Итак, я выжидала, старалась работать как можно быстрее, никому не говорила о своих планах — и ощущала себя безмолвной предательницей. В начале марта днем было уже тепло и по песчаным аллеям из-под грязного, лежалого снега текли ручьи, но по ночам промозглый холод забирался через щели в спальню и девушки ежились во сне. На рассвете солнце с трудом просвечивало сквозь бледную дымку, и я вспоминала зимние восходы в Опи: пурпурные, розовые, фиолетовые и багряные полосы расцвечивали небо — к полудню оно становилось ослепительно лазоревым. Зимы в горах были голодные, но красочные.
— Хочу весну! — заявила Марта, наша новенькая итальянка.
Она сердито топтала заледеневшие островки снега, пока мы тащились по городу, нагруженные коробками с готовыми воротничками. Доставлять их в магазин входило в наши обязанности, но денег мы за это не получали.
— Гречанок и шведок почему-то никогда не посылают, — с горечью сказала Марта.
Да, это правда. Мистрис умела настроить всех против всех, ловко распределяя подачки и штрафы, оценивая нашу работу исходя из своих капризов, а не по справедливости.
Я решила уехать из Кливленда, когда накоплю двадцать долларов. Если повезет, успею до того, как раскроются почки кленов. Мне все тяжелее было находиться в этом городе — на меня давила моя тайна и белесое зимнее небо. Даже походы в Вудленд стали мукой — приезжали новые иммигранты, с любопытством пялились на мой шрам и перешептывались за моей спиной.
Никому ничего не говори, твердила мне Лула. Если Марта узнает о твоем отъезде, она не сможет удержаться и непременно расскажет Саре, а та выложит все Беле, от которой новость дойдет до гречанок и следом до Мистрис. Так оно и будет. Когда немка Сигрид по секрету сказала девушкам, что скоро уйдет, Мистрис в момент об этом пронюхала и стала придираться к ее работе. В итоге Сигрид ничего от нее не получила, а еще и должна осталась — за жилье и еду.
Девушки редко покидали мастерскую в поисках места получше, в основном они просто выходили замуж. В феврале уволилась шведка: парень, с которым она познакомилась на танцах, купил землю в Небраске и позвал ее с собой. Но таких было мало, почти все держались за свою работу. «Куда нам деваться? — тоскливо говорили они, словно не заслуживали ничего, кроме водянистой похлебки, спальни, где шастали полчища мышей, и махинаций Мистрис, обманывавшей их на каждом шагу. — Не так уж здесь и плохо, — уверяли они друг друга. — Лучше, чем мыть полы или вкалывать на фабрике».
— Пойдем сегодня вечером на танцы, — позвала меня Марта.
Но я отказалась. Мужчинам нравятся красивые девушки, без шрамов.
— Я вообще замуж не собираюсь. Ведь деньги, которые я могу отсылать домой, муж станет забирать себе. Нет, я должна заботиться о Дзие.
— Ирма, на самом деле ты просто боишься мужчин, — откровенно заявила мне Марта.
Нет, Густаво не боюсь. А других… что ж, возможно.
— В общем, мне сейчас не до танцев.
— Ну подумай, мы уйдем, ты будешь весь вечер сидеть здесь одна.
Это точно, но лучше уж так, чем весь вечер в одиночку стоять у стены в танцзале. Я выпросила у Лулы лампу, чтобы заняться делом: практиковаться с вытачками, оборками, окантовкой, подрубать фестончатые края и сочетать клетку. В ту ночь мне снились платья: будто бы я, ростом с мизинец, брожу по кружевным холмам и скатываюсь вниз по блестящим шелковым складкам, гуляю в полях цветастой тафты, усыпанным яркими пуговичками, пока небо не заволакивают тяжелые тучи воротников.
С утра я первой садилась за рабочий стол, а вечером вставала из-за него последней. Воротнички горой высились в моей коробке, и Мистрис покупала их все до единого.
— Ты делаешь успехи, — холодно признала она.
В конце марта я получила письмо из Опи. По дороге домой я гладила пальцами конверт, нюхала его и разглядывала марку с изображением короля Умберто.
— Читай! — велела Марта.
Я вскрыла конверт и стала медленно читать про себя:
Дорогая Ирма.Отец Ансельмо
Новый почтальон принес все твои письма в прошлом месяце, и это была огромная радость. Мы так волновались, что от тебя нет вестей. От Карло ничего не слышно, но мы благодарим Господа, что у тебя все хорошо. Дзия Кармела шлет тебе свою любовь. Зимой она болела, простудилась и сильно кашляла, были боли в груди. Твой отец просит тебя прислать денег на врача. Они с синьорой Ассунтой поженились, она ждет ребенка. Епископ хвалил твою алтарную пелену, когда посетил наш храм. Мэр выкопал рядом с домом новый колодец. Старый Томмазо умер. Габриэля загрызли его пастушьи собаки. На этом заканчиваю, почтальон ждет. Господь благослави тебя в Америке.
Больше в конверте ничего не было. А что я надеялась там найти: горсть земли, запах весеннего дождя или вкус нашего хлеба? Я пыталась увидеть знакомые лица на бледном листе бумаги. У старого Томмазо была борода или нет? Какой глаз косил у Габриэля? Все его псы хромали или только пятнистая сука? Я представила, как отец кладет руку на округлившийся живот Ассунты. Дзию, кутающуюся в шаль во время болезни. Мне надо ехать в Чикаго, зарабатывать как следует и слать ей деньги на лечение.
— Ирма! — воскликнула Марта. — Смотри, что ты наделала! — Я разжала кулак и расправила скомканное письмо. — Что-то случилось? — встревоженно спросила она.
