Очередь за билетами извивалась по всей площади, мощенной раскалившимся базальтом. Народ стоял где погуще, где пореже — кучками и поодиночке.

— Меня зовут Тереза, — объявила моя соседка.

— Меня Ирма, — сказала я. — Зачем говорить фамилию, если все равно о твоей семье никто не слыхал? Наши спутники перекликались друг с другом, фразы летали из конца в конец очереди.

— Греки, — указала Тереза. — А вон албанцы. Те две — из Сербии.

— Откуда вы знаете?

— Я живу… жила в Бари, возле порта. Торговцы съезжаются туда отовсюду. А у вас в городе не было иноземцев?

— Не много.

Однажды пьяный шведский торгаш забрел в Опи, заснул на церковной площади, а затем убрел прочь в густом тумане. Пару дней спустя пастухи нашли его на леднике, в глубокой расселине — волки уже успели обглодать труп.

— Мой папа работает в Америке, — сообщила Габриэлла. — Скоро у него будет свой магазин. Да, мам?

— Да.

— И он нас ждет, ждет-ждет-ждет каждый день, — щебетала Габриэлла, катая камешек между базальтовых плит.

Судя по тому, как Тереза нервно одернула линялую юбку, она не была уверена в том, что все мужья «ждут-ждут-ждут каждый день». Со временем мои подозрения подтвердились. Некоторые мужчины подпадали под чары американских девушек, особенно продавщиц — с нежными ручками, блестящими волосами и без груза ненужных воспоминаний. И тогда женщину никто не ждал в порту Нью-Йорка. Один сицилиец встретил жену, отвез ее в съемную комнату, пробыл ровно столько, чтоб успеть заделать ей младенца, а потом смылся на поезде куда-то на запад.

И все равно жены стояли в таких очередях как наша.

— Я вынуждена была уехать из Бари, — говорила Тереза. — Все вокруг замужем, стоило только словом перемолвиться с мужчиной, как начинались пересуды. Габриэлла растет наполовину сиротой. Энцо забрал деньги из моего приданого в Америку, так что отец продал поле, чтобы оплатить мне проезд. Я написала Энцо, что мы приедем, и он прислал в ответ телеграмму, но он ведь уехал пять лет назад. Может, он изменился. — Она поглядела на дочку. — Стой спокойно, Габриэлла. Прекрати пинать камешки, как деревенская.

Позади нас мужчины бахвалились, что заработают в Америке кучу денег, а потом вернутся в Калабрию, купят землю, на которой их отцы вкалывают поденными рабочими, купят виноградники, дадут сестрам богатое приданое и будут вечерами сидеть в приличных кафе, где прежде их не слишком-то жаловали.

Большая семья наконец прошла осмотр, и очередь ощутимо продвинулась. Скрипучая табличка «Билеты в Америку» все ближе и ближе. Разговоры вокруг смолкли, видимо, все думают примерно одно и то же: отъезд превращается в реальность, но во что претворятся наши прекрасные мечты? Вдруг мы, те, кто всю жизнь были бедны, как были бедны наши отцы и деды, не разбогатеем и в Америке? Куда нам тогда деваться?

— Ну-ка, веселее! — рявкнул юноша с маленьким узелком и здоровенным бурдюком вина. — Что вы, как овцы на убой?! Мы здесь идем навстречу приключениям, я и мой чудесный приятель! — он поднял бурдюк и потряс им в воздухе. И очередь оживилась, разговоры снова волнами стали перекатываться от компании к компании.

— Вы чем платите? — спросил худосочный дядька у здоровяка, похожего на кузнеца, с мощными плечами и шрамами от ожогов на руках.

— Итальянскими лирами. А вы?

— Баварскими марками, — горделиво ответил худосочный.

— Смотрите, чтобы вас не надули.

— Думаете, я дурак?

Я узнала, что надо будет поменять мои французские золотые на лиры и проверить курс по листу котировок, который мне обязаны показать. Я ощутила прилив гордости. Кто еще в Опи пользовался листом котировок?

Пока мы томились в ожидании, вокруг сновали посредники:

— Плывите на «Регине». Отличное питание, никаких гнилых овощей, хорошее мясо, прекрасные умывальные, пресной воды в избытке. И капитан трезвенник.

— «Маунтджой», только что пришла из Англии, надежная, как дубовый стол! — зазывал другой. — И команда надежная, не то что некоторые.

— Выбирайте «Серебряную Звезду»! — убеждал хромой парнишка, тощий, как крысиный хвост, безостановочно снуя туда-сюда вдоль очереди. — Мощные двигатели. Вы быстрее доберетесь до Америки. Два раза в день горячая еда. В третьем классе два отдельных отсека.

