Я это к тому, что вы говорите «нынешние дети»… «Растил я чад своих и пестовал…» Легко сказать – роди детей, мыкайся, жертвуй ради них собою, работай день и ночь… А ради чего? Все думаешь: авось так, авось эдак, каждый по своему разумению и достатку. До Бродского мне, конечно, далеко, но и ставить себя ни во что я тоже не нанимался, потому что и сам я человек не из последних, и происходим мы, как жена, чтоб здорова была, говорит, – не от портных да не от сапожников… Вот я и рассчитывал, что дочери меня выручат. Почему? Во-первых, господь бог благословил меня красивыми дочерьми, а красивое лицо, как вы сами говорите, – половина приданого. А во-вторых, я и сам сейчас, с божьей помощью, не тот Тевье, что в былые времена, – могу добиться самого лучшего жениха, даже из Егупца, не так ли? Однако есть на свете бог, бог милосердия и сострадания, – вот он и являет мне чудеса свои, бросает меня и в жар и в холод, швыряет вверх и вниз. «Тевье, – говорит он, – выкинь дурь из головы, и пускай все на свете идет, как повелось!..» Вот послушайте, чего только не бывает. А с кем приключаются всякие истории? С таким счастливчиком, как Тевье, конечно.

Но зачем размазывать? Вы, надо полагать, не забыли, что случилось со мной недавно, – помните, конечно, историю с моим родственничком Менахем-Мендлом, чтоб ему ни дна ни покрышки! – и наши блестящие дела с ним в Егупце с полуимпериалами и «потивиловскими» акциями? Всем моим врагам желаю таких дел! Как я тогда убивался! Думал, – конец приходит Тевье, конец молочному хозяйству!

– Дурень ты эдакий! – говорит мне однажды моя старуха. – Довольно горевать, этим делу не поможешь! Только изведешь себя. А если бы, скажем, разбойники на тебя напали и обобрали… Сходи-ка, – говорит, – лучше в Анатовку, к мяснику Лейзер-Волфу, ты ему, говорит он, очень нужен…

– В чем дело? Зачем я ему так срочно понадобился? Если, – говорю, – насчет нашей бурой коровы, то пускай он колом вышибет себе эту дурь из головы.

– А что такое? – отвечает жена. – Подумаешь, сколько молока, сколько сыра и масла дает тебе эта корова!

– Да не в том дело, – говорю я. – Просто так. Во-первых, как можно такую корову на убой отдавать? Жалость берет… У нас в священном писании сказано…

– Хватит тебе, Тевье! Весь мир, – говорит она, – знает, что ты большой знаток священного писания. Послушай меня, жену свою, сходи к Лейзер-Волфу. Каждый раз, по четвергам, когда наша Цейтл приходит к нему в лавку за мясом, он ей покою не дает: скажи, говорит, отцу, чтобы пришел, он мне очень нужен…

Словом, надо же когда-нибудь и жену послушать, не так ли? Дал я себя уговорить и прихожу к Лейзер-Волфу в Анатовку, верстах в трех от нас. И, конечно, не застаю его дома.

– Где он? – спрашиваю у какой-то курносой женщины, которая толчется в комнате.

– На бойне, – отвечает она. – С самого утра там быка режут. Скоро должен вернуться…

Брожу один по всему дому Лейзер-Волфа и начинаю разглядывать хозяйство. Дом, не сглазить бы, – полная чаша, дай бог всем моим друзьям не хуже: шкаф ломится от медной посуды – за полтораста целковых не купишь; самовар и еще один самовар, и поднос медный и еще один – варшавский, пара серебряных подсвечников, и бокалы, и рюмочки золоченые, и семисвечник литой, и много еще вещей, и всякой дребедени без конца! «Владыко небесный! – думаю я. – Видеть бы мне столько добра у моих детей, дай им бог здоровья! Ну и везет же этому мяснику! Мало чего, что он так богат, – у него к тому же всего-навсего двое дочерей, да и те уже замужем, а сам вдовцом остался…»

Наконец господь смилостивился, отворяется дверь и входит Лейзер-Волф сердитый, мечет громы и молнии на резника. Резник его погубил, забраковал, черт его возьми, здоровенного быка, – гора – не бык! – из-за пустяка признал его трефным, отыскал какой-то изъян на легком, величиной с булавочную головку, чтоб ему сквозь землю провалиться!

– Здравствуйте, реб Тевье! – говорит он. – Что это вас никак не дозовешься! Как живете, что поделываете?

– Да как вам сказать? – отвечаю я. – И дело как будто делаем, а все на месте стоим… Как в писании сказано: «Ни жала твоего, ни меда твоего», – ни тебе денег, ни здоровья, ни минуты спокойной.

– Грешите вы, реб Тевье, – говорит он. – В сравнении с тем, что было когда-то, вы сейчас, не сглазить бы, богач!

– Дай нам боже, – отвечаю, – обоим столько, сколько мне еще не хватает. Но я не ропщу, и на том спасибо! В талмуде, – говорю я, – сказано: «Аскакурдо демасканто декурносе дефарсмахто…» – А сам думаю: чтоб ты так с носом был, живодер, как что-нибудь похожее где-нибудь сказано! И слов-то таких на свете нет…

– Вы, – говорит он, – вечно со своей ученостью. Хорошо вам, реб Тевье, что вы знаете толк в мелких буковках. Но к чему она, эта премудрость и ученость? Давайте потолкуем лучше о нашем деле. Присядьте, реб Тевье. – И приказывает: Чаю!