— Нет, просто радуюсь, что получила из дома письмо.
Надо будет послать отцу Ансельмо пять долларов на врача для Дзии прямо сейчас, хоть это и означает лишнюю неделю у Мистрис.
В воскресенье я не нашла знакомого писца на прежнем месте.
— Он уехал в Сицилию, — сказал мне торговец фруктами. — Обратитесь к Бруно, он грамотный. Правда, потерял руку, когда два трамвая столкнулись, но все равно пишет хорошо. Он у своего дяди, в мясной лавке.
В лавке пахло кровью и сырым мясом. В углу за маленьким столиком сидел худощавый юноша, газовая горелка освещала его запавшие щеки и пустой рукав пиджака на коленях. Не шевелясь, он молча склонился над толстой книгой.
— Очнись, Бруно, к тебе посетитель, — позвал мясник.
Юноша вздохнул и закрыл книгу.
— Добрый день, — пробормотал он. — Присаживайтесь, синьорина.
Из аккуратной стопки он взял превосходный белый лист — не сравнить с неказистой бумагой моего прежнего писца — и прижал его сверху бруском, обтянутым кожей. Выбрал ручку, поставил дату и приготовился писать. Почерк у него был изумительный, изящный и четкий. Я сообщила домой, что отправила им пять долларов через банк, что вскоре перееду в Чикаго, где надеюсь найти работу получше, а ждать, пока приедет Карло, больше не могу.
Мягкое поскрипывание пера заглушало все остальные звуки: уличный гул, мерные удары мясницкого тесака, кошачьи вопли и перебранку покупателей из-за места в очереди. Бруно, в отличие от старого сицилийца, писал вдумчиво. Он мягко поправлял меня, когда я делала ошибки в грамматике. Надо надеяться, отец Ансельмо расскажет Дзие, какое от меня пришло красивое, элегантное письмо.
— Хотите расписаться? — вежливо спросил Бруно и протянул мне ручку, чего старик никогда не делал.
— Да, спасибо.
Я наклонилась, и свет от горелки упал мне на лицо. Резко выпрямилась и отвернулась.
— Это всего лишь шрам, — негромко сказал Бруно. — Бывают вещи и похуже.
И грустно положил на стол пустой рукав от пиджака.
— Но зато как замечательно вы умеете писать!
— Я работаю в мясной лавке, — с горечью заметил он. — А там, — он указал глазами за дверь, на оживленную улицу, — там меня все считают уродом. Девушки даже разговаривать с калекой не желают.
— Я же разговариваю.
— Да, но ведь вы уезжаете, верно? В Чикаго. — Я кивнула. — Что ж, прощайте, синьорина, — вздохнул он.
— Прощайте.
Я положила деньги на стол, и он убрал их в ящик. Сложил письмо, ловко упрятал его в конверт и прижал пресс-папье. Затем написал адрес, отдал мне конверт и тяжело уронил здоровую руку на пустой рукав. Он хороший человек, я это точно знала. Так же, как знала про Аттилио и Густаво. И так же, как они, он исчезнет из моей жизни.
— Бруно! Посетители! — закричал мясник.
К столу подошла сияющая молодая пара.
— Лучшей бумаги, писец! — весело потребовал мужчина. — Для свадебных приглашений.
В последний раз я обошла магазинчики и кафе Вудленда, спрашивая про Карло. Я просила, чтобы, если он вдруг появится, ему сказали писать мне на главный почтамт Чикаго, до востребования.
— Обязательно передадим, не сомневайтесь, — обещал мне булочник из Генуи.
— Куда угодно идите работать, только не на колбасный завод, — предостерегла меня его жена. — Моя сестра порезала палец в дробильном цехе, так вся рука почернела — пришлось отнять до плеча.
Я сказала, что надеюсь устроиться портнихой к богатым леди. Супруги молча переглянулись, и женщина пробормотала:
— Что ж, удачи вам, синьорина.
За зиму мои старые башмаки совсем износились. Чтобы заработать на новые и на приличное платье, в котором не стыдно будет искать приличную работу в Чикаго, ушло три недели. Наконец настал день очередной получки. Мистрис восседала за столом, перед ней лежала толстенная кожаная тетрадь и кучки денег. Она брезгливо пододвинула мне шесть долларов, точно они были замараны грязью. Я убрала деньги в кошелек и сказала:
— Мистрис, я уезжаю в Чикаго, чтобы стать портнихой.
Немедленно воцарилась полная тишина.
— Ты дура, Ирма, — взорвалась Мистрис. — Думаешь, в портнихи берут кого ни попадя? Да ты с голоду сдохнешь прежде, чем хоть один цент заработаешь. И вообще, — мрачно добавила она, — в Чикаго девушки пропадают вот так вот. — Она щелкнула пальцами и с грохотом захлопнула свой гроссбух.
Я не шелохнулась.
— Если там есть работа, Мистрис, я найду ее.
Девушки, которые немного понимали по-английски, смотрели на нас во все глаза, как на кукольное представление на рыночной площади. У Белы сделалось мрачное лицо, Сара схватила Марту за руку, и только святой Авраам ласково смотрел на меня с небес.
Я глубоко вдохнула и продолжила:
— Мне понадобится рекомендательное письмо, Мистрис. — Лула уверяла, что без него нечего рассчитывать на приличную работу.
Мистрис вскочила так резко, что опрокинула стул.
— Ты уходишь без предупреждения и еще хочешь получить письмо? Что же я должна там написать? Что наша мастерская не достаточно чистое место для итальянской портняжки?