Меня начали грызть сомнения. Может, Аттилио подкупили, чтобы он посоветовал мне «Сервию»? Нет, точно нет, я успела его хорошо узнать, он не такой. Но что он смыслит в кораблях? Его могли обмануть. Посредникам платят капитаны, но ведь один пароход может и вправду быть лучше других. И что предпочесть — быстроходное судно или более надежное, или вовсе то, где капитан трезвенник? Мои мысли шатались, как пьяница по дороге из таверны.

— Тереза, не поспрашивать ли нам насчет других кораблей?

— Кого поспрашивать? Мы всего лишь груз, что бы они там не болтали.

— Но не будет ли безопаснее «Маунтджой», раз она новая? Или «Серебряная Звезда»? Она быстроходная.

— Синьорина, — вмешался худосочный дядька, — когда на море шторм, все в Божьей власти. Вы уже стоите в очереди на «Сервию».

Это правда. Захоти я сменить корабль, придется провести на площади несколько лишних часов под палящим солнцем. И потом, здесь я уже познакомилась с Терезой.

Шаг за шагом, подпихивая ногой свой мешок, я добралась до головы очереди, точнее, до одной из двух ее голов — Тереза попала к тощему служащему, а я к толстяку, чьи маленькие глазки сердито посверкивали на физиономии, круглой, как полная луна.

— Ну? — толстяк зыркнул на мальчишку, попытавшемуся стянуть кусок материи, которым он утирал потную шею. — Что вы уставились туда, синьорина? Никогда раньше носового платка не видели? Давайте свои документы.

Я положила их на стол перед ним, вместе с письмом школьного учителя. Толстые пальцы оставляли жирные следы на листах бумаги.

— Одинокая женщина в Америке. Каковы ваши планы?

— Там есть про это, в письме. Я еду, чтобы выйти замуж за друга моего брата Карло. В Кливленд.

— Возможно, у этого друга имеется имя?

— Федерико… Галло.

— Хм. Имеется ли работа у Федерико Галло?

— Да, конечно… — Какая у него работа? Мясник? Шахтер? Сталевар? Толстые пальцы постукивали по письму. — Он кузнец, — громко выпалила я.

— Я что, по-вашему, глухой?

— Нет, сударь.

Таможенник в синем мундире с золотой тесьмой неожиданно возник возле нашего стола и постучал по нему с краю небольшой дубинкой.

— Слишком много вопросов. Тут их сотни человек в очереди. Синьорина, вы можете оплатить проезд?

— Да, сударь.

— Хорошо. Запишите ее имя, возраст и место рождения. Что там будет в Нью-Йорке, нас не касается.

Побагровевший служащий заполнил карточку и швырнул мне. Я взяла документы и перешла к следующему столу.

Врач в серебристом шейном платке не дотронулся до меня, а его помощник пощупал мне лоб и, осторожно раздвинув волосы лопаточками, которые он потом обмакнул в керосин, отметил, что вшей нет. Он заставил меня покашлять и осмотрел глаза.

— Сердце, — зевнул врач.

— Расстегните блузку, — велел помощник. При всех? — Вот досюда. — Я медлила, и врач махнул следующему, чтобы проходил на осмотр.

— Подождите, пожалуйста, — я уже торопливо расстегивала пуговицы. Помощник приставил мне к груди деревянную трубку и послушал сердце.

— Здорова, доктор.

Врач оттиснул мне на запястьи цифры.

— Это ваш номер, — предупредил он. — Если кто-нибудь его скопирует, вы оба будете арестованы. Поняли?

Я кивнула.

— Значит, на «Сервии» нет сыпного тифа?

Помощник подтолкнул меня дальше, к кассиру.

— Не отвлекайте его, барышня. Все здоровы.

— Деревенщины, — буркнул врач у меня за спиной.

— Как вы платите? — спросил кассир.

Я достала франки и ухватилась за край стола, пока он изучал их.

— Это французские золотые, сударь.

— Полагаю, я знаю свое дело, — фыркнул он. — Дать вам лист с курсом валют? — он кивнул на бумагу, отлично напечатанную, солидную, и обмакнул перо в чернильницу, пока я читала.

— Видите? Мы не грабители.

Он заполнил мой билет и вывел номер на руке.

— Если смоете его, будете платить второй раз. Следующий.

— Простите, сударь…

— Что еще?

— На корабле отдельная спальня для женщин?

— А как же. Слуги, пуховые перины и еще мраморные умывальники.

Усталость придала мне решительности.

— Я всего лишь задала вопрос, сударь, я ведь купила билет.

Кассир запыхтел, как рассерженный бык, но поскольку я не двинулась с места, сцепил ладони и сказал:

— Одинокие мужчины спят отдельно. А вы будете там, где семьи и незамужние женщины. Вас это устраивает, синьорина?

— Да, сударь.

— Отлично. Тогда проходите.

