В пятницу Витторио поджидал меня у дверей Софии.

— Ее сегодня не будет. Она у своей сестры, — сказал он, глядя мне за спину, на мальчишек, гонявших тряпичный мяч по переулку.

— У какой сестры? — удивилась я. — Ее единственная сестра умерла.

— Ну, значит, у сводной. Давайте готовиться к приему больных. Сегодня мы с вами будем вдвоем.

— Да как же так? Нет, Витторио, это невозможно. София проверяет все, что мы делаем, даже перевязки.

— Справимся вдвоем, — повторил он. Потом добавил с теплой улыбкой: — Кроме того, Ирма, вы уже знаете гораздо больше, чем вам кажется. Катар, с сильным кашлем, что дадим?

— Иодид калия. Но…

— При диарее?

— Слабительную соль и касторовое масло.

— А если не помогает?

— Настойку опия.

— Ну вот, видите? — сказал Витторио, подталкивая меня в квартиру. — Тяжелых больных будем отправлять в больницу. Куда им всем, вообще говоря, и следовало бы идти, — пробурчал он.

Он занялся инструментами, порошками, таблетками, мазями и бинтами. Я помыла стол и расставила стулья. На каждый мой вопрос или возражение Витторио бесстрастно отвечал:

— Так делала София.

Все это было абсолютно непонятно: и отрывистая резкость Витторио, и неожиданное исчезновение Софии. Она ни разу не упоминала, что у нее есть сводная сестра, и в понедельник словом не обмолвилась, что ждет в пятницу в гостей. Даже если эта сестра приехала неожиданно, почему она не может помочь нам в клинике или хотя бы просто побыть здесь?

Вечер начался без особых сложностей. Сначала мать привела двух детей, у которых завелись вши. Я побыстрей их спровадила, велев ей смазать им головы керосином, замотать тряпкой, а на ночь как следует вычесать насекомых. Затем один за другим пошли простуженные пациенты, которые громко кашляли хором. Все они получили лекарство и простейшие советы. От диспепсии мы дали больному нитрат висмута. Сверившись с записями Софии, каменщику с ревматизмом я выдала настойку аконита. Младенцам, вялым и ослабленным от поноса, мы рекомендовали обычные в таких случаях средства. Но не смогли посоветовать ничего внятного молодому ирландцу, работающему в колбасном цеху — у него неожиданно отнялась правая рука. Не знали мы, и что делать с сербским мальчиком, скрюченным от боли в ногах, который страшно завыл, когда мы попытались их разогнуть. Их обоих, а также поляка с дергающейся щекой и старуху, утверждавшую, что у нее в животе ворочается что-то тяжелое, отправили в больницу, и я начала прибираться в комнате.

— София будет здесь завтра? — спросила я, но Витторио пошел открыть дверь, заслышав чей-то негромкий стук.

Вернувшись, сказал по-итальянски:

— Это к вам, какая-то горбатая американка. Разберитесь с ней как можно быстрее и дайте мне знать, когда она уйдет.

Затем нетерпеливо махнул рукой, приглашая Дэйзи войти.

На ней было чистое, скромное платье, волосы гладко зачесаны и лицо не накрашено. Ситец топорщился на горбатой спине, однако Дэйзи гордо прошла к столу, положила два серебряных доллара и сказала:

— За визит на дому.

Витторио взял деньги и оставил нас вдвоем. Дэйзи села на стул, сложила руки на коленях, как школьница, и с любопытством огляделась.

— А где леди-доктор?

— Она не смогла сегодня прийти.

Дэйзи кивнула.

— Джейк умер вскоре после того, как вы вчера ушли.

— Сожалею.

Она опять кивнула.

— Ну, он хотя бы совсем не мучался. Может быть, он и услышал, что я ему сказала. В общем, часы я остановила и зеркало завесила, знаете, чтобы душа не могла себя увидеть. А потом послала за людьми доктора.

Я удивилась.

— Какими людьми доктора?

Ее карие глаза удивленно расширились.