Девушки ошарашенно молчали.
— Мистрис, я хорошо делала свое дело, вы сами это говорили.
Лула замерла в дверях кухни с кувшином в руках. Часы над очагом пробили два раза. На улице прогрохотала повозка и пьяница опрокинул мусорный бак. Я не проронила ни слова.
Наконец Мистрис шумно фыркнула и тряхнула седыми буклями.
— Ты уедешь с утра, до завтрака, — заявила она, придвинувшись так близко, что в нос мне ударил приторный аромат ее духов, — чтобы не мешать тем, кто работает. Письмо будет на столе, там я укажу, что ты работала удовлетворительно. Я не стану упоминать, что ты неблагодарная девчонка, готовая бросить человека, который тебя поддержал, когда тебе некуда было идти.
Год назад я бы попросила у нее прощения. Теперь же просто сказала:
— Спасибо, Мистрис.
Она высокомерно прошествовала мимо, шаги ее гулко прозвучали в пустом холле, а затем громко хлопнула тяжелая дверь в хозяйские комнаты.
— Так, — сказала Лула, — кто-нибудь хочет имбирных пряников?
Кроме того она купила бочонок пива, но все равно прощальная вечеринка получилась невеселая. Итальянки сидели рядом со мной, однако держались отстраненно и холодно, будто я им уже чужая. Остальные смеялись, болтали — каждая группка на своем языке, ели и глазели на меня.
— Какая ты, оказывается, скрытная, Ирма, — наконец напрямую сказала Бела.
— Ты же знаешь, Мистрис обязательно бы пронюхала, что я уезжаю. И тогда она удержала бы мою плату за последнюю неделю.
— Но зачем ты уезжаешь? Мы же как одна семья. Здесь ты никогда не останешься одна.
— Да, но я не хочу…
— … жить в мастерской? — перебила меня Марта, неторопливо стряхивая пряничные крошки с колен. — Мы для тебя не достаточно хороши?
— Да нет же, нет, — я протестующе замотала головой.
— Ирма хочет шить богатую одежду, для богатых дам, — фыркнула Сара и допила свое пиво. — Что, скажешь — не так? Ты не желаешь быть бедной швеей, верно?
Ее слова больно резанули меня.
— Сара, я всю жизнь была бедна. И дело вовсе не в этом. Как вы не понимаете? Я хочу работать с хорошими тканями, с шелком, египетским хлопком, делать сложные фасоны, кружевные оборки, складки и вытачки. А вы разве этого не…
Но Сара уже отвернулась к Беле.
— Ирма, давай-ка еще пива тебе подолью, — сказала Лула. Но во рту у меня пересохло, и пиво мало помогло.
— Может, ты и права, — чуть погодя признала Бела. — Тебе здесь никогда не нравилось, да и брат твой так и не приехал. Наверно, в Чикаго тебе будет лучше. Ты уж напиши нам, когда доберешься. На, держи от меня на память. — Она вынула из копны роскошных блестящих волос резной деревянный гребень и протянула мне.
Я тоже отдала им свои подарки — носовые платки, расшитые маками. Девушки вежливо поблагодарили, мы допили пиво и даже весело поболтали под конец. Все пожелали мне удачи, и мы расцеловались.
Вскоре девушки группками стали выходить из-за стола и потянулись в спальню.
— Храни тебя Господь, Ирма, — сказала одна. Другие просто пожимали мне руки, хлопали по плечу и желали всех благ на разных языках.
Я хотела было помочь Луле убрать со стола, но она отмахнулась от меня.
— Иди спать. Тебе надо хорошенько выспаться.
Однако я не смогла заснуть в ту ночь. Лежа на своей узкой койке, я смотрела на мерцающие в чердачном окне звезды, а в голове моей волнами перекатывались мысли: «Останься. Поезжай. В Чикаго будет лучше. Хуже. Окажешься на улице. Окажешься обычной швеей. Будешь шить модные платья. Умрешь в одиночку среди чужаков». По полу сновали мыши. Девушки вздыхали во сне, сопели и стонали. Дрожа от холода, я встала незадолго до общего подъема, оделась и тихонько спустилась вниз, захватив свой походный мешок.
На кухне у плиты уже орудовала Лула.
— На-ка вот, — прошептала она. — В дорогу.
В корзинке был кукурузный хлеб, вареное яйцо, кусок картофельного пирога и бутылка с чаем. Письмо от Мистрис лежало на столе.
— И возьми еще вот это, — Лула протянула мне небольшую, с ладонь, фотогравюру Авраама Линкольна. — Теперь ты будешь не одна в Чикаго.
— Спасибо тебе, Лула.
Она прижала темную руку к моей щеке, затем подпихнула к выходу.
— Все, беги. Поезд ждать не станет. Будь осторожна. Гляди в оба.
— Ладно.
— Не ладничай. Пиши. И пришли мне немного денег от щедрот своих богатых дам.
Я чмокнула ее, подхватила свои вещи и быстро вышла из мастерской, не оглядываясь назад. Улица была затянута густым прохладным туманом. Я бодро зашагала к вокзалу. С собой у меня двадцать долларов в замшевом мешочке на груди, ножницы-журавль, камешек из дома, китовый ус от Густаво, его рисунки и адрес. Когда устроюсь в Чикаго, напишу ему, и он мне ответит, но уже не до востребования, а в пансион. В этом месяце, в апреле 1882-го, мне исполнится двадцать один год. Скоро я пошлю Дзие еще денег и рисунок первого платья, которое сама сошью в Чикаго. Я отправлю письмо Луле и девушкам в мастерскую, снова напишу Терезе в Нью-Йорк и сестре Аттилио Лучии. В Чикаго я, может быть, даже буду ходить на танцы. Кленовые почки еще не распустились, а я уже покидаю этот город.
