Охраняется законом об авторском праве. Все права защищены. Полная или частичная перепечатка издания, включая размещение в сети Интернет, возможна только с письменного разрешения правообладателя.

Художник Н. Спиренкова

© Шолохова Е., 2015

© Издательство «Аквилегия – М», 2015

 

1

Очередное воскресенье коту под хвост! С утра мать снарядила ехать в деревню, помогать деду с картошкой. Чёрт бы побрал эту картошку вместе с дедом.

– Чего мы с ним возимся? – возмущаюсь я всякий раз. – Он нам никто! А ты его вообще терпеть не можешь.

– Тебе он дедушка, – как обычно возражает мать на «никто», по поводу «терпеть не можешь» тактично отмалчивается. Ещё бы! Она ведь у нас сама честность.

– Мам, ну ты как маленькая. Ещё папочкой его назови.

– Мы должны ему помогать просто потому, что он старый и больной. И, кроме нас, у него никого нет.

Спорить с матерью бесполезно. Откажешься ехать – потащится сама. Будет трястись в переполненной электричке, конечно же, стоя (потому что рваться к месту, расчищая путь локтями, – это стыдно!), да ещё с набитыми сумками (надо же старика побаловать, а то в деревенском сельпо деликатесами не торгуют!). Потом от станции до дома два километра пылить, ну или хлюпать по грязи, если непогода. Дед, само собой, ни здрасьте, ни спасибо – сразу за сумки. И каждый раз, как в первый раз: продукты – хорошо, сигареты – замечательно, но где, чёрт побери, водка? Мать пропустит мимо ушей его дребезжание, переоденется в зашторенном закутке в старенькие трикошки – и за лопату. Через час у неё начнёт ломить спину, через два – вообще разогнуться не сможет. Но будет терпеть и копать до посинения. Затем марш-бросок до станции, на последнюю электричку – и домой, умирать от усталости. В прошлом году так оно и было – я взбрыкнул и наотрез отказался ехать в деревню. Мать настаивать не стала, потом лежала на диване ни живая ни мертвая. Так что уж лучше десять раз отпахать там, чем один вечер прятать глаза от стыда и слышать её стоны.

Кроме того, я с дедом особо не церемонюсь. Это такая порода людей, которые считают, что все им обязаны, а в своих проблемах будут обвинять кого угодно, только не себя. Раньше мы вместе с матерью к нему ездили, так он её каждый раз до белого каления доводил. У меня же разговор короткий: не нравится? До свидания.

– Странная ты, мам, – снова и снова удивляюсь ей. – Он вас с бабушкой бросил, тебе даже года не исполнилось. И не помогал совсем. Где сейчас те бабы, на которых он вас променял? Вот пусть они и ковыряются в его огороде. А то всю жизнь где-то гулял, а тут свалился на голову – нате, любите.

Её так называемый папаша в самом деле сгинул сорок лет назад с их горизонта. Мол, он – птица вольная, а пелёнки и горшки не для него. Так бабушка рассказывала. А потом – та-дам – заявился. Типа одумался и решил вернуться в лоно семьи. Бабушка так и прожила всю жизнь в деревне, так что даже искать не пришлось. Не знаю, что он там ей наплёл, да только она приняла его. После сорока-то лет!

Когда мы приезжали к бабушке, мать притворялась, что вообще его не замечает. Поначалу он делал кое-какие поползновения в её сторону, даже дочей называл, но та и бровью не вела. И тогда я её как раз понимал – какая, к чёрту, доча? Пока сам справлялся, так никакой дочи не надо было, а как старость припёрла, так сразу вспомнил. Бабушка тоже это понимала и шикала на него, чтоб не лез, а сама виновато опускала глаза. Оправдывалась, что одной в её возрасте тяжко, да и по хозяйству помощь. Помогать он, естественно, не особо рвался. Он же у нас «птица».

А потом бабушка умерла, и, казалось, забыть бы его, пусть как хочет, так и живёт. Но нет, в матери вдруг взыграли принципы и чувство долга перед родителем. Порой я подозреваю, что высокие мотивы – лишь прикрытие, а на деле она просто боится, что о ней плохо подумают люди… Но, с другой стороны, мать с таким неподдельным пылом твердит о долге и прочей чепухе, что невольно веришь в её искренность. Вот и сейчас:

– Кто не совершает ошибок? Надо уметь прощать и быть выше…

– Да перестань уже! Это не ошибка, а чистой воды предательство. Предательство прощать нельзя! Он же тебе за всю жизнь леденца не подарил, с какой стати ты его теперь обихаживаешь?

Этот спор можно вести до бесконечности, результат всё равно один: мы должны и точка. От этого «должны» у меня внутри всё клокотало: я-то уж точно никому ничего не должен, тем более деду, и если выполняю просьбы матери, то только из жалости к ней. Потому что переубедить её нереально, хоть ты тресни.

С отцом проще, он тоже считает, что у матери бзик, но давно смирился и с ним, и с другими её странностями. Да и чего отцу возмущаться? В конце концов, не ему же мотаться по выходным не пойми куда и зачем. Да и некогда ему вникать в наши перепалки: он у нас человек важный, занятой, весь в разъездах, встречах, совещаниях.

Я даже подумывал приплатить местным забулдыгам, чтоб те вместо меня вкалывали. И оправдание нашёл вполне уважительное: отдохнуть перед тренировкой. Сунулся к отцу за деньгами, тот уже и согласился, достал портмоне, но… мать услышала, влетела в отцовский кабинет, багровая, жила на лбу вздулась, аж смотреть страшно.

– Раз так, сама поеду!

Нет, ей как будто надо не папашу своего заблудшего на зиму картошкой затарить, а меня укатать! А у нас ведь и вправду по понедельникам тренировки. И не пофилонишь, потому что тренеру плевать, чем ты там накануне занимался. Заметит, что ты не слишком бодрый и резвый, вообще с тебя не слезет. Или, наоборот, выгонит под трёхэтажный мат, что ещё хуже, во всяком случае, позорнее.

Но отец, двурушник, тут же сдал позиции:

– Давай, Олег! Для такого здоровяка как ты это пустяки.

Дед встречал меня у калитки. На косматой башке – плоская как блин кепка. Ватные штаны заправлены в кирзачи. Поверх замызганной рубашонки женская вязаная кофта, серая, с узорами, от бабушки осталась. Деду нет ещё семидесяти, но выглядит на все сто. На лице не морщины – борозды.

– Поллитру привёз?

– Обойдёшься, – буркнул я.

– Э-эх, – дед махнул рукой и заковылял в дом.

Минут через тридцать снова выполз и принялся под руку тарахтеть. Я цыкнул на него, чтоб не мешался, но то ли он наскучался в одиночестве, то ли просто от безделья маялся, только на месте ему не сиделось. Курсировал из дома в огород и обратно, неугомонный.

Провозился из-за него до вечера, чуть на электричку не опоздал. Пришлось до станции припустить бегом, но успел-таки.

В полупустом вагоне под мерный стук колёс почти сразу задремал. Даже сон какой-то видел. Так бы и проспал до города, не страшно – конечная. Но тут кто-то ткнул в плечо, раз, другой. Спросонья сразу и не сообразил, где я, мотнул головой, стряхивая оцепенение.

Тыкали со спины, робко, неуверенно. Как ещё почувствовал? Оглянулся – пацан. По виду ровесник или чуть младше, только доходяга совсем. Волосёнки жидкие, светлые, и брови белёсые, а глаза круглые, встревоженные. Прямо пугливая мышка-альбинос.

– Чего тебе? – недовольно спросил я.

– Вон тот парень в серой кожанке, видите, что по проходу идёт? Он у вас что-то вытащил… бумажник, может.

Похлопал по карманам – и точно, бумажника как не бывало.

– Ах ты ж, с…

Подскочил и ринулся вслед за серой кожанкой. Настиг его уже в тамбуре. Типок оказался мелким, даже до плеча мне не дотягивал. В одной руке он держал пластиковую бутыль с водой.

Схватил его за локоть, развернул и без разговора врезал под дых. Удар получился резкий, но не сильный, видать, ещё не отошёл от сна. Однако карманника согнуло пополам. Бутылка упала на пол и покатилась. Не давая ему опомниться, тут же ухватил за ворот серой куртки, дёрнул вниз и приложил коленом, да опять как-то неудачно, вскользь по косой, но тот всё равно заскулил, приподняв ладони, мол, «сдаюсь».

– Всё, всё, всё, понял, понял. Прости, брат, попутал. Ща всё верну.

Нырнул рукой за пазуху, пошарил, кряхтя. Я напрягся, приготовился – на случай, если тот вдруг вздумает чудить: ножичек достанет или ещё какой фортель выкинет. Но в следующий миг он уже протягивал мне коричневое кожаное портмоне с логотипом Bentley. Рука тряслась, прямо ходуном ходила.

«Нарк», – понял я и, брезгливо сморщившись, выдернул бумажник. Хотел было на посошок ещё раз двинуть с ноги, но дверь тамбура приоткрылась. Несмело, бочком всунулся тот самый бдительный белёсый пацанёнок.

– Всё нормально? А то я думал… ну всякое бывает… вдруг у него нож…

Надо же! А говорят, что все чёрствые стали, всем друг на друга плевать.

– Нет у меня никакого ножа, – загнусавил нарик. – Мне просто на лекарство срочно надо. Слышь, брат, я ж тебе всё вернул, одолжи полтинник, а? На лекарство!

– Да ты борзый, – вскипел я. – А ну дёрнул отсюда, пока я тебе опять не ввалил.

Горе-карманник решил не испытывать судьбу и тотчас скрылся, даже про бутылку свою забыл, которая так и перекатывалась по полу туда-сюда.

– Куришь? – я протянул пацану «Bond» и сам выудил сигаретку – ещё с утра подрезал одну пачку из блока в дедовской посылке, на всякий случай или про запас.

– Не, – тот замотал головой.

И тут же испуганно вскинул глаза: не обидел ли отказом. Вот смешной!

– Я тоже не курю. Почти, – хмыкнул я. – Нас тренер за курево дрючит. Но на то они и правила, чтоб их время от времени нарушать, верно?

Белобрысый кивнул и робко улыбнулся.

– Тебя как звать-то?

– Максим.

– Макс, значит. А я – Олег, – я протянул ему руку.

Он вяло пожал. Ладонь у него была холодная и влажная. Я еле сдержался, чтобы не обтереть руку о джинсы. Парень мялся, конфузился, но не уходил, топтался рядом. Может, чего-то хотел? Я сделал две затяжки и затушил сигарету.

– Ты вообще откуда и куда?

– Я до конечки. До города. К бабушке ездил.

– А я к дедушке, – хохотнул я, а белобрысый сразу напрягся, залился краской: наверное, решил, что насмехаюсь. Сразу видно – у бедняги самооценка ниже нуля.

– С картошкой деду помогал, – пояснил я уже спокойно, всё-таки, если б не этот чудик, куковал бы сейчас без рубля в кармане.

Пацан вмиг расслабился, чуть ли не просиял.

– Ты сам откуда? – спросил я, хотя, если честно, мне было абсолютно без разницы, просто не знал, о чём ещё с ним разговаривать.

– В Октябрьском живу, рядом с метеостанцией.

– Ого! Так мы почти соседи – я тоже в Октябрьском. Только на Баргузине. А учишься в какой школе?

– В сорок восьмой.

– Знаю такую, а я – в двенадцатой.

Опять повисла пауза. Я с тоской взглянул на часы – до города ещё четверть часа, не меньше, а этот Макс прямо приклеился.

Тут позвонила Инга Мазуренко – моя как бы подруга. Как бы – потому что раньше, в том году, у нас с ней было всё определённо, ну там, любовь-морковь, лирика-романтика. Она – моя девушка, я – её парень. Везде тусили вместе. Но потом как-то всё стало сходить на нет, и теперь мне с ней скучно, так, что зубы сводит. Ещё с мая подумываю о том, как бы нам разбежаться без шума и пыли, но в лоб сказать не решаюсь, а обходными путями не получается.

Идеальный вариант, чтобы она обиделась и сама меня бросила. Ну или поругаться и не помириться… В общем, мне нужен толчок или зацепка. Но вот ведь фокус: когда я до потери пульса боялся с ней поссориться, она обижалась на каждом шагу, теперь – как отрезало. На все мои выходки смотрит сквозь пальцы. Раньше, помнится, попробуй-ка не позвони хоть один день – замучаешься извиняться потом. Сейчас, если наберу её раз в неделю, и то хорошо. Чёрт, она не злится, даже если сама звонит, а я не отвечаю и не перезваниваю!

Впрочем, на этот раз Инга была как нельзя кстати: не то чтобы я жаждал с ней потрепаться, но она избавила меня от неловкого молчания, ну или унылого разговора с этим чудиком. Так что я до самого города слушал последние сплетни и прочую девчачью чепуху.

На перрон вышли вместе с белобрысым, но я, сославшись на то, что мне надо заехать ещё в «одно место», урулил в противоположную сторону. Выждал, когда тот сядет в маршрутку, и только потом сам подошёл к остановке. Не могу сказать, зачем мне понадобились все эти лишние телодвижения, к тому же устал, хоть падай, но так хотелось стряхнуть с хвоста этого пацана, а открыто послать совесть не позволяла.

Вообще-то, я человек общительный, но не всегда и не со всеми. Сейчас – и настроение не то, и пацан этот, прямо скажем, не из тех, с кем хочется общаться. Видал я таких, чувствительных, ранимых и до жути непохожих на нормальных людей. Что там творится у них в голове – даже представить страшно. Не удивлюсь, если им кажется, что весь мир вступил в заговор против них. Короче, запросто с ними не потреплешься, а копаться в чужих переживаниях, слова и тон подбирать – оно мне надо?

 

2

Дома вышла ссора: мать снова привязалась ко мне с дедом – как там он, жив, здоров?

– Ой, мам, что с ним станет? Паразиты живут дольше всех.

– Не смей так говорить! – вспылила она. – Ты сам ещё полный ноль, чтобы судить о людях подобным образом!

– Ах полный ноль?! – теперь пришла моя очередь встать в позу. – Я, блин, в единственный выходной тащусь к мерзкому старикану, который мне никто, что бы ты там ни говорила. Весь день пашу как конь, и хоть бы кто спасибо сказал. Приезжаю, умотанный вконец, домой, к маме. А она, вместо того чтобы спросить, как сын себя чувствует, покормить, в конце концов, начинает выносить мозг. Спасибо, мама! Я ещё молчу, что у меня завтра тренировка…

У матери целый чемодан принципов, и она таскается с ним и достаёт окружающих. Меня, по крайней мере. Говорит, что принципы – это опора, ну или, там, стержень. Мол, любые невзгоды можно преодолеть, когда есть такой стержень. На самом деле всё это пафос и пустословие, потому что в том-то и есть её слабое место. Если уж мне надо от неё что-нибудь получить, такое, что так просто не выпросишь, я уже знаю, на какие точки давить. Вот и сейчас она сразу сбавила обороты и на попятную:

– Прости, Олежек. Ты прав, прав. Сейчас я тебя накормлю.

После ужина меня больше не трогали, а пары я выпустил в «War Craft» и «Call of Duty».

Лёг спать рано и уснул мигом, но ночка выдалась суетная. Во-первых, нас опять трясло, хоть и слабенько, но уже третий раз с лета. Вообще-то, потряхивает нас регулярно – сейсмическая зона и всё такое. К счастью, эпицентр на Байкале и до нас только отголоски докатываются, так что мы почти привыкли. Но всякий раз внутренне напрягаешься. Мало ли…

Тем более ночью, в тишине, все эти колебания очень даже ощутимы. Диван подо мной завибрировал, хрусталинки в люстре зазвенели, что-то шмякнулось на пол, а во дворе все тачки враз запиликали. Горстка перепуганных идиотов высыпала на улицу, подняла гвалт.

Сунулась мать, но я, заслышав её шаги в коридоре, повернулся лицом к стене, будто сплю и ухом не веду. Она постояла, повздыхала и ушла. Волновалась, наверное. Да и у меня самого сердце разогналось, аж в ушах стучало.

Постепенно всё стихло. Самые нервные тоже угомонились и разбрелись по домам. Я опять провалился в сон, но тут позвонили на домашний.

Отца вызвали на работу – на одном из участков ближе к Забайкалью приключилась авария. Мать сразу в панику ударилась, потому что, если была бы рядовая авария, тревожить, да ещё ночью, его бы не стали. А раз потревожили, то может быть всякое…

– Лишь бы никто не пострадал, – причитала мать.

Её переживания, вообще-то, не на пустом месте – в прошлом году в бурятском филиале отцовской конторы во время аварии пострадал какой-то мужичок. Сорвался с вышки и сильно покалечился. Чудом остался жив, но директора за это чепэ изрядно помотали. Посадить не посадили, но условный впаяли и с должности скинули. Потом вообще из головного офиса пришла разнарядка объединить бурятский филиал с иркутским. Буряты на отца обозлились, будто это он всё устроил и подмял их под себя. На самом деле от этого объединения он нажил только лишнюю головную боль. Ответственности в два раза больше, плюс постоянные разъезды да новые работнички, которые на него как на узурпатора смотрят. Ведь и сейчас не где-нибудь авария, а в богом забытом Турунтаеве.

Мать чуть не всхлипывала. Отец хоть и выглядел встревоженным, но старался её успокоить:

– Да перестань изводить себя. Если бы случилось что-то из ряда вон, так бы сразу и сказали.

Но мать не унималась:

– У меня нехорошие предчувствия.

Через полчаса за отцом заехал его водитель, дядя Юра.

– Ты только сразу позвони! – крикнула мать вслед.

А когда закрыла за ним дверь, в квартире как-то вдруг стало неуютно тихо.

То ли от матери передалась тревога, то ли сам себя накрутил, но на сердце засвербело. Какой уж тут сон! Зато как вставать, так душу бы отдал за лишний час в кровати. Башка отяжелела, точно чугунная, в глаза как песка насыпали. Пробовал выторговать у матери хоть самую малость:

– Мам, можно я ко второму уроку пойду? Я не выспался вообще ни фига!

Но она только заохала, мол, как так, что за отношение к учёбе, да кто из меня вырастет и всё в таком духе. Пришлось вставать. С закрытыми глазами доплёлся до ванной, ополоснул лицо и вдруг вспомнил про отца – сон как рукой сняло.

– Мам, отец звонил? – крикнул ей, высунув голову в коридор.

Она молчала. Пришёл на кухню – стоит, смотрит в окно, занавеску теребит.

– Не звонил, значит. Сама его набери.

– Уже, – глухо сказала мать. – Недоступен. И Юра тоже.

– Ну, значит, связи нет.

– Они уже должны были доехать! – воскликнула она.

– Да мало ли что! Может, просто медленно ехали, ты же знаешь, там за Байкалом сплошные серпантины. Мам, да успокойся ты! Чего раньше времени убиваться?

Неожиданно мать встряхнулась и взяла себя в руки:

– Да, Олежек, ты прав. Всё, я в порядке, иди, а то в школу опоздаешь.

Опоздаешь, ха-ха! По-моему, опоздать в школу боятся только первоклашки, ну или самые сознательные. По крайней мере, у нас ещё после звонка тянутся и тянутся. Так что и я особо не торопился, наоборот, как нарочно брёл еле-еле.

Ещё издали заметил, что у школы толпились люди. Для обычных опоздавших – чересчур много. Глянул на часы – четверть девятого. Странно… Подгоняемый любопытством, я ускорился. Между тем народ всё прибывал. Митинг? В честь чего? Общешкольное собрание? Опять же, по какому такому поводу? Вон первое сентября было на той неделе.

Уже на подходе увидел, что во двор высыпала вся школа. Мелкота взбудораженно галдела. Учителя озабоченно перешёптывались. Я выискал наших:

– Здоров! – поручкался с пацанами, кивнул девчонкам. – А вы чего здесь все выстроились?

– Землетрясение ночью было, слышал? – спросил Серёга Шевкунов.

– Ну и?

И наши наперебой заголосили:

– Из-за него стена в школе обрушилась!

– Не обрушилась, а треснула, но порядком!

– Частично обрушилась!

– А ты видела?

– Не видела! Слышала, как директор звонил и кому-то говорил.

Вот так новость! Определённо эта неделя богата событиями – не успела начаться, а уже столько всего произошло!

– И что теперь?

– Во дворе учиться будем!

Потолкались ещё немного, а потом нас распустили по домам.

Мы с Серёгой Шевкуновым двинули к нему, потому что домой вообще не хотелось. Там мать, а когда она нервничает или злится, в радиусе тридцати метров вокруг неё реально нечем дышать.

Я, конечно, тоже беспокоился за отца, но чего сходить с ума заранее? Пока ведь ничего не известно. Да и времени не так уж много прошло. Ну а слушать её причитания и с сочувственным видом раз за разом повторять банальности типа «всё будет хорошо» мне как-то совсем не улыбалось. А у Серёги дома и тесно, и обстановка не фонтан, а вот ведь – уютно, аж уходить не хочется.

– Вы что, с Мазуренко опять вместе? – спросил Серёга как бы между прочим, наливая чай.

С Серёгой мы дружим со второго класса. В детстве вместе гоняли мяч во дворе, потом записались в секцию футбола. Отзанимались шесть лет. Потом меня позвали в местный футбольный клуб, в юношеский состав. Само собой, я согласился, не дурак ведь – такой шанс упускать. А вот Серёга остался не у дел. В клуб его не взяли, секцию тоже бросил. Может, и обиделся в душе, но внешне никак не выказывал.

Хотя Серёга такой человек – трепать о своих чувствах не станет. Даже если ему совсем хреново, будет до последнего делать вид, что всё у него в ажуре. Кто с Серёгой мало знаком, может, и поверит, а я-то знаю его как облупленного.

Взять, например, мою Ингу. Я давно просёк, что он на неё запал. Причём раньше Серёга её в упор не замечал, а как только мы стали встречаться, так и у него вдруг интерес проснулся. Правда, он до сих пор отнекивается, но я-то знаю. Иногда даже пытаюсь его троллить, чтоб раскололся быстрее. Рассказываю всякие личные подробности, короче, дразню, а сам наблюдаю за реакцией. Но Серёга не поддаётся на провокации, отмалчивается, только лицо каменеет. Зато уши сдают его с головой – краснеют влёт.

– С чего ты взял? – усмехнулся я.

Всё-таки эти его потуги: делано невозмутимая мина и якобы беззаботный тон – детский сад, честное слово.

– Да девчонки утром болтали. Пока ты не пришёл.

– Да не, я просто покалякал с ней от нечего делать. Не знаю, чего там она себе напридумывала.

Серёга довольно долго молчал, потом выдал:

– Да потому что тебе давно пора объясниться с ней.

– У меня другая тактика. Я действую методом пассивного отдаления. Никакой инициативы с моей стороны, разговоры только на общие темы, ничего личного. Да мы уже с Ингой не целовались чёрт знает сколько времени! Даже когда она сама лезет…

– Ерунда какая-то, а не тактика. Нет, не ерунда, а попросту свинство. Серьёзно. Не хочешь больше с ней встречаться, так и скажи. Нафига ты ей мозги паришь?

Легко ему советы давать – сам бы попробовал взять и сказать человеку, что он тебе больше не нужен. Я возмутился:

– Ого! Как мы заговорили! Ты чего, Серый, меня лечить вздумал? Не припомню, чтоб я твоего мнения спрашивал. Α-a! Всё ясно. Я пошлю Мазуренко к чёрту, а ты тут как тут с утешениями и типа дружеской поддержкой, да? А что, неплохой расчёт. Брошенную подобрать проще…

– Чушь! – Серёга вспыхнул.

– А то я не знаю, что ты сам с ней замутить не прочь. Только очкуешь к ней подойти.

– Вот кто очкует, так это ты. Иначе бы давно с ней поговорил.

Тут я психанул:

– Ну ладно! Давай посмотрим, кто из нас очкует! Спорим?

Шевкунов молчал.

– Что, слился?

– Ничего я не слился!

– Тогда давай забьёмся, – я протянул ему пятерню. – Сначала я с ней поговорю, потом ты.

Серёга помялся, но спор принял.

Я набрал номер Инги. Длинные гудки. И ведь правда в душе всё задрожало, меленько так, противно. Даже мысль пронеслась: «Хоть бы она не ответила!» Но после третьего гудка послышалось елейное:

– Да, Олежек.

Внутри всё сжалось. Хотелось плюнуть на этот дурацкий спор и сбросить, но это означало бы спасовать перед Шевкуновым. А я не привык проигрывать, даже в мелочах.

– Инга, между нами всё кончено, – выдавил я совершенно чужим, каким-то скрипучим голосом.

– Чего? – взвилась моя теперь уже экс-подруга. – Ты что, меня бросаешь?

– Да, – ответил я чуть бодрее и отключил телефон.

Фуф… Сам не ожидал, но будто гора с плеч упала. Что ж, спасибо Шевкунову.

– Ну что? Доволен? Давай и ты покажи, какой ты у нас бравый.

Серёга молчал, смотрел куда-то в сторону и хмурился.

– Чего заглох-то? Признай тогда, что продул…

– Да пошёл ты! – вдруг окрысился Серёга. – Хочешь знать правду? Хорошо. Да, она мне нравится! И давно. Почему не подходил? Потому что ты с ней встречался. И поговорить я тебя просил не для себя, а для неё. Так что не думай, что я тут же побегу подбирать за тобой, как ты выразился. Мне просто не нравилось, что ты её дурой выставляешь. Ты всем вокруг растрепал, что бросаешь Ингу, а ей самой – ни слова. Сегодня утром, когда она рассказывала, ну про тебя, про вас, над ней все смеялись, как только она отвернулась. И в этом виноват ты. И даже сейчас ты поговорил с ней только из-за нашего спора. Да какой там поговорил! Брякнул и тут же вырубил мобильник, чтоб, не дай бог, она не перезвонила.

Серёга был как одержимый. Глаза округлились, вот-вот из орбит полезут. Не только уши, всё лицо пошло пунцовыми пятнами.

– А ты хотел, чтобы я ей слёзки утирал?

– Я хотел, чтобы ты нормально с ней расстался. Как люди делают.

– А ты-то знаешь, как люди делают? У тебя и подруги-то не было ни разу, о чём вообще ты мне втираешь?

– Да при чём тут было – не было? Тебе в принципе на людей пофиг. На всех. Ты только о своей шкуре печёшься. Чтоб только тебе было удобно.

Вот это уж совсем перебор! Понесли ботинки Митю!

– Знаешь что, мать Тереза, иди-ка ты…

Я развернулся и вылетел из комнаты. Натянул кроссовки, схватил сумку. Шевкунов даже не вышел в прихожую. Со злости я даже не стал прикрывать за собой входную дверь, так и оставил нараспашку.

Вот это друг! Ничего не скажешь. Ладно, проживу и без него, решил я. Нужен он мне больно. В конце концов, кто он и кто я!

 

3

Хочешь не хочешь, а пришлось тащиться домой и торчать там вдвоём с матерью полдня. Хорошо хоть, к четырём надо было на стадион.

Мать вся извелась. То столбом стояла у окна, то металась по комнате. Я уж и сам набирал отца – действительно недоступен.

Её нервозность передалась и мне. Сразу в голову полезли дурные мысли. А вдруг дядя Юра не справился с управлением? Вдруг авария?

Вбил в поисковик: «сегодня ночью авария Турунтаево», «авария Баргузинский тракт», «авария Прибайкалье». Потом несколько раз переиначил запрос и так и сяк, но ничего по делу не нашёл. Затем матери позвонила жена дяди Юры, и тут уж они дуэтом принялись охать и всхлипывать. Просто караул! Еле дотянул до трёх и сбежал на тренировку.

Пал Палыч, тренер, гонял нас сегодня с особым рвением. Круг за кругом. Чуть замедлишь бег:

– Решетников, опять сачкуешь!

А я как назло совсем расклеился. Полдня вроде бодрячком проходил, а тут вдруг сказался и недосып, и вчерашняя картошка. Ноги как ватные, и реакции – ноль. Еле до конца тренировки продержался. Даже в душ шёл через не могу.

Зато дома всё наладилось. Отец вышел на связь. Оказывается, у них машина в пути заглохла, а телефоны там не ловили. На что мать, конечно, сразу же нашла тысячу способов, как можно было бы связаться и доложить обстановку. Отцу осталось лишь извиниться, что сам не додумался. Впрочем, сердилась она не долго. Радость, что всё обошлось, в итоге перевесила.

Я тоже перебросился парой фраз с отцом. Рассказал ему про трещину в школе, однако он никак не отреагировал, пробормотал в ответ что-то невнятное. Да и вообще тон у него был какой-то напряжённый. Хотя понять можно – авария всё-таки, возни, поди, выше крыши.

– Что там у вас в школе случилось? – забеспокоилась мать, уловившая краем уха обрывки фраз.

– Стена в холле не то треснула, не то посыпалась, не знаю точно. И в школу нас сегодня не пустили.

– Вот как? И что теперь? Как же учёба? – мать заговорила возмущённо, будто я это устроил.

– Откуда я знаю?! Там комиссия какая-то. Скажут, наверное.

– А нам ждать? А я гляжу, ты даже не переживаешь! Ничего, что у тебя ЕГЭ на носу? Что тебе поступать?

– Ну а я-то что сделаю? Или мне теперь плакать? Чего ты ко мне цепляешься по любому поводу? – огрызнулся я. – Сама чуть что устраиваешь трагедию, ещё и мне прикажешь? Чтоб мы вместе сокрушались над каждой мелочью, стонали, рыдали и носы друг другу подтирали? Это без меня! Я в твоём дурдоме участвовать не собираюсь.

– А было бы неплохо, если бы ты хоть иногда переживал за кого-нибудь, а не только за себя, – сказала мать и вышла с видом оскорблённого достоинства.

Нет, в самом деле, они что, сговорились сегодня мораль мне читать?! То я о других не думаю, то ни о ком не переживаю. Нашлись праведники!

В довесок ещё и от Инги пришло на почту сообщение:

«Олег, ты – трус и сволочь! В глаза сказать смелости не хватило? Я тебя ненавижу. Нет, ненависть для тебя – это слишком. Я тебя презираю».

Неприятно, конечно, но, в принципе, чего-то подобного я и ожидал. Не удивлюсь, если это её послание не последнее. На всякий случай пометил письмо как спам и удалил.

Мать обиделась и больше ко мне в комнату не заглядывала. Вообще весь вечер не показывалась из их спальни. Даже ужинать не звала, самому пришлось рыскать по холодильнику.

Сперва было не по себе, как-то негладко на душе. Мать всё-таки… Но, поразмыслив, решил, что так даже к лучшему. Пусть себе дуется, зато ко мне не пристаёт, а то правда весь мозг исклевала своими нравоучениями.

Утром продрых чуть не до обеда. Мать так и не трогала меня, хотя обычно если уж она проснулась, то поднимала и нас с отцом. Я прошлёпал в ванную, оттуда – на кухню. На плите томилась каша. Овсяная! Фу-у Нырнул в холодильник, накромсал колбасы и хлеба. Всё ждал, что придёт и снова заведёт свою пластинку про вредную и полезную пищу, но нет, не стала. Ясно: всё ещё в обиде. Ну и ладно, мне же проще, свободнее.

На тренировке Пал Палыч опять зверствовал, хорошо, хоть гонял всех, не меня одного. А под конец огорошил:

– Слушайте сюда, хлопцы. В среду, то бишь завтра, тренировка отменяется, зато в четверг будет игра с «Химиком». Вместо Решетникова нападающим – Богатырёв. Решетников сидит на банке.

Совру, если скажу, что меня это совсем не задело. Но когда наш бессменный голкипер Валера Ледогоров заметил: «Что-то Палыч тебя эти дни гнобит», я равнодушно пожал плечами:

– Ну и пусть. Пофиг.

Палыч у нас вообще с заскоком. То я у него с газонокосилкой гоняю по стадиону, то в запасе просиживаю, то, наоборот, из игры в игру меня выставляет. Нет, в последние месяцы он всегда меня включал в основной состав команды. Ну и если быть честным, то по большому счёту я почти все игры и вывозил. А после хеттрика в недавнем матче с омичами вообще думал, что банка мне уже не грозит. И на тебе! Да ладно бы кем другим заменил, а то как назло Богатырёвым! Представляю, как ликует этот дятел.

С Русланом Богатырёвым мы давно на ножах. Точнее, он мне открыто завидует. С тех пор как Палыч вывел меня в нападающие, Богатырёв только и делал, что полировал скамейку. От злости у него аж крышу сносило. На тренировках как бы случайно пробивал по мне при каждом удобном случае. Я уж не говорю, сколько раз он типа «промахивался» и пинал мне по голени. Иногда до стычек доходило. Правда, Палыч сразу разнимал.

Однажды Богатырёв так достал меня, что я забил ему стрелку после тренировки, но, пока принимал душ, этот баран дал по тапкам. Он, конечно, потом пробовал отмазаться, мол, срочное дело вдруг нарисовалось, не мог ждать и всё такое, но я изрядно поглумился над «отважным» Богатырёвым, и с тех пор он притух. Злился, само собой, ещё сильнее, но уже молча, на рожон не лез. И тут вдруг такая подстава со стороны Палыча! Я даже в душевую с расстройства не пошёл: не хотел видеть победную мину Богатырёва.

Уже на улице меня нагнал Денис Ячменёв – наш капитан.

– Олег, забей. Палыч на тебя просто сердится. Остынет и вернёт. Он же отходчивый.

– А с чего ему на меня сердиться?

– А ты сам как думаешь? – удивился Денис, будто это так очевидно, только тупой не поймёт.

– Никак не думаю, – буркнул я.

Да в самом деле откуда мне знать, на что он там сердится, если мы нигде, кроме как на стадионе, не пересекаемся.

– Ну а кто на той неделе пропустил тренировку?

– И что? Разве я один пропускаю? Ты вон тоже полмесяца как-то не ходил.

– Но я-то по болезни.

– Может, и я по болезни.

– А может, потому, что ты вместо тренировки играл за какой-то банк?

Так оно и было. На прошлой неделе у банкиров проходила спартакиада и меня попросили сыграть за «Капитал». У нас вообще такое часто практикуется, в смысле, все так делают, и причём не бесплатно, хоть Палыч и не одобряет. Меня же попросил друг отца, управляющий этого «Капитала», так что я играл просто за спасибо.

– Ну играл, и что?

– И то. Палыч и так-то не любит эти дела, а если ещё ради трёх копеек ты забил на тренировку…

– Дэн, ты что несёшь? Каких ещё трёх копеек? Ай, да пошли вы все!

Я припустил к остановке. Дэн крикнул мне что-то в спину, я даже не оглянулся. Хотел набрать Серёгу, но вспомнил, что вчера с ним разругался. И такое зло на весь мир меня обуяло! Прямо внутри забурлило. Хотелось крушить и ломать что ни попадя. Или нагнуть кого-нибудь. Прямо чувствовал, как дурная силища кипела в руках. Казалось, нарвись кто на меня в тот момент, прибил бы точно. Отыгрался бы на бедолаге за все свои невзгоды по полной программе.

Накрапывал дождь. Я вышагивал посреди тротуара, широко расставив локти и задиристо поглядывая на прохожих, но те, вжав головы в плечи, скользили мимо меня, как тени.

На лицо падали мелкие холодные капли, остужая разгорячённую кожу. Тут меня кто-то толкнул. Я злорадно оглянулся, но это оказалась бабка. Не с бабкой же биться… И как-то внезапно вся ярость схлынула.

У гастронома крутился бездомный пёс, облезлый и мокрый, вынюхивал съестное. И, непонятно почему, мне вдруг подумалось, что я тоже, как этот пёс, брожу неприкаянный и никому не нужный. Сразу стало жалко дворнягу, как самого себя. Купил кольцо краковской. Псина одурела от восторга, засуетилась, мельтеша хвостом, пока я вынимал колбасу из целлофана. Пусть хоть у тебя, лохматый, будет радость.

