Введение

Тем людям, которые считают, что другие миры – всего лишь выдумка, я искренне сочувствую: они не умеют заглянуть даже за угол.

Удивительное, оно и впрямь рядышком.

Вот вчера, к примеру, еду в автобусе, и вдруг начинает до меня домогаться тетка. Одна из тех, которые раздражают нормальных людей самим фактом своего существования.

Она ворвалась в наш автобусный мирок, неся с собой панику в ряды мирно дремлющих пассажиров: сначала громогласно выясняла у водителя маршрут, потом, всех расталкивая своим тяжеленным корпусом, протискивалась к свободным сидениям, заняв сразу оба, и, наконец, добралась до меня. Я видел, как шевелятся ее толстые губы, как вращаются выпученные глазки, уставленные прямо мне в лицо. Пришлось вынуть из уха один из наушников, чтобы услышать:

– Сколько проезд-то стоит, сынок?

Я ответил и хотел уже было вставить свой наушник обратно в ухо, но она ухватила меня за рукав и начала бормотать что-то не вполне вразумительное:

– …всю обожрут меня, охальники. А я пенсионерка уже, мне такую ораву не прокормить!

Вздохнув, я попытался вникнуть в суть её рассказа.

Как я понял, какие-то «обжоры и охальники» поселились в доме у этой «бедной женщины», и теперь она приехала искать на них управу у властей.

– Почему просто не вызвать участкового? – спросил я у неё как можно более вежливо.

– Степаныча-то? Звала, как же не позвать! Так энти гады с ним вместе три литра моей браги выжрали, и таперя они почитай лучшие друзья!

– Ну тогда нужно написать заявление начальнику милиции.

– Да не в милицию! Тут к властям надо! Писать – долго. Я лучша решила сама, ножками, может послушают старую женщину.

Я усомнился, но постарался виду не подавать. В конце концов, баба-то бойкая – может и пробьётся в какой-нибудь кабинет…

А та между тем продолжала:

– …я в милицию и не хочу! Они вообще-то меня не обижают, токо жрут очень много.

– А кто они-то? – не выдержал я.

– Да инопланетяне, я ж говорю! Они это… напилися и тарелку-то свою разбили. И пока я их у себя рассольчиком отпаивала, наши мужики ихнюю аппаратину уже в цветные металлы увезли. Эти, сердешные, как узнали – так распереживались, что в запой ушли. Почитай уже третью неделю не просыхают.

– Инопланетяне?

– Я ж говорю: тут дело-то государственное!

– А как они выглядят-то?

– Люди как люди, токо жрут много, а пьют и того больше. Я уж два раза у соседей занимала до пенсии.

– А язык?

– Что?

– На каком языке они говорят?

– Да по-нашему! Я ж говорю: нормальные мужики, только пьяницы, вот тарелку-то и разбили!

– Да ну! Может они и не инопланетяне вовсе?

– Да как нет? Тарелка-то была? Была! У нас на деревне мужики как её сдали в энти самые… цветные металлы, так столько денег получили, что двое насмерть упились, а один без вести пропал. А то бы я этих планетян к ним, гадам, отправила: пусть сами бы их и кормили!.. Так где, говоришь, выходить-то, чтоб в Правительство-то попасть?

 

Поезд до станции М…

Должность Клавдии Петровны называлась «железнодорожный диспетчер», но здесь, на станции К…, её именовали не иначе как «Начальник вокзала».

В какой-то мере это соответствовало правде: на этом полустанке, откуда один раз в день отправлялся ремонтный поезд с рабочими по узкоколейке, никого главнее её не видывали. Всей работы-то у Клавдии Петровны: утром отправить поезд, вечером – встретить. Всё остальное время можно поливать цветочки…

Впрочем, у Клавдии было другое увлечение: коротая день, она вязала свитерок для внука.

…Было около двух часов пополудни, когда её занятие прервал шум приближающегося поезда. Не веря своим глазам, она бросила вязание и выбежала на перрон. По рельсам неторопливо катил поезд: тепловоз и четыре вагона, как ей показалось. Она побежала к телефону: звонить в Полтаву.

…почему не предупредили, что пустили состав?!!

Её начальник, Игорь Валентинович, озадаченно приподнял форменную фуражку и почесал под ней вспотевшую лысину:

– Клава, ты ничего не напутала?

– Я не слепая, только что проследовал состав в сторону М…!

Тот снова почесал лысину, посмотрел на план.

Тихо произнес, зажав трубку рукой, своему помощнику:

– Слышь, Ген. У Клавки крыша поехала!

И ей:

– Клава, с тобой всё в порядке? Может на солнце перегрелась? Иди-ко ты домой, отдохни.

Помощнику:

– Придётся ехать в К…

Трясясь на дорожных ухабах в служебной «Волге», он молчал, пока не добрались до М… Там он вышел и подозвал к себе бригадира рабочих. Спросил напрямую:

– Тут проходил железнодорожный состав из К…?

Бригадир, Петр Сергеич, был мужик простой. Глядя прямо в глаза Игорю Валентиновичу, он покрутил у виска.

– Валентиныч, у тебя с головой всё в порядке? Рельсы разобраны, и на этой узкоколейке наш поезд единственный. А то ты не знаешь!

– Знаю. Тогда скажи, ты утром Клавку видел?

– Станционную начальницу? Видел, конечно, а что?

– Ну и как она?..

– В смысле… как?

– Ну… нормальная была с утра?

– Да вроде… Я не присматривался… А что?

– Говорит, что в два часа дня видела поезд, который мимо её полустанка прошел в вашу сторону.

– Ну, дела…

…Клавка, хоть и встревоженная, на сумасшедшую похожа не была.

– Валентиныч, богом клянусь: был состав! Старый такой, облупленный. Шёл медленно… в сторону М…

Игорь Валентинович спросил осторожно:

– Кто-нибудь кроме тебя его видел?

– А я почём знаю? Скорее всего – нет. Ты же знаешь, у нас тут народу-то: две бабки да три собаки.

– А завтра будет ещё и Генка. Геннадий Сергеевич. И не спорь! Останется до выяснения. Усекла?

Генка помялся, хотел что-то возразить.

– Никаких возражений. Остаёшься на служебном довольствии!

Он походил по путям, зачем-то потрогал рельсы пальцем, а затем двинулся обратно к своей «Волге».

* * *

На следующий день ровно в два (а если быть точнее – в 14.02 по Киевскому) послышался стук колёс. Генка выскочил из здания станции и уставился в ту сторону, откуда слышался шум. К нему присоединилась Клавка с победным видом, типа «А я что говорила».

В той стороне, откуда слышался стук колёс, рельсы заворачивали. Всем (и больше, чем кому-либо – самой Клавке) было известно, что там, за поворотом – тупик, куда по вечерам загоняют маленький рабочий поезд. Сейчас там почему-то все заволокло туманом, из которого с лязгом и грохотом выполз допотопный паровоз. Генка готов был поклясться: такой он видел только на картинках и в старых вестернах. Изрыгая клубы пара, он неторопливо приближался. Генка отчаянно замахал флажками, давая знак ему остановиться. Тот приближался на той же скорости. Когда стала видна кабина машиниста, Клавка охнула:

– Та она пустая!

Когда поезд скрылся на горизонте в клубах пара, Генка позвонил начальнику:

– Валентиныч, это… Был поезд-то…

…– В тупике всё осмотрели?

– Да всё, всё осмотрели. Нет там ничего и быть не может!

– Ты хочешь сказать, вам это примерещилось?

– Нет, был поезд, был! Четыре вагона и паровоз. Старый, допотопный!

– И что я буду по-твоему докладывать начальству, а?

…Решение он принял истинно Соломоново: позвонил в Киев, но не в управление железной дороги, а в Украинскую Академию Наук. Там младшим научным сотрудником работал его зять, Валерка.

– Как говоришь, поезд из ниоткуда в никуда?

– Да, так, – крякнул Игорь Валентинович. Меньше всего ему хотелось выглядеть перед зятем свихнувшимся старым дуралеем. Но лучше уж перед ним, чем перед начальством…

Но тот отчего-то развеселился:

– Вот это да! Какой вы молодец, что нам позвонили! Ждите, мы постараемся приехать сегодня же!

* * *

…Лаборатория, в которой работал Валерий, официально именовалась «геофизической», на самом же деле вот уже почти три года она была «рассадником» клуба уфологов Украины во главе с ее президентом, Сергеем Сергеевичем Коганом. Это был талантливый учёный, сделавший себе имя и раннюю седину на исследовании космических излучений.

Исследования были актуальными и финансировались на правительственном уровне, но в Академии каждая собака знала, что все эти космические лучи были только прикрытием: всё свободное время Коган посвящал изучению паранормальных явлений – бредил летающими тарелками и «зелеными человечками». Всего минуту поговорив с тестем, Валерка понял: такого случая, как этот, Коган ни за что не упустит!

* * *

…Выехали рано утром и к десяти утра были уже на месте. Валерка, крутивший баранку, малость устал, а вот Коган был похож на охотничью собаку, почуявшую запах добычи: он уже облазил все окрестности, а теперь насел на перепуганную Клавдию Петровну, устроив ей, что называется, «допрос с пристрастием». Его интересовало всё: облако пара, из которого появлялся поезд, точное время, когда он появляется и исчезает, цвет вагонов…

Ближе к двум, когда должен был появиться загадочный состав, он вдруг стал спокоен: сел на ступеньку у полустанка, скрестив руки на груди и, казалось, начал медитировать…

…Когда из облака пара (или тумана?) показался поезд, он вынул из сумки фотоаппарат и начал снимать.

