46. Что делать?

Пер. Н. Гольден

 

Менахем-Мендл из Егупца — Шолом-Алейхему

Мир дорогому другу, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!

Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Дай Бог и впредь получать друг о друге только добрые и утешительные вести. Аминь!

Затем, знайте, что я Ваш преданный друг: поверьте, я Вам желаю столько всяческих благ, что мне хватило бы и половины! Вы, верно, спросите: За что? — За Ваши фельетоны. Честное слово, Вы мне доставили ими столько удовольствия, что, ежели бы я был знаком с Вами, расцеловал бы! То есть знать-то я Вас знаю, но не имею дерзости подойти и сказать: «Вот он я, Менахем-Мендл». Поэтому я рассудил, что лучше написать Вам обо всем в письме, поскольку мне нужно многое Вам сказать. Но только прежде я Вас кое о чем спрошу, дабы Вы мне разъяснили, а то сам я никак не разберусь: положим, в том, что Вы меня знаете, нет ничего удивительного. Вы почти каждый день вот уже несколько лет видите, как я кручусь около биржи. Удивительно! Всякий раз, Вас встречая, я полагаю, что я Вас вижу, а Вы меня — нет, а в итоге оказывается, что Вы меня видите насквозь. Видно, очки все-таки — волшебное средство… Но это все мелочи. Вот что меня действительно удивляет: откуда Вы прознали о ней, о моей благочестивой супруге то есть, госпоже Шейне-Шейндл, да продлятся дни ее? Откуда Вам известно, что делается у нас в Касриловке, и кто Вам рассказал о моей теще и ее поучениях? Однако не в этом суть моего к Вам письма. Мне бы обсудить с Вами одно неотложное дело. Я хочу, понимаете ли, с Вами посоветоваться. Скажите, дорогой Шолом — Алейхем:

Что делать???

Описывать Вам мое нынешнее положение — ни к чему. Вы и сами отлично знаете, что тут, в Егупце, делать мне уже нечего. Пропали, слава Тебе, Господи, все мои заработки. Вдобавок к нынешним «золотым» делам у меня еще стащили небольшую опись домов, имений и лесов, которую я хранил вместе с талесом и тфилн, и остался я, как говорится, ни с чем. К тому же жизнь мне подбросила новое несчастье, литвака из Демеевки, да сотрется имя его и память о нем. Посмотришь на него — кажется, человек порядочный, из Литвы, происхождения, по его словам, самого почтенного, говорит спокойно, немногословен, всякий раз поминает имя Божье: «Бог даст», «с Божьей помощью», «по милости Всевышнего»… Познакомился я с этим самым литваком, по обыкновению, у Семадени, разговорились: «дом, домишко, именьице», — короче, ударили по рукам, и я передал ему пару делишек, из тех, вокруг которых сам верчусь уже больше полугода, а также ввел его в пару знакомых домов, в которых я всегда считался своим человеком, а он, этот «демеевский литвак», да сотрется имя его, обещал мне златые горы, дескать, все, что мы, даст Бог, заработаем, разделим, с Божьей помощью, пополам. Это будет, по милости Всевышнего, хорошо для нас обоих, потому что он, дескать, не из маклеров. Бог послал ему этот кусок хлеба, и ему приятно, что, дескать, рядом с ним кто-нибудь другой тоже заработает себе на хлеб. С Божьей помощью, по милости Всевышнего!.. Пару недель он все водил меня за нос своими сладкими речами, своими «с Божьей помощью» да «милостью Всевышнего». Затем я потерял его из виду, а когда нашел, то спросил: «Что слышно насчет наших дел?» Отвечает он мне вновь с именем Божьим и с «милостями Всевышнего», что ничего-то из этих дел не выйдет, что все это прошлогодний снег. «Давайте, — говорит он, — какое-нибудь свеженькое дельце, если оно у вас имеется и если на то будет милость Всевышнего…» Короче, что я буду Вам тут рассказывать: выхожу я однажды в город и узнаю, что мое дело уже обделали! И чьими же руками? «Демеевского литвака», да сотрется имя его, который отхватил на нем, как поговаривают, несколько тысяч рублей!.. Как это? Как же так? Когда? И где в это время был я? И что все это значит? Я мчусь в Демеевку к этому моему компаньону, принимаюсь его выспрашивать, туда-сюда, а он говорит: «А мне почем знать. Проехали! На что мне теперь это дело? Кто компаньон? Я что, вчера родился, что ли? Что, я без вас не знаю, как дела делаются? Подавайте-ка сюда лучше, — говорит он, — что-нибудь, с Божьей помощью, свеженькое…» Я бросаюсь к покупателю — меня не впускают. Бегу к продавцу, поднимаю крик — выгоняют вон. В чем дело? Короче, узнаю, что «демеевский литвак», да сотрется имя его, наговорил на меня и там, и там, наплел каждому, распустил такие сплетни, что мне теперь людям на глаза страшно показаться. В общем, бегу к раввину, пусть он нас рассудит — как решит, так и сделаю! А мне говорят, напрасные хлопоты: этого литвака уже не раз таскали к раввину, обращались к третейскому суду, стыдили, а сколько раз он получал по физиономии — все как мертвому припарки! Короче, кричи «хай ве-каем» — кончено дело! Ой, горе мне: первое же дело, затеянное в Егупце, — и я уже не у дел!..

Первые несколько дней я чуть с ума не сошел: только и мыслей было, что пойти на Днепр да утопиться. Но я подумал: кого я этим накажу? Опять же, только потому, что в Егупце на Демеевке есть литвак, на все руки мастер, да сотрется имя его, моя жена должна, упаси Господи, остаться вдовой, а дети — сиротами? Нет, такое не подобает отцу семейства! И я, как видите, остался жить себе на беду и муку смертную. Караул, что делать? Что делать? Вы ведь понимаете, что вернуться теперь домой «с одним кнутовищем» для меня хуже смерти. Как же я покажусь в Касриловке? Посему я решил бросить коммерцию и приняться за какое-нибудь новое занятие или же ремесло.

Вы, конечно, меня спросите, что я умею? Я и сам не знаю. Вот вкратце вся моя бигрифия: до свадьбы я в хедере учил Гемору и поским во всех подробностях. Сдается мне, что раввином в маленьком местечке я бы определенно мог стать, а шойхетом — и подавно. Уже здесь выучили меня читать и писать на идише, по-русски и по-немецки, а также счету до дробей включительно; кажется, из меня бы мог выйти хороший меламед, учитель или же писарь. О коммерции речи нет, в этом деле я, не сглазить бы, разбираюсь. Я прошел, как Вам известно, все семь кругов ада: торговал в Одессе «Лондоном», здесь, в Егупце, начал с якнегоза и «бумажек», а закончил сахаром, имениями, лесами, заводиками и т. д. и т. п. Кажется мне, что я мог бы, с Божьей помощью, заполучить хорошую должность где-нибудь в конторе, или на железной дороге, или сам не знаю где. Теперь, я считаю, что, поскольку язык у меня хорошо подвешен и с людьми я разговаривать, слава Богу, умею, я бы мог, сдается мне, сгодиться в качестве представителя, или, как это нынче называется, комивожёра: покупать, продавать, крутиться, вертеться. Или вероятно, мог бы стать агентом, который штрафует людей от смерти. Говорят, у агентов дела идут неплохо. Еще я забыл сказать, что у меня красивый голос и я неплохо молюсь у омуда; знающие люди, меня послушав, сказали, что ежели бы я понимал ноты, то мог бы стать хорошим певцом: может, из меня бы вышел хазан или вовсе кантор в хоральной синагоге? А может, мне стоит быть писателем, сочинителем? Как видите, рука у меня набита, и святой язык я знаю очень даже хорошо. Когда-то, еще мальчишкой, я несколько раз посылал корреспонденции в «Гацфиру» и «Гамелиц» — и куда только еще я их не посылал? По правде говоря, мои корреспонденции нигде не печатали, сам не знаю почему. Но ничего, главное, что я — и это могу. А о жаргоне вообще речи нет, на нем я пишу превосходно. Большое дело! Кто же не умеет писать на жаргоне, на «ивре-тайч»?

А может, мне и вовсе прикинуться сионистом? Ведь сионисты нынче в большой моде! Я уже прочел пару сионистских книжек и знаю, кто такие Макс Нордау, доктор Герцль, доктор Мандельштам. Я бы им, ей-богу, пригодился, разговаривал бы, ездил, трудился, все что угодно — лишь бы рублик заработать!..

В общем, из моих слов Вы можете видеть, что я, слава Богу, как говорится, на все руки мастер. Одна беда — не везет! Хоть бы чуточку удачи! Словом, дорогой мой, прошу Вас как настоящего верного друга, чтобы Вы сжалились надо мной и тотчас же ответили письмом: что делать? К какой могиле припасть? За какое занятие взяться? Поверьте, я Вас послушаюсь, как отца родного, сделаю все, что велите, — буду землю рыть, камни таскать; как говорится, тонущий — схватится и за острие меча. Век Вашей доброты не забуду!

Ваш преданный друг

Менахем-Мендл

Главное забыл. Не обижайтесь, что я шлю Вам свое письмо без марки. Забыл сказать, что нынче, не про Вас будь сказано, я сильно стеснен в средствах. Буквально, как говорится, ни гроша за душой. Можно сказать, понимаете ли, что уже третий день во рту маковой росинки не было… Но ничего, Бог — отец наш, не даст пропасть…

Вышеподписавшийся

 

Шолом-Алейхем — Менахем-Мендлу в Егупец

Дорогому другу, учителю и наставнику Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!

