Вместе с каникулами пришли первые морозы. Днём, когда ещё пригревало солнце, приходилось скакать через месиво талого снега и грязи. Притом хоть как аккуратничай, а всё равно пройдёшь сто метров – и по колено грязный. К вечеру ещё хуже – вся эта жижа застывала и превращалась в сплошной каток. Нашего капитана, Дэна Ячменёва, уже угораздило растянуться и вывихнуть голеностоп. Не везёт ему феноменально! То перелом, то вот теперь вывих. Или он такой хрупкий? Хотя мне тоже не особо фортуна улыбалась. Палыч так и продолжал меня гнобить, правда, с сентября все мало-мальски серьёзные игры закончились. Но даже и на мини просиживать в запасе мало радости, да и вообще эти его заскоки достали уже!

С Максом и Дубининой за все каникулы встретились только раз. От Макса я, честно говоря, просто устал, и даже по телефону трепаться с ним не возникало никакого желания, хотя он исправно названивал. Ну а Алёнка сама ушла в глухое подполье и ни разу не дала о себе знать. Я тоже молчал, хотя порой тянуло послушать её голос. У неё как-то запросто получалось поднимать настроение, и теперь мне этого не хватало. Привык, видимо. Но, в конце концов, не я же ей написал: «Я тебя люблю», а потом резко отстранился. Хотя, положа руку на сердце, если бы не эта её дурацкая эсэмэска, я бы, наверное, уже раз двадцать позвонил, а так… В общем, считал, что не стоит, а то вдруг решит, что её «люблю» взаимно. Мучайся потом с объяснениями. Потому все внутренние позывы я беспощадно подавлял.

Впрочем, первым всё равно заговорил с ней я. И получилось это так… незапланированно, что ли. В предпоследний день каникул Макс как с цепи сорвался – ещё до обеда позвонил раз сорок. Я как увидел пропущенные вызовы, сразу напрягся, но перезванивать не стал. Меня такая назойливость всегда отпугивает. Хотя, будь это кто другой, я бы, наверное, наоборот, встревожился. А Макс… ну он просто достал.

Так что сходил преспокойно на тренировку, а уже дома мама сообщила, что Макс прибегал, весь на эмоциях. Оказывается, у него был день рождения. Родители Макса до последнего уговаривали его не отходить от традиции и отметить в семейном кругу, с тётями, дядями, бабушками, дедушками. А ему хотелось другого – с друзьями и вообще без родни. В конце концов он гордо заявил, что тогда совсем праздновать не будет и даже из своей комнаты не выйдет. Ещё и дверью хлопнул для убедительности. Признаться, от Макса я такого фортеля никак не ожидал. Честно, лучше бы он в школе характер показывал, хоть иногда. Родители, видать, тоже опешили, посовещались между собой и решили конфликт не раздувать. В общем, уступили. Даже больше – накрыли поляну, а сами деликатно удалились, чтобы не мешать.

Под громким «друзья» подразумевались, правда, только я и Дубинина, которая (ну как же иначе?) приволокла за собой Сагидзе. Я опоздал на час или чуть больше. Прежде чем позвонить, послушал под дверью – тишина, ни шороха, ни звука. Никак не скажешь, что там собралась погудеть молодёжь. Я даже подумал, не разошлись ли они уже. Но нет, позвонил – открыли. Правда, не Макс, а Сагидзе. Сам именинник тащил в этот момент блюдо с жареной курицей и чуть его не выронил, когда меня увидел. Сразу засуетился: «Вот тапочки, а то у нас пол холодный. Садись сюда, здесь удобнее. Что положить? Что налить?» А в глазах – щенячий восторг. Не помню, чтобы мне ещё когда-нибудь так радовались. Просто одному мне, без всяких расчётов и прицелов. Я даже угрызения совести почувствовал – за то, что весь день скрывался от него.

– Привет, – кивнул я Дубининой, когда вошёл в комнату. И сам себе подивился – лишь взглянул на Алёнку, и внутри тотчас что-то трепыхнулось. Однако та сидела за накрытым столом, неподвижная, как статуя. Пролепетала в ответ что-то – не разобрать. Я зато хорош! Хотел поздороваться холодно, вернее, равнодушно, но не сдержался, и вся моя нарочито каменная физиономия расползлась в улыбке. Я даже сам не осознавал, как соскучился. Решил, что ну их, эти извороты. Буду делать и говорить то, что хочется. Зачем себя терзать и притворяться? Ради чего? Хотя Макс настойчиво подсовывал мне кресло, я плюхнулся на низенький диванчик рядом с Алёнкой.