Тут же, как из-под земли, вырастает курносая, вихрем подхватывает самовар и – айда на кухню.

– Теперь, – говорит Лейзер-Волф, – когда мы одни, с глазу на глаз, можно и о деле поговорить. А дело, видите ли, вот в чем: я уже давно собирался потолковать с вами, реб Тевье, я вашей дочери уже несколько раз наказывал, просил, чтобы вы потрудились ко мне… Видите ли, мне приглянулась…

– Знаю, – перебил я, – кто вам приглянулся, да только понапрасну, зря стараетесь, не выйдет это дело, реб Лейзер-Волф, не выйдет.

– Почему так? – спрашивает он и смотрит на меня как будто испуганно.

– Потому, – говорю. – Я могу и подождать, мне не к спеху, река, что ли, загорелась?

– Зачем же ждать, когда можно сейчас же?

– Это, во-первых, – продолжаю я, – а во-вторых, попросту душа за нее болит, жаль живое создание…

– Скажите, пожалуйста! – говорит с усмешкой Лейзер-Волф. – Какие нежности при нашей бедности! Послушал бы кто со стороны, – мог бы подумать, что она у вас одна-единственная. Мне кажется, у вас, реб Тевье, их, не сглазить бы, достаточно…

– Ну и пускай, – отвечаю, – живут на здоровье. А кто мне завидует, пусть сам не имеет…

– Завидует? – говорит он. – Причем тут зависть? Наоборот, именно потому, что все они у вас, не сглазить бы, такие удачные, я и хотел бы… Вы, конечно, меня понимаете? Не забывайте, реб Тевье, какая вам от этого будет выгода.

– Да, да, – отвечаю я, – от ваших благодеяний голова окаменеть может… Зимой снега не пожалеете… Это нам известно с давних пор…

– Ах! – говорит он медовым голосом. – Что вы сравниваете, реб Тевье, те времена с нынешними? Тогда было одно, а теперь совсем другое дело: сейчас мы ведь как-никак породниться собираемся, не правда ли?

– Как это породниться?

– Обыкновенно, – говорит он, – породниться.

– Позвольте, реб Лейзер-Волф, как вы думаете, о чем мы толкуем?

– А ну, скажите вы, реб Тевье, о чем у нас речь идет?

– Что значит? – говорю. – О бурой корове, которую вы хотите у меня купить.

– Ха-ха-ха! – закатывается он. – Ничего себе корова, да еще бурая! Ха-ха-ха!..

– А о ком же разговор, реб Лейзер-Волф? Скажите, я тоже посмеюсь.

– О дочери вашей, – отвечает он. – О вашей Цейтл говорим мы все время! Ведь вы же знаете, реб Тевье, что я, не про вас будь сказано, остался вдовцом. Вот я и подумал: к чему искать счастья на стороне, связываться со всякими сватами и свахами, с чертом и дьяволом? Ведь мы же оба на месте, я знаю вас, вы знаете меня, сама она мне тоже нравится, я ее вижу по четвергам у себя в лавке, пробовал как-то заговаривать с ней, – ничего, видать, тихая… А сам я, как вы знаете, человек зажиточный, не сглазить бы; свой дом, кладовок парочка, хозяйство, сами видите, – грех жаловаться; есть еще запасец шкур на чердаке и деньжата кой-какие в сундуке… К чему нам, реб Тевье, цыганские штуки, хитрить да ловчиться? Давайте ударим по рукам – раз, два, три и – готово! Понятно вам или нет?

Когда он мне все это выложил, я онемел, как человек, ошеломленный неожиданной вестью. Сразу, правда, мелькнула у меня мысль: Лейзер-Волф… Цейтл… У него уже дети такие, как она… Однако я тут же сам себе возразил: помилуй, такое счастье! Такое счастье! Ведь ей хорошо будет! Правда, у него не очень-то щедрая рука. Но ведь это по нынешним временам, наоборот, большое достоинство! Как говорится: «Ближе всего человеку он сам», – кто добр к людям, тот недобр к себе. Нехорошо, правда, что уж чересчур он простоват… Но ничего не поделаешь! Не всем же грамотеями быть! Мало ли в Анатовке, и в Мазеповке, и даже в Егупце богатых и весьма уважаемых людей, для которых слово печатное потемки?

А все же, дай бог мне столько счастья, сколько почета им оказывают. Как в писании сказано: «Нет хлеба, нет и учения», то есть ученость – она в сундуке, а мудрость – в кармане…

– Ну, реб Тевье, – говорит он, – чего же вы молчите?

– А чего мне кричать? – отвечаю я, будто в нерешительности. – Это, реб Лейзер-Волф, понимаете ли, такое дело, которое нужно обмозговать как следует, со всех сторон. Это ведь не шуточки: первое дитя у меня.

– Вот именно, – говорит он, – именно потому, что первое дитя, не надо откладывать. Потом уж, с божьей помощью, вы сможете выдать вторую дочь, а там и третью. Понимаете?