 

4

Ближе к ночи вернулся отец. Усталый, мятый, глаза красные. Но какой бы он ни был вымотанный, обстановка сразу разрядилась. Мать растаяла, довольная, заворковала. Миротворец он у нас, умеет сглаживать углы, даже одно его присутствие действует и на меня, и на мать успокаивающе.

Отец привёз омуля. Всякого – солёного, горячего копчения, холодного. Мать быстренько подсуетилась: рыбу почистила, картошки отварила, заправила маслом, рубленой зеленью присыпала.

Потом мы ужинали, как давно, в детстве, – все вместе, на кухне, за небольшим квадратным столиком. Квартира уже не та, конечно. Раньше, до отцовского директорства, мы жили в двушке-хрущёвке с крохотной кухней. Даже мне, малому, было тесно. Но зато как весело!

Почему-то меня смешило до слёз, когда отец, сидя на табурете, доставал руками всё, что нужно, даже не приподнимаясь. Горчицы? Пожалуйста! Поворачивается вполоборота, открывает холодильник, достаёт горчицу. Перчика? Сколько угодно! Длинная рука тянется вверх, к полке, где стоят в деревянных баночках разные специи. Я смеялся и нарочно придумывал, что бы такого попросить у него. Он, конечно, понимал мои уловки, но безотказно подавал любую мелочь и смеялся вместе со мной. Маму, помню, наши забавы немало раздражали. Она поджимала губы и недовольно цедила: «Некрасиво баловаться за едой. Никакой культуры!»

Теперь мы редко собираемся всей семьёй. У матери – диета, у отца – работа. Разве что по выходным иногда случаются совместные обеды, ну ещё в праздники. Но тогда мать накрывает в столовой большой круглый стол, раскладывает ножи, вилки, салфетки, как положено по этикету. И мы просто едим, тоже по этикету. Даже если при этом разговариваем, то как-то натянуто, неестественно.

И уж точно нет той душевной близости и теплоты, как тогда, в детстве. Может, потому этот незамысловатый ужин с родителями вдруг стал для меня нечаянной радостью. Прямо на сердце полегчало.

Ночью встал в туалет и заметил под дверью родительской спальни полоску света. Подошёл поближе. Они разговаривали, причём довольно-таки оживлённо, но тихо, ни слова не разобрать, только бу-бу-бу. В том, что родители обсуждали что-то среди ночи, ничего такого уж удивительного не было – мало ли, соскучились, может. Однако мне показалось, что говорили они как-то напряжённо. Неужели ссорились?

На моей памяти мать с отцом поссорились лишь дважды. Первый раз он замотался на работе и забыл встретить бабушку. Та, когда ещё жива была, изредка наведывалась к нам погостить. Встречать её на вокзале считалось непреложной обязанностью отца. Так что мать понадеялась на него, и в итоге бабуля промаялась целый час, пока не додумалась позвонить нам домой. Вторая ситуация по сути схожа: опять же из-за работы отец опоздал на мамин день рождения, сорокалетний юбилей. Справедливости ради стоит сказать, что опоздал так, что ещё чуть-чуть, и, считай, вообще не пришёл. Когда он появился, все, кроме официантов, меня, матери и ещё одной подгулявшей пары, уже разошлись. Но эти ссоры были какие-то однобокие: мать обижалась, отец замаливал грехи. А тут оба друг другу что-то выговаривали возбуждённо, хоть и полушёпотом. Думал сунуться к ним, поинтересоваться, что за разборки среди ночи, да махнул рукой. В конце концов, не маленькие, сами разберутся.

Утром меня опять не разбудили. Нет, всё-таки что-то у них произошло. Мать ходила мрачнее тучи, от расспросов увиливала, кипятилась из-за каждой мелочи. И самое показательное – за весь день ни разу не вспомнила про учёбу! Отец же ни свет ни заря опять умчался на работу. Они созванивались, я слышал, но как нарочно мать с трубкой закрывалась в спальне. Прямо тайны мадридского двора! Берегла мою психику, чтобы я пребывал в счастливом неведении? Или… или… сплошные или…

Но неужто и вправду поссорились? Когда успели, а главное, из-за чего?

До вечера так и проваландался без дела. Пару раз звонила Инга, но я сбрасывал. Всё, что хотел, уже сказал, добавить нечего. А выслушивать, какой я трус и подлец, не больно-то охота. Пусть её Серёга Шевкунов утешает. Вспомнил о нём, и сразу испортилось настроение. Мне казалось, что он предал меня, предал нашу дружбу. И ради чего?!

Отец снова пришёл под ночь. С матерью разговаривали вроде бы как обычно, ни намёка на ссору. Тогда вдвойне непонятны их перешёптывания и её нервозность. В чём всё-таки дело?

Но и отец от вопросов отмахнулся. Сказал, чтоб я ничего не выдумывал, а шёл спать, а то завтра в школу. В школу! Как будто накануне я не ему рассказывал о том, что нас пока распустили!

На следующий день я совсем скис. Накопилось по мелочи всякого негатива, плюс ещё эта игра с «Химиком», на которую поначалу вообще решил не ходить. Психанул. Но потом подумал, что, если не пойду, все, да ладно все, главное, Богатырёв поймёт, что я расстроился, что мне не всё равно. Зачем давать ему лишний повод для злорадства?

К тому же с утра позвонил Денис Ячменёв – как знал о моих колебаниях. Заявил, что, если я не пойду – это будет глупо, мол, одному себе во вред. Я успокоил Дэна:

– Да приду я.

– И насчёт Палыча не парься. Остынет скоро.

– А ты не в курсе, откуда он узнал про это? Ну, что я за банк играл…

– Без понятия.

Собственно, гадать тут нечего. Понятно, что донесли. И, кто донёс, ясно как день. Кроме Богатырёва, на такую подлянку никто из наших не способен. Да и все мотивы у него. Однако же какой урод!

Всю игру Палыч держал меня в запасе. Старый болван. «Химик» разделал наших всухую. Даже пенальти умудрились прощёлкать. Единственный раз, когда им удалось более-менее удачно атаковать и наметился реальный шанс забить гол, Богатырёв мазанул и попал в «молоко». Зато Валере Ледогорову отгрузили полную авоську. Итог: три-ноль. Нет, я, конечно, не Месси, а «Химик» и правда сильная команда – но уж пенальти бы точно пробил. Да и на месте Богатырёва так бы не лопухнулся.

Одно утешение – его кислая физиономия. Меня так и подмывало съязвить, но остальные пацаны тоже выглядели расстроенными. Особенно Валера Ледогоров. Этот вообще каждое поражение воспринимает точно крах мечты всей своей жизни. Как-то я уж пробовал подшучивать в похожей ситуации, и Валера отреагировал чересчур болезненно. Так что теперь я сдержался.

Возвращался домой в приподнятом настроении. Нет, всё же я – злорадный гад! Ну и ладно. Не будете меня в следующий раз задвигать.

Затренькал мобильник. На экране высветилось: Крылова. Я помялся – брать, не брать. Крылова – лучшая подруга Инги, наверняка возомнила себя её защитницей и приготовила разгромную речь. А ещё это могла быть и сама Инга. «Лучше сбросить», – подумал я, но… нажал на приём.

– Решетников, ты – сволочь! Ты хоть представляешь себе, в каком Инга сейчас состоянии?!

– И тебе привет, Крылова. Как дела?

– Ничего, – промямлила она.

Говорю же, речь приготовила, а как пошло не по сценарию – сразу тупик.

– Чем занимаешься? – не давал я ей опомниться.

– Ничем, – лепетала она, совсем сбитая с толку.

– Ничем, ничего… Как-то скучно ты живёшь, Крылова. Может, сходим куда-нибудь, развеемся?

– Со мной? – удивилась Крылова.

– Ну а с кем? Вроде с тобой разговариваю, – усмехнулся я.

– Я… я не знаю… Как-то это неправильно…

– Чего ты не знаешь? Что неправильно? Я ж тебя не замуж зову, а всего лишь в кино. Давай подгребай к «Баргузину» через полчасика. Успеешь? Заодно и поговорим, о чём ты там хотела.

Мутить с Крыловой я, разумеется, не собирался. Позвал её чисто забавы ради, ну и от нечего делать.

Она явилась при параде – в ярко-красном жакете, на высоченных шпильках, не то что я – как гопник, в кроссах и спортивном костюме. Правда, вышагивала она еле-еле, да и наряд явно великоват – скорее всего, с матери сняла.

– О ты какая! Пардон муа за мой прикид, я только что с тренировки.

Крылова смутилась, порозовела. Я подал ей руку, она нервно хихикнула, но ухватилась.

– Олег, только ты Инге, пожалуйста, не говори, ну про нас… Она неправильно поймёт, обидится, а ей и так сейчас плохо, – попросила Крылова.

– Я и не собирался.

На сеанс мы опоздали, но не критично. Пропустили только самое начало. В потёмках сели на ближайшие свободные места, я тут же приобнял Крылову за плечи. Она напряглась, но руку не сбросила. Тогда приобнял покрепче, а вторую руку пристроил ей на бедро. Она и тут не возмутилась. А я-то всегда считал её девочкой-припевочкой! Я наклонился и поцеловал её, вернее, слегка коснулся губами – опять-таки не отстранилась. Пока думал, продолжить свой эксперимент с Крыловой или не стоит, и сам не заметил, как увлёкся фильмом. А фильмец, к слову, шёл довольно сносный – «Два ствола», с Уолбергом и Вашингтоном. Правда, Крылова, похоже, заскучала.

– Понравилось? – спросил её. Кивнула, а у самой глаза унылые. – Пойдём здесь в кафешке посидим, – предложил я.

Крылова упрямиться не стала, даже наоборот, оживилась, но, когда я принёс по пиву, снова застеснялась.

– Я не пью, – слабенько запротестовала она.

Я не сдержал ухмылки: помнится, Инга рассказывала, как они на пару с Крыловой наклюкались, а потом творили всякие глупости.

– Это же пиво.

– Я думала, ты… короче, Инга говорила, что ты вообще не пьёшь.

Комментировать не стал – зачем? Кроме того, мне вдруг сделалось нестерпимо скучно. Какого чёрта убил вечер на эту занудную Крылову? К тому же она ничего лучше не придумала, как подлить масла в огонь. Зря…

– Олег, почему ты так с Ингой поступил? Ей сейчас очень плохо! Ведь нельзя же так…

С ума сойти, эта букашка ещё вздумала меня учить!

– Ты что, собралась мне рассказывать, как можно и как нельзя? Пойми своим куриным мозгом, что мне плевать, плохо ей или хорошо. Она мне нравилась, я с ней ходил, разонравилась – до свидания. Какие проблемы? А ты-то сама… Вот чего ты сюда припёрлась? Думаешь, твоя драгоценная подружка обрадуется, если узнает, что ты со мной в кино ходила? В кафе вот сидишь…

– Но ты же сам меня позвал…

На Крылову жалко было смотреть, но меня уже понесло:

– Ну и? Я тебя что, силой тащил? А если бы я тебе перепихнуться предложил, тоже бы потом говорила: «Я ни при чём. Это ты меня позвал»?

– Ну ты и придурок! – вскочила Крылова, красная, почти в цвет своего жакета, и зацокала прочь.

– Лицемерка! – крикнул я ей в спину.

Как же меня все достали! Всякая козявка будет ещё мне указывать, как себя вести!

 

5

В пятницу мать ошеломила меня неожиданным заявлением:

– Со следующей недели ты идёшь учиться в сорок восьмую школу. Мы уже обо всём договорились.

– В какую ещё сорок восьмую? Ты чего? – я аж чуть не поперхнулся такой новостью.

– Я разговаривала с завучем, это моя знакомая, и с директором уже всё утрясли.

Я, онемев, хлопал глазами. А она продолжала ещё решительнее:

– Вашу школу закрывают на капитальный ремонт, а учеников распределяют по другим. И, увы, отнюдь не самым хорошим. Мы же с отцом договорились, чтобы тебя взяли в сорок восьмую. Это лучшая школа в районе. Она, во-первых, близко, во-вторых, там сильный математик. И вообще там все предметники хорошие, я узнавала. Тебе это нужно в будущем.

– Нафига мне вообще ваша математика? Я в спорт пойду!

– Какой спорт? Не смеши меня! Футбол – это не профессия!

– Очень даже профессия!

– Я не поняла, ты чего протестуешь? Говорю тебе – вашу школу закрывают. Вас всё равно разбросают по другим школам. Или что, ты собрался вообще не учиться?

– Было бы здорово!

– Умно, ничего не скажешь, – фыркнула мать.

– Я хочу пойти со всеми! Куда наших отправят, туда и я!

– Ты пойдёшь в сорок восьмую, и точка. Документы я уже отнесла, – отчеканила мать и стремительно вышла из моей комнаты, пока я ещё что-нибудь не сказал. Ведь ей же обязательно надо последнее слово оставить за собой.

Посмотрим, подумал я. Ещё чего! Всё сама решила, меня не спросила. А я вот не пойду, и всё тут! Что она меня, на руках туда понесёт?

Вечером наши собирались на Нижней набережной. Договаривались к шести, но я на полчасика опоздал. Сослался на пробки, хотя, по правде, сам не слишком торопился. Потому что сколько раз бывало – заявишься вовремя и ждёшь, пока остальные подтянутся. Уж лучше пусть меня ждут.

Серёга Шевкунов вообще не пришёл. Я испытал двоякое чувство: с одной стороны, облегчение – всё-таки злился на него ещё порядком, с другой – лёгкую досаду, как ни крути, а привык к нему.

Зато Инга и Крылова попались мне на глаза чуть ли не самые первые. Обе меня демонстративно не заметили. Правда, стоило отвернуться, тут же зашипели всякие гадости в мой огород.

Ещё и пацаны принялись досаждать вопросами: где Серёга, что с ним, почему – как будто я его нянька! Особенно Жека Верещагин насел.

– Чего докопался? Я его что, пасу? – рявкнул я.

– Да успокойся ты! – отпрянул от меня Верещагин.

– А я и не нервничаю. Стою себе, никого не трогаю. Это ты привязался ко мне и верещишь, аж уши зачесались.

Верещагин дёрнулся, но ничего отвечать не стал, только отвернулся. А как насупился! Боже ты мой, цаца нашлась! Наверняка он так чутко на «верещишь» среагировал, хотя никакого намёка на его фамилию я не вкладывал. Случайно получилось. Ну да чёрт с ним.

– Не ссорьтесь, мальчики! – подлетела Наташка Гороховская. – Может, последний раз собираемся всем классом!

– Да ну! Что ты выдумываешь?! Рано ты с нами прощаешься, Горошкина! – загалдели наши.

– А вдруг нас раскидают по разным школам? Я слышала, что нашу всё-таки закрывают!

– Ну и что, даже если и переведут в другую, то весь класс, мне отец сказал. Так что никуда ты от нас, Горошкина, не денешься.

Ну вот, то ли дело – Наташка Гороховская. Её у нас как только не зовут: и Горошкиной, и горошком, и колобком, и плюшкой, и пончиком, но она ни на что не обижается. Просто патологически лишена всякой обидчивости, а между тем над ней вечно все подшучивают. Высмеивают её пышную фигуру и прикид, её восторги по каждому пустяку, её ненормальную страсть всех опекать. И всё же, когда прошлой весной у нас проводили психологический тест, чтобы, как объяснила классная, выявить звёзд и аутсайдеров (как будто это и так не видно!), Гороховская набрала больше всех голосов! На втором месте – Инга, затем – мы с Шевкуновым. Я был в шоке! Наташка, конечно, очень удобный человек – безотказная, добрая, списать даёт без вопросов и вообще, что ни попроси – сделает. В жизни, наверное, никому и слова-то грубого не сказала, но разве ЭТО делает человека звездой? Впрочем, не думаю, что можно безоговорочно доверять какому-то идиотскому тесту. Тоже мне, психоанализ: кого бы вы взяли с собой в опасное и долгое путешествие? Только троих и только из класса. Ну не чушь ли? Инга, помню, вообще чуть не лопнула от негодования: «Этот шарик с ножками круче меня?!» Я тоже был немного уязвлён: кто во всех соревнованиях участвует и за класс, и за школу, кто всегда первые места занимает, кто в любое время бабки всем одалживает и, между прочим, никогда никому не напоминает о долге? Так что да, я был уязвлён, но состряпал мину, будто мне плевать.

– Ой, так это ж хорошо! – воскликнула Гороховская и хлопнула в ладоши. Остальные девчонки захихикали. – А куда пойдём?

– Может, в сквере посидим? – предложил кто-то из пацанов.

– Да ну! В такой дубак!

– Пойдёмте в «Баньку».

– «Студент» лучше. Там всё дешевле.

– Да! В «Баньке» могут пива не дать.

– Олегу дадут везде, и «Банька» как-то поцивильнее, – Костя Забровин легонько шлёпнул меня по плечу.

После недолгих препирательств двинули в кафе «Студент». По сути – обычная пивнушка, только аудитория – сплошь студенты и студентки, ну и старшеклассники. Мне и в самом деле отпускают пиво без вопросов, хотя восемнадцать будет только в мае. Не то что я этим кичусь, но без меня наши бы точно на-сухую сидели.

В «Студенте» было людно. Впрочем, там всегда людно, невзирая на день недели. Нам пришлось потолкаться у входа, пока не освободилось два столика по соседству. Сдвинув столы и стулья, мы расселись по трое на два места. Взяли обычный набор: пиво, солёные орешки, сухари с чесноком, сыр-косичку.

Инга сидела наискосок от меня и постоянно шепталась с Крыловой. При этом они нет-нет да стрельнут ядовитым взглядом в мою сторону и давай хохотать – мол, надо мной. Видимо, я должен был сконфузиться. Ха, посмотрел бы я, как Инга смеялась бы, если бы знала, что я ходил с её подружкой в кино.

Я решил пощекотать нервишки Крыловой, чтоб не слишком хихикала на мой счёт.

– Видели новый фильм? Сейчас в кино идёт…

– Как называется? – подхватили наши.

– «Два ствола».

– Карты, деньги…

– Просто «Два ствола».

– Не, не видел. Нормальный? – заинтересовался Забровин.

– Ага, ничего такой боевичок, с Ричи не сравнить, конечно, но посмотреть разок можно.

Боковым зрением я следил за Крыловой – у той махом улыбочка сползла с лица. Прямо окаменела вся. Так тебе, курица!

– А с кем ходил? С Серёгой? – Забровин как по заказу повёл разговор в нужное русло.

– Вот ещё! С девушкой, конечно.

Теперь и у Инги лицо вытянулось. Все остальные тоже вдруг примолкли. Принялись усердно пить и грызть сухарики, избегая смотреть на нас с Ингой.

У Забровина загудел мобильник. Он рванул с трубой на улицу – можно подумать, кому-то интересно слушать его телефонный трёп.

– Чего закисли? Умер кто? – спросил я.

Ладно девчонки, они могли из солидарности с Ингой выразить молчанием недовольство.

Кто-то невнятно хмыкнул в ответ. Вернулся Забровин и, помахивая допотопным «Самсунгом», бодро сообщил, что скоро подтянется Серёга Шевкунов. Пришёл мой черёд напрячься. За все годы нашей дружбы это – самая серьёзная ссора, и я даже не представлял, как с ним себя вести, сидя за одним столом. Дуться, как девчонка, – не дело. Общаться как ни в чём не бывало? Ну уж нет, обойдётся. Может, уйти? Тогда он сочтёт, что я сбежал. Тоже не годится. Я решил, что останусь и буду действовать по обстоятельствам.

Серёга звонил, вероятно, откуда-то поблизости, потому что не прошло и десяти минут, как он нарисовался. Расфуфыренный, смотреть смешно. Даже вихры, что вечно торчком, в причёску уложил и чем-то смазал. С ума сошёл! Ну а дальше он поразил меня окончательно: поздоровался со всеми пацанами, кроме меня, как будто я вообще пустое место. А я… я, чёрт побери, протянул ему руку, как последний болван, но он как будто не заметил.

Я в упор уставился на него, без шуток, серьёзно, мысленно крича: «Серёга, ты чего?!» Но он даже не взглянул. У меня кровь хлынула к лицу, щёки и уши вспыхнули, в горле встал ком. Такого позора, да ещё на глазах у всех наших, я никогда не испытывал. В глазах противно защипало. Я быстро сморгнул – не хватало ещё слезу пустить. Слава богу, удалось быстро взять себя в руки. Я прокашлялся, сделал пару глубоких вдохов. Отпустило. Но всё же лучше бы я ушёл! Или вообще не приходил!

Краем глаза заметил, что Инга с Крыловой поглядывают в мою сторону с любопытством. Нет, даже со злорадством. Пошептались, снова прыснули. Решили, что буду сидеть теперь, поджав хвост, оплёванный и оскорблённый? Ну уж нет! Фиг вам!

– Что, Серёга, поздороваться с бывшим другом побрезговал? – спросил я с усмешкой, убирая руку в карман. – Конечно, ты у нас сегодня начепурился, вон аж волосы блестят. Куда мне до тебя! Что, свою часть спора приготовился выполнять?

– Какого спора? Что ты несёшь? – Серёга вдруг сразу же меня заметил и густо покраснел.

– Типа память отшибло?

– Заткнись, – прошипел Серёга. – Заглохни, я сказал.

– Да пошёл ты!

Тут и Инга подала голос:

– Правильно, Серёжа. Достал он уже троллить всех по-подлому. Я вскипел:

– Ах, ну конечно. Вы тут все такие правильные… Нет, благородные! Один я – подлец и тролль. А в чём подлость-то, Мазуренко? В том, что я говорю то, что думаю? Ну разонравилась ты мне – всё, ничего не поделаешь, такое бывает. Переключись уже на кого-нибудь другого! Вон на того же Шевкунова. Кстати, это из-за тебя у нас рамсы. Да-да. Что, Серый, загоношился? Хочешь скромным героем остаться? Рыцарем печального образа? Нет уж, правду так правду. Я, Мазуренко, поспорил, что порву с тобой, а он – что сможет к тебе подкатить. Я-то свою часть спора, как ты помнишь, выполнил. Посмотрим, как справится он.

Серёга оцепенел. Я понял, что перегнул палку, но отступать уж было некуда.

– Ну ты и подонок! – вскочила Крылова.

– Кто там вякнул? Оба-на! Верная подруга! Ты уже рассказала, что это с тобой я ходил в кино?

У Инги буквально отвисла челюсть.

– Что?! Что ты болтаешь?

Я ухмыльнулся. Она повернулась к Крыловой:

– Это правда?

Крылова потупила глазки и ничего не ответила.

– Как ты могла? Ты ходила с ним в кино? Как? Когда?

Поскольку Крылова молчала, выступил снова я:

– Вчера вечером. И в кино, и в кафе. А ещё мы обнимались и даже разок поцеловались. Да, Крылова?

На ней лица не было, а Ингу так вообще стало не узнать.

– Ты… ты… – только и повторяла она.

Потом схватила сумку и выбежала из кафе.

– Инга, подожди! – взмолилась Крылова и умчалась следом.

Серёга с минуту смотрел на меня, стиснув челюсти. Затем покачал головой и тоже вышел на улицу.

– Я… это… тоже пойду, – вдруг поднялся Забровин.

– Даже пиво не допьёшь? – спросил я.

– Не, мне надо… дело есть.

Один за другим ушли все наши. Даже сердобольная Гороховская. Я остался один. Ко мне подрулила официантка:

– Они насовсем или ещё вернутся? А то у нас со столами напряжёнка.

– Насовсем, – буркнул я и тоже вышел.

Настроение сделалось препоганое, но домой идти совершенно не хотелось. Решил прогуляться. Без конкретной цели, просто шёл куда глаза глядят. Забрёл в тихую аллейку. Сначала услышал смех и разговоры. А потом увидел их. Они облепили одну из скамеек, почти весь наш класс. Девчонки взобрались с ногами и сидели на спинке, пацаны топтались перед ними. Они болтали наперебой и хохотали.

В первый момент я остолбенел, точно схватил нехилый такой удар в грудь, что ни охнуть ни вздохнуть. Я вмиг всё понял. Они, все они, сбежали от меня! Отделались! Вот так в одночасье я для всех стал не просто ненужным, а лишним, тем, от кого хотят избавиться…

Это потрясло меня настолько, что я встал как вкопанный и не сразу сообразил, как будет глупо, если они меня заметят. Потом развернулся и пошёл прочь, но, видать, кто-то успел меня засечь, потому что смех и разговоры за спиной внезапно смолкли и чей-то приглушённый голос произнёс:

– Это что, Решетников?

Господи, мне хотелось сквозь землю провалиться! Я шёл быстро, едва не срывался на бег, приказывая себе не думать ни о чём и загоняя вглубь едкую горечь. Затылком чувствовал их взгляды, в ушах стоял их шепоток. Сволочи! Злосчастную троицу (Шевкунов-Мазуренко-Крылова) я не заметил, вроде их там вовсе не было. Так что, спрашивается, с чего остальные так себя со мной повели? Им-то я что сделал? Ну и ладно. И пусть. Как хотите. Нужны вы мне больно. Кретины! Лузеры!

Я мчался по улице на автопилоте, в мыслях кроя своих одноклассников на чём свет стоит. Только злость и не давала мне раскиснуть, заглушая боль. А мне было ой как больно, только в этом я и самому себе не желал признаваться.

Дома мать снова завела шарманку по поводу сорок восьмой школы. Пока гулял, она заготовила целый список доводов, но я даже слушать не стал, сразу же согласился:

– Ладно, пусть будет сорок восьмая. Мне вообще пофиг.

Она аж онемела от удивления.

После сегодняшней встречи с нашими мне и правда было всё равно. Или нет, не всё равно. Наоборот. Я не хотел их видеть. Никого и никогда.

 

6

Ужас в том, что мать вздумала провожать меня до новой школы. Я грозил, что вообще не пойду, но её так просто с толку не сбить. В итоге пришли к компромиссу: она пойдёт следом, будто не со мной. Понаблюдает со стороны, а потом тихонько удалится.

Сорок восьмую я мало-мальски знал. Здесь как-то проходили районные соревнования по баскетболу. Спортзал у них вполне себе годный, просторный и оборудованный неплохо. Впрочем, тогда это им не особо помогло – их команда продула почти всем, насколько я помню.

По наставлению матери первым делом я сунулся к завучу, Ирине Борисовне. А та уже препроводила меня в учительскую.

– Вот, Валентина Ивановна, ваш новый ученик, Олег Решетников, пришёл из двенадцатой. Я вам в пятницу говорила.

Новая классная мне не понравилась с первого взгляда. Лицо землистое, дряблое, почти безгубое. Вместо рта – узкая полоска, прорезь вниз дугой. Волосы с проседью, короткие и прилизанные. Не знаю, что за причёска, но в точности как у Мымры из «Служебного романа», до её преображения, естественно. А руки! А ногти! Точно колхозницу с поля подобрали и в школу привели. Про костюмчик я и вовсе молчу, учителя вообще не часто одеваются по моде, но здесь просто караул!

Но дело даже не в том, что она была некрасивой, старой и вообще больше смахивала на мужика, чем на тётку. Главное, она источала дикую злобу. И эта озлобленность сквозила в выражении лица, в интонации, во взгляде – во всём. У неё буквально на лбу огромными буквами было написано, что она измотана, давно плюёт на свою внешность, всегда и всем недовольна, ненавидит свою работу и, по большому счёту, жизнь. Таким как она категорически противопоказано идти в педагоги, и не только потому, что они заведомо внушают антипатию к своему предмету, но ещё и потому, что в каждом ученике они видят не личность, а источник дополнительных проблем.

Вот и на меня она зыркнула с сомнением и неприязнью. Ничего такого не сказала, но во взгляде явственно читалось: «Ещё один на мою голову!»

Мы вышли из учительской.

– У вас сейчас физика. Третий этаж, сорок второй кабинет. Не отставай! – скомандовала она.

Ну и голос! Ё-моё! С таким голосом самое то орков в мультиках озвучивать!

Она твёрдо, по-солдатски зашагала по коридору.

Здрасьте-сядьте-ваш-новый-одноклассник-Олег-Решетников-до-свидания

Церемония знакомства с классом закончилась, и брутальная мадам удалилась. Я облюбовал заднюю парту у окна. Идеальное местечко: сам не на виду и весь класс как на ладони. Да и на уроке скучать, глядя в окно, веселее. Впрочем, на меня всё равно оборачивались и косились.

Быть новеньким мне ещё не доводилось, если не считать того времени, когда Палыч взял меня в клуб, но там всё совсем по-другому и адаптация происходит мигом. В школе сложнее. Класс – это как маленькое государство. В каждом – свои лидеры, своя политика, свои традиции. Просто прийти новичком и поздороваться – мало. Надо ещё суметь проникнуть, обустроиться, стать своим, а то так и будешь топтаться у обочины. А чтобы стать своим, нужно понять, чем дышит коллектив, чем живёт.

Если ты варился в этом киселе с самого начала, то едва ли замечаешь подобные нюансы. Кажется, что класс как класс. Учатся, ссорятся, дружат, дерутся – всё как у всех. Так и я думал раньше, а сейчас… даже не видел – чувствовал, здесь совсем иначе, чем было у нас, незнакомо и чуждо. А вникать в их кухню совершенно не хотелось. После минувшей пятницы я как-то разуверился в дружбе одноклассников. Да и вообще хандра напала. Ничего не хотелось. Ни-че-го.

Зато физичка – Ольга Николаевна – любо-дорого смотреть. Не старая и симпатичная, грудь, ножки – высший класс. Я даже слушать её начал.

– Кто расскажет, при каком условии возникает индукционный ток?

Класс, само собой, молчал. Вот и плюс обозначился – первое время хоть спрашивать меня не будут.

– Желающих нет? Что ж… тогда…

Она склонила голову и смотрела на учеников исподлобья. Глаза круглые, зелёные. Чёрные брови вразлёт. Прямо как хищная птица на охоте.

– Болдин!

Из-за парты вылез мелковатый пацанчик, навскидку – мне по грудь. Но плотный такой, коренастый – крепыш, одним словом. Я окрестил его Мужичок-с-ноготок.

Он усиленно морщил лоб, изображая накал мысли, нашёптывал себе под нос, но так и не разродился ответом.

– Что, Болдин, опять не готов? Год только начался, а ты уже… Садись, ставлю двойку, пока карандашом. Если не исправишь до конца недели, поставлю ручкой.

– Тогда нам ответит… Виляев.

Виляевым оказался длинноволосый парень, что сидел прямо передо мной. Лица его я не видел, но со спины – типичный хипстер. Он тоже что-то промычал-прожевал нечленораздельное, получил пару карандашом и уселся на место.

– Я гляжу, вы никак в учёбу не можете включиться. Смотрите, как бы в конце года плакать не пришлось.

Кто-то негромко хмыкнул, однако, по всему видать, класс не ерепенистый. Или же у физички здесь авторитет. Она тем временем продолжала охоту за головами:

– Чибисов!

И тут я чуть со стула не упал, потому что с соседнего ряда поднялся белобрысый паренёк, тот самый, с которым несколько дней назад мы ехали в электричке, когда торчок подрезал у меня портмоне. Вот так сюрпризец!

Мой знакомый оказался в теме и без запинки начал шпарить прямо как по учебнику:

– При изменении магнитного поля возникает индукционный ток…

Сам не знаю почему, но, увидев его, я вдруг обрадовался. Собственно, почему не знаю? Это ведь как на чужбине встретить земляка, тогда сразу чувствуешь себя увереннее, комфортнее, типа один в поле не воин, а вместе – уже ого-го!

Я силился вспомнить его имя, но без толку. Правда, не долго пришлось терзать память – зеленоглазая физичка улыбнулась и совсем другим тоном сказала:

– Садись, Максим, пять.

Точно! Максим, Макс…

Он тоже меня запомнил и узнал: присев, метнул в мою сторону робкий взгляд. Я подмигнул, и белобрысый застенчиво улыбнулся. Да уж, с ним никакого ого-го не выйдет. В родном классе он и то держался скованно. Нет, даже пришибленно.

Затем Ольга Николаевна приступила к новой теме. В физике я не смыслю ровным счётом ничего, так что уже с третьего предложения меня стало клонить в сон. Вся эта дребедень – индукция, магнитный поток, гальванометр, правило Ленца – действовала как гипноз. Белобрысый внимал каждому слову и записывал в тетрадь. Таких добросовестных я высмотрел ещё человек десять. Хотя, может, они и не формулы выводили, а играли в какой-нибудь «Ход конём» или «Числа». Ну а остальной народ, как и я, боролся со сном.

Прозвенел звонок. Физичка продиктовала домашнее задание и отпустила всех, кроме меня. Задержала ненадолго, спросила, что проходили, по какой программе занимались и как вообще у меня обстоят дела с физикой. Я чистосердечно признался, что физика для меня – терра инкогнита. Она для виду посокрушалась и отпустила на все четыре стороны. Всё это время, оказывается, белобрысый поджидал меня в коридоре за дверью.

– Здорово! – я пожал ему руку. – Значит, ты в этом классе учишься?

Он кивнул.

– Бывают же совпадения!

– Да, – разулыбался он.

– Ты в физике сечёшь?

– Ну…

– А я как-то не особо. А в этой школе давно учишься?

– С первого класса.

– Значит, будешь моим гидом. Показывай давай, где тут у вас что.

Тогда он и вовсе расцвёл.

На следующем уроке Макс подсел ко мне. Я сам предложил, и он с готовностью переехал. Я-то думал, вдвоём будет веселее, но куда там! Белобрысый проявлял крайнюю степень сознательности, причём на всех предметах. Сколько ни пытался его разговорить, самое большее – кивал или отвечал односложно, и снова всё внимание на доску, на учителя, в учебник. Типичный ботан.

Достучаться до него удалось только на уроке химии, и то потому, что у химички, Натальи Леонидовны, вышла какая-то нестыковка с расписанием. Она озадачила нас самостоятельной, а вместо себя посадила молоденькую лаборантку, которой всё было фиолетово, хоть на парте танцуй. Она уткнулась в планшет, а дикий гвалт, поднявшийся сразу, как ушла химичка, её вообще не трогал. Впрочем, как сказал бы Серёга Шевкунов, рабочий шум – это нормально. Народ переговаривался, искал решения сообща. Шелестели учебники. Пиликали сотовые. Только две последних парты на соседнем, втором ряду не суетились. За одной из них сидел рослый чернявый парень с хорошенькой блондинкой. И не просто сидел, а вальяжно раскинулся, умудряясь при этом наглаживать соседке колено. Собственно, она и не возражала.

– В учебнике нет этих задач, – возмутился Мужичок-с-ноготок.

– Ну естественно, – не поднимая глаз, хмыкнула лаборантка. – Кстати, в Интернете тоже можете не искать. Наталья Леонидовна их сама составляла.

– Ох, ничего себе! И как мы их должны решать?

– По аналогии с пройденными, так что вспоминайте…

Я и оглянуться не успел, как Макс всё сделал и чинно сложил ручки.

– А ты что не решаешь? – удивился он.

– Задачи по химии? Издеваешься?!

– Давай покажу, здесь просто…

– Очень издалека придётся показывать, класса с восьмого, – усмехнулся я.

Хипстер повернулся к нам, вернее, к Максу. Меня новые одноклассники упорно игнорировали. А если быть точным, искоса поглядывали, перешёптывались, но знакомиться или в открытую заговорить желания не выказывали. Молчал и я. Не в моих правилах вязаться кому-то в приятели.

– Решил? – спросил длинноволосый. Причём говорил он по-барски: мол, ну как, холоп, управился уже?

Макс коротко кивнул. Хипстер, не говоря ни слова, взял со стола его тетрадь.

У меня брови поползли на лоб от таких манер, но Макс поспешил заверить:

– Да пусть, мне не жалко. Шепнул, а сам потупил взгляд.

– Твоё дело, – пожал я плечами и свернул в другое русло: – Расскажи-ка, что у вас за народ. Кто заправляет?

– В смысле? – не понял Макс.

– Ну, кто у вас тут лидер, вожак, партайгеноссе? Ну как тебе ещё сказать?

– А-а, – дошло до него наконец. – Наверное, Мальцев и Яковлев. Ну и те, что с ними… Голубевская, Вера Потанина, Сачков и вот Виляев.