Я прошла уже целый квартал, и мечты мои расцветали все ярче. Я приеду в Опи, привезу подарки для церкви: серебряные подсвечники или даже крестильную купель. Заберу Дзию к себе в Чикаго. Мы будем гулять в парке под кружевными зонтиками. Доктор вылечит ей зрение. Мы будем есть жареных кур, белый хлеб и сладкие пироги, и у нас будет свое жилье.
Я не заметила, как сзади подкрались двое. Прежде, чем я успела закричать, мясистая рука, пропахшая сигарами, зажала мне рот и меня быстро затащили в узкий переулок.
— Нас двое, поняла? — прошипел мне в ухо хриплый голос. — Мы можем сделать с тобой что угодно, но, если будешь помалкивать, мы поведем себя, как джентльмены.
Они туго завязали мне глаза какой-то тряпкой. Гребень Белы мешал им затянуть узел, и они выдрали его. Я услышала, как деревяшка треснула под тяжелым башмаком.
— Разверни ее, — скомандовал второй голос.
Я была прижата к стене, лоб упирался во влажные кирпичи. Они забрали мой мешок, и теперь грубые руки шарили по телу в поисках кошелька.
— Только пикни и ты очень пожалеешь об этом, детка. Вы же, первачки, любите прятать деньги в укромных местах.
Я прикусила язык до крови и молча слизывала ее, пока горячая ладонь рыскала у меня под юбкой и между ног. Второй сунул руку за лиф и нашел замшевый мешочек.
— Во-от он, в сиськах спрятался. Девочки-дурочки ни черта не соображают.
— Стой спокойно, киска. Нам нужны деньги, а не твоя тощая задница.
Из-под тугой повязки я видела коричневые ботинки. Рот заполнился кровью. Я пропадаю, пропадаю на улице. Вот так вот. Мистрис была права. Марта была права. Надо мне было оставаться Девушкой-Воротничком.
— Двадцать долларов. Вот дерьмо. Стоило мараться. У тебя, девочка, еще че-нить есть?
— Нет, — выдохнула я.
Они отпустили меня. Ноги подкашивались, я прислонилась к стене.
— Что в корзине? — спросил один.
— Жратва. Так, поглядим. Хлеб, вареное яйцо. Ха, тут еще и старина Линкольн. Вот идиотка-то! — Звякнуло и разбилось о стену стекло гравюры. — Ты откуда?
Я ничего не ответила. Тяжелая рука схватила меня за плечо, тряхнула взад-вперед, так что я ударилась головой о кирпичи.
— Я задал вежливый вопрос. Ты откуда?
— Из Италии, — прошептала я.
— Ай-да-талия, — он ткнул пальцем мне в шрам. — Смотри-ка, а она драчунья. Нам такие нравятся, верно, Билл?
Меня охватила ярость, и, словно собака Габриэля, я резко дернула головой и вонзила зубы в жирный ненавистный палец.
— Сучка! — хором заорали они. — Ну, теперь ты свое получишь.
В тот же миг мне нараспашку разорвали блузку.
Я закричала, зовя на помощь.
— Заткнись, сука!
Неожиданно в переулке раздались голоса, застучали о брусчатку шаги — кто-то бежал в нашу сторону.
— Эй, вы! Отпустите ее!
Меня отпихнули, я упала и видела, как коричневые башмаки бросились удирать. Двое мужчин присели рядом со мной. Когда они сняли с меня повязку, я разглядела униформу и блестящие пуговицы на мундирах.
— Полиция. Вы в безопасности, мисс. Они удрали. Вы можете встать? — твердые руки помогли мне подняться. — Что произошло?
— Меня ограбили, — всхлипнула я. — Забрали мешок и деньги.
— М-да, по вам видно, что вы собрались в дорогу, мисс. Воры выслеживают путников, знаете ли. Ведь у них все добро с собой. И район здесь не лучший.
Гляди в оба, сказала мне Лула. И не мечтай о лучшей жизни, могла бы добавить она.
Бледные, чуть навыкате, глаза рослого полицейского внимательно изучали мой шрам.
— Неприятная царапина. Похоже, довольно свежая.
— Это еще на корабле было.
Полицейский задумчиво скрестил руки на широкой груди.
— Вы сможете их поймать? Их было двое, оба в коричневых башмаках, одного зовут Билл. Они побежали… — я махнула направо.
Переулок был совершенно пуст. Только сейчас я разглядела низенькие арки, глубокие ниши, лестницы и темные проемы между домами. Полицейские едва повернули головы в ту сторону.
— Они скрылись, — сказал тот, что повыше. — А у вас были завязаны глаза, так ведь? Если мы задержим двоих мужчин, вы сможете поклясться, что это именно те?
Нет, признала я.
— Кроме того, если они узнают, что вы на них указали, то попытаются вас найти. Им несложно будет это сделать, мисс, — он повел подбородком на мой шрам.
— Но я уезжаю из Кливленда, они не смогут… — я осеклась.
Денег больше нет. Нет и работы у Мистрис. Мое новое платье, вторая пара обуви, четки и гравюра с Линкольном — пропало все. Образцы моей вышивки, мамин фартук. Ножницы-журавль и камешек из дома, вышитый рисунок Опи, Терезин адрес, китовый ус Густаво, его адрес и всякая надежда его найти. Все мои сокровища.