– Аминь! – отвечаю. – И вам того же! Замуж выдать – не велика штука, дал бы только всевышний каждой своего суженого…

– Нет, – говорит он, – я не об этом, реб Тевье, я совсем о другом. Приданого я не прошу, а справить все, что девице требуется, это я беру на себя, да и вам, надо думать, кое-что перепадет…

– Фи! – отвечаю я. – Разговариваете вы со мной совсем, извините, как в мясной лавке. Что значит «перепадет»? Фи! Моя Цейтл, упаси бог, не такая, чтобы ее нужно было за деньги продавать. Фи! Фи!

– Ну что ж, – говорит он. – «Фи!» так «фи». Я, наоборот, хотел как можно лучше… Но раз вы говорите «фи», пусть будет «фи». Вам любо, так и мне хорошо. Главное, – поскорее бы, не откладывая, хозяйку, так сказать, в дом! Понимаете?

– За мной, – отвечаю, – остановки нет. Но ведь еще и со старухой надо переговорить. В таких делах – она указчица. Дело-то не шуточное, как в писании сказано: «Рахим оплакивает сынов своих», что означает: мать – превыше всего! Наконец и ее самое, Цейтл то есть, тоже не худо бы спросить… Как это говорится: всю родню на свадьбу отправили, а жениха дома оставили…

– Вздор! – отвечает он. – Спрашивать? Только сказать, реб Тевье! Надо приехать домой, сказать – так, мол, и так, – и сразу под венец, раз, два, три и – магарыч!

– Не скажите, реб Лейзер-Волф, не скажите! Девица – это не вдова…

– Ну, конечно, – отвечает он. – Девица – это девица, а не вдова… Но потому-то и надо заранее обо всем условиться. Тут, понимаете, и платья, и то да се, и всякая дребедень… А пока, давайте, реб Тевье, пропустим по маленькой, или не надо?

– Почему же нет? – говорю я. – Одно другому не помеха. Как говорится: человек – человеком, а вино – вином. Есть у нас в талмуде такое изречение…

И пошел сыпать изречениями якобы из талмуда… Одно, другое, все, что на ум взбредет: стихи из «Песни песней», из «Сказания на пасху»…

Словом, хлебнули мы горькой влаги, выпили честь-честью, по завету божьему. Тем временем курносая притащила самовар, и мы приготовили себе по стаканчику пунша. Беседуем по-приятельски, обмениваемся пожеланиями, калякаем насчет свадьбы, толкуем о том о сем и опять-таки о свадьбе.

– Да знаете ли вы, реб Лейзер-Волф, – говорю я, – что это за брильянт?

– Знаю, – отвечает он, – поверьте мне, что знаю. Если бы не знал, и говорить не стал бы.

А говорим мы оба разом. Я кричу:

– Брильянт! Алмаз! Сумеете ли вы ее ценить? Мясника в себе попридержите…

А он:

– Не беспокойтесь, реб Тевье! То, что она у меня по будням кушать будет, она у вас и по праздникам не едала…

– Чепуха! – говорю я. – Подумаешь, какое дело – еда! И богачи червонцев не глотают, и бедняки камней не грызут. Человек вы простоватый, сумеете ли вы ее ценить! Как она печет! Как рыбу готовит, реб Лейзер-Волф! Попробовать ее рыбу, – да ведь этого удостоиться надо…

А он:

– Вы, реб Тевье, извините, уже выдохлись. Людей не знаете, реб Тевье, меня не знаете…

А я – свое:

– На одну чашку весов – золото, на другую – Цейтл. Уверяю вас, реб Лейзер-Волф, будь у вас хоть двести тысяч, все равно вы и подметки ее не стоите…

А он опять:

– Поверьте мне, реб Тевье, вы – большой дурень, хоть вы и старше меня…

В общем, горланили мы таким манером, надо полагать, довольно долго, и оба были здорово навеселе, потому что, когда я заявился домой, было уже довольно поздно, и ноги меня плохо слушались… Жена моя, дай ей бог здоровья, сразу же почуяла, что я «под мухой», и отчитала меня по заслугам.

– Тише, Голда, не сердись! – говорю я, ног не чуя под собой от радости. Не кричи, душа моя, нас поздравить можно!

– Поздравить? С чем бы это? – отвечает она. – Проморгал бурую корову, продал ее Лейзер-Волфу?

– Хуже того, – говорю.

– Выменял на другую? Обманул Лейзер-Волфа? Некому его беднягу пожалеть…

– Еще хуже!

– Да говори же, – кричит она, – по-человечески! Смотри, пожалуйста, слова из него не вытянешь!

– Поздравляю тебя, Голда! – говорю я снова. – Поздравим друг друга! Наша Цейтл просватана!

– Коли так, – отвечает она, – значит, тебе не на шутку в голову ударило! Говоришь что-то непутевое. Выпил ты, видно, здорово!

– По рюмочке, – говорю, – мы, действительно, с Лейзер-Волфом пропустили да по стаканчику пунша выпили, но я еще в своем уме. Да будет тебе известно, Голда-братец, что наша Цейтл – в добрый час – просватана за него, за Лейзер-Волфа то есть.

И рассказал ей всю историю от начала до конца, как, и что, и почему, и о чем мы с ним говорили, не упустив ни одной мелочи.