Поезд двигался неторопливо. Все обратили внимание на то, что кабина машиниста и вправду пуста, а в последнем (четвертом по счету) вагоне открыта дверь…

Валерка вдруг ловко вскочил на подножку поезда.

– Назад! – заорал ему Сергей Сергеевич, но он уже спрыгнул назад и, улыбаясь, протянул ему бумажный пакетик.

– Это краска, я ножом соскоблил. Мы же ученые, у нас должен быть материал для лабораторного исследования.

* * *

Спустя два дня, в Киеве, Сергей Сергеевич делал небольшой доклад «для своих».

–…по неизвестной причине фотопленка оказалась засвеченной, зато удалось в столь короткие сроки сделать спектрографический анализ вещества, предположительно – краски с борта вагона. Результаты потрясающие: наряду с обычными веществами, краска содержит спектры веществ, которых нет в таблице Менделеева!

Но и это, дорогие друзья, ещё не всё. Готовясь к этому докладу, я основательно порылся в архивах и обнаружил в них поистине фантастическую историю.

В 1911 году, в Италии, был вырыт очень длинный тоннель. При его открытии… пропал поезд. По словам очевидцев, он «скрылся в тумане». Двое железнодорожных служащих успели спрыгнуть с задней подножки, а вот машинист и его помощник пропали вместе с этим поездом.

После этого тоннель был закрыт, а позже взорван и никогда не эксплуатировался.

Не знаю, насколько безумной вы сочтёте мою идею, но она заключается в том, что мы наблюдаем на станции К… тот самый пропавший поезд!

* * *

…Последний раз Сергея Сергеевича видели на станции К…, когда он с небольшим рюкзачком вскочил на подножку заднего вагона проходящего поезда. Поезд скрылся в тумане и ни на следующий день, ни другие дни больше не появлялся.

 

Прямой контакт

Когда вожатка заперла нас с Машкой вместо обеда в кладовке (аргумент отчаяния!), сказав на прощание, что «таким мерзким девчонкам, как вы, полезно посидеть взаперти», мы вообще-то не очень расстроились. Продолжая хихикать, мы устроились у небольшого окошечка, откуда било солнце, и стали соревноваться в «тетрис». Потом (это Машка придумала!) начали слать всякие прикольные sms-ки кому ни попадя. Получился полный хит, когда такой текст: «Поздравляю! Ты скоро станешь папой» мы отправляли на всякие выдуманные из головы номера. Не скучали, в общем…

Об этом случае я вспомнила несколько месяцев спустя, когда смена в лагере давно уже закончилась, и случай этот почти забылся. Как, прочем, и сама Машка: в нашем мегаполисе Химмаш – это почти другая планета… В общем, почему-то именно эта кладовка мне вспомнилась, когда я разревелась в три ручья, запершись от мамы в своей комнате.

А дело было так: я уже собиралась всего-навсего стрельнуть у мамани стольник перед выходом на улицу (уже даже кроссовки надела!), когда она, оторвавшись от журнала, вдруг поманила меня пальчиком к себе поближе. Не подозревая никакого подвоха, я подошла, а она уставилась на мой живот, выпирающий из-под майки. Я еще подумала: «Опять проверяет, не проколола ли я пупок». Но она развернула меня к себе боком, посмотрела и вдруг резко сказала: «Сядь!».

Я уселась на диван рядом с ней, всё ещё довольно-таки беззаботно помахивая ногой, а она спросила, внимательно глядя мне в глаза:

– Доча, у тебя месячные давно были?

У меня от такого вопроса глаза просто-таки округлись. Нет, конечно, мы с ней обсуждали иногда такие вопросы, но чтобы вот так, в лоб…

– Н-н-не п-помню, – выдавила я и поняла по выражению её лица, что она подозревает что-то гадкое.

Потом до меня дошло, что она подумала.

– Свихнулась?! Я – девственница! – проорала я и, пытаясь удержать неожиданно брызнувшие слезы, ринулась в свою комнату, закрыв щеколду.

Вот там-то почему-то мне и вспомнилась та кладовка. И то, как мы целовались с Машкой.

Ну, целовались! И что теперь? В конце-то концов, я уже не ребенок и понимаю, что ОТ ЭТОГО детей не бывает!

…Большего ужаса, чем гинекологическое кресло, человечество пока не придумало: сидишь в абсолютно беспомощной позе, бесстыдно раскинув ноги, а в это время какая-то абсолютно мерзопакостная тётка копается при этом прямо В ТЕБЕ. Силясь не заорать от ужаса, я прокусила себе губу.

А самое мерзкое оказалось в том, что эта гадина НЕ НАШЛА у меня никакой девственности, зато обнаружила беременность. Ой, мамочки! Я твердо решила повеситься!

…Аборта не помню абсолютно, потому что вкололи какую-то гадость, после которой у меня неделю ехала крыша. Я ходила бледной тенью и все время плакала: казалось, будто из меня удалили половину кишок. Даже то, что меня сразу же после этого увезли на юг, поначалу не радовало. Разве что море. Оно старательно вылизывало мои раны, и через пару недель я немного ожила. Даже начала разговаривать с мамой. Даже смеяться.

Все постепенно прошло, как страшный сон.

Год спустя я совершенно случайно узнала, что Машка родила сына.

И еще 30 лет мне понадобилось, чтобы понять, что мы с ней отправили sms-ку Богу.

 

Волчица

История эта произошла со мной в те времена, когда увидеть цвет трусиков незнакомой девушки было достижением, а не обыденностью летней прогулки по городу, а сотовые телефоны не были палочкой-выручалочкой в экстремальных ситуациях по причине полного их отсутствия…

…Когда мотор, пофыркав, заглох, лицо водилы, доселе неизмеримо самоуверенное, как и у всех северных водил, исказилось. Температура за бортом нашего огромного лесовоза была около минус 40 по Цельсию, и мирок кабины, который доселе представлял собой маленький тёплый оазис в безбрежном море заиндевелой от холода тайги, грозил в считанные минуты превратиться в покрытую инеем здоровенную консервную банку, где мы будем морожеными сардинами.

Выругавшись, водила полез колупаться в моторе, а я впервые в жизни попытался вспомнить: «Господи! Иже еси…», но вместо молитвы с моих губ срывались проклятия. И все они – по поводу ножа. Огромного и очень красивого ножа, который висел у меня на поясе. Именно из-за него, окаянного, я здесь оказался!

А дело было так: паренек, живший в нашей свердловской квартире в то время, пока нам с женой была нужда (или прихоть?) проводить свое существование в небольшом северном городке, как-то сильно разозлил мою вторую половину. Повод был, в общем-то, пустяковый: ей захотелось на кухне поменять железную трубу, по которой шел газ к нашей газовой плите, на резиновый шланг, чтобы эту самую плиту можно было спокойно перемещать по кухне, чего железо делать не позволяло. Дело хозяйское: хочешь – меняй, но жена почему-то решила, что он, как квартиросъемщик, должен половину расходов по этой замене взять на себя, а он этого мнения не придерживался. В обычное время этот мелкий бытовой конфликт все забыли бы через пару дней, но тут как раз случилось так, что мы разъезжались кто куда: мы с женой должны были лететь в наш северный городок, куда «только самолётом…», а наш жилец на зимние каникулы уезжал в гости к родителям.

Тут надо отметить, что жильцу нашему было 17 лет, нам же – уже по 20. Жена моя считала, что она старше его на голову и никак не меньше (что, в общем-то, было правдой), а я, хоть и старался научить его кой-каким жизненным премудростям, в силу возраста ему еще недоступным, всё же старался держаться с ним на равных. Тем более, что парень он был хороший, и ныне мне самому не грех многому у него поучиться в жизни… Но это сейчас, а тогда я был тоже на него немного зол, хотя и не показывал виду.

Он уезжал раньше нас – ночным поездом, и вечером, накануне его отъезда, мы с ним на кухне пили всегдашний чай, ожидая его поезда. Он травил обычные свои байки про охоту, которой увлекался, и совершенно забыл про то, что нужно вызвать такси. До вокзала от нашего дома было полчаса пешком, и он попросил его проводить. Ничего особенного в этом не было – я уже не раз его провожал: страшновато всё-таки в одиночку тащиться ночью зимой к вокзалу – это понятно. Но в этот раз я, вспомнив о шланге и расстроенной жене, сказал ему: «Понимаю, страшно. Но мне-то потом возвращаться одному. Ты об этом не подумал?». Об этом он действительно не подумал, а одному ему идти не хотелось: ночь тёмная, район опасный, сумки тяжелые… И он сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: он достал свое сокровище – прекрасный охотничий нож, и сказал мне: «Проводишь – подарю». И я в ответ тоже сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: я согласился.

Проводил я его прекрасно и ножу радовался… как любой мальчишка. Но из-за этого ножа возникла непредвиденная проблема. Я, конечно, ни в какую не хотел с ним расставаться, а брать в самолёт это оружие было никак нельзя. И я решил: отправлю жену самолётом, а сам доберусь по зимнику.