За следующей стойкой я купила соломенный тюфяк, мыло для соленой воды и продуктовые талоны в общежитие, где мы будем спать до того, как отплывем, что произойдет «скоро», как выразился служащий.

Вокруг нас вертелись торговцы, предлагая игральные карты, настойки от морской болезни, причастия и образки, табак, одеяла и соломенные шляпы, уверяя, что именно такие носят американцы — все поголовно. Многие покупали не торгуясь. Разве дома они бы стали так вести себя? Или им кажется, что в Америке деньги сыплются с неба, как снег?

Пытаясь отвязаться от настырного торговца, я задела мужчину с закатанными рукавами — у него тоже были номера на запястье. Но в очереди я его что-то не заметила. Приглаживая сальные рыжие волосы, он рассмеялся:

— Бросаются, прям как собаки на свежее мясо. Вы правильно сделали, что не купили у него одеяло. Мы, синьорина, будем спать возле паровых котлов, так что не холод, а жара — вот главная напасть на борту. И с едой плохо. Команда продает провизию на сторону, поэтому порции будут крошечные. А если проголодаетесь, то у них придется покупать втридорога, и с каждым днем все дороже. Видите, что я приобрел? — Он показал мне мешок картошки, лук, чай, твердый сыр, галеты, салями, сушеные яблоки и фиги, а также большую банку варенья. — Во-он там, мужчина в красной рубашке, зовут его Маттео. Он единственный, кто вас не обманет, и продукты сам принесет прямо в общежитие.

Глаза Маттео следили за нами из-под обтрепанной широкополой шляпы.

— Нет, спасибо, сударь.

Он считает, я совсем дура? И не смогу сама донести двухнедельный запас продуктов? Рыжеволосый пожал плечами и отвернулся, метнув Маттео быстрый взгляд. Да, они точно работают в паре.

Я направилась в общежитие, где стоял такой шум и гам, что гром небесный показался бы мелодичным перезвоном. Дети с воплями носились по проходам между койками, мужчины играли в карты, выкрикивая ставки. Сапожник беспрерывно стучал молотком. К нему выстроилась целая очередь — все хотели починить обувь перед Америкой. Женщины перекликивались, стирая белье в лоханях, и громко колотили мокрыми тряпками по стиральным доскам.

В душном воздухе — пыль, испарения и стойкий запах пота. Пожилые смотрительницы решительно пробирались сквозь толпу, указывали, где чья койка, разнимали драки, постоянно вспыхивающие из-за того, что кто-то не туда положил свои вещи, и выдворяли на улицу торговцев, норовивших проникнуть внутрь.

Двое мужчин яростно дрались из-за карточного проигрыша.

Я увидела Терезу, и она помахала мне.

— Сюда, Ирма, здесь есть местечко.

Пока я раскладывала свой тюфяк, она рассказала, что за несколько чентезимо можно сдать багаж в камеру хранения. Это, конечно, куда лучше, чем глаз с него не спускать днем и ночью. Охранник позволил мне зайти за ширму, чтобы убрать квиток в замшевый мешочек на груди. Заодно я пересчитала оставшиеся деньги. Лиры, отложенные на покупку еды, убрала в потайной карман юбки, пришитый с изнанки. Прадедушкино золото оставила в мешочке.

Когда я вернулась к Терезе, голова у меня раскалывалась.

— Приляг ненадолго. Билеты у нас есть, теперь остается только ждать, — сказала она, спокойно расшнуровывая свой корсаж, будто рядом не было ни одного мужчины. Габриэлла уже спала, уложив рядом тряпичную куклу.

— Мне надо пойти купить кое-какие вещи. И потом, здесь просто дышать нечем.

— Ну, хотя бы мы уже не стоим в очереди, — вздохнула Тереза, стягивая чулки с пятнами запекшейся крови. — Завтра постираю. Будь поосторожней в городе.

Она легла и моментально заснула, обвив руками Габриэллу.

Снаружи послеполуденное солнце по-прежнему нещадно пекло базальтовую мостовую, но с моря уже дул легкий бриз и чайки кружили в голубом небе. Я постояла в тени, а затем подошла к кучке уличных ребят, возившихся у фонтана. Востроносый большеглазый парнишка с копной черных, кудрявых, как у барашка, волос, сообщил мне, что его зовут Чиро, и заверил, что знает торговца, у которого можно купить хорошую ткань за умеренные деньги. Он согласился показать мне дорогу и так быстро помчался вперед, пробираясь между людьми и повозками, что я тут же потеряла его из виду. Чиро воротился, взял меня за руку и повел по лабиринту узеньких улиц — небо над нами казалось тонкой голубой полоской.

— Туда, — наконец сказал он, указывая на деревянную вывеску с нарисованными золотыми ножницами и рулоном синей материи. — К Франко Карлику.