— Вы про них не знаете, мисс? Они покупают тела бедняков, чтобы доктор мог их разрезать и посмотреть, что там у нас внутри. Они дали мне двадцать долларов серебром — сказали, так много, потому что он не старый и не порченный, ну, его ж не застрелили, да и вообще совсем в хорошем состоянии. Приличные такие люди, одеты как обычные гробовщики, и Джейка накрыли черной материей, так что соседи болтать не будут. Вынесли его вперед ногами, как на похороны. А у вас на родине нет разве таких людей, мисс? Которые на докторов работают? — Я покачала головой. — Ну, похороны стоят недешево, знаете, и, я вам уже говорила, Джейк в церковь никогда не ходил, да и не стал бы он терять хорошие деньги. Он бы так же поступил со мной, если б я отправилась на тот свет первая.

Я кивнула в полном ошеломлении. Значит, в Америке мертвых можно раздеть догола, разрезать по кускам, вывернуть наизнанку и подробно обсудить? В Опи мы предавали земле даже воров и распоследних пьяниц. Никто не изучал их кишки и не вскрывал ребра. Впрочем, даже такая дура, как я, могла бы догадаться — без помощи «людей доктора» откуда могли бы взяться в медицинских книгах Софии все эти превосходные рисунки? Как еще мы можем изучать анатомию? И все же, незнакомые люди вскрывают грудь, выпуская на волю душу… «Какую душу? — спросила бы Молли. — Он и этого не заслужил».

— Мисс, — продолжала Дэйзи, — я хочу, чтобы вы это взяли. — Она положила на стол мужские часы-луковицу. Я помнила, как они давили мне под ребра. — Они ходят точно, а если хотите, можете их продать. Смотрите, настоящее золото. Попробуйте, какие тяжелые.

Я не притронулась к ним.

— Дэйзи, вы заплатили за вчерашний визит. Пусть часы останутся у вас… напоминают вам о нем.

— Нет, мисс, прошу вас. Вы слышали, что соседи про нас болтают, но обошлись с нами по-доброму. И мне сейчас деньги не нужны. Я отлично обойдусь тем, что дали люди доктора. В Индиану я решила не ехать. У моих кузенов в Мичигане ферма, они держат молочных коров. Дома я делала сыр, и мне это нравилось, вот я им и отправила телеграмму, а они сразу ответили: приезжай. Вообще, устала я от городских, вечно пялятся на мой горб и обзываются по-всякому. — Она отодвинула часы подальше. — В любом случае, они мне не к чему. На ферме время узнаешь по коровам. Ладно, мисс, пора мне, пойду собираться. Я уезжаю утренним поездом.

Она встала.

Я проводила ее до дверей, вернулась в комнату и продолжила прибираться. К часам я не прикоснулась. Вскоре явился Витторио, помолчал, потом кашлянул.

— Ирма, — начал он.

— Да? — я протирала спиртом шпатели для горла, стоя к нему спиной. — Там на столе лежат часы, вы бы не могли отдать их Энрико?

— Это от горбуньи? — высоким, напряженным голосом спросил он.

— Да, от Дэйзи. — Когда я обернулась и увидела его лицо, шпатель выпал у меня из рук. — Что случилось? Что-то с Софией, я знаю. Ну, говорите же.

— С утра у нее возобновились боли и на этот раз они не прошли.

— Что? — Молчание. — Витторио, какие боли?

— Она не говорила вам, что у нее стенокардия? — Я помотала головой. — Она принимала дигиталис. Вы знаете, он снимает симптомы, но не лечит.

— Стенокардия, — повторила я. — Грудная жаба. По латыни angina pectoris — «душащий грудь». София задохнулась? Нет, это невозможно. — Она в больнице, да? Скажите, в какой. Я хочу пойти к ней.

Я схватила сумку и шляпу.

— Ирма, слишком поздно. Она умерла.

— Что?

— Мне жаль, Ирма, но София умерла сегодня днем, незадолго до того, как вы пришли.

Я опустилась на стул. Смерть никогда не врывалась в мою жизнь вот так, без предупреждения, точно ястреб: камнем падая вниз, чтобы схватить мышь в траве. Как это может быть, что София умерла — вот ее инструменты, ее стул, книги, шпатель, стетоскоп? Я сжала резиновую трубочку.

— В понедельник с ней все было в порядке. Мы ходили в Саут-сайд, она поднялась на пятый этаж. Рассказывала мне про «Амбулаторию Пасифик». Хотела показать письмо от них. Нет, это невозможно! Она не была больна. Просто устала.

