Сам я, стало быть, как было уже сказано, деражненский, то есть из Деражни, маленького местечка Подольской губернии, совсем маленького. Нынче, правда, Деражня стала вроде города, с железной дорогой, станцией и вокзалом… Когда Деражня сделалась станцией, нам весь мир завидовал: шутка ли – железная дорога! Думали, вот где люди станут зарабатывать. Пригоршнями золото будут загребать, счастье найдут! Понаехало народу из окрестных деревень в город. Хозяева стали перестраивать дома, новые лавки ставить, повысили таксу на мясо, начали уже подумывать о новом резнике, о новой синагоге, о прирезке земли, чтоб расширить старое кладбище, – словом, стало весело! Шуточки? Железная дорога, станция, вокзал!

Извозчики, правда, поначалу вздумали шуметь, были очень недовольны всей этой затеей, но кто их станет спрашивать? Уложили рельсы, доставили вагоны, построили вокзал, повесили колокол, приколотили доску «Станция Деражня» – и извольте жаловаться стенке!

Когда начали ходить поезда, жена меня спрашивает:

– Что ты думаешь делать, Иойнеле? (Меня звать Иойна.)

– А что, – отвечаю я, – мне делать? Как все, так и я. Все деражненские евреи толкутся на станции, буду и я толкаться.

Взял тросточку, пришел на вокзал и сделался, с божьей помощью, «правителем». Что значит «правитель»? А вот что: человек сторговал вагон пшеницы, он должен вагон нагрузить и отправить, – так вот для этого и существует «правитель». Но так как почти все деражненские евреи сделались «правителями», то вышло скверно, мучаются люди, изворачиваются: иной раз купишь у крестьянина мешок хлеба и продашь его из рук в руки, – либо заработаешь на этом, либо потеряешь; другой раз подвернется кое-что по части маклерства, то-се… Скверно! Нечего делать! Правда, и раньше делать было нечего, но тогда и железной дороги не было, – не так досадно все-таки… К чему же, спрашивается, нам нужны были станция, вокзал, колокол и весь этот тарарам?

И вот случилась такая история… Стою это я однажды на вокзале озабоченный, провожаю почтовый поезд. Третий звонок уже прозвенел, паровоз прогудел, из трубы пар повалил, – гляжу, а на платформе стоит какой-то барин, высокий и тощий, в клетчатых штанах, в высокой шляпе и с множеством чемоданов. Стоит, вытянув шею, и оглядывается как неприкаянный во все стороны. «Этому барину, видать, чего-то требуется», – подумал я и чувствую, будто толкнул меня кто-то сзади: «Подойди, спроси, а вдруг ему что-нибудь нужно?» И только я тронулся с места, он двинулся ко мне навстречу, поднял шляпу и обращается по-немецки, нараспев:

– Гут мо-эн, майн герр! (Добрый день, стало быть, милостивый государь!)

– Пошли вам бог добрый год! – отвечаю я тоже по-немецки, немного по-еврейски, а остальное – руками.

И спрашиваю, откуда он едет? А он мне: не знаю ли я приличной квартиры, «штанцион» для него?

– Ну конечно! – говорю. – Почему же мне не знать?

А сам про себя думаю: «Эх, жалость какая, что у меня не заезжий дом. Будь у меня заезжий дом, я бы его пригласил к себе. Славный, видать, немец, можно было бы кое-что заработать…» Но тут же мелькает у меня другая мысль: «Дурья голова! На лбу у тебя, что ли, написано, что у тебя не заезжий дом? Пускай тебе кажется, что он – заезжий!» И я обращаюсь к нему отчасти по-еврейски, отчасти по-немецки, а остальное – руками.

– Если угодно, майн герр, пусть господин прикажут нанять извозчика, и я их отвезу в лучшую гостиницу, «штанцион», так сказать, первый сорт!

Услыхав такие речи, немец просиял и говорит, указывая рукой на свой рот:

– Найдется ли у вас что покушать? «Шпайзен»?

– Самые лучшие «шпайзен»! – отвечаю я. – Вы, господин немец, получите, бог даст, большое удовольствие, потому что моя супруга, то есть «фрау», замечательный «майстер», ее печение и варение славятся… Ее рыбу мог бы есть сам кайзер, то есть царь Артаксеркс…

– Яволь! – весело говорит немец, и глаза у него при этом сверкают, а лицо светится как солнце.