– Знаешь, Тевье, – говорит жена, – а ведь право же, чуяло мое сердце, – да поможет мне так господь бог! – чуяло оно, что Лейзер-Волф звал тебя неспроста! Но я боялась и думать об этом, а вдруг окажется, что все это – мыльный пузырь. Благодарю тебя господи, спасибо тебе отец милосердый! Пусть же это и в самом деле будет в добрый час! Пусть она состарится с ним в богатстве и чести, потому что покойная жена Лейзер-Волфа, Фруме-Сора – царство ей небесное! – как будто не так уж счастливо жила с ним. Она – не к ночи будь помянута! – была женщина въедливая, да простит она мне, не умела ладить ни с кем, совсем не то, что наша Цейтл. Благодарю, благодарю тебя господи! Ну, Тевье! Что я тебе говорила, умник мой! Надо ли горевать человеку? Уж ежели что суждено, так оно само в дом приходит.

– Что и говорить! – отвечаю я. – Ведь есть такой стих…

– Что толку в твоих стихах? – говорит она. – Надо к свадьбе готовиться. Прежде всего надо составить для Лейзер-Волфа список, что нашей Цейтл требуется к свадьбе. Ведь у нее ни лоскута белья, ни чулок даже нет. Затем – платья: одно шелковое к венцу, одно шерстяное на лето, другое – на зиму, и еще пару платьев бумажных, и нижних юбок, и шуб, – говорит, – хочу, чтоб у нее было две: кошачий бурнус для будней и другая шуба – лисья – для субботы; затем – сапожки на каблучках, корсет, перчатки, носовые платки, зонтик и всякие прочие вещи, которые нужны девушке по нынешним временам…

– Откуда, – говорю я, – Голда-сердце, ты знаешь обо всех этих финтифлюшках?

– Что ж, – говорит, – я среди людей не бывала? Или, думаешь, я у нас, в Касриловке, не видала, как люди одеваются? Ты дай мне, уж я с ним столкуюсь. Лейзер-Волф, слава богу, человек богатый, он, надо думать, и сам не захочет людям на язык попасть. Ежели есть свинину, то пусть по бороде течет!

Словом, проговорили мы эдак до самого рассвета.

– Собери-ка, – говорю, – жена, сыр и масло, надо, пока суд да дело, в Бойберик съездить. Все это, конечно, очень хорошо, но дело запускать тоже не следует. Как там сказано: «Душа божья, да спина-то барская», что означает: «И о деле помнить надо!»

И ранехонько, чуть свет, я запряг лошадку и отправился в Бойберик. Приехал на рынок – ага! Существуют разве секреты у нашего брата? Все уже известно, со всех сторон меня поздравляют:

– Дай бог счастья, реб Тевье! Когда, с божьей помощью, свадьба?

– Спасибо! – отвечаю. – И вам того же. Выходит по поговорке: отец родиться не успел, а сын уже на крыше вырос…

– Глупости! – кричат они. – Ничего вам, реб Тевье, не поможет! Выпивку придется поставить. Не сглазить бы, такое счастье! Прямо – золотое дно!

– Ну, – говорю я, – это еще бабушка надвое ворожила: золото может утечь, а дно останется… – Однако от компании отставать не приходится, – нельзя же свиньей быть! Вот справлюсь только со своими егупецкими покупателями, тогда и выпивка будет и закуска… Живи – не горюй! Как сказано: «Радуйся и веселися!» – гуляй, голытьба!..

Словом, справился я со своей торговлей быстро, как всегда, выпил с братвой по рюмочке, пожелали мы друг другу всего хорошего, как полагается, затем я уселся в тележку и покатил домой – живо, весело, под хмельком.

Еду лесом, время летнее, солнышко хоть и припекает, но с обеих сторон тень от деревьев, сосной пахнет – благодать! Растянулся я барином на возу, вожжи отпустил, дал своему коняге волю: шагай, мол, будь ласков, сам небось дорогу знаешь… И распелся во весь голос, заливаюсь. На душе эдак празднично, и на память приходят напевы покаянных молитв. Гляжу ввысь, в небо, а мысли мои здесь, на земле.

«Небеса, – вспоминаю я слова молитвы, – небеса – чертог божий», «а землю» – а землю, он отдал «детям Адама», то есть сынам человеческим, – пусть, мол, бьются головой о стенку, дерутся, словно кошки, от «великой роскоши» из-за почестей и старшинства… «Не мертвым славить бога»: черта с два понимают они, как надо благодарить его за ниспосылаемые им милости… «А мы…» Но мы, бедняги, чуть выпадет на нашу долю хоть один сносный день, благодарим и славим господа и говорим: «Возлюбил», – люблю тебя, господи, за то, что внемлешь голосу и молитве моей, за то, что обращаешь ко мне ухо твое, когда окружают меня со всех сторон нищета и горести, беды и напасти: то корова средь бела дня падет, то принесет нелегкая родственничка недотепу, вроде Менахем-Мендла из Егупца, который заберет у тебя последний грош, а ты, не дав себе времени подумать, решаешь, что все уже кончено, что весь мир рушится, что «все люди лживы», что нет правды на земле… Но что же делает бог? Внушает Лейзер-Волфу мысль взять за себя мою Цейтл, как есть, без приданого… Дважды буду славить тебя, господи, за то, что ты обратил око свое к Тевье, пришел мне на помощь, судил мне радость от дитяти моего… Приеду к ней в гости, увижу ее хозяйкой… шкафы ломятся от белья, кладовые полны банок с гусиным салом и вареньем, во дворе не пройти от кур, гусей и уток…

Вдруг пустился мой коняга куда-то под гору, и, прежде чем я успел поднять голову и сообразить, где нахожусь, я оказался на земле вместе со всеми порожними горшками и крынками, а воз на мне. Кое-как с трудом выкарабкался, встал разбитый, искалеченный и всю свою злость сорвал на коняге:

– Чтоб ты провалился! Кто тебя просил, растяпа эдакий, показывать, что ты мастак под гору бегать? Ведь ты мне чуть бед не натворил, дьявол эдакий!