Как я уже говорил, «в этот край таёжный», в котором мы жили, можно было добраться «только самолётом», ну или вертолётом. Но это – летом. Зимой можно было доехать до ближайшей станции поездом, а потом выйти на трассу и тормознуть лесовоз или какую другую попутку. И всё за ради ножа!

Одно я не учёл: что на Севере в феврале температура минус 40 – обычное явление. Нормальные люди в это время выходят на улицу не иначе как в полушубке и валенках или унтах, я же был в обычной зимней куртке и ботинках, не рассчитанных на такую температуру. Поэтому, выйдя на трассу, я проклял всё на свете, а когда лесовоз наконец остановился, и я залез в его прокуренную кабину, то был уже на грани превращения в живую сосульку.

Кабина была грязной. Там воняло железом, мазутом и давно не мытым мужским телом, а непосредственно от водилы пёрло перегаром. Но в тот момент это было самое лучшее место в этом мире, потому что там было тепло!.. До того момента, пока мотор этого могучего повелителя дорог, пофыркав, не заглох…

…Какое-то время мне казалось, что водила справится с ситуацией, и мотор вот-вот снова заурчит. Но вместо этого я видел только раскрасневшееся от мороза и матюгов лицо водилы, которое появлялось в кабине только затем, чтобы взять какой-то новый инструмент и снова исчезнуть, оставляя за собой клубы морозного воздуха. Кабина постепенно выстужалась, и пальцы моих ног, обутые в городские ботиночки, вновь стали замерзать.

Наконец водила залез в кабину не за инструментом, а чтобы позвать меня:

– Вылезай, пацанёнок! Окочуришься тут!

Не чуя своих ступней, я вылез из кабины и только тут почувствовал, что такое настоящий холод: уже было темно и температура, судя по всему, вновь упала. К тому же дул такой ветер, что от него слезы, невольно выступавшие из глаз, казалось, тут же превращаются в льдинки.

«Зачем он меня позвал?».

Думать, впрочем, уже не хотелось: хотелось упасть прямо тут и замерзнуть к чертям собачьим. Главное, чтобы быстро!

Впрочем, буквально через секунду я уже понял, зачем он меня позвал: неподалёку от лесовоза, прямо на дороге, изрыгая клубы вонючего дыма, горело колесо.

– Грейся! – проорал мне он и скрылся из виду.

Я подошел к горящему колесу как можно ближе и едва не задохнулся от ни с чем не сравнимого запаха горелой резины. Покрутился вокруг него, стараясь встать с наветренной стороны, стянул с рук не гнущиеся от мороза кожаные перчатки и вытянул к огню покрасневшие пальцы. Греться получалось не очень: вблизи огонь жёг, а чуть подальше холод уже пробирал до костей. А ноги в ботиночках по-прежнему ничего не чувствовали.

Водила вернулся с охапкой хвороста, половину которой кинул на дорогу, а вторую – поверх горящего колеса. Критически осмотрел мою одежонку и, ругнувшись, пошел к машине. Долго в ней копался и принес для меня тот же наряд, в который был одет сам: полушубок, унты, шапку-ушанку и меховые варежки.

Господи, разве есть что-то на свете лучше, чем унты, полушубок и настоящая зимняя шапка? Поверьте – нет!

Куртку я скинул сразу. Меня обожгло холодом, но полушубок тут же окутал меня ароматом овчины. С ботинками было хуже: я с огромным трудом расстегнул замок и вынул оттуда в носке… что-то чужое.

– Ну-ка сымай носок! – услышал я команду.

Послушно стянув носок, я увидел синюшное подобие своей ноги.

Водила осмотрел её критически, и сказал:

– Нормально, не успел сильно отморозить. Снегом разотри и надевай унты!

Я послушался. И почти сразу почувствовал, что спасён. Я даже сумел наконец оценить прелесть развернувшейся передо мной картины: большой костёр освещал кусочек бескрайней тайги, а прямо над нами рассыпалось звёздами потрясающей красоты небо…

Но помечтать мне было не дано. Водила, видимо вконец измученный, тяжело опустился на очередную вязанку хвороста и вытянул руки к костру. Спросил:

– Отошёл?

– Да вроде как.

– На вот, – он протянул мне топор, – тащи веток побольше. Если придется здесь ночевать, я бы не хотел все колеса пожечь.

Я послушно взял топор и поплёлся в сторону темневших деревьев. Унты и полушубок были мне велики, шапка тоже наползала на глаза, но всё же я не чувствовал такого лютого холода, как раньше. Даже лицо как-то приспособилось к температуре, хотя дышать все-таки приходилось через плотно сжатые губы, чтобы не замерзал нос.

Ходьба меня немного взбодрила, но отойдя от костра, я тут же перестал что-либо различать: тьма навалилась на меня как большое животное. Тропинку, которую должен был уже натоптать водила, я не нашел, и пришлось вслепую лезть в сугробы. Несмотря на то, что унты были высокими, я быстро начерпал в них снега, провалившись по пояс, и дальше уже скорее плыл, чем шёл. А добравшись до ближайшего дерева, никаких веток не обнаружил: только ствол. Пришлось идти дальше. К этому времени я, правда, начал кое-что различать в темноте, которая на самом деле оказалась скорее полутьмой, и вскоре увидел впереди сугроб, из-под которого торчали целые заросли веток. Начав их разгребать, я понял, что это ствол упавшего дерева, и очень обрадовался: веток было много. Топор, звеня, отскакивал от них, но все же они в конце концов отрубались.

Нарубив целую кучу, я остановился передохнуть и в этот момент увидел то, что меня просто потрясло: из темноты на меня смотрели два жёлтых глаза. Я забыл про холод, я забыл про всё – даже про топор, который держал в руках – такой глубинный ужас охватил всё моё существо. Мне хотелось бежать со всех ног к костру, хотелось кричать, но всё тело будто парализовало: я просто стоял с топором в руках и неотрывно смотрел в эти два поблёскивающих глаза, а они смотрели на меня. Сколько это продолжалось? Не знаю. Скорее всего – несколько секунд, но мне казалось, что это было очень долго. Наконец глаза исчезли, и я увидел серый силуэт, а затем услышал леденящий душу вой. И только тогда понял: волки!

Обхватив двумя руками топорище, я начал пятиться назад, к дороге, уже позабыв про хворост. И пятился так до тех пор, пока не упал на спину. Упал, как будто угодил в ловушку: ни подняться не мог, ни заставить себя выпустить из рук топор. Ощущение полной беспомощности!

Наконец, извернувшись, я поднялся, опираясь на топор и отплевываясь от снега, залепившего всё лицо. Увидел костер, горевший вдалеке, и, уже не разбирая дороги, побежал туда – если можно назвать словом «побежал» передвижение по пояс в снегу.

К дороге я выбрался совершенно обессиленным, а доковыляв до костра, рухнул, хватая ртом морозный воздух, перемешанный с запахом резины.

По-моему я рыдал. Не помню. Наконец до меня дошло, что водила, о чём-то меня спрашивая, пытается вырвать из моих рук топор. Бесполезно: я вцепился в него такой мертвой хваткой, что ему пришлось силой разгибать мои пальцы.

– В-волки. Там! – сумел я выговорить, заикаясь.

Водила усмехнулся:

– От тебя так воняет резиной, что они сейчас уже за пять километров отсюда!

Но видимо его всё-таки впечатлили мои слова – он вновь сходил в кабину и вернулся с ружьем, перекинутым через плечо. Хмыкнул и, взяв в руку топор, направился туда, откуда я прибежал.

Его не было долго. Я клацал зубами: то ли от холода, то ли от страха. Мне казалось, что он не вернётся.

Он вернулся. Молча кинул у костра большую охапку хвороста и присел на неё. Сказал, чуть помедлив:

– Следов не нашёл. Может тебе померещилось?

– Н-нет, – ответил я. – Они выли!

– Ну, значит волки. Вряд ли сюда придут. Не ссы, малец. Нам важнее не замёрзнуть.

Ужас вновь подступил прямо к горлу: я подумал – сейчас он попросит меня ещё раз сходить за хворостом, и тогда я вновь расплачусь. Я буду на коленях ползать перед ним, но не пойду больше в этот лес!

От унижения меня спас какой-то новый шум.

– Машина идёт, – сказал водила спокойно.

Я избегал смотреть ему в лицо.

Подъехал другой лесовоз – как две капли воды похожий на наш. Остановился. Водилы обменялись короткими репликами на водительском матерном, а после мой водила подошел и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Залезай в кабину. Сейчас поедем.

Я вновь почувствовал знакомый уже аромат тепла, смешанного с мазутом и металлом. Затаился в уголке.

Водилы снова матерились, потом долго цепляли трос, а я выпал из пространства и времени: мне хотелось как можно дольше находиться в этом теплом уголке вселенной.

Потом мы поехали. Стало так тепло, что я расстегнул полушубок. Рука моя наткнулась на нож, и мне стало так стыдно, что по щекам снова покатились слёзы. Ещё вчера я считал себя героем, а парнишку, который боялся идти на поезд, трусом. А ведь он охотник и никогда бы, наверное, не испугался встречи с волком!