Витторио взял меня за руку. Значит, это правда. Она умерла. У меня так заныло сердце, будто я тоже страдаю стенокардией.

— Вы могли послать Энрико за мной в ателье.

Он покачал головой.

— София не захотела. Она так гордилась вами, уж не знаю, что вы сделали в понедельник, но она очень вами гордилась. И сказала, что лучше вы запомните ее, какой она была в тот вечер, а не какой сегодня.

У меня похолодели ноги.

— Какой она была сегодня?

Витторио крепко вжал ладони в стол.

— Я был в аптеке, а она смешивала здесь микстуры, и часов около десяти утра меня позвал Энрико. Я прибежал, вижу, она лежит на полу и держится за сердце, очень бледная. — Кошки громко мяукали в переулке. Я бессмысленно теребила стетоскоп. — Я понял, на сей раз дело плохо. Клаудиа помогла мне перенести ее на кровать. Первый приступ прошел, а затем накатил второй, и она попросила привести священника и дать ей вот это, из ящика стола. — Витторио вынул из жилетного кармана аккуратно сложенный лист, развернул и прочитал: «Ирме Витале — мой стетоскоп, журнал записей, любые книги по медицине, какие она захочет взять, и выручку за эту неделю. Остальные медицинские инструменты передать в Госпиталь Милосердия».

Он показал мне расходную книгу, и я пробежала глазами аккуратно заполненные страницы. Из последних покупок — дилататор для расширения матки и набор зажимов. Во вторник она приняла роды — ягодичное предлежание младенца, в среду сделала аборт. И то, и другое в богатых особняках на Лейк-шор. Витторио протянул мне «Практическое руководство для акушеров».

— Там внутри семьдесят пять долларов, это вам.

Я закрыла книгу. Воспоминания о Софии нахлынули на меня, как огромные, сбивающие с ног волны: мой аборт, наша прогулка до дома и разговор про клинику. София учит меня накладывать швы и бинтовать раны. София слушает, что говорит больной, слегка склонив голову набок, в одну из самых жарких ночей София со всех ног бежит — бежит! — вверх по лестнице за перепуганным ребенком, чей отец от недоедания упал в обморок посреди кухни.

— Когда вы узнали, что она больна? — спросила я у него.

— Этой весной, как раз перед тем, как вы в первый раз к нам пришли. Я принес ей бутылку карболки и увидел, что она почти без сознания. В тот вечер я не стал задавать вопросы, а она промолчала, но на другой день спросил, не докупить ли дигиталиса, и она сказала — да. Она все скрывала. Мы что-то обсуждаем, вдруг она делает вид, будто закашлялась, прижимает к губам платок и незаметно глотает таблетку. Но в мае она перестала от меня таиться, и я заставил ее пойти к врачу в Госпиталь Милосердия. Он сказал, что сделать ничего нельзя. Мы можем сложить сломанные кости, и рука срастется, но мы не можем вскрыть сердце и наладить его. Я знаю, вы были очень к ней привязаны. И она тоже это знала. Вы были ей как дочь — это в общем-то ее последние слова.

Слезы хлынули у меня из глаз. Витторио протянул мне кусок марли и терпеливо сидел вместе со мной, а я плакала о Софии, о Дзии Кармеле, о своей маме — обо всех, кто меня любил и покинул навсегда.

— Почему же она мне не сказала, что больна? — всхлипывала я. — Я могла бы…

— Могли бы… что, Ирма? — Он взял меня за руку. — Говорю вам, это неизлечимо. Дигиталис помогает лишь на время. А знаете, когда вы пришли тогда в аптеку, в первый раз, что-то подсказало мне — вы посланы для Софии. Вы помогали ей, вылечили столько народу вместе. Для нее это очень много значило.

Нет, это она мне помогла, она выкроила из прежнего материала новую Ирму. Я подумала о детях, высматривающих в окно, не идем ли мы с ней, о мужчинах, приносивших к нам сюда своих искалеченных товарищей, о родителях, доверявших нам жизни своих детей и о женщинах, нуждавшихся именно в нашей помощи.

— Кто теперь будет заниматься амбулаторией, Витторио? — голос мой звенел.

Он извинился и ненадолго вышел, вернувшись вскоре с двумя стаканами вина.