– Лидер всегда один, максимум – дуэт, и то редкость, все остальные – свита.

– Ну тогда Мальцев, – и он кивнул на «вальяжного», который до сих пор терзал коленку своей соседки.

– Вон тот чёрный, кучерявый, с шаловливыми ручками?

– Угу, – Макс покраснел.

– Что он за тип?

– Не знаю, – промямлил Макс.

– А с ним кто такая?

– Вера Потанина.

– Они вместе?

– Наверное…

Мальцев не то услышал, не то почувствовал, что я за ним наблюдаю, потому что неожиданно повернулся к нам. Царапнул меня взглядом, но ничего не сказал, заговорил с Максом:

– Чё пялишься, Чибис? Решил уже? Давай сюда.

Макс кивнул на хипстера:

– У Виляева.

– У Виляева, – передразнил его Мальцев, потом переключился на хипстера: – Эй, Дота, гони тетрадь Чибиса!

Я хотел было вставить свои пять копеек, мол, эксплуатируешь чужой мозг, так хотя бы спасибо-пожалуйста говори, но вдруг вспомнился момент, да не один, а множество, как сам списывал. Прошлый год. Физика. Контрольная. Я полулежу за партой, зеваю и даже не волнуюсь, потому что Гороховская решает мой вариант, передаёт мне украдкой и только потом приступает к своим заданиям. Я не просил, не благодарил, а принимал как само собой разумеющееся. И как-то сразу неловко стало учить кого-то вежливости. В конце концов, Макс сам сказал, что ему не жалко.

После школы мы пару кварталов шли вместе с Максом, потом наши пути расходились. Ему – налево, мне – направо. Напоследок он вдруг выпалил чуть ли не с щенячьим восторгом:

– Как здорово, что ты пришёл в наш класс!

У меня нечаянно вырвался снисходительный смешок, и Макс тут же смутился собственной горячности.

– В смысле… забавно получилось… – тихо пролепетал он.

Я хлопнул его по плечу и двинул в сторону «Баргузина», но не сделал и пяти шагов, как Макс окликнул меня:

– Если будут проблемы с домашкой, ну и вообще… звони…

– Лады, – кивнул я.

Готов был поспорить, Макс так и стоял на перекрёстке, глядя мне в спину, пока я не скрылся за поворотом. Кожей чувствовал, как он сверлил глазами мою спину, ну или чем там в таких случаях чувствуют…

Радости от встречи «земляка на чужбине» изрядно поубавилось. И вовсе не потому, что меня по жизни бесят люди с такой позицией: ударят по щеке – подставь другую. Не в прямом, конечно, смысле – в классе его не обижали, как утверждал сам Макс. Но вот эта безропотность, жертвенность и желание всем угодить… брр, меня прямо передёргивает от подобных качеств. Рабская психология, как я называю. Но чёрт бы с этим, меня настораживало другое: этот тихоня, по всей видимости, записал меня в закадычные друзья. Ну или вознамерился стать моим другом. С того момента, как я предложил ему пересесть ко мне, он шагу не давал ступить. Всюду плёлся за мной хвостом. Даже в сортир! Я от такого навязчивого внимания сразу пасую. Я вообще не переношу посягательств на личное время и пространство. Что говорить, если даже в магазине, стоит продавцу хотя бы спросить, чем мне помочь или что ищу, я немедленно ноги в руки – и к другому прилавку, где будут молчать и не полезут с помощью. А тут каждую минуту… неотступно… Да ещё это просительное выражение лица!

Завтра же поговорю с ним, решил я. Растолкую, что к чему. Пусть пасёт кого-нибудь другого.

Намеченного разговора не вышло. Ни завтра, ни послезавтра, ни вообще. Сказать «отвяжись», пусть и в вежливой форме, человеку, который тебе ничего плохого не сделал, даже наоборот, из кожи вон лезет, чтобы угодить, не так-то просто. Так и я – только взгляну в его щенячьи глаза, и сразу вся решимость пропадает.

Ну и к тому же новые одноклассники не особо рвались принимать меня в свой стан. Они даже не здоровались! Вообще никак не реагировали на моё появление!

Я звонил Серёге Шевкунову и неизменно попадал на короткие гудки. Зашёл ВКонтакт, хотел написать ему, готов был даже перешагнуть через собственную гордость. Но, увы… «Вы не можете отправить сообщение. Пользователь ограничил доступ к своей странице». Я негодовал, бесился, недоумевал. Как так?! Десять лет дружбы взял и выплюнул! Так обидно и горько! И больно. Как будто под дых ударили. Но потом взял себя в руки. Ну уж нет! Распускать сопли и нюни никогда себе не позволял и не позволю. Если больно, надо заглушить боль, задавить её, отгородиться и послать всех к чертям собачьим. Все вы – бывшие одноклассники, новые, Шевкунов, даже Палыч – нос от меня воротите? Ну и пусть. Без вас прекрасно проживу. Ещё завидовать будете.

Так я и рассудил. А Макса, решил, стерплю. Пусть. По крайней мере, пока. В любом случае его компания лучше, чем мыкаться в одиночестве…

 

7

В октябре зарядили дожди. Холод стоял собачий, я даже простудился, чего со мной не случалось, наверное, с детсада. Ходил по дому расклеенный, всё норовил прилечь. Одно хорошо – с чистой совестью пропускал школу, куда меня совершенно не тянуло.

Строго говоря, класс был не так уж плох. Никакого насилия и прочих ужасов, о чём всюду твердят, никто не устраивал. Разве что Максу сели на загривок насчёт списать, ну так это обычное дело, да он и сам виноват, что позволил собой помыкать. Правда, ещё порой подкалывают его и пару других таких же бесхребетных созданий, но издевательством это не назовёшь даже с большой натяжкой. Так, в рамках дозволенного. Хотя я вижу, что Максу подобные подколки не по душе. Ну а кому такое по душе? Разве что броненосцам и идиотам.

Заметил: когда начинаются все эти шуточки в его адрес, он моментально бледнеет, а уши, наоборот, становятся пунцовыми. Краснеют прямо по-шевкуновски. При этом Макс пытается улыбаться, мол, всё нипочём, но улыбочка выходит вымученная. И это меня раздражает. Если не нравится тебе, так и скажи. Ответь на оскорбление оскорблением. С кулаками кинься. Да, в конце концов, просто не давай списывать в другой раз. Но нет. Даёт, по первому требованию, даже без «пожалуйста». Ещё и расшаркивается. Но он единственный, кто со мной приветлив, кто вообще со мной общается, и если быть до конца откровенным, то я ему за это благодарен. Чёрт, полтора месяца назад умер бы со смеху от одной мысли, что буду испытывать благодарность к какому-то затюканному ботану за дружелюбие ко мне. Ко МНЕ! Мир определённо перевернулся с ног на голову…

Впрочем, мой «ботан» сам во сто крат больше благодарен мне за дружбу – условно назовём так наше вынужденное общение. Дай ему волю, он, похоже, от меня ни на минуту не отходил бы. С другими в классе он как-то особо не контачит, вернее, они с ним.

Вообще, они все какие-то недружные. Есть кучка вокруг Мальцева. Остальные, кто не в кучке, – между собой по парам. Вместе только на уроках. Мы же, помню, регулярно совершали совместные вылазки всей толпой.

Этот Мальцев с его барскими замашками мне активно не нравится. Хотя, когда я смотрю на него, как раз-таки невольно и вспоминаю… себя самого. Тоже ведь царём себя считал, даже в нашей дружбе с Шевкуновым негласно верховодил. Оттого и непонятно, почему, когда мы рассорились, весь класс встал на его сторону, а от меня попросту отвернулись. Фу, вспоминать тошно…

Внешне Мальцев смахивал на Яшку-цыгана из «Неуловимых», только на такого, бледненького и опрятного Яшку, ну и кудри покороче. И прикид, само собой, брендовый. А так – копия. Видел его как-то в выходные – рассекал на квадроцикле по набережной. Там же крутилась и остальная компашка: две смазливые блондинки, Потанина и Голубевская, патлатый, которого все почему-то зовут Дотой, и ещё два шкета, Яковлев и Сачков.

Яковлев у «царя» – главный паж. А иногда даже заместитель или, как говорят на работе у отца, врио. Судя по фейсу, в его крови явно присутствует татаро-монгольская примесь. Хоть и блондинистый. Хоть и Яковлев. При Мальцеве он всё больше помалкивает, либо угодливо поддакивает. Без него – распускает хвост и начинает демонстрировать командирские замашки.

Сачков – ещё один из группы поддержки – местный балагур. Везде вставит своё слово. Да вообще мелет языком без остановки! Типа смешно. И мнит себя, видать, остряком и душой компании. А по сути – заурядный тролль. Он в основном и сыплет шпильками в адрес Макса и прочих пришибленных. В классе его зовут Рыжий, потому что он реально рыжий. И весь конопатый. Даже руки.

Патлатый, или хипстер, или Дота – в общем, додик по фамилии Виляев, наоборот, молчун, каких поискать. Весь в себе, как замороженный. Уткнётся носом в айфон и всё – пропал человек для общества. Изредка он оживает, чтобы изречь что-то типа: «ага», «неа», «дай списать». Наряды у него – просто китч какой-то, но сам-то наверняка считает, что это такой «ни-на-кого-не-похожий-стиль».

Считается, что все люди со странностями, но этот экземпляр странный настолько, что ещё чуть-чуть, и он был бы пациентом палаты номер шесть. Просто иначе не понимаю, что могло бы заставить взрослого, ладно, полувзрослого парня ростом почти под потолок носить короткие и запредельно узкие штаны невообразимо яркого синего цвета и чувствовать себя при этом комфортно. Серьёзно! Не брюки, а трико балеруна, только ещё и носки напоказ. Иногда белые! Не понимаю, каким ветром его прибило в эту компанию, что у него общего с ними и как они его не стесняются…

А вот девчонки вполне… Только я поначалу их путал: фигуры похожие, причёски тоже.

Но потом пригляделся, начал различать. Да и вели себя они по-разному. Та, которую тискал Мальцев, Вера Потанина, попроще, и гонора в ней поменьше. Вторая – Наташа Голубевская – прямо королева снежная, к такой на кривой козе не подъедешь.

И, само собой, предки у них денежные, даже более чем. За Мальцевым отец приезжает на «Хаммере», за Голубевской – на Porsche Cayenne. Или вот в минувшую пятницу у Яковлева был день рождения (небольшая ремарка: самое щедрое, на что раскошеливались мои родители по аналогичному поводу – это снять зальчик в ресторане, хотя в родном классе наша семья считалась самой обеспеченной). Ну а тут Яковлев-старший арендовал целую турбазу на Байкале на все выходные. Плюс артисты с развлекательной программой, катерок, фейерверк и прочие прелести.

Яковлев пригласил весь класс, обошёл вниманием только четверых: меня, Макса и ещё двух страшненьких застенчивых девочек – Алёну Дубинину и Нину Сагидзе.

В пятницу все заявились в школу кто в чём горазд, потому что предусмотрительный папаша именинника договорился подогнать целый автобус к школе, сразу после уроков. На переменах они галдели от восторга, предвкушая крутой отрыв. Только мы четверо не участвовали во всеобщем ажиотаже.

В тот день я особенно остро почувствовал, как изменилась моя жизнь. Прежде мне никогда не приходилось наблюдать со стороны, как народ обсуждает праздник, куда меня не зовут. Нет, я, собственно, и не претендовал. Ясно же, что у них своя тусовка, я там чужак, но и прозябать на отшибе я как-то не привык. Поэтому позвал Макса и страшную парочку сходить вечером в боулинг. Макс просиял, правда, промямлил, что играть не умеет, но я пообещал научить, и он воодушевился. Что же до девчонок, так они ещё и кочевряжились. Вернее, одна из них, Сагидзе. Испуганно оттащила подружку в сторонку и принялась ей что-то нашёптывать, округлив чёрные глазки.

– Да брось ты! Ничего такого, сходим, развеемся. Давай! – уговаривала её Дубинина.

Та отчаянно трясла головёнкой, но Алёна продолжала. Ещё бы – поди, этих мартышек в жизни никто никуда не водил.

– Не дрейфь, Сагидзе. Погоняем шары да по домам. Никто на твою честь не покусится, – не вытерпел я.

И та неожиданно сдалась. Дожил! Уговариваю уродин пойти со мной гулять!

А между тем время провели на удивление неплохо, учитывая, что мне вообще не хотелось идти и я сто раз проклял себя за эту дурацкую затею. Днём, на тренировке, мы опять схлестнулись с Богатырёвым. Палыч, не разбирая, вломил нам обоим, так что пришёл я злой как чёрт. В таком состоянии я обычно говорю людям гадости. И этим бы вполне могло достаться по первое число, если бы не позитив, который хлестал из Алёнки фонтаном.

– Какой ты, Олежек, молодец, что собрал нас! Ну и пусть эти мажорики и их подпевалы развлекаются там, а мы тут отдохнём ничуть не хуже! – затараторила она, пританцовывая.

Даже угрюмая Сагидзе выдавила улыбку. Макс же ещё со школы цвёл. Невольно улыбнулся и я.

Мы переобулись, взяли дорожку. Для тонуса заказали по бокалу пива и пиццу. Сагидзе выкатила глазки и замахала руками, что, видимо, означало «нет» на языке жестов, которому она явно отдавала предпочтение. По крайней мере, в моём присутствии.

– Что, мама заругает? – спросил я насмешливо.

– Правда, Нин, ты чего? Немножко можно, – подключилась Дубинина.

Пожалуй, зря я обеих в дурнушки записал. Дубинина могла бы стать очень даже ничего, приложи она хоть маломальские усилия. Скажем, сделала бы что-нибудь с волосами, а не ходила откровенно косматой.

И немного макияжа ей бы не помешало, глаза-то у неё, конечно, что надо, большие и нереально голубые, но я лишь вблизи разглядел, что у неё имелись и брови, и ресницы, причём ресницы очень длинные и довольно пушистые, только белёсые. Я, вообще-то, не любитель шибко размалёванных, но когда природа так поскупилась, не грех и малость приукрасить фейс. Ну и, конечно, сменила бы свой балахонистый свитер на что-нибудь поизящнее. А ещё, когда она улыбалась, у неё на щеках появлялись круглые ямочки – кому как, а мне всегда нравились подобные фишки.

Хоть это было и не свидание, даже абсолютно не свидание, мы всё равно непроизвольно разделились на пары, тем более играли двое на двое. Я «выбрал» для себя Дубинину, потому что Сагидзе – вообще не вариант. Она толстая, а я не из числа любителей пышных форм, но это ещё полбеды. Главное, с ней тоска и напряг. Даже выдув поллитра пива, она не стала ни на грамм разговорчивее. Самое большее – шепталась с Алёнкой. Но зато она мигом сообразила, как играть, и, несмотря на неуклюжесть, раз за разом выбивала страйки. Била она мощно и точно. Зато у Алёнки что ни удар, то гаттербол, в лучшем случае – сплит.

Я умотался ей показывать, объяснять, ставить, как надо, – она только хохотала, сверкая ямочками, и в очередной раз забрасывала шар в гаттер. Потом я рукой махнул. Злиться на неё было бессмысленно, хотя по жизни я не терплю поражений, просто она каким-то образом умудрилась заразить меня своей весёлой дурашливостью. Мы обсмеивали всё и вся, хохотали над каждой мелочью, как будто веселящего газа нюхнули.

В итоге наши противники – серьёзные молчуны Макс и Сагидзе – по счёту нас обскакали.

– Чигидзе вырвались вперёд и заслуженно получают звание победителей сезона осень две тысячи двенадцать!

– Почему Чигидзе?

– Ну как? Союз Чибиса и Сагидзе, – двинул я очередную глупость.

В этот вечер меня как прорвало молоть всякую чушь, но Алёнка хохотала над каждым словом.

Домой расходились тоже парами. Мне не хотелось кружить по улицам вместе с толстой Сагидзе, поэтому сбагрил её на Макса, а сам вызвался проводить Дубинину. Темно как-никак. Правда, жила она далековато, на бульваре Постышева, почти у самой Ангары.

Сагидзе буркнула, что сама дойдёт, без Макса (тут я её понимаю, потому что большой вопрос, кто из них кого стал бы защищать в случае надобности), а Алёнка без разговоров ухватила меня за локоть. И правильно, чего ломаться-то?

На улице противно моросило, ветер пробирал до самых костей. Но она лишь восклицала, шумно вдыхая носом:

– Ах! Как чудно пахнет свежестью!

Я тоже вдохнул полной грудью и подумал, что и в самом деле воздух пахнет очень вкусно. А ведь я всегда замечал только сырость, лужи и слякоть.

Её смешливое настроение стало чуть спокойнее, но она всё равно шла и пританцовывала, загребая носком сапожка прелые листья.

– Сегодня замечательный вечер! Спасибо тебе огромадное!

– Да ладно, что такого, – от её восторга я даже малость смутился.

– Не скромничай! Я особенно за Нину радуюсь. Знаешь, как ей тяжело живётся! Отца у них нет. Мать торгует на рынке, а Нина с младшими сидит. У неё четыре маленьких братика…

Слушать о тяготах жизни семьи Сагидзе мне не хотелось, но из вежливости я поинтересовался:

– А что она такая молчаливая? Она вообще вслух разговаривает?

– Ну да, – хохотнула Алёнка, а потом на полном серьёзе выдала: – Это она просто тебя стесняется. Ты же красивый.

Я не застенчивый, но тут не нашёлся что ответить. Да и сказала она так запросто, будто это обычное дело – отвешивать комплименты парням, которых и знаешь-то всего ничего.

Красивым меня раньше никто не называл, в глаза, по крайней мере. Инга в лучшие наши моменты говорила: «Ты у меня такой классный!» Мама называла видным. А так – больше никто. Да и без разницы, я не девушка, чтобы комплименты собирать, но совру, если скажу, что мне не было приятно это неожиданное откровение.

– Знаешь, когда ты только появился в нашем классе, я сразу подумала – ну вот, ещё один мажор. Да, да, я думала, что ты – из этих и задавака к тому же. Считаешь себя пупом земли, на других плюёшь. Ну, типа нашего Мальцева. В общем, сплошное самомнение на пустом месте. Ну, если честно… есть в тебе что-то такое… И это поначалу отталкивает. Поэтому я удивилась, что ты стал с Чибисом общаться. А теперь ещё и нас с Ниной позвал… И такой праздник нам устроил! Ты, оказывается, наш человек.

Вся приятность от «красивого» мгновенно улетучилась. Вот вам и здрасьте! Сначала задавака и мажор! На других плюю! А под занавес вообще «радость» – я, оказывается, такой же лошок, как Макс, или ещё хуже – как Сагидзе. Второй сорт. Да уж… Дубинина наверняка думала, что осчастливила меня, причислив к «своим людям». И ведь она действительно говорила то, что думала. Мне захотелось ужалить её, но не в лоб, не чтобы поругаться. Я ведь и не думал показывать, что меня задели её слова. Просто хотелось отплатить той же монетой – под соусом дружеского откровения сказать что-нибудь этакое, горько-правдивое. Чтобы обидеть девчонку, самое верное – пройтись по её внешности. И в случае с Дубининой было где, но в последний момент я осёкся. Подумалось, что это будет чересчур зло, а может, даже низко. Нашёл другое уязвимое место:

– А почему вас с Сагидзе не позвали? Вас всегда так игнорируют?

– Угу, – кивнула она и беззаботно, почти весело добавила: – Фейсом, видать, не вышли. Ну ещё мы – нищеброды, как говорят Мальцев и Голубевская. Нас же папочка на джипе не забирает из школы. Да у нас и нет ни папочки, ни джипа. Нет, ты не думай, я не плачусь. Нам и вдвоём с мамой хорошо. А по сравнению с тем, как живёт Нина, – так вообще рай. Но, видишь, такие как Мальцев и Голубевская носы воротят.

Мне вдруг стало неловко за свою мелочность.

– А Макса тогда почему? Он же из норм… прости… Вроде его-то семья далеко не бедствует.

– Но и до наших мажориков им как до луны. Середнячки. Такие у наших тоже не котируются. Хотя Макса не поэтому игнорят. На нём все привыкли ездить и ноги об него вытирать. Меньше были, классе в четвёртом-пятом, его ещё и лупили постоянно. Не сильно, конечно.

А так, мимоходом, ради забавы. Какой-нибудь Яковлев пробежит мимо него и пнёт под зад. А Сачков так вообще постоянно его на весь класс высмеивал. Ты заметил, что они у Макса списать и не просят, а просто берут? А когда нам задают сделать дома какой-нибудь проект или презентацию, бедняга Чибисов делает эти проекты на полкласса.

– Сам виноват. Отказался бы. И вообще с наглыми надо по-наглому.

– Ну да. Но, видишь, его раньше пацаны лупили, может, поэтому робеет, а может, характер такой…

Мы добрели до панельной пятиэтажки, что в тусклом свете фонарей выглядела грязно-бурой.

– Мой подъезд, – объявила Алёнка, махнув рукой на чёрную железную дверь. – Хочешь, зайдём, чаю попьём?

– А мама что скажет?

– А ничего не скажет. Она сегодня на дежурстве в ночь, уже ушла. Мама у меня медсестра в детской больнице. Так что я сегодня хозяйничаю.

Я не знал, хотелось мне заходить к ней или нет, наверное, даже нет. Но пока мы шли, я промочил ноги, да и вообще продрог. Так что горячий чай мне бы не помешал.

В подъезде воняло кошачьей мочой и подвальными испарениями. И было так темно – хоть глаз выколи. Ни одной лампочки на весь подъезд.

– Темно у вас.

– Да. Просто люди такие пошли… Только вкрутишь лампочку, кто-нибудь сразу вывернет.

В потёмках мы поднялись на два пролёта. На площадке у самой лестницы Алёнка остановилась, видимо, рылась в сумке, искала ключ. Я её сперва не видел, просто медленно поднимался следом и… столкнулся с ней. Просто шагнул – и вдруг уткнулся носом в её затылок. От неожиданности я едва не потерял равновесие и непроизвольно схватился за неё. Можно сказать, обнял. За талию. И замер, всем телом чувствуя её тепло и еле уловимый трепет, вдыхая запах волос – запах дождя, осени и… женщины. Меня бросило в жар. Повинуясь порыву, я прижал её к себе ещё крепче… но почти сразу опомнился и убрал руку. Стало неловко, и я быстренько распрощался.

– Слушай, совсем забыл, я же матери обещал… там… короче, мне надо бежать. В другой раз угостишь чаем. Пока.

И пулей вылетел из подъезда. Железная дверь гулко хлопнула за спиной.

Дождь и пронизывающий ветер мигом остудили весь пыл, но позже, уже дома, я вспомнил, как мы с ней стояли близко-близко, и тотчас ощутил сладостное томление. Чёрт-те что!

Эта вечерняя прогулочка под дождём и аукнулась простудой. Уже в субботу я малость занемог, а в воскресенье и вовсе разболелся. Мать даже растерялась. У нас в семье вообще не болеют, даже когда свирепствует какая-нибудь дикая эпидемия гриппа, нам хоть бы хны, и тут вдруг я так расквасился.

– Что делать? – спрашивала она меня, хлопая глазами. – Я не знаю, что в таких случаях делают. Может, врача вызвать?

– Ничего не надо, – отмахивался я. – Отлежусь и поправлюсь.

– Ну ладно. Но, если станет хуже, зови.

– Угу.

Она меня почти не тревожила, только пару раз заглянула удостовериться, что я лежу, болею, но живой и умирать не собираюсь.

В понедельник о школе она даже и не заикнулась, наоборот, сказала, что сама сообщит классной, что я заболел. Определённо, и в болезни плюсы имелись. Ну, помимо законных прогулов. Во-первых, выспался. Во-вторых, никто меня не тормошил. От всякой работы по дому тоже освободили. На тренировку, опять же, не пошёл. В общем-то, на тренировки мне ходить не в тягость, даже наоборот, я люблю поразмяться, но в последнее время Палыч на меня ополчился, да и Богатырёв уже как кость в горле.

Я всё думал, напишет мне Дубинина что-нибудь, ну, там, хоть «привет», или не напишет.

Всё-таки она последняя, с кем я виделся накануне. Целый вечер вместе провели, и неплохо провели. Так что она не могла не заметить моего отсутствия. Но она не звонила и не писала. Не то чтобы я расстраивался, но было немного неприятно. Просто Алёнка казалась мне такой… естественной, что ли. Без этих дурацких заморочек, типа: первой парню ни за что не звонить! Не подходить! И вообще делать вид, что его не замечаешь. Это Ингина тактика. В своё время она доводила меня до белого каления своим показным безразличием, причём если сам не уделишь ей должного внимания, то сразу скандал до потолка. Зато, когда охладел к ней, мгновенно забыла про свою тактику. Ладно, ну её.

В общем, я решил, что Дубинина… искренняя, без затей, без уловок – что на уме, то и на языке. Я ей нравился, я это чувствовал. В пятницу, когда мы с ней смеялись, когда потом домой шли, когда обнимал её, чувствовал…

Под вечер меня ни с того ни с сего сморило. Снилась всякая белиберда, будто меня зачем-то запихнули с головой в спальник, застегнули и толкнули с горы. И я качусь по кочкам – не больно, но неприятно. Ещё и задыхаюсь. А оказалось, я лежал под одеялом, а мать меня тормошила. Я дёрнулся и слетел с дивана.

– Ты что так под вечер разоспался? Что ночью-то делать будешь? И вообще к тебе гости.

Я едва успел натянуть треники и майку, как мать завела в комнату Макса и Алёнку. Навестить пришли. Ещё и всякой всячины с собой понатащили: кисель в литровой банке (Алёнка сама сварила из брусники – от простуды, мол, самое оно!), апельсины, яблоки, шоколад.

– Тебе надо побольше пить, чтобы быстрее поправиться, – щебетала Алёнка. – И фрукты ешь, это всегда полезно.

– Как вы вообще узнали, что я заболел?

– Иван Валентиныч сказал.

Я недоумённо уставился на Дубинину:

– Кто это?

Она захохотала, запрокинув голову.

– Это классная наша, Валентина Ивановна. Ну она такая у нас мужеподобная, ты ж видел! Мы её по приколу и называем Иван Валентиныч.

Я улыбнулся Алёнке. Думал, что между нами будет неловкость, после того случая в подъезде, но нет, Алёнка вела себя ещё непринуждённее, чем раньше. Неужели мне просто померещилось, что в тот момент между нами что-то возникло? Хорошо, не возникло – пробежало. Может, она поняла, что я всего лишь нечаянно за неё ухватился, чтобы не упасть? Собственно, так оно, конечно, и было. Но ведь не только… Я ведь сам не свой был. Думал, и она… Или я, идиот, насочинял себе неизвестно что? Глядя, как беззаботно она болтает, я начинал убеждаться, что так оно и есть. Хорошо, хоть ей ничего по этому поводу не сказал, а то бы в лужу сел.

Она снова завела свою песню про мажориков:

– А у тебя крутая хата! Я даже проходить боялась. Ты что, тоже из буржуев? Ну ничего, хоть ты и мажорик, но очень даже классный, правда, Макс?

Макс всё это время помалкивал. Да Алёнка и не давала ему слова вставить. Рассказала, что происходило в школе: как все по сто раз пережёвывали минувший яковлевский день рождения, как понахватали двоек по физике, потому что для Ольги Николаевны именины Яковлева не повод, чтоб не подготовиться к уроку, как она напрягла всех рефератом – якобы шанс исправить двойку, как затем все дружно перепихнули реферат на Макса.

– Не делай, – велел я.

– Как? – моргнул он.

– Никак. Не делай, и всё. Пусть сами пыжатся.

– Даже Мальцеву? Я не смогу ему это сказать.

– А ты смоги! Ёлки, смотреть противно, как ты перед ними на задних лапках выплясываешь. Пошли всех на фиг.

Алёнка поддакнула, посмотрев на меня:

– Всё верно!

И тут мы встретились с ней глазами. Невозможно выразить словами, как это происходит, но в ту же секунду её взгляд изменился. Там, где плескалась беспечность, которая вмиг испарилась, проступила целая гамма: дикое напряжение, смущение, растерянность, стыдливость. Выходит, ничего мне не померещилось! Меня тут же словно горячей волной окатило.

Потом мама позвала их отужинать с нами, но они отказались и быстро свинтили. И правильно сделали: мама у нас тот ещё кулинар. Нет, самое элементарное у неё получается более-менее сносно, ну там, яичницу пожарить или картошку отварить, но что посложнее – увы и ах. Если жарит мясо, то оно у неё выходит жёсткое, как подошва. Пироги удивительным образом сверху подгорают, а внутри – сырое тесто. Если варит борщ, то я вообще не понимаю, что она туда кладёт, но есть его можно только через силу. Мы-то с отцом едим, потому что привыкли (да и то в основном на бутерах выезжаем), а перед людьми стало бы неловко.

– А что это за девочка?

– Из класса, – буркнул я.

– А у вас какие с ней отношения?

У меня брови поползли вверх. Вот придумала!

– Ты что? Какие отношения? Просто одноклассница.

Мама посмотрела на кисель и фрукты и многозначительно улыбнулась:

– Ну-ну…

– Вот не надо ну-ну. Говорю же, одноклассница и не более. Просто она добрая.

– Добрая – это уже хорошо, – изрекла мама. По-моему, я её не убедил.

А Алёнка… естественно, она – просто одноклассница, которую до пятницы я даже не замечал. Сам удивляюсь, почему на меня вдруг нахлынуло тогда, в подъезде, и сейчас… Ещё больше недоумеваю, почему постоянно об этом вспоминаю, думаю, представляю себе… ну, как мы… Тьфу, совсем мозги набекрень! В общем, я решил выбросить этот бред из головы.

 

8

Проболел я неделю. Как только перестал шмыгать носом, пошёл в школу, как сознательный. Потому что родителям моя учёба стала вдруг до лампочки. Серьёзно. То они, мама в особенности, над душой висели с этими уроками, шагу не давали ступить. Вечно приставали с расспросами, оценки проверяли и вообще активно интересовались моей школьной жизнью. Теперь мать лишь изредка спрашивает, как дела, на что я неизменно отвечаю: «Нормально». Вот и весь диалог.

С отцом и вовсе что-то непонятное творится. Какой-то замкнутый стал, сам на себя не похож. Пропадает с утра до ночи. Или, бывает, запрутся с матерью в спальне и шепчутся. Неужели это из-за аварии в Турунтаеве?

Отец так и не рассказал толком, что там случилось. Но именно с той ночи и пошли эти их шушуканья по углам и прочий напряг. Краем уха я слышал, что вроде кто-то пострадал, но кто точно, где и при каких обстоятельствах, выяснить не удалось. Пробовал у дяди Юры выспросить, но тот лишь пыхтит в усы и виновато помалкивает. Ясно – батя и его успел обработать. Партизаны.

Иногда не выдерживаю – в самом деле, что за шпионские игры?! Вломлюсь к ним с допросом, мол, какие проблемы, что, в конце концов, происходит? Оба тут же начинают юлить и утверждать хором, что я всё выдумал или мне показалось. Правда, сами при этом глаза прячут. Да и вообще атмосфера в доме стоит гнетущая уже какую неделю!

Сначала я нервничал, злился – за кого они меня принимают? Не маленький ведь уже. А потом надоело. Да пусть шепчутся сколько влезет, я в их дела больше не сунусь.

У меня вон школа, ЕГЭ на носу – это я уже мать передразниваю, конечно. Я вообще в этой каше, что называют школьной программой, ни черта не понимаю. Зачем нам суют столько предметов? Мне лично две трети из этого в жизни никогда не пригодится. Читать, писать, считать научился – спасибо. Зачем мне забивать голову тангенсами-котангенсами? Или чем мне помогут в будущем всякие Паскали и Омы? Моя судьба – футбол. Так что я свободно обойдусь без этих премудростей.

Но хочешь не хочешь, а в школу тащиться надо, а то ещё выгонят со справкой вместо аттестата.

Только вошёл в класс, сразу выцепил глазами Дубинину. Она тоже увидела меня. Тут же расцвела, ещё и рукой помахала, будто сто лет не виделись. Эти её жестикуляции, само собой, не ускользнули от подружек, Голубевской и Потаниной. И посыпались насмешки.

– О-о! Я что-то пропустила? Вы это видели?

– Дубинина на новенького запала! Вон аж подпрыгнула!

– Что, Дубинина, соскучилась? Радость прямо из ушей хлещет.

– Ты ему ещё на грудь кинься, такая трогательная встреча будет.

В классе захихикали. Мне стало немного неловко. Ну правда, к чему такой взрыв эмоций на глазах у всех? Но тут же вспомнилось, как Дубинина ко мне всю неделю бегала, так сказать, навещала больного товарища. И не с пустыми руками: то компот притащит, то булочки, то пирожки – и всё собственного приготовления. Стряпня у неё, кстати, отменная. Я целую неделю отъедался. Вот бы маме такие научиться печь!

В четверг она приходила одна, без Макса. Забежала продрогшая, как всегда лохматая, глаза горят.

– Я на пять минут! – предупредила с порога.

– А Макс где? – я уж привык, что они наведывались ко мне на пару.

– А его математичка оставила после уроков. К олимпиаде по алгебре готовиться.

– Горе от ума, – хмыкнул я. – Ну, проходи.

– Да я ненадолго.

– Ну, ненадолго проходи, – я равнодушно пожал плечами, мол, как хочешь, особо уговаривать не собираюсь.

Проходить она не стала, потопталась у порога. И разговор никак не клеился. Странное дело, когда Дубинина приходила с Максом, мы с ней болтали запросто. А тут вдруг оба растерялись. И как назло опять пришёл на ум тот случай в подъезде. Ведь это даже не случай, так, ерунда, мелочь, длиною в пару секунд… Что ж из головы-то никак не выходит?! Поймал себя на том, что тянуло снова её обнять. Но я сразу стряхнул эту дурь и вперился в неё взглядом, не то с раздражением – в конце концов, надоело уже маяться, не то с интересом – охота же понять, чем это она так впечаталась в память.

Вот именно – чем?! Лицо бледное до синевы, а кончик носа красный. В ушах маленькие белые камушки под жемчуг, но даже мне видно, что это дешёвая бижутерия. Сама стоит мнётся, голову вжала в воротник куцей куртёшки, как будто шеи нет. Волосы выбились из хвоста и висят, как сырая солома. Только глаза офигительные, но она их прячет. И вот губы… На них можно соблазниться, ещё как можно! И снова в голове зашевелились всякие мысли… И не только в голове – всё нутро будто потянулось к ней. К счастью, стоило мне об этом подумать, как она тут же встрепенулась, заявила, что ей пора бежать, и смылась. Только выгрузила из сумки кулёчек со своим печеньем да сунула мне листок с домашним заданием. Это чтобы я занимался самостоятельно, не отставал. Листок, разумеется, нечитанным был выброшен в мусорное ведро, а печеньки я съел с удовольствием.

А в пятницу они пришли уже с Максом. И, хотя вроде как общались непринуждённо, она явно избегала смотреть мне в глаза. Да и разговорчивости в ней поубавилось. А в выходные мы не виделись.

Хихиканье и подколки продолжались. Дубинина отмалчивалась, будто все эти шпильки не в её огород. Причём она умудрялась каким-то удивительным образом не терять лицо. Обычно ведь как? Если над тобой глумятся, ты либо отстаиваешь свои позиции кулаком или словом, кто на что горазд, либо молча терпишь издёвки и показываешь всем, какой ты жалкий и никчёмный. Дубинина же открыла для меня, что бывает и третий вариант. Она не отвечала на подколки, точно не подпускала их к себе, и всем видом демонстрировала, что ей глубоко плевать на мнение обывателей, которые пусть хоть лопнут от натуги, а настроения ей не испортят. Наверное, если бы она выглядела обиженной или огорчённой, я бы тут же вступился за неё. А так… я даже замешкался.

Пока думал, встрять мне или не стоит, Сачков подал голос, куда ж без него. Даже странно, что он так долго держался.

– А новенький-то быстрый какой. Не успел прийти, а уже по девочкам пошёл.