Доехали мы удивительно быстро. В кабину заглянул мой водила, кинул мне мою сумку и вещи.

Сказал:

– Ночевать здесь придется. В интернате.

Я был согласен на всё и покорно поплёлся за ним.

Интернат оказался серым, занесённым снегом двухэтажным зданием. Судя по всему, здесь все уже спали, но дверь открыли без вопросов. Какая-то женщина с широким добродушным лицом, взглянув на меня, сказала:

– Положу тебя в изолятор. Счас другого места уже не найду.

Изолятор так изолятор. Мне было уже совершенно всё равно, где лечь, укрыться своим стыдом, и забыться сном. Завтра, глядишь, уже и полегчает.

Водила глянул на меня:

– Ну бывай, пацанчик. Я к другану ночевать пойду.

Меня с новой силой окутал стыд: в мужскую компанию ссыкуна не принимают – лучше сдать его на ночь к деткам в интернат. Сжав крепче зубы, я протянул ему руку. И тут же испугался: а вдруг не пожмёт?

Пожал. Даже по плечу похлопал.

Сказал:

– Ничо было приключеньице, да?

И засмеялся. Но как-то так по-доброму, что у меня отлегло на душе. И захотелось сделать что-то хорошее для этого человека.

Я снял с пояса свой позорный нож и протянул ему ручкой вперед.

– Возьми… Возьмите в подарок.

Тот взял клинок в руки и внимательно рассмотрел.

– Серьёзный ножичек. Откуда?

– Самоделка. Друг подари… То есть друг для меня сделал. Возьмите, пожалуйста.

Тот вновь улыбнулся, и я понял, что он сейчас ответит отказом.

– Ну, пожалуйста!

Взгляд его наткнулся на мой, и он видимо передумал отказываться. Аккуратно опустил нож в карман и спросил:

– Звать-то как тебя?

– С-саша.

– Володя.

На этот раз пожатие было куда крепче. По-моему, он ещё что-то хотел сказать, но передумал. Быстро повернулся и ушёл не оборачиваясь.

Женщина с широким добродушным лицом повела меня в обещанный изолятор, который оказался небольшой комнаткой на две кровати.

Сказала заботливо:

– Покормить-то сёдня уж нечем, только с утра. Может чаю принести?

Я жутко хотел чаю, но не решился. Ответил, стараясь придать голосу твёрдость:

– Подожду до утра. Очень спать хочется.

Та посмотрела с сомнением, но ничего больше не сказала. Указала на железную кровать, рядом с которой стоял стул, и ушла, прикрыв дверь.

Я разделся, отметив в полутьме (свет пробивался из коридора через небольшое зарешеченное окошко), что на соседней кровати кто-то спит, и с наслаждением вытянулся. Лицо, руки и ноги жгло, а мышцы болели так сильно, что я никак не мог расслабиться. Осторожно повернувшись набок, я взглянул на соседнюю кровать и… обмер: на меня смотрели те самые два глаза, которые я сегодня видел в лесу, – тот же жёлтый, беспощадный блеск. Та же холодная сила!

Это было чересчур для меня: больше не в силах сдерживаться, я заорал. Я просто утонул в этом крике, вложив в него всю силу своих обмороженных лёгких!

…Открыв глаза, я увидел яркий свет и перепуганное лицо добродушной женщины, смотревшей на меня с ужасом. И тут только осознал, что всё ещё ору. Я закрыл рот рукой (под ней захлюпали слюни, перемешанные с соплями и слезами) и только после этого решился взглянуть в сторону кровати, с которой на меня смотрели ужасные глаза. Увидел… девочку лет восьми, очень худую и перепуганную. Она сидела на кровати, закрыв лицо ладошками.

Женщина осторожно подошла ко мне и ласково, совсем по-матерински, опустила мне руку на голову, так и не сказав ни слова. Но я почти этого не почувствовал – всё моё существо было сосредоточено на другом: я во все глаза со страхом, смешанным с любопытством, глядел на закрытое ладошками лицо девочки.

Я знал: там, под ними, прячутся те самые страшные глаза. Глаза волчицы. И ещё я знал, что мне потребуется вся моя сила воли, чтобы не заорать вновь, когда я их увижу.

 

Скрипачка

…Трудно найти место, где массы людей проявляют большее безучастие ко всему окружающему, чем переходы московского метрополитена. Если на улицах, особенно таких знаменитых, как Арбат, москвичи и гости столицы ещё могут остановиться и благосклонно послушать выступления уличных музыкантов, то в метро – никогда. Здесь нет людей, есть только человеческая масса, спешащая поскорее перейти с одной станции на другую… И всё же из этого правила появилось одно исключение.

Впрочем, взглянув случайно на худенькую и довольно невзрачную на вид девушку, никак поначалу нельзя было бы предположить, что именно она станет объектом повышенного внимания… Сняв платок и распустив по плечам свои черные волосы, она становилась красивой – это так, но самого по себе этого обстоятельства здесь, в этом человеческом муравейнике, достаточно разве что для беглого взгляда. Её скрипка, вынутая из потертого футляра, тоже не заслуживала никакого почтения: скрипка как скрипка, ничего особенного – здесь и не такое можно увидеть… Но вот в тот момент, когда она, слегка закусив нижнюю губку, начинала смычком брать первые ноты, люди, словно заворожённые, начинали невольно замедлять шаги. Музыка, казалось, стекала с её смычка и плыла, кружилась. Заставляла то смеяться, то плакать, то смущённо улыбаться… Люди окружали девушку плотной толпой и слушали, слушали. Слушали! Временами её футляр наполнялся не только купюрами, но и слезами.

Потом она останавливалась, и окружающие тут же приходили в себя, разбегались по своим делам… Никого из них уже не волновала эта странная красавица, никто не задумывался о том, кто она, откуда здесь появляется и куда затем исчезает…

Абсолютное большинство этих случайных слушателей были бы донельзя удивлены, если б узнали, что она никогда в жизни не брала уроков музыки и не изучала нотной грамоты. Мало того: по-русски эта девушка говорила очень неохотно, предпочитая свой родной язык – чеченский.

Прошло уже два года с того времени как она вместе со своей семьёй приехала в Москву из пригорода разрушенной чеченской столицы. Это была очень скромная, любящая и послушная дочь. Весь свой немалый доход она отдавала отцу, предоставляя ему решать, куда потратить эти деньги.

В их семье женщинам было положено готовить еду, растить детей и не обсуждать решения мужчин. Поэтому, когда в один прекрасный день отец представил её какому-то юноше и сказал: «Это Беслан, твой будущий муж», она восприняла это как должное. Её, правда, несколько удивило, что муж провел с ней всего одну ночь и был груб, а после этого сразу исчез, но она ни единым словом не высказала ни ему, ни отцу своего неудовольствия. Ещё через месяц она узнала, что её муж погиб как настоящий герой и что она беременна…

Но самая странная вещь произошла с ней, когда пришла пора родиться ребёнку. Её забрали к себе две старухи и долго над ней колдовали во время схваток. А после родов, когда она, еще совсем слабая, хотела обнять новорождённого, ей в этом отказали.

Вместо этого совсем незнакомые чеченские мужчины показали ей трупы её родителей, изрешечённых пулями, дали их оплакать, а после надели на неё большой бандаж, имитирующий беременность, и попросили снова идти со своей скрипкой в переход метро. Она не спорила с ними, хотя из ее глаз катились слёзы. Она молча взяла свою скрипку и пошла.

Этот, последний её концерт, был самым необычным: первое же прикосновение смычка заставило толпу вздрогнуть и поселило в сердцах людей неясную тревогу. Затем необычная мелодия стала набирать силу, и тревога в сердцах людей переросла в страх, а затем в панику. И только когда переход оказался совершенно пустынным, девушка опустила смычок и сползла по стене, закрыв руками свое заплаканное лицо.

Страшный взрыв потряс стены, и его грохот покатился в обе стороны прощальным салютом, которого она уже не слышала.

 

Весна идет – весне дорогу!

Не знаю как у вас, а у нас весна – самое паршивое время года: как только чуем, что морозы отступают, сразу бросаем все дела и берёмся за лопаты – прокапывать дорогу в снежных заносах. Копаем всегда на юго-запад: Весна, она, как известно, всегда оттуда топает.

Ох, и работенка это, скажу я вам: не знаю как у вас, а у нас снега за зиму выпадает столько, что с крыш можно скатываться, как с катушки. А дорогу для Весны, понятно, надо копать широкую – метров на пять, и копать до самой земли, не халявить: иначе нипочем не пробьётся к нам Весна – такая уж она дюже капризная.

Да, в общем-то, всё бы ничего: у нас в деревне мужиков (считая со мной) почти дюжина, справляемся с работёнкой. Да только в этот раз незадача вышла: дед Михей помер ещё по осени, Гаврилу и Матвея старых ноги уже не таскают. А прочие все – окромя меня, да вот Дюхи ещё, какая-то холера закосила: лежат дома на печи, охают да причитают. Я было усомнился – может прикалываются или ещё какая заморока. Да нет – правда: лежат, стонут, баб своих третируют придирками – в общем, всё как и полагается у больных мужиков.