Задал я ему, сколько влезло. Мой молодец, видно, и сам понял, что сильно набедокурил, стоит, понурив голову, как корова над подойником.

– Прах тебя побери! – говорю я, подымаю воз, собираю посуду и – «пошел к праотцам» – поехали дальше. – Нехорошая примета, – говорю я про себя, – не случилось ли какой-нибудь беды дома?

Так и есть. Отъезжаю еще версты две, уже и дом недалеко, вижу по дороге движется мне навстречу женская фигура. Подъезжаю ближе, вглядываюсь: Цейтл! Не знаю почему, но сердце у меня екнуло, когда я ее увидев. Спрыгнул с воза.

– Цейтл, это ты? Что ты тут делаешь? А она с плачем бросается мне на шею.

– Бог с тобой, – говорю, – доченька, чего ты плачешь?

– Ах, – отвечает она. – Отец, отец! И обливается слезами. В глазах у меня потемнело, сердце защемило.

– Что с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? – говорю я и обнимаю ее, ласкаю, целую.

А она:

– Отец, дорогой, сердечный ты мой! Раз в три дня кусок хлеба есть буду… Пожалей меня, пожалей мою молодость! – И снова обливается слезами, слова вымолвить не может.

«Горе мне великое! – думаю я. – Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла меня нелегкая в Бойберик!»

– Зачем же плакать? – говорю я и глажу ее по голове. – Глупенькая, зачем же плакать? Ну что ж поделаешь, – нет так нет, никто тебе насильно ничего не навязывает. Мы хотели тебе же лучше сделать. А если тебе не по сердцу, – что ж поделаешь? Не суждено, видать…

– Спасибо тебе, отец! – отвечает она. – Дай тебе бог долгие годы! – и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!

– Однако, – говорю, – хватит слез! «Все суета сует» – вареники и те приедаются. Полезай-ка в тележку, поедем домой. Мать небось невесть что передумала.

Короче говоря, уселись, и я стал ее успокаивать разговорами о том о сем.

– Видишь ли, в чем дело, – говорю я. – Мы, конечно, ничего плохого в виду не имели. Бог свидетель, – нам хотелось, так сказать, обеспечить свое дитя на всякий случай. А ежели ничего из этого не выходит, значит, бог так велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться хозяйкой такого богатства, а нам – дождаться на старости лет утехи за все наши труды: и день и ночь словно к тачке прикованы, ни минуты хорошей, – одна только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..

– Ах, отец! – отвечает она и снова плачет. – Я в прислуги пойду, глину месить буду, землю рыть!..

– Чего ты плачешь, глупая девчонка! – говорю я. – Разве я тебя упрекаю? Или требую чего-нибудь от тебя? Просто жизнь наша горькая, безрадостная, – вот я и изливаю свою душу, с ним толкую, с господом богом, о том, как он со мною обходится. Он – отец милосердый, жалеет меня, силой своей похваляется, – да не накажет он меня за такие речи! – счеты со мной сводит, и делай что хочешь, хоть караул кричи! Но, видно, так уж быть должно. Он там наверху, а мы внизу, глубоко-глубоко в земле… Вот и приходится нам говорить, что он всегда прав и суд его справедлив. Ибо, ежели посмотреть на это с другой стороны, то не дурень ли я? В чем дело? Чего я горячусь? Как это так – я, червяк, ползающий по земле, жалкое создание, которое, если бог захочет, малейшим дуновением ветерка может быть в одно мгновение сметено с лица земли, – я со своим глупым разумом осмеливаюсь указывать ему, как надлежит править миром! Уж если он велит, чтоб было так, а не иначе, значит, так тому и быть, – жалобы не помогут! За сорок дней, – говорю, – так у нас в священных книгах сказано, – за сорок дней до зачатья ребенка в утробе матери прилетает ангел и возглашает: «Дочь такого-то – такому-то!» Пусть дочь Тевье возьмет какой-нибудь Гецл, сын Зораха, а мясник Лейзер-Волф пусть потрудится поискать свою суженую в другом месте. То, что ему положено, от него не уйдет, а тебе пусть господь бог пошлет твоего суженого, только бы порядочного человека, да поскорее. Аминь! Да будет воля его! Хоть бы мать не слишком кричала… Ох, и достанется же мне от нее!..

Словом, приехали домой, распрягли лошаденку, сели возле дома на травке и стали думать да гадать, как тут выйти из положения, какую бы сочинить для моей жены небылицу, сказку из «Тысячи и одной ночи», чтобы выпутаться из беды.