«Умный немец!» – думаю я и без дальних проволочек нанимаю подводу и привожу его прямо к себе домой.

Дома рассказываю жене, что бог послал мне замечательного гостя, немца. Но разве женщина понимает что-нибудь? Она начинает меня крыть, потому что попали мы как раз в злополучный час, когда в доме уборка.

– Что за гости с бухты-барахты?

– Баба, цыц! – говорю я. – Не болтай по-нашему, потому что барин понимает по-немецки!

Но станет она меня слушать, когда уборка в самом разгаре! Метет веником прямо в лицо и ворчит. Она ворчит, а мы с немцем стоим у дверей, ни туда, ни сюда… Кое-как удалось втолковать ей, что немец будет гостить не задаром, что это за деньги и что можно на этом деле кое-что заработать… Думаете, все? Когда я ее уже уговорил, она спрашивает:

– А куда я его положу? В могилу?

– Тихо! Глупая баба! Сказано тебе – помалкивай! Он каждое слово понимает!

Наконец она поняла, о чем речь идет, мы уступили ему нашу боковушку, и жена принялась в одну минутку раздувать самовар и готовить ужин.

Вначале, когда немец увидал нашу комнату, он, правда, малость сморщил нос, будто желая сказать: «Могло быть и получше!» Но что может понимать немец-перец-колбаса? Принесли самовар, заварили чай, а он достал добрую бутылочку рома, выпил (и меня угостил), и все уладилось. Немец разлегся со своими чемоданами как у своего отца в винограднике, и мы подружились.

После чая завожу с ним разговор о том о сем, что он тут делает? Чем торгует? Может быть, ему нужно купить что-нибудь или продать? Оказывается, что ничего ему не надо. Какие-то машины, говорит он, должны проследовать, – чепуха, прошлогодний снег, – при этом он то и дело заглядывает в печь и поминутно справляется, готова ли пища.

– Вы, – говорю я, – господин немец, видать не дурак покушать?

Но он отвечает что-то ни к селу ни к городу, – понимает разве что-нибудь немчура, когда с ним говорят? Наконец накрыли на стол, подали ужин – свежий бульон с гренками, отварную курицу с манной крупой, с морковкой, с петрушкой, с… (Моя, если захочет, умеет!)

– Благословение восседающим! – произношу я по-древнееврейски.

Но он – ни полслова в ответ, добрался до курицы, как после доброго поста.

– Благословение восседающим! Кушать не просим! Приятного аппетита! – повторяю я.

Но он с удовольствием хлебает бульон, молчит, даже спасибо не говорит…

«Хамье! – думаю я. – Да еще и обжора порядочный к тому же!» Словом, поел он, закурил длинную трубку, сидит и улыбается. Вижу, мой немец озирается по сторонам, ищет, видимо, где бы голову приклонить. А глаза у него слипаются, думают о ночлеге.

Я мигнул своей: «Где, мол, мы его положим?» – «Что значит – где? На моей кровати!» И недолго думая она идет и начинает готовить постель, взбивает подушку как полагается (моя, если захочет, умеет!). Смотрю – немец чем-то недоволен, не нравится ему, видно, что перья летят, крутит носом и начинает чихать на чем свет стоит!

– Растите большой, господин немец! – говорю я ему.

Думаете, он отвечает, говорит спасибо? Какое там! «Грубиян, – думаю я про себя, – и дикарь!»

Жена устроила ему ложе чуть ли не до потолка, под стать царю (моя, если захочет, умеет!), распрощались мы с ним честь-честью, пожелали спокойной ночи и пошли спать.

Поначалу, когда легли, слышу, мой немец спит, не сглазить бы, сладко, храпит как-то странно, сопит, как паровоз, свистит и хрипит, как недорезанный бык, и вдруг вскакивает, кряхтит, ойкает, фыркает, почесывается, плюется и ворчит, потом поворачивается на другой бок, опять храпит, сопит, свистит и снова вскакивает со стоном, фыркает, почесывается, плюет и ворчит… И так несколько раз подряд, а потом как спрыгнет с кровати, и я слышу: мой немец швыряет на пол одну подушку за другой и с особенной злостью произносит какие-то странные, непонятные слова: «Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттер!» Подбегаю к дверям, смотрю в щелочку: мой немец стоит на полу в чем мать родила, скидывает подушки с кровати, плюется и сыплет проклятья на своем языке – спаси господи и помилуй!