Так вот и получилось: вышли мы с Дюхой вдвоём и вкалываем без продыху за всю дюжину день за днём. Дюха, кстати говоря, парень к работе злой, смотреть – одно удовольствие, что твой экскаватор. Одна беда: языкастый слишком. Всё бухтит:

– Вкалываем тут по-чёрному, а я слыхал – в Нижних Верхах уже третий год не копают – и ничё: живут не хуже нашего.

Я огрызаюсь сквозь зубы:

– Потому и живут, что мы копаем: знамо дело. На чужом горбе, паразиты, выезжают: одно слово – верхушники!

Я сплёвываю сквозь дырку от зуба и снова поухватистее вцепляюсь в черенок лопаты.

А тот свое гнёт:

– Ты дедов поболе слушай-то, те ишо и не то наболтают: и про Весну, и про русалок на пруду, и про Лешего… У них, стариков-то, только и дело – нёбо языком мозолить!

Тут я уже взрываюсь:

– Ты работать или бздеть пришел? Иди своей Маньке бзди! – и снова налегаю на лопату.

Тот молчит, сопит от обиды. А потом начинает снова да ладом:

– Ведь придёт и так: куда денется-то? Ты хоть разок видал, чтоб она не приходила?

– Сам видать не видал, а Михей мне рассказывал…

– Трепло твой Михей. Известный брехун! Был бы живой, я б ему и в глаза сказал!

Тут опять я не выдерживаю, но на этот раз серчаю крепко:

– Слушай, – говорю, – ты, таракан запечный, работай молчком или катись к такой-то матери.

Тот остановился, шапку снял, пот вытер и швырнул лопатку:

– Ну и в..бывай тут один, коли те больше всех надо, я и дома дел найду!

И потопал к своей хате.

А я только зубы сжал да еще злее стал: работаю за пятерых.

День вкалываю, два… Месяц к концу идёт: я аж почернел весь. Руки – одна мозоль сплошная, а все одно вижу: не успеваю никак. Пошёл к мужикам, которые хворые. Но те – ни в какую, хоть и поздоровели. Ясен пень – Дюхина пропаганда… Зато оба деда – и Гаврила, и Матвей, идут напомочь: оба так кряхтят – глядишь развалятся, но идут, ещё приговаривают:

– Куда годно без дороги-то? Пропадём ведь все!

…Ещё месяц работаем в бешеном темпе: рвёмся к горизонту из последних сил. Стариков домой буквально на себе таскаю, сам шатаюсь от усталости – жить к бабке перебрался: благо кормит-поит-спать укладывает.

А в одно утро чую: встать не могу – отнялось всё и болит страшно. Неужели, думаю, тоже какая холера прицепилась? И чуть не плачу: кто ж теперь вместо меня-то?

Но тут бабка из сеней летит, кричит во весь голос:

– Пришла, Ванюша. Пришла она, родная!

А я лежу, слезы глотаю. От радости вроде и полегчало немного. А на душе легко-легко: пушинкой готов летать по комнате.

«Главное не помереть теперь, – думаю. – Без меня они следующую Весну нипочем не встретят».

 

Что это было?

– Возьмите мой костюм, граф!

Калиостро улыбнулся мне своей грустной улыбкой и ответил:

– Коли Богу было угодно, чтоб из этой передряги я выбрался босым и в дырявом плаще, значит таким я и должен явиться этому миру в этом городе. Номер в гостинице удалось достать?

Я покраснел:

– Здесь нет гостиницы, граф. Удалось снять на три дня половину дома. На это ушли все наши деньги.

– Афиши еще остались, я надеюсь?

– Афиши удалось сохранить. Две большие пачки.

– Сегодня же расклей их на заборах. И принеси вина.

– Слушаюсь, граф. Но скажите: разве мы будем выступать здесь? Вдвоем?

– Разве я говорил, что мы будем выступать? Я буду принимать посетителей. С этого городка и того достаточно. Я не собираюсь даже выходить из этой комнаты, пока в кармане моего дырявого плаща не зазвенят золотые монеты.

…Небольшой пристрой, за которым располагалось новое жилище графа, я, как мог, оборудовал в приемную: кухонный стол, вымытый и вычищенный, я закрыл сверху зеленым сукном и украсил дорогой моему сердцу медной чернильницей, как-то подаренной мне графом во время круиза по Франции. Хозяйке дома – расторопной старухе, которая просила называть ее баба Феня, велел вымыть пол и натопить печь, а у двери повесить колокольчик.

Сразу после полудня я принялся дремать за этим столом, как всякий уважающий себя секретарь. Хотя, надо признаться, быть секретарём графа Калиостро – искусство особое. Впрочем, вы сейчас сами все поймёте.

В двенадцать с четвертью появилась молодая женщина и попыталась мимо меня юркнуть к графу. Я, конечно, остановил, зашёл к нему, доложить как положено.

Вид графа был своеобразен: он был в старом домашнем халате, а босые ступни держал в тазу с водой. Лицо такое, будто у него болит зуб.

– Соизволите принять мадмуазель? – поинтересовался я у него.

– Дворянка? Из простых? – спросил он.

– Дворянка, – ответил я уверенно. – Но одета простолюдинкой.

– Лучший вариант, – сказал он задумчиво. – Проси!

Я несколько смущенно оглядел его наряд.

– Проси! – повторил он повелительно.

…Вышла она часа через три. На лице – следы слёз и какая-то смущенная, заговорщическая улыбка. Явно хотела что-то спросить, но я был занят следующим посетителем, так и рвавшимся в кабинет графа: юным дворянином, который просто-таки сгорал от нетерпения. С явным сожалением она оставила на моём столе кошелек и покинула комнату.

Дворянин, видя, что граф свободен, буквально ринулся к нему, так и не дождавшись моего доклада. А незнакомка, очевидно просчитавшая такую реакцию гостя, тут же вернулась и подошла к моему столу.

– Что это было? – спросила одними губами.

Я уже не первый год секретарствую у графа и привык ко всяким вопросам. Главное было понять, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО она хочет у меня спросить.

– Вы про ад или про рай? – уточнил я.

– Про всё! – сказала она. – И про ад, и про рай. Скажите мне, он Бог?

– Не знаю, – смутился я.

– Ну, правда, что ему тыща лет?

– Нет, это врут, – сказал я уверенно. – Лет триста-четыреста, не больше…

– А…

– Тсс! – прервал её я. – Ни слова больше! Я не уверен, кем именно вам он представился, и обсуждать это прямо теперь не намерен. Сейчас вы думаете о нем одно, через час будете думать другое, через год – третье. Приходите года через три, когда всё уляжется. Тогда и поговорим.

– Но… – она почти плакала, – но ведь через три года вас здесь не будет!

– И через три дня тоже.

– Но как тогда…

– А вот так: поговорите об этом через три года с самой собой. И запомните: ровно через три, никак не меньше!

Она вспыхнула и выскочила, по-моему, обидевшись. Я перевёл дух.

Но тут из комнаты графа выскочил в ярости молодой человек и, выхватив из-за пояса пистолет, в неописуемой ярости начал вращать им у меня под носом, вопя:

– Что это было? Отвечай, подлец, что?

…Но в этот момент раздался звон колокольчика, и вошли два жандарма.

 

Гули-гули

Нет, Богом он не стал: негоже богам быть такими беспомощными. А ведь совсем недавно казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немножко…

Он прекрасно помнил, как сидел по левую руку от Творца, как всеобъемлющее знание впитывалось в каждую его клеточку. Как он сумел почувствовать, принять целиком весь этот огромный мир и как завопил всем своим существом: «Я хочу домой!».

По человеческим меркам он был мудр: тайны бытия не были для него тайнами. Он мог понимать язык людей, животных, рыб и даже рептилий, мог чувствовать музыку не только ушами, но любым участком кожи, мог в любую секунду поднять свое астральное тело и устремить его в неизмеримые высоты, мог читать мысли. Мог…

Вот только одно он не учёл: тело было темницей для его духа. Маленькое, сморщенное, оно совсем не хотело его слушаться, зато требовало к себе столько внимания, что ни на что другое уже просто не оставалось времени. Еда. Сон. Еда. Я сказал, еда! Температура. Любопытство. Снова сон. Снова еда.

И – о ужас! – эта темница начинала постепенно подчинять и опустошать его разум, будто размагничивая магнитофонную пленку. Он чувствовал: еще немного – и это будет чистый лист, все его знания, весь опыт, вся приобретённая годами мудрость будет неразличимее водяных знаков. В ужасе от происходящего, он начинал кричать. Но крик получался уже не его крик, а крик его нового тела. Тела, которое побеждало.

* * *

…Учась угадывать желания своего новорождённого сына, женщина поначалу то и дело вставала в тупик, но постепенно – с каждым новым днем, с каждой новой бессонной ночью, это у неё получалось все лучше и лучше.

В те редкие минуты, когда у него пробуждался разум, он пытался отчаянно ей кричать: «Пойми, пойми меня!», но лишь убеждался, что с каждым днём она все лучше и лучше понимает язык… нет, к сожалению, не его язык, я язык его маленького ненасытного тела.

…А в тот день, когда он сдался под натиском своего нового тела, для его матери был одним из самых счастливых: она увидела, как сынишка, пяля на нее совершенно бессмысленные голубые глазки, раскрыл улыбающийся беззубый ротик и сказал весело:

– Гули-гули!