Письмо я Ваше получил и отвечаю незамедлительно, как Вы и просили, на все Ваши вопросы по порядку. Среди всех «профессий» или «занятий», что Вы мне перечислили, я не вижу ни одного, за которое Вы могли бы взяться. Объясняю подробно. Полагаю, что ни раввином, ни шойхетом Вам не стать, поскольку Вы, видите ли, уже вкусили от Древа Познания, заглядывали в «посторонние книги», выучились писать, да и в свете бывали — такое не подобает «духовному лицу»… Кроме того, Вам потребовалось бы измениться, сбросить с себя прежнего Менахем-Мендла и натянуть новое обличие, нечто вроде маски, но, сколько я Вас знаю, Вы — человек честный и на такое неспособны. Так же пришлось бы Вам поступить, решись Вы прикинуться меламедом, потому что меламед у нас не может стать настоящим меламедом, покуда не будет выглядеть как «духовное лицо». А ежели он выглядит иначе, то такой меламед уже называется «учителем», но и учителем Вам не стать, поскольку теперешние учителя не учат — они «дают уроки». Это значит, что каждый день они заходят к ученику, глядят на часы и идут дальше. Кроме того, учитель должен быть в некотором роде интриганом, иначе говоря, он должен знать, как себя вести с нанимателем, чтобы тот выгнал других учителей, потому что в противном случае другие учителя выгонят его самого, — насколько я понимаю, такая работа не по Вам…

Никакой должности я для Вас не вижу по двум причинам: во-первых, нынче нет никаких свободных должностей, множество бывших хозяев, заводчиков, банкиров теперь и сами бы не отказались от хорошей должности; во-вторых, полагаю, что во время всей Вашей суеты с «Лондоном» и якнегозом Вы получили не опыт, а, прошу прощения, шиш с маслом — разве только приобрели «понимание» биржи, обзавелись «суждением» о курсах акций и узнали, что такое «гос» и «бес». Грешно, ей-богу, что за эти несколько лет Вы не подались в сапожники — научились бы на худой конец сапоги тачать…

Быть представителем или коммивояжером Вам тоже не с руки, поскольку для этого надо все время ходить разодетым как жених, щеголять усами, крахмальной манишкой, золотыми пуговицами и сигарой в зубах, одним словом, тут нужно быть птицей особого полета…

Ну, в агенты Вы определенно не годитесь. Агент обязан быть устроен как граммофон, то есть ему необходимо уметь говорить, и говорить до тех пор, пока он и стену не убедит застраховаться…

В пении я мало что смыслю и ни одной мелодии не понимаю, поэтому по поводу хазанута ничего Вам сказать не могу. Разве что знаю одну еврейскую пословицу: «Все хазаны — болваны» — поди догадайся, то ли хазаны — болваны потому, что они хазаны, то ли болваны — хазаны потому, что они болваны?..

«Сочинительство» могло бы и впрямь стать для Вас неплохим выходом из положения, но не знаю, стоит ли оно того: «сочинения» у нас продаются «на вес», ежели продавать их через книгоношу; а ежели Вы желаете сами, без книгоноши, распространять свое сочинение, Вам придется взять на себя труд ходить с ним от дома к дому. Словом, писательство — это лишь оправдание для тех, кто ходит по миру с протянутой рукой… Писать на жаргоне — тут Вы, вероятно, правы — дело нехитрое: одна беда, наши «аристократы» на жаргоне не читают, а простой люд и местечковые бабенки с девицами предпочитают «романы», и чтоб непременно в четырех частях с «эпилогом», а на титульном листе обязательно должно значиться «Шайкевич» или «Блойштейн» — а иначе какой же это роман?..

Сионизм — совсем не то, на чем зарабатывают деньги: сионизм — это лишь идея, мысль, а не заработок; сионист должен давать деньги, а сионист, желающий со своего сионизма получать деньги, это уже не сионист.

Итак, несмотря ни на что, остается все тот же вопрос: что делать? Ведь жить человеку как-то надо, а еврей — тоже, вообще-то говоря, человек (хоть далеко не все и не везде согласятся с этой точкой зрения). Долго я размышлял, ломал голову, но в конце концов придумал, что Вам посоветовать, и сдается мне, что этот мой совет — наилучший: прислушайтесь к нему, станьте шадхеном! Вы наверняка спросите: каким еще шадхеном? Должен Вам разъяснить, почему я считаю сватовство занятием более почтенным, нежели другие еврейские занятия, и почему я полагаю, что это занятие для Вас в самый раз, лучше не придумаешь. Сватовство — это такая штука, которая никогда не выйдет из моды; парни и девицы — такого рода товар, на который всегда сыщется покупатель. У жениха должна быть невеста, а у невесты должен быть жених — так установлено от сотворения мира. Всякий, имеющий сыновей, не говоря уж о дочерях (а дочери имеют скверную природу — они вырастают!), должен в конце концов обратиться к шадхену. К примеру, придите к человеку и скажите ему: «Реб Енкл, идите, прошу прощения, домой, вас там ожидает раввин, шойхет, хазан, учитель, агент, сочинитель», он Вам тут же ответит: «Ничего, подождет…» Но пойди кто-нибудь к этому же самому реб Енклу (если у него есть дочери старше восемнадцати лет) и скажи ему, что его ожидает шадхен, его как подбросит: «Сию минуту, уже бегу!..» А увидев Вас у себя дома, он окажет Вам радушный прием (пускай в душе он Вас терпеть не может), и Вы будете у него желанным гостем. Почему так? — тут не место это выяснять. Но спросите человека, у которого дочери старше восемнадцати лет, и он Вам скажет, прав я или нет (у меня таких дочерей пока нет — даю Вам честное слово!).

Теперь я должен изложить причины, по которым я считаю, что Вам подойдет это занятие. Во-первых, кем же Вам еще быть, как не шадхеном? У Вас что, есть выбор? А во-вторых, о Вас, не сглазить бы, повсюду идет добрая слава. Вас знают как человека добросовестного, не обманщика, упаси Боже, и не мошенника, в отличие от других шадхенов. Поверьте, куда бы Вы ни пришли и куда бы ни написали письмо, дескать, вот он я, Менахем-Мендл, сразу же убедитесь, что так оно и есть… Надеюсь, что со временем, если на то будет воля Божья, Вы обретете известность, станете отыскивать партии в других городах и дела Ваши пойдут в гору. Главное, не будьте растяпой, пронюхали, что где-то завалялся парень редких достоинств, ищущий невесту с приданым, или же взрослая девица, подыскивающая себе жениха, присмотритесь как следует, прикиньте, кто кому подходит, меняйте деньги на родовитость, покупайте образованность за деньги, не обращайте внимания на изъяны… Потому что иногда изъян — это достоинство, а достоинство — это изъян. Не падайте духом, ежели кто-то недостоин чьей-то родовитости: каждый Вам скажет, что он родовитее соседа, прекрасно понимая в душе, что сосед родовитее его, и так они надувают друг друга, и каждый чувствует, что остался в барыше…

Вы также не должны забывать, что нынче даже в маленьких местечках в моде сватать «по любви», иными словами, жених и невеста не могут стать женихом и невестой, покуда промеж ними не будет романа хотя бы в течение нескольких дней. Поэтому Вы должны знать, как тут быть. То есть любовь-то — любовью, а Вы — посланец любви. Подобрав семьи, которые были бы ровней друг другу по родовитости и приданому, сведите жениха с невестой и отбейте любви телеграмму, что ее уже ждут…

Обманывать, как другие шадхены, от Вас не требуется, но и сообщать каждой стороне порознь всю правду Вы тоже не обязаны. Свой товар Вы должны расхваливать день-деньской: пусть все семьи будут «самыми родовитыми», «богачами из богачей», все невесты — неслыханными «красавицами», а все женихи — «редкостью из редкостей». Что ж тут плохого?.. Не жалейте писем к шадхенам в другие города. Если у вас уведут товар — ничего страшного, шадхены — не маклеры, мир — не биржа, женихи с невестами — не якнегоз… И еще одну вещь я просто обязан Вам сказать: поскольку я не считаю Вас глупцом, постольку надеюсь, что всему остальному Вы сами со временем научитесь и с Божьей помощью станете всем шадхенам шадхен. Будьте счастливы, как Вам того желает Ваш от всей души преданный Вам

Шолом-Алейхем

Главное забыл. Так как Вам необходимо на что-то разъезжать по свету, высылаю покамест несколько рубликов в качестве беспроцентной ссуды. Даст Бог, вернете. Я Вас только об одном попрошу: где бы Вы ни находились, пишите мне о том, как Вы живы-здоровы и о Вашем новом занятии. Только, Бога ради, пишите во всех подробностях… Поезжайте и преуспейте!

Шолом-Алейхем

(«Дер Юд», № 14, апрель 1900)

 

47. Бе-хипозн (В спешке)

Менахем-Мендл — Шолом-Алейхему

Пер. В. Дымшиц

Приветствую дорогого друга, учителя и наставника Шолом-Алейхема, да сияет светоч его!

Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!