Дело к вечеру. Солнце садится. Теплынь. Вдалеке лягушки квакают, стреноженная лошадь щиплет траву, коровки, только что пригнанные из стада, стоят над подойниками и ждут, пока их подоят; а трава кругом благоухает – рай земной, да и только! Сижу это я, смотрю на все это и думаю, как мудро всевышний устроил свой мир. Каждое существо – от человека, скажем, и до коровы – должно свой хлеб зарабатывать, даром ничего не дается! Ты, коровушка, есть хочешь, – давай молоко, корми хозяина, и жену его, и деток. Ты, лошадка, жевать хочешь, – вози каждый раз горшки в Бойберик и обратно. То же и человек: кусок хлеба хочешь, – изволь трудиться, доить корову, таскать крынки, сбивать масло, готовить сыр, а потом запрягай конягу и тащись чуть свет в Бойберик на дачи, кланяйся, спину гни перед егупецкими богачами, улыбайся, льсти, к каждому в душу влезай, смотри, чтобы они довольны были, чтобы как-нибудь, упаси боже, гонор их не задеть!.. Остается, правда, вопрос: «Чем отличается?» – почему такая разница? Где это сказано, что Тевье должен работать на них, вставать ни свет ни заря, когда сам бог еще спит? А ради чего? Ради того, чтобы доставить им к утреннему кофе свежее масло и сыр… Где это сказано, что Тевье обязан маяться из-за жидкой похлебки, из-за крупенного кулеша, а они, егупецкие богачи, должны косточки свои на дачах нежить, палец о палец не ударять и кушать обязательно пироги, блинчики и вертуты? Не такой же я человек, как и они? Разве не было бы справедливо, чтобы Тевье хоть одно лето на даче пожил? Но опять-таки спрашивается: откуда возьмутся тогда сыр и масло? Кто будет коров доить? Да хотя бы они же, егупецкие аристократы, то есть… И сам расхохотался при этой сумасбродной мысли… Поговорка на этот счет есть: «Послушал бы господь дураков, – был бы свет не таков…»

– Добрый вечер, реб Тевье! – называет меня вдруг кто-то по имени.

Оборачиваюсь, гляжу – знакомый: Мотл Камзол, портновский подмастерье из Анатовки.

– И тебя с добрым вечером! – говорю я. – Вот так гость! Легок на помине… Садись, Мотл, на божью землю. Какими судьбами?

– Какими судьбами? Своими ногами! – отвечает он, присаживается на траву и поглядывает туда, где мои девицы возятся с горшками и крынками.

– Давно уже, – говорит он, – собираюсь я к вам, реб Тевье, да все времени нет. Один заказ сдаю, за другой принимаюсь. Я теперь от себя работаю, дела, слава богу, хватает. Все портные завалены заказами: лето у нас нынче такое выдалось – все свадьбы да свадьбы. Берл Фонфач дочь замуж выдает, у Иосла Шейгеца свадьба, у Мендла Заики свадьба, у Янкла Пискача свадьба. Свадьбу справляют и Мойше Горгл, и Меер Крапива, и Хаим Лошак, даже у вдовы Трегубихи – и у той свадьба.

– Весь мир, – говорю, – свадьбы справляет, одному только мне не везет. Не заслужил, видать, у бога…

– Нет, – отзывается Мотл, поглядывая на моих девиц, – вы ошибаетесь, реб Тевье. Если бы вы захотели, вы тоже могли бы сейчас готовиться к свадьбе… От вас зависит.

– А именно? – спрашиваю я. – Каким образом? Может быть, есть у тебя на примете жених для моей Цейтл?

– Как по мерке! – отвечает он.

– Что-нибудь стоящее? – спрашиваю и думаю: вот ловко-то будет, если он имеет в виду мясника Лейзер-Волфа!

– И ладно скроено и крепко сшито! – отвечает он на своем портновском языке и все поглядывает на моих дочерей.

– Откуда, – говорю, – жених? Из каких краев? Если пахнет от него мясной лавкой, то я и слышать об этом не желаю!

– Упаси бог! – отвечает он. – Никакой мясной лавкой он не пахнет. Да вы, реб Тевье, его хорошо знаете!

– Но это – подходящее дело?

– Да еще как! – отвечает он. – Подходящее подходящему рознь! Это, как говорится, в облиточку – тютелька в тютельку!

– Кто же это такой, интересно знать?

– Кто такой? – переспрашивает он, все еще не спуская глаз с моих дочерей. – Жених, понимаете ли, реб Тевье, я сам и есть.

Только вымолвил он эти слова, – я, как ошпаренный, вскочил с места, а он следом за мной. Так и застыли друг против друга, нахохлившись, как петухи.

– Рехнулся ты или просто с ума спятил? – говорю я. – Ты и сваха, ты и сват, да ты же и жених? Свадьба, так сказать, с собственной музыкой? Нигде не слыхивал, чтобы парень сам себе невесту сватал.