 

Про деревянные дома

На холме, возле речушки невеликой, недалече от опушки лесной, ютились, прижимаясь к большому дому, как грибы-поганки к трухлявому пню, несколько домишек поменьше. Если издали взглянуть, то казались те дома обжитыми, даже красивыми, но вблизи вся их красота терялась: смотрели они в реку пустыми глазницами окон, кое-где наспех заколоченных крест-накрест, отвислыми губами жалобно скрипели на ветру петлями незапертых дверей.

Скрипели-жаловались друг другу:

– Ой, долюшка наша долюшка. Сгниём все без хозяев-то!

И только дом большой не жаловался: он тоже скрипел, но скрипел угрюмо, а временами даже грозно – не чета ему, великану, было уподобляться карликам, на судьбу сетующим. Всегда он был для них примером и сейчас слабину себе не давал… Хотя, где-то в глубине своей души (в подвале, наверное), и он тоже отчаялся, потерял надежду: старые хозяева вот уж почитай лет десять как покинули его стены, а новые не спешили появляться… Подданные его – домишки поменьше – чувствовали в нём эту слабину, что его раздражало с каждым годом все сильнее и сильнее. Поэтому и ветшал он иначе, чем они – трухлел изнутри, а не снаружи, выгнивая исподволь, разрушаясь внутренними метастазами, трухой да гноем затхлых вод подвальных. Как и его подданные, он постепенно становился всего лишь гнилушкой, но, в отличие от них, гнилушкой совсем не безобидной…

* * *

Виданное ли дело? Как-то, во второй половине лета, когда сорняки на заброшенных вокруг холма полях вызревали особенно буйно, по проселочной дороге, приминая проросшую в колеях траву, вдруг выехал автомобиль: почти новый, блестящий, невиданно шикарный для таких мест. Остановился возле Большого Дома, заглушил двигатель.

Из него показался невысокий, полный человечек в шляпе-пирожке, из-под которой торчал большой-пребольшой нос, круглый как картофелина, сизый, с прожилками. Человечек стянул с себя шляпу, вытер платком обширную лысину, сверкнул маленькими, глубоко посаженными черными глазками в сторону дома и что-то замычал себе под нос.

Что-то, похожее на древнюю песенку: «Не кочегары мы не плотники…». Только вместо слов: «Монтажники-высотники», он спел: «Мы поджигатели-комфортники, и из огня всем шлём привет, привет-привет…».

Усмехнувшись, он вынул из кармана пачку табака, ловко свернул желтыми пальцами пахитоску без фильтра, засунул её в уголок рта. Щёлкнул пальцами, и – о чудо! – кончик её сам собой начал тлеть. Затянувшись, человечек кашлянул, вынул пахитоску изо рта, зажал её крепко между большим и указательным пальцами, и решительным шагом отправился в ближайший домишко.

* * *

– Это он, новый хозяин, – радостно заскрипел пол под ногами человечка-толстячка.

Порыв ветра – и соседние домишки подхватили: «Это он, это ОН!». И только Дом-Великан как всегда помалкивал величаво. Он думал. Он не был склонен вот так вот, сразу, доверять человеку.

* * *

И правильно делал, не доверяя. Человечек, поверхностно осмотрев все дома, включая и большой, снова замурлыкал свое: «Мы поджигатели-комфортники…», добавил от себя не в рифму: «Сейчас побалуемся!», – и полез в багажник своего автомобиля за канистрой.

* * *

– Что это? – заскрипел самый маленький домишко, – он поливает меня какой-то гадостью!

– И меня тоже, – удивился другой.

– Может так надо? – спросил неуверенно третий.

– Мы все умрем сейчас, – глухо отозвался Дом-Великан, заглушая их писк. Странно: но этот его скрип был совсем не жалобным и не казался обреченным…

Зато остальные закричали-заголосили так громко, как только смогли.

* * *

Опустошив канистру, человечек удовлетворенно крякнул, отогнал машину на безопасное расстояние и вернулся вновь уже пешком. Зажёг во рту еще одну пахитоску. А затем… затем домики один за другим начали вспыхивать, как свечки. Все, кроме Большого: к нему огонь подбирался постепенно, словно человечек решил Великана оставить на десерт.

Вопли домов достигали апогея, а потом переходили в рёв огня: радостного, прожорливого. Со всех сторон объятый пламенем, Дом-Великан возвышался в дыму, словно осаждённая крепость. Но вот с одного краю прыгнул рыжей белкой на его стену огненный язык, с другого лизнул… Сопротивление длилось недолго: вскоре Исполин запылал, как преисподняя. Внутри его что-то с грохотом чавкало, рушилось, исторгая дымные клубы, то зловонные, то душистые. Человечек, с блаженным выражением на лице, смотрел во все глаза, которые теперь уже не казались такими маленькими: он явно наслаждался зрелищем.

Жар от огромного пожарища, однако, стал настолько сильным, что он невольно попятился к машине.

…И в тот же момент из самого центра пожара вылетела головешка, кометой полетела прямо к нему и ударила в щёку. Невольно он отстранился, и она лишь чуть задела кожу лица, но щека тут же вздулась и покрылась пузырями.

Человечек чертыхнулся и вновь попятился. И тут же из пожара вылетело три головешки-кометы, потом ещё и ещё! На человечке загорелась одежда, противно запахло жжёной кожей и волосами. Упав на землю, человечек покатился по земле, сбивая пламя.

…Пришёл в себя только неподалеку от машины. Осмотрелся, ругаясь как чёрт. Впрочем, тут же успокоился: ожоги были хоть и не безобидными, но всё-таки не опасными для жизни.

С трудом поднявшись на ноги, он погрозил Пылающему Дому кулаком и поплелся к машине. Дом, в завывании огня, ответил… автоматной очередью. Человечек охнул, падая и хватаясь за простреленный бок.

Ударил себя ладошкой по лбу:

– Там было оружие! Как же я не проверил?!!

Очередь, конечно же, не могла быть прицельной. Когда всё стихло, он подполз к машине и с трудом, чувствуя как немеет рука, потянул за ручку двери.

Внутри салона он вновь успокоился. Да, это была неожиданность. Да, промах. Но всё-таки промах не смертельный. Скривив губы в улыбке, он повернул ключ в зажигании.

Двигатель заворчал, но не завелся. О крышу машины ударило сразу несколько головешек. Одна из них скатилась на капот и осталась там лежать, дымя. Человечек вновь повернул ключ. Затем ещё раз. Ещё…

Наконец, автомобиль завелся и, победно взревев, на бешеной скорости помчался прочь.

* * *

На холме человечек всё-таки не удержался, притормозил на секунду. В Большом Доме как раз занялась крыша, и огромная труба покосилась, напоминая своим видом…

Боже! Напоминая пушку!

В панике человечек ударил ногой по педали газа, но было уже поздно: со свистом раздирая воздух, прямо в автомобиль что-то ударило, заставив его перевернуться набок. Несколько секунд он просто лежал на боку, а затем бензобак взорвался, и в небо ударила струя огня.

* * *

…Дом догорал. Покорёженная печная труба издавала очень странные звуки: звуки, напоминавшие не то вой, не то хохот.

Страшный, гомерический хохот.

 

Кошка по имени Клеопатра

Она была четвёртой в помёте пожилой кошки по имени Арабелла. Три её сестрички и один братик погибли сразу после рождения, а её спасла Джейн.

Джейн – светловолосая решительная девушка лет восемнадцати (истинная американка!) проснулась в своей кровати от утробного ворчания. С трудом различая сон и реальность (ей снилось спаривание огромных чешуйчатых драконов), она увидела в предрассветной полутьме два огромных жёлто-зеленых зрачка, сияющих как маленькие фонарики.

– Что такое, Арабелла? – спросила она хрипло, а в ответ услышала оглушительное рычание.

Заинтересовавшись этим, Джейн включила ночник и обомлела, не веря своим глазам: кошка её матери с урчанием поедала своих только что рожденных котят: остатки их окровавленных трупиков были живописно раскиданы по ковру.

– Брысь! – крикнула Джейн интуитивно и попыталась ухватить кошку за шкирку, но та оказалась проворнее и прокусила ей мизинец.

Буквально взвыв от неожиданности, Джейн всё же проявила свой характер, с детства отличавшийся твёрдостью: не обращая внимания на кровь, которая тут же начала струиться из пораненного пальца, она схватила тапочек и запустила им в животное. Арабелла повела себя необычно: она вцепилась в этот тапок, словно голодная собака, и он тут же отлетел в сторону. Джейн села на постели и смотрела на неё с возрастающим удивлением, но тут её внимание привлек слабый писк из-под кровати. Забыв про странное поведение кошки, Джейн нагнулась, заглянула под кровать, и увидела маленький, мокрый, беспомощно пищащий комочек. Аккуратно положила его на ладошку… и тут же была атакована безжалостной фурией, не имеющей ничего общего с добродушной Арабеллой, которую она знала всю свою жизнь. Сабельные удары когтей располосовали кисть её руки, а желтые зубы клацнули в дюйме от спасённого котенка. Джейн немного испугалась, но лишь на мгновенье: спустя всего несколько секунд котёнок уже лежал, надежно укрытый её одеялом, а сама она, вооружённая шваброй, дала бой старой стерве. Та, впрочем, сдаваться не собиралась: несмотря на нокаутирующие удары щеткой в голову, она располосовала голую ногу молодой хозяйки и, запрыгнув на стол, выгнулась дугой, издавая змеиное шипение.