Затем, знайте, что я, с Божьей помощью, «царь», то есть я благополучно приехал на Пейсах домой в Мазеповку к своей жене и детям, тестю и теще и ко всем своим дорогим и близким, и я спешу, дорогой мой сердечный друг, поведать Вам об этом хотя бы вкратце, поскольку излишне подробно распространяться не могу, ведь канун Пейсаха, а в канун Пейсаха человек должен все делать бе-хипозн, на одной ноге, как сказано в Писании: «Ки — ибо, бе-хипозн — в спешке, йоцосо — вышел ты, ме-эрец мицраим — из земли египетской». С чего начать письмо — сам не знаю. Сдается мне, что прежде всего я должен сказать Вам большое спасибо и поблагодарить за то, что, по Вашему мудрому совету, я стал шадхеном. Я, поверьте, во веки вечные не забуду, что Вы из меня сделали: Вы вывели меня из рабства на свободу, Вы вытащили меня из егупецкого ада, Вы избавили меня от пустой и мрачной профессии, от маклерства, и Вы вложили мне в руки хороший заработок, приличный, почтенный, и посему я должен Вас восхвалять и славить, благословлять и возвеличивать Ваше имя, как Вы того честно заслужили, и пусть Бог воздаст Вам сторицей, аминь! По правде говоря, я покамест ни одного сватовства не устроил, но дело у меня движется, все крутится, а раз все крутится, то есть надежда, что, может, с Божьей помощью, что-нибудь да выкрутится, и, кроме того, я работаю не один, а вместе с другими шадхенами, с величайшими на всем свете шадхенами: с реб Эльйокумом-ланд-шадхеном, с реб Мендлом Бродером, со сморгонским шадхеном, с Мотлом Шафраном и с Ентисом, с реб Шолемом-шадхеном и со многими другими, и, слава Всевышнему, я уже стал известен. Куда ни придешь, как только представишься «Менахем-Мендл из Егупца», приглашают присесть, подают чай с вареньем и обращаются с тобой, как с дорогим гостем, показывают невесту, а невеста показывает все, на что способна: разговаривает с гувернанткой по-французски, сыплет, словно из мешка, а сватья, расфуфыренная, сидит напротив и глаз с тебя не сводит, как бы говоря: «Ну, как вам она нравится? Ведь может, а?..» Я и сам ухватил пару слов из французского и уже немного понимаю этот язык: например, когда мне говорят: «Парле во франзи? (Как ваше здоровье?)», я говорю: «Мерси, бонджур (слава Богу)». Затем усаживают невесту, чтобы она мне немного поиграла на фердепьяне отрывки из «Голдуньи» и «Шуламис», истинное удовольствие, за душу берет, а сват со сватьей покамест уговаривают меня остаться на обед — ладно, почему бы и нет? За столом мне пододвигают самый лучший кусок мяса и кормят цимесом в будний день. После еды я беседую с невестой: «Каковы, — говорю я, — ваши предпочтения: юрист, гиндшенир или же доктор?» Обычно она говорит «доктор» и продолжает сыпать на французском с гувернанткой, а тем временем приходит сватья и показывает мне дочкино рукоделие: «Это ее вышивка с кружевом — загляденье, — говорит она, — нынче ни у кого не найти таких достоинств, тиха как голубка и ясна как Божий день!» А сват, со своей стороны, обрисовывает мне родословную, откуда он происходит и кому зятем приходится, кем были его дедушка и прадедушка и кто его сваты — все люди приличные, богачи, самого знатного происхождения. «У нас, — говорит он, — в семье нет простых людей…» — «И бедных, — говорит сватья, — тоже нет…» — «Ни единого ремесленника», — говорит он… «Ни портного, — говорит сватья, — ни сапожника…» — «И шарлатанов, — говорит он, — у нас нет…» — «А выкрестов, — говорит она, — и подавно». А затем, уже при расставании, я говорю отцу невесты, что дорожные расходы нынче непомерные… И если он не полный дурак, то смекает, что имеется в виду, и дает на расходы… Скажу Вам, мой дорогой друг, быть шадхеном — совсем не дурной заработок, и то ли еще будет, когда, с Божьей помощью, удастся хоть одно сватовство! У меня пока что, как я Вам уже сказал, еще ничего не вышло, что-то не клеится! Сперва все выглядит, как мне кажется, удачно, удачнее не бывает, словно этот брак был предрешен с шести дней творения, а в конце концов оказывается, что ничего не выходит: этому не нравится девица, для той жених слишком стар, здесь — слишком знатен, там — слишком мало денег, тому подавай тарелочку с неба, а этот и сам не знает, чего хочет, — не нужно Вам объяснять, что тут хватает забот, и бед, и головной боли, и чего Вы хотите. Вот сейчас я подыскиваю женихов, по обыкновению, с другими шадхенами, так что, если Всевышний сжалится и все получится, то эти дела прославятся на весь свет. Обе семьи — богатые и знатные, лучше не бывает, и обе дочери — красавицы, каких свет не видывал, чудо из чудес, обе образованнейшие, обе удачные, добрые, умные, тихие — все качества, и для них у меня есть достаточно товара. Вот, к примеру, есть у меня один доктор из Одессы, но он хочет не менее тридцати тысяч рублей приданого и имеет право хотеть, потому что кроме практики, которая у него и так есть, он заслуживает гораздо большего; а еще у меня есть один из Сде Ловн, нечто редкостное, эсрег карафинский, и согласен совсем задешево, за двадцать тысяч; и еще один есть у меня в Егупце, но он не хочет жениться; и еще есть много всяких докторов, которые умирают, как хотят жениться; кроме того, у меня есть мешок юристов по пятнадцать и по десять тысяч; а еще есть мелкие юристишки, которых можно получить за шесть и даже за пять тысяч, а может, и за еще меньшие деньги; наконец, имеется у меня несколько гиндшениров, которые уже сами зарабатывают деньги, и несколько гиндшениришек, которые ищут место; а еще у меня есть куча самых выигрышных женихов, прямо нечто редкостное, из Тетеревца, из Макаровки, из Ямполя и из Стрища, без образования, но такие замечательные, отличные парнишки, просвещенные, сионисты, — в общем, у меня, не сглазить бы, есть из чего выбрать. Беда только в том, что жениха, который хочет эту невесту, она как раз не хочет, а ту невесту, которая хочет именно этого жениха, не хочет он. Вы, наверное, спросите: почему бы этому жениху не взять ту невесту, которую не хочет другой жених? И почему бы этой невесте не взять того жениха, которого не хочет та невеста? Я, однако, уже и сам додумался до этой мысли, но ничего не выходит. Знаете почему? Тут вмешиваются посторонние, доброжелатели, без всякой, не дай Бог, задней мысли, и наговаривают на обоих женихов и на обеих невест так, что вся затея рассыпается: тем временем письма и телеграммы так и летают туда-сюда, конец света! А тут вдруг наступает Пейсах, встал, как кость в горле, поперек всего дела, возник перерыв, и я решил, мое от меня не убежит — это товар, который может полежать, почему бы мне не вырваться на праздник в Мазеповку, я так давно там не был? Это ведь несправедливо по отношению к жене и детям, непорядочно перед людьми, и мне самому уже тоже немного неловко, — короче, приехал я на Пейсах домой и отсюда пишу Вам это письмо. Вы меня, однако, спросите, почему я Вам обо всем этом раньше не написал? Объясняю: человек мечется, все вечно бе-хипозн, схватил и побежал. Я все просчитал: не сегодня-завтра, вот-вот устрою я, с Божьей помощью, настоящее сватовство, тут-то Вам с радостью и отпишу обо всем. Но раз уж так получилось, что все мои сватовства немного затянулись и повисли в воздухе, ни туда ни сюда, отложил я мое письмо к Вам на потом, на то время, когда, Бог даст, доберусь благополучно до дома.

А теперь я должен Вам описать, каков был мой приезд домой к жене и детям, описать все подробно, как Вы любите; но если вдруг это описание выйдет не таким ладным, как у Вас, не держите на меня обиды — каждый проповедует, как умеет.

Приехал я в наши края, то есть приехал на поезде еще вчера, но, поскольку грязи тут по колено, тащился до местечка на телеге всю ночь, чуть было не остался справлять Пейсах вместе с извозчиком и лошадьми. Вам, должно быть, издавна знакома тамошняя грязь, а с тех пор, как было решено замостить городские улицы, грязи, как назло, стало еще больше. Представьте себе, что у нас между тем ходят без калош, полная дикость, а женщины, чтоб они были здоровы, еще лучше придумали: ходят вовсе в одних чулках! Добравшись утром до города, все, кто ехал в буде, вынуждены были выйти и дальше тащиться, прошу прощения, пешком по грязным улицам и через рынок. Мне прямо стыдно стало. Знакомые останавливали меня посреди этой грязи, каждый норовил вместе с «шолом-алейхем» еще ввернуть какую-нибудь остроту. «А, как поживаете?» — «Какой гость, Менахем-Мендл!..» — «Что слышно в Егупце на ярмарке?» — «Гляньте-ка, он в шляпе и резиновых калошах!» — «Смейтесь, смейтесь, — говорю я, с трудом вытягивая ноги из грязи, — можете смеяться, сколько влезет, весь свет, кроме вас, ходит в калошах, а у вас тут прямо Святая Земля…» Короче, как-то доплелся до дома. А там полный разгром. Кошеруют, убирают, готовят, дым столбом, хозяйка кричит, прислуга вопит, шум, гам, оглохнуть можно — не шуточное дело, канун Пейсаха! Первой, кого я встретил, была моя собственная, не похудевшая ни на волос, теща, чтоб она была здорова. Она стояла в доме, склонившись над какой-то деревянной лежанкой, платок завязан под подбородком, в одной руке — черепок с керосином, в другой — сметка из перьев, клопов выводит. Увидев меня, она ничуть не удивляется, продолжает делать свое дело и говорит, будто сама с собой, так и сыплет:

— Легок на помине, лучше бы о Мессии вспомнили…Приехал, зятек… Не искали, сам нашелся… Неслыханное дело, муж приехал… Только с того света не возвращаются… Кабы не канун Пейсаха, я бы печку сломала… Не зря вчера кошка умывалась, а собака кишки съела… Шейна-Шейндл, дочка, а ну-ка иди сюда, приехало-таки оно, сокровище твое, венец золотой, орн-койдеш наш, освобождай помойное ведро…

На эти слова в испуге прибежала моя жена.

— Тьфу на тебя! — говорит она мне. — Нашел время приехать домой! Ты там тешился всякими безумствами, валялся на всех чердаках, занимался всеми непотребствами и, наконец, приперся домой как раз в канун Пейсаха, когда вычищают последнюю крошку квасного и некогда ни слова сказать, ни платья переодеть, чтобы не ходить как чумичка, чтобы так ходили твои егупецкие дамы, чтоб им сгореть, а за то, что они тебя там клещами держали, чтоб им не дожить до второго дня Пейсаха, Господи! Хоть бы спросил, язви тебя: как дела, как дети? Сореле, Фейгеле, Йоселе, Нехеменю, Мойше-Гершеле, папа приехал, с трудом узнаете, такую бы жизнь моим врагам, как ты расчудесно выглядишь в этой твоей шляпе, ну, что ты скажешь про этого ребенка, чтобы мне было за его косточки, не вымыл голову, наказание ты мое, мало я с ними мучаюсь весь год, так на тебе, еще и в канун Пейсаха, не накажи меня, Господи, за эти слова!..

Правду Вам сказать, мой дорогой друг, я своих детей почти не узнал, а они меня — и подавно. И хотя моя жена встретила меня не так приветливо, как я на это рассчитывал, все же я увидел, что она довольна, потому что, когда я целовал детей, она отошла в сторону, чтобы не было видно, как она плачет… Лучше и приветливее всех меня встретил тесть. Он обрадовался мне как отец родной, или как ребенок, или как заключенный, который долго-долго сидит в одиночке, а тут к нему подсадили еще одного заключенного… Мой тесть — человек очень красивый, с красивыми черными глазами и красивой бородой, только сильно сдал за последние годы, волосы у него побелели, как снег. Он поприветствовал меня и спросил: «Как дела?», а потом подмигнул, приглашая зайти в свою спальню, и уж там-то со мной расцеловался.