— Давайте выпьем, Ирма. Выслушайте меня спокойно и постарайтесь понять. Вы знаете, что мы не сможем заменить Софию. Я помогал ей, чем мог, но я простой аптекарь. У меня нет призвания, как у нее. Зато у меня есть жена и необходимость платить за аренду. Вы очень умная девушка, но все же вы только…

— …портниха.

— Да. Именно. Так что больным придется обращаться в больницу.

— Витторио, больницы переполнены и там отвратительно. Иммигранты им не нужны. Переводчиков у них нет. Никто никому ничего не объясняет.

Я умолкла. Витторио неспешно отхлебнул вина.

— Ирма, если больные будут настаивать, чтобы их лечили, а пасторы, раввины и священники, равно как и газетчики, поднимать свой голос против тех безобразий, которые творятся в наших госпиталях, постепенно все изменится. Не сразу, медленно, но это произойдет. Вы одна не в силах вылечить весь город. Сами видели, София работала как проклятая, и поплатилась за это здоровьем. Да, мы делали доброе дело. Я горжусь, что участвовал в нем, и вы должны этим гордиться. Мы многим людям помогли, на самом деле. Но теперь с клиникой покончено. Ко мне из Генуи приезжает кузен с женой, будут жить с нами. Я должен им помогать.

Мне стало невыразимо тяжело. София умерла, лечить наших пациентов теперь некому. Моя мечта о собственном ателье для богатых леди вдруг показалась мне пустой, глупой затеей. И сама я показалась себе абсолютно пустой — шевельнусь, и внутри гулко отзовется эхо.

Витторио вновь наполнил мой стакан.

— Энрико принесет вам бумаги Софии. Почитайте их. Возможно, там вы найдете ответ. Не о том, как быть тем, кто болен, а именно вам. — Тут в комнату вошла Клаудиа. — Закончили? — спросил он ее.

— Да. Одели в пурпурное платье. Анжелина помогла.

Стало быть, они обмыли и одели ее, как женщины в Опи обмыли и одели мою мать. Хоть какое-то утешение. Софию не заберут «люди доктора». Я рассказала им про Дэйзи, про бедняков, продающих покойников в анатомический театр. Клаудиа гневно насупилась:

— Протестанты ничем не гнушаются ради денег.

— Не будем об этом, — сказал Витторио. — Софию похоронят как положено.

— Вот увидите, завтра на похороны заявится половина Чикаго. И половина из них, — сердито добавила Клаудиа, — ни разу ей не заплатили. Ничего, вот придут и увидят, как мы уважаем своих усопших.

— Где она? — перебила я.

— Идемте, мы вам покажем.

Я отправила Энрико в пансион — дать Молли знать о том, что случилось, и сказать, пусть не волнуется, я сегодня не приду, буду сидеть ночь с Софией.

Витторио с Клаудией отвели меня в гостиную, где положили Софию. Она лежала, скрестив руки на груди, и ее бедное больное сердце больше не билось. Но все же — такая бледная, такая неподвижная, густые непокорные завитки волос приглажены, как никогда не было при жизни. Красное платье особенно подчеркивало белизну щек. При жизни она никогда не носила красное. Этот цвет и шелковая ткань, по мысли тех, кто ее одевал, придали ей строгости и элегантности. Я дотронулась до нее и почувствовала жесткий корсет. Они не знали, что София их не переносила? Кто бы смог в корсете взбираться по узким крутым лестницам, поднимать больных детей и часами работать в тесных, душных лачугах?

Клаудиа гордо шепнула:

— Правда, она выглядит, как благородная дама? — Я кивнула. — Она вечно возилась с бедняками, но всему есть предел, знаете ли.

Клаудиа принесла мне стул, подушку, шаль и скамеечку для ног, но несмотря на всю ее заботливую суету, я отлично понимала — будь София жива, она заставила бы Витторио уйти из клиники и заниматься только тем, что идет на пользу семье. Наконец она ушла, перед этим принеся мне чашку чая с ромашкой и тарелочку хрустящих бискотти с орехами.