В этот момент дверь в комнату Джейн распахнулась, и на пороге появилась её мать, Камила. Она была в ночной рубашке, с растрёпанной копной седых волос на голове, но при этом резкие черты её испанского лица выражали решительность, а руки сжимали винчестер. Зашла она в тот момент, когда кошка решилась на отчаянный прыжок на спину Джейн: в ужасе та пыталась скинуть её с себя, но лишь получала новые кровоточащие раны. Выстрел прекратил мучения обеих.

Этот инцидент наделал много шума в округе: старую Камилу всегда считали немного ненормальной, а после убийства собственной дочери стали просто обходить стороной. Суд, признавший это убийство случайностью, мнения соседей насчет Камилы ничуть не изменил.

А единственным живым существом в усадьбе старой испанки кроме её самой стала кошка, которой Джейн перед смертью успела дать имя.

«Назови её Клеопатрой, мама», – были её последние слова.

Камила была вдовой известного писателя, и, если б не дурная слава, она могла бы почивать на лаврах бывшего мужа, открыв небольшой музей. Впрочем, гонораров от многочисленных переизданий (муж был признанным «королем ужасов») хватало на то, чтобы ни в чем не нуждаться, а общество себе подобных Камиле с лихвой заменила Клеопатра.

* * *

Необычность Клеопатры впервые открыл местный молочник: единственный человек во всей округе, который регулярно посещал усадьбу Камилы, снабжая ту продуктами и прочей мелочёвкой. Однажды, сгружая коробки из салона своего микроавтобуса, он увидел изящный светлый силуэт гладкошёрстной кошечки, мелькнувший у порога. Увидел – и застыл, словно громом поражённый. Это было похоже на внезапный удар по лицу, на пулю, пробившую сердце, на отравленную стрелу в глазу… Он влюбился!

Никогда в жизни не испытывавший ничего подобного, он не смог справиться со своими чувствами и медленно, мешком осел на землю. Врачи службы спасения диагностировали обширный инфаркт, и молочник умер по дороге в клинику, так и не приходя в сознание.

Второй жертвой был врач той самой машины, которого чуть позже судили за неоказание помощи больному. Питер Блюм увидел кошку, греющуюся на крыльце, и, вместо того чтобы вместе с медсестрой везти молочника, пораженного инфарктом, в клинику, выскочил из машины и стал кричать ничего не понимающему водителю: «Гони, я останусь здесь!».

Этого седовласого джентльмена Камила обнаружила у себя в саду, когда тот на коленях ползал перед деревом, на котором сидела, шипя, её кошка Клеопатра. Он пытался читать ей стихи…

* * *

А истинную славу Клеопатре принесла Лора Клуни, одна из лучших папарацци Нью-Йорка, циник и фотограф от бога. Серия снимков, сделанных ею в усадьбе старой испанки для журнала «Нью-Йоркер», потрясла всю Америку: на них были видны несколько десятков мужчин, буквально осадивших усадьбу вдовы знаменитого писателя. Все эти мужчины хотели только одного: добиться благосклонности Клеопатры.

А ещё через неделю к Камиле, уже осатаневшей от всё возрастающего числа поклонников её кошки, приехал миллиардер из Майами и предложил ей $ 100 000 за «великолепное животное». Спустя сутки усадьба опустела.

* * *

Ещё через месяц, когда Камила с трудом осталась жива после штурма её виллы в Сан-Антонио, она обратилась в полицейское управление с просьбой включить её кандидатуру в федеральную программу защиты свидетелей: больше всего на свете ей хотелось вновь стать одинокой. Единственным её условием было то, чтоб с ней работала полицейский-женщина.

– Может быть вам проще продать свою кошку? – поинтересовались у неё вежливо.

– Скорее я продам свою душу, – был её ответ.

* * *

– Вы меня используете!

– Речь идёт о национальной безопасности Соединенных Штатов Америки, мэм.

– Срать я хотела…

– Мы так и думали. Поэтому вам придётся какое-то время провести в клинике…

* * *

Сообщение информагентств поначалу выглядело просто шуткой, над которой скалили зубы матёрые журналисты.

«К пятидесяти миллионам долларов за голову Усамы Бен Ладена Пентагон решил добавить награду в виде кошки по имени Клеопатра. Бессилие Белого Дома…».

«Кошка в награду…».

«Девять жизней Усамы…».

* * *

И даже самые лучшие из аналитиков не могли предположить, что произойдет дальше: сотни тысяч мужчин выступили с Крестовым походом, не имеющим аналога в истории. Мусульманский мир вздрогнул… и присоединился: самые верные и безжалостные из слуг Аллаха променяли свою веру на желание обладать Клеопатрой.

* * *

Наконец, от Усамы пришло сообщение «из надежных источников»:

«Готов добровольно сдаться с условием помещения в отдельную камеру с Клеопатрой».

Красота спасёт мир :-)

 

Про непонятный почерк

Лежит в моём архиве непонятно как туда попавшая рукопись: то ли в одну из редакций, где я работал, прислали, то ли кто из знакомых-пишущих притащил….

Названия нет (титульный лист отсутствует). Потом идет эпиграф (печатными буквами):

«Если дьявол есть, то доказывает ли это существование бога?».

И ниже:

«Если к тебе придет дьявол, как ты узнаешь, что это именно он?».

Дальше – много-много страниц (около тысячи) совершенно непонятным почерком. Настолько непонятным, что не только фразы, но и слова отдельные разобрать очень трудно.

И только в самом конце – снова печатными буквами – написано:

«И я продал дьяволу свою бессмертную душу за личную встречу с богом».

…Как человек любопытный, я несколько раз пытался за неё взяться, но каждый раз отступал: очень уж там всё неразборчиво. Много латыни и древнегреческого.

Но это я к чему веду…

В последнее время эта рукопись вдруг начала смердеть. Причем именно «смердеть», а не просто «вонять» или «дурно пахнуть», причем смердеть настолько сильно, что я всерьёз собираюсь ее выбросить.

Останавливает только одно: мысль – вдруг выкину что-то уникальное. Короче, внутренняя борьба во мне происходит нешуточная. Вроде бы всё складывается за то, чтобы выкинуть, но… рука не поднимается.

Может нужна кому? В хорошие руки за так отдам.

А… да, забыл совсем: чтобы вонь прекратилась, я упаковал её в полиэтиленовый пакет. Так представьте: она самопроизвольно по краям начала обугливаться и пакет расплавила!

А ещё… Только не смейтесь, ладно?

Мне кажется, что по ночам она воет и время от времени насылает на меня жуткие кошмары.

Один раз меня так зацепило, что я начал ей подвывать. Жена со страху на шкаф залезла, кот описался, а хомячок погрозил вызывать на дом психиатров. То есть наоборот…

Блин, она оказывается ещё и на память влияет! Может святой водой её окропить?!!

Короче, ежли кому надо, забирайте поскорее, а то я… Ну… Э… У… А…

Гы!

 

С потолка

Я потрогал задней лапой левое крыло: показалось, что болит. Нет, только показалось: оно просто зачесалось.

Про мух я знаю не больше чем вы – не энтомолог. Кто ж знал, что придется… так сказать, на своей шкуре. Шкуре? Хм…

Почему-то вспомнился анекдот, который очень любят молодые лётчики: муха, когда садится на потолок, делает «бочку» или «мертвую петлю»? Вот что я скажу вам, уважаемые летчики: я – муха (или мух? Хрен его знает! Вроде как всё-таки мух!) и я сейчас сижу на потолке, но мне абсолютно до фени эти фигуры высшего пилотажа – как было удобно, так и сел! И не волнует меня сейчас и другой вопрос: как же так я держусь лапками за потолок? Да плевать, как я держусь! Мне куда интереснее то, что сейчас происходит прямо подо мной.

Впрочем, зрелище это не просто меня интересует, а вызывает трепет моих крыльев: потому что, несмотря на слабое зрение и некоторые провалы в памяти, я отлично понимаю – вон то человеческое тело, в чью обритую наголо черепушку вонзается сейчас с визгом электрическая пила, ещё пару минут назад было моим телом. Я не был мухой, и меня совсем не прельщает мысль ею остаться! Я, признаться честно, даже не знаю чем эти мухи питаются… Впрочем, знаю, наверное, но ЭТИМ питаться мне совсем не хочется!

Комната, над которой я вишу – огромна, как дворец. Тело – моё бывшее тело – тоже огромно, а сосредоточенные люди в белых халатах просто внушают мне ужас. Кроме того, я знаю, что вон у того – усатого, сейчас отчаянно болит зуб, а вот у этой медсестрички завтра начнутся месячные. И знаете: мне это совсем не внушает оптимизма! И вообще: нельзя это так оставлять, надо подлететь поближе!

…Николай Иванович взялся рукой, обернутой прозрачной перчаткой, скальпель. Машенька замерла. Она всегда совершенно непроизвольно замирала, когда видела, как эти тонкие, сильные пальцы берутся за инструмент. Сейчас…

Но в этот момент пальцы почему-то отпустили скальпель, и рука Николая Ивановича сделала молниеносное, почти неразличимое глазом движение: рука поймала в воздухе муху и тут же превратила ее в месиво. Левая его рука ловким движением стянула переставшую быть стерильной перчатку с правой и небрежно кинула её на пол, а потом протянулась к Машеньке.