— Знаешь что, Мендл, я тебе скажу? — говорит он мне со вздохом. — Старею! Что ни год, то хуже себя чувствую, что ни год, то старше становлюсь… Присядь-ка рядом и расскажи мне, что слышно нового, ты-то везде побывал, что делается с евреями, в чем там взаправду было дело с Дрейфусом, что говорят о войне и какие ходят разговоры о Палестине?Здесь ведь никто ничего не знает, совершеннейшие невежды.

Тесть только начал обстоятельный разговор, как тут из-за двери донесся вопль моей тещи:

— Борех! Борех? (Первый «Борех» — это она просто вопит, а второй раз — вопит уже с вопросом, с недоумением: Борех! Борех?)

— Сейчас, тотчас же, я уже иду, иду, иду!

Так говорит мой тесть — и как подскочит! Он еще несколько раз попробовал поговорить со мной, и каждый раз раздавался голос тещи: «Борех! Борех?», и каждый раз он тут же подскакивал: «Сейчас, тотчас же, я уже иду, иду, иду!..» Он было воспрянул, когда после того, как мы перекусили перед праздником и произнесли «Биур хомец», ему дали чистую рубашку и сказали, что мы можем идти в баню. Там, подумал он, мы сможем хоть словом перемолвиться. Но как раз в этом он, бедняга, весьма ошибся. В бане на меня все набросились как пчелы, как голодная саранча, чуть заживо не съели. Каждый хотел, чтобы я ему рассказал, что происходит в Егупце, правда ли, что все там обанкротились, осталось ли хоть чуток денег у Бродского, и чем кончится дело Дрейфуса, и сколько еще оно может тянуться, и как это так вышло, что Англия так долго пачкается с бурами, и еще множество вопросов стали мне задавать со всех сторон, рвать меня на кусочки, не оставили меня наедине с тестем ни на минуту, не дали словом перемолвиться. То же самое случилось, когда мы пошли покупать вино для «четырех бокалов». Пришли мы с тестем к Идлу-виноторговцу в винный погреб, все опять давай со мной здороваться со всех сторон, и тут же начался разговор о вине из Земли Израиля. Идл-виноторговец (сильно он постарел, до срока) твердит, что нет никакого вина из Земли Израиля, не было и не будет! Но тут какой-то молодой человек из нынешних заявляет, что он сам читал в газете…

— Что мне газета, какая такая газета! — кричит Идл-виноторговец. — Ложь и вранье! Это все выдумали эти ваши бездельники, сионисты!..

— Чтобы мне так дожить до всего хорошего, — заявляет тут этот несчастный молодой человек, — как я сам видел вино из Земли Израиля, и вот вам доказательство — оно называется «Кармель» и продается в Егупце во всех лавках.

— В Егупце, говорите? — сразу встревает несколько человек. — Вот у нас человек из Егупца, Менахем-Мендл, зять Борех-Гершла, мужа Леи-Двоси! Давайте спросим Менахем-Мендла, уж он-то знает!

Я хочу слово сказать — не дают: на каждое слово — десять вопросов, и, прежде чем отвечу хоть на один, мне задают еще десять новых. «Почему вино из Земли Израиля называется „Кармель“?.. Это действительно вино из Земли Израиля или из Кармеля?.. Как оно попадает сюда из Земли Израиля и сколько стоит?.. Кто его там делает?.. Еврейские колонисты, то есть прямо-таки наши колонисты?.. А сколько у нас колоний в Земле Израиля, как они называются и какое имеют отношение к барону Ротшильду?.. Ротшильд?.. А сколько он стоит?.. У кого больше денег — у Ротшильда или у Бродского?.. Почему это Ротшильд сионист, а Бродский — нет?.. А правду ли говорят, что Герцль-доктор покупает Землю Израиля у турок для сионистов?.. И как называются в Егупце те акции, которые Шолом-Алейхем описал в своих книжках?.. Кто он такой, этот Шолом-Алейхем на самом деле, если он наш, мазеповский?..»

— Пошли, — говорит мне тесть, — нигде не дадут слова сказать!

Только гораздо позже, уже за харойсесом, мы смогли с тестем перекинуться парой слов, но только парой, потому что теща сразу начала вопить:

— Борех! Борех?

— Сейчас, тотчас же, я уже иду, иду, иду!

Тем временем женщины принарядились к празднику, надели украшения, прямо царицы. Теща надела темно-зеленое с разводами шелковое платье и на голову — желтый в цветочек шелковый платок, а Шейна-Шейндл — желтое в цветочек шелковое платье и на голову — темно-зеленый с разводами шелковый платок. А я побежал к себе в спальню переодеваться к празднику, как и положено «царю», и тем временем схватил листок бумаги, и пишу Вам это письмо, и прошу Вас, дорогой друг, не сердитесь, что письмо написано вот так, в спешке, что делать — канун Пейсаха! Даст Бог, в холамоед, если Бог позволит и я смогу, напишу Вам обо всем подробно.

Ваш преданный друг

Менахем — Мендл

Главное забыл. Не суждено человеку получать удовольствие на этом свете. Кажется, все вокруг было красиво, мило и празднично, так должно было случиться несчастье — забежала, никто не знает как, в кухню собака и сожрала «шейки» и прочие вкусности, которые были приготовлены для сейдера. Тут поднялся такой гвалт, крик — небеса разверзлись! Я было подумал, что кто-то убился, или пожар, или кто-то на кого-то, не дай Бог, вылил кипяток из печки. Все кричат друг на друга, и крики сливаются в единый ор. Шейна-Шейндл кричит на прислугу, прислуга кричит на хозяина: хозяин, дескать, во всем виноват, потому что хозяин у нас, дескать, безрукий, когда идет, никогда не закрывает дверь как следует… Но больше всех слышно тещу:

— Ой, горюшко, беда, громом разразило! Когда все говорят «спятил», так надо верить… Дурак — хуже чем враг, вечно у него все не так, хуже бездельника… Поди знай, что он оставит открытой дверь и как раз накануне Пейсаха в кухню залезет собака… И почему она набросилась как раз на «шейки»?.. Уж как не повезет, так не повезет… Эти гости (это она меня имеет в виду)… И что теперь делать? Борех! Борех?

— Сейчас, тотчас же, я уже иду, иду, иду!

Я смотрю на тестя и думаю: горе тебе, разнесчастный ты «царь», и «царству» твоему горе!..

Будьте здоровы и кошерного Вам Пейсаха!

Вышеподписавшийся

(«Дер Юд», № 14, апрель, 1900)

 

48. Адьё!

Последнее письмо, написанное Менахем-Мендлом из Егупца

Пер. Н. Гольден

Дорогому другу, почтенному и именитому, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!

Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!

Затем, знайте, что я Вам должен сказать «адьё», то есть я хочу с Вами попрощаться, причем надолго, и Бог знает, может быть, насовсем, навеки — я, чтоб Вы знали, уезжаю в Америку! На то есть много причин, и главная в том, что иссякли для меня все воды, закрылись все источники заработков, нет мне никакого занятия в этой стране, и к тому же не хватает капельки везения, без которой ни одно дело на свете не обходится! Что ж, во всех моих разнообразных занятиях и тяжких трудах, за которые я брался, мне не повезло — Вы, вероятно, правы: никакой я не коммерсант, не делец, и крутиться-вертеться не умею. Поди знай, что для занятия коммерцией как раз нужно уметь крутиться-вертеться, и даже для несчастного маклерства тоже нужно уметь крутиться…

Ну ладно, что ж поделать, если я этим танцам не обучен? Поэтому бросил я заниматься всяческой коммерцией и принялся за писание; мне казалось, что это-то наверняка легкий заработок, поскольку чего уж тут сложного? Бери перо да пиши! А в особенности писать «истории» — я сам читал у одного еврейского писателя, что это сущий пустяк… В итоге оказывается, что даже для такого пустяка нужна удача! Огорчение, да и только! Сколько историй пишется и печатается на свете, а мои печатать не хотят — почему? Да чтоб я знал! Пишут мне из редакции, что это «шарж». Что такое «шарж» — не знаю, но понимать понимаю, что это не бог весть какая редкость, поскольку меня попросили, чтоб я перестал заниматься своей писаниной, так как им некогда ее читать. Послушался я их и больше уже не пишу, то есть писать-то пишу, но для себя, «в стол», а если, Бог даст, я смогу вздохнуть посвободней, возьму все свои писания да издам за собственный счет — пускай люди наслаждаются, ведь у меня лежит зазря множество историй, но никто их не видит, вот что называется — не везет! Куда уж больше, вот возьмите, к примеру, Лейзер-Элю, крутился со мной, не нынче будет помянуто, на бирже в Егупце. Покупал и продавал «Путивль» с «Мальцевым» и «Брянском», а теперь, с Божьей помощью, редактор газеты. И кто, Лейзер-Эля! Все во власти удачи, как сказано в Геморе, на все необходимо везение. Возьмите, к примеру, Кишинев и Гомель — два города; в Кишиневе был «праздник», и в Гомеле был «праздник». С Кишиневом возился весь свет, а с Гомелем — ничего, шито-крыто…

Или же, к примеру, возьмите шестой конгресс в Базеле: великое множество, не сглазить бы, делегатов съехалось со всего света. А кого слышно? — опять Герцля и опять Нордау, опять Трича и опять Ахад Гаама. Всех остальных словно и не было вовсе. Почему? Не везет! Да Вы и сами знаете, вылез там этот Гурвич. Куча народу выступила с проектами и прославилась: все, все затевают что-нибудь новенькое, даже Мордехай бен Гиллель открыл кассу взаимопомощи для еврейских писателей и насшибал кучу денег, рублей тридцать с чем-то! — и только он, этот Гурвич — ничего, сиди да слушай! Поразмыслил он, и осенила его идея: раструбить по всем газетам, что тому, кто сочинит новый «Наставник колеблющихся», как Рамбам, он вручит премию в пять тысяч рублей. Иными словами, если кто-нибудь даст четыре тысячи, то еще тысячу он доложит из своих… Это смахивает на того местечкового благодетеля, который пообещал крышу для нового бесмедреша, то есть, когда бедное местечко выстроит новый бесмедреш, он его покроет… А покамест этот Гурвич прославился на весь свет: только и разговоров было, что о Рамбаме, премии, Крохмале, Гурвиче, пяти тысячах… Счастье еще, что тут вмешалась Африка с ее несчастной Угандой, которую делегаты оплакивали, слезами поливали, иначе этот Гурвич так и продолжал бы потрясать весь свет своей крышей для бесмедреша!