Что же осталось? Перепачканное платье, рваная юбка и — боже праведный — моя блузка разодрана, грудь видна! Я поскорей запахнула края, сгорая от стыда. Коренастый поднял с земли шаль, встряхнул от грязи и протянул мне. Я закуталась в мокрую ткань.
— Случается, мисс. Мы, знаете, всякого на своей работе навидались. Вам еще повезло, поверьте, — строго, точно хнычащему ребенку, заявил он. — Могло быть куда хуже… было бы куда хуже, кабы не мы.
— Да, спасибо вам, господа.
Они кивнули.
— Мы работаем, мисс. Но в таком виде вам нельзя далеко идти. Есть у вас дом? Мы проводим вас, если это рядом.
Я отрешенно смотрела на мокрые кирпичи. Плотный полицейский кашлянул. Как заключенный, пойманный при побеге, я указала на здание мастерской.
— Ну, пошли тогда, — сказал высокий.
Горестно поникнув, я шла — по бокам двое полицейских — тем же путем, каким совсем недавно так горделиво мчалась вперед. Ботинки выстукивали: idiota, idiota, глупая деревенская девчонка, ты не глядела в оба, ты была беспечна и самонадеянна. Без походного мешка я осталась налегке — как последняя бродяжка. Какая портниха теперь захочет меня нанять?
Полицейские негромко переговаривались поверх моей головы, изредка над чем-то посмеиваясь. Быстрая, чужая, непонятная речь.
— Осторожно, мисс, — предупредили они, когда я чуть не ступила в огромную лужу.
На какое-то мгновение признательность взяла верх над болезненным стыдом. «Осторожно, мисс», сказали мне, — словно я благородная дама, непривычная к лужам. Но тут рядом проехала телега, и колеса проскрипели: idiota, idiota. Мимо нас с хохотом прошла стайка фабричных девушек. «Теперь у нее поубавилось спеси», послышалось мне в их звонком смехе. Даже бледный круг солнца злорадно смотрел на мои разбитые мечты. Я с трудом передвигала ноги.
— Мисс, у нас сегодня еще много работы.
Я прибавила шагу, как усталая овца, завидевшая загон для скота. А куда мне еще идти? Даже сумей я как-то добраться до Чикаго… вдруг — это тот же Кливленд, только покрупнее, и воров там еще больше? Вернуться обратно в Опи? Как, с пустым-то кошельком? И что мне там делать? Няньчить отцовского младенца? Помогать Ассунте? Может, попытаться найти другую работу в Кливленде? Да меня никуда не возьмут — ни на фабрику, ни шить, ни уж, тем более, в прислуги. Только улица примет меня. И, как отец Филомены, мои друзья, узнав обо всем, изорвут в клочья подаренные мною носовые платки. С каждым шагом я все яснее представляла себе Мистрис: выпяченный подбородок, темные мешки вокруг холодных глаз, стальные завитки волос и длинные скрюченные пальцы, щупающие воротнички в поисках изъяна.
За пару домов до мастерской я увидела, как оттуда вышла женщина. Старая знакомая, посредница Мария. Озираясь, она быстро пересчитывала монеты.
— В чем дело, мисс? — спросил плотный полицейский. — Чего вы остановились?
— Ничего, — пробормотала я.
Полицейский громко забарабанил в дверь, и тяжелые удары эхом отдались у меня в голове. Господи, забери меня отсюда, унеси меня прочь от этого дома.
— Хм, ты недалеко ушла, как я вижу, — Лула стояла в дверях, уперев руки в боки, и смотрела на полицейских так, точно они принесли ей бродячую кошку. — И что произошло? — она обращалась к ним, не замечая меня, будто мы и вовсе незнакомы.
— Ее ограбили. А могло быть и того хуже. Верно, мисс?
Черные глаза быстро оглядели мою рваную блузку, мокрую шаль и пустые руки.
— Ирма, я тебе говорила — смотри в оба! Или на тебя легло дыхание дьявола? — она махнула скрещенными пальцами, отгоняя порчу.
— Ну так что, вы здесь живете? — спросил плотный полицейский.
Я медленно кивнула.
— Тогда всего доброго, мисс, — он небрежно отсалютовал мне, коснувшись пальцем ремешка от каски, который плотно охватывал пухлые щеки. — Глядите по сторонам. Эти подонки, бывает, приходят снова — как собаки, что раз уже отведали мяса. Они легко вычислят, что вы здесь живете.
С этими словами оба развернулись и пошли, громко стуча подковками по мостовой.
Лула сложила на груди руки и загородила вход. Такого я себе даже вообразить не могла.
— Лула, меня ограбили. Двое бандитов забрали мои деньги. Они все забрали. Они даже…
— Я вижу, что они сделали. Вопрос в том, что делать теперь? — она понизила голос. — Мистрис только что взяла новенькую. И она в ярости, от того что ты попросила рекомендательное письмо на глазах у всех.
— Лула, если б ты одолжила мне денег на дорогу и дала другое платье, я могла бы уехать в Чикаго, а когда я найду там работу…
— Если ты найдешь там работу. А если нет? Или найдешь — и забудешь про Лулу? Я тоже хочу уйти отсюда, знаешь ли, — шепотом сообщила она.
Тут вдруг вышла Мистрис — улыбаясь во весь рот.
— Значит, Чикаго нам не понравился. Что ж так, Ирма? Нету бла-ародных дам?
Даже Лула напряглась.
— Ирму ограбили, Мистрис. Не ее вина.
— И теперь ты притащилась обратно. Снова хочешь здесь работать, я вижу.
— Только на время, Мистрис, — я умоляла ее и ужасалась, что как нищенка, прошу о милостыне. — Они забрали у меня все.