Тут я не вытерпел. Тем более Сачков – пацан, с ним церемониться не надо.

– Завидно? И вообще, у меня имя есть. Или память отшибло?

– Ага, отшибло, – ёрничал Сачков. – Как там тебя? Решёткин?

Класс дружно хохотнул, только Макс нахмурился да Алёнка прошипела:

– Придурки.

– Или Решетян? А может, Решетидзе? – не унимался Сачков, уже работая на публику. В чём юмор, я не понял, но этот рыжий вывел-таки меня из себя.

Честно говоря, словесные перепалки – не мой конёк. Но у меня есть другие аргументы. Я медленно поднялся и направился к нему. Сачков продолжал балаболить, но глазки-то забегали. Я уселся на его парту прямо перед ним, скинув тетрадь и учебник на пол, затем щёлкнул его по лбу. Не слишком больно, просто для острастки. Он ойкнул, рванулся из-за парты, но я придержал его за плечо.

– Тихо сиди. Значит, так, клоун беспамятный. Говорю последний раз: зовут меня Олег Решетников. Повторяй.

Он молчал. Я стиснул плечо покрепче. Рыжий скорчился и выдавил:

– Олег Решетников.

– Умница! А насчёт девочек и всего остального советую помалкивать. Втыкаешь?

– Угу.

Я вернулся на место под всеобщее гробовое молчание. Только потом, уже на уроке, уловил чей-то шёпот: «Ни фига новенький борзый!»

Вторая часть Марлезонского балета разыгралась на перемене перед физикой. Честно говоря, у меня и в мыслях не было устраивать бучу. Так уж вышло.

Перед кабинетом Мальцев оттеснил в сторонку Макса и принялся что-то ему втирать. Я уловил только «должен» и «реферат». Судя по всему, Макс послушался моего настоятельного совета и забил на их рефераты, за что теперь его прессовали. Я вмешался как раз тогда, когда они ухватили Макса за грудки и затащили в туалет. Что в туалет – так это даже хорошо, лишние свидетели мне и самому не нужны.

Я зашёл следом. И очень вовремя, потому что ещё в предбаннике услышал:

– Дрищ позорный, или ты делаешь нам рефераты, или щас в толчок башкой будешь нырять, гнида!

Я попытался разрулить ситуацию на словах, но разойтись миром Мальцев отказался наотрез. Видать, реферат был очень нужен.

– Слышь, новенький, ты вали отсюда по-хорошему, пока сам не огрёб.

– Это от кого? От тебя что ли, кучерявый? – усмехнулся я.

Мальцев сразу же выпустил Макса и двинулся ко мне. А дальше пошло по накатанному: секунда делов – и звёздные мальчики уже корчатся на полу. Напоследок я ещё раз посоветовал им отвязаться от Макса:

– Всё, пацаны, лавочка прикрылась. Теперь учимся сами, ясно? Ну или ищите себе другие трудовые резервы.

Затем буквально выволок оттуда Макса, на которого от избытка впечатлений столбняк напал. Он и в самом деле так расчувствовался, что и на физике никак не мог прийти в себя. То горячо благодарил, то причитал, что вдруг они захотят мне отомстить и я из-за него пострадаю.

– Да брось ты, – как мог успокаивал я его. – Ну что они сделают?

Мальцев с Яковлевым, кстати, на физику вообще не явились, за что получили заочно по паре, уже чернилами и в журнал. Собственно, не они одни, потому что из тех, кого обязали подготовить реферат, сделали его от силы трое.

Физичка метала громы и молнии и так ругалась, что Макс в конце концов вышел из полубреда.

К пятому уроку слушок о нашей стычке уже расползся по школе. Я заметил, что одноклассники стали поглядывать на меня совсем иначе. Украдкой, но с любопытством, что ли. Только Мальцев буравил волчьим взглядом. Выглядел он при этом малость комично: верхнее левое веко набрякло и глаз наполовину заплыл. Зато Дубинина, которая после утренних насмешек ко мне не подходила, тут не стерпела и излила очередную порцию восторгов. Забавная! Но приятно, чего уж скрывать.

Так началось моё противостояние мальцевской клике. Хотя противостояние – это слишком громко сказано. Никто из них меня не трогал, разве что шептались за спиной. От Макса тоже отвязались. Единственный раз – дня через три после истории с рефератом – сунулся было к нему патлатый, Дота, насчёт списать, но я ему и договорить не дал, объяснил популярно, что списывать нехорошо, а главное, чревато для его здоровья. Он лишь бросил недоумённо-беспомощный взгляд на Мальцева. Ну а Мальцев скроил в ответ надменно-равнодушную мину, мол, не царское это занятие в мелкие дрязги вмешиваться. Сам-то я у Макса списывал вовсю, но тут другое дело, на то мы и друзья. Хотя какие друзья? Так, приятели. У нас с ним общего только парта. Да и меня не покидало ощущение несерьёзности, мимолётности нашего общения, будто временная остановка, перекур в пути. С настоящим другом такого ведь не бывает. Не должно быть.

За неделю до конца первой четверти вышел физрук, все полтора месяца с начала года он неизвестно где пропадал, говорят, отсутствовал по семейным обстоятельствам. Его замещала какая-то клуша, которая томила нас всякой ерундой. Один раз отчебучила – вместо урока велела убраться на территории школы. Мне ещё метлой махать для полного счастья не хватало! Достаточно того, что летом на тренировке траву на стадионе стрижём. Так что потом я вообще не появлялся на физкультуре.

А вот физрук, Иван Артемьевич, с виду показался мужиком серьёзным. Даже хмурым. В возрасте, но не дряхлый. Главное, что в неплохой форме. Физрук или тренер, который сам мешок мешком, ещё и с брюхом, для меня уж точно никак не авторитет. Это как босой сапожник. А здесь понятно, что в спорте человек не просто наблюдатель. Так что я решил завязать с прогулами. Зато остальные приуныли. Особенно Макс.

– Лучше б он вообще не возвращался. Сейчас начнёт нас гонять до полусмерти.

И верно, прохлаждаться физрук не давал.

В первый же день, как он вернулся, прыгали через «козла». Парни – подтянув колени к груди, девчонки – ногами врозь.

Вот это было представление! Прыгун на прыгуне. Половина парней переваливались абы как и неуклюже шлепались на мат. Другая половина вообще не могла осилить барьер.

У Макса глаза сделались такие, будто ему не через «козла» предстояло прыгать, а в пропасть. Да и другие немногим лучше. Удивил Болдин – выполнил почти отлично.

Меня же физрук загонял:

– Покажи ещё раз, как надо. Молоток!

Потом вдруг замер и сосредоточенно уставился на меня.

– А ты случаем в футбол не играешь?

– Угу, – кивнул я. – Играю.

– В «Звезде»?

– Да, в юношеской сборной.

– Да-да, у вас же Пал Палыч тренер? Мой хороший приятель, кстати. А я смотрю, что-то знакомое, видел тебя где-то… Стоп, Решетников… Олег Решетников. Да ты ведь у него нападающий! Он же про тебя все уши прожужжал – такой талант отыскал! Самородок! Будущая звезда отечественного футбола.

Я даже слегка сконфузился от его речей и от того, как разом все вытаращились на меня. Рты разинули. Одна Алёнка светилась довольная, будто это её только что нахваливали. Да и физрук тоже как-то вдруг вдохновился. Давай бомбить меня вопросами, пока не вспомнил про урок.

– Ну, ещё поговорим. Ты заходи сюда, если что… А вы что рты пораскрывали? Вот попомните моё слово, ещё гордиться будете, что со звездой в одном классе учились.

– Звезда из «Звезды», – ляпнул Сачков, но все пропустили его глупую реплику мимо ушей.

Потом Иван Артемьевич громко хлопнул в ладоши:

– А ну-ка, теперь девчата приготовились. Ко мне подвалили Мальцев и Яковлев:

– Что, правда, ты – футболист из «Звезды»?

– Нет, мы тут с физруком специально для вас сценку разыграли.

– Не, серьёзно…

– Из «Звезды», из «Звезды».

– Что ж ты раньше-то не сказал? Я дёрнул плечом.

– А это что-то меняет?

Мальцев тоже пожал плечами, мол, ничего, конечно, но… Это «но» чувствовалось, даже очень, и в нём, и в остальных. У Голубевской, которая до этого здоровалась-то сквозь зубы, и то если лоб в лоб с ней столкнёшься, аж глаза блестели по-особому, когда она посматривала в мою сторону.

Физрук свистнул.

Девчонки долго препирались, кому прыгать первой, стонали, визжали, но по технике прыгали лучше парней. Изящнее.

Хотя ногами врозь, конечно, проще, но на то они и девчонки. Алёнка вообще перемахнула влёгкую и не мялась, как остальные: «Ой, мамочки, боюсь». Это мне в ней нравится: надо – делает, а не кудахчет и не строит из себя ранимо-беспомощную. А вот её подружка Сагидзе отмочила номер: сначала никак не могла осилить высоту, наваливалась пузом и беспомощно висла. А с третьего захода вообще завалилась вместе с «козлом» на мат. Поднялся дикий хохот. Положа руку на сердце, зрелище и правда вышло смехотворное. И разбег, и полёт, и то, как она распласталась. Так что и я смеялся, и даже скромняга Макс прыснул. Только Ивану Артемьевичу, понятно, было не до смеха. Он подлетел к ней, бледный с перепугу, но, слава богу, Сагидзе приземлилась без явных повреждений. По крайней мере, руки-ноги-голова целы. Не смеялась и Алёнка. Метнув на нас гневный взгляд, подбежала к Сагидзе, увела подругу в раздевалку.

От её взгляда стало не по себе. Даже сконфузился. Мне, конечно, по большому счёту плевать на Сагидзе. Но… вроде как вместе играли в боулинг, да и Дубинина над ней вон как трепещет. А мне, хоть сам не знаю, как так случилось, стало не всё равно, что обо мне думает Алёнка. Не то чтобы я стремился её очаровать, вовсе нет. Далеко нет! Но очень не хотелось, чтобы она считала меня гадом. Может, потому, что она хорошая? Или оттого, что меня к ней непостижимым образом тянуло? А может, просто привык к её восторгам, которые тешили моё израненное самолюбие? Не знаю…

После урока меня задержал Иван Артемьевич – всё выспрашивал про наши тренировки да про игры, между делом пытаясь заарканить меня и в свою какую-то секцию, так что в кабинет истории я пришёл перед самым звонком. Исторички пока не было, и все дружно клевали бедную Сагидзе, а она сидела багровая – смотреть жалко. Рядом сердитая Алёнка вертела головой и как могла огрызалась. Но её упрёки тонули в общем хохоте и гвалте.

– Слониха козла завалила!

– А кто-нибудь снимал? Кто-нибудь снимал, говорю? – верещала Голубевская. – Блин, что, никто не додумался такой кадр заснять?

– А давайте мы её на бис попросим. Пусть повторит!

– Эй, жирная! – крикнул Сачков.

Сагидзе как окаменела, только пылающие щёки и выдавали, что она всё слышит, всё понимает. Тогда Сачков стянул с соседней парты ластик и метнул в неё. Сагидзе дёрнулась.

– Чего, жирная, молчишь, когда тебя люди спрашивают? Ты зачем на козла набросилась? Повторишь свой номер?

Я далеко не Робин Гуд, но не люблю, когда все на одного. Да и Алёнка посмотрела на меня так, словно молча взмолилась: «Помоги!»

– Отвали от неё, рыжий. И вы все заткнитесь. Чего привязались к человеку?

– Да это же шутка, – хихикнул Сачков.

– Ещё одна такая шутка в её адрес, и шутить с тобой буду я.

Сачков как-то сразу скис. Угомонились и остальные. Уткнулись в учебники. Я подмигнул Алёнке и прошёл за свою парту. А потом… мне прилетела от неё эсэмэска: «Олег, ты самый лучший! Ты самый, самый, самый! Я люблю тебя». Вот так запросто, без экивоков – люблю тебя, и всё тут. Я чуть телефон не выронил. Разволновался и вообще впал в ступор. Что делать? Мы же вроде просто дружили. Как вот с Максом дружим. Как теперь с ней общаться? И что ей ответить? Спасибо, мне очень приятно. Да, она мне нравилась. Иногда даже очень. Но «люблю» и всё, что из этого вытекает, – совсем другое, к чему я совершенно не готов. И как теперь? Отшить её? Сказать: прости, но я тебя не люблю? Но это же как ударить. Я так не могу. Да и привык к ней. Ну зачем, зачем она это написала? Весь урок я маялся и в конце концов решил на эсэмэску никак не отвечать, сделать вид, будто ничего не произошло, и общаться с ней по-старому. То есть просто по-дружески. А если вдруг сама заведёт разговор на эту тему, скажу ей правду, что ценю её как друга, отношусь к ней, как к другу. Чёрт, надеюсь, она такой разговор не заведёт. Ненавижу выяснять отношения, слова подбирать всякие…

После уроков хотел быстро смыться, но на лестнице меня зацепила классная. Как там её прозвали? Иван Валентиныч? В точку. Ухватила меня за рукав жёлтыми крючковатыми пальцами. Неприятно! Едва сдержался, чтоб не сбросить её костлявую руку, торчащую, как кривая ветка, из раструба рукава. Вблизи увидел, что пиджак её был не просто старомоден, а заношен в хлам.

Обшлага лоснились, кромки потёрлись и местами свисали бахромой. Я всё понимаю, но нельзя же в наше время такое носить, если ты работаешь среди людей!

Пока я разглядывал её обветшалый наряд, она пилила мне мозг по поводу оценок:

– Сочинение ты не сдал. По геометрии – одна тройка за всю четверть! По физкультуре – сплошные энки. Почему столько пропусков? Как прикажешь тебе выставлять четвертные оценки?

Мимо прошли Мальцев с компашкой, причём Голубевская стрельнула многозначительным взглядом, потом прошмыгнул Мужичок-с-ноготок Толя Болдин, затем на лестницу вывернули Макс, Сагидзе и Дубинина.

Классная мурыжила меня ещё минуты три и в конце концов велела подойти к каждому учителю, договориться и взять задание.

– У тебя на всё про всё неделя.

Как будто я сам не знаю, сколько до каникул осталось.

А внизу, у гардероба, меня поджидал Макс.

– Где Дубинина? – спросил я.

– Они с Сагидзе уже ушли, куда-то торопились.

С одной стороны, я облегчённо вздохнул – прикинуться шлангом, когда из головы не выходит это «я тебя люблю», не так-то просто. А с другой, стало даже чуть досадно – торопилась она, ушла! Как будто ничего не произошло, как будто она об этом походя написала. А мне хотелось заглянуть ей в глаза, проверить, правда ли это. Нет, понятно, что правда. Алёнка не дура и шутить такими вещами ни за что бы не стала. Но понять бы: она имела в виду, люблю по-дружески или…

– А что от тебя классная хотела? – оторвал меня от размышлений Макс.

– Да насчёт учёбы вправляла мозги. Какое-то сочинение из меня хочет выжать и вообще…

– Давай я тебе помогу, – с готовностью вскинулся Макс.

– Естественно, поможешь, – усмехнулся я, потому что на него и рассчитывал.

Макс оказался хуже мамы в её самые строгие дни. Из школы он прямиком шёл ко мне – и не отвяжешься ведь. Занимался до самой тренировки. Возомнил себя суперпедагогом и решил мало-мальски поднатаскать меня за неделю по всем предметам.

Без конца разжёвывал какие-то формулы, логарифмы, вдалбливал правила. Я честно слушал, сколько мог. Пока у меня в мозгах не начинало всё плыть, и тогда я бессильно ронял голову на стол.

– Тут надо понять, какая главная идея в рассказе. – Мы с ним корпели над сочинением по «Судьбе человека», которое с меня трясла классная.

– Идея… идея… – бормотал я почти бессвязно, стараясь собрать мысли в кучу.

– Ты вообще его читал?

– Слушай, Макс, я тебя уже боюсь, – отшучивался я.

Но Макс поправлял очочки и снова вгрызался в мой обессиленный мозг. Я упрашивал его написать сочинение вместо меня, но он не поддавался ни на какие уговоры.

– Ну тебе-то какая польза будет, если я напишу?

– Как это какая?! Оценку хорошую получу, и классная отвяжется.

– А в следующий раз? Что ты будешь делать потом? А на ЕГЭ? Надо же научиться. Да тут всё просто. Главное – вникнуть.

Ничего себе просто! Если у тебя не мозг, а компьютер, как у него, то спору нет.

– А для чего мне это понимать? Мне это не пригодится.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, наверное, оттуда, что на футболе экзамены по литературе не сдают и всю остальную муть тоже не спрашивают. Но Макс снова «включал учителя» и нудил, нудил, нудил до потери пульса. Но «Судьбу человека» я всё-таки прочёл и даже впечатлился, серьёзно, а потом и сочинение написал под его чутким присмотром.

– Так, всё неплохо… совсем неплохо! Суть ты уловил. Только вот… мысли у тебя скачут. Хотя вроде всё по нашему плану. Слушай, ты, когда не знаешь, как плавно перейти от одного предложения к другому, делай проще – начинай с нового абзаца. Ну и с запятыми у тебя совсем беда!

Я строил кислую мину, и Макс тут же менял курс:

– Но ты не отчаивайся. Важнее всего, что ты научился выражать свои мысли, и довольно толково. А запятые не главное! Вон Байрон вообще знаки препинания игнорировал. Хотя… на экзамене это не будет аргументом.

И начинал мне втолковывать правила, как надо писать.

– Уу-у! Зачем мне это? – изнемогал я.

Но ещё больше меня озадачивала Алёнка. Всю неделю после той эсэмэски она меня избегала. Не звонила, не приходила, уроки только закончатся – её уже и след простыл. На переменах прилепилась к этой своей Сагидзе, как будто, кроме неё, ничего вокруг не замечала. Я лишь со стороны поглядывал, не зная, как подступиться к Алёнке и вообще стоит ли подступаться. И не понимал, почему она так себя ведёт. Зачем, спрашивается, было тогда писать то сообщение?

А за сочинение я получил пять. Сам опешил. Хотя тут, в общем-то, моей заслуги – чуть. Всё благодаря Максу…

 

9

Вместе с каникулами пришли первые морозы. Днём, когда ещё пригревало солнце, приходилось скакать через месиво талого снега и грязи. Притом хоть как аккуратничай, а всё равно пройдёшь сто метров – и по колено грязный. К вечеру ещё хуже – вся эта жижа застывала и превращалась в сплошной каток. Нашего капитана, Дэна Ячменёва, уже угораздило растянуться и вывихнуть голеностоп. Не везёт ему феноменально! То перелом, то вот теперь вывих. Или он такой хрупкий? Хотя мне тоже не особо фортуна улыбалась. Палыч так и продолжал меня гнобить, правда, с сентября все мало-мальски серьёзные игры закончились. Но даже и на мини просиживать в запасе мало радости, да и вообще эти его заскоки достали уже!

С Максом и Дубининой за все каникулы встретились только раз. От Макса я, честно говоря, просто устал, и даже по телефону трепаться с ним не возникало никакого желания, хотя он исправно названивал. Ну а Алёнка сама ушла в глухое подполье и ни разу не дала о себе знать. Я тоже молчал, хотя порой тянуло послушать её голос. У неё как-то запросто получалось поднимать настроение, и теперь мне этого не хватало. Привык, видимо. Но, в конце концов, не я же ей написал: «Я тебя люблю», а потом резко отстранился. Хотя, положа руку на сердце, если бы не эта её дурацкая эсэмэска, я бы, наверное, уже раз двадцать позвонил, а так… В общем, считал, что не стоит, а то вдруг решит, что её «люблю» взаимно. Мучайся потом с объяснениями. Потому все внутренние позывы я беспощадно подавлял.

Впрочем, первым всё равно заговорил с ней я. И получилось это так… незапланированно, что ли. В предпоследний день каникул Макс как с цепи сорвался – ещё до обеда позвонил раз сорок. Я как увидел пропущенные вызовы, сразу напрягся, но перезванивать не стал. Меня такая назойливость всегда отпугивает. Хотя, будь это кто другой, я бы, наверное, наоборот, встревожился. А Макс… ну он просто достал.

Так что сходил преспокойно на тренировку, а уже дома мама сообщила, что Макс прибегал, весь на эмоциях. Оказывается, у него был день рождения. Родители Макса до последнего уговаривали его не отходить от традиции и отметить в семейном кругу, с тётями, дядями, бабушками, дедушками. А ему хотелось другого – с друзьями и вообще без родни. В конце концов он гордо заявил, что тогда совсем праздновать не будет и даже из своей комнаты не выйдет. Ещё и дверью хлопнул для убедительности. Признаться, от Макса я такого фортеля никак не ожидал. Честно, лучше бы он в школе характер показывал, хоть иногда. Родители, видать, тоже опешили, посовещались между собой и решили конфликт не раздувать. В общем, уступили. Даже больше – накрыли поляну, а сами деликатно удалились, чтобы не мешать.

Под громким «друзья» подразумевались, правда, только я и Дубинина, которая (ну как же иначе?) приволокла за собой Сагидзе. Я опоздал на час или чуть больше. Прежде чем позвонить, послушал под дверью – тишина, ни шороха, ни звука. Никак не скажешь, что там собралась погудеть молодёжь. Я даже подумал, не разошлись ли они уже. Но нет, позвонил – открыли. Правда, не Макс, а Сагидзе. Сам именинник тащил в этот момент блюдо с жареной курицей и чуть его не выронил, когда меня увидел. Сразу засуетился: «Вот тапочки, а то у нас пол холодный. Садись сюда, здесь удобнее. Что положить? Что налить?» А в глазах – щенячий восторг. Не помню, чтобы мне ещё когда-нибудь так радовались. Просто одному мне, без всяких расчётов и прицелов. Я даже угрызения совести почувствовал – за то, что весь день скрывался от него.

– Привет, – кивнул я Дубининой, когда вошёл в комнату. И сам себе подивился – лишь взглянул на Алёнку, и внутри тотчас что-то трепыхнулось. Однако та сидела за накрытым столом, неподвижная, как статуя. Пролепетала в ответ что-то – не разобрать. Я зато хорош! Хотел поздороваться холодно, вернее, равнодушно, но не сдержался, и вся моя нарочито каменная физиономия расползлась в улыбке. Я даже сам не осознавал, как соскучился. Решил, что ну их, эти извороты. Буду делать и говорить то, что хочется. Зачем себя терзать и притворяться? Ради чего? Хотя Макс настойчиво подсовывал мне кресло, я плюхнулся на низенький диванчик рядом с Алёнкой.

– Давно тебя не видел, – сказал ей тихо.

И… боже мой, она покраснела! Напряглась вся, вытянулась в струнку, вот-вот зазвенит. Это что-то новенькое! Где её задор, где лёгкость?

– Ты где пропадала-то?

– Да нигде… так, дела всякие были, – пролепетала она, не поднимая глаз от тарелки.

Да что с ней? Как подменили человека. То прямолинейная, как танк, что на уме, то и на языке, а тут вдруг мнётся, дела какие-то выдумывает. Откуда такая стеснительность? Мне захотелось её расшевелить, чтобы не сидела клуша клушей. А то я к ней всей душой, а она не улыбнётся, даже не посмотрит. Прямо в какой-то анабиоз впала. Я наклонился и выдохнул ей в ухо: «Я соскучился». Она ещё сильнее зарделась. Хотя… в этом её смущении было что-то трогательное и по-своему притягательное.

Надо сказать, день рождения у Макса вышел какой-то странный. Ни тебе выпивки, ни музыки, ни компании. Немая как рыба Сагидзе – разве это компания? Сам Макс хоть и сидел с блаженным лицом, но тоже молчал. А от Алёнки исходило такое напряжение, что впору электричество вырабатывать. Спрашивается, ради чего надо было становиться на дыбы и гнать родителей прочь из дому?

– Макс, а ещё кто-нибудь будет? – на всякий случай поинтересовался я.

Макс непонятливо захлопал глазами, потом замотал головой. Кто бы сомневался…

– Макс, выйдем-ка на пару слов.

Он подскочил. Мы прошли в кухню.

– Ты издеваешься? Чего мы сидим всухую?

Макс смутился:

– Я предложил девчонкам вина, ещё когда тебя не было, но они отказались.

– Приехали! Да мало ли, что они отказались! Предлагать надо лучше. А у тебя только вино? А то я как-то не очень…

– Угу.

– Ну ладно. Как говорится, на безрыбье… Тащи вино. А то мы там сейчас все зачахнем.

Макс достал из шкафчика бутылку «Киндзмараули».

– Ну… мне разрешили взять только эту, но там ещё есть папин коньяк, полбутылки.

– Так чего же ты молчишь? Доставай коньяк. Вино для дам. А мы с тобой по коньячку ударим. А бате скажи, что неожиданно много гостей пришло.

Макс, собственно, и не думал спорить.

Спрашивать девчонок, будете – не будете, я не стал. Разлил вино по бокалам, нам плеснул коньяку, встал, двинул тост:

– За именинника!

Коньяк опалил глотку, а затем тепло разлилось в груди. И сразу как-то веселее стало. Макс же, бедняга, зашёлся кашлем.

Сагидзе макнула губы и отставила бокал.

– Что ещё за фокусы? До дна давай! Это неуважение к нашему имениннику, – само собой, я глумился.

Но Сагидзе с перепугу припала к бокалу и по глоточку выцедила всё до капли. Хорошо, хоть Алёнку уговаривать не пришлось. Понятно, что неблагородно спаивать непьющих, но зато не прошло и получаса, как за столом воцарилось если не веселье, то оживление. Даже Сагидзе разговорилась. То есть время от времени отвечала голосом. А ещё чуть погодя Макс начал выступать:

– Ты мне глаза открыл! Я теперь всё вижу, всё понимаю. Они думают, мною можно пользоваться, ноги об меня вытирать. А фигушки! Этот Мальцев… Он же тупой! Он – ничтожество! Только пусть ещё подойдёт ко мне, я ему всё скажу! Да что подойдёт! Я ему и так скажу, сам, за прошлое. Он же меня в четвёртом классе в грязь толкнул, при Вере Потаниной! То есть при всех. А потом ещё… Ой, да столько всего было! Ну ничего. Я всё ему выскажу, всё, что думаю. Прямо в лоб. Вот прямо послезавтра и скажу. Одного не пойму: что в нём Потанина нашла?

Макс на секунду приуныл, но тут же снова вскинулся:

– А зачем до послезавтра ждать? Верно? Я ему позвоню прямо сейчас и по телефону всё скажу.

– Что скажешь-то? – засмеялась Алёнка.

Слава виноделам Грузии! Пара бокалов – и Алёнка прежняя. На щеках заиграли ямочки, в синих глазах блеснул задор. Я вдруг подумал, может, потому меня к Дубининой так тянет, что в ней столько позитива – хоть лопатой черпай. Причём неистребимого. То-то подковырки и глумёж одноклассников ей по барабану. Её троллят, а она знай себе светится. У неё даже куртка жизнеутверждающего цвета, этакого насыщенно-оранжевого.

А Макс меж тем вовсю разошёлся:

– Всё! Что он тупой скажу. И что никчёмный. И вообще!

Он и вправду потянулся за телефоном. Его покачнуло. На ногах удержался, но смёл тарелку с недоеденным салатом на пол и опрокинул стул.

– А пусть! Посуда к счастью… Та-ак, где тут у нас Мальцев-Пальцев? Алёнка попыталась выхватить у него телефон. Но Макс не дал. Вообще, я бы посмотрел на этот цирк, но Алёнка шепнула:

– Отвлеки его, а я отберу. А то представляешь, что он там наговорит? Ему же потом житья не будет.

Отвлеки! Легко сказать. Не фокус же ему показывать. Так что я ничего лучше с ходу не придумал, как спросить:

– А тебе что, Потанина нравится?

Макс не ответил, но так протяжно и тоскливо вздохнул, что и без ответа все всё поняли. Алёнка метнула на меня укоризненный взгляд. Я в ответ дёрнул плечом, мол, сама просила. Макс и правда внезапно приуныл. Зато боевого духа как не бывало. А ещё немного погодя ему поплохело. Пока я с ним возился – сам-то он толком ни до уборной, ни до кровати дойти не мог, девчонки убрали со стола, подмели осколки, вымыли посуду. Заодно меня обсудили – пару раз слышал своё имя, к тому же стоило мне войти, как они тут же замолкали. Выйду – опять шу-шу-шу. Мне вдруг захотелось послушать, что они говорят. Даже на мгновение замер за стенкой, но сразу одёрнул себя – что за чушь?! Пусть что хотят, то и говорят.

Я побродил по квартире, сунул нос всюду, куда только можно. Родители Макса, насколько я знал, занимались наукой. Не то геологией, не то географией – особо не вникал. Как, наверное, и положено в этих учёных кругах, добрую половину квартиры съедали стеллажи, забитые книгами. В отцовском кабинете тоже есть пара книжных шкафчиков, но там книги какие? Коллекционные собрания сочинений в кожаных переплётах с золотыми буковками, причём все выстроены по цвету и по размеру. Никто их не читает, но смотрятся красиво. Я всегда и думал, что книги – это как часть интерьера, но с претензией на интеллигентность. У Макса же книжки были старые, потрёпанные, разномастные. Честно говоря, именно такие книжки просятся в руки.

Мне надоело слоняться, и я решил пойти домой. Хотелось, конечно, поговорить с Дубининой с глазу на глаз, побыть немного наедине, я досадовал, что Сагидзе от неё ни на шаг не отходила. Но Алёнка как назло засела со своей подругой на кухне, даже дверь затворили. В конце концов я разозлился и уж было собрался удалиться по-английски, как у Сагидзе запиликал мобильник и она вышла поговорить. Я всё равно хотел уйти. Не хватало ещё перед Дубининой выплясывать, когда она наглядно показала, что я ей побоку. «Только попрощаюсь, причём сухо», – сказал себе. Заглянул на кухню.

Алёнка стояла у окна, что она там высматривала – непонятно, потому что на улице давно стемнело и в стекле виднелся лишь её силуэт. Меня она, конечно же, увидела в отражении, но не обернулась. Даже с порога я почувствовал, как она напряглась. Чуть ли в воздухе не звенело. И, странное дело, это напряжение почему-то передалось мне. Я забыл о своём намерении и подошёл к ней сзади. Встал совсем близко, прямо у неё за спиной. Хотел сказать, что ухожу, но вместо этого вырвался какой-то хриплый глухой звук. Мне казалось, я слышу, как стучит её сердце. Или, может, это моё так колотилось? Но, чёрт, как же от неё хорошо пахло! Я взял её за плечи. Она не шелохнулась, наоборот, точно оцепенела. По крайней мере, не оттолкнула, не отстранилась, и я осмелел. Руки скользнули вниз, обвили талию, притянули ближе. Только обняв её, почувствовал, как она еле уловимо трепетала. Уткнулся носом в затылок, вдохнул всей грудью запах её волос, её кожи. Этот невозможный, головокружительный запах… Затем, чуть склонив голову, слегка коснулся губами шеи. Она задрожала ещё сильнее, да у меня и самого будто ток по жилам пробежал.

– Алён, – позвала Сагидзе с порога. Принёс же её чёрт! Я нехотя убрал руки. – Мне уже пора.

– Ну так иди, раз пора, – раздражённо бросил я.

Алёнка украдкой ткнула меня в бок и тихо зашипела. Потом проводила подругу до дверей и вернулась на кухню.

– Зачем ты с ней так грубо? Она и так несчастная.

– Ой, только прошу, не начинай. Я ничего не имею против неё, но почему она такая непонятливая? Нормальные люди в таких ситуациях уходят, не прощаясь.

– Всё равно её жалеть надо, – произнесла Алёнка, глядя на меня во все глаза, и я видел, что думала она в этот момент совсем не о своей несчастной подруге.

– Я жалею, – прошептал я в ответ, медленно приближаясь и тоже не сводя с неё глаз. – Ещё как жалею.

Она отступила на шаг, но затем остановилась, а когда расстояние между нами осталось всего в один вздох, закрыла глаза.

Мы целовались в тёмной кухне с таким упоением, что не слышали, как отворилась входная дверь, как кто-то шумел и переговаривался в прихожей. Вдруг вспыхнул свет, и мы испуганно отпрянули друг от друга. На пороге стояли родители Макса в состоянии, близком к шоку, и таращились на нас.

– Здрасьте, – выдохнули мы с Алёнкой почти в унисон.

– А где Максим? – спросила испуганно его мать.

– Спит.

– А он… один?

Тут я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Она что, сына своего не знает? Но матери Макса, очевидно, было не до смеха. Она обошла всю квартиру с ревизией, конечно же, нашла пустые бутылки из-под вина и коньяка, ничего не сказала, но все невысказанные слова явственно читались на её лице. Поэтому мы с Алёнкой поскорее сбежали. Мы, конечно, смутились – как-никак нас застали врасплох, но стоило выйти на улицу, как оба, не сговариваясь, расхохотались. Да так, что остановиться не могли. Потом я проводил её до дома. И, пока шли, ещё раза три на нас нападали приступы хохота.

На этот раз Алёнка в гости не звала, но зато простились мы тепло, даже пылко, еле-еле оторвались друг от друга… Договорились завтра сходить в кино, урвать последний день каникул. Но не сложилось. С утра Алёнка позвонила и сказала, что мать загрузила её по дому. Заставила отрабатывать за вчерашнее. Наказание трудом за вино, которое, мол, Алёнкина мать учуяла с порога. Так что облом. Моя мама тоже наверняка двинула бы лекцию о вреде пьянства, если бы узнала про коньяк. Но с недавних пор я как будто существую сам по себе. Иногда даже хочется что-нибудь этакое отчебучить – только затем, чтобы посмотреть, заметят ли это родители. А ведь я так мечтал о свободе, хотя нельзя сказать, чтобы меня слишком уж опекали. Скорее, навязывали, чем я должен заниматься, как мне себя вести и о чём думать. Вернее, навязывала мать, отец в этом плане всегда был более демократичным. Но теперь и мать больше не цеплялась. Казалось бы, радоваться надо. А мне как-то не по себе. То ли от обиды, то ли просто тревожно.

Правда, с Алёнкой я отвлёкся от всех этих унылых дум. Вот только злился на себя: ну что мешало созвониться с ней раньше? Тем более всю неделю изнывал с тоски. Зато на ночь глядя мы проболтали по телефону целый час. И я уснул в приподнятом настроении, невзирая на то, что завтра – понедельник, школа, учёба и прочая канитель.

 

10

Собирался я неторопливо, с расчётом прийти ко второму уроку. Первый – биология – вообще предмет никчёмный, для меня, по крайней мере. Тем более самое начало четверти, так что биологичка ещё сто раз успеет достать своими тычинками и пестиками. В общем, решил не ходить.

Раньше подобные номера у меня не прокатывали, мать строго следила, чтобы я и на пять минут не смел опоздать. А сейчас – вольница.

Я лениво прошлёпал на кухню, где, к немалому удивлению, обнаружил отца. Обычно в семь его уже и след простыл, а тут без четверти восемь, а он преспокойно сидит за столом, жуёт бутерброд с ветчиной.

– А ты чего не на работе? – Я аж опешил, до того редкое это было зрелище.

– А ты чего не в школе? – парировал отец.

– Мне ко второму, у нас биологичка заболела, – глазом не моргнув, соврал я. – А ты…

– А я вот дома сегодня поработаю. Юра мне должен скоро документы подвезти.

Минут через двадцать к нам и правда заехал дядя Юра и всучил отцу какие-то папки. Они перекинулись парой фраз, и дядя Юра заторопился по делам.

– Иваныч, подкинь моего охламона до школы, если тебе по пути. А то он, гляжу, и не торопится, – попросил отец.

– Какой разговор, Сан Саныч. Пошли, Олежка. Доставлю в лучшем виде.