«Человек обретает долю в Будущем Мире за час», — сказано далее в Геморе (обо всем написано в Геморе) — если суждено, человек прославится на весь свет, как, например, тот редактор, который пообещал одному сочинителю премию (Опять премия! Пошла мода на эти премии!) за совершеннейшую новинку, «конкерданцию». На первый взгляд кажется, кому какое дело, что кто-то кому-то хочет подарить подарок? Однако есть же на свете такие наглецы и горлодеры. Поразмыслил один такой молодчик, Довидом зовут, в честь реб Довидла из Талны, благословенной памяти, и распустил молву, что эта новинка, которую тот редактор хочет преподнести народу, вовсе никакая не новинка, а самое что ни на есть старье. Это все когда-то написал совсем другой сочинитель, который уже давно на том свете, и этот наглец Довид предъявляет доказательства (наглецы все могут!), что вся книга целиком, даже предисловие, слово в слово заимствована у того сочинителя, покойного то есть… Беда с этими критиками! Головы при них не поднимешь! Ну а с тем-то сочинителем что? Кому это интересно? Зато тот редактор тем временем прославился: известный редактор известной конкерданции…

Этим качеством, а именно выдавать чужие книги за свои собственные, когда-то отличался, говорят, Егупец. Там была целая братия сочинителей, которые на ходу подметки рвали… Все это зашло настолько далеко, что некоторые сочинители сошлись на том, что в Егупце надобно держаться за свой карман… Один сочинитель, совершенно не оттуда, бывший в городе проездом, сказал егупецким сочинителям так: «Братцы, не обижайтесь, Дубенский магид держался за стих из Писания, а я за свой чемодан — там лежат рукописи, всякое может случиться…»

Однако я увлекся посторонними вещами, пане Шолом-Алейхем! В последний раз, понимаете ли, хочется мне с Вами наговориться; Бог весть, как скоро удастся побеседовать, ведь я еду в такую страну, где ни у кого нет времени, все «делают жизнь». Эта страна, говорят, счастливая и свободная страна, то есть все там свободны, от всего освобождены, каждый может делать, что пожелает, а евреи там, говорят, в большом почете, там с ними носятся как с чем-то путным и весьма уважают. Единственный недостаток — там надобно работать, все работают, а тот, кто работать не хочет, того община заставит. Мне лично все это кажется некоторым безумием, потому что кому какое дело, работаю я или не работаю? И еще вот что, где же Вы видели страну без паспортов? С другой стороны, а на что они? Это ведь славный народ благословенной страны, и там «делают жизнь». Вот и я уезжаю туда, стало быть, чтобы «делать жизнь»; не в одиночку, нас едет несколько семейств разом, большей частью ремесленники, меламеды, учителя, маклеры, лавочники, а также хозяйка моего постоялого двора с детьми, и я в том числе. Хозяйка моя едет ради детей, а дети едут потому, что их не приняли, то есть не приняли учиться: они окончили гимназию, а дальше им хода нет, нет для них мест. Спрашивают они: какой в этом смысл? Отвечаю я им: что со всем Израилем, то и с реб Исроэлом. А они ничего и знать не желают! Он, сын то есть, хочет быть только врачом, а она, дочка, — акушеркой, — поди поговори с ними! И так как они все уезжают, то и я еду, поскольку, что же мне тут делать одному-одинешеньку? Тем более что за мной гонялись два месяца, хотели схватить и отправить домой по этапу, но я не давался, изворачивался, прятался по чердакам и подвалам, ведь искали-то меня как следует, шарили в каждом углу, расходов не жалели — мне бы столько… Но нет! Менахем-Мендл не даст себя так быстро поймать! Я уже и на барже среди арбузов ночевал, и на берегу среди босяков, нагулялся по ночам из одного края города в другой, однажды ночевал в «холодной» с тремя пьяницами и чудом оттуда вырвался, — в общем, хотят, видимо, чтобы я уехал в Америку. Выполняю пожелание и еду, вчера письмом сообщил моей Шейне-Шейндл, что я, если на то будет воля Божья, напишу ей уже по приезде подробное письмо и вышлю ей первые же доллары, которые мне подвернутся. Я, Боже упаси, не оставлю ее агуной с малыми детьми: я же, не дай Бог, не шарлатан, не пустой человек, чтобы такое устраивать. А домой я не еду по той причине, что знаю, там меня в Америку не пустят. Потому-то я так тороплюсь отправиться в путь и уведомляю Вас и даю слово, что я Вам, с Божьей помощью, напишу подробное письмо. Только бы доставил меня Всевышний в целости и сохранности, поскольку ехать туда требуется, понимаете ли, три недели, да через море, что особого спокойствия не вселяет. Но Бог — отец наш. Ведь мы знаем, сколько людей путешествуют по морю и добираются в целости…

Прошу Вас также не держать на меня обиды за то, что я своими письмами так часто морочил Вам голову, — и всех Ваших знакомых прошу, чтоб меня простили, ежели я вдруг кого задел словом. Бог свидетель, все, что я писал, я писал искренне, без намерения кого-нибудь обидеть, оскорбить чью-то честь. Я против них ничего не имею. Разве они мне сделали что-нибудь плохое? А если и вырвалось у меня разок дурное слово, то по ошибке. Моя Шейна-Шейндл, да продлятся дни ее, права таки, говоря, что с людьми лучше не ссориться, и не мне, говорит она, их поучать…

Знайте, что я еду пароходом до Екатеринослава, от Екатеринослава поездом до границы, от границы до Гамбурга, а от Гамбурга на корабле до Нейорка. Тут нам, не сглазить бы, устроили прекрасные «поминки». Пришла куча народу нас проводить. Суматоха, шумиха, гам — спаси и помилуй! Все прощаются, целуются, плачут, женщины падают в обморок, и я в том числе. Один старик, слепой на оба глаза, пришел проводить внуков; подзывает он каждого ребенка по очереди, ощупывает и говорит: «Дай хоть посмотрю на тебя в последний раз»…

И так как я не могу смотреть на этого старика без жалости и вообще взбудоражен предстоящим путешествием, буду краток и говорю Вам от всего сердца: адьё! Будет на то воля Божья, отпишу Вам по прибытии все в подробностях. Дай Бог, чтобы мы добрались туда, куда направляемся, с миром и радостью сердечной.

Ваш преданный друг

Менахем-Мендл

Главное забыл! Вы, вероятно, полагаете, что мне есть на что доехать хотя бы до Гамбурга? Вы сильно ошибаетесь! У меня нет даже до границы. С другой стороны, другие люди как-то же отправляются в такое дальнее путешествие без копейки за душой? На то и существуют в мире евреи. Еврей среди евреев не пропадет. Как-нибудь да пробьется, протолкнется… Адьё! Адьё! И еще раз — адьё!

Вышеподписавшийся

(Дер Фрайнд, № 202, 1903)

 

49. В Америку

Два последних письма, написанных Менахем-Мендлом из Егупца

Пер. В. Дымшиц

 

Первое письмо

Дорогому другу, почтенному и именитому, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!

Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!

Затем, знайте, что я забросил писательство, это дело нестоящее, то есть, может быть, и стоящее, да только не для меня, то есть делом-то оно для меня могло бы быть, и даже неплохим, одно плохо — не хотят печатать. В письмах из редакции меня просят, чтобы я перестал им писать, поскольку я, дескать, и так слишком много написал, у них, дескать, нет ни времени, ни сил читать всю мою писанину, ту, которую я им отправил, и добавляют, что они в этом не виноваты. Люди им говорят, что моя писанина никуда не годится; это, дескать, одни слова, много, слишком много слов, слишком похоже на шарж (я не знаю, что такое «шарж», но, коль скоро люди говорят «шарж», пусть будет «шарж», может, Вы знаете, почему они так говорят, люди-то ведь не спятили…). Поэтому в редакции меня просят, чтоб я перестал слать письма, они их даже читать не будут… Послушался я их и больше уже не пишу… Одного я только не понимаю: коль скоро мои писания называют «шаржем», как же я должен называть их писанину? Я-то думаю, что вся эта писанина всех этих писак, которые… Ладно, ничего, молчу, я ничего дурного, избави Бог, ни про кого не говорю, я, как Вам известно, далек от злословия, коли их печатают, значит, то, что они пишут, — хорошо, потому что было бы плохо, так не печатали бы… Я полагаю, что все зависит от удачи, на все нужно счастье; возьмите, например, нового редактора Лейзера Кукермана. Кем он был раньше? Маклеришка, торговал якнегозом, потом стал комиссионером по мучным делам. А нынче? Нынче он, с Божьей помощью, редактор газеты! По правде говоря, в газете пишут другие, не он, но титул редактора — великое дело! — шутка сказать, титул редактора! Его имя, начертанное полностью, разлеглось, как граф, под каждым номером — редактор Лейзер Кукерман — и что тут сделаешь! Нам бы с Вами воистину удачи так, как правда то, что я покупал у него, у редактора этого, акции «Путивля», и «Мальцева», и «Брянска», и все такое прочее и разорился на этом. Сказал бы мне кто тогда, что он будет редактором газеты!.. Не хочу, не дай Бог, говорить о нем плохо, я, как Вам известно, далек от злословия, скажу только об одном, об удаче. Мы оба два одинаково крутились на бирже в Егупце, одинаково слонялись по одному таретару, но он в конце концов стал редактором газеты, а я, растяпа, измучен и растерзан, и одному Богу ведомо, доколе мне суждено маяться на свете!.. Короче говоря, я забросил писание и пустился в другое предприятие, которое тоже имеет отношение к литературе, а именно: я занимаюсь абоментами, то есть я теперь торговый агент по еврейским газетам и книжкам, через меня выписывают все еврейские газеты и журналы, и тем я себе зарабатываю, слава Тебе Господи, на честный кусок хлеба, то есть большого счастья нет, но ничего, живем. Короче говоря, имеешь живую копейку, коль скоро, как Вы говорите, деньги крутятся… Заработок это почтенный, но совсем не легкий, можно даже сказать тяжелый, очень тяжелый заработок, потому что ведь не все люди честные, а большинство абоментов — людишки капризные, у всякого своя дурь, и надо быть крепче железа, чтобы выносить любое сумасшествие. Представьте себе, пока добудешь абомента, кровью нахаркаешься! Прежде чем до него дойдет, что он должен подписаться, немало воды утечет.

