Если честно, то на это собрание, от которого все наши хомячки пришли в неописуемое возбуждение, мне было плевать с самой высокой колокольни. Я считал, что это обычная проформа, чтобы показать, – кому только? – что всё у них по порядку, по правилам. На самом же деле там, за кулисами, они уже приняли решение. И к чему весь этот спектакль, да ещё с таким количеством зрителей, – я не понимал. Только вот бабку жалко. Кто знает, вдруг вся эта мышиная возня станет для неё серьёзным потрясением и она опять сляжет. Однако бабка держалась молодцом, не плакала, не лебезила, как тогда, с Грином. Для себя же я решил – пусть что хотят, то и делают. Ну уйду недоучкой. Не первый и не последний. В конце концов, есть вечерки, лицеи всякие, те, что из бывших техникумов выросли.

Изначально я вообще не хотел идти на это собрание. Уговорила бабка. «Краснеть одна, – сказала, – не хочу». Тут я согласился – действительно, с чего ей-то за меня отдуваться?

Нам отвели «почётное» место – за учительским столом, так сказать, усадили на всеобщее обозрение, отчего бабка ещё сильнее сконфузилась. На нас, как на подопытных кроликов, таращились чужие папки и мамки. Среди них я, кстати, углядел нашу бывшую соседку, мадам Лопырёву. Она как раз не пялилась, наоборот, отводила взгляд. Зато кто хоть чем-то порадовал, так это её сынок, вернее, не сам, а его опухший фейс и беззубый рот. Хорошая работа.

Потом пришла директриса. Начала драматично, но на самом взлёте её подрезал лысый мужик, как я понял, отец боксёра. Ляпнул какую-то глупость, и её понесло. Полчаса, не меньше, она двигала мораль о том, что драться плохо, и только потом перешла к конкретике. Всё, что говорилось, было в общих чертах предсказуемо. Правда, надо отдать должное директрисе, поначалу она не валила всё бездумно на меня одного, а пыталась найти червоточину и в одноклассничках. Впрочем, это «должное» не так уж велико, потому что стоило выскочке открыть рот, и всё – попытка докопаться до истины умерла в зародыше. Директриса сразу же повелась на её пафосные речи, где меня выставили монстром, извергом и мучителем бедных несчастных пацанчиков. Их назвали жертвами, и они скромно потупили глазки. Ни один даже не поморщился. По мне, так пусть уж лучше козлом отпущения делают, чем жертвой назовут.

Навешали на меня всё что можно. Даже припомнили, как я на истории высказался по поводу Столыпина, мол, этим оскорбил весь класс и учителя. Тот случай, когда я Тане нагрубил в спортзале, тоже приплели, опять же, в своей интерпретации: мол, ударил её, даже вырубил. И завертелось. Директриса метала молнии. Предки хомячков тоже вошли в раж. Особенно отец боксёра. Уж и в колонию меня отправили. Я почувствовал, как вздрогнула и напряглась бабка, бедная. За неё, конечно, переживал – наслушается этих воплей, откачивай потом.

И вдруг посреди этого гвалта поднялась Таня и выпалила всё. Без утайки. Как было. Говорит, а саму потряхивает от напряжения. В лице – ни кровинки. Глазища пылают. Я залюбовался просто. Было в ней в этот момент что-то безумно притягательное. Но это так, к слову. Главное же, никто не ожидал, что она выступит с таким заявлением, потому все обомлели. Да я и сам был поражён до самого дна души. Не хочется повторять, какие ей «достоинства» приписывал, какие гадости про неё думал, а она…

И ведь она не просто меня выгородила, а практически бросила себя им на растерзание. Мне даже представить страшно, что с ней теперь сделают эти хомячки во главе с озверевшей выскочкой.

Да, выскочку давно пора переименовать в маньячку, но как-то привык.

Выпалив свою речь, Таня вдруг разрыдалась и опрометью бросилась прочь. Только она ушла или, точнее будет сказать, сбежала, такое началось! Директриса, возвращаю ей должное, насела на Запевалову и прочих:

– Вот это у вас называется «заступились»? Я не оправдываю поступок Расходникова и остаюсь при своём мнении, что все проблемы надо решать цивилизованно, а не как в первобытном обществе – при помощи кулака и дубины. Однако по-человечески понять его могу. А вот вас понять невозможно. Вы вообще люди ли? И всё чаще меня берут сомнения: а вдруг и Волкова на самом деле ничего не выдумывала?

Вскочила чья-то мамашка и раскудахталась:

– Не может быть такого! Это неправда! Я не знаю никакой Волковой и что там с ней произошло, но зато я знаю свою дочь. Она никогда бы не сделала того, в чём её обвиняют. Моя дочь – добрая, чувствительная и нежная девочка. Она… она просто неспособна кому-то сделать больно!

Тут же цепной реакцией отозвались другие родители:

– Моя Наташа, между прочим, тоже. Даже смешно, что её в таких ужасах обвиняют.

– И мой сын неспособен!

– И моя Оля не такая!

Даже Лысый – ему-то куда лезть! – а всё равно стал своего отпрыска выгораживать:

– А мой Марат – вообще боксёр! У них с этим строго. Есть правило: не использовать свои навыки где-либо, кроме ринга. Иначе – гуляй Вася. Тренер не то что выгонит, а еще и пенделей на дорожку отвесит. А их тренер – зверь. Они там у него все по струнке ходят. Так что мой сын даже просто не стал бы рисковать…

И так – все. Кроме матери Лопырёва, которая за всё время и слова не проронила, и ещё одной тётки – я решил, что это мать выскочки, судя по тому, как та на неё поглядывала. Хорошо хоть у неё хватило здравомыслия не рассказывать, под стать прочим, какая у неё дочь «добрая, нежная и чувствительная», а то бы я точно не выдержал и расхохотался.