Я, понятно, не возражал. Хотя до школы всего минут десять быстрой ходьбы, но прокатиться на отцовском мерине в любом случае приятнее. На самом деле мерседес был не его личный. Говоря по правде, у отца и прав-то никогда не было. Он у нас исключительно пешеход и пассажир, самого же за руль и под дулом не загонишь. Вообще-то, батя у меня отличный мужик, в некоторых вопросах очень даже продвинутый, но кое в чём – настоящий ретроград. Есть у него несколько странных пунктиков. Боязнь вождения – один из них. «На дорогах такая суета! – восклицал он всякий раз, когда мы его уговаривали пойти выучиться на права. – Я в этой сутолоке просто не смогу никуда ехать». Хорошо хоть, ему по статусу положен автомобиль с водителем, и все мы, то есть я и мама, в случае острой необходимости этим пользуемся. Правда, отец давал машину нехотя – это же служебный транспорт! Нехорошо, мол. А тут вон сам предложил.

Дядя Юра подвёз меня к воротам школы, и оказалось, что не я один решил прогулять биологию. У входа топтался Мальцев со своей свитой.

Первой меня заметила Голубевская. До меня донеслось: «Звезда…» Или послышалось?

Затем все как по команде повернулись в мою сторону. Девчонки пялились оценивающе, Мальцев – я бы сказал, заинтересованно. Сачков явно беспокоился. Яковлев неумело скрывал недовольство, хотя что нам делить? Или, может, он за тот замес в уборной зуб на меня имеет? И только у Виляева эмоций – ноль. По затуманенному взгляду казалось, что он вообще в прострации. Замечтался. А может, он под кайфом? Вообще-то, он регулярно «витает в облаках». И говорит, как кота за хвост тянет. А с другой стороны, время не особенно подходящее для подобных занятий. Понедельник, восемь утра… Да и потом, с кем? Попервости, насколько я знаю, отрываются в компании или хотя бы дуэтом. Это уж потом торчкам всё равно, как, когда и где, лишь бы… И тут случилось неожиданное. Пока я гонял мысли по поводу Виляева, Мальцев вдруг шагнул вперёд и протянул руку. Даже подобие улыбки выдавил. Не то чтобы я горел желанием с ним здороваться, но и причин игнорировать тоже не нашлось. Да и на рожон лишний раз лезть не хотелось.

– Отец? – спросил Мальцев, кивнув в сторону стоянки, откуда минуту назад газанул дядя Юра.

– Водитель отца.

– А-а, – протянул он с понимающе.

– А кто у нас отец? – вклинилась Потанина.

– Решетников Александр Александрович. Или тебе ещё биографию рассказать?

Потанина хихикнула, будто не заметила, что я не слишком-то вежлив.

– Потом расскажешь. А работает-то кем?

– Ну, допустим, директором.

– А где?

Вот привязалась!

– В Ростелекоме.

– Верка, что пристала к человеку? – подала голос Голубевская. – Прямо допрос устроила. И вообще, я уже замёрзла, пойдёмте в школу.

Голубевская демонстративно поёжилась, но тут же расправила плечи и горделиво прошествовала к дверям. Я двинулся за ней, следом потянулись и остальные.

– Что, тоже решил забить на биологию? – бросил мне в спину Мальцев.

– Да что я там забыл!

– И правильно, – одобрил он.

В вестибюле было пусто, даже охранник куда-то делся со своего поста. Мне без разницы, конечно, пусть бы он вообще не появлялся, только зачем мы каждый месяц по двести рублей сдаём на охрану? Да и какой из него охранник? Доходяга глубоко пенсионного возраста. Я бы его одной левой вместе со стулом вынес.

Мы прошли в гардероб. Окошко оказалось закрытым. Сачков постучал – тишина. Постучал ещё раз, громче.

– По голове себе постучи, – гаркнула гардеробщица. Щёлкнул замок, и в окошке появилась свирепая физиономия. Вот она, кстати, дала бы сто очков вперёд нашему охраннику, хотя по возрасту они примерно ровесники.

– Почему опаздываем? Урок давно идёт…

– А вас колышет? – возмутился Яковлев.

– И правда, ещё бы какая-то гардеробщица нам нотации читала! – фыркнула Голубевская.

– Вы, значит, приходите, когда вздумается, а я тут бегай вас обслуживай? А вот фиг вам! – И окно закрылось.

– Не, вы это видели? – у Голубевской даже лицо вытянулось. – Эй, бабуля, алё! Уснула, что ли?

Но та упорно молчала. Не реагировала ни на слова, ни на стук.

– Давайте вынесем ей окно, – предложил дурачок Сачков.

– И что? А одежду кто примет? Может, ты?

– Α-a, открывай давай, дура старая! – Сачков со всей дури так забарабанил по пластиковому окошку, что затряслась вся стена.

Хлопнула дверь, и из-за угла на нас бросилась гардеробщица, размахивая веником:

– Я тебе постучу! Я тебе сейчас так постучу!

Девчонки, взвизгнув, отскочили в сторону и тут же покатились со смеху. Гардеробщица носилась за Сачковым, как бравый вояка с шашкой наголо. А тот кружил и петлял между зеркальными колоннами, делая вид, что ему страшно. Короче, работал на публику, как обычно. На нас бабка внимания не обращала, но девчонки при её приближении каждый раз вскрикивали и прятались. Потанина – за спину Мальцева, Голубевская – за меня. В очередной раз она прильнула совсем близко и прошептала мне на ухо:

– Вот бешеная! Выложу вечером на Ютуб.

Яковлев тоже снимал этот цирк на свой мобильник и даже комментировать умудрялся:

– Вот так погоня! Ещё немного… сейчас его настигнет веник… но нет… ушёл… ловкий манёвр… заход справа…

– Что здесь происходит?!

Мы, увлечённые зрелищем, не заметили, как сзади подошла завуч, Ирина Борисовна. Это с ней мать сговорилась, чтобы меня приняли в школу. Какие у них отношения, я не в курсе, но при мне они называли друг друга по именам, без отчеств. В первые дни мать меня так и наставляла: «Смотри, не подведи меня и Иру».

Обычно невозмутимая как слон, сейчас Ирина Борисовна негодовала так, что её аж потряхивало:

– Издеваться над старым больным человеком… над женщиной… молодцы! Ничего не скажешь. Где у вас совесть? Вы ведь не несмышлёные детишки, взрослые уже, понимать должны. А если над вашими матерями и бабушками вот так же изгаляться будут?

– Да что мы такого сделали-то? – враз запричитали Голубевская и Потанина. – Мы пришли, хотели сдать одежду, а гардероб закрыт. Толик… Толя Сачков постучал, а она вон с веником выбежала…

– Постучал он! – вскинулась гардеробщица, у которой после десяти кругов даже дыхание не сбилось. Только платок съехал набекрень и с одной стороны выбились седые пряди. – Он мне чуть окно не выломал.

– Нормально он стучал!

– Дурой старой обозвал, – жаловалась гардеробщица.

– Не было такого! – вытаращила глаза Потанина.

– Что вы выдумываете? – подхватила Голубевская. – И вообще, вы его веником побили, а бить детей – преступление.

– Да я его даже не задела!

– Кто кого бил и обзывал, ещё разберёмся, а сейчас скажите-ка мне, одиннадцатый «А», почему вы пришли так поздно? Урок уже вот-вот закончится, а вы только раздеваетесь.

Я собрался было покаяться, что проспал, разумеется, нечаянно, но Потанина выпалила:

– Так у нас нет первого урока.

– Как это нет? Что у вас по расписанию?

– Биология, – ответила она, чуть поколебавшись, но тут же уверенно добавила: – Чибисов сказал, что биологии не будет. Правда ведь?

Последнее относилось к нам. Я опешил, а остальные с готовностью подхватили её версию:

– Да, Ирина Борисовна. А что, разве это не так?

– Разумеется, не так.

Она даже гневаться перестала от удивления: ещё бы, гордость школы Макс Чибисов – и организованный прогул! Да, если честно, я сам от заявления Потаниной онемел, а, наверное, должен был признаться, что Чибисов тут совершенно ни при чём. Но как такое скажешь? Это же всё равно что выжечь у себя на лбу: «Стукач». И дело вовсе не в том, что я боялся Мальцева и прочих, потому что их-то как раз я абсолютно не боялся. Но вот репутация стукача – а такие вещи расползаются по всей школе влёт – это вообще приговор.

Причём пожизненный. Хуже ничего нет. И я смолчал.

– Ладно, будем выяснять. Сейчас раздевайтесь и после уроков все ко мне. Вместе с Чибисовым.

Только она скрылась, ко мне подлетела Потанина:

– Олег, поговори с Чибисом! Предупреди его.

– А почему я? Твоя была идея, ты и предупреждай. Какого чёрта ты его вообще приплела?

– Вообще-то, я для всех старалась. И тебя тоже, между прочим, выгородила, – обиделась она. – А Чибис у них любимчик. Что ему будет?

– Она права, – вмешался Мальцев. – Чибису ничего не сделают, а вот у нас уже залётов до фига. И тут, считай, прогуляли и старуху довели. А если мы как бы не при делах, то, значит, старуха сама виновата, что забыковала.

– А ничего, что мы его подставили?

– Да не переживай ты так, – теперь уж Голубевская подключилась. – Ничего нашему Максику не будет. Пусть он скажет, что перепутал. Умные часто бывают рассеянными. Ну-у, Олег… Ну не говорить же нам теперь, что мы ещё и Ирине соврали.

– Ладно, – буркнул я. – Но сами с ним договаривайтесь.

Однако договариваться пришлось всё-таки мне. Потанина насела, что их он не послушает, а меня послушает. Не мог же я ей сказать, что для неё он как раз что угодно сделает. Да и к тому же поразмыслил и решил, что пусть уж лучше Макс узнает «новость» от меня, чем от других.

Поговорить удалось только на третьем уроке.

Пока я собирался с мыслями, Макс сам повёл разговор в нужное русло:

– А ты чего на биологии не был?

– Проспал. Понимаешь… тут такое дело… помощь твоя требуется…

– Да, конечно, какой разговор! Что нужно?

Я и выложил всё, как было. На мгновение мне показалось, что лицо его застыло, но он тут же улыбнулся и кивнул:

– Хорошо, я что-нибудь придумаю.

Вот только взгляд его потух, и мне стало ещё поганее на душе.

– Макс, понимаешь, Потанина сказала, что у тебя авторитет среди учителей. Тебе за это ничего не будет. И, потом, ты можешь сказать, что не специально. Забыл или перепутал.

– Да всё нормально.

После шестого урока мы собрались возле учительской. Думали, Макс быстренько подтвердит нашу версию – и мы свободны. Но Ирина Борисовна потянула нас к директору и там устроила допрос по полной программе. Макса, бедного, совсем заклевала. Как перепутал? С чем перепутал? Почему нам сообщил, а остальным нет? Почему сам на урок пришёл? Вспомнил? Почему, если вспомнил, не предупредил нас? Так и норовила загнать его в ловушку. Но Макс держался молодчиной, отвечал вяло, но ни разу не сбился, не поколебался. И хотя концы с концами вполне сошлись, Ирина Борисовна смотрела на нас так, будто, наоборот, уличила во лжи. Впрочем, своё мнение она оставила при себе и отпустила нас домой даже без «родителей в школу».

Из школы брели молча. Макс и прежде не особенно болтал, но в последнее время получалось молчать без напряга, теперь же тишина давила. И я понятия не имел, что ему сказать. Не извиняться же снова. Тем более, когда я попросил прощения сразу, он заверил, что всё нормально, никаких обид.

Но на душе было муторно. Ещё и Дубинина с Сагидзе в школу не пришли. Алёнку я несколько раз набирал, но натыкался на «абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». С уроков они сроду не сбегали. Ну не заболели же обе враз. А ведь накануне вечером мы созванивались и, как я понял, пропускать уроки она не собиралась.

– Макс, ты сейчас куда?

– Домой, – он захлопал глазами и даже как будто насторожился.

– Слушай, давай к Дубининой сходим. А то её сегодня не было. И телефон у неё отключён.

– Давай, – с готовностью согласился Макс.

Но сходили впустую. Дверь никто не открыл.

– Куда она делась? – негодовал я.

Не то чтобы я скучал по ней или сильно переживал, но подобные непонятности меня выводят из равновесия.

После тренировки я снова смотался к Дубининой, и опять зря. Телефон она тоже так и не включила. Это уж совсем ни в какие ворота! Я присел на лавку возле её подъезда, раздумывая, куда она могла запропаститься. По злачным местам и всяким клубам она, слава богу, не ходила, сама говорила.

Дом – школа, дом – школа – вот и весь её маршрут. Разве что у своей подружки могла зависнуть, но не весь же день у неё торчать. Но я бы даже и до Сагидзе сгонял, если бы знал её адрес. Или хотя бы телефон. Попробовал у Макса выяснить, но и тот не смог помочь. Я уж собрался уходить, когда из тени куцых тополей вынырнули знакомая оранжевая куртка и красная шапка с помпоном. Я даже сразу повеселел, но решил-таки отыграться за Алёнкино молчание, за то, что мне пришлось перенервничать, столько времени потерять, продрогнуть и вообще носиться за ней весь день, как мальчик на побегушках.

Я притаился у подъезда, в кустах акации. Пришлось согнуться в три погибели, чтобы Алёнка меня не заметила. Хотя она шла торопливо и по сторонам не смотрела. Когда она остановилась возле подъезда и стала рыться в сумке, ища ключи, я неслышно подступил к ней сзади, ткнул пальцем между лопаток и рявкнул:

– Кошелёк или жизнь!

Она вскрикнула и выронила сумку. Потом повернула ко мне искажённое ужасом лицо, и только в этот момент до меня дошло, какой я болван. И шуточка моя из разряда идиотских.

– Прости, я – дебил!

Она уткнулась мне в грудь и горько зарыдала.

– Ну, не плачь. Шутка дурацкая, конечно, но я не хотел тебя напугать!

Дубинина пыталась что-то сказать, но сквозь рыдания вырывались лишь нечленораздельные звуки. Неужели она так сильно перепугалась? Я хотел поцеловать её, но она отстранилась. Наконец я разобрал: Нина… Нина…

– Алёнка, ну всё, кончай реветь. И при чём тут твоя Нина?

– Её больше нет, – выдавила она.

– В смысле, нет? – не понял я.

– Её машина сбила. Позавчера, ну когда мы… у Макса… Она возвращалась домой и… Это я виновата.

– Ты-то с чего? – у меня самого голос стал хриплый, будто чужой.

Смерть человека, которого ты хорошо знаешь, всегда ошеломляет чрезвычайно. Теперь мне стало вдвойне неловко за свою нелепую шутку.

– Она не хотела идти к Максу на день рождения. И мама её была против. Это я уговорила. Обеих. Обещала, что всё хорошо будет.

– Но ты же не могла знать… Алёнка отчаянно замотала головой:

– Я должна была её проводить! Должна была. А я…

И Алёнка завыла так горестно и безысходно, что и меня пробрало насквозь.

 

11

На следующий день о смерти Сагидзе шептался весь класс. Даже Сачков – на что уж ушлёпок – и то конфузился. Как-то всем стало неуютно на душе, будто насмешки и издёвки над ней отчасти привели к такому печальному исходу. С подачи классной скинулись, кто сколько мог. Деньги передали Алёнке, чтобы та отнесла их матери Сагидзе.

В вестибюле, рядом с расписанием, вывесили её фото с траурной лентой на уголке. Меня и Алёнку допрашивали, но без нажима. Да что с нас взять? Ничем помочь мы не могли. Оказывается, гад, что её сбил, успешно скрылся и единственный свидетель – престарелый собачник, выгуливавший пса, видел только, что тачка неслась на огромной скорости и даже не притормозила. А что за тачка – и приблизительно не мог сказать: «В марках не разбираюсь, а цвет тёмный».

До самых похорон Алёнка не появлялась на занятиях. Помогала семье Сагидзе. А в день, когда её хоронили, с уроков отпустили весь класс. Специально никого в ритуальный зал не звали, но Ирина Борисовна сказала, что каждый, кто пожелает, может прийти и попрощаться.

Прежде я ни разу не был на похоронах. Когда умерла бабушка, я ездил на соревнования. И, признаться, в душе радовался, что так совпало. Я не мог представить бабушку, энергичную, хлопотливую, даже непоседливую, неживой. Не хотел её такой видеть и запоминать. А может, и боялся.

Вот и Сагидзе, с которой встречались всего несколько дней назад, я тоже не представлял мёртвой. Это казалось какой-то нелепой ошибкой. И, откровенно говоря, мне совсем не хотелось идти с ней прощаться. Но вопрос, идти или не идти, в классе даже не обсуждался. Так что и мне никак было не отвертеться. Да и Алёнку стоило поддержать. Её аж пошатывало – то ли от горя, то ли от чувства вины, которое она упорно взращивала в себе, как я ни старался её переубедить.

У входа в ритуальный зал всех встречала Ирина Борисовна.

– Постойте здесь, там ещё не готово. И не шумите. Будьте людьми.

Зачем она это говорила? Никто и не шумел.

Ждать долго не пришлось, минут через пять двери в зал распахнулись. И все потихоньку стали входить. Я плёлся в самом хвосте, желая одного: скорее бы всё закончилось.

В зале стоял полумрак и отчего-то пахло воском, хотя зажжённых свечей, то есть вообще свечей я не обнаружил.

Наши облепили стены по обе стороны от входа, только Ирина Борисовна и Яковлев с венком в руках прошли на середину зала, где на чёрном каменном помосте возвышался гроб. Возле гроба на стульях сидели грузная женщина, вся в чёрном, и четверо пацанчиков, один другого меньше. Они жались к матери и друг к дружке, как воробьишки, при этом неустанно стреляя по залу круглыми чёрными глазёнками.

Распорядитель велела отключить сотовые и, встав в изголовье гроба, произнесла совсем коротенькую речь о том, какая это невосполнимая утрата. Скупо и официально. Может, так и положено? А потом предложила подойти и попрощаться с покойницей.

И тут я запаниковал. Все цепочкой обходили вокруг гроба, и меня несло как по течению. Хотелось зажмуриться, лишь бы не видеть мёртвое лицо, которое так и стояло перед глазами живым. Но я взглянул и даже удивился: казалось, она просто спала…

 

12

После смерти Сагидзе наши отношения с Дубининой не то что разладились, но как-то тихо сошли на нет. Мы не ссорились, при встрече здоровались, иногда болтали о том о сём, но ничего более. Любые мои поползновения она деликатно отвергала. Куда бы я её ни звал, неизменно находила причину, чтобы отказаться. Единственный раз удалось вытянуть её погулять. И то мы просто бродили по улице и по большей части молчали. К тому же случайно встретили Руслана Богатырёва. Этот урод оглядел Алёнку с ног до головы, скривился, да ещё и фыркнул. Я рванул было к нему, но Алёнка вцепилась мне в локоть и упросила оставить его в покое:

– Олег, не трогай его, пожалуйста. Пускай что хочет, то и думает. Нам плевать.

Плевать-то плевать, а всё же он подгадил. Я и раньше видел, как убого одевалась Алёнка, но старался не обращать внимания. Теперь же куцая, сто раз штопанная куртка и потёртые на носках ботинки прямо лезли в глаза. Я никогда и никому в этом не признался бы, но стал ловить себя на мысли, что стесняюсь появляться с ней на людях. Даже просто вместе идти из школы. Но и когда мы оставались наедине, всё шло как-то комом. Она и сама напрягалась, и меня напрягала.

А однажды и вовсе выдала:

– Если бы не ты, не знаю, как бы я перенесла смерть Нины… Но, если бы не ты, она была бы сейчас жива.

Правда, тут же сообразила, какую сморозила глупость, и принялась извиняться. Я вроде и не рассердился, но, как говорится, осадочек-то остался.

В другой раз мы сидели в её комнате – она на диване, обхватив коленки руками, я за столом, на разболтанном стуле-вертушке. Вообще-то, в гости к ней я захаживал нечасто, но тогда возник повод: у Алёнки полетел Windows, и она попросила меня переустановить операционку. И тут она снова завела свою песню:

– Мне всё время плохо, постоянно, каждый день и час. Депрессняк какой-то навалился, ничего не могу поделать. Прямо жить не хочется…

– Ого, ты загнула! С чего бы тебе жить-то не хотеть? – я крутанулся на стуле.

– Ты знаешь, я всё думаю о Нине, простить себе не могу. В тот вечер я ведь сама хотела, чтобы она поскорее ушла. Хотела остаться с тобой… наедине… Хотела быть с тобой…

Меня тотчас бросило в жар.

– И самое ужасное, что, случись всё снова, я бы не смогла… остановиться. Я бы опять осталась с тобой…

Ну что это, как не призыв? Я пересел к ней, приобнял, но стоило склониться над ней, как она извернулась и соскочила с дивана.

– Олег, я не могу! Ты прости, – пролепетала она, пряча глаза. – Не могу, и всё тут. И даже не знаю, смогу ли вообще когда-нибудь.

Я молча сделал ей комп и ушёл. Конечно, раздосадованный. Да, в конце концов, сколько можно ковыряться в переживаниях: виновата – не виновата, могу – не могу? Мне тоже жаль Сагидзе, очень. Но жизнь-то продолжается! И её всё равно не вернёшь.

Проходя мимо супермаркета, вспомнил, что мать просила купить батон. Я завернул в хлебный отдел и нос к носу столкнулся с Голубевской. За её спиной семенила Потанина.

– О! Какие люди! Сплошные звёзды, а не люди, – улыбнулась Голубевская.

– Привет, Олег, – выглянула из-за плеча подруги Потанина. – А мы тут закупаемся.

Их тележка и правда была доверху набита разными упаковками, банками, брикетами.

– В пятницу, ну послезавтра, у меня будет вечеринка. Предки уедут на дачу, с ночёвкой… Будут только наши. И ты приходи.

Вот так неожиданный поворот! Я даже слегка растерялся.

– Ну, не знаю. У меня в пятницу тренировка.

Мне показалось, Голубевская как-то сразу сникла. Огорчилась? Но с чего бы? Или уязвлённое самолюбие? С таким апломбом, как у неё, она вполне могла рассчитывать, что я от радости станцую прямо на месте.

– А до какого часа у тебя тренировка? – подхватила Потанина.

– До семи.

– Так и мы в семь собираемся! Приходи после тренировки. Ничего страшного, если немного опоздаешь.

– Я подумаю, – пообещал я. «Подумаю» – оптимальный вариант во всех отношениях. Во-первых, чтобы отстали (я терпеть не могу, когда меня уговаривают). А во-вторых, кто его знает, вдруг и в самом деле возникнет желание развеяться? И, опять же, есть куда отступать – на случай, если всё-таки не захочется.

На том и порешили. Я взял с полки батон и направился к кассе, когда Голубевская окликнула меня по имени:

– Олег! Слушай, а ты не поможешь нам сумки донести? Тут недалеко.

Помочь-то я помог, но всем своим видом показал ей, как мне этого не хотелось делать. А пусть. Нечего думать, что она – королева и все вокруг счастливы услужить ей.

На выходе из супермаркета они распрощались с Потаниной, и я притворился, что не заметил их шифрованных ужимок. Да мне, признаться, было и неинтересно, о чём они тайком переговаривались, даже если это связано со мной.

К счастью, Голубевская жила в двух шагах от супермаркета. Но плелись мы еле-еле: сапоги у неё, видите ли, скользкие, каблуки высокие.

Меня её общество почему-то тяготило, хотя она щебетала без умолку. Так что, едва мы подошли к подъезду, я всучил ей фирменный пакет, не такой уж и тяжёлый, между прочим.

– До квартиры сама дойдёшь, ладно? А то мне некогда.

– Да, я на лифте. Спасибо, Олег! Пока…

– Адьёс.

И я потопал домой, с батоном под мышкой. А вечером позвонила Алёнка, поблагодарила за комп. Голос звучал виновато, и я сразу воспрянул, однако, стоило мне позвать её в кино или хоть куда-нибудь, она тут же свернула разговор: не могу, не сейчас, как-нибудь потом. Тьфу. Как меня это уже достало!

На следующий день ко мне снова подкатила Потанина, теперь уже с Мальцевым. Опять завели тему насчёт вечеринки, и я согласился. Да потому что надоело стучать в закрытую дверь! Если Дубининой нравится смаковать свой сплин, пусть смакует, но без меня.

– Может, я и Макса с собой прихвачу? – предложил я.

– Зачем? – удивились оба совершенно искренне.

– Нет, ты, конечно, можешь его взять, – усмехнулся Мальцев, – только он там будет… как бы сказать… не в тему. Он что, заядлый тусовщик? Мы же хотим оторваться, а не уроки вместе делать.

С этим сложно было поспорить. Я вспомнил, как Макс перед каникулами выносил мне мозг, и решил, что звать его не стану. Он и правда категорически не создан для подобных мероприятий. И, потом, я помнил, как он разбушевался всего-то с напёрстка коньяка. Мало ли что он мог ещё учудить, тем более в компании своего раздражителя.

Правда, было немного не по себе, когда Макс после школы поинтересовался, о чём я говорил с Мальцевым и Потаниной.

– Да так, о всякой ерунде, – замялся я.

Так что я согласился пойти к Голубевской без Макса, взяв с них слово, что он об этом не узнает. Просто он так напрягался, стоило мне с Мальцевым хоть словом переброситься. Понятно, что я не обязан перед ним отчитываться, я даже сам на себя злился за такое малодушие.

И на Макса злился, что приходилось из-за него юлить и выкручиваться, но всё равно не мог сказать ему прямо всё как есть.

К Голубевской я опоздал на час с лишним. Уйти с тренировки раньше, хотя бы на пять минут, с нашим Палычем вообще нереально. Ну и пока заскочил домой, пока ополоснулся и переоделся – не в трениках же идти, как-никак там не гоп-стайл вечеринка, – был уже девятый час. Сотовый устал звонить, когда я наконец ответил.

– Олег, ты где потерялся? Мы тебя ждём, ждём. Ты же говорил, после семи будешь… – затараторила Потанина.

– Да иду уже, – буркнул я и сбросил.

Ну и противный же голос у этой Потаниной! Сразу после неё позвонил Макс. У меня с досады даже зуб заныл. Вот что ему сказать?

Он же спросит, что делаю, куда собираюсь… Лучше вообще не брать трубку. Зная манеру Макса звонить до победного, я на всякий случай отключил телефон.

Заглянул в родительскую спальню предупредить, что вернусь поздно, и застал идиллическую картину: оба – и мать и отец – дремали на диване, в обнимку. Вообще, странности их поведения почти вошли в привычку. Может, у них кризис среднего возраста или ещё что-нибудь в том же духе? Хотя, по идее, чудить полагается мне. Я ведь young adult. Слово «подросток» меня почему-то бесит: какое-то оно идиотское и звучит чуть ли не как диагноз. «Он бросил школу, сбежал из дома, избил бомжа, бомбанул киоск». – «Ах, какой ужас! Но почему?» – «Он – подросток». – «Α-a, тогда понятно». Будто подростковый возраст – синоним неадекватного поведения. Как же!

Голубевская жила на последнем, семнадцатом этаже. Точнее, на двух последних.

– Второй ярус у нас ещё в стадии ремонта, мы недавно эту квартиру купили, – сообщила она, заметив, что я уставился на винтовую лестницу в прихожей. Затем, одарив меня улыбкой Моны Лизы, добавила: – Молодец, что пришёл.

Выглядела она потрясно – в чёрных атласных шароварах и серебристой маечке с открытой спиной. Я аж присвистнул.

Вся компашка – отсутствовал только Дота – расположилась в огромной гостиной. Сидели кружком, прямо на полу, на белом длинноворсовом ковре, потягивая Asahi. В середине – чёрный столик на коротеньких ножках. Закуска соответствующая: суши да роллы. Я сразу приуныл. Потому что после тренировки проголодался так, что все внутренности выли. Дома перекусывать не стал, памятуя о вчерашней тележке Голубевской, доверху набитой продуктами. Так что я никак не рассчитывал нарваться на эти финтифлюшки, тем более японскую кухню не люблю абсолютно. Рису я всегда предпочту картошку. Сыру – колбасу. Морепродуктам – мясо. Про сырую рыбу и водоросли вообще молчу.

– У вас тут что, japan party?

– Ну, что-то типа того… – улыбнулась Голубевская.

– Предупреждать надо.

Улыбка тотчас угасла.

– Тебе не нравится?

– Не, всё супер. Но будет ещё лучше, если ты сделаешь мне бутер с колбасой.

– Наташка, на меня тоже сделай, – попросил Мальцев.

– И на меня, – присоединился Сачков.

Она засмеялась. Уплыла на кухню.

– Ничего вы не понимаете, – изрёк Яковлев, ловко цепляя палочками чёрно-белую загогулину. – Суши – это м-м-м… пища богов. Вот мы когда в Японии с предками были…

Слушать его я не стал, а решил осмотреться. Сунулся на кухню, где хозяйка нарезала копчёную колбасу.

– У тебя апартаменты ого-го! Устроишь экскурсию?

– А как же бутерброды?

– Ну а куда они денутся? – И я протянул ей руку.

Она чуть поколебалась, но взяла меня за руку. Пальцы у неё были холодные, почти ледяные, что странно – тепло ведь дома, даже жарко.

– Здесь папин кабинет, – она распахнула дверь в небольшую комнату с массивной мебелью под старину. Правда, я в таких вещах мало смыслю, может, и правда там был настоящий антиквариат.

– Там родители спят, а здесь живу я.

Её комната оказалась полной противоположностью отцовского кабинета. Сплошь чёрное стекло и металл. Тёмно-серый, с хаотичными разводами диван, и чуть светлее – шторы. Ковёр – под зебру. Обои белые, с чёрными абстракциями. Фото и постеры на стенах и те чёрно-белые.

– У тебя здесь прямо пятьдесят оттенков серого.

Голубевская хихикнула.

– А ты читал?

– Вот ещё!

Холодные пальцы в моей ладони потеплели. Она повернула ко мне лицо, так близко, что я почувствовал её дыхание. Мы замерли, глядя друг другу в глаза. Ещё бы секунда, и… Но в последний момент она отстранилась. Импульс стих.

– Да, мне нравится всё… монохромное.

Не спорю, впечатляло. Стильно. Модно. Но… малость смахивало на офис. Сразу вспомнилась Алёнкина комнатка – три метра вширь и столько же в длину. Старая мебель, красно-коричневый ковёр на стене и целый ворох мягких игрушек. Убогонько, конечно, а уютно. Невольно ощутил укол вины, но тут же вразумил себя: с какой стати? Ну переглянулись. Что такого? Подумаешь. И потом, Дубинина сама виновата: последнее время меня нещадно динамит. А я что, терпеть должен?

– Ладно, пошли к народу.

– … И ещё они там постоянно кланяются. Вообще все, – Яковлев как раз заканчивал свою историю про японцев.

– Всё, Тёмыч, ты меня вдохновил. После школы еду в Японию, – объявил Сачков.

– Ты же японского не знаешь, – фыркнула Потанина. – Что ты там делать будешь?

– Кланяться буду.

В гостиную вернулась Голубевская с блюдом в руках, и мы дружно накинулись на бутерброды.

Первым окосел Артём Яковлев – говорю же, эти роллы – не закуска, а ерунда. Остальных тоже вскоре развезло. Одна Голубевская смотрела на всех незамутнённым взором и по большей части хранила молчание.

Мальцев ни с того ни с сего ударился в раскаяние:

– Ты это… про тот случай с рефератом по физике забудь. Непонятки вышли. Мы ж не думали… не хотели…

– Да, не хотели, мы же не знали, что ты – звезда, – вяло хихикнул вконец разомлевший Яковлев. Мальцев на него беззлобно цыкнул.

– Не обращай внимания. Только всё равно не понимаю, чего ты с этим Чибисом связался…

– А чем он плох? – спросил я с вызовом.

– Да тем, что лох, – встрял Сачков.

Рифму заценили, посмеялись.

– Попридержи язык, – осадил я его, но не зло, больше для собственного успокоения. Не хотелось конфликтовать, даже с Сачковым. А положа руку на сердце, с Мальцевым, да и с Яковлевым тоже, мне было гораздо интереснее общаться, чем с Максом. И тут ко мне привязалась Потанина.

– Пофиг на Чибиса. А вот скажи, ты что, правда с Дубининой встречаешься? – спросила она таким тоном, будто большего абсурда в жизни и быть не может.

Я напрягся и, не знаю почему, уставился на Голубевскую. Та смотрела на меня серьёзно и выжидающе.

– А с какой целью интересуешься? – попробовал я увильнуть.

– Просто интересно.

– Нам всем интересно, – поддакнул Сачков.

– Не, серьёзно. Секрет, что ли? – сразу оживился Мальцев. – Мы вот с Веркой… и не скрываем этого.

Он чмокнул её в висок, точно подтверждая свои слова.

Отвечать не хотелось. Да и что тут ответить? Я сам толком не знал, какие у нас отношения. Не мог разобраться, что я к ней чувствую. Вот с Ингой всё было просто и понятно. То есть не просто, конечно, но понятно, а с Алёнкой – полная неразбериха. Особенно теперь.

– У нас с ней просто дружеские отношения и всё, – наконец сказал я.

– Ну и слава богу! – воскликнула Потанина и обернулась к Сачкову: – А ты трындел, что Олег с Дубининой ходит. Вечно мелешь что попало.

– Да все в школе так думают, – начал оправдываться Сачков.

– Все думают, – передразнила его Потанина и с победным видом добавила: – А я сразу говорила, что не мог он клюнуть на эту моль.

– Может, сменим тему? – включилась в беседу Голубевская.

Я мысленно поблагодарил её за это. Потому что обсуждать Алёнку было неприятно, и потом, как бы я ни убеждал себя, что всего лишь сказал правду, всё равно чувствовал себя каким-то предателем…

Разбрелись сильно за полночь, только Потанина осталась. Я тоже засобирался домой, но у дверей меня тормознула Голубевская:

– Олег, можешь здесь переночевать. Мы с Веркой в моей комнате ляжем. А тебе я в гостиной на диване постелю.

Может, я дурак? Потому что никаких весомых причин не пойти домой у меня не было, а я взял и остался. Понятно, что мало радости бежать по темноте да по морозу, но лучше бы я ушёл…

Утром меня разбудили девчачьи голоса. Потанина и Голубевская пили кофе на кухне и оживлённо обсуждали вчерашний вечер.

– Проснулся наконец? Садись с нами. Налить тебе чашечку?

Я поймал своё отражение в зеркальной глади чёрного стеклянного шкафа. Взъерошенный, помятый, ещё и кости ныли, будто под забором ночевал.

– Можно я лучше в душ схожу?

– Ой, да конечно! Сейчас я тебе дам чистое полотенце. Она принесла белое махровое полотенце размером с простыню.

– Смотри, здесь душ регулируется, а если захочешь, можешь ванну наполнить. Вот тут включается гидромассаж, здесь – музыка, если вдруг заскучаешь.

Я стянул футболку, но Голубевская не уходила. Стояла и нахально разглядывала меня.

– Чего тебе? – спросил я не слишком вежливо.

– Да ничего, – улыбнулась она. – Просто ты такой… накачанный…

Не то чтобы я падок на лесть, но стало приятно. Тем более говорила она явно то, что на самом деле думала, – и в тоне, и во взгляде сквозило неприкрытое одобрение. Я даже засмущался. Наконец она вышла. Я скинул плавки и залез под душ, врубив радио. Включая по очереди то холодную, то горячую воду, окончательно взбодрился и из душа вышел уже человеком, а не развалиной. От кофе отказался, поспешил домой. За всю жизнь я не ночевал дома от силы раз пять, и всегда родители были в курсе. Вчера будить их не хотелось и ещё больше не хотелось вдаваться в объяснения, куда и зачем иду. Решил, что если вдруг они вспомнят о моём существовании и взволнуются, то позвонят на сотовый. И только сейчас меня осенило, что я вчера отключил телефон. Домой я мчался чуть не вприпрыжку, надеясь, что родители не успели начать паниковать. Но увы… Оказалось, они уже с утра всех с ног на голову поставили, так что когда я заявился, то застал дома целую сходку: дядю Юру с женой, Ирину Борисовну, Макса, Алёнку. В первый миг все уставились на меня в немом оцепенении. А потом началось… Говорили то хором, то наперебой. Мама норовила одновременно обнять меня и стукнуть. Папа всё восклицал, как я мог так поступить с матерью.