Эта ночь была лишена времени — часы на камине кто-то остановил, окна, как и зеркала, плотно занавесил, и только свечи ровно горели в темноте. Я взглянула на свои руки, которые ничем не были заняты. София, что же им теперь делать, моим рукам? Ткань покорно принимает форму, которые они ей придают, нитка беспрекословно исполняет их желания. Моей работой довольны женщины и очарованы мужчины. «Это дар Божий, твои руки способны творить чудеса», — сказал однажды отец Ансельмо. Умные люди строят свою жизнь, применяя ниспосланный им дар. Так почему бы не шить и дальше наряды для благородных дам? Это честное, уважаемое ремесло. Молли права: когда-нибудь я смогла бы открыть собственное дело. Чикаго растет и процветает, здесь отбою не будет от богатых заказчиц. Вскоре я стану такой же искусной, как мадам Элен, а работы хватит на всех модных портних. Я сидела в тихой, скорбной зале, смотрела на свои руки, на белые пальцы Софии и размышляла о том, как мне быть, пока наконец бледный рассвет не проник сквозь зашторенные окна, а вскоре вслед за тем пришла Клаудиа с чашкой кофе и тостами.

Известие о смерти Софии распространилось быстро. Многие прочли объявление, которое Витторио вывесил на дверях. А многие узнали точно из воздуха. Скорбящие люди пошли чередой. В гостиную поставили дополнительные стулья, она заполнилась цветами, корзинками с едой, другими подношениями — несли то, что было в их обычае. Мне передавали тарелки, стаканы с вином, уносили их и приносили новые. Мимо гроба проходили и целые семьи, и одинокие посетители. Кто-то гладил ее лицо, руки, край одежды. Звучали молитвы на разных языках. Пришел и Якоб с сестрами — София навещала их, когда в том районе свирепствовала корь.

Худенькая молодая женщина робко подошла ко мне и сказала, что ее зовут Марта. Я вспомнила, София мне о ней говорила: она чуть не уморила себя голодом, когда ее изнасиловал родной дядя, а затем приняла яд. София откачала ее, нашла ей работу и жилье в другом районе, а при этом велела приходить раз в неделю, чтобы взвешиваться.

— Вот, посмотрите! — с гордостью прошептала Марта, — кости уже не торчат. — Она наклонилась и сообщила мне на ухо: — Один молодой человек сделал мне предложение. Я теперь хожу на вечерние курсы, учусь на бухгалтера.

— Синьора Д'Анжело была бы за вас рада, — сказала я.

Были и богатые дамы, они приходили одни, молча стояли рядом с покойной и также молча исчезали. Подозреваю, что София помогла им избавиться от нежелательной беременности. Ближе к полудню я заметила в душной, заполненной народом гостиной мисисс Клайберн. Не снимая перчатку, она дотронулась до недвижной руки Софии. Потом подняла голову, увидела меня и растерянно моргнула.

— Вы ведь?..

— Ирма Витале. Вы познакомили меня с мадам Элен.

— Ах, верно, девушка из парка, с солдатами. Но…

— Вечерами я помогала синьоре Д'Анжело. Я была ее ассистенткой.

— Ну, разумеется. Вы, итальянцы, всегда держитесь вместе.

Я промолчала, и она отвернулась.

В середине дня пришел сотрудник похоронного бюро и принес гроб. День был жаркий, мы не могли дольше ждать. Витторио, Клаудиа и я положили ее в гроб, но затем помощники гробовщика оттеснили нас, и я отошла в сторону, бросив последний взгляд на дорогое, бесконечно родное лицо. Они достали свои молотки, и я вышла из комнаты. Ни один кузнец так громко не стучит своим молотом по наковальне: гвозди, вбиваемые в гроб, оглушают душу.

Мы пошли вслед за похоронной каретой в церковь, где отец Паоло отслужил заупокойную мессу, но ничего из нее я не запомнила, кроме собственной горячей молитвы: Господи, сотри из моей жизни последние пять дней. Верни меня обратно в тот понедельник, когда мы шли вместе вечером по улице и я думала, что с Софией все хорошо.

— Ирма, приходите к нам на поминки, — настойчиво уговаривали меня Клаудиа с Витторио, но я не могла заставить себя вновь вернуться в этот дом. — Ну что ж, Энрико, — сказал Витторио, сунув парнишке несколько медяков, — тогда проводи Ирму домой. И перестань ты беспрерывно смотреть на часы.