Магазинчик был не больше четырех шагов в глубину, крошечная пещерка, где на полках плотно лежали рулоны ткани. А посредине стол, заваленный швейными принадлежностями, — все, что душе угодно. Франко, росточком с семилетнего мальчика, вынырнул откуда-то из-под вороха ткани, чтобы поприветствовать меня.

— Франко Карлик, как видите. — Коротенькие пальцы перебирали сокровища на столе. — Что вы желаете, синьорина? У меня есть шелк, хлопок, шерсть и лен, нитки любых цветов, мел, булавки, иголки, пуговицы, наперстки и ножницы. Все превосходное, превосходное, высший класс.

Поторговавшись, я купила отрез египетского хлопка, по которому можно пустить плотную вышивку, и с восторгом глядела на синий атлас, переливавшийся, как озеро под луной.

— Пощупайте. Оцените, какая ткань, — соблазнял меня Франко, — изумительная!

Он выложил передо мной мотки ниток для вышивания, точно радугу раскинул: пурпурные, голубые, темнозеленые, красные, фиолетовые и рыжие, как мак.

— Такие нитки в Америке стоят дороже, синьорина. Очень разумно, что вы их здесь покупаете.

У меня аж руки дрожали, а Чиро равнодушно стоял рядышком. Неужели его не поражает это буйство красок? Да, поздно я спохватилась, Франко уже заметил печати эмигрантки у меня на запястье. И тут я увидела ножницы, с медными ручками, искусно изогнутыми в форме крыла. Черный шуруп посредине напоминал глаз, а блестящие стальные лезвия, наподобие длинного клюва, довершали сходство с журавлем. Заметив мой интерес, Франко бережно подхватил ножницы и положил на ладонь.

— Видите? Легкие, как перышко. Сами убедитесь, — он дал мне ножницы и обрезок муслина.

Они резали, точно по волшебству. Будто сами кроили ткань, выводя идеальные изгибы, ровные линии и углы. Даже звук, который они издавали, казался мне восхитительным, словно воробушек чирикает. Посмотрев ткань на свет, я убедилась, что линии среза такие же ровные и гладкие, как сами лезвия.

— Импорт, из Англии, — с гордостью заявил Франко. — Новые поставки этого года.

В Опи таких ножниц ни у кого не было. Мои мне подарил кузнец после маминой смерти. Он вышел из кузницы, когда я шла мимо со стираным бельем, и сказал: «Это тебе, Ирма. В память о ней». И тут же торопливо ушел к горну, заглушив ударами молота мои благодарности. У его ножниц были тонкие лезвия, но сами они такие тяжелые, что у меня от них ломило пальцы.

— Как часто их надо затачивать? — спросила я Франко.

Свои я подтачивала постоянно, на здоровенном точильном камне.

— Если они у вас будут чистые и сухие, то затупятся не раньше, чем через год.

Улыбнулся, увидев мое изумление.

— Семь лир, и они ваши. Не забывайте, это импорт.

Черный глазок, поблескивая, глядел на меня. Я провела пальцем по лезвию, как по острому тонкому листу.

— В Нью-Йорке они стоят вдвое дороже.

Чиро дернул меня за юбку и незаметно показал четыре замызганных пальца.

— Четыре лиры, — предложила я.

Франко вздохнул и убрал ножницы на место. Я отвернулась к наметочным ниткам, страстно желая вновь ощутить в руке благородный инструмент. Затем мы принялись жестоко торговаться и в итоге сошлись на том, что за ножницы, шелковые нитки, буклет с образцами рисунков и палисандровый обруч для вышивания я плачу десять лир.

— Откуда вы, синьрина? — спросил Франко.

— Из Опи, что в Абруццо.

— Торговцам там, видно, нелегко приходится, — весело ухмыльнулся он, заворачивая мои покупки. — А знаете, у меня в Калифорнии двоюродная тетка. Она готовит и стирает для старателей. Зарабатывает не меньше их. Есть золото или нету, а кушать-то всякому хочется. — Франко всплеснул короткими ручками. — Идея! Вы могли бы работать у моей тетки.

Я была бедна всю свою жизнь, но чтобы обстирывать ораву мужиков?

— Спасибо, но я собираюсь в Кливленд, — объявила я. И рассказала про брата, который меня ждет, про то, как буду шить платья из шелка и муслина, и даже про Федерико, прекрасного кузнеца, мечтающего взять меня в жены.

Франко побарабанил пальцами по рулону английской шерсти.

— Что ж, синьорина, храни вас Господь в Кливленде, — он протянул мне покупки и прибавил, что Федерико крупно повезло. «Кому?», едва не ляпнула я, но вовремя удержалась.

— Куда теперь? — спросил Чиро, когда мы вновь очутились в шумном лабиринте улиц.