– Давно тебя не видел, – сказал ей тихо.

И… боже мой, она покраснела! Напряглась вся, вытянулась в струнку, вот-вот зазвенит. Это что-то новенькое! Где её задор, где лёгкость?

– Ты где пропадала-то?

– Да нигде… так, дела всякие были, – пролепетала она, не поднимая глаз от тарелки.

Да что с ней? Как подменили человека. То прямолинейная, как танк, что на уме, то и на языке, а тут вдруг мнётся, дела какие-то выдумывает. Откуда такая стеснительность? Мне захотелось её расшевелить, чтобы не сидела клуша клушей. А то я к ней всей душой, а она не улыбнётся, даже не посмотрит. Прямо в какой-то анабиоз впала. Я наклонился и выдохнул ей в ухо: «Я соскучился». Она ещё сильнее зарделась. Хотя… в этом её смущении было что-то трогательное и по-своему притягательное.

Надо сказать, день рождения у Макса вышел какой-то странный. Ни тебе выпивки, ни музыки, ни компании. Немая как рыба Сагидзе – разве это компания? Сам Макс хоть и сидел с блаженным лицом, но тоже молчал. А от Алёнки исходило такое напряжение, что впору электричество вырабатывать. Спрашивается, ради чего надо было становиться на дыбы и гнать родителей прочь из дому?

– Макс, а ещё кто-нибудь будет? – на всякий случай поинтересовался я.

Макс непонятливо захлопал глазами, потом замотал головой. Кто бы сомневался…

– Макс, выйдем-ка на пару слов.

Он подскочил. Мы прошли в кухню.

– Ты издеваешься? Чего мы сидим всухую?

Макс смутился:

– Я предложил девчонкам вина, ещё когда тебя не было, но они отказались.

– Приехали! Да мало ли, что они отказались! Предлагать надо лучше. А у тебя только вино? А то я как-то не очень…

– Угу.

– Ну ладно. Как говорится, на безрыбье… Тащи вино. А то мы там сейчас все зачахнем.

Макс достал из шкафчика бутылку «Киндзмараули».

– Ну… мне разрешили взять только эту, но там ещё есть папин коньяк, полбутылки.

– Так чего же ты молчишь? Доставай коньяк. Вино для дам. А мы с тобой по коньячку ударим. А бате скажи, что неожиданно много гостей пришло.

Макс, собственно, и не думал спорить.

Спрашивать девчонок, будете – не будете, я не стал. Разлил вино по бокалам, нам плеснул коньяку, встал, двинул тост:

– За именинника!

Коньяк опалил глотку, а затем тепло разлилось в груди. И сразу как-то веселее стало. Макс же, бедняга, зашёлся кашлем.

Сагидзе макнула губы и отставила бокал.

– Что ещё за фокусы? До дна давай! Это неуважение к нашему имениннику, – само собой, я глумился.

Но Сагидзе с перепугу припала к бокалу и по глоточку выцедила всё до капли. Хорошо, хоть Алёнку уговаривать не пришлось. Понятно, что неблагородно спаивать непьющих, но зато не прошло и получаса, как за столом воцарилось если не веселье, то оживление. Даже Сагидзе разговорилась. То есть время от времени отвечала голосом. А ещё чуть погодя Макс начал выступать:

– Ты мне глаза открыл! Я теперь всё вижу, всё понимаю. Они думают, мною можно пользоваться, ноги об меня вытирать. А фигушки! Этот Мальцев… Он же тупой! Он – ничтожество! Только пусть ещё подойдёт ко мне, я ему всё скажу! Да что подойдёт! Я ему и так скажу, сам, за прошлое. Он же меня в четвёртом классе в грязь толкнул, при Вере Потаниной! То есть при всех. А потом ещё… Ой, да столько всего было! Ну ничего. Я всё ему выскажу, всё, что думаю. Прямо в лоб. Вот прямо послезавтра и скажу. Одного не пойму: что в нём Потанина нашла?