— Но видишь ли, Ирма, мне нужны девушки, которые не уходят, которым нравится эта работа. Девушки, которым можно доверять. И я только что взяла милую покладистую сербку. Так что не отнимай зря времени у Лулы. Она и сама горазда зря время тратить. А ты отправляйся к своим благородным дамам. Или вон туда, — она махнула рукой на улицу.
Слезы защипали мне глаза:
— Прошу вас, Мистрис.
— Она правда хорошая работница, Мистрис, — заступилась Лула.
Порченные зубы тронула кривая усмешка.
— Но вы забыли, теперь сербка спит на кровати Ирмы. Так что если я возьму ее, ей придется спать вместе с тобой, Лула. А где же тогда будет спать смуглый джентльмен, навещающий тебя по ночам? Ты думала, я ничего про него не знаю? Это не пришло в твою кудлатую голову? Но вообще мысль неплохая. Можешь разделить свое ложе с нашей портнихой.
Лула потемнела от злости — дыхание дьявола повеяло с меня на нее. Мистрис снова улыбнулась.
— Ну что, Ирма? Можешь остаться и помогать Луле в ее работе, у меня и так мастериц предостаточно. Но, вдруг да повезет, глядишь, и несколько воротничков сделаешь.
Она презрительно оглядела мою рваную юбку и мокрую от грязи шаль.
— Лула подберет тебе что-нибудь в чулане. — Она имела в виду одежду покойной гречанки. — Что? Не подходит?
Я заставила себя взглянуть в ее сверкивающие торжеством глазки.
— Мистрис, я не о подаянии прошу, а о работе всего на несколько недель.
— Там видно будет, — процедила она и ушла.
— Вот же сучка-ведьмачка, — сказала Лула, когда закрыла за нами дверь в свою узенькую спальню и налила воды в щербатый таз, чтобы я могла помыться. — Как она узнала про Альберта? Ты ей сказала?
— Я ничего о нем не знала. Клянусь тебе. Ты же никогда про него не говорила.
— М-да, это правда. У нее свои ведьмачкины хитрости. Она сама все узнает, для этого ей не нужны бестолковые итальянки, которые не умеют глядеть в оба.
— А кто он, этот Альберт?
— Мой мужчина. Он грузчик, на железной дороге работает. Иногда приходит сюда по ночам. Точнее, приходил, ведь теперь у меня появилась другая компания, — хмуро сказала Лула.
— Ну, прости, Лула. Я уеду как можно скорее.
— Да уж, постарайся. И больше не тешь себя пустыми мечтами. Именно они довели тебя до всех этих бед. И берегись, теперь ты увидишь настоящую Мистрис.
Она не ошиблась. Я работала как проклятая, вставала до рассвета, таскала для Лулы уголь и воду, помогала ей вымыть посуду после завтрака, а потом садилась шить. Несмотря на усталость, я делала ровные, гладкие стежки и воротнички получались идеальные. Мистрис ругала их все без разбору, громко нахваливала новенькую сербку, а однажды отдала ей «для ровного счета» три моих воротничка, чтобы заполнить ее коробку доверху. Когда я запротестовала, Марта тихо прошипела мне в ухо:
— Уймись, а то всем хуже будет.
Кроме того Мистрис постоянно посылала меня на доставку воротничков. Время, которое на это уходило, она не оплачивала.
— Я поощряю только тех, кто мне предан, — заявила она. — Да и потом, ты как раз похожа на служанку.
— Она права, — сказала мне вечером Лула. — Купи ты себе приличное платье, если не хочешь носить вещи Айрин.
— Но я не могу тратить дорожные деньги!
— А что, у здешних итальянцев нет общества взаимопомощи?
— Благотворительного? Но это же милостыня, а у нас в семье…
— Да как они об этом узнают-то, в твоей семье? Они там — а ты тут. Кто беден, тот и веди себя, как бедняк. Сходи, подбери себе платье.
И я пошла в итальянское благотворительное общество.
— Меня ограбили, забрали всю одежду, — сказала я женщине с плоским туповатым лицом.
Она молча положила передо мной два ситцевых платья и три комплекта нижнего белья.
— Трудности есть у всех, — заметила она. — Другой раз будьте повнимательней. Здесь вам не дома.
— Я коплю деньги, чтобы уехать в Чикаго, — пыталась оправдаться я.
— Все на что-нибудь копят. Следующий!
К столу подошла семья из Калабрии. В поезде из Нью-Йорка у них украли весь багаж: одежду, столярные инструменты и лекарства для ребенка. Я отдала им двадцать центов, больше у меня не было.
В ту ночь к Луле пришел Альберт, и я сидела в столовой, стараясь не вслушиваться в стоны и вздохи, доносившиеся из-за двери. До полуночи я переписывала куски из Godey's Lady's Book на клочки оберточной бумаги, а потом заснула. Лула потрясла меня за плечо.
— Так, теперь ты еще и писать учишься как благородная. Иди ложись. Альберт ушел.
— А ты умеешь писать? — спросила, раздеваясь в темноте.
Лула фыркнула.
— Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, у нас была война. А до того, — мрачно добавила она, — плантация.
— И у вас не было священника, чтобы научить грамоте?
Раскатистый хохот заполнил всю комнатушку.
— Надо будет Альберту про тебя рассказать. Священника — для нас на плантации? Нет, девочка, только надсмотрщик, и он не собирался учить рабов писать. Ложись-ка. Скоро уже солнце встанет.
Я совсем не выспалась и на другой день работала плохо.
— Это вот так шьют искусные портнихи? — гневно спросила Мистрис. — Стыд какой!