Навестить Розанну в ее новом доме? Но мой приход напомнит ей о мрачных временах, которые лучше поскорее забыть.

— Покупать еду, — решила я.

И Чиро отвел меня на пьяцца Монтесанто, где я купила чаю, сыра, сушеных яблок, картошку, морковь, лук, орехи и салями — все довольно дешево. Хлеб на корабле наверняка будет, да и что такое две, даже три недели впроголодь по сравнению с голодной зимой в Опи. Кроме того, работы у меня никакой не будет, так что и есть можно поменьше. В общежитии я отдала продукты в камеру хранения, опробовала новые ножницы и постаралась не думать про Опи.

На обед нам дали тушеную капусту, хлеба, дыню и вина. Затем двое мужчин из Апулии играли на аккордеонах, и несколько пар танцевали. Кто-то резался в карты, другие пили и спорили об Америке. Под столами возились дети, их наречия сплетались в единое кружево возгласов и смеха. Я подсела к кружку незамужних женщин и слушала, как они поют привычные с детства песни. На улице стемнело, многие не могли удержаться от слез, и глаза их блестели, отражая огоньки свечей. Калабриец, весь мокрый от пота, ухватил меня за руку и потянул танцевать.

— Я замужем, — оттолкнула его я. — Мой муж ждет меня в Кливленде.

Как легко лгать вдали от дома. Пробравшись к себе на койку, я шила, пока не заснула.

Ремонт на «Сервии» затянулся. Смотрительницы, однако, советовали нам не уходить надолго из общежития, потому что погрузка могла начаться в любой момент.

Жара, пришедшая из Африки, превратила Неаполь в раскаленную печь. Беспрерывно вспыхивали стычки, ведь денег у людей было в обрез, и каждый лишний день на берегу означал, что на корабле им придется голодать. И все же вечером, когда жара спадала, многие охотно покупали у торговцев вина. Резвились ребятишки, а парочки уединялись в укромные углы, где тьма скрывала их лица, но не могла заглушить красноречивый ритм движений.

Днем, в душном помещении, набитом сотнями путешественников, малейшая обида вызывала ругань и проклятия. Все были на взводе.

— Что это за ремонт такой? С кораблем все в полном порядке! — вдруг за ужином возмутился рыбак из Баколи. — Капитан просто-напросто заключил сделку с общежитием. Наши деньги за билеты у него. Он может отчалить в ночи, а нас оставит на мели.

— Видел я доски, которые они закупили для ремонта. Второсортная сосна. Так и вовсе, глядишь, до Америки не доберемся.

— Рот закрой, — взвился костлявый поденщик. — Я говорил со стюардом, он уверяет, что посудина вполне себе крепкая. Плыть можно — и уж это всяко лучше, чем вернуться домой, чтобы снова гнуть спину на чужом поле.

На третий день я отыскала развалины стены, укрытые в тени деревьев, и взобралась туда, «как горная коза», по словам Терезы. Там я провела всю ночь и на рассвете наблюдала, как рыбацкие лодки на веслах шли по зеркальному заливу. Ветер доносил до берега голоса рыбаков. Затем мужчина прыгнул в воду и поплыл, но не по-собачьи, как мальчишки у нас в горных озерах, а мощно загребая руками, точно лопастями. Это было ново и удивительно для меня. Не сотрут ли все эти чудеса из моей памяти Опи? Я ухватилась за камни, закрыла глаза и представила себе сетку морщин вокруг глаз Дзии, ее высоко вздернутые брови и тонкие губы.

Неожиданно раздались резкие свистки, а ко мне уже бежала Габриэлла, с криками:

— Спускайся, Ирма! Мы едем в Америку!

Общежитие гудело, как ветер в зимнюю бурю, в воздухе носились клочки шерсти и соломенная труха. Мы побросали сухую и мокрую одежду в мешки, свернули тюфяки и растрясли спящего охранника, чтобы выдал нам багаж. Женщины беззастенчиво переодевались в дорожные вещи у всех на виду.

— Закатайте рукава! Показывайте свои номера, — командовали смотрительницы. — Детей возьмите за руку.

Снаружи мы долго стояли на жаре, пока служащие сверяли наши номера по спискам. Они выдворили из очереди женщину, которая громко, надсадно кашляла и кричала:

— Это номер моей сестры! Что в том плохого?!

— Плохо то, что вы обманываете компанию. За такие дела можно и в тюрьму угодить, — отчеканил служащий, подтолкнув ее к кучке толпившихся за веревкой стариков, увечных и больных, тоже пытавшихся проскользнуть на «Сервию».

Ее муж попробовал было протестовать и требовать, чтобы им хоть деньги за билет вернули, но служащий сохранял каменное выражение лица.

— Вам известны наши правила, — равнодушно уронил он.