– Что касается сумасшествия, – отвечает он, – то пускай враги наши с ума сходят. Я еще, можете мне поверить, в своем уме. Вовсе не нужно быть помешанным, чтобы хотеть жениться на вашей Цейтл. Недаром даже Лейзер-Волф, самый богатый человек у нас в местечке, и тот захотел взять ее как есть… Думаете, это секрет? Все местечко уже знает. А насчет того, что вы говорите: «Сам, без сватов», – я, право, удивляюсь вам, реб Тевье: ведь вы же все-таки человек, которому, как говорится, пальца в рот не клади – откусить можете… Но к чему длинные разговоры? Дело, видите ли, в том, что я и ваша дочь Цейтл давно уже, больше года тому назад, дали друг другу слово пожениться…

Лучше бы мне нож в сердце, нежели слышать такие слова. Во-первых, куда ему, портному Мотлу, быть зятем Тевье? А во-вторых, что это за разговор такой – «они дали друг другу слово пожениться»!

– Ну, а я? Где же я? – спрашиваю. – Я тоже как будто бы имею кое-какое, право слово сказать своей дочери! Или меня уж и спрашивать нечего?

– Что вы, помилуйте! – отвечает он. – Ведь я же для того и пришел, чтобы переговорить с вами. Как только я услыхал, что Лейзер-Волф сватается к вашей дочери, которую я уже больше года люблю…

– Скажите, пожалуйста! – говорю я. – У Тевье есть дочь Цейтл, а тебя зовут Мотл Камзол и занимаешься ты портновским ремеслом, – что же ты можешь иметь против нее, за что тебе не любить ее?

– Нет, – отвечает он, – не в этом дело, вы меня не так поняли. Я хотел сказать, что люблю вашу дочь и что ваша дочь любит меня уже больше года, мы уже друг другу слово дали, что поженимся. Я уже несколько раз собирался потолковать с вами, да все откладывал, пока не сколочу немного денег на покупку швейной машины, а потом – пока не справлю себе одежи, как полагается. Ибо по нынешним временам любой, хоть самый ледащий парень должен иметь два костюма и несколько жилеток…

– Тьфу ты, пропасть! – говорю я. – Рассуждаете вы как дети. А что вы будете делать после свадьбы? Зубы на чердак закинете, или ты жену свою жилетками кормить будешь?

– Удивляюсь я вам, реб Тевье, от вас ли такое слышать? Я полагаю, что и вы, когда собирались жениться, собственного каменного дома не имели, и все же, как видите… Что ж, как люди, так и я… А ведь у меня как-никак и ремесло в руках…

В общем, что тут долго рассказывать, – уговорил он меня. Да и к чему себя обманывать, – а как все молодые люди у нас женятся? Если обращать внимание на такие вещи, то ведь людям нашего достатка и вовсе жениться нельзя было бы… Одно только было мне досадно, и понять я итого никак не мог: что значит – они сами дали друг другу слово? Что это за жизнь такая пошла? Парень встречает девушку и говорит ей: «Дадим друг другу слово, что поженимся…» Так просто, за здорово живешь? Однако, когда я посмотрел на моего Мотла, когда увидел, что стоит он, понурив голову, как грешник, что говорит он серьезно, без задних мыслей, я стал думать по-другому. Давайте, думаю, взглянем на это дело с другой стороны: чего это я ломаюсь и прикидываюсь? Рода я, что ли, очень знатного? Или приданого за моей дочерью даю невесть сколько, или одежу, прости господи, роскошную? Мотл Камзол, конечно, всего лишь портной, но он очень славный парень, работяга, жену прокормить может и честный человек к тому же. Чего же еще мне от него надо? «Тевье, – сказал я самому себе, – перестань чваниться и говори, как в писании сказано: „Прощаю по слову твоему!“ Дай бог счастья!»

Да, но как быть с моей старухой? Ведь она же мне такое закатит, что жизни рад не будешь! Как же к ней подъехать, чтобы и она примирилась?

– Знаешь что, Мотл? – обращаюсь я к новоявленному жениху. – Ты ступай домой, а я здесь тем временем все улажу, поговорю с тем, с другим. Как в предании об Эсфири написано: «И питие, как положено», – все это надо обмозговать, как следует. А завтра, бог даст, если ты к тому времени не передумаешь, мы, наверное, увидимся.

– Передумаю? – отвечает он. – Я передумаю? Да не сойти мне с этого места! Да превратиться мне в камень!

– К чему мне твои клятвы? – говорю я. – Я и без клятвы тебе верю. Будь здоров, спокойной тебе ночи и пускай тебе снятся хорошие сны…

Сам я тоже лег спать, но сон меня не берет. Голова пухнет: то одно придумываю, то другое. Наконец придумал-таки. Вот послушайте, что Тевье может прийти в голову.

Около полуночи, – все в доме крепко спят, кто храпит, кто посвистывает, – а я вдруг как закричу не своим голосом: «Гвалт! Гвалт! Гвалт!» И, конечно, переполошил весь дом. Первая вскочила Голда и стала меня тормошить:

– Бог с тобой, Тевье! Проснись! Что случилось? Чего ты кричишь?

Я раскрываю глаза, оглядываюсь по сторонам, точно ищу кого-то, и спрашиваю с дрожью в голосе:

– Где она?

– Кто? Кого ты ищешь?