«Знаю я, — говорит он, — что такое еврейские газеты, да еще к тому же на жаргоне!» И начинает торговаться из-за цены, да еще и сердится, почему это ему не сбросят несколько процентов. «Что вы, — говорит он, — пристали?» А когда, с Божьей помощью, он уже подпишется, так хочет, чтобы то, на что он подписался, ему доставили в тот же день прямо к завтраку. Если пройдет лишний день, жизнью рискуешь. Что же происходит, когда, например, кто-нибудь подпишется, а проходит неделя, и вторая, и третья, и четвертая, и пятая, и шестая, а газеты нету? Небеса разверзаются! Мне приходилось, представьте себе, по полтора месяца сидеть и ждать — а газеты нет как нет! Писал в редакцию письмо за письмом, пробовал отбить телеграмму — не отвечают! Меня чуть не съели, пока Бог надо мной не смилостивился — пришел листок. Думаете, всем? Боже упаси! Одному пришел, другому нет. Поднялся крик: «Почему ему пришел, а мне нет? У меня что, не деньги, а полова?» Нужно снова писать в редакцию, а редакция молчит! Тут приходит еще один абомент с новой жалобой: «В чем дело, почему мне пришли две газеты?» Значит, новая история, редакция по ошибке выслала одному две газеты, а другому — ни одной. Снова написал в редакцию, снова никакого ответа. Бог помог, все абоменты получили наконец газеты, тут начинается новое представление: у одного не хватает шестого номера, у другого — второго, а третьему два раза пришел тринадцатый! Снова написал в редакцию, снова никакого ответа. Тут с криком вваливается еще один: «Еврейская редакция, нате глядите!» Гляжу, а ему перекрутили имя: вместо «Господину Мейеру Пинхасовичу Флейшбергу» написано вверх тормашками «Мейеру Флейшовичу Пинхасбергу» — все, Боже упаси, перевернуто! Есть у меня еще один абомент, кажется, подписал его как следует: «Господину Эфраиму Шиндлеру», так они вставили «в» и получилось «Швиндлеру»… «Вы знаете, — говорит мне как-то раз этот Эфраим Шиндлер, — что я устрою вашей распрекрасной редакции за этого „Швиндлера“ такой праздничек, что они меня надолго запомнят!» Еще один абомент гонялся за мной с палкой, кости хотел мне переломать — и был прав: представьте себе, его зовут Зейдл Бессонов, а они взяли и сделали из него «Вейдла Безносова», счастье еще, что редакция сжалилась надо мной, исправила все ошибки, и с этих пор листок стал приходить как положено. Представьте себе, это только так говорится «как положено», иной раз «как положено», а иной раз — нет. И когда листок не приходит, поверьте мне, я — конченый человек, мне либо из дома бежать, либо на чердаке прятаться — такие все капризные! Один абомент не похож на другого. Например, у меня есть один «субботний», то есть такой, который читает только по субботам. Чем же я виноват, что листок приходит в воскресенье, в понедельник или вообще в среду? Он мне жизнь укорачивает! Он хочет, чтобы я написал в редакцию, чтобы ему присылали газету по субботам, но они меня слушаются, как, я не знаю, кота, и шлют ему как раз в среду, так он ловит меня и смешивает с грязью, я от него уже прячусь, чтобы он меня не видел, так он врывается ко мне домой и кроет меня, как последнего, а я должен молчать, что ж тут поделаешь? Это же мой заработок! Теперь у меня есть еще один «половинный» абомент, то есть такой, который подписался у меня только на полгазеты, то есть напополам со мной; он мне пообещал, что как только прочитает листок, так сразу же отошлет его мне обратно, и я смогу его отдать еще кому-нибудь, одна беда, пока он мне его пришлет, проходит без малого сто лет, а я не могу ничего ему сказать, потому что мы, дескать, не договорились, сколько времени он имеет право держать газету, и что ты ему на это скажешь? Я-то уверен, что у него у самого пара абоментов на этот самый листок. Вот и получается, он читает совершенно бесплатно, да еще и зарабатывает на мне… И еще есть у меня один абомент, который приходит читать ко мне домой, и дело тут не в том, что он читает, а в том, что он курит, моя хозяйка сколько раз уже давала ему понять, что он курит очень крепкие папиросы, такие, что, дескать, можно задохнуться. А он не обращает на нее внимания и дымит как паровоз. Что я могу с ним поделать? Выгнать его невозможно, поскольку у меня вроде как лавка, а в лавку ведь приходят всякие покупатели, черт бы их побрал, а ты молчи!.. Но что с того? Все прочие абоменты — золото по сравнению с теми, которые только глянут в содержание и уже считают себя знатоками литературы. Таких совершенно невозможно вынести! У меня есть один такой, который всякий раз, как встретит меня, так задерживает на два часа и пересказывает все, что прочел за неделю, пережевывает одно и то же по сто раз, не пропуская ни малейшей ерунды. А еще у меня есть такой, что, если у него появляется какой-нибудь вопрос, так он сразу приходит ко мне домой, чтобы я ему это разъяснил, и что бы я ему ни сказал, ему все не нравится. Он, дескать, лучше знает. Если вы, говорю я ему, знаете лучше, зачем же вы ко мне приходите? Непонятно! А еще у меня есть такой, которому не нравится ничего, кроме Ваших фельетонов. И когда ему приходит газета без фельетона, он швыряет мне ее в лицо и требует, чтобы я отослал ее обратно в редакцию. «Я, — говорит он, — настаиваю на том, чтобы весь листок состоял из фельетонов Шолом-Алейхема!»

А еще один есть у меня такой, который Вас терпеть не может. «Это, — говорит он, — уж слишком по-шолом-алейхемовски!» Теперь есть еще такой, который ненавидит стихи. «Что это еще за поэзия, — говорит он, — так, песенки!» А другие как раз хотят песенок, но они сердятся — почему не Фруг. «Стихи мы любим, — говорят они, — но только Фруга…» Многие абоменты выписывают газету в первую очередь потому, что они полагают, что она им даст «то, сами не знают что». В конце концов, дайте им это «сами не знают что…». Вы хоть понимаете, о чем речь? И нужно все это выслушивать и молчать: я не могу препираться с каждым, это же мой заработок!.. Нынче для такого предприятия нужно иметь, скажу я вам, министерскую голову и вести одновременно восемнадцать тысяч счетов: этот подписался на четверть года на одну газету и на полгода на другую с премией, а тот — на полгода на одну газету и на четверть года на другую с премией. У того я не забрал пятиалтынный за первый квартал, а с этого получил четыре пятиалтынных за второй квартал, третий остался должен по старым счетам, и я боюсь, что эти денежки пропали, что касается меня самого, то редакция мне тоже задолжала, но боюсь, что и эти денежки пропали, и там, и там ни про какие счета знать не хотят, а когда я пишу в редакцию о том, чтобы мне прислали счет, они мне отвечают, что это я должен им прислать счет. Счет туда, счет сюда — нету счета. И тут вдруг начинается новый квартал, и редакция мне пишет: «Деньги!» Я иду к моим абоментам и говорю им: «Деньги!» Они говорят: «Какие деньги?» Я говорю: «За газету». Говорят они: «Газета-шмазета, ничего не знаю, идите себе подобру-поздорову, придете в другой раз, есть вещи поважней ваших газет». Короче, мучаешься, что я Вам буду рассказывать, где перехватишь беспроцентную ссуду, где возьмешь, где отдашь, крутишься. Это, как Вы говорите, колесо, и оно вертится, лишь бы, благодарение Богу, было бы какое-то занятие. А все-таки это честный заработок, и его, по правде говоря, не бросишь. Теперь Вы понимаете, пане Шолом-Алейхем, что у меня за предпринимательство и что я делаю? Ничего, живем, грех жаловаться, лучшему конца-краю нет, лишь бы хуже не стало, и, если бы Вы могли оказать мне услугу в редакции, доброе дело сделали бы, у меня есть пара готовых вещиц, то есть написанных на бумаге, и, можете мне поверить, отличных, хоть про них и говорят, что это «шарж»; готов поклясться, что печатают дрянь куда хуже; я давно хочу их куда-нибудь послать, только не знаю куда, потому как ежели их не желают читать, то это никуда не годится! И так как у меня нет времени, я занят моими абоментами, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем подробно. А пока дай Вам Бог счастья, и передавайте всем мой сердечный привет

от меня, Вашего преданного друга

Менахем-Мендла

Главное забыл. У меня есть для Вас, пане Шолом-Алейхем, кой-какое дело: так как я теперь кручусь около литературы и торгую еврейскими газетами и книжками, я могу быть Вам весьма полезен. Например, если Вы хотите издать новую книгу, такую, какой еще не бывало, я могу для Вас кое-что достать. Тут у одного продается целый шкаф книг на древнееврейском языке, и среди прочих старая конкерданция, изданная еще в 5584 году. За нее хотят двенадцать рублей, но я рассчитываю, что десятку сбросят; если Вы хотите, я ее собственноручно перепишу для Вас от доски до доски, только выкину титульный лист с датой, а сверху напишу; новенькая конкерданция, подготовленная Менахем-Мендлом и изданная Шолом-Алейхемом или, наоборот, подготовленная Шолом-Алейхемом и изданная Менахем-Мендлом, как Вам будет угодно, выбор за Вами; на этом, скажу я Вам, можно будет заработать неплохие деньги, нынче это едва ли не лучшее дело… Если Вы согласны, пришлите несколько рублей, дело верное!

Вышеподписавшийся

 

Второе письмо

Дорогому другу, почтенному и именитому, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!

Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!