— Наверно, так будет лучше, — утешала Тереза изможденную женщину, которую с трудом оторвали от старика-отца. — Если бы он умер по дороге, его выбросили бы за борт, рыбам на прокорм. Езжайте в Америку, заработайте денег и вышлите ему билет в первый класс. Врачи не осматривают «чистую» публику.

— Он не доживет, — всхлипывала та в ответ.

Итак, мне придется немало потрудиться и купить Дзии билет в первый класс. Что сказал бы отец Ансельмо, узнай он: Америке нужны только молодые и здоровые? Как мы отбраковываем слабых ягнят, так и Америка отвергает немощных, чтобы построить сильную страну? Похоже, что да.

Габриэлла потянула мать за рукав.

— Пойдем, а то места не достанется.

Все узлы и баулы погрузили на борт, а пассажирам выдали квитанции, заверив, что в Америке они получат вещи обратно в целости и сохранности. Моряки и служащие рявкали свои приказы на разных языках, перекрикивая друг друга, а пассажиры орали в ответ:

— Что? Что вы сказали? Куда надо идти?

В итоге мы подчинялись уже только громким свисткам и указующим взмахам руки. Мощные борта «Сервии», обшитые досками, нависли над нами, и я зашептала слова молитвы. Рядом со мной беззвучно шевелила губами Тереза — долго нам теперь не ступить ногой на твердую землю.

А потом я вдруг очутилась на «Сервии», возвышающейся над берегом, как скала из металла и дерева. Мачты возносились в небо, а между ними торчали огромные, выше нашей церкви, дымовые трубы. На палубе свалены канаты, стоят лебедки, бочки и непонятные рычаги. Как вся эта махина может плыть? И как она вместит нас всех? Обитатели общежития уже заполнили палубу, а внизу еще стояли пассажиры по трое-четверо в ряд, нагруженные поклажей, точно ослики.

— Третий класс внизу, — взревел широкогрудый моряк.

— Смотрите сюда! — воскликнула Габриэлла, показывая на весельные лодки, укрепленные вдоль борта.

Лысый матрос, драивший медные поручни, громко сказал:

— Если ваши отродья будут нам досаждать, мы вас засунем туда.

— Bastardo! — крикнула ему Тереза, закрыв Габриэлле ладонями уши.

— Замолкни, Сол, — отрывисто сказал матрос помоложе, с курчавой рыжей бородкой. — Это спасательные шлюпки, синьора. Но вашей девочке нечего бояться, «Сервия» хороший, надежный корабль. Она благополучно доставит вас в Америку.

У меня подогнулись колени, и я схватилась за поручень. Неужто нам суждено погибнуть в такой вот крошечной скорлупке, болтаясь посреди океана?

С корабельных снастей доносился залихватский свист, матросы непринужденно висели высоко над палубой, точно насмешливые чайки.

— Поглядите-ка на них! Крысы сухопутные. Мы еще в порту, а они уже дрожат от страха, — глумились они.

— Идите вниз, давайте-давайте, — велел нам стюард.

Сквозь толпу я видела черную дыру, ведущую в помещения для третьего класса, глубоко в корабельное нутро. Горячая струйка пота побежала у меня между грудей. В письмах домой никто не рассказывал про путь через океан. Ни слова об этой дыре, о штормах и грубиянах-матросах.

— Вперед, шевелитесь, — подтолкнул меня моряк.

Зажатая среди разгоряченных тел, я двинулась вниз по узкой крутой лестнице. Масляные лампы, мерцая в мутной полутьме, выхватывали очертания плотной толпы, у каждого с собой тюки и свертки. Стоя на ящиках, стюарды орали команды, приказывая нам поделиться на группы: отдельно — мужчины, отдельно — семьи и женщины. Я пробилась по узкому коридору и пошла снова вниз, опять по узкой крутой лестнице.

Среди овец, плотно сбитых гуртом в жаркий день, непременно отыщутся те, кто вдруг ринется против общего хода. Так и здесь, женщины-одиночки, оказавшись в толпе мужчин, отчаянно продирались к «своим», отталкивая наглые, похотливые руки. Мальчонка, потерявший мать, рвался на ее истошный крик:

— Иди сюда! Николо! Николо! Иди ко мне, Николо!

Дышать было нечем, мы обливались потом, некоторым стало дурно. Рядом со мной пожилая крестьянка упала в обморок, я наклонилась, чтобы помочь, но толпа отнесла меня назад. Потом, должно быть, я тоже ненадолго отключилась: вдруг почудилось, что вокруг шелестит трава, над головой голубое небо и рядом шумит водопад. Тереза потрясла меня за плечи.

— Спальня «А» налево, — громко повторяла смотрительница.