– В чем дело, – говорю, – господин немец? – И отворяю дверь.

Тут он как налетит на меня с кулаками, уничтожить хочет… Хватает меня за руку, подводит к окну и показывает, как всего его искусали, потом выгоняет меня и захлопывает дверь.

– Какой-то сумасшедший немец! – говорю я жене. – Чересчур изнеженный! Показалось ему, что его кусают, так он уж из себя выходит!..

– Откуда такое? – удивляется жена. – Ума не приложу! Ведь только на пасху я чистила постель и кровать обливала керосином, – и вдруг клопы…

Утром я думал, мой немец обозлится и удерет куда-нибудь за тридевять земель… Ничего подобного! Снова: «Гут мо-эн!» Улыбается, пыхтит своей трубочкой, снова приказал готовить обед, а пока что к чаю велел отварить яиц всмятку, – сколько, думаете, яиц? Без малого десяток! За завтраком основательно выпил, меня угостил шнапсом – и все хорошо! А наступила ночь – опять двадцать пять! Вначале храпел, свистел, сопел и хрипел, потом стонал и охал, фыркал и чесался, плевался и ворчал. И вскакивал, и всю постель на пол скидывал, и сердился, и ругался по-своему: «Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттеррр!» А наутро – опять: «Гут мо-эн!» Снова пыхтел трубкой, улыбался, ел, выпивал и меня угощал… Так прошло несколько дней, пока наступило время – машины благополучно проследовали – и ему надо было уезжать.

Когда пришло время отъезда, немец стал укладывать вещи и попросил меня, чтобы я подал ему счет.

– А что там считаться? – говорю я. – Счет короткий. Причитается с вас, господин немец, ровным счетом четвертной билет…

Он уставился на меня, как бы желая сказать: «А? Не понимаю!»

Тогда я объясняю ему по-немецки:

– Придется вам, господин немец, раскошелиться и уплатить, стало быть, двадцать пять целкачей, то есть «финф унд цванциг рубль»!

И показываю на пальцах – десять, десять и пять.

Думаете, он очень удивился? Ничуть не бывало!

Пыхтит своей трубочкой, улыбается и говорит, что хотел бы только знать, за что с него причитается двадцать пять рублей? Берет карандашик, кусок бумаги и просит меня указать подробно…

«Ты, конечно, очень умный немец, – думаю я, – но только у меня ума побольше твоего! Того, что у меня в левой пятке, у тебя и в башке нет!»

– Пишите, будьте любезны, господин немец, – говорю я, – за квартиру, то есть «штанцион» – за шесть дней по полтора, стало быть девять рублей; шесть раз по два – двенадцать самоваров по полупятиалтынному – девяносто копеек. Шесть раз по десятку без малого яиц по утрам и по десятку вечером – сто двадцать штук, две копы́, по рублю копа́ – два рубля. Шесть бульонов, шесть кур по пяти пятиалтынных за штуку, не считая крупы, гренков, петрушки, луку, того-сего и всего прочего, – для ровного счета – шесть рублей. Шесть вечеров – шесть ламп – шестьдесят копеек. Шнапс вы пили свой – два рубля; чаю-сахару не брали – один рубль, а всего, значит, три рубля. Вина не требовали – рубль, значит – четыре. Пива не было – семьдесят копеек. В общем, выходит рублей пять… Но для ровного счета ставьте пять пятьдесят. Ну, господин немец, в общей сложности разве не двадцать пять рублей?..

Так говорю я ему вполне серьезно, а он, думаете, хоть бы слово сказал? Упаси бог! Пыхтел трубкой, улыбался, достал четвертной и швырнул, как бросают трешку. Потом честь честью распрощался и уехал.

– Что ты скажешь, жена, о таком немце? – говорю я.