За ту неделю я заработала всего три доллара и за следующую немногим больше. С каждым днем росло чувство обиды. Мистрис нагло обкрадывала меня, отвергала хорошие воротнички, урезала рабочие часы и попросту бесплатно забирала то, что я сделала, будто я слепая. Бела, Марта и другие девушки отгородились от меня невидимой стеной, оскорбленные тем, что я пренебрегла местом, которым каждая из них дорожила. Кроме того их испугало случившееся со мной несчастье: меня преследовала sfortuna, злой рок, и они благоразумно держались подальше. Ела я мало и уже походила на тень.
Лежа на узкой Лулиной постели, старалась вжаться во влажную неровную стену.
— Как жаль, что ты не Альберт, — пробормотала она.
Да, как жаль, что я вообще не кто-нибудь другой.
Чикаго казался далекой землей Обетованной. Одна за другой проходили мучительные недели.
Как-то во вторник Мистрис в спешке забежала к нам еще до рассвета. Ей надо было уйти, и она торопилась оставить мне свои указания: перед завтраком почистить газовые лампы — грязное, утомительное дело.
Лула громко пела на кухне, ночью она ждала Альберта. Я мыла щеткой пол на площадке перед комнатами Мистрис и задела дверь. К моему удивлению она отворилась. Уму непостижимо — Мистрис всегда так осмотрительна, даже наши иголки на ночь запирает в шкаф. Я проскользнула в гостиную и закрыла за собой дверь.
Персидские ковры, шелковые абажуры, резной стол с дюжиной ящичков, четыре стула с плюшевой обивкой и темные бархатные занавеси до полу — да здесь больше богатств, чем во всем Опи. Но мое внимание привлекли четыре коробки на полу: воротнички, упакованные на продажу. Я узнала свою вышивку — дюжины воротничков, которые она забраковала или просто отдала кому-то «для ровного счета». Они лежали сверху, под ними воротнички других девушек, но покупатель увидит мои и решит, что остальные не хуже.
Меня охватил гнев. За все — за украденный труд, жестокие насмешки, за то, что она настраивала девушек друг против друга, за наш жиденький суп и мерзлые комнаты, за то, что подселила меня к Луле, чтобы проучить нас обеих, и за долгие часы, которые я работала задаром. Гнев на девушек, не желавших со мной общаться, на воров, смеявшихся, лапавших меня и забравших все, что было мне дорого. Гнев на Кливленд, где мне было одиноко и мучительно тяжело.
Господи, прости меня, простите, Дзия и отец Ансельмо, но я обворую Мистрис. Сначала я взяла только английские иголки из швейной корзинки, их там было очень много. Затем набор тонких носовых платков и моток шелковых ниток для вышивания. Все это отправилось в карман моего передника. Но злость разгоралась все жарче и требовала большего. Не такой ли пламень охватил Габриэля, когда он впервые исколотил свою собаку? Но со мной обошлись подло, лихорадочно твердил воспаленный ум. В одном ящике стола я нашла бумагу, ручки и марки: без надобности. Другой никак не хотел открываться, пока я не нашла тайную кнопку под филенкой. Где-то в глубине стола раздался щелчок, резкий, как хруст сухой ветки. Ящик выдвинулся, и я увидела стопки долларов, перетянутые тесемками, и увесистый мешок с монетами — деньги, которые она выжимала из нас. А может, Мистрис занимается грязными делишками (как быстро вор находит себе оправдание), отсюда и ее богатство? А мастерская — так, для прикрытия? Да наплевать, откуда у нее деньги, главное, они помогут мне добраться до Чикаго.
Я взяла по пять долларов, удержанных с меня за каждую из четырех недель, и еще десять за гнусную жестокость. Монеты трогать не стала, она могла бы заметить, что мешок стал легче. Из швейной корзинки забрала маленькие ножнички и золотой наперсток, легкий, как перышко, старательно заглушая угрызения совести. Как ветер гонит по кругу сухие листья, так кружились в моей голове одни и те же слова: она меня ограбила, воры меня ограбили, со мной были несправедливы.
Иголки, нитки, наперсток, четыре платка, ножнички и деньги оттягивали карман передника точно кирпичи. Подобно голодному, который ест, пока ему не станет дурно, я рыскала по комнате в поисках чего-нибудь еще. Трогала тонкие фаянсовые чашки и тяжелые серебряные блюда, хрустальные вазы, бархатные занавески, статуэтку пастушка, играющего на флейте, и собаку из китайского фарфора, размером мне до колена. К чему все эти вещи? Ведь и в ломбарде могут спросить — откуда у бедной девушки собака китайского фарфора, и позвать полицию. Мне нужно в Чикаго, а не в тюрьму. Лула, наверно, уже удивляется, куда я запропастилась, да и Мистрис может вернуться в любой момент.
Я оглядела комнату — все ли на месте, не задела ли я чего ненароком. Нет, все в порядке. Она ничего не заметит, пока не пересчитает деньги. Так возьми еще что-нибудь, одну-две вещички, подговаривал меня лихорадочный голос. Какая разница, раз ты уже все равно воровка? Из бронзовой вазы в угловом комоде я вытащила пыльные четки из янтаря и кораллов. Коль скоро воры забрали мои, я имею право взять эти взамен. А затем, уже без всяких самооправданий, а просто от возбуждения, я сунула в карман маленького, с мизинец, резного кота из нефрита. На меня потрясенно смотрели знакомые лица: Дзия, отец Ансельмо, даже мой отец — человек грубый и вспыльчивый, он, однако, в жизни своей не брал чужого. «Кто ты? — спрашивали они. — Где наша Ирма?» «Мистрис меня обворовывала», — напомнила я им и запнулась. Я буду читать покаянные молитвы, жертвовать бедным в Чикаго. А когда у меня появятся деньги, я отдам, что взяла.