Габриэлла втащила меня за руку в душный зал с длинными рядами узких коек. В проходах топчутся пассажиры и грудой навалены вещи. Наверно, Тереза сунула смотрительнице денег, и наши места оказались рядом. Койки стоят попарно, накрепко соединенные вместе, а сверху висят еще две. Габриэлла будет спать между нами, пояснила Тереза, тогда она не упадет. Над этими койками еще четыре, к ним ведет грубая, кое-как сколоченная лестница. Итого у нас в блоке восемь спальных мест.

Совершенно измученная, я расстелила матрас и присела, оглядывая свое новое пристанище. Длинная, обшитая досками, спальная комната. Окон нет. От раскачивающихся масляных ламп слабый желтый свет. Между двух рядов коек — в каждом ряду их сорок восемь — центральный проход. Я сосчитала, что всего постелей девяносто шесть, но людей больше сотни: вон, кое-где на одной койке жмутся друг к дружке трое, а то и четверо малышей. Как будто бы всех жителей Опи запихнули жить в одну смрадную комнату. Крюков на стенах мало, значит, вещи так и будут загромождать проходы. Коридор в центре зала не больше четырех шагов в ширину.

— Смотрите, летучие столы, — Габриэлла тыкала пальцем куда-то вверх. Под потолком и вправду висели столы и скамейки.

— Мы будем спускать их, чтобы вы могли поесть. Видишь канаты? — пояснила смотрительница.

Ребенка такой оборот дела позабавил, но в глазах Терезы я прочитала простую мысль: стало быть, все остальное время присесть можно будет только на койку. В небольших ящиках с крышками, привинченных к полу, красовались ночные горшки. Даже если опорожнять их немедля, вскоре здесь все равно будет страшная вонь.

— Умывальники и туалеты вверх по лестнице, потом налево, к передней рубке, — сообщила смотрительница, но осталось неясно, далеко ли это. Я старалась не думать ни об этом, ни о женщине по соседству — на сносях, с огромным животом. В Опи она бы не выходила из дома, была бы под постоянным присмотром матери и тетушек, а не так, как здесь — выставлена на всеобщее обозрение.

Две девушки забросили свой багаж в койку над нами и сами вскарабкались наверх, весело перешучиваясь.

— Сербки, — шепнула мне Тереза. — У нас в церкви работали каменщики, пришлые, тот же говор.

Двое наверху захихикали. Что им смешно? Я открыла буклет с рисунками для вышивки и задумалась. Раз мне удавалось шить в повозке Аттилио, то и здесь получится. И я буду в своем собственном, отдельном мире, вот, как эти сербки.

Спальня уже заполнилась до отказа, а народ все прибывал. Вероятно, они идут в следующий зал, в глубине. Постепенно людской наплыв спал, ламповый свет успокоился на стене. И глухо вдруг заворчало что-то в глубине корабля, повернулись тяжелые жернова, мощно, гулко разнесся звук машин, и натужно заворочались огромные двигатели.

— Якоря подымают, — объявили смотрительницы.

— Я пойду наверх, — сказала я Терезе. Мне хотелось в последний раз поглядеть на холмы и дорогу, ведущую к Опи.

— Не ходи, без толку это, — возразила Тереза.

Но я уже пробиралась по проходу мимо запоздавшей многодетной семьи с тремя малышами. Родители растерянно озирались в поисках мест в спальне.

Кто-то потянул меня за юбку:

— Ирма, я с тобой, наверх.

Габриэлла. Ну, ладно. Мы пошли навстречу свежему воздуху и дневному свету.

— Капитан велел — никого снизу на верхнюю палубу не пускать, — стюард преградил нам путь. Он повесил канат на лестнице и выставил простое требование… Я заплатила.

Наконец мы выбрались на палубу, здесь дул ветер и вокруг плескалось небо. Было свежо, отвратительные запахи остались внизу. Четыре дамы, облокотясь о поручни, глядели на уходящую землю. Они махали кому-то, а я, наблюдая за ними, поняла, что это прислуга, — камеристки господ из первого класса. Надеясь сойти за одну из них, я стала поблизости, прижав к себе Габриэллу.

— Ой, смотри! — позвала Габриэлла, узнав общежитие и портовые постройки.

Я отрешенно глядела на город.

Огромные дворцы, медленно уплывая вдаль, сомкнули широкие улицы до тонких, как нити, проемов. Я увидела квартал, где жили рыбаки и где мы оставили Розанну, а потом дорогу, вьющуюся между гор… Может, Аттилио уже едет там?

Призывно зазвонили колокола. Величавый, огромный город подмял под себя окрестные холмы — и также, как подчинились ему горные вершины, покорно легла в ладонь властелина бухта, изогнувшаяся позади нас, и даже осевшая громада Везувия.

«Дзия! — звало мое сердце, — не забывай!»