– Присылал бы господь таких немцев каждую неделю, – было бы совсем неплохо…

Немец уехал. Не прошло и трех дней, приходит ко мне почтальон и приносит письмо, но требует уплатить четырнадцать копеек. За что? Забыли, говорит, марку наклеить. Уплатил четырнадцать копеек, вскрыл конверт, а письмо написано по-немецки, ни слова не понять. Ношусь с этим письмом от одного к другому, – никто по-немецки не читает! Беда! Весь городишко избегал, наконец с трудом отыскал провизора из аптеки, который понимает по-немецки. Прочел он письмо и говорит, что пишет мне какой-то немец, очень благодарит за удобную, спокойную «штанцион», которую он нашел у меня, благодарит нас за гостеприимство и любезность, которые он никогда не забудет… «Ну что ж, думаю, очень приятно. Если ты доволен, меня радует». А жене говорю:

– Как тебе нравится немец? Ничего себе – дурень, не сглазить бы!

– Дай бог каждую неделю таких дурней, было бы совсем неплохо!..

Прошла еще неделя. Прихожу с вокзала, а жена подает мне письмо и говорит, что почтальон велел доплатить двадцать восемь копеек.

– Почему двадцать восемь?

– Так! – отвечает она. – Меньше он брать не хотел.

Вскрываю письмо – опять по-немецки. Бегу к своему провизору и прошу его прочесть. Он прочел: тот же самый немец пишет, что он проехал границу и так как сейчас он едет к себе домой, в свой «фатерланд», то благодарит меня за удобную и спокойную «штанцион», за наше гостеприимство и любезность, которых он никогда не забудет!

«Мои бы горести да на твою голову!» – подумал я.

Прихожу домой, а жена спрашивает:

– Что это за письмо?

– Опять, – говорю, – этот немец! Забыть не может благодеяние, которое мы ему оказали! Сумасшедший немец!

– Посылал бы нам бог каждую неделю таких сумасшедших немцев, – говорит она, – было бы совсем неплохо…

Прошло еще две недели. Приносят мне с почты большое письмо, и почтальон велит доплатить пятьдесят шесть копеек. Я, конечно, не хочу.

– Как угодно! – говорит почтальон и забирает письмо.

А мне досадно. Очень хочется знать, откуда письмо, а вдруг что-нибудь нужное? Заплатил пятьдесят шесть копеек, вскрыл пакет, взглянул, – снова по-немецки! Иду, конечно, к своему провизору, прошу простить за то, что морочу ему каждый раз голову, но что поделаешь, наказан я богом – не умею читать по-немецки! А тот читает мне целое послание все от того же немца: так как он уже приехал домой, повидался с любимым своим семейством, со своей «фрау» и детьми, то он рассказал им все, что произошло с ним у нас в Деражне, как я его встретил на вокзале, как привез к себе домой и предоставил ему такую удобную и покойную «штанцион»… Так что он очень и очень благодарит нас за наше гостеприимство, за любезность, которые ему не забыть до конца жизни!

– Тьфу ты пропасть! – говорю я и выкладываю все, что на сердце, а жене и рассказывать не хочу о письме, как будто ничего и не было.

Еще три недели прошло. Получаю с почты повестку на рубль и двенадцать копеек.

– Что еще за рубль двенадцать? – спрашивает жена.

– Понятия не имею!

Прибегаю на почту и начинаю расспрашивать, откуда прибыли рубль двенадцать копеек? А мне отвечают, что не получать, а уплатить я должен рубль двенадцать копеек.

– За что?

– За письмо! – говорят.

– Какое еще письмо? – спрашиваю. – Может быть, от немца?

Не отвечают. Словом, разговоры тут не помогут, уплатил я рубль двенадцать копеек и получил письмо – пакет. Вскрываю – опять от него, от немца! Прихожу к провизору.

– Не обижайтесь, пане, – говорю, – снова несчастье на мою голову – немецкое письмо.

Провизор, тоже дурень немалый, бросает свою работу и снова читает мне послание от того же немца, пропади он пропадом! Что же он пишет? Пишет, что у него сегодня «файертаг», праздник то есть, пришли к нему гости, вся семья собралась, и вот он рассказал им всю историю от начала до конца, как приехал он в маленький городишко Деражню, как остался один на вокзале в чужой стране, не зная языка, и как я его встретил и привез к себе, предоставил ему такую удобную и покойную «штанцион», как радушно мы его приняли, уступили ему лучшую нашу комнату, кормили и поили его и так честно и благородно обошлись с ним… Поэтому он не может отказать себе в удовольствии еще раз поблагодарить нас за наше гостеприимство и добросердечие, которых он не забудет вовек…

«Пакостник он, однако, этот немец! – подумал я. – Больше я писем получать не стану, будь они хоть с золотом!»