Кто такая Волкова, я тоже не знаю. Но по контексту понял, что, видать, и её допекли тем же образом некоторое время назад. Говорю же, Запевалова – маньячка. Она, кстати, и тут пыталась лгать напропалую, причём с видом несправедливо оскорблённого достоинства:

– Анна Карловна, всё, что наговорила тут Шелестова, – это ложь и клевета! Ни слова правды.

– Вот как? И зачем бы ей было наговаривать на вас и на себя в том числе?

– Да тут же всё ясно как день! Она влюбилась в Расходникова. Все это знают. Она с самого начала бегала за ним. Вот, видимо, и решила выгородить его, оболгав весь класс. Хотя, честно говоря, я от неё такого не ожидала. Всё-таки должна же быть какая-то порядочность!

Не знаю, сколько бы продолжался этот балаган, но бабке моей стало плохо. Директриса сразу всполошилась, собрание быстро свернула и даже машину организовала.

Дома, уже после скорой, после уколов, после того как бабка крепко заснула, я стал думать о том, что произошло. Неужели я такой болван? Ведь всерьёз думал, Таня – подлая, двуличная. А она просто боялась их. Ну это же понятно – как ей, слабой, беззащитной, не бояться этой дикой толпы? Волкова ещё какая-то… Что с ней сделали? Избили? Унизили? А потом наверняка представили всё так, будто это она накосматила и их оболгала. Сегодня выскочка показала, что она отлично умеет жонглировать фактами и виртуозно врать.

А Таня в этом варится с первого класса. И как я мог обвинять её в подлости? А главное, ради кого она кинулась на амбразуру? Кто я ей? Да никто – ноль, а точнее, хам, который относился к ней как к ничтожеству.

Я вспомнил, как смеялся над ней вместе с Анитой. Стебался над её инфантильностью, над тем, как она смотрела на меня, обзывал разными обидными словами. Бывало, что высмеивал её при ней же, и, когда она, смутившись, убегала, нам было весело до хохота.

Стыдно теперь… Смешно вспомнить свои высосанные из пальца теории о том, что стыд – удел мелких, никчёмных, забитых людишек, ханжей или тупых моралофагов. Ещё более противно думать, что я – тот самодовольный ублюдок, который решил: как это забавно – топтать чувства других, глумиться над чужими переживаниями и потешаться над жалкими потугами скрыть свою боль и обиду. Я знал, что Таня ко мне неравнодушна. Она, конечно, не мой формат, но теперь я понимаю, какое это было свинство с моей стороны – так себя вести. Да ещё и нахамил ей в придачу. В общем, этот её поступок после всех моих художеств выглядит нелогичным, странным, необъяснимым и… не люблю я пафоса, но благородным, что ли.

И глаза её в пол-лица, горящие каким-то жутким, неистовым огнём, никак не шли из головы, хоть я и старался думать о ней отстранённо, то есть не как о девушке, а как о человеке.

Мне захотелось ей позвонить. Ну просто так, поддержать. Представляю ведь, каково ей. Да и вину загладить не мешало бы, а то как-то муторно было на душе.

Номера её у меня, естественно, не было, но, зная, как девчонки с ума сходят по всяким соцсетям, вбил её ФИО в поиск. Нашёл в Контакте, где и телефон был указан открытым текстом. Заодно пересмотрел её фотографии. Строго говоря, не красотка она, конечно. До той же Аниты и близко не дотягивала. Плюс эти идиотские фотошопные рамочки с цветочками, зверушками и прочей слащавой фигнёй. Но что-то в ней всё равно цепляло, и эта её наивность не раздражала, как обычно. Хотя некоторые фотки я бы посоветовал ей всё-таки удалить или просто никому не показывать. Но, главное, ни на одной из выложенных фоток она совершенно не походила на себя сегодняшнюю, бледную до синевы, с пылающим взглядом. Будто между этой улыбающейся Таней в розовых финтифлюшках и Таней, которую я видел на собрании, прошла уйма времени, целая вечность.

Номер оказался рабочим – гудки, по крайней мере, шли. Но она не ответила. Сначала подумал с некоторым облегчением (потому что, как с ней разговаривать, я толком не определился): «Ну и ладно. Не судьба так не судьба». Потом пришла мысль: «Может, боится, что однокласснички открыли атаку?» Отправил на всякий случай сообщение: «Таня, привет. Это Дима. Как ты?» Она перезвонила почти сразу. Было слышно, что волнуется и тоже не знает, как завязать разговор. Сказала тихо, но дрожь в голосе я различил:

– Привет. Ты?

Ответил как можно непринуждённее:

– Я. Привет. Почему в первый раз не ответила? Незнакомые номера игнорируешь?

– Нет, я… просто…

И тут она всхлипнула.

– Ты чего? Что у тебя случилось?

Оказалось, действительно, какой-то аноним забомбил её гадостными эсэмэсками. Утешать я не умею, веселить, развлекать – тем более, но хотя бы сказал ей спасибо. А для себя решил, что надо за ней приглядывать, чтобы, не дай Бог, хомячки не устроили ей акт возмездия. Поэтому мы договорились, что за десять минут до начала уроков встретимся возле школы.