Макс на секунду приуныл, но тут же снова вскинулся:

– А зачем до послезавтра ждать? Верно? Я ему позвоню прямо сейчас и по телефону всё скажу.

– Что скажешь-то? – засмеялась Алёнка.

Слава виноделам Грузии! Пара бокалов – и Алёнка прежняя. На щеках заиграли ямочки, в синих глазах блеснул задор. Я вдруг подумал, может, потому меня к Дубининой так тянет, что в ней столько позитива – хоть лопатой черпай. Причём неистребимого. То-то подковырки и глумёж одноклассников ей по барабану. Её троллят, а она знай себе светится. У неё даже куртка жизнеутверждающего цвета, этакого насыщенно-оранжевого.

А Макс меж тем вовсю разошёлся:

– Всё! Что он тупой скажу. И что никчёмный. И вообще!

Он и вправду потянулся за телефоном. Его покачнуло. На ногах удержался, но смёл тарелку с недоеденным салатом на пол и опрокинул стул.

– А пусть! Посуда к счастью… Та-ак, где тут у нас Мальцев-Пальцев? Алёнка попыталась выхватить у него телефон. Но Макс не дал. Вообще, я бы посмотрел на этот цирк, но Алёнка шепнула:

– Отвлеки его, а я отберу. А то представляешь, что он там наговорит? Ему же потом житья не будет.

Отвлеки! Легко сказать. Не фокус же ему показывать. Так что я ничего лучше с ходу не придумал, как спросить:

– А тебе что, Потанина нравится?

Макс не ответил, но так протяжно и тоскливо вздохнул, что и без ответа все всё поняли. Алёнка метнула на меня укоризненный взгляд. Я в ответ дёрнул плечом, мол, сама просила. Макс и правда внезапно приуныл. Зато боевого духа как не бывало. А ещё немного погодя ему поплохело. Пока я с ним возился – сам-то он толком ни до уборной, ни до кровати дойти не мог, девчонки убрали со стола, подмели осколки, вымыли посуду. Заодно меня обсудили – пару раз слышал своё имя, к тому же стоило мне войти, как они тут же замолкали. Выйду – опять шу-шу-шу. Мне вдруг захотелось послушать, что они говорят. Даже на мгновение замер за стенкой, но сразу одёрнул себя – что за чушь?! Пусть что хотят, то и говорят.

Я побродил по квартире, сунул нос всюду, куда только можно. Родители Макса, насколько я знал, занимались наукой. Не то геологией, не то географией – особо не вникал. Как, наверное, и положено в этих учёных кругах, добрую половину квартиры съедали стеллажи, забитые книгами. В отцовском кабинете тоже есть пара книжных шкафчиков, но там книги какие? Коллекционные собрания сочинений в кожаных переплётах с золотыми буковками, причём все выстроены по цвету и по размеру. Никто их не читает, но смотрятся красиво. Я всегда и думал, что книги – это как часть интерьера, но с претензией на интеллигентность. У Макса же книжки были старые, потрёпанные, разномастные. Честно говоря, именно такие книжки просятся в руки.

Мне надоело слоняться, и я решил пойти домой. Хотелось, конечно, поговорить с Дубининой с глазу на глаз, побыть немного наедине, я досадовал, что Сагидзе от неё ни на шаг не отходила. Но Алёнка как назло засела со своей подругой на кухне, даже дверь затворили. В конце концов я разозлился и уж было собрался удалиться по-английски, как у Сагидзе запиликал мобильник и она вышла поговорить. Я всё равно хотел уйти. Не хватало ещё перед Дубининой выплясывать, когда она наглядно показала, что я ей побоку. «Только попрощаюсь, причём сухо», – сказал себе. Заглянул на кухню.