Я подкралась к двери, прислушиваясь, как заправский вор. Из кухни доносился ровный град ударов: Лула делала тесто для бисквитов, по-своему таким образом празднуя отсутствие Мистрис. Значит, ничего услышать не могла. Я пригладила передник, чтоб не так оттопыривался, и тихо направилась к лестнице в спальню — взять свой плащ и пару вещей.
— Ирма! — крикнула Лула. Я подскочила, покрылась холодным потом и вошла в кухню, а там встала за стиральным корытом, заслонившим мой передник.
Тяжело пыхтя, она раскатывала тесто деревянной скалкой.
— … девятнадцать, двадцать. Еще восемьдесят раз. Уф-ф… а ты где прохлаждаешься?
— Лампы очень грязные были.
— Ладно, нам нужен лед. Мистрис не оставила мне денег, так что скажи старику Макговену, чтобы отпустил в кредит. И передай ему, лед нужен срочно, иначе у меня и молоко, и масло пропадут. — Неужто Господь поощряет мой грех? — Ирма, ты меня слышишь? Сходи прямо сейчас, к завтраку успеешь вернуться.
Я сглотнула.
— А где Мистрис?
— Ушла на весь день. Хвала Господу.
Значит, пройдет несколько часов, прежде чем она поймет, что ее обокрали.
— Мне надо плащ взять.
— Ну так пойди возьми. Что ты застыла-то?
Хочу поблагодарить ее, за то, что отдала мне половину кровати, пусть и с неохотой. Пожелать ей счастья с Альбертом. Хочу запомнить ее широкое, смуглое лицо. Сказать, что я не злодейка и не воровка, а просто забрала, что мне причиталось.
— Пойду плащ возьму.
— Ты уже это говорила. Большой кусок льда, ты поняла? А не мелкое крошево.
Я прошла в спальню, уложила «благотворительные» вещи в мешок и надела плащ, который скрывал его.
Из кухни доносилось пыхтение Лулы:
— … восемьдесят два, восемьдеся три…
Я напишу ей из Чикаго. Не думай про Чикаго, велела я себе. Думай только о том, чтобы уехать без лишних проблем.
Я вышла на улицу и поняла, что сначала надо все же зайти к Макговену. А не то Лула или даже Мистрис подумают, что со мной что-нибудь приключилось по дороге к нему. Поэтому я заказала льда, пытаясь не выказывать никаких признаков нетерпения, пока старик Макговен медленно писал в кредитной тетради, а потом в тетради доставок, попутно спрашивая, что я думаю о погоде. Наконец он закончил и отпустил меня. Очень удачно в тот момент к нему зашли несколько рабочих с литейного завода, и он не видел, что я направилась в противоположную от мастерской сторону.
На сей раз я была настороже и глядела в оба, торопливо минуя переулки и держась подальше от мужчин, шедших вдвоем. Купила у уличных торговцев еды в дорогу: хлеба, колбасы, пару яблок и фунтик соленого горошка, стараясь выглядеть непринужденно, спокойно и вообще не привлекать внимания.
В кассе железнодорожной компании «Буффало, Кливленд, Чикаго» я попросила билет в третий класс до Чикаго.
— У вас банкноты или мелочь? — спросил служащий.
Это проверка?
— Банкноты, — выдавила я.
— Посмотрим… — он подносил каждую бумажку к свечке и внимательно изучал, порой переводя цепкий взгляд на меня.
Он что, способен учуять ворованные деньги? Или ждет, что я невольно проболтаюсь? А потом позовет полицейских, быть может, даже тех двоих моих знакомых — которые вспомнят, где я живу, и отведут меня обратно, но уже не как пострадавшую, а как воровку.
— Простите, мисс, очень часто попадаются фальшивые. Но эти в полном порядке. Не беспокойтесь, вас никто ни в чем не подозревает. — Я заставила себя улыбнуться, с трудом раздвинув губы, точно жестко накрахмаленные оборки. — Пожалуйста, ваш билет. Поезд на Чикаго отходит в восемь ноль шесть с третьей платформы, вон там, справа, — он ткнул пальцем в нужную сторону. — Поспешите, скоро отправляется.
Я помчалась к поезду, потрясенная тем, как все удачно сложилось. Если что, я могу сказать полицейскому: «Бегу на поезд!» А не убегаю от преследования.
Возможно, проводник и подумал, что у меня маловато багажа для такого дальнего путешествия, но ничего не сказал. В вагоне было душно, пассажиры обмахивались дешевенькими веерами и снимали верхнюю одежду. Я осталась в плаще — он хоть как-то скрывал тяжело вздымавшуюся от волнения грудь. И нервно глядела на платформу, высматривая, не идут ли полицейские, посланные за мною вдогонку разъяренной Мистрис.
Двери с лязгом захлопнулись. Затем паровоз выпустил длинную струю пара и поезд тронулся. Вскоре в вагоне стало посвежее, пассажиры отложили веера в сторону. Я достала украденные четки, но пальцы, мокрые от пота, соскальзывали, и я сбивалась с нужной молитвы. Останавливалась, начинала заново. «Воровка, — стучали вагонные колеса, — воровка, воровка, воровка». Мы выехали из города, начались широкие вспаханные поля, и в стекле я видела свое отражение: не Ирмы, а бледной, как мел, незнакомой девушки.
— Леди, — мальчик, сидевший напротив, тронул меня за рукав, — вы уронили свои красивые бусы.