Миссис Гавестон выразила мне соболезнования, а Молли принесла наверх горячего чаю. В последующие дни постояльцы пансиона вежливо кивали мне, встретив на лестнице или в холле, а некоторые сочувственно пожимали руку, когда мы пересекались за ужином. Многие из них сами обращались в нашу клинику, у многих туда ходили друзья или знакомые. Кое-как, словно в забытьи, я работала в ателье, кладя ровные, мелкие стежки, как будто пыталась вышить себе новый путь в жизни. Горе — тяжкая ноша, и я не расставалась с ней ни на работе, ни дома. Даже с Молли почти не разговаривала, а сразу поднималась к себе и молча валилась на кровать. Лестница на второй этаж казалась с каждым днем все круче, как наши горные тропки в Опи.

На четвертый день после похорон Молли сказала, что приходил Энрико и кое-что для меня оставил. На кровати у себя в комнате я обнаружила деревянную коробку с бумагами Софии. Там были письма из медицинских колледжей, вежливо сообщавшие, что она не может быть принята — потому что не имеет американского гражданства, или потому, что у нее нет диплома об образовании, или просто потому, что она женщина. Кроме того я нашла в коробке описание различных медицинских инструментов, вырезки из газет о лекциях Чикагского медицинского колледжа, номера «Бостонского медицинского журнала» и ее записи с лекций, сложенные аккуратной стопкой.

В отдельной пачке София хранила переписку с «Благотворительной клиникой Пасифик» в Сан-Франциско. Во время нашей последней прогулки она говорила мне: там очень заботятся о бедных. В письмах из клиники ее благодарили за списки больных и умерших, которые она им прислала, за ее записи по акушерству и описания тяжелых нестандартных случаев. Некоторые я помнила: заживление ран после ампутации; повторные выкидыши в первый триместр беременности; синюшность, рахит и артрит у младенцев; непроходимость кишечника; неожиданные припадки и странные нервные заболевания у упаковщиков на колбасных заводах.

В последнее письмо было вложено объявление: клиника объявляет набор на двухгодичные курсы медсестер, первые к западу от Скалистых гор. Заявки направлять на имя доктора Марты Бьюкнелл. Женщина-врач? Я провела пальцем по напечатанному в газете имени и вдруг замерла. В углу, на полях, острым мелким почерком София написала карандашом: «Ирма?» В окно влетел теплый ветер, пошевелил мои волосы, сорочку и листок у меня в руке. Я оглядела свою комнату, такую вдруг неожиданно родную, уютную и надежную. Что же, София хотела, чтобы я уехала из Чикаго, отправилась на запад и снова оказалась одна среди чужаков? Пугающая идея.

И все таки… поступить в школу, учиться, узнать про человеческое тело столько же, сколько я знаю всего про ткани и шитье — необоримое желание именно так и сделать росло во мне вопреки страхам, как скала высится над волнами вопреки шторму. Но сумею ли я зарабатывать этим ремеслом столько, чтобы хватало на жизнь и на помощь нуждающимся? Что ж, могу поспорить, София по танцулькам не бегала. Она бегала по вызовам к больным. Просто работала.

Около полуночи я спустилась в гостиную, где миссис Гавестон хранила стопки журналов — «Новый ежемесячник Харперс» и «Скрибнерс». Положила их на стол, зажгла лампу и принялась читать статьи про индейцев, гейзеры, горы с залежами серебра и Великий континентальный раздел. Про новую канатную дорогу и многоквартирные дома Сан-Франциско. Мистер Джон Мьюр писал об озере Тахо, о рощах секвойи, которые вольно росли там еще до основания Рима, о каньонах, ледниках, пустынях и окаменевших лесах. Один из авторов, описывая порт в Сан-Франциско, заметил, что «сюда приплывают корабли изо всех крупных городов мира». У меня дрогнуло сердце. Густаво уже бывал в Сан-Франциско. Возможно, он снова окажется там. К югу от города — говорилось в другой статье — на прибрежных холмах зеленеет сочная трава, овцы и стада коров пасутся там круглый год.

Чем дольше я читала, тем яснее сознавала, что Чикаго — скорлупа, в которой мне стало слишком тесно. Я так и не легла в ту ночь, а просидела, свернувшись на узеньком диванчике вместе со своими журналами, где меня и обнаружила Молли, которая пришла заняться утренними делами.