Прошел месяц и еще два – нет больше писем, кончено! Я уже начал было забывать о немце. И вдруг получаю со станции железной дороги повестку на посылку, ценную, на двадцать пять рублей.

«Что бы это могло быть?» – ломаю я себе голову, а заодно со мною и жена недоумевает, и оба мы ничего придумать не можем! Мне приходит в голову: есть у меня родственник в Америке… Может быть, это от него подарок, или шифскарта, или лотерейный билет?.. Не поленился, прихожу на станцию и хочу получить посылку. А мне и говорят, чтобы я изволил заплатить два рубля двадцать четыре копейки, тогда мне отдадут посылку. Ничего не поделаешь – надо раздобыть два рубля двадцать четыре копейки и заплатить. В общем, получил посылку, славный такой ящичек, хорошо упакован. Прибегаю домой, начинаю распаковывать ящичек, а оттуда выпадает портрет… Посмотрели – ах ты черт тебя побери! Он! Немец с длинной своей шеей, высокой шляпой и с трубкой во рту! К портрету приложено письмецо, по-немецки, конечно, опять все то же, благодарит за «штанцион», за наше гостеприимство и добросердечие, которых он ни в жизнь не забудет… На что способен человек! Сгореть бы ему! Можете себе представить, чего только не пожелали мы ему от всего сердца! Хоть бы половина сбылась, господи милосердный!

Прошло после этого еще несколько месяцев, – кончено, нет больше немца! Слава тебе господи, избавились от напасти, провались он сквозь землю! Я прямо-таки ожил! Думаете, однако, это все? Погодите-ка, еще не конец. Не так давно получаю ночью телеграмму: обязательно и как можно скорее приехать в Одессу к некоему купцу по имени Горгельштейн. Он остановился в гостинице «Виктория», и я ему очень нужен по делу.

– Одесса? Горгельштейн? Гостиница «Виктория»? Дело? Что бы это значило? – обращаюсь я к жене.

А она начала меня торопить, чтобы я сейчас же ехал.

– Мало ли что? А может быть, это и в самом деле что-нибудь очень нужное? Может быть, комиссия? Может быть, насчет хлеба?..

Однако легко сказать – съездить в Одессу! Съездить в Одессу – это расходы! Но если дело требует, то какие могут быть отговорки? Словом, раздобыл несколько рублей, сел в поезд и еду в Одессу. Приехал, начинаю расспрашивать, где находится гостиница «Виктория». Нашел.

– Нет ли у вас, – спрашиваю, – некоего Горгельштейна?

– Есть, – отвечают. – Но в данное время его нет в номере. Придется вам потрудиться и пожаловать в десять часов вечера.

Прихожу в десять вечера – нет Горгельштейна. Смогу застать его в десять часов утра. Прихожу утром: где Горгельштейн? Нет его. Он только что был и очень просил: если придет человек из Деражни, сказать ему, чтобы он пришел либо в три часа дня, либо в десять вечера. Прихожу в три часа дня, прихожу в десять вечера – нет никакого Горгельштейна!

Короче говоря, проторчал я в Одессе шесть дней и шесть ночей, ел хворобу, не спал и кое-как после долгих мытарств дождался наконец этого Горгельштейна. Человек он, судя по всему, очень порядочный, с красивой черной бородой. Очень хорошо меня принял, попросил присесть.

– Это вы, – обращается он ко мне наполовину по-еврейски, наполовину по-немецки, – тот самый человек из Деражни?

– Это я, – отвечаю, – человек из Деражни. А в чем дело?

– У вас в прошлом году останавливался один немец?

– У меня. А что такое?

– Ничего. Этот немец – мой компаньон по машинам. Я получил от него письмо из Лондона. Он пишет, чтобы я, когда вы будете у меня в Одессе, обязательно передал вам от него сердечный привет и поблагодарил вас за удобную и спокойную «штанцион», которую он имел у вас, за ваше гостеприимство и сердечность, за честное и благородное обхождение, которого он никогда, никогда не забудет!

* * *

Вот несчастье на мою голову! Думаю после праздников, если все будет благополучно, перебраться куда-нибудь из Деражни, удрать куда глаза глядят, ко всем дьяволам, лишь бы избавиться от этого треклятого немца, провались он в тартарары!!