– Фрума-Сору, – отвечаю, – Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа только что стояла тут…

– Ты бредишь, Тевье! – говорит жена. – Бог с тобой! Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа, – не про нас будь сказано, – давно уже на том свете…

– Знаю, – отвечаю я, – что она умерла, и все же она только что была здесь, возле самой кровати, говорила со мной. Схватила за горло, задушить хотела…

– Опомнись, Тевье! – говорит жена. – Что ты болтаешь? Тебе, наверное, сон приснился. Сплюнь трижды и расскажи мне, что тебе померещилось, я тебе к добру истолкую…

– Дай тебе бог здоровья, Голда, – отвечаю я. – Ты привела меня в чувство. Если бы не ты, у меня бы от страха сердце разорвалось… Дай мне глоток воды, и я расскажу тебе, что мне приснилось. Только не пугайся, Голда, и не подумай невесть что. В наших священных книгах сказано, что только три доли сна могут иной раз сбыться, а все остальное – чепуха, глупости, сущая бессмыслица…

– Прежде всего, – начал я, – снилось мне, что у нас какое-то торжество не то свадьба, не то помолвка, – много народу: женщины, мужчины, раввин, резник… А музыкантов!.. Вдруг отворяется дверь и входит твоя бабушка Цейтл, царство ей небесное…

Услыхав про бабушку Цейтл, жена побледнела как полотно и спрашивает:

– Как она выглядела с лица? А во что была одета?

– С лица? – отвечаю я. – Всем бы нашим врагам такое лицо: желтое, как воск, а одета, конечно, в белое, в саван… «Поздравляю! – говорит мне бабушка Цейтл. – Я очень довольна, что вы для вашей дочери Цейтл, которая носит мое имя, выбрали такого хорошего, такого порядочного жениха. Его зовут Мотл Камзол, в память моего дяди Мордхе, и хоть он портной, но очень честный молодой человек…»

– Откуда, – говорит Голда, – к нам затесался портной? В нашей семье имеются меламеды, канторы, синагогальные служки, могильщики, просто нищие, но ни портных, упаси боже, ни сапожников…

– Не перебивай меня, Голда! – говорю я. – Наверное, твоей бабушке Цейтл лучше знать… Услыхав такое поздравление, я говорю ей; «Почему вы, бабушка, сказали, что жениха Цейтл зовут Мотл и что он портной? Его зовут вовсе Лейзер-Волф, и он – мясник!» – «Нет, – отвечает бабушка Цейтл, – нет, Тевье, жениха твоей Цейтл зовут Мотл, он портной, с ним она и проживет до старости в довольстве и в почете». – «Ладно, говорю, бабушка, но как же быть с Лейзер-Волфом? Ведь я только вчера дал ему слово!» Не успел я вымолвить это, гляжу – нет бабушки Цейтл, исчезла! А на ее месте выросла Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа, и обращается ко мне с такими словами: «Реб Тевье, я всегда считала вас человеком порядочным, богобоязненным… Как же могло случиться, чтобы вы решились на такое дело: как вы могли пожелать, чтобы ваша дочь была моей наследницей, чтобы она жила в моем доме, владела моими ключами, надевала мое пальто, носила мои драгоценности, мой жемчуг?» – «Чем же, отвечаю, я виноват? Так хотел ваш Лейзер-Волф!» – «Лейзер-Волф? – говорит она. Лейзер-Волф кончит плохо, а ваша Цейтл… жаль мне бедняжку! Больше трех недель она с ним не проживет. А когда пройдут три недели, я явлюсь к ней ночью, схвачу ее за горло, вот так!..» При этом, – говорю, – Фрума-Сора схватила меня за горло и стала душить изо всех сил… Если бы ты меня не разбудила, я был бы давно уже далеко-далеко…

– Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнула жена. – Пускай все это в воде потонет, сквозь землю провалится, по чердакам мотается, в лесу покоится, а нам и детям нашим не вредит! Всякие беды и напасти на голову мясника, на его руки и ноги! Пропади он пропадом за один ноготок Мотла Камзола, хоть он и портной. Ибо раз он носит имя моего дяди Мордхе, то он, наверное, не прирожденный портной… И уж если бабушка, царство ей небесное, потрудилась и пришла с того света, чтобы поздравить, значит, мы должны сказать: так тому и быть, в добрый и счастливый час! Аминь!

Словом, что тут долго рассказывать? Я в ту ночь был крепче железа, если не лопнул со смеху, лежа под одеялом… Как сказано в молитве: «Благословен создавший меня не женщиной», – баба бабой остается. Понятно, что на следующий день была у нас помолвка, а вскоре и свадьба, – как говорится, – одним махом! И молодая парочка живет, слава богу, припеваючи. Он портняжит, ходит в Бойберик, из одной дачи в другую, набирает работу, а она день и ночь в труде да заботе: варит и печет, стирает и моет, таскает воду. Едва-едва на кусок хлеба хватает. Если бы я не приносил иной раз кое-чего молочного, а в другой раз немножко денег, было бы совсем невесело. А спросите ее, – она говорит, что живется ей, благодарение богу, как нельзя лучше, был бы только здоров ее Мотл… Вот и толкуй с нынешними детьми!

Так оно и выходит, как я вам вначале говорил: «Растил я чад своих и пестовал», – работай как вол ради детей, бейся как рыба об лед, – «а они пренебрегли мною», а они говорят, что лучше нас понимают. Нет, как хотите, – чересчур умны наши дети!

Однако, кажется, я на сей раз морочил вам голову больше, чем когда-либо. Не взыщите, будьте здоровы и всего вам наилучшего!