Затем, знайте, что я хочу с Вами попрощаться, причем надолго и, может быть, насовсем, навеки — я уезжаю в Америку! Вы, вероятно, спросите: что это вдруг ни с того ни с сего — в Америку? На то есть много, много причин: во-первых, иссякли все воды, закрылись все источники, нет для меня никакого занятия и никаких заработков, я уже прошел, как Вам известно, все семь кругов ада, мне просто перед людьми неудобно, перед женой позорно, перед собой стыдно. Теперь я еще своими письмами заработал себе кучу врагов. Множество людей почувствовали себя обиженными, дескать, я их ни за что ни про что, неизвестно зачем задел… Но кому, как не Вам, знать, что то, что я писал, я писал безо всякого намерения кого-нибудь, не дай Бог, зацепить, обесчестить. Что я могу иметь против кого-нибудь? Но люди любят искать, раскапывать, находить намеки, толковать, тыкать пальцем, указывать на то, что имелось в виду, вероятно, то-то и то-то, тот-то и тот-то, — так что я решил, живите себе, братцы, до ста двадцати лет, а мне-то на что ссориться с целым светом? На что мне лишние враги? Разве не права была моя Шейна-Шейндл, говоря, что мне не сделать этот свет умней?.. Это раз. Затем, здесь, в этой стране, нечего делать, совершенно нечего! Предприятие мое с газетами и книжками померло и в земле похоронено: я так долго морочил себе голову с моими абоментами, что заморочил и их, и редакцию. Весь свет остался мне должен денег, и я всему свету остался должен, и редакция мне задолжала, и я — редакции, дело запутанное, один Бог разберет! Я чувствую, что если еще годик так поторгую — либо окажусь в тюрьме, либо наложу на себя руки, потому что переносить это уже невозможно! Больше прочих сживает меня со свету один въедливый старик. Он пришел ко мне, чтобы я обсудил с ним, что такое подписка на газету с премией. Во-первых, он не знает, что это за премия такая? Так я ему разъяснил, что значит «премия», что сама эта премия, если кто хочет ее купить, будет стоить Бог знает сколько, но вместе с газетой — в три раза меньше, так что он на этом выигрывает, во-первых, две трети стоимости премии и, кроме того, получает газету бесплатно. Только тогда до него дошло, что это действительно выгодная сделка, он заплатил мне и к тому же сказал раз семьдесят: «Запомните, реб Менахем-Мендл, запомните, что я подписываюсь на газету ради премии, только ради премии». Назавтра с утра пораньше, я еще был в постели, кто-то стучит, выскакиваю босиком:

— Кто там?

— Я!

— Кто это «я»?

— По поводу премии.

— Какой премии?

— Я подписался у вас на газету с премией! Вы уже забыли?

— Чего же вы хотите?

— Я пришел выяснить, что слышно об этой премии?

— Так быстро? Подождите хоть пару дней!..

Через пару дней мой старик опять тут как тут.

— Господин хороший, — говорит он мне, — что слышно о премии?

— Вы еще газету не получили, — отвечаю я, — а уже хотите премию.

— Хорошенькое толкование! Знать ничего не знаю, — говорит он, — вы совершенно точно обещали мне премию. Где моя премия?

Я едва уговорил его подождать до января, потом до Пурима, потом до Пейсаха, потом до Швуес, потом настал Швуес, меня уже от этого старика бросало в жар и в холод, он приходил ко мне по три раза на дню за своей премией, пока не вывел меня из себя настолько, что я, извините за выражение, швырнул ему в рожу его деньги. Кончено дело, пусть остается без премии! Думаете, он взял деньги? Конечно, нет! Но пообещал, что не станет больше мне докучать. А назавтра, ага — он уже здесь, этот старик! Вскарабкался ко мне по всем девяноста девяти ступенькам, за сердце держится и — едва перевел дыхание — говорит: «Премия!» Видя эту старую рожу, я уже совсем вышел из себя, выскочил из-за стола, схватился за голову да как заору: «Караул! Караул! Я пошел топиться!» Думаете, в шутку? Нет, взаправду. Но что с того? Пока я дошел до реки, гнев мой прошел, и тут я увидел, что на берегу, около парохода, стоят люди, в том числе много женщин, я подошел и вижу — прощаются: целуются и плачут, прямо душа вон. В чем дело? Уезжают в Америку, целое семейство, два молодых человека с женами, три девицы постарше, паренек-ремесленник и несколько малых детей. А прощаются они с каким-то стариком, совершенно слепым, и со старушкой, сгорбленной до земли, — это их дедушка и бабушка, и еще мужчины и женщины, родственники и знакомые, а слепой старик подзывает к себе детей по очереди и трогает их руками: «Дай я на тебя хоть „взгляну“ в последний раз…»

После последнего свистка все бросились друг другу в объятья, и ну рыдать, да так, что сколько народу ни было на берегу — все разрыдались, и я в том числе.

С того самого момента мысль об Америке не выходила у меня из головы ни на минуту. Я принялся думать, что же это такое, все едут в Америку и «делают там жизнь», а я чем хуже? Почему бы и мне туда не уехать? Я, что ли, хуже прочих? С другой стороны, я же никакого ремесла не знаю, и капитала у меня тем более нет? А как выходят из положения все те, которые едут? Мало, что ли, народу уезжает безо всякой профессии, без гроша в кармане, с одной только надеждой на Бога, и Всевышний им за то помогает «делать жизнь», да еще как! Там, говорят, свободная страна, все равны, и бедные, и богатые, и евреи, и неевреи. Наоборот, говорят, наши евреи там в большом почете, там с ними носятся, как с чем-то путным, дают им лучшие места и весьма уважают. Единственный недостаток — там надобно работать, все работают, а тот, кто работать не хочет, того община заставит. Мне лично все это кажется некоторым безумием, потому что кому какое дело, работаю я или не работаю? И вот еще, что удивительно у этих американцев. Где же Вы видели, чтобы люди ходили без паспортов? И что же это за народ, что всяк имеет свое мнение по поводу властей, вмешивается в политику и губернаторов выбирают с помощью «птичек», как у нас, положим, габая? Видать, совсем дикие? И деньги-то у них странные, рублей у них нет, только толеры, что у нас рубль, то у них толер, а толер этот как два рубля: получается, что каждый наш рубль стоит там два. Вот и видно, что наши деньги — самые кошерные на свете… Опять же, язык у них паскудный. Мы прочитали недавно два письма оттуда, так думали, что лопнем со смеху. Представьте себе, что письмо у них называется «летер», деньги они называют «монис», а на патрет говорят «пикче». И между прочим, они не стыдятся никакой работы: за деньги, за монис, как они это называют, они сделают вам все что угодно, отца с матерью продадут… Одним словом, это страна свободы и заработка, и евреи едут туда со всего света, и понятно, что с тех пор, как прославился Кишинев, народ поехал в Америку с еще большим, чем прежде, аппетитом, да к тому же все стали бояться, чтобы, не дай Бог, не ввели для нас ограничения… Поэтому я решил для себя: если ехать, то как можно быстрей, в частности, чтобы не ехать одному. Нас едет вместе несколько семейств разом, большей частью ремесленники, меламеды, учителя, маклеры, лавочники, а также хозяйка моего постоялого двора с детьми, и я в том числе.

Откуда у меня деньги на дорожные расходы, лучше не спрашивайте. Я уже продал все свое платье и все свои книги на древнееврейском языке, раздобыл несколько рублей и написал своей благоверной в Мазеповку письмо о том, что я «готов пуститься в путь», хоть и знаю, что она совсем не будет этим обрадована и, может быть, даже примчится сюда забирать меня домой, так я решил, что пока она досюда доберется, я уже должен быть на пути в Гамбург. Вы, не дай Бог, думаете, что я от нее бегу? Будьте уверены, что я ее ни в коем случае не брошу, буду ей, Бог даст, часто писать и, если, с Божьей помощью, чего-нибудь там добьюсь, буду посылать ей американские толеры, а со временем заберу ее с детьми к себе, не могу Вам передать, как меня к ним тянет. И Вам я буду оттуда часто писать, дал бы только Всевышний спокойно добраться до места, только бы не постигло меня какое-нибудь несчастье, не дай Бог, в дороге, потому что ехать туда надо, видите ли, через море. Это не очень-то весело, но Бог — отец наш, и что будет со всем Израилем, то и с реб Исроэлом. Мы же видим, ездят люди по морю туда и сюда, и снова уезжают, и в знак того, что все у них там благополучно, пишут оттуда письма, да еще какие, читать одно удовольствие. Но так как я очень занят приготовлениями в дорогу, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу Вам обо всем подробно. А пока дай Бог, чтобы все было хорошо, чтобы я доехал туда настолько благополучно, насколько я Вам от всего сердца говорю: «Адьё!» Адьё! Адьё! И еще раз — адьё!

Ваш преданный друг

Менахем-Мендл

Главное забыл! Когда будете мне писать, пишите прямо в Нью-Йорк на мое имя, только не пишите «Господину», Вам следует писать «Мистеру Менахем-Мендлу».

Вышеподписавшийся

(Журнал «Ди Цукунфт», № 8 (20), 1903)

 

50. Благословенная страна

Менахем-Мендл из Нью-Йорка — Шолом-Алейхему

Пер. Н. Гольден

Mистер Шолом-Алейхем!

Олрайт! Не обижайтесь, что я пишу Вам на скорую руку: Америка — не Егупец. Тут ни у кого нет времени. «Тайм из моне!» — так говорят американцы. Это значит: монета — минута! Каждый тут занят. И только собой. Нет времени оглянуться на ближнего: хоть растянись посреди улицы — никому и дела нет. «Хэлп юр селф!» — так говорят американцы. Это значит: каждый сам за себя. Из кожи вон лезь, землю носом рой, подрывай здоровье, ходи вниз головой и ногами кверху — кому какое дело? Благословенная страна! Вкалывают, мучаются, делают жизнь. Каждый делает жизнь, и я в том числе. Вы, верно, спросите: что значит «делать жизнь»? Надобно Вам рассказать все в точности от начала и до конца, что тут со мной приключилось, и Вы поймете, что такое эта благословенная страна Америка.