– Олег, ты где был? – взяла на себя допрос Ирина Борисовна.

Как же мне не хотелось отвечать!

– У Голубевской, – признался я.

– Кто это? – спросила мама, но никто ей не ответил.

– Ты провёл эту ночь у Наташи Голубевской? – изумилась Ирина Борисовна. – А её родители?

– Их не было. Куда-то уехали, – тихо сказал я.

На Алёнку я не смотрел – не мог. Зато чувствовал на себе её обжигающий взгляд. Я сроду не краснел, но тут и щёки, и уши предательски заполыхали. Алёнка пробормотала какие-то извинения и убежала. Покончив с расспросами, ушла и Ирина Борисовна вместе с Максом, оставив меня на растерзание матери. И посыпалось… Почему не предупредил? Почему не позвонил? Почему не вернулся ночью? Почему? Почему? Почему? Голова пошла кругом. А ведь всего-то навсего сходил на безобидную вечеринку к однокласснице. Но все смотрят на меня так, будто я как минимум в оргии участвовал. Чёрт-те что! Разругавшись с родителями, ушёл к себе. Попробовал дозвониться до Алёнки, но она упорно сбрасывала. Тогда я позвонил с отцовского.

– Погоди, не бросай трубку. Ты выслушай, а потом можешь думать что хочешь, – быстро заговорил я, когда услышал её голос. – Я понимаю, как всё это выглядит. Но на самом деле ничего такого не было.

– Мне всё равно, – сухо сказала она.

Меня уязвили не её слова – их можно списать на обиду, а, скорее, тон. Он и вправду выражал полное безразличие. А ничего, что я бегал за ней всё это время, а она только и делала, что отшивала меня? Да и потом, в самом деле, с какой стати я должен перед ней оправдываться? Никаких обещаний я ей не давал. Подумаешь, один раз целовались! Это ещё ничего не значит. Если я начну перед каждой, с кем целовался, оправдываться, то… Меня охватило раздражение.

– Я тоже так считаю. Мы же просто друзья.

– Именно.

– Значит, без обид? А то мне показалось, что ты психанула.

– Показалось.

– Ну и прекрасно.

Ничего прекрасного, понятно, не было. У меня и так настроение резко стремилось к нулю, а после разговора с Алёнкой вообще хандра навалилась.

Вечером пришла эсэмэска от Голубевской: «Как самочувствие?» В другой раз я, может, и отвечать бы не стал. Но меня так достало за день, что все – отец, мать, Дубинина, даже Макс – корчили из себя обиженных и демонстративно со мной не разговаривали, хотя, по сути, ничего ужасного я не сделал. Поэтому хотелось с кем-нибудь просто потрепаться по-дружески, и я ей перезвонил.

 

13

За ночь Макс, видать, оттаял, потому что на следующий день вёл себя как прежде.

– Ну что, больше не дуешься? – спросил я с усмешкой.

Он посмотрел на меня и на полном серьёзе выдал:

– Нет. Я подумал и понял – ты просто не хотел меня обидеть, поэтому и не сказал, что…

– Ты верно понял, – подхватил я, а сам подивился: ну и чудик всё-таки, этот Макс.

– А ты теперь с Голубевской встречаешься? – осторожно спросил он.

– С чего ты взял?

– Она перед уроками рассказывала Вере Потаниной, что ты ей вчера вечером позвонил и вы полночи проболтали. Ещё сказала, что ты её пригласил…

– Полночи? Ну она загнула! Но вообще – да, созванивались.

И тут я невольно посмотрел на Дубинину. Она сидела через ряд, наискосок от меня. Мы с ней даже не поздоровались сегодня. Когда я вошёл в класс, она принялась усердно рыться в сумке и как будто меня не замечала.

– А Дубинина слышала?

– Конечно. Мне кажется, Голубевская нарочно так громко об этом рассказывала.

Я сам понимал, что напрасно злюсь на Голубевскую. Она ведь, по сути, не врала. Но так и подмывало отвесить ей пару ласковых, чтобы в следующий раз не трепала языком.

Все уроки сидел как на иголках. Постоянно поглядывал на Алёнку и думал: вот ведь, за каких-то два месяца она изменилась до неузнаваемости. То её всякая мелочь в восторг приводила, то теперь до неё вообще не докричишься. Пару раз я пытался заговорить с ней, но она с каменным лицом проходила мимо. Зато бывшая Снежная королева осаждала не по-детски. Я извинился, сказал, что кино отменяется, мол, на тренировку надо. А она:

– Пожалуйста, пожалуйста, возьми меня с собой! Я так хочу посмотреть, как ты играешь!

Как только я её не отговаривал! Объяснял, что мы на тренировках не играем и ничего интересного там нет. И всё же она меня упросила разрешить ей заглянуть к нам хоть на секундочку после тренировки – якобы она просто зашла за мной. Я сдался. Заодно договорились куда-нибудь сходить. Перед тренировкой я сунулся к отцу за наличностью, но тот бросил мне сотку, как подачку, и сказал, что больше нет. Это даже не смешно! Но я сразу понял, что это материны происки: решила наказать меня деньгами за мой так называемый загул. «Ну ладно же, – разозлился я на мать. – Как ты со мной, так и я с тобой».

Я выпотрошил из копилки ворох мятых бумажек. Это я откладывал на её день рождения. Хотел купить ей хороший ридер, но теперь пусть довольствуется открыткой. Ну а что? Не мог же я опозориться перед Голубевской и признаться, что у меня нет денег.

Голубевская появилась минута в минуту, как договаривались. Этакая Снегурочка в белом норковом полушубке, румяная с мороза, вся в блёстках подтаявшего снега. Ледогоров аж присвистнул. Хорошо, хоть Палыч нас не распекал – отчасти поэтому я не хотел, чтобы она приходила. Кому понравится, когда тебя дрючат при девушке? Я по-быстрому переоделся, подхватил её под руку, и мы ушли. А на прощанье она одарила всех самой обворожительной улыбкой.

Не знаю, куда водят Голубевскую поклонники, а я повёл её туда, где хватило бы моих двух косарей, благо было на что сослаться.

– Пардон, сама понимаешь, после тренировки я не при параде, так что идём куда попроще.

Она и не думала возражать и вообще точно с небес на землю снизошла. И выпендриваться не стала – заказала пиццу, салат и молочный коктейль. Всё шло гладко, правда, под конец она снова завела разговор о Дубининой, а мне о ней даже думать было тягостно.

– Я гляжу, ваша «просто дружба» с Дубининой разладилась? – спросила она осторожно. Такое ощущение было, что она весь вечер подбиралась к этому вопросу и вот наконец нашла удобный момент.

– Давай оставим мою личность в покое. Лучше про себя расскажи.

– А ты спроси, что тебе интересно, – улыбнулась Голубевская.

Вот как ей скажешь, что мне ничего не интересно? И даже первоначальное довольно приятное впечатление от нашего общения она испортила вопросом об Алёнке. Разговор сразу стал натужным. Я продержался ещё минут двадцать и засобирался домой. Проводил её почти до подъезда, но она уходить не спешила. Остановилась, повернулась ко мне лицом. Смотрит, загадочно улыбается. Наверное, я поступил как последний хам, потому что развернулся и, бросив ей «Пока!», погнал домой.

На другой день Макс снова доложил, как Голубевская в красках расписывала наше свидание. Естественно, при Дубининой, которая меня уже бесить начинала своей неприступной миной. Серьёзно. Ещё недавно меня грызли досада и горечь, а теперь я разозлился. Кем она себя возомнила?! Она что думает, я буду за ней до бесконечности бегать и прощения вымаливать? Не дождётся! Пусть и дальше нос воротит. Не желает разговаривать – и не надо. Нужна она мне больно! И если поначалу я конфузился, когда Голубевская открыто, при всём классе проявляла всяческие знаки внимания, – из-за неё, Дубининой, между прочим, конфузился, то теперь даже сам подыгрывал. Макс – тоже, праведник нашёлся – вздумал меня поучать, мол, нехорошо и даже жестоко по отношению к Дубининой. На что я ему посоветовал не лезть не в своё дело.

Макс, если честно, раздражал меня с каждым днём всё сильнее. Я ведь с самого начала не думал, не хотел с ним дружить, не считал его другом – просто приятелем, соседом по парте. И общался с ним, что называется, «на безрыбье». После уроков я при любом удобном случае старался сбросить его с хвоста. И уж конечно, вне школы мы и вовсе не пересекались. Иногда он звал к себе, но, даже если бы я маялся от тоски и безделья, к нему пошёл бы в последнюю очередь. Открыто я его, конечно, не посылал, просто говорил, что занят или списывал нехватку времени на тренировки. Врал лишь отчасти, потому что и в самом деле прохлаждаться не приходилось. Палыч гонял нас как проклятых. Голубевская, кстати, произвела на наших неизгладимое впечатление. После её прихода парни ещё две недели гудели и облизывались. А Валера Ледогоров вообще выдал:

– Слушай, крутая у тебя подружка! Высший класс! А то Богатырёв чесал, что ты с какой-то лохушкой ходишь…

– Слюни утри, – хмыкнул я. – А Богатырёв – трепло, я всегда говорил.

Я улыбался, а у самого ком в горле стал, сам не знаю почему. Нет, зря я тогда послушал Алёнку, надо было всё-таки вломить этому ушлёпку. Потом поразмыслил: чего я так раскипятился? Она мне кто? Никто. Чужой человек. Причём сама так захотела. А Голубевская… Почему бы и нет? Вон как наши загорелись. С такой хоть где не стыдно показаться. Так что пусть все смотрят и завидуют.

 

14

Жизнь наладилась. Саня Мальцев оказался вовсе и не гадом, как я поначалу считал. У нас с ним нашлось много общего. Последнее время мы в основном и гуляли вчетвером, двумя парами: я с Голубевской и он с Потаниной. Иногда зависали у него или у Наташки. К себе я не звал, потому что мать круглые сутки сидела дома. Да и вообще, гостем быть всегда лучше. Во всяком случае, приятнее, когда перед тобой расшаркиваются, чем наоборот.

И с футболом всё наладилось. Суровый Палыч оттаял и подобрел ко мне, а на Богатырёва вдруг взъелся. Иван Артемьевич и правда был его приятелем. Даже как-то заглядывал к нам, и они обо мне шушукались.

Позже физрук объявил, что в феврале будет проходить турнир по мини-футболу среди школ города и все надежды он возлагает на меня. Может, потому Палыч и подобрел, что физрук напел ему дифирамбов, а может, и сам собой отошёл. Дубинину я перестал замечать, как и она меня. То есть почти перестал. По крайней мере, настроение она мне больше не портила. Единственное, родители стали поджимать с деньгами. Но в самый пик безденежья выручил Валера Ледогоров, подтянув меня на соревнования энергетиков, где мы выступили за какую-то ТЭЦ. Там нам отвалили щедрую премию.

Правда, немного омрачали жизнь Яковлев и Макс Чибисов. Что до Яковлева, так тот, похоже, просто злился, что я его малость отодвинул от Мальцева, который теперь через раз тусил без своего преданного пажа. Подлянок этот паж не подстраивал, да и не ругались мы с ним, но я нет-нет да ловил на себе быстрый взгляд узких чёрных глазок, полный этакой затаённой злобы. И аж до костей пробирало. А Макс… он не то что огорчал, а, скорее, раздражал. Надоедал своим неотступным вниманием. Он явно просёк, что я от него отдаляюсь, и наверняка обижался. Хотя вроде особо ничего мне не выговаривал, но смотрел своим щенячьим взглядом, и мне становилось не по себе: чувствовал, будто предаю его, что ли. Хотя какое тут могло быть предательство? Я ведь ему ничего не обещал. Никогда не называл своим другом. Мне и раньше-то было с ним скучно, когда, кроме него, ни с кем не общался, теперь же я вовсе не мог слушать его тоскливые заумные речи. Иногда он ревновал, видя меня с Мальцевым. От этого я вообще негодовал. А он словно не замечал. Вязался ещё больше. Звонил, приходил, старался услужить. Я всё думал, как бы сделать так, чтобы общение с ним сошло на нет. Но не скажешь же прямо: отвали от меня, ты мне надоел. Вот был бы я на его месте, сразу бы сообразил, что меня избегают. И уж точно не стал бы навязываться. Но то ли Макс глух и ничего не чувствует, то ли попросту не желает ничего замечать. И порой ставит меня в неловкое положение. Скажем, недавно Саня Мальцев позвал нас на выходные съездить в Байкальск. Там крутая горнолыжная база – «Гора Соболиная». Договорились ехать в субботу утром, а в пятницу вечером ко мне неожиданно нагрянул Макс. Мать ещё удружила – позвала его с нами ужинать. Макс даже из вежливости ломаться не стал – сразу уселся за стол, будто дома его не кормили. Притом ел он вяло. Хотя, если честно, мамины кулинарные шедевры с аппетитом можно есть только с большого голода. То ли дело у Алёнки, вспомнил я невольно, но тут же себя одёрнул. О ней не думать и не говорить – такая у меня установка.

Мама же, видно, решила, что Макс стесняется, и завела с ним беседу. Сначала засыпала дежурными вопросами, на которые он отвечал односложно, а потом вдруг брякнула:

– Максим, а ты тоже едешь завтра кататься на лыжах? Олег, Максим с вами едет?

Ну вот кто её просил?! Макс покраснел до ушей. Я и сам чуть не поперхнулся, а она смотрит, ждёт, что отвечу. А что тут ответишь? Не скажешь же – нет, нам он там нафиг не сдался. Поэтому я помялся и буркнул:

– Не знаю, мы пока только обсуждали… Я ещё у Макса не спрашивал.

– Но ты ведь собирался спросить? – пристала мать.

– Ну да, конечно! – рявкнул я.

Она словно не понимала ничего, а может, наоборот, как раз-таки всё прекрасно понимала, да назло так себя вела: уставилась выжидающе, мол, давай, спрашивай прямо здесь и сейчас. Даже отец вмешался:

– Тома, пусть парни сами разбираются. Оставь его в покое.

– А что такого? – возмутилась она. – Я всего лишь спросила, едет ли с моим сыном его лучший друг. Или что, это большая тайна?

Короче, пришлось позвать Макса с собой. Я надеялся, что тот откажется, хотя бы из гордости. Я ведь звал его под явным нажимом матери. Но Макс согласился. Он прямо расцвёл, услышав «лучший друг моего сына». Хотя я понятия не имел, с чего мать это взяла. Я уж точно таковым его не называл никогда. В общем, спасибо, мама, испортила мне очередной выходной.

Встречались в девять на остановке, откуда шли маршрутки на Байкальск. Я же Максу наврал, что собираемся к половине десятого. Лучше бы сказал к десяти, чтобы уж наверняка. И чёрт меня дёрнул «предупредить»:

– Ты не опаздывай, а то я не один, ждать не будем.

Этак я хотел заранее обезопаситься, рассчитывая, что он придёт, а нас уже след простыл.

Сам я подгрёб вовремя, плюс-минус пять минут. Сачков, Яковлев и Потанина уже были на месте. Пришлось ждать Мальцева и Голубевскую. Они опоздали минут на пятнадцать. Мы уже собирались сесть в маршрутку, как вдруг нарисовался Макс. Я ещё молчу, какой у него прикид был!

Опешили все, а Потанина – сама простота – воскликнула:

– Чибис?! А ты что сюда припёрся?

Макс смутился и посмотрел на меня. Что мне оставалось делать? Пришлось сознаться:

– Ну я его позвал.

Больше никто ничего не сказал, но физиономии у всех скисли. И я вполне их понимаю. Я, может, даже ещё сильнее расстроился, что он упал-таки нам на хвост.

Уже в маршрутке Голубевская шепнула:

– А ты ему не сказал, что мы на горнолыжку едем? А то такое ощущение, что он в тайгу собрался.

На Соболиной мне всегда нравилось. И народу много, такое оживление царит, как на проводах зимы, и всё равно кругом простор, никто под ногами не путается. Мы сняли два номера. В одном разместились парами: мы с Голубевской и Мальцев с Потаниной. В другом – Сачков, Яковлев, Виляев и Макс. Мне его даже чуть-чуть жалко стало. Они ведь его там вечером затроллят. Ну да ладно, что я ему, нянька?

Побросали сумки, взяли напрокат лыжи. Я сразу понял, что Макс вообще на лыжах не стоял ни разу. Хотя девчонки и Сачков тоже немногим лучше оказались. Они катались по учебным склонам, с инструктором. А мы с Саней рванули на самую крутую трассу. Накатались вволю. Я уже давно такого драйва не испытывал. Между делом пару раз перекусили в ski-баре. Про Макса я и думать забыл. А оказалось, что этот недотёпа умудрился сломать лыжу. В общем, вломили ему штраф шесть косарей. А у него с собой ни копья. Пришлось нам всем скинуться. Я бы лучше, конечно, один за него заплатил, но не мог: сам на подсосе в последнее время.

Вечерком засели потрепаться в номере пацанов. Макс чувствовал себя явно не в своей тарелке. Ещё и из-за лыжи грузился. Так что сидеть с нами он не стал, лёг на койку у двери, носом к стене, и притворился спящим.

Ну и конечно, над ним и сломанной лыжей не могли не поглумиться. Я сам на Макса злился, но мне не нравится, когда кучей гнобят одного, так что попросил Сачкова заткнуться. Но к нему и Потанина присоединилась, и Яковлев, и даже Голубевская. Та вообще под дружный хохот пыталась изобразить, как коряво и нелепо стоял Макс на лыжах. Я закипел, ещё чуть-чуть, и, наверное, даже сорвался бы, но Мальцев, видать, уловил мой настрой и предложил перебраться в наш номер.

– Не будем мешать человеку спать, – ухмыльнулся он.

Но и там мы едва не переругались. Теперь уж они на меня насели, мол, какого чёрта я его притащил.

– Ну притащил и притащил, – сперва возмущался я. – Кому он мешает?

– Всем! – крикнули они хором.

– Правда, Олежек, – заворковала Голубевская, – зачем ты его взял? Он ведь ботан и лох. Мы с ним только позоримся. Да и скучно с ним, банально скучно. Мы же не в библиотеку и не в планетарий приехали.

– А в этом прикиде, наверное, ещё его прадедушка ходил, – вставила Потанина.

– Брателло, серьёзно, – добавил аргументов Мальцев, – он тут явно лишний. Мы с тем же успехом могли взять с собой мою бабушку. И то было бы веселее.

Я всё понимал. Мне и самому этот Макс как кость в горле, но не скажешь ведь им, что мне мама его навязала. Так что я просто вскинул ладони и пробурчал:

– Всё, сдаюсь. Ошибку понял и признал. Больше его за собой тащить не буду.

Наконец мы с этой темы съехали, хотя настроение было испорчено. Голубевская заметила, что я скис, и позвала прогуляться. Вдвоём. Я помялся, но согласился. Мы вышли на улицу. Она вдруг выпустила мою руку и как толкнёт меня в сугроб. А сугробы там ого-го! Местами с головой можно нырнуть. Я выбрался – и за ней. Схватил за плечи и тоже швырнул в сугроб. Она завизжала, потом захохотала, а затем жалобно-жалобно заскулила, что вылезти не может. Только я руку подал, она ухватилась и дёрнула на себя. И я лицом прямо в колючий наст. Снег набился в уши, в нос, за шиворот. А она ещё громче хохочет.

– Ну, Голубевская, держись! – крикнул я, а самого тоже хохот распирает. Такие забавы я уже и позабыл.

Барахтались мы в снегу, наверное, целый час. А когда возвращались в отель, она снова за старое:

– Олежек, давай ты правда больше не будешь брать с собой Чибиса. Сам же видишь, он в нашу компанию вообще не вписывается.

– Сказал же, не буду, – буркнул я сердито.

– Ну, не злись.

– Да не злюсь я. Только давай вы его тоже не будете высмеивать в глаза. Особенно Потанина пусть попридержит язык, ладно?

Я сам не знаю, как так получилось, что у меня вырвалось про Потанину. Вернее, я об этом даже не подумал, пока Голубевская не заострила этот момент:

– А почему особенно? Ему что, Верка нравится? Да? Ну-ка колись!

– Отстань, – отмахнулся я, кляня себя за оплошность. Она же наверняка растреплет своей подружке, и только хуже всё будет.

– Так, всё ясно, – защебетала Голубевская.

– Наташка, я серьёзно, не вздумай передать это Потаниной.

– Ну, раз ты просишь, тогда не скажу, – засмеялась она.

– Считай, что прошу. Никому ни слова!

Хотя она и пообещала, что не расскажет, а у меня всё равно как-то нехорошо стало на душе.

Домой я вернулся на следующий день к обеду. Мать аж в прихожую высунулась:

– Ну что, как покатались? Максим с вами ездил?

И тогда я вывалил весь свой негатив на неё, несчастную. А потому что не надо соваться туда, куда не просят. Из-за её инициативы отдых испорчен – раз, чуть не переругались – два, Макс попал на бабки – три. Это я ещё могу простить ему штуку, а насчёт других сильно сомневаюсь.

И тут я не ошибся. Уже с понедельника Яковлев с Сачковым на него насели. Мальцев отмалчивался. Якобы он от денежных разборок в стороне. Но я-то знаю, что Яковлев без его благословения и пукнуть не смеет. Скорее всего, Мальцев их и послал.

– Эй, Чибис, бабки принёс? – с ходу гаркнул Сачков. Макс лишь робко покачал головой.

– Ну ничего себе! Ты что, забыл? Ты же нам шесть штук должен.

Макс совсем сник:

– Я на той неделе смогу отдать. У родителей зарплата…

– То есть как это на той неделе? Мы тебе не фонд помощи нищебродам. Нам надо сейчас. Так что это твои проблемы, когда там у кого зарплата.

– Короче, слушай сюда, Чибис, или ты отдаёшь сейчас шесть штук, или на следующей неделе двенадцать. Усёк?

На Макса жалко было смотреть, но он сам виноват.

– Мне можешь не отдавать. Голубевской тоже, с ней я договорюсь. А с остальными решай сам, – буркнул я.

– Спасибо, но я отдам, – пролепетал Макс убитым голосом.

Уж не знаю, где он раздобыл деньги, но во вторник со всеми рассчитался. Я не хотел брать, но он чуть не силой впихнул. Оказывается, и у него случаются приступы гордости. Я даже немного его зауважал.

 

15

Близился конец второй четверти, но наших больше волновал грядущий новогодний бал, чем оценки. Я тоже не особо тревожился за успеваемость, с таким-то соседом под боком. К счастью, Макс перестал клевать меня с занятиями – научу, покажу, а ты всё сам. Просто давал списывать. Новогодний бал меня, правда, тоже не очень интересовал, несмотря на то, что ведущей выбрали Голубевскую и она мне уже все уши прожужжала. Сначала хотела и меня подтянуть, чтобы с ней на пару выступал, но я ушёл в такой глухой отказ, что она даже и настаивать не стала.

За неделю до каникул отец с матерью уехали на пару дней к его родне в Нижнеудинск. Я от радости чуть не сплясал, едва за ними закрылась дверь. Ну и потом, не пропадать же хате? Так что решил замутить вечеринку. Нет, вечеринка, пожалуй, слишком громко, так, скромная сходка. Заморачиваться с угощением не стал, заказал пиццу на дом и всё. Правда, позвал только Саню Мальцева с Потаниной – они просто неразлучны, и Голубевскую. Она же как бы моей девушкой теперь считалась. Но вместе с Мальцевым припёрлись и остальные – Сачков, Яковлев и Виляев. Это, видать, мне за Чибисова мстили. Однако посидели вполне себе неплохо. Даже Сачков обошёлся без своих идиотских шуток в огород Чибиса. Яковлев рассказывал про Италию – наверное, пицца навеяла. А Виляев снова уткнулся в телефон. Мне даже любопытно стало, что его там вечно так увлекает.

– Это он в Доту играет, или в Доту-два, чёрт их там разберёт, – пояснил с усмешкой Мальцев. – Ты что, там у них всё так серьёзно! Всякие рейтинги, регалии, артефакты. Всякие битвы онлайн. Короче, мрак. Он тебе потом сам расскажет, если захочешь и если он ещё сегодня вернётся в реальность. Что не факт.

– Ага, – подхватил Сачков, – он и нас пытался втянуть, но мы как-то не увлеклись. Не советую, кстати, спрашивать, если сам не прёшься по таким вещам, а то он с тебя потом долго не слезет.

– А что, похоже, что прусь?

– Не похоже, потому и не советую.

– Я вообще думал, что он – нарк.

Все захохотали, кроме Виляева, разумеется. Тот просто не реагировал ни на какие внешние раздражители.

– Не ты один, – заверил Саня. – Предки его регулярно на наркотики проверяют. Всё понять не могут, отчего он вечно как зомби ходит.

– Дота, ау! – позвала Потанина, но он и бровью не повёл.

На другой день о том, что у меня собирались, узнал Макс. Не то чтобы я это скрывал, но всё равно стало неловко. Ещё и Голубевская напирала:

– Пусть Чибис от тебя отсядет. Давай сидеть вместе.

– Да ладно, мы и так почти всё время с тобой. А у него я хоть списываю.

Тоже, придумала! Как я ему скажу – отсядь? Но она настаивала:

– Будешь списывать у меня.

– Наташ, ну пойми, как я его выгоню? Неудобно же…

– Олег, ты меня поражаешь! Что здесь неудобного?! Я же твоя девушка, мы должны сидеть вместе. Вон Мальцев ведь сидит с Веркой. И что значит – выгнать? Не выгнать, а попросить пересесть. Или ты всю жизнь собрался его опекать? Кстати, я вот Верке ничего не рассказала о том…

– Пошёл шантаж?

– Ну… – она хихикнула. – Просто я не хочу, чтобы мой парень общался с лохом.

В конце концов я пообещал ей, что попрошу его отсесть. Я даже слова заготовил. Но проблема отпала сама собой, без моего участия.

Классной вдруг ударило в голову, что Дубинина не должна больше сидеть одна. Тем более на второй парте.

– Кто не очень хорошо видит, пусть подсядет к Дубининой, – велела она.

Никто и не почесался. Да и понятно – кому охота почти под носом у учителя сидеть?

– Я сказала, пусть кто-нибудь сядет с Дубининой, – повторила классная, повысив голос. – Что, нет желающих? Ну и чем эта парта вам не угодила?

Все молчали.

– Видимо, я зря позволила вам сидеть по желанию. Завтра же всех пересажу!

Вот идиотка! Неужели она не понимала, что этим унижала Алёнку? Унижала её, а стыдно стало мне. Или не стыдно, не знаю. Но заколотилось сердце, кровь прилила к лицу, а в груди встал острый ком. Я видел, как Алёнка вся вытянулась в струнку, даже плечи заострились, как низко опустила голову… Только я собрался встать и перейти к ней, как поднялся Макс:

– Я сяду с Дубининой.

– Два сапога… ой, лоха – пара, – прокомментировал Сачков.

Все смеялись, а мне казалось, что смеются надо мной.

Макс пришёл ко мне на другой день после того, как пересел к Дубининой. Я не хотел с ним разговаривать. Мать снова вклинилась:

– Максим, проходи, пообедай с нами.

На этот раз Чибис отказался, лучше бы отказался и в тот раз. Ну да ладно.

Мы прошли в мою комнату. Я заметил, что он изменился. Не внешне, просто держался иначе. Робел, но как-то по-другому.

– Я пришёл поговорить, – начал он, закрыв за собой дверь.

– Слушаю.

– Знаешь, я тебе за многое благодарен, но… – он осёкся. – Но кто я? Ботан, или, как вы говорите, лох. И кто ты? Звезда.

– Что за чушь ты несёшь?

– А что? Звезда и есть. А ты не знаешь? После физрука тебя только так за глаза и зовут. Так что, наверное, я ошибся, когда посчитал себя твоим другом.

Не знаю, на что он рассчитывал. Пронять меня, вызвать на дискуссию или что? Ещё и прозвище какое-то приплёл. Так что я лишь пожал плечами:

– Наверное…

Больше он ничего не сказал, только коротко кивнул, развернулся и вышел.

Я так хотел от него избавиться! Он достал меня своим навязчивым вниманием, хоть волком вой. И вот – избавился наконец. Но почему-то ни облегчения, ни радости не было. Даже наоборот, как-то сумрачно стало на душе.

 

16

Новогодний бал вели Голубевская и Мальцев. А мы с Потаниной топтались в сторонке. Голубевская и правда выглядела сногсшибательно в красном вечернем платье с открытой спиной. Причёска – вообще нечто невообразимое. В общем, затмила всех.

Бал решили поделить на две части: поздравительную и танцевальную. Поздравлять, по идее, мы должны были друг друга. То есть как поздравлять? Просто выступить с каким-нибудь номером. От каждого класса требовался как минимум один такой номер. Если больше – то только плюс. Но таких инициативных не нашлось. От нашего класса Толик Болдин забацал брейк. Я, честно, восхитился! То-то он через «козла» на физре перелетал влёгкую. Все остальные номера меня вообще не впечатлили. Ерунда полная. Кто-то спел кое-как, кто-то сценку с переодеванием устроил. Я даже заскучал и отошёл к окну. Там хоть на подоконнике можно посидеть спокойно. И вдруг наткнулся взглядом на Дубинину. Я её сразу даже и не узнал, так по-новому она выглядела! Чуть подкрасилась и стала ярче. Волосы подвила и распустила по плечам. Мне очень понравилось. Это, конечно, выглядит не так грандиозно и шикарно, как укладка Голубевской, но я вообще люблю длинные волнистые волосы. Особенно вот такие, светлые, с золотистым отливом. На ней было голубое платье, простенькое, но ей шло. Я и не замечал, какие у неё стройные ноги, тонкие лодыжки и запястья. Талию так вообще, казалось, можно ладонями обхватить. И вся она выглядела такой хрупкой и воздушной. И зачем, спрашивается, она вечно носит эти балахонистые свитера с глухим воротом?

Алёнка заметила, как я на неё пялюсь, отвернулась и больше в мою сторону ни разу не посмотрела. Я же, сам не знаю почему, весь вечер выискивал её взглядом. Когда началась дискотека, вырубили свет, и я потерял её из виду. К тому же миссия Голубевской на сцене закончилась, и она подсела ко мне. Вскоре к нам подтянулись Саня Мальцев и остальные. О чём-то говорили наперебой, шутили, хохотали, а я никак не мог переключиться. Всё продолжал всматриваться в тёмные силуэты. Потом Голубевская схватила меня за руку и вытянула на середину:

– Давай танцевать!

Я вяло двигался, типа танцую, а сам озирался по сторонам, даже она заметила:

– Ты кого-то ищешь?

– Да нет. – Я попробовал отвлечься, но глаза непроизвольно так и шарили по толпе.

Голубевская была в ударе: то она танцевала, то бегала в коридор подышать, то в кабинет – попить, то наседала на диджея, чтобы включал что-нибудь её любимое. И таскала за собой то меня, то Потанину, то нас обоих. Умотала меня, одним словом. В очередной её побег я опять ушёл в дальний конец зала и примостился на подоконнике, надеясь, что быстро она меня не найдёт. Заиграл какой-то медлячок, и народ схлынул, облепив стены. На середину вышли пять-шесть парочек и стали плавно кружить. Только я порадовался, что Голубевская так вовремя умчалась «проветриться», а то непременно бы и нам пришлось кружить, как на танцпол вышла ещё одна пара. Парень, мне незнакомый, видно, из параллельного, вывел тоненькую фигурку в светлом платье. Это была Дубинина… Я уже тогда напрягся и, кроме них, никого не замечал. А этот тип обнял её за талию. Так близко прижал к себе! И она положила руки ему на плечи! Возникло ощущение, будто мне врезали током по всем нервным окончаниям сразу. Я смотреть не мог и не мог отвести взгляда. Потом этот ушлёпок притиснул её к себе ещё ближе и принялся нашёптывать что-то на ухо. Не просто нашёптывать, а буквально носом в неё уткнулся. Одна рука скользнула чуть выше, поелозила пальцами по её спине, а затем опустилась ниже талии. И ещё ниже. Как же мне захотелось сломать эту руку! А она-то, она! При мне святошу из себя корчила, отталкивала меня, говорила, не может, нельзя, виновата. А тут хоть бы поморщилась. Я чувствовал, как стремительно наливаются кровью виски. В ушах стучало громче, чем играла музыка, а голову словно тисками сжало. И вдруг она засмеялась. Так, как смеялась раньше со мной. Чуть откинув голову назад. Я рванул через зал к ним, оттолкнул её в сторону, а ему… ему пришлось несладко. Я не очень помню, как его бил, но к тому времени, когда меня оттащили, у парня, по-моему, живого места на лице не осталось. Я разбил о его зубы кулак, но ничего не почувствовал. Потом меня вывели на воздух, попросту выгнали с вечера. Да я бы и сам там не остался.

Не успел до дома дойти, а Голубевская уже сто раз позвонила. Представляю, что ей передали! Ещё лучше представляю, что ей хотелось высказать мне по этому поводу. Так что я вообще не стал отвечать на её звонки. А заодно на звонки Потаниной и Мальцева. А утром позвонила Дубинина. Я, конечно, к этому времени уже остыл. Даже ругал себя за выходку на чём свет стоит. Да я сам недоумевал, отчего так вспылил. Хотелось послать Дубинину куда подальше. Ещё мне не хватало нравоучений этой лжесвятоши.

– Что тебе? – ответил я на десятом гудке.

Она молчала. Тогда я сбросил, но через минуту она снова перезвонила:

– Олег, я просто хочу знать, зачем ты его избил?

– Затем, что он твою задницу жал, – грубо рявкнул я. – Или что, я кайф тебе обломал?

– Дурак!

– Да пошла ты!

Вот и весь разговор. Она ещё обижается! А ближе к обеду к нам притащилась завуч, мамина знакомая, Ирина Борисовна. Новость принесла, что я-де вчера как с цепи сорвался и ни за что ни про что изувечил паренька. Некоего Влада Сорокина из «В». Я хотел и её послать, но она успела досказать, что теперь этот Сорокин лежит в больнице в тяжёлом состоянии. И его родители настроены очень решительно. Уже и заявление в полицию написали. Так что всё серьёзнее некуда. Мать тут же подскочила ко мне и чуть не ударила. Вовремя поймал её руку.

– Вот сейчас нам только этого не хватало! Да ты хоть понимаешь, какие у отца проблемы?

– Конечно, понимаю! – заорал я в ответ. – Вы же мне всё рассказываете, ничего не скрываете!

Она чуть успокоилась, извинилась перед Ириной Борисовной и снова прицепилась ко мне. Зачем, да как, да почему. Я психанул и ушёл к себе. А мать с Ириной Борисовной ещё, наверное, целый час обсуждали ситуацию. Доносилось невнятное: характеристика, отзывы, поручительства, нет восемнадцати… Ну а мне было плевать. То есть, понятно, в тюрьму мне не хотелось, но я просто не верил, что за такую ерунду могут посадить.

Вечером снова позвонила Голубевская. Она очень обиделась, и мне стало неловко перед ней. Ведь, по сути, она ничего плохого мне не делала, даже наоборот. А я её, можно сказать, опозорил, да ещё и на звонки не отвечал.

Она тоже начала с «почему»:

– Ты из-за Дубининой его побил? Из-за того, что он с ней танцевал? Мне всё рассказали… Да об этом вся школа болтает! Ты хоть представляешь, как я себя чувствую?! Мой парень подрался из-за другой! Это такой стыд! Ты просто в душу мне плюнул. Показал всем, как ты ко мне относишься. Что теперь все обо мне думают? Я молча позволил ей выплеснуть всё, что у неё накопилось. И когда уж она начала всхлипывать, попробовал утешить, как мог:

– Прости, Наташ! Сам не знаю, что на меня нашло. Наплюй на всех. Ничего я тебя не опозорил, я себя опозорил.

– Но ты подрался из-за неё, из-за Дубининой! Почему?