— Аривидерчи, Неаполь! — весело закричала хорошенькая служанка.

Она, наверно, вернется сюда. И бухта откроет ей свои объятья, и город радостно потянется к ней с холмов, и приветливо загудят колокола.

— Вы из третьего класса? — грубо спросил хриплый голос. Тот самый лысый матрос. Вблизи он оказался старше, красное лицо сплошь покрыто складками морщин, как старое льняное полотно. — Вам нельзя наверх, пока капитан не позволит.

Девушки-служанки дружно упорхнули куда-то, а Габриэлла испуганно вцепилась в меня.

— Я просто хотела попрощаться с родной землей.

— Все вы хотите с ней попрощаться. А каково будет, когда вас восемь сотен на палубу притащится — попрощаться? Мне вообще-то здесь работать надо. Убирайтесь, не то мне урежут плату.

— И нам нельзя наверх, пока до Америки не доплывем? — грустно спросила Габриэлла.

— Ну, может, когда капитан позволит, да в хорошую погоду, — хмыкнул он. — Как пойдет. Будете там бузить, внизу, он никого наверх не допустит. Кстати, вовсе не обязательно от мужского пола проблемы, часто еще бывает, дамы себя оказывают. Это ваша девочка? — вдруг спросил он.

— Нет, она со своей матерью едет.

— Мой папа в Америке, — радостно заявила Габриэлла. — Он нас там ждет.

— Ну да, — повел носом лысый. — Н-да. Ветер подымается, идите уже. Счас капитан заявится.

И мы вернулись вниз.

Нас охватили звуки и запахи: лук, стиранная одежда, карты хлопают по доске, дети бегают между койками, матери зовут их к себе. И стены дрожат ровным, непрерывным гудом.

— Что это такое? — удивилась Габриэлла.

— Мотор, который везет нас в Америку.

— Как это?

— Ну, может, как лопасти, которые вроде весел работают, — туманно ответила я.

— Отчего они вертятся? — спросил пытливый ребенок.

— Уголь сгорает, нагревает воду в пар, — сказал один из игроков в карты, — в такой печи, большой, как церковь. Не подходи к машинному отделению. Там жарко — как в аду, сгоришь.

У девочки округлились глаза. Я отвела ее в сторонку.

— Не слушай его.

И однако ж вскоре мы услышали, что рабочего в бойлерном цеху насмерть обожгло паром. Что механик потерял руку у котла. Узнали мы, и что матросы срываются с мачт, разбиваются насмерть о палубу или падают в море.

— Бога благодарите, что вы не моряки, — мрачно говорили смотрительницы.

Когда мы сели поесть, рядом за столом втиснулись сербские девушки. Звали их Джордана и Миленка, объяснили они на ломанном итальянском.

— Мы сестры. Отец послал в Америку — мы не хотели замуж за плохих парней, которых он нам выбрал.

— Не похожи на сестер-то, — пробурчала Симона, востроносая сплетница из Апулии, наполовину беззубая. Она вмешивалась в каждый разговор и уже знала всех по именам.

— Один отец. Две матери. Ее умерла, — Джордана указала на Миленку.

— Значит, вы сводные, — заметила Тереза.

— Как вы узнали, что те парни плохие? — с любопытством спросила Габриэлла, потянув Миленку за рукав.

— Не приставай, — одернула ее Тереза, — ешь.

Нам дали тушеных овощей и немного мяса, аккуратно распределив куски поровну. Хлеб был вкусный, с толстой корочкой, как у Ассунты. Когда мы попросили добавки, смотрительницы отказали:

— Свежий хлеб — на три дня. Потом будут только галеты.

— Ирма, давай завтра посмотрим на море, — шепнула мне Габриэлла.

Но нам не удалось подняться наверх ни на следующий день, ни потом. «На палубе неполадки», коротко отмахивались смотрительницы. Весь путь по Средиземному морю мы проделали внизу. Наш мир составляла спальная комната, потная толпа у умывальников, очередь в туалет, где приходилось простаивать не меньше часа, и забитые людьми лестничные проемы, куда изредка залетал свежий морской воздух.

Сидя на койке, я часами вышивала розы: тугие и полураскрытые бутоны, увядшие цветы и опавшие лепестки. Склонившись над вышивкой, я слушала, как игла мягко прокалывает ткань, и не обращала внимания на детские крики, плач младенцев, разговоры взрослых и мерный шум машинных поршней.

Ничто не менялось изо дня в день. Разве только у многих закончились припасы, и они клянчили еду у стюардов, продававших сыр, вяленое мясо, фрукты, яйца, пиво и вино по совершенно грабительским ценам.

— Ну так ешьте капусту, если заплатить нечем, — надсмехались они.

Я ничего не покупала и вообще ела мало, потому что от вечной болтанки у меня кишки сводило.