Первое время по моем сюда прибытии был я, как водится, «зеленым», не знал, как подступиться к делу, не понимал ни слова на здешнем языке, на котором, как кажется поначалу, американцы не говорят, а плюются да дурачатся, пробалабочат что-то, и ну бежать кто куда, как сумасшедшие, словно кто-то сидит у них на загривке и погоняет. В первый же день по прибытии я, запрокинув голову и рассматривая громадные дома, людей и весь этот тарарам, пошел бродить по шумным улицам, на которых гул стоит, как в преисподней. Однако долго так слоняться мне не дали; видно, из-за давки и великой спешки меня то и дело угощали тычками прямо в бок и пинками под зад, говоря при этом: «Гей ди дэвл!» — это значит: «Ко всем чертям!» От такого обращения я и сам себе стал казаться посторонним, лишним, что ли, словно какая-то шавка, которая путается под ногами, и каждый, кому не лень, то пинка ей отвесит, то отшвырнет, приговаривая: «Пашол вон!» — и идет себе дальше. Само собой разумеется, что я бы и в Егупце не потерпел такого обращения, а о Мазеповке или же Касриловке и речи нет. Если бы кто осмелился там мне слово плохое сказать, не говоря уже о том, чтобы наподдать, — у того бы искры из глаз посыпались! Помимо пинков была и другая причина, гнавшая меня на работу: на душе было неспокойно, но и желудок начал требовать съестного, а в кармане, как говорится, ни сента! В тот первый день я вышел-таки с парой пенни (грошей) в кармане, однако они быстро кончились, растаяли, как снег на солнце. Сначала я за сент купил себе пейпер, газету то есть, и как раз еврейскую; так уж заведено тут, в Америке: как благочестивый еврей, который молится, прежде чем позавтракать, так каждый американец с утра должен купить пейпер, дабы узнать, что творится на белом свете. А искать пейпер не приходится — их разносят по улицам, крича на все лады. От этих криков оглохнуть можно! После пейпера я перехватил кейк, это своего рода пирожок, наподобие наших, тех, что готовят на Пурим, и их тоже разносят, и тоже по улицам. Но прожить на одном-единственном кейке целый день невозможно. У меня на душе стало совсем тяжело! Что делать? Если бы я хоть знал их язык, так расспросил бы о хозяйке своего постоялого двора в Егупце, с которой мы вместе сюда приехали и с которой в первый же день по прибытии, еще в кестел-гард, нас разлучили. Она с детьми уехала к своим родственникам, которые встретили ее свежими халами, жареными куриными пупками и оранджес (апельсины у них зовутся «оранджес»). Их крепко расцеловали и так им обрадовались, аж плакали от радости, а потом забрали на поезд и увезли на такую улицу, что, проживи я на ней лет десять, так и то бы не смог выговорить ее названия. Это название начинается с «чеглрд» и заканчивается на «джонстонстрит» — и поди повтори наизусть!

Короче говоря, иду я себе, иду, начинает смеркаться, вижу, полисмен, городовой то есть, на меня поглядывает: говорить-то ничего не говорит, только глядит. А мне не нравится, что полисмен на меня глядит… Тем временем иду я, как шел, и вижу, еврей, бедолага, плетется сгорбленный в три погибели, тащит на плечах здоровый чемодан и упирается изо всех сил. Смекнул я, что он, должно быть, из наших, подхожу к нему и завожу разговор: есть ли тут где-нибудь еврейская улица, еврейский рынок, еврейская синагога? Есть ли тут где наши братья-евреи, простые люди, с которыми можно еврейским словом перемолвиться? Он мне не отвечает, только головой кивает. Дескать, идемте со мной! И отправились мы с ним в путь. Побрели из улицы в улицу, ни конца ни краю, я с горем пополам вытянул из этого человека несколько считанных слов, он, дескать, и сам «зеленый», недавно то есть из наших краев. Он рассказал мне, что тоже поначалу изрядно тут намучился, в этой благословенной стране, покуда Господь не помог, и он не «кэчнул а плейс», это значит: он получил место в прачечной и стал «делать жизнь». Представьте себе, это не «жизнь», а горе горькое! Но все же оно лучше, чем ничего. Его работа — считать и сортировать грязное белье в прачечной: мужские рубашки — отдельно, женские — отдельно, а затем идут, прошу прощения, исподнее, носки и тапки. Тапка к тапке. Все грязное он, дескать, должен сортировать и помечать, чтобы ничего, не дай Бог, не спутали, — крайне отвратительное, дескать, ремесло и нудное. Кроме всего прочего, он к такому совершенно не привычен, ведь он, дескать, был дома почтенным человеком с собственным жильем, с уважаемыми свойственниками, и дети, дескать, у него остались дома приличные, самые что ни на есть приличные; знали бы, дескать, они, эти дети, что он, их отец… Так говорит мне этот человек и вытирает рукавом пот с лица, мимоходом роняя слезу… Ладно, все, дескать, могло бы быть куда хуже. Что поделаешь! Надо, говорит, насейфить, накопить то есть, немного денег. Да только беда в том, говорит он, что у них сейчас на фабрике страйк. Это значит, что работники объединились и не хотят идти на работу, покуда хозяева не исполнят того, что они, работники то есть, требуют. А покамест, дескать, он остался без всякой работы, зато они, однако, добьются, чего хотят! Так он все это с гордостью мне заявляет, кивает головой и говорит: «Гу-уд-бай!», «до свидания» то есть, и сворачивает во двор — и все, поминай как звали!

Этого человека и след простыл. Зато на его месте появилось множество евреев, но таких, которых не стыдно назвать евреями, самых настоящих, почти таких же, как у нас в Егупце и в Мазеповке. И улицы почти такие же, как у нас, и запах, который доносится, знакомый запах — я почувствовал себя как рыба в воде. Прямо наслаждение! Окружили меня со всех сторон, забросали «шолом-алейхемами»: откуда, земляк, что слышно в Раше (в России то есть), как дела у наших земляков? Кто я такой? Что я такое? И как услыхали, что я приехал из Егупца, живу в Касриловке, а родился в Мазеповке, напала на них радость великая: ведь раввин-то у них из Мазеповки, шойхет — из Мазеповки и хазан — тоже из Мазеповки! Само собой, мне страх как захотелось увидеть раввина, шойхета и хазана — моих земляков. И я попросил, чтобы мне показали, где они живут. И представьте себе, что раввин, шойхет и хазан — все трое — одно лицо, и это сын нашего Мойше, Берл-Довид, из которого раввин, шойхет и хазан, как из меня — президент. Дома-то он и вовсе был из таких-сяких, которых… Голосок у него и правда сносный, мог иногда в праздник помолиться шахрис у омуда, но как же он дошел до того, что стал хазаном, шойхетом и раввином, если прежде торговал, и торговал-то трефным товаром, попался, скверное вышло дело, собрал вещички и был вынужден сбежать аж в самую Америку? Подвели меня к нему, посмотрел я на нашего Берл-Довида, сына Мойше, раввина, шойхета и хазана, и подумал: вот тебе и благословенная страна Америка!

Догадавшись, видать, о том, что у меня на уме, отозвал меня этот самый раввин, шойхет и хазан в сторонку и говорит: «Послушай-ка, Менахем-Мендл, будь так добр…» Смекнул я, что стоит помалкивать, а он меня позвал к себе на сопер, на ужин то есть, а там тут же выложил мне целиком всю свою бигрифию, как он сперва сполна хлебнул горя в этой благословенной стране: работал где придется, вкалывал, трудился тяжко, покуда Господь не вложил ему чуточку ума, тут он отпустил пару пейсиков, надел капоту подлинней, подпоясался кушаком, встал перед омудом и сделался у них в добрый час хазаном. «Красивый певческий голос, — говорит он, — был у меня всегда, ну и подучился чуток, так что теперь я всем хазанам хазан!» Говоря все это, Берл-Довид запрокидывал голову, откашливался и теребил горло как заправский хазан. «Ну да ладно, — говорю, — Бог с ним, с хазаном, это я еще понимаю, но шойхет… — как вы, реб Берл, дошли до шхиты?» — «Делов-то, — говорит он, — что в этом такого? Я что, в хедер не ходил? Я что, не учил законов шхиты?» И тут он принялся чистить ногти, как заправский шойхет. «Еще раз, — говорю, — прошу прощения, но раввин… — говорю, — как вы дошли до того, чтобы разрешать галахические вопросы? Помилуйте, реб Берл, галахические вопросы?!» — «Э, — говорит он мне, — Менахем-Мендл, да вы, прямо как огурец, еще совсем зеленый! Погодите, вот пробудете тут, в Америке, какое-то время, только тогда вам откроется, что это за страна такая благословенная!» Берет он меня за руку, ведет к своей Этл-Двойре и представляет ее как свою «мисес»; у нас она звалась Этл-Двойра и носила парик до ушей, а тут она уже «мисес», совсем мадам. «А кто эти два паныча?» — спрашиваю я его. «Это, — говорит он, — мои б о и ». — «А что это значит, — говорю я, — б о и ?». — «Б о и — значит, сыновья. Сэм и Гэри — вот двое моих сыновей», — говорит он и подводит меня к двум парнишкам, к Сэму и Гэри. У нас в Мазеповке их звали Хаим и Перец — ничего себе превращеньице, спаси, Господи, и помилуй! «Погодите, — говорит мне раввин, шойхет и хазан, — погодите, Менахем-Мендл, скоро увидите много удивительного тут, в этой благословенной стране, в Америке!» И так как я спешу как можно быстрее отправить Вам это письмо, мое первое письмо из Америки, то буду краток. Даст Бог, позже я обо всем напишу Вам подробно. Покамест я все еще надрываюсь из-за куска хлеба, но, слава Тебе, Господи, делаю жизнь и надеюсь на Того, Кто жив вечно, надеюсь, что со временем, даст Бог, стану настоящим американским цитестером, что на вашем языке значит «полноправный гражданин», и стану гут-an, то есть равным с прочими, буду вмешиваться в политишен, в политику то есть, так как у нас нынче год лекшенов, такой год, когда выбирают президента, а тут касательно выборов президента у всех есть свое мнение, и у меня в том числе. А пока что надобно идти делать бизнес, дела то есть, потому что мне уже нечем заплатить рент, я имею в виду квартирную плату за неделю, но Господь — отец наш, нет-нет да и поможет, и все будет, даст Бог, олрайт!

Ваш преданный друг Менечменд

(бывший Менахем-Мендл)

Нотабене, то есть главное забыл: пусть Вас не удивляет, мистер Шолом-Алейхем, что я изменил себе имя, превратился из Менахем-Мендла в «Менечменда». Что поделать, раз так меня тут называют! Все здесь зовутся другими именами: Борех-Енкл у них Джэн, Меер-Калмен — Кэн, Лейзер-Пейси — Пэн; а женщины — с ними и вовсе творится какое-то безумие! Те, что у нас звались Цейтл-Бейла, Сора-Лея, — тут уже зовутся: Чита-Белла, Сэрэ-Лейшэн — и поди делай с ними что хочешь!

Вышеподписавшийся

(«Дер Фрайнд», № 1,1904)