– Да не знаю. Из-за тебя я бы его вообще убил…

Битых полчаса мне пришлось заверять её, что она – самая лучшая, самая красивая и вообще самая-самая, что Дубинина, наоборот, некрасивая, мне совсем не нравится и не нравилась. Наконец всхлипы утихли, и распрощались мы на мирной ноте.

Это был самый мерзкий Новый год в моей жизни. По сути, его и не было вовсе. Родители не ставили ёлку, не устраивали праздничный ужин, даже по бокалу шампанского не опрокинули. Так что мы просто легли спать в 2012 году, а проснулись в 2013-м. Нет, я-то, конечно, не спал, но и сидеть в одиночестве в тишине и полутьме, когда вокруг все празднуют, – сомнительное удовольствие. Одно радует: это последний раз, когда я отмечал Новый год с родителями. Я решил, что, как только закончу школу, сразу же съеду от них. Палыч уже намекал, что договорился с тренером «Звезды» и тот, можно сказать, прямо сейчас готов взять меня в клуб. А это вам не юношеская сборная, там реальные деньги платят, как положено, раз в месяц. К тому же, я узнавал, у них есть своё общежитие. Так что будет куда приткнуться на первое время. Уйти я решил из-за матери, с ней и раньше-то было тяжело. А за последние полгода она стала совершенно невыносимой. С одной стороны, ей, да им обоим плевать на меня. Шутка ли – они даже не спросили, как я закончил четверть! А я, между прочим, впервые, если не считать начальных классов, закончил с единственной тройкой, и то по геометрии. Хотя, конечно, заслуги моей никакой, я буквально на Максе выехал, но не в том суть. Или вот хоть раз она спросила, как у меня дела? Ни разу! Зато как блажь какая-нибудь ударит ей в голову ни с того ни с сего, так просто спасу нет. Вот как с Максом тогда вмешалась. Кто её просил? А чуть какой косяк с моей стороны, выносит мозг так, что хоть из дома беги. Из-за этого треклятого Влада Сорокина она сперва доставала меня, пока я не вышел из себя и не наорал в ответ. Теперь решила выбрать другую меру психологического воздействия – бойкот. Она и раньше со мной молчала, но не так долго и не так демонстративно. Отцу тоже запретила со мной разговаривать, и тот помалкивал при ней. Когда же мы оставались с ним наедине, он виновато пожимал плечами.

– Она сердится. Но её можно понять, ей так нелегко сейчас. Столько всего на неё навалилось в последнее время.

Так и хотелось возразить, что легко по жизни только идиотам, но смысл? Отец, может, и сам с ней далеко не всегда согласен, но открыто всё равно никогда не пойдёт наперекор.

Мать не разговаривала со мной все каникулы. Дошло до смешного – при мне говорила отцу: «Передай своему сыну, чтобы он сходил к Ирине Борисовне» или «Скажи, чтобы он съездил в больницу, проведал Влада Сорокина и принёс ему искренние извинения». Я, само собой, подобной чушью не страдал и отвечал адресно, причём не подбирая выражений. Как она меня бесила! Порой мне казалось, что я ненавижу собственную мать. В предпоследний день каникул она снова накинулась, сперва через отца, потом, когда я уже стал огрызаться, – напрямую:

– Я не сплю ночами, всё думаю: где я совершила ошибку? Почему мне не удалось собственному сыну привить элементарные нравственные понятия? В кого ты уродился таким?

– Каким? – запальчиво спросил я.

– Чудовищем! Эгоистом! Моральным уродом! Ты – жестокий, бессердечный, тебе плевать на людей. Ты через любого перешагнёшь. Попользуешься, а потом выбросишь, как ненужную вещь. Думаешь, я не знаю, почему ты бросил Алёнку, отверг Максима? Потому что подвернулась более интересная компания. И плевать, каково им! Да что они! Ты и о собственных родителях не думаешь! Ты думаешь только о себе. Ни грамма совести! Ни капли благородства! Ты искалечил молодого парня. У него сотрясение мозга! Ещё неизвестно, какие проблемы со здоровьем возникнут у него в будущем. Но тебе нисколько не стыдно, ты даже не жалеешь о своём зверском поступке. А ты хоть знаешь, какую сумму его родители заломили, чтобы заявление забрать?

Она орала так, что рот сделался квадратным, а на лбу вздулась кривая жила. Вместе с криком вылетали капельки слюны. Не знаю, что больше вывело меня из себя: её слова, истеричный вопль или это красное, обезображенное гневом лицо, мало похожее на лицо моей матери. В общем, едва она закончила свою тираду, я швырнул о стену недопитый чай и рявкнул:

– Да пошла ты! Идите вы все лесом, благородные и нравственные!

– Как ты с матерью разговариваешь? – вскинулся отец.

– Как хочу, так и разговариваю. Тебе нравится плясать под её дудку – пляши ради бога. А меня эти проповеди уже достали. Сами-то только на словах и благородные. Только рассуждать и умеете, а на деле – пшик.

– Мы, по крайней мере, за рамки приличия не выходим, – отец говорил устало и выглядел измождённым, может, оттого и у меня запал как-то быстро угас.

– Рамки приличия, – хмыкнул я. – Разве в этом благородство?

Я ушёл к себе. Из-за двери доносились причитания матери:

– Ты это видел? Теперь ты понимаешь, кто у нас вырос? А ты ещё вечно его защищаешь! В следующий раз он вообще меня ударит…

Отец говорил тихо, и слова его терялись в её всхлипах, вздохах, суетливых шагах.

Отца я всегда любил, в детстве даже восхищался им, мечтал на него походить. Однажды, классе во втором, я случайно подслушал разговор двух тёток. В тот день к нам нагрянули гости и меня отправили гулять, чтобы не мельтешил под ногами. Тогда мы ещё жили в обычной панельной пятиэтажке. В соседнем подъезде обитал Серёга Шевкунов, вернее, он и сейчас там живёт, это мы потом переехали. Их квартира располагалась как раз на третьем этаже, как и наша, через стенку. Мы даже с ним перестукивались иногда. Окна тоже смотрели на одну и ту же сторону, и балконы находились совсем рядышком. Вместо того чтобы идти гулять, я помчался к Серёге. На балконе мы и засели. Как сейчас помню, стоял сентябрь, а солнце жарило по-летнему. Через какое-то время Серёга заметил этих тёток. Они тоже вышли на балкон – покурить.

– У вас что, гости? – шепнул он.

Я безразлично кивнул. Мне и в самом деле не было до них никакого дела, пока одна из тёток не сказала:

– Не понимаю, что Саша нашёл в этой Томке. Такой видный, интересный мужчина мог бы найти себе и получше.

– Это точно, – поддакнула вторая. – Ни рожи ни кожи. Одевается безвкусно. Ни ума, ни талантов.

– Я тебя умоляю! Какие могут быть таланты или ум у этой деревенщины? Она же нигде не училась, ну кроме сельской школы, разумеется. И нигде не работает.

– Вот-вот! Ладно бы хорошей хозяйкой была. Некоторым мужикам этого и надо для полного счастья. Но нет, она ему даже не гладит! Ну а как готовит – я уж молчу.

– Как бы не отравиться после сегодняшнего обеда, – тётки захихикали.

Я опустился на корточки, к глазам подступили слёзы. А потом увидел коробку с картошкой. Схватил парочку покрупнее и швырнул в тёток. Они взвизгнули, заорали. Гляжу, а в них ещё летят клубни – это уже Серёга. Тётки с криком забежали в квартиру.

– Тебе теперь влетит, – сказал я.

Серёга пожал плечами, мол, плевать.

– Так им и надо! Жаль, сбежали быстро.

И мы захохотали. Не знаю, как Серёге, но мне влетело по первое число. Когда я заявился домой с прогулки, тётки собирались уходить, и папа вместе с ними – провожать пошёл. Они меня как увидели, так и накинулись обе сразу:

– Это он! Это он!

Мать меня отлупила тут же, на месте. Тонким ремнём, чтобы побольнее. Грозила всяческими лишениями. Потом вернулся отец и позвал на разговор. Я ему всё и выложил. Он хмурился, хмурился, а потом как прыснет. Но попросил матери ничего не передавать, мол, он сам разберётся. Я не знаю, что он ей сказал, но лишений не последовало, а те две тётки больше в гости к нам не приходили. Вообще, отец всегда мне говорил, что многие поступки имеют две стороны: хорошую и плохую: «Вот как тут – поступок плохой, а мотив – хороший». Он и позже в каждой моей выходке искал эту самую хорошую сторону. Не то что мать. Для неё всё чёрно-белое. И видит она только то, что на поверхности.

И ещё, хоть в том я не мог признаться даже самому себе, но с годами всё чаще приходила та же мысль, за которую я когда-то закидал картошкой тёток: что отец нашёл в ней такого? Почему выбрал её и любит так, что терпит все закидоны и слова против не скажет? У меня-то самого терпение давно закончилось.

 

17

Можно ли так: хотеть увидеть человека и одновременно не хотеть его видеть вообще никогда? Так было со мной. Порой меня захлёстывало желание увидеть её, Дубинину, аж в груди щемило. Иногда даже давал слабину и смотрел фото со дня рождения Макса, где заснял Алёнку во всех ракурсах. Но стоило взглянуть на её лицо, как тут же закипала злость. И ненависть. Так и видел, как этот чёртов Сорокин лапал её, а она смеялась. Зато от щемящей тоски вмиг не оставалось и следа. Фотки Дубининой я не удалял. Не то чтобы хранил специально. Просто считаю все эти «порву и выброшу» истерическими выходками.

Не видеть бы Дубинину совсем, забыл бы быстро. Но началась третья четверть, и она мозолила мне глаза изо дня в день, хоть я старался вообще её не замечать. Особенно после того, что мне рассказала Голубевская.

Это был второй день после каникул. Мы встретились с Наташкой в вестибюле до уроков. Тут она мне и выдала:

– Надеюсь, ты Сорокина больше не станешь колотить?

– Да пошёл он! И ты не начинай лучше. – У меня сразу же настроение упало. Я так надеялся, что этот эпизод все уже забыли.

– Да я что? Я – ничего. Мне вообще пофиг на эту парочку уродов.

– Какую парочку? – не понял я.

– Ну как какую? Лохушку Дубинину и придурка Сорокина. Ты его при дневном свете видел? Прыщавый, стрёмный, фу! В их классе, девчонки говорят, с ним вообще никто не общается, а он ещё и пристаёт ко всем. Так ты не в курсе? Вся школа об этом знает. Это же прикол: два урода нашли друг друга. Девчонки говорят, пока Сорокин отлёживался в больничке, куда ты его послал, Дубинина каждый день к нему бегала. Пирожки носила. Она же у нас такая сердобольная и заботливая. Пригрела раненого. Вот они и снюхались. Ну а что? У обоих выбор невелик. Эй, Олег, ты куда?

Не оборачиваясь, я бросил ей что-то нечленораздельное, а сам взлетел в три шага на второй этаж. Ворвался в наш кабинет, на автомате пожал руки пацанам, но Дубининой в классе не оказалось. Она пришла за секунду до звонка и, не глядя ни на кого, заняла своё место рядом с Чибисом. Следом впорхнула Голубевская, с фирменной победной улыбкой, мимоходом бросила взгляд на Дубинину, изобразила презрение, отчего другие девки захихикали, и лишь потом двинула за нашу парту.

– Ты куда подорвался? – с ходу начала допрос. Даже прищурилась. – Уж не из-за Сорокина ли ты так помчался?

– Не придумывай всякую чушь, – буркнул я.

– Ну а куда тогда?

На моё счастье, физичка пресекла дальнейшие расспросы:

– Голубевская, урок для всех начался. Болтать будешь на перемене. Ещё слово, и сидеть будешь со мной.

Мне не терпелось поговорить с Дубининой, но не при Голубевской же! А она как назло все перемены вертелась рядом. После пятого урока Дубинина с Чибисом остались в кабинете собрать мусор и вытереть с доски. Мы все двинули к лестнице, а я шепнул Голубевской, которая ни на шаг не отходила, что мне надо в уборную. Сам встал у двери кабинета, привалившись к стене. Минут пять они грохотали стульями, потом вышли, сначала Чибис, следом она. Дубинина меня не видела и от неожиданности вздрогнула, когда я дёрнул за ремешок её сумки, перекинутой через плечо. Чибис тоже оглянулся, но, слава богу, ума хватило оставить нас вдвоём. Однако я и наедине не мог говорить. Просто смотрел ей в глаза и хмурился, чтобы лицо ненароком не выдало эмоций. Заметил, что подкрасила глаза и ресницы. И причёску сделала другую. Неужели ради него?

– Тебе идёт с распущенными волосами, – брякнул я ни к селу ни к городу.

Она глаз не отводила, но смотрела как-то затравленно, что ли. Одними губами произнесла: «Спасибо». Мне казалось, она вот-вот заплачет. Почему? Сейчас-то я ей ничего плохого не сделал и не собирался. Наконец решился и выпалил:

– Это правда? Про тебя и…

Даже договаривать не пришлось. Она всё поняла и опустила глаза. Я тоже всё понял. Титаническим усилием воли я заставил себя никак не отреагировать. Даже виду не подать. Она меня не окликнула, не пошла следом, когда я на ватных ногах поплёлся к лестнице. Так и стояла не шелохнувшись. У меня была минута, чтобы унять сердце, которое колотилось, как молот стахановца. Чтобы задышать, как нормальный человек. Чтобы расслабить мышцы лица, которые стали как каменные от перенапряжения. И не просто расслабить, но и сделать вид, что я в порядке… что у меня не раздирает всё нутро… что мне не хочется реветь, как подбитому зверю, и крушить всё вокруг.

На первом этаже, в вестибюле, меня поджидали Голубевская, Мальцев и остальные. Я взял куртку, напоследок глубоко вздохнул, зажмурился и повернулся к ним вполне обычным человеком. По крайней мере, внешне. Мы решили сбежать с факультатива по английскому и двинуть в «Баргузин» на «Джека Ричера». Новый боевичок с Томом Крузом. Однако, как я ни старался вникнуть в сюжет – ничего не получалось. Эта Дубинина, чёрт бы её побрал, не шла из головы. Поэтому, когда мы вышли из зала, я вообще не понял ни Голубевскую, ни Сачкова:

– Олежек, а ты бы смог отгрызть себе пальцы?

– Чего?

– Он бы скорее ему пальцы отгрыз, – вставил Сачков.

– Чего вам вообще от меня надо? – психанул я, развернулся и быстро зашагал к дому.

– Олег! – окликнула Голубевская.

Но я даже не обернулся, крикнув ей, что позже позвоню.

 

18

Я мучился и проклинал Дубинину. Мучился ночами, когда не шёл сон, мучился и днём, когда оставался один и нечем было себя занять. В душе свербело, поначалу сильно, потом если не думать, то вполне себе мог функционировать. А потом и вовсе успокоился. Верно говорят, ко всему человек привыкает. Вот и я выбросил её из головы.

Благо и на раздумья времени особо не было. Иван Артемьевич сразу после уроков гонял нас по спортзалу, сыгрывал команду. Из нашего класса кроме меня взял ещё Толика Болдина, остальные парни были из параллельных. Один – вообще шкет из девятого, но резвый! Палыч бы сказал, перспективный. Капитаном физрук, не колеблясь, назначил меня.

После школы времени хватало только перекусить и переодеться, ведь тренировок в клубе никто не отменял. Палыч тоже был в курсе грядущего турнира. Даже напутствовал накануне: «Не подведи!»

Турнир проходил в спорткомплексе «Локомотив» два дня подряд. Народу и в первый-то день набилось тьма-тьмущая. А во второй – вообще ступить некуда. Я и телерепортёров засёк. Участвовали десять школ и две гимназии. От каждой – по две команды: старшая и младшая. Шпана играла с утра, старшеклассники – после обеда. Поделили нас на четыре группы, ну и играли мы на двух площадках.

На первом этапе в однокруговом турнире вышло по одной команде от каждой группы. Как младшие сыграли – без понятия, но в нашей группе вышли, разумеется, мы, разделав соперников под орех. На второй день соревновались с теми, кто вырвался в полуфинал из трёх других групп. Параллельно шли стыковые матчи среди тех, кто не пробился в полуфинал. По жеребьёвке нам досталось играть с семьдесят первой школой.

И почти сразу ребята схлопотали гол. Толя Болдин, Мужичок-с-ноготок, ловко раскрутил вокруг себя двух жлобов и затем точно навесил мяч мне на голову, а я уж переправил по назначению. В дальнейшем тоже никаких сюрпризов не было. Со счетом 3:0 мы вышли в финал. А там уж побороться нам выпало с девятой гимназией, где, насколько я знаю, спорт вообще и футбол в частности поставлены очень хорошо. Предположил, что с ними придётся попотеть, и не ошибся. Сразу было видно, что играли они давно и действовали как отлаженный механизм. При том, что наша команда, по сути, почти не сыграна. Гимназисты по свистку ринулись сразу с места в карьер. Первые минут пятнадцать мы угрожали воротам друг друга попеременно. И под конец первого тайма им таки удалось забить в наши ворота подряд два гола.

Со второго тайма мы стали играть агрессивнее и напористее, те же, наоборот, явно вознамерились сушить игру. На пятой минуте я вырвался к штрафной линии и с подкруткой, низом пробил в угол. Чуть погодя наш же пацан (имени его я не запомнил), зажатый со всех сторон, удачно пасанул мне поверху, и с отскока я влепил по воротам чуть ли не с середины поля. Только счёт сравняли, я передал диагональный пас Болдину, отрезав защиту, и уж он, оставшись один на один с вратарём, не подвёл, принёс нам третий гол. Ну и под занавес мы с Толиком снова пальнули дуплетом, так что итог матча – 5:2.

Надо отдать должное устроителям. Организовали всё честь по чести. Даже чирлидерши выступили. Выглядели они, конечно, поскромнее американских, но внесли позитив и толпу всколыхнули, хотя зал и без того захлёстывало. И церемонию награждения устроили с помпой. Вручили медали, кубки, нам – даже два, один переходящий. Ко всему прочему, мне презентовали цифровой фотик, правда, простенький, и грамоту, как лучшему игроку. Ну а дальше пошли все подряд тискать, обнимать, целовать, фотографировать. Я даже притомился, но совру, если скажу, что мне не было приятно. А приятнее всего, пожалуй, оказалось увидеть молчаливое одобрение в глазах Палыча. Хотя у нас и раньше случались победы, и команды попадались посерьёзнее, и в жизни от него слова доброго не дождёшься, а тут вижу – доволен. Видимо, из-за друга снизошёл, из-за Ивана Артемьевича, – тот-то вообще цвёл.

А как наши-то вокруг меня скакали! Голубевская, не замолкая ни на секунду, распевала дифирамбы, какой я крутой и несравненный. Дубинина тоже пришла поболеть. Припёрлась, идиотка, со своим Сорокиным. Я сделал вид, что вообще её не заметил.

После турнира мы всей компашкой завалились в ближайшее кафе, где бурно отметили победу нашей школы. Я потянул за собой и Болдина – мне понравилось, как он двигался, но тот упёрся и ни в какую.

– Ты что, Олежек, ставишь человека в неловкое положение? – проворковал Голубевская, когда тот всё-таки сбежал. – Он ведь в меня с третьего класса влюблён. А тебе приятно, что меня многие любят, а я – твоя?

– Безумно! – хмыкнул я, хотя да, доля правды в этом определённо есть. Мне льстило, что на неё заглядывались.

Несмотря на усталость, совсем не хотелось идти домой. Да и что я там увижу? Озлобленную мать, у которой две крайности: либо меня не замечать, либо цепляться к чему ни попадя. Отца, который теперь тоже словно живёт в другом измерении?

Поэтому, когда Голубевская предложила отправиться к ней, – её предки снова куда-то укатили на всю ночь – я не раздумывая согласился.

Наутро подорвался домой, по старой памяти волнуясь, что родители тревожатся. Но нет. На этот раз моя ночёвка вне дома прошла незамеченной. Либо демонстративно не замеченной. Ну что ж. Мне ведь проще.

На тренировке Палыч удивил: рассказывал нашим, как я отличился. Но стоило мне появиться, – я чуть опоздал – как сразу умолк, ещё и вякнул:

– А ты давай не расслабляйся. Опаздывает он! В апреле областной турнир по мини-футболу начнётся. Это тебе не мячик со школьниками гонять.

Зато в школе настал мой звёздный час. Репортаж о турнире показывали в местных новостях, и мою сияющую физиономию крупным планом. Так что каждый встречный поглядывал на меня с неприкрытым восхищением, даже те, кого я вообще не знаю. А Иван Артемьевич и вовсе отчебучил:

– Наша гордость! – гаркнул он, встретив меня в вестибюле, и похлопал по плечу. – Звезда!

Даже строгая физичка сподобилась отвесить комплимент:

– Молодец, Олег!

Голубевская и раньше-то ходила со мной повсюду, а теперь вообще как приклеилась.

– Ты – мегапопулярный! – восклицала она.

Однако слава вещь приятная, но недолговечная. Так что через неделю от бурных восторгов остались одни воспоминания.

Близился февральский праздник, и Голубевская заранее планировала, как, где и с кем его отметить.

– Можно на турбазу махнуть, – предложил Яковлев. – Всё равно двадцать четвёртого воскресенье.

Я в обсуждении не участвовал, потому как никуда ехать не собирался. Главным образом из-за материальных соображений. Родители дошли до того, что перестали выдавать мне даже на мелкие карманные. Так что турбазы всякие мне в обозримом будущем не светили. Поэтому я сразу отказался, но, естественно, причину выдумал совсем другую. Не позориться же!

Но Голубевской, по её словам, безумно хотелось меня поздравить. Поэтому договорились так: сначала, часа в четыре, забуримся в пиццерию рядом с «Баргузином». Посидим там пару часиков, а оттуда они рванут на турбазу, ну а я… поплетусь домой. Грустный, одинокий, но хотя бы поздравленный.

Пиццерию выбрал, понятное дело, я, сославшись на дефицит времени, а на деле это всё, что мог позволить на жалкую пятихатку, которую и так-то с трудом выпросил у отца. Наташка, собственно, и не возражала: уже успела привыкнуть к заведениям уровнем пониже, чем те, что посещала прежде. Мальцев, Потанина и Сачков тоже согласились без всяких. Доте, по-моему, вообще безразлично, где торчать в телефоне. Вот только Яковлев скривил физиономию, мол, что мы забыли в этом хлеву, забегаловке для нищебродов. Вот ведь гнида! Наверняка решил хоть так выместить накопленную желчь, раз по-другому не может, а то, бедняга, поди, в ней уже захлёбывается.

– Ну, если барину не пристало ходить по всяким забегаловкам, он может и на улице подождать, – предложил я как бы между прочим.

Больше Яковлев не возникал, только царапнул неприятным взглядом. Чувствую, когда-нибудь я с ним схлестнусь.

Мы облюбовали угловой диванчик. Взяли пиццу, салаты, пиво. Яковлев первым набросился на пиццу, забыл, видать, что «в хлеву». Потанина с Голубевской переглянулись, пошуршали пакетами и выудили оттуда праздничные свёртки: нам с Мальцевым большие, остальным – маленькие. Мы тут же сорвали банты и развернули шелестящую упаковку. То ли девочки не желали никого обидеть, то ли фантазия не работала, но у всех оказалось одно и то же: как говорил Серёга Шевкунов, мыльно-рыльные принадлежности. Всякие лосьоны, пенки, вода. Ну, мы, понятно, изобразили счастье, расцеловали девчонок и приступили непосредственно к празднованию. И тут я допустил прокол. Мне позвонили пацаны из клуба, и я, не подумав, оставил телефон на столе. И, как назло, не прошло и пяти минут, и сотовый снова завибрировал. Рядом со мной сидела Голубевская, которая сразу метнула взгляд на экран, где высветились имя и фото Дубининой. В первый миг она опешила, даже растерялась, но надо отдать должное её самообладанию – почти тут же взяла себя в руки.

– Ответь, – говорит.

– Не хочу, – сказал я. Мне действительно не хотелось с Дубининой разговаривать.

– Что так? – насмешливо спросила Голубевская. – Нехорошо заставлять девушку ждать.

– Да плевать.

– Да ну! Вот если мне плевать, то у меня её номера в контактах нет. Не говоря уж о фотке.

Кстати, здесь она очень даже ничего. Я даже не сразу узнала. Ты снимал? Постарался!

Видно было, что Наташка хоть и держала насмешливый тон, но чувствовала себя уязвлённой и явно стремилась загнать меня в угол. Остальные тоже притихли, даже Сачков. Я и вскипел:

– Да, я! Я что, вчера её фоткал? Что ты устраиваешь здесь? Это было тогда, когда ты со мной даже не здоровалась.

– Ах это я виновата?

– Виновата в чём? Это что, преступление? У тебя вон на Саню фото стоит – мне тоже теперь в позу встать?

– Ой, ну только не надо. Мы-то с Веркой из-за Сани не дрались.

Да, аргумент весомый. Тут и крыть нечем.

– Слушай, если бы мне нравилась Дубинина, так я бы и встречался с ней, а не с тобой.

– Тогда почему она тебе названивает?

– А я-то откуда знаю?!

– Ну так спроси!

– То есть?

– Перезвони и спроси, нафига она тебе звонила. И скажи, чтобы отстала уже, наконец. Если, конечно, всё, что ты говоришь, – правда.

Вот так запросто загнала меня в угол. И смотрит выжидающе, и остальные тоже уставились.

– Да не хочу я ей звонить! Что за бред!

– Неужели? А может, ты просто при мне не хочешь с ней разговаривать? А может, и дел у тебя никаких нет и вместо турбазы ты решил скоротать вечерок с ней?

– Ты чушь несёшь!

И по закону подлости эта идиотка Дубинина перезвонила снова. Что оставалось? Ответил, взвинченный донельзя:

– Чего тебе?

– Я поздравить хотела, – пролепетала Дубинина.

– Меня есть кому поздравить, тебе, как я понимаю, тоже. Так что нефиг мне звонить. Ясно?

Потом уже Голубевской:

– Довольна?

– Почти.

– Что ещё?

– Фотку удали. Или…

– Не надо или, – оборвал я её. Затем демонстративно удалил контакт Дубининой из телефона.

Голубевская прямо возликовала. И без разницы ей, что всё настроение мне испоганила. Чтобы развеяться, я налёг на пиво. Хлопнул стакан, следом другой. Всё думал, когда же они на свою турбазу уедут. Оставаться одному, конечно, невесело, но всплыл вариант рвануть к Валере Ледогорову, у него вроде как тоже сабантуйчик наметился. Так что я даже не злился на Яковлева за нытьё «Ну давайте уже поедем, нам пора!»

Наконец мы вырулили из кафе на воздух. Погода, кстати, стояла – чудо. И не скажешь, что зима. Мальцев предложил перекурить в скверике. Яковлев скривил мину, но большинство идею поддержало. Мы облепили ближайшую скамейку. Голубевская устроилась у меня на коленях, Потанина присела к Мальцеву. Яковлев и Дота – по краям. Не досталось места Сачкову, но тот привык клоуном перед всеми выплясывать. Вот и сейчас развлекал публику, из шкуры вон лез: рассказывал очередные глупости, изображал классную и прочих знакомых. Я не сразу заметил Дубинину. И даже сперва не понял, о ком речь, когда Сачков, скосив на меня глаза, воскликнул:

– Ух ты! Какие люди тут гуляют!

– Принесло юродивую, – скривилась Голубевская.

И только тогда я увидел, как по аллейке вышагивала Дубинина с этим придурком Сорокиным. Она ещё и прицепилась к нему, за руку.

– Эй, Дубина! – уже во весь голос гаркнула Голубевская. – Пальтишко с мамы сняла?

– И сапоги, видимо, тоже, – добавила Потанина.

На Дубининой и правда было длинное пальто с меховым воротником, хотя всю зиму она ходила в куртке. Пальто, конечно, не фонтан. Если не старушечье, то, по крайней мере, для взрослой тётки. Ещё и в сапоги на каблуках вырядилась. Не на высоких, но всё равно шла неуверенно. И в довершение – абсолютно дурацкий берет.

– А шапка от прабабушки досталась, – подметил Сачков под дружный хохот.

– А идёт-то, идёт! Ну прямо как модель на подиуме. Смотри не упади на каблучищах-то, красотка!

– Держись крепче за женишка, а то убежит от такой красоты!

Раньше Дубинина не обращала внимания на насмешки и подколки. Не то что не боялась, а именно не воспринимала их. Её троллят, а она вздёрнет подбородок и знай себе идёт мимо, поплёвывает. Раньше. Теперь каждое слово точно било её хлыстом. Она шла и ёжилась, словно под градом камней, и вдруг метнула на меня взгляд полный и укора, и неприкрытой мольбы, и детской беспомощности. Меня же охватила злость, почти бешенство, на неё и на Сорокина этого.

– А женишок-то какой крутой, – выплюнул я с ядовитой усмешкой. – Мачо! Супермен! Его бабу позорят, а он молчит, будто так и надо.

Оба так ни слова и не обронили. «Мачо-супермен» напрягся не меньше Дубининой, втянул голову в плечи, как Карлик Нос, стараясь поскорее скрыться из виду, но им ещё долго улюлюкали вслед. На этой весёлой ноте и распрощались.

Лучше бы я потом пошёл домой. Лучше бы умирал от тоски и безделья. Да что угодно лучше. Но я же потащился в общагу строительного техникума, к Валере, у которого шабаш был в самом разгаре. Настолько в разгаре, что кое-кому уже поплохело. Закуской Валера вообще не заморачивался, зато алкоголя – хоть купайся в нём.

Какого-то чёрта Валера позвал и Богатырёва, которого я даже в трезвом виде и спокойном состоянии на дух не переношу. Теперь же он взбесил меня капитально. Одним своим присутствием. Пару раз я пытался дать волю эмоциям, но нас быстренько разнимали. Но всё же удалось его двинуть. Дальше как-то всё перемешалось, а потом и вовсе провал. Хоть убейте, не помню, как выгреб от Валеры и уж тем более не помню, как оказался под дверью Дубининой. И, главное, зачем? А вот то, что происходило дальше, наоборот, хотел бы забыть навсегда, но нет, впечаталось намертво – помни теперь и мучайся. Хотя и тут целой картинки не сохранилось, только отдельные фрагменты. Зато какие красочные! То я ей дверь ногами выносил, то мы гадости друг другу говорили. Особенно я постарался – все бранные слова собрал. Потом она пыталась хлестнуть меня по щекам, да я не давал, уворачивался, хватал её за руки. Больно хватал, наверняка синяки останутся. Она попробовала треснуть меня второй рукой, но я и её перехватил. Дубинина дёргалась, пыталась вырваться, я же стиснул её ещё крепче, почти вдавил в стену и силой поцеловал. Сначала она сжимала рот, потом вообще впилась зубами мне в нижнюю губу, но я не отступился, наоборот, стал целовать с ещё большим исступлением. Тут какая-то дурная тётка высунулась из соседней квартиры и заголосила на весь подъезд: «Насилуют!» Дубинина вырвалась и треснула меня в живот. Удара я практически не почувствовал, но она успела вывернуться, юркнуть в квартиру и захлопнуть дверь, крикнув напоследок: «Ненавижу тебя!» А уже из-за двери добавила: «Убирайся отсюда и никогда ко мне не подходи! Я не хочу тебя видеть!» Соседка больше не вопила, стояла, грела уши, не скрывая интереса. Я послал её известно куда и поплёлся домой. По дороге меня ещё и вывернуло для полного счастья.

Я, честно, думал на другой день извиниться перед Дубининой. По крайней мере, с таким намерением шёл в школу. Но стоило увидеть её с уродом Сорокиным, – они так мило щебетали в вестибюле – как весь порыв тотчас сдулся. Нацепил небрежную мину и прошёл как мимо пустого места. А чтобы Дубининой яснее стало, как мне на неё плевать, на переменах, можно сказать, у неё под носом в открытую целовался с Голубевской.

После школы снова наткнулся на «сладкую парочку», пропади они пропадом! Они шли передо мной шагах в десяти. Ни разу не обернулись. Плелись еле-еле. Она ещё и смеялась постоянно, а я вообще не выношу, как она смеётся. Вскоре я их нагнал и как бы походя, случайно пихнул локтем Сорокина. Этот мешок раскорячился неуклюже, чуть не растянулся. Дубинина зыркнула на меня злобно и прошипела:

– Оставь нас в покое! Как ты уже достал!

– Да нужна ты мне, курица! Нефиг под ногами путаться. Вон, утешь своего супермачо, а то он чуть не упал, сейчас заплачет. Пожалей бедненького, в лобик поцелуй.

– И поцелую, – бросила с вызовом Дубинина. – И не только в лобик! – И демонстративно, прямо при мне наклонилась и чмокнула его в губы. Дрянь!

А вечером того же дня, двадцать пятого февраля, оборвалась вся моя жизнь. Нет, я не умер, но всё полетело кувырком.

У нас шёл товарищеский матч с командой «Политех». Мы вели со счётом 2:0. Дэн Ячменёв передал мне пас, я обошёл одного политехника, второго, сделал рывок и, пробив по воротам, в ту же секунду почувствовал нереальную боль в ноге. Настолько сильную, что рухнул на пол и, кажется, вообще ничего не видел и не слышал. А когда чуть пришёл в себя, увидел обширный отёк на правом колене. Ни встать, ни выпрямить ногу не мог.

На скорой меня отвезли в травму. Всадили какое-то обезболивающее, так что я «плыл» и даже говорил бессвязно. Очнулся уже наутро, в больничной палате. А на обходе узнал от врача, что у меня полный разрыв передней крестообразной связки и медиального мениска.

– Ну… сейчас снимем отёк, подготовим тебя к операции, – вздохнул он, когда я спросил, когда можно будет вернуться в спорт. – А там посмотрим, как всё пойдёт, как восстанавливаться будешь. Травма-то серьёзная, и последствия могут быть серьёзными. Так что коней гнать не нужно.

– Но всё-таки?

– На год ты точно вылетел… а дальше зависит от многого. В общем, пока никаких гарантий дать не могу.

 

19

Две недели я провалялся в больнице. Я бы вообще уковылял домой через день после операции, но в колене начала скапливаться жидкость, и её надо было откачивать.

Раза три приходила мать, сказала, отец сильно занят. Навещали все наши из клуба и из класса, даже Яковлев. Как-то нарисовался пацан-политехник, извинялся, волосы на себе рвал, мол, метил по мячу и нечаянно попал мне по колену. Дубинина не пришла ни разу. Оно и понятно: что ей тут делать? У неё теперь иные интересы и увлечения. Новая любовь.

Да мне и видеть никого не хотелось – ни её, ни остальных. Я даже напрягался, когда ко мне приходили. Надо было притворяться, что я в порядке. На самом деле мне и жить-то не хотелось.

За мной приехал дядя Юра. Он же подогнал мне костыль. Пока ехали, он всё отмалчивался. Впрочем, мне и самому не хотелось болтать. Но у него и лицо, ко всему прочему, было такое, будто он что-то скрывает и ему неловко.

– Дядь Юр, что-то случилось? – не выдержал я.

Он тяжело вздохнул:

– Ты лучше с матерью дома поговори. Пусть она скажет.

– Да что такое-то?

– Дома узнаешь.

А дома меня ждал удар похлеще, чем все мои беды, вместе взятые. Мать сообщила, как убила:

– Отца посадили.

Я бы и не поверил, так абсурдно это звучало, но мать, едва выдавив эти слова, разразилась безудержным плачем. Таким горьким и безысходным, что меня проняло до самого нутра.

– Как? За что? – приставал я к ней, когда она немного успокоилась.

– Помнишь аварию в Турунтаеве? – всхлипывая, спросила она. – Ну когда землетрясение было.

– Угу, – кивнул я.

– Там люди пострадали. Один погиб. Всё это время шло разбирательство, комиссии всякие, инспекции, потом следствие, суд. Суд был как раз в тот день, когда тебе операцию делали, и на следующий… Ему дали полтора года.

И снова слёзы ручьём. Только теперь я не утешал её – самому бы не расплакаться. Отец… Как такое возможно?!