Алёнка стояла у окна, что она там высматривала – непонятно, потому что на улице давно стемнело и в стекле виднелся лишь её силуэт. Меня она, конечно же, увидела в отражении, но не обернулась. Даже с порога я почувствовал, как она напряглась. Чуть ли в воздухе не звенело. И, странное дело, это напряжение почему-то передалось мне. Я забыл о своём намерении и подошёл к ней сзади. Встал совсем близко, прямо у неё за спиной. Хотел сказать, что ухожу, но вместо этого вырвался какой-то хриплый глухой звук. Мне казалось, я слышу, как стучит её сердце. Или, может, это моё так колотилось? Но, чёрт, как же от неё хорошо пахло! Я взял её за плечи. Она не шелохнулась, наоборот, точно оцепенела. По крайней мере, не оттолкнула, не отстранилась, и я осмелел. Руки скользнули вниз, обвили талию, притянули ближе. Только обняв её, почувствовал, как она еле уловимо трепетала. Уткнулся носом в затылок, вдохнул всей грудью запах её волос, её кожи. Этот невозможный, головокружительный запах… Затем, чуть склонив голову, слегка коснулся губами шеи. Она задрожала ещё сильнее, да у меня и самого будто ток по жилам пробежал.

– Алён, – позвала Сагидзе с порога. Принёс же её чёрт! Я нехотя убрал руки. – Мне уже пора.

– Ну так иди, раз пора, – раздражённо бросил я.

Алёнка украдкой ткнула меня в бок и тихо зашипела. Потом проводила подругу до дверей и вернулась на кухню.

– Зачем ты с ней так грубо? Она и так несчастная.

– Ой, только прошу, не начинай. Я ничего не имею против неё, но почему она такая непонятливая? Нормальные люди в таких ситуациях уходят, не прощаясь.

– Всё равно её жалеть надо, – произнесла Алёнка, глядя на меня во все глаза, и я видел, что думала она в этот момент совсем не о своей несчастной подруге.

– Я жалею, – прошептал я в ответ, медленно приближаясь и тоже не сводя с неё глаз. – Ещё как жалею.

Она отступила на шаг, но затем остановилась, а когда расстояние между нами осталось всего в один вздох, закрыла глаза.

Мы целовались в тёмной кухне с таким упоением, что не слышали, как отворилась входная дверь, как кто-то шумел и переговаривался в прихожей. Вдруг вспыхнул свет, и мы испуганно отпрянули друг от друга. На пороге стояли родители Макса в состоянии, близком к шоку, и таращились на нас.

– Здрасьте, – выдохнули мы с Алёнкой почти в унисон.

– А где Максим? – спросила испуганно его мать.

– Спит.

– А он… один?

Тут я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Она что, сына своего не знает? Но матери Макса, очевидно, было не до смеха. Она обошла всю квартиру с ревизией, конечно же, нашла пустые бутылки из-под вина и коньяка, ничего не сказала, но все невысказанные слова явственно читались на её лице. Поэтому мы с Алёнкой поскорее сбежали. Мы, конечно, смутились – как-никак нас застали врасплох, но стоило выйти на улицу, как оба, не сговариваясь, расхохотались. Да так, что остановиться не могли. Потом я проводил её до дома. И, пока шли, ещё раза три на нас нападали приступы хохота.

На этот раз Алёнка в гости не звала, но зато простились мы тепло, даже пылко, еле-еле оторвались друг от друга… Договорились завтра сходить в кино, урвать последний день каникул. Но не сложилось. С утра Алёнка позвонила и сказала, что мать загрузила её по дому. Заставила отрабатывать за вчерашнее. Наказание трудом за вино, которое, мол, Алёнкина мать учуяла с порога. Так что облом. Моя мама тоже наверняка двинула бы лекцию о вреде пьянства, если бы узнала про коньяк. Но с недавних пор я как будто существую сам по себе. Иногда даже хочется что-нибудь этакое отчебучить – только затем, чтобы посмотреть, заметят ли это родители. А ведь я так мечтал о свободе, хотя нельзя сказать, чтобы меня слишком уж опекали. Скорее, навязывали, чем я должен заниматься, как мне себя вести и о чём думать. Вернее, навязывала мать, отец в этом плане всегда был более демократичным. Но теперь и мать больше не цеплялась. Казалось бы, радоваться надо. А мне как-то не по себе. То ли от обиды, то ли просто тревожно.

Правда, с Алёнкой я отвлёкся от всех этих унылых дум. Вот только злился на себя: ну что мешало созвониться с ней раньше? Тем более всю неделю изнывал с тоски. Зато на ночь глядя мы проболтали по телефону целый час. И я уснул в приподнятом настроении, невзирая на то, что завтра – понедельник, школа, учёба и прочая канитель.