– Но он-то при чём? Это же землетрясение!

Мать молча кивала. Потом устало проговорила:

– Нарушения норм техники безопасности и охраны труда.

Она вяло махнула рукой и побрела в спальню. Среди ночи до меня не раз доносился приглушённый плач.

 

20

Окреп я довольно скоро. Через неделю ходил уже сносно, правда с тросточкой. В школе на меня косились, некоторые выражали сочувствие. По поводу травмы, естественно. Про отца-то мы с матерью никому не сказали.

Голубевская первое время тоже жалостливо лепетала, но постепенно стала отстраняться. Вроде на первый взгляд всё как обычно, но я такие вещи всегда чувствую. Ей неловко было ходить с хромым. Мальцев и остальные тоже отдалились. Не явно, конечно. В школе мы болтали по-прежнему. Но если они где и собирались своей тусовкой, то меня туда больше не звали.

Учителя не вызывали меня к доске и, даже если спрашивали, просили отвечать с места, не поднимаясь. Меня это бесило: словно в инвалиды записали. Но сильнее всего меня огорчило другое. Сам не знаю почему, ведь плевать мне на Дубинину. Совсем плевать. Я о ней и думать забыл. Но вот ведь: заметил случайно, что она смотрит так, будто ей меня жалко, и точно удар под дых получил. Я в её глазах жалкий! Это же непереносимое унижение! Когда в другой раз засёк этот её сострадательный взгляд, грубо рявкнул:

– Что пялишься? Глаза сломаешь. Достала уже.

Она быстро сообразила, что нечего на меня смотреть и уж тем более меня жалеть. Собственно, мои слова относились заодно и к Чибису. Просто я на него не злился и в открытую хамить ему не хотел.

В апреле я начал ходить сам, без этой уродской тросточки. До маломальской пробежки, конечно, было ещё очень далеко, да и прихрамывал я после долгой ходьбы, но ведь и времени прошло чуть, а прогресс уже налицо. Правда, колено ныло, иногда простреливало, но это временные неприятности. Главное, я вдохновился, что раз так быстро иду на поправку, то реабилитация пройдёт скорее, а значит, и в футбол я смогу вернуться раньше. А то загнули – год! И вернёшься – это ж почти как с нуля.

Раз съездил с дядей Юрой к отцу. Так непривычно было видеть холёного и солидного отца в казённой тёмной робе, какого-то осунувшегося, потерянного. Говорили мы недолго, да и не о чем как-то было говорить. Он уверял, что всё у него нормально, справится, главное, чтобы мы не раскисали. Ну и конечно, чтобы я мать поберёг. Я пообещал – как тут не пообещаешь? Но буквально через пару дней после свидания с отцом разругался с ней вдрызг.

Она заявила, что собирается устроиться на работу. Денег нет, жить не на что, счета за коммуналку космические – в общем, трат вагон и маленькая тележка, а доходов – ноль. Тут я не спорил, всё логично, пока она не сообщила, куда собирается пойти работать.

– Меня Ира, Ирина Борисовна, ваша завуч, берёт в школу гардеробщицей, на место прежней. Та старенькая, на пенсию…

– Нет! – вскричал я. – Даже не думай!

– Это ещё почему?

– А ты сама не понимаешь? Ты хоть подумала, в какое положение меня поставишь перед одноклассниками?

– Не понимаю, – с наездом заявила мать. – Я что, чем-то постыдным там буду заниматься?

– Да уж точно не почётным.

– Вот как? Это труд, а любой труд достоин уважения.

– Ты бы ещё полы пошла мыть!

– А у меня и полставки технички будет.

Я взвыл.

– Только попробуй, и я вообще тебя не знаю. Школу брошу! Разговаривать с тобой не буду!

– Да пожалуйста, – вскинулась мать. – Ишь какой чистоплюй вырос! Ты не знаешь цену деньгам и труду, а туда же. Как ты думаешь, куда я могу ещё пойти, не имея ни опыта, ни специальности? Ира, Ирина Борисовна, мне величайшее одолжение сделала, что вошла в наше положение и взяла меня к себе.

– Я сказал, пойдёшь в нашу школу хоть техничкой, хоть гардеробщицей – и я тебя не знаю.

Мать ещё целый вечер двигала мне высоконравственные речи, из коих следовало, что любой без исключения труд прекрасен, а кто этого не понимает, тот попросту убог.

Ну и я, само собой, – жалкий, ничтожный обыватель с раздутым на пустом месте апломбом. И раз я стыжусь своей матери, то она и подавно не желает меня знать.

Я отчаянно надеялся, что она передумает или же у неё что-нибудь не срастётся, но с понедельника она вышла на работу. Причём умчалась почти на час раньше меня.

Я подошёл с курткой к окну раздевалки. И ведь знал же, а всё равно в первый миг остолбенел, когда увидел её в тёмно-синем халате, какой носят технички. Чуть не поперхнулся, но молча сунул ей куртку.

С того дня мы больше с ней не разговаривали ни дома, ни тем более в школе. Иногда случалось проходить мимо неё, когда она со шваброй и ведром шла по коридору, и мы оба делали вид, что незнакомы. Даже один на один. Не говоря уж о том, когда со мной была компания. Но и дома стали совсем как чужие. Мы даже питались порознь. Я жарил себе яичницу, варил пельмени – покупала, правда, она – и всё мечтал, когда наконец закончу школу и уйду из дома. Не из дома, а от неё.

 

21

Это случилось сразу после майских праздников. Никто из наших не догадывался, что новая гардеробщица – моя мать. Нет, Чибис и Дубинина, само собой, это знали. Но помалкивали, да и кто с ними общается?

В тот день мы решили сбежать с информатики. Без всякой причины, просто захотели прошвырнуться по набережной. Если честно, я-то не сильно рвался гулять, но ковыряться в алгоритмах тем более не жаждал.

Ну а то, что мать увидела бы, как я прогуливаю, меня теперь не только не останавливало, а, наоборот, подогревало. Последний месяц я внаглую сбегал то с одного урока, то с другого. То заявлялся через полчаса после звонка. Стиснув челюсти, она принимала или выдавала одежду, но ни слова не говорила. Мы же друг с другом не разговариваем.

Первым к окошку раздевалки сунулся Сачков, сразу со стопкой номеров. Мать увидела меня, оглядела всех и вдруг высказалась:

– А вот не дам. Нечего с уроков сбегать.

– Не имеете права! – возмутилась Голубевская.

– Я вот сейчас позову Ирину Борисовну, и обсудим мои права и ваши обязанности.

– Ты чё, тётка? Берега попутала? А ну быстро выдала нам одежду! – крикнул Сачков.

Мальцев подтолкнул Яковлева, и тот добавил:

– Одна уже тут выступила. Теперь дома сидит. Тоже хочешь?

– Идите на урок, бесстыжие, – тихо сказала мать. На меня даже не посмотрела. И закрыла окошко.

– Ещё нам всякая поломойка указывать будет! – фыркнула Голубевская.

– Сейчас сама пойдёшь отсюда, коза! – влез Яковлев и смачно плюнул на стекло. – Вот сука! Ты…

Он не договорил, потому что я всадил ему апперкот в челюсть. И вдогонку – мощный тычок в кадык. Рухнул как подкошенный, распахнул рот и закашлялся, корчась на полу.

– Это тебе за козу, – рявкнул я. – А это – за суку.

И от души врезал ему в пах ногой. Яковлев взвыл на всю школу.

– Отпусти его, ненормальный! – закричала Голубевская.

Ко мне подбежали Сачков и Мальцев – поначалу-то они остолбенели, теперь же пытались схватить за руки.

– Решетников, ты чего творишь? Ты с ума сошёл?

– На хрен пошли! – я оттолкнул их, и снова ринулся к Яковлеву: – Вставай, урод! Извиняйся сейчас же перед моей матерью!

Я поднял его за шкирку и подтащил к окошку. Разбитыми губами он чуть слышно пролепетал извинения.

– А теперь вытирай за собой. Рукой вытирай, а то сейчас твоей мордой вытру! Вот так.

Мать всё это время стояла сама не своя. Потом прибежала Ирина Борисовна. Её кабинет – первый по коридору от гардероба.

– Так! Что здесь происходит? Одиннадцатый «А», в чём дело?

– Решетников избил Яковлева, – не моргнув глазом, слил меня Мальцев.

– А следующий ты на очереди, – крикнул я ему всё ещё в запале.

– Олег! – воскликнула Ирина Борисовна. – Тебе мало было неприятностей с Сорокиным? И так с трудом удалось замять дело! Ты хоть понимаешь, что второй раз с тебя совсем другой спрос будет? Ты пойдёшь уже как рецидивист и так легко не отвертишься. Да и вообще, что ты творишь? Создаётся впечатление, что ты…

– Ирина Борисовна, – подала голос мать, – Олег, конечно, не сдержался, но он просто заступился за меня. – И передала всё слово в слово.

– Ах, ну конечно, мамаша что угодно скажет, чтобы выгородить сынка, – влезла Голубевская. – Не было ничего такого. Врёт она.

– Ну ты и тварь, – прошептал я.

– На себя посмотри, – прошипела Голубевская в ответ. – Какая ты звезда? Ничтожество. Сын поломойки.

– Ну и дальше что? Заглохла? Пошла отсюда.

– Олег! – одёрнула меня завуч. – Никто никуда не уйдёт. И вы не беспокойтесь, никто на вас напраслину возводить не будет. С нового года у нас тут установлена камера, так что мы сейчас всё посмотрим. Пойдёмте со мной.

Все уныло поплелись за ней. Я – в самом хвосте. Голубевская на полпути остановилась и обернулась ко мне. Весь её запал уже иссяк.

– Даже не думай, что после всего я ещё буду с тобой встречаться, – процедила она.

– Да я только счастлив, – засмеялся я. – Меня от тебя уже тошнило.

– Ну так беги к своей Дубине! Идеальная парочка получится – хромой сын поломойки и убогая.

– Этой убогой ты и в подмётки не годишься.

– Конечно, – самодовольно усмехнулась она.

Ни за что бы ей этого не сказал, если бы не эта самовлюблённая улыбочка, которую так захотелось стереть с её лица.

– Она всегда мне очень нравилась. И Сорокина я бил из ревности. И, если бы мы с ней не рассорились, я бы на тебя даже не взглянул. Я и ходить-то с тобой начал от скуки и чтобы ей досадить.

– Сволочь! – зло выплюнула Голубевская, развернулась и побежала за остальными. Но улыбочка-то сползла…

С матерью мы помирились, а за разбитую яковлевскую физиономию мне ничего не было. Так, только пожурили, вправили мозги, что называется. Типа, словом надо бить, а не кулаком. Но моей бывшей компашке тоже промывку мозгов устроили. Правда, прибегал в школу папашка Яковлева, тряс кулаком, грозил связями. Но Ирина Борисовна быстро его угомонила, уж не знаю чем. Папашка-то угомонился, а вот Яковлев – нет.

Через неделю меня подкараулили по пути из школы он, Мальцев, Сачков и ещё три незнакомых рожи. Вшестером на одного, круто! Однако не всегда количество переходит в качество. Я резко метнулся к Мальцеву, те и глазом не успели моргнуть. Словил кучерявого и выкрутил ему руку. Он издал дикий вопль.

– Считаю до десяти, если увижу после этого хоть одно рыло ближе чем на сто метров, ломаю ему кость.

И для наглядности завёл руку посильнее. Мальцев тут же отозвался новым воплем.

– Раз, два…

Они растерялись. Стоят, переглядываются.

– Три…

Первым рванул Яковлев, следом – остальные. Бить Мальцева я не стал, только дал под зад такого хорошего пинка, что тот завалился коленями в грязь.

– Слушай сюда, на первый раз прощаю. Но ещё раз подобные фокусы повторятся, и ты – калека. И мне плевать, кто всю эту фигню придумал. Больно будет тебе.

Я и не предполагал тогда, что Яковлев решит отомстить по-другому.

Однако ещё до этого успела отличиться и Голубевская. То, что она растрепала всем в классе, что я – сын поломойки, мне уже было без разницы. За спиной, может, они посмеивались и кости мне мыли, но в глаза-то всё равно никто ничего сказать не смел. Но эта дрянь вызнала каким-то образом про отца. Через пару дней после неудачной попытки побить меня Голубевская вдруг окликнула:

– Олег!

Была перемена. Сидела Наташка теперь, естественно, не со мной. И до этого дня делала вид, что в упор меня не замечает. Однако я отозвался:

– Тебе чего, Голубевская?

– Просто хотела спросить, зачем ты нам наврал, что твой отец какой-то там директор, когда он у тебя зэк? Я точно знаю. Надёжные источники поделились.

Я почувствовал, как густо краснею. Тем не менее процедил:

– Ну раз знаешь, то должна понимать, что связываться со мной – себе дороже. Наследственность и всё такое.

Она подошла ближе.

– Ого, как мы заговорили! Может, тоже с кулаками на меня кинешься?

– Скачи отсюда, коза!

– Сам ты… козёл, – прошипела она, но отошла подальше.

А на следующей же перемене, выбрав момент, когда весь класс уже собрался в кабинете, Голубевская наигранно невинным тоном крикнула Потаниной:

– Вер, а ты попроси Чибисова, пусть он с тобой позанимается. Он не откажет, правда, Чибис?

– А вдруг откажет? – кокетливо подыграла ей Потанина.

– Не-не, он же тебя любит. Я точно знаю. Информация, можно сказать, из первых рук.

Чибисов моментально вспыхнул и так на меня посмотрел, что хоть под парту лезь. А Голубевская не унималась:

– Чибис, что молчишь? Хочешь заняться с Веркой этим… ну… как его… русским?

Весь класс ржал, как табун боевых меринов. Макс подорвался и выскочил из класса.

– Ну и тварь ты, – сказал я Голубевской.

Та в ответ лишь рассмеялась.

Пусть мне Чибисов не друг, но всё же препогано получилось. Я предал, растрепал его самую сокровенную тайну. Да ещё кому! Как ни крути, а поступок сволочной. И Дубинина так и обожгла меня взглядом, а через минуту прислала эсэмэску. Номер её я помнил, хоть и удалил из контактов. Так что, увидев на конце три семёрки в строке отправителя, сразу понял – от неё. Текст был кратким, но ёмким: «Какой же ты подонок!»

 

22

Классная пыталась галопом пройтись по заданиям, особенно по тем, на которых большинство засыпалось во время пробного ЕГЭ. Но разве можно за несколько уроков объять необъятное? Я, конечно, волновался, но не так, чтобы с ума сходить. А как не волноваться? Всё-таки до двадцать седьмого мая, когда у нас будет реальный тест по русскому, оставалось всего ничего. Но! Во время пробного теста я умудрился набрать шестьдесят семь баллов, а минимальный порог – почти в два раза меньше. Так что, по теории вероятности, я хоть как должен был справиться.

Интересно, но классная, наш мужественный Иван Валентиныч, мизантроп в целом и детоненавистница в частности, вдруг воспылала ко мне добрыми чувствами. Изменила своё отношение ко мне сразу после травмы. То есть до – на дух меня не переносила и всячески придиралась, а после – резко стала обращаться по-другому. И говорила ласково, насколько возможно, и откровенно вытягивала. Например, сначала интересовалась, готов или нет. И если я отвечал, что готов, то спрашивала дальше. Если признавался, что нет, сообщала, что спросит на следующий день. Я готовился и получал пятак, на худой конец – четвёрку. Так что в последней четверти по её предметам у меня всё было в ажуре. Все просто недоумевали: «Что стало с нашим беспристрастным Валентинычем?» Меня подкалывали – каким это образом я её подкупил. А уже позже мать сказала мне, а той – Ирина Борисовна, что у Валентины Ивановны сын тоже занимался спортом. Когда-то. Не футболом, атлетикой вроде. Но получил серьёзную травму, долго восстанавливался, ходить начал, но в спорт так и не вернулся. Вот, видимо, и сочла она меня другом по несчастью.

Двадцать третьего мая мне исполнилось восемнадцать. Впервые за всё время, не считая, конечно, младенческих лет, я отмечал день рождения без друзей, вдвоём с матерью. И то – наесться до отвала пиццей и выпить по бокалу шампанского – разве это отмечать? Настроение было хуже некуда. И не только потому, что никто больше не пришёл, не поздравил, хотя и это изрядно омрачало день. Но, главное, мне казалось, что жизнь моя почти закончилась. Что ничего хорошего впереди у меня нет и не будет. Всё осталось позади. Единственный плюс – после того случая в гардеробе как-то сразу наладились отношения с матерью. Она не цеплялась ко мне больше, не читала нотаций, да и вообще разговаривала со мной как с равным. Ну а в остальном – никакого просвета.

За несколько дней до экзамена мама усиленно пичкала меня шоколадом. Она свято верила, что шоколад стимулирует активность мозга. А утром двадцать седьмого вообще убила неслыханной щедростью – наготовила мне на завтрак бутербродов с красной икрой и, опять же, дала шоколадку. Всучила паспорт, пропуск на ЕГЭ и целых три гелевых ручки, на всякий случай. Глядя, как она волнуется, как глотает успокоительное в неимоверных дозах, я сам занервничал пуще прежнего.

– Постарайся, Олежек, – взмолилась она. – Ты же понимаешь, у тебя второго шанса не будет. Тебе уже восемнадцать. Провалишь ЕГЭ, сразу же в армию загребут. А за год забудешь даже то, что сейчас знаешь. Так и останешься неучем.

Успокоила, называется!

Ещё больше меня взвинтило, когда на подходе к школе увидел, сколько полицейских там дежурило. На двух ближайших перекрёстках стояли гаишники, ограничивая проезд. На входе тоже толпились менты с металлоискателями.

Я сбавил шаг – времени до десяти ещё оставалось немало. Так что решил перекурить во дворике, унять нервы. И тут мне пришла эсэмэска. Отправлена с неизвестного номера.

Говорила же мне мать оставить сотовый дома, всё равно пользоваться им нельзя. Но нет! Как же! Зато им можно пользоваться целых десять минут до и после экзамена!

Открыл: «В подвале школы насилуют Дубинину». Всё.

Я чуть сотовый не выронил, даже думать ни о чём не мог. Себя не помнил. Начал метаться по сторонам. Где вход в этот чёртов подвал? Наткнулся на Доту. Подлетел к нему:

– Ты знаешь, где у нас подвал?

Дота ошарашенно моргнул раз, другой. Потом закивал.

– Да, конечно. Все знают. Вон там, – ткнул он пальцем в сторону. – С торца вход. А тебе зачем?

Но я уже мчался туда, не замечая рези в колене. Дверь в подвал и правда оказалась в торце, была прикрыта, но не заперта. Теперь-то я понимаю, что поступил как полный идиот. Мог бы перезвонить Дубининой. Мог бы подозвать ментов. Да что угодно. Но в тот момент эмоции совершенно захлестнули меня, я потерял способность здраво мыслить. Казалось, нельзя медлить ни секунды.

Я спустился вниз. Заглянул внутрь. Ни звука не услышал, ни шороха. Но подвал был длинный да со всякими закутками. Так что я и не насторожился. Короткими перебежками обошёл весь подвал, начисто забыв об этом чёртовом ЕГЭ. Пожалуй, даже когда я осмотрел каждый угол и не нашёл никого, так и не понял, что это развод. Испугался, дурак, что это не тот подвал. Попробовал позвонить тому, кто отправил эсэмэску, но увидел, что сотовый не ловит. Я направился к выходу, но дверь оказалась запертой снаружи. Только тогда до меня дошло, что меня попросту заманили, чтобы здесь закрыть. Кое-кто решил отомстить. Устроить так, что-бы я якобы прогулял ЕГЭ. И надо же, в этот момент я испытал не злость, не досаду, что так лоханулся, а облегчение. Почти радость. Правда, недолгую. Только меня отпустило, как стал обдумывать ситуацию, в которую так бездарно попал. И ведь не скажешь потом, что меня закрыли в подвале. Сомневаюсь, что это сочтут уважительной причиной, а то, что обсмеют и опозорят, – сто пудов. Между тем время близилось к одиннадцати утра. Я снова обошёл подвал в надежде словить хоть одну антенну. Карабкался на склизкие трубы. Бесполезно. Глухо как в танке. Да и кому звонить? Наши все отключены уже. Кто меня отсюда выпустит? Когда экзамен уже час как идёт, а я изгваздался весь в подвальной пыли и ржавчине. Пытался выбить дверь. Но правая нога разболелась после пробежки. Ни опоры, ни удара с неё. А плечом – дверь не поддавалась, только поскрипывала. Тут меня осенило, что, пока я носился по подвалу, мельком видел окошко. Маленькое. Под самым потолком, ещё и сеткой закрыто. Я придвинул какие-то ящики, один раз сильно навернулся с них, пытаясь вырвать сетку. Но всё же вырвал. Высадил стекло, по трубам вскарабкался до окна, а там уж на брюхе выполз наружу и оказался на заднем дворе школы. Оглядел себя: драный, грязный – бич бичом. Времени – полдвенадцатого. Я примерно представлял, чьих рук это дело. Кто знал мой номер. Кто знал, из-за чего я могу потерять голову и кинуться в какой-то подвал. Кто подослал Доту, предполагая, что я могу не найти подвал сам. Теперь они пишут тест и посмеиваются, глядя на моё пустующее место. Ловко провели дурака. Ничего не скажешь. Отомстили разом за всё. И такая ярость во мне закипела!

Тогда эта идея показалась мне блестящей. Я попросту решил, что раз я не пишу тест, то никто его писать не будет. Идиот, конечно, – можно было хотя бы всё обставить поумнее, меры предосторожности хоть какие-нибудь принять.

Но в спешке я ни о чём таком не подумал. Просто набрал ноль-два и сообщил, что в сорок восьмой школе заложено взрывное устройство. Только нажал отбой, позвонил Чибис.

– Почему тебя нет? – зашептал он торопливо и взволнованно.

– Не смог прийти, – ответил я.

– Что же теперь будет?

– Не волнуйся, Макс. Всё будет хорошо, – пообещал я и выключил сотовый.

Я убрался подальше, в соседний двор, залез на детскую горку и наблюдал издалека. Минут через десять к школе подъехали спецслужбы. Здание оцепили и вскоре всех вывели. Экзамен накрылся медным тазом. Что, собственно, и требовалось. Почти довольный, я поплёлся домой. А вечером за мной пришли.

Мать убивалась, рыдала. Твердила, что это ошибка.

– Что теперь будет? – спросила она сквозь рыдания.

Опер пожал плечами:

– Как суд решит. Но вообще до трёх лет светит. Так что прощайся с мамкой.

Однако выпустили меня из СИЗО уже на другой день, под подписку. И лишь спустя пару дней от Толика Болдина я узнал, что Макс Чибисов явился в полицию с повинной и заявил, что это он – телефонный террорист. А звонил с моего сотового, который, мол, позаимствовал у меня ещё до экзамена. А во время теста вышел в уборную и позвонил в полицию. Зачем? Чтобы отменить экзамен, на который я не смог прийти. А он таким образом обо мне побеспокоился. Его версия, конечно, была шита белыми нитками, но Макс упёрся рогом и ни в какую не отступался. Что поразительно, он и правда выходил в уборную минут на десять. И как раз в то время, когда я «минировал» школу. Ну да, точно, он же тогда мне и звонил!

Макса вообще держать в СИЗО не стали, он ведь несовершеннолетний и не рецидивист, как я, по словам Ирины Борисовны. А может, учли «явку с повинной». Однако трепали допросами и грозили штрафом в двести штук.

Сначала хотел позвонить ему, но решил поговорить лично. Подгадал, когда его родители на работе. Макс провёл меня к себе. Я устроился на продавленном диванчике. Макс присел на стул напротив меня.

Я не думал, что так трудно будет начать этот разговор. Он тоже, казалось, нервничал. Или, может быть, смущался, не знаю. Покраснел весь.

– Зачем ты это сделал? – наконец выдавил я.

Не глядя на меня, Макс пробормотал:

– Тебя посадить могут. А мне ничего не будет. Ну, вот только штраф…

– Всё равно. Не надо было.

Он молчал, и я замолк. Повисла тягостная пауза. Я решительно не знал, что сказать. Ко всему прочему вся эта ситуация с Максом буквально раздирала душу. Я его столько раз предавал, ноги об него вытирал, лохом считал, стыдился… Вон тайну сердечную разболтал, а он… В груди встал ком.

– Макс, ты прости меня.

– За что? – он поднял глаза. А в них – чистейшее изумление.

– Ну за всё…

Мне вовсе не хотелось перечислять свои грехи, и без того чувствовал себя паскудно. Он молчал. Я поднялся, направился к двери, но на пороге снова оглянулся:

– Ну всё-таки, скажи – почему ты это сделал? Я ведь обидел тебя, я знаю…

Макс пожал плечами:

– Ты был моим единственным другом.

Я усмехнулся:

– Не был, Макс, а есть, если ты, конечно, не против.

Макс протянул мне руку, и я пожал её, что называется, с чувством.

Макс улыбнулся и вдруг спросил:

– А можно я тебе как друг дам совет?

– Ну?

Он вздохнул, не решаясь заговорить, и наконец выпалил:

– Слушай, помирись с Алёнкой.

– Ты, конечно, классный друг. Но давай я с Дубининой как-нибудь сам разберусь.

– Да я вижу, как вы разбираетесь. Друг на друга как враги смотрите, а сами любите…

– Кто кого любит? Ты что?

– Да друг друга вы любите, как будто не видно.

– Угу. Она, видать, от большой любви ко мне с Сорокиным замутила, – горько усмехнулся я.

– Да не так всё было. Я-то знаю. Я же с ней общаюсь. Она боялась, что он на тебя заяву напишет. Вот и навещала его. Серьёзно, он ей так и сказал, что не напишет, если она с ним ходить будет. Но у них ничего не было, она сама сказала. Говорю же, она тебя любит.

– Сказала она, – передразнил я, скорчив скептическую мину, лишь бы не разулыбаться. Лишь бы не выглядеть идиотом. Хотя самого так и распирало от слов «ничего не было» и «она тебя любит». Впрочем, тут же сам себя охладил. Даже если и так, после всего, что я ей наговорил, после всех моих выходок она вряд ли захочет иметь со мной дело. Собственно, так ведь она и сказала: «Не хочу тебя видеть. Никогда!» А ещё… а ещё она целовалась с Сорокиным. Это уж я сам видел.

– Кстати, Макс, – сказал я, уняв наконец дурацкий трепет, – надул её Сорокин. Знаешь, почему он не написал заяву? Потому что его предки затребовали с моих сто пятьдесят штук и мои раскошелились. Так что жертва Дубининой оказалась напрасной.

От Макса я направился прямиком в отделение полиции. И всё же тяжесть, что последнее время давила неимоверно, стала легче, заметно легче.

 

23

Никогда не думал, что из такой ерунды, как звонок о минировании, могут раздуть уголовное дело. Господи, как корил я себя, идиота, за эту глупую выходку! Чёрт бы с ним, с тестом. Пересдал бы через год, да хоть через два, зато сейчас не висела бы надо мной дамокловым мечом перспектива реального срока. Хоть в СИЗО меня не держали, пока шло следствие, но дёргали постоянно. Так яро взялись, может, ещё и потому, что я не просто «подшутил», но и сорвал ЕГЭ. Чёрт его знает. В конце концов пришлось признаться про подвал – следователь убедил, что мотив обязательно примут во внимание. И «по хулиганским соображениям» – отнюдь не лучший вариант. Мне дико не хотелось, чтобы стало известно, как позорно я лоханулся, ещё больше – чтобы хоть каким-то боком засветилось имя Дубининой, но теперь об этом наверняка трезвонила вся школа. Представляю, как народ надо мной посмеялся.

От школы и от клуба ходатайствовали о прекращении уголовного преследования Палыч, физрук Иван Артемьевич, классная Валентина Ивановна, физичка Ольга Николаевна и завуч Ирина Борисовна. Нахваливали меня со всех сторон.

Квартиру мы продали. Вернее, обменяли на меньший метраж с доплатой. Скорее всего, в такой спешке здорово прогадали, но времени выбирать не было. Срочно понадобились деньги на адвоката, на возмещение причинённого мною ущерба и прочие взносы.

В конце концов следователь предложил нам альтернативу: он закрывает дело, не доводя до суда, а я иду с весенним призывом в армию. Я и отправился. В Октябрьский военкомат. А там меня как будто только и ждали. Влёт прошёл медкомиссию. Из-за травмы дали категорию «б» – годен с незначительными ограничениями, что, по сути, ничего не меняло. Велели через четыре дня явиться на призывной сборный пункт уже с вещами, а оттуда «покупатели» заберут в часть. Везде бы такую оперативность! Выпадал этот счастливый день на понедельник.

Накануне, в воскресенье, мать устроила проводы. Очень скромные. С некоторых пор мы оба старались избегать публики. Я позвал Валеру Ледогорова, Дэна Ячменёва и Макса.

Забежала минут на двадцать Ирина Борисовна, пожелала терпения и стойкости, чем вконец обескуражила маму. Сосед, парень по имени Вася из квартиры напротив, пронюхав, что у нас проводы, тоже выразил желание поприсутствовать, как бы между делом напомнив, что помогал нам поднимать вещи. Видимо, на правах помощника он и забурился без лишних церемоний. Однако, как недавно отслуживший, малость просветил, что меня ждёт в ближайшем будущем:

– На призывном снова будешь проходить медкомиссию. Но это так, для проформы. Затем – шмон. На предмет наркотиков, алкоголя, ножей и прочих запрещённых предметов. Ты вещи собрал? Дай гляну.

Тут уж мы все опешили:

– Шмон порепетируем?

– Ну, не хочешь, как хочешь, – обиделся Вася, но буквально на миг, потому что почти сразу продолжил как ни в чём не бывало: – Бери всё, что попроще, форсить там не перед кем, а в гору уйдёт однозначно. Денег тоже много не бери. Почти наверняка отберут. Но совсем без них тоже нельзя. Тебе ещё надо вписаться в коллектив. Так, коллектив… Короче, там вас распределят на команды. Узнай номер своей команды и ищи, кого туда же загребли. Закорефанься с ними, они такие же новобранцы, вам будет только проще, и сразу, и в будущем. Что ещё? Сразу выясните, кто ваши покупатели. Ну кто вас в свою часть повезёт. Обычно их двое: офицер и сержант либо офицер и рядовой. Постарайтесь наладить с ними контакт. Особенно с тем, кто младше. Сближению способствуют всякие презенты. Типа пачки сигарет или жратвы. Он, как старослужащий, растолкует, как и что будет в части, какие порядки, обычаи – в общем, может дать дельные советы. И потом, даже если он окажется из другой роты, то всё равно поделится в части своим впечатлением о новом пополнении. Так что в твоих интересах, чтобы это впечатление было хорошим. Ты, я вижу, любишь побыковать. Придётся об этом забыть. Борзых там сильно не любят. Но! Не нужно и слепо подчиняться всем подряд: слишком покорных дрючат без жалости. Никогда не стирай чужое, не подшивай хэбэ, сапоги не чисть никому. Лучше получить по морде, чем потом в чмырях ходить. В драку сам первый не лезь, но, если сильно прикопаются, можно и сдачи дать. Хотя… тоже смотря кому. Но я вперёд забегаю – всё это в части, в казарме тебя ждёт, на призывном ничего подобного не будет. Впрочем, нигде не давай на себе ездить. Нигде и никогда.

Валера хохотнул:

– Это, по-моему, Олегу не грозит.

– О чём и речь, – подхватил Вася и понёс в обратном направлении: – Не нарывайся и не борзей лишний раз. А то тебе это отольётся глубоко несчастной жизнью. Ну и, само собой, нрав свой тоже особо не демонстрируй.

– А долго в призывном пункте они будут? – спросила мама, на которой просто лица не было.

– Неа, день-два. В сборном, на построении, вызывают по фамилиям. Если вся команда в сборе, покупатели забирают и увозят в часть. Как приедете, вас, конечно, старожилы сразу шуганут. Будут орать: «Вешайтесь, духи!» Воспринимать буквально не стоит – это просто традиция. Так сказать, приветствие. Вообще, насмотревшись-начитавшись, можно, конечно, и в транс впасть, но, я тебе говорю, подавляющее большинство парней проходят службу бодрячком, а под дембель и вовсе уходить не хочется. Лишь мизерная часть, может, один процент, там загибается. Слетают с катушек, ударяются в бега, трезвонят потом, как над ними измывались. Так вот, дело не в армии, а в тебе самом. Вот был у нас случай…

Вася плавно перешёл к рассказам о своих армейских буднях. Я поначалу слушал его с интересом, но потом почувствовал, будто с каждым его словом всё сильнее отдаляюсь от дома, от друзей, от матери… от Дубининой. Как же мне хотелось хоть увидеть её напоследок! Воспоминания рвали душу в клочья. Лучше бы вообще не думать о ней, не вспоминать, но как не думать-то? Как не вспоминать? Чем ближе становился час отъезда, тем острее, нестерпимее я чувствовал, как мне её не хватает.

Макс всё время, пока сидели за столом, хранил гробовое молчание. Васины байки так придавили беднягу, словно ему, а не мне предстояло познать в скором времени тяготы жизни новобранца. Поймав мой взгляд, Макс грустно улыбнулся, хотел что-то сказать, но у него затренькал сотовый. Он извинился и вышел в коридор, объяснив, что звонят родители.

Вася, проводив Макса взглядом, изрёк:

– Вот этому по-любому лучше в армию не ходить. Он явно тот один процент.

– Не суди по виду, ты его не знаешь, – возразил я.

Макс вернулся за стол и шепнул мне:

– К тебе пришли.

– Кто там ещё?

Он не ответил, только пожал плечами. Странное дело, я выбирался из-за стола, шёл к двери, понятия не имея, кто пришёл, а сердце уже выпрыгивало из груди, словно чувствовало. А может, просто отчаянно надеялось?

В прихожей никого не оказалось. Шутка? И тут я услышал, как в дверь тихо постучали. Открыл – она! Дубинина. Моя Алёнка. Сердце ёкнуло, и в первый миг я словно окаменел. В лёгком сарафанчике, с рассыпанными по плечам золотистыми волосами она выглядела… слов таких нет! Просто дух захватывало! Коснулся её щеки, провёл ладонью по волосам. Сначала её глаза, огромные, ярко-голубые, взирали с тревогой, с настороженностью, но затем в них словно растаял лёд, и вот они уже лучатся теплом и радостью.

– Ты? – выдохнул я.

Она шагнула ко мне совсем близко, и всё же до последнего момента я не верил, не мог поверить… пока не почувствовал на затылке её тёплые мягкие пальцы, на губах – горячее дыхание. От её поцелуя у меня чуть крышу не снесло. Я пил её губы, не мог оторваться, начисто забыв о том, что мы так и стояли на пороге перед распахнутой дверью. Лишь когда меня стали настойчиво звать из комнаты, я постепенно и нехотя пришёл в себя. Послышался приглушённый голос Макса, и звать меня перестали.

– Я завтра ухожу. На целый год. – Голос, казалось, совсем не мой, хриплый, сдавленный.

Она кивнула:

– Я буду тебя ждать. Можно?

Я засмеялся:

– Спрашиваешь! Только попробуй не ждать!

– Я буду тебя ждать, Олег. Очень-очень! – И вдруг расплакалась.

– Ну ты чего? – Я обнял её, а у самого аж в груди защемило от невыносимой нежности. Я вдыхал чудный запах её кожи и волос. Худенькие плечи вздрагивали. Постепенно Алёнка успокоилась, но я не разжимал рук. И она не отстранялась, словно мы в объятьях друг друга отогревали свои израненные души.

– Вот бы этот миг длился целую вечность, – прошептала она.

– Он так и будет длиться целую вечность. Даже когда я буду там – закрою глаза и увижу тебя…

Я понятия не имел, куда забросит меня судьба, как далеко буду отсюда, легко ли там придётся или тяжко. Но этот миг, этот глоток неожиданного счастья придал мне столько силы, столько веры в себя! И теперь я знал – меня ждут и любят, а значит, я выдержу всё. Выдержу и вернусь.