– Развели тут антисанитарию, – прозвучал его ворчливый голос, – дай другую перчатку!

Но Машенька в этот момент смотрела не на своего кумира и даже не на его прекрасную руку: взгляд её в этот момент был прикован к монитору, кривая на котором показывала частоту ударов сердца оперируемого.

– Остановилось, – прошептала она. – Сердце остановилось!

К телу ту же бросился другой врач и, уперев обе руки в грудину, стал пытаться восстановить сердцебиение.

Николай Иванович пожал плечами: он был нейрохирург, а не реаниматолог. Предоставив коллеге полную свободу действий, он снял вторую перчатку, нащупал в кармане халата сигареты и медленно пошел из операционной в коридор: у него с утра разболелся коренной зуб, и только сигарета могла сейчас немного облегчить боль.

Почему-то ему показалось, что сегодняшняя операция уже не состоится.

 

Про катание на санках

Трое – Вовка, Димка и Олежка – идут кататься на санках. Конец декабря, вечер, на улице – сильно за двадцать в минус, но это их ничуть не пугает.

Димка (тот еще п…бол) рассказывает взахлеб:

– Сеструху вчера уговорили на спор санки лизнуть. Так приклеилась языком, что пришлось вместе с санками домой затаскивать. Сёдня дома сидит.

Байка эта старая: п…т! Ясное дело, запер Вальку, и будет она там сидеть, пока их маманя не придет с работы и не выпустит её тоже гулять. Прибежит вся обиженная…

Вовка смотрит хмуро и неодобрительно, Олежка – с куда большим пониманием: у него тоже есть младшая сестра-зануда, и он понимает Димку куда лучше.

Неподалеку от горки все трое, не сговариваясь, подходят к забору, чтобы отлить. Димка – из троих самый маленький, но при этом задиристый спорщик, вещает:

– На спор, у меня выше всех струя?!! – и делает на обледенелых досках высокую влажную отметину.

Олежка пытается сделать выше, но у него не выходит, зато Вовка без всяких видимых усилий побивает рекорд.

– Нечестно! – вопит Димка. – У меня была выше, чем отметина получилась!

Вовка отвешивает ему легкий дружеский подзатыльник:

– Не гунди!

Димка пробует ерепениться, но недолго: Вовка хоть и добродушен, но силен не по годам: в потасовках Димке до него далеко.

Все трое берут свои санки и подходят к горке. Девчонки: Любка, Танька и Ленка уже там. Там же и Янка – младшая сестра Олежки, и… Валька, якобы лизнувшая вчера санки. Димка что-то шипит, типа: «Опять дверь сломала», – видимо, и впрямь он её закрыл, но здесь, при свидетелях, она в полной безопасности, а потому бесстрашно показывает брату язык: розовый, абсолютно здоровый.

Чтобы отвлечься, Димка презрительно отзывается о способе катания девчонок: те садятся на санки верхом, выставив вперед вытянутые ноги…

– Смотри как надо, – говорит он. – Оп-ля!

Он наматывает на руку веревку своих санок, чтобы не попала под полозья, разбегается, держа санки перед собой, и с размаху падает на них животом, головой вперед. Стремительно скатывается вниз.

Любка, старшая из девчонок, кривится:

– А на спортивных соревнованиях тоже ногами вперед катаются…

Но Олежка и Вовка её не слушают: на соревнованиях пусть катаются как им угодно, а вот с горки нет лучшего способа набрать скорость, чем тот, который только что продемонстрировал Димка: санки становятся продолжением тела, и оно скользит как болид, разбег помогает набрать скорость (спортсмены ведь тоже разбегаются!), а потом ногами можно пользоваться для поворотов. Главное, вовремя шапку поправлять, чтобы не спадала на глаза, закрывая обзор…

Внизу Димка уехал много дальше, чем девчонки (прямое доказательство того, что выбранный им способ катания лучше!), и – все по-честному! – дожидается остальных, не двигаясь с места: если у забора ребята соревновались «Кто выше», то здесь – «Кто дальше».

Санки Олежки останавливаются вровень с Димкиными, а Вовка уезжает дальше на пару метров, почти достигнув дороги на нижней улице.

– Ты тяжелее, вот и несет дальше! – обиженно комментирует Димка.

Все трое понимают: это только разминка. Со второго-третьего раза, раскатав полозья, они все трое будут проскакивать через дорогу. Благо машин в этом захолустье никогда не увидишь… Поэтому Вовка подводит итог:

– Моя взяла!

И Димке:

– А ты не ори! Придешь домой… и там тоже не ори!

Все трое ржут, и идут вверх: на новый заход.

На горке пополнение в составе – пришла Наташка по кличке Дылда. Погоняла прилипла к ней вполне заслуженно: в свои двенадцать она выглядит уже как старшеклассница: сиськи, письки и все остальное… Пацаны из-за этого перед ней немного робеют. Все, кроме Димки: тот влюблён в неё с третьего класса, и, слыша от кого-нибудь кличку «Дылда», тут же ощеряется как ёж, даже дрался из-за этого пару раз…

Димке друзья тайком сочувствуют: с тех пор, как на его избранницу начали заглядываться большие парни, тот явно не котируется. Да и сама Дылда в таких компаниях, как нынешняя, появляется уже редко – вроде как не по статусу…

Сегодня исключение. Только вот пришла она, судя по всему, совсем не кататься, а делиться какими-то супер-пупер новостями: девчонки столпились вокруг неё плотным кольцом, а мелкие ходят вокруг них кругами, пытаясь уловить хоть словечко из их перешёптываний.

Вовка сплюнул и сказал:

– Эй! На второй заход идёт кто-нибудь?

Олежка тут же оторвал взгляд от болтушек, Димка – тоже, но с куда большим сожалением. Он успел уловить нечто совсем для себя неутешительное в девичьем шёпоте:

– …тракторист… предложение делал… напился с горя…

Они скатились ещё дважды к тому времени как девчонки (все, включая Наташу) тоже покатились вниз. Вот только после этого назад на горку подниматься не стали, а плотной стайкой двинулись на нижнюю улицу.

Когда наша троица в очередной раз поднималась наверх, Димка (он зачем-то нёс санки на спине, вместо того, чтобы тянуть их за собой на верёвочке) проворчал:

– К Наташке пошли. Ённые истории об ухажёрах интереснее, чем на санках кататься.

Олежка кивнул понимающе, и даже Вовка на этот раз поддержал товарища: знали, что это правда.

На горке они присели немного отдохнуть перед очередным спуском, и вдруг увидели оттуда необычную картину: по нижней улице пёр, выплевывая из трубы клубы сизого дыма, колёсный трактор. Именно пёр, а не просто ехал, потому, как болтало его из стороны в сторону, как дядю Васю после получки. Стайка девчонок горохом рассыпалась по сугробам, чтоб не оказаться на пути этого монстра, и только Наташка осталась спокойно стоять посреди улицы. Словно укротительница перед львом, словно тореадор перед быком, она – высокая, тонкая – одна перед трактором. И тот остановился! Но, остановившись, начал рычать, из его трубы над тупой мордой вырывались клубы чёрного мазутного дыма. Поревев так несколько минут, он медленно, рывками, пополз прямо на неё…

…Из оцепенения Олежку вывел резкий окрик Вовки, обращенный к Димке:

– Стой! Куда?!!

Но было уже поздно: держа перед собой санки, Димка стремительно ринулся вниз. Вовка – за ним, но явно отставая, Олежка – следом, в хвосте.

Скинув шапку, чтоб не мешала, Димка нёсся вниз. В ушах свистел ветер, но он почти не замечал этого, видя перед собой только Наташу и гигантского железного монстра, надвигающегося на неё. Расстояние между этими двумя всё время уменьшалось, а он со всей возможной скоростью летел прямо туда, в эту щель.

…Что-то случилось с его глазами, потому что чем ближе он приближался, тем более ему казалось, что он скользит в каком-то тоннеле, а цель его – постоянно сужающееся горлышко, в которое нужно успеть проскочить…

Скрип санных полозьев, звук удара, противный хлюп сминаемого колёсами тела. Женский визг. Грубый, отборнейший мат, которого доселе никто от Вовки не слышал. Когда подъехал Олежка, он уже вытащил пьяного в дробадан тракториста и тяжело, по мужски, мутузил его на снегу, отороченном кровью, а на визг и крики из домов нижней улицы начали выходить люди…

* * *

…Горлышко бутылки захлопнулось в последний момент, но Димка не остановил движение, а напротив – ускорил его: он никогда в жизни ещё не чувствовал такого слияния со своими санками, теперь они стали единым целым. И тогда отверстие вновь открылось, и он уверенно скользнул в него.

* * *

– Какой умничка! – проговорил акушер, принимая на руки новорождённого, – и помогать ему не надо: сам выскочил, словно на салазках!

Иногда реинкарнация занимает доли секунды…

 

Сказка про трамвайчик

В космосе совсем темно, только звёздочки сияют. И вот одна из них начинает сиять ярче и приближаться. Становится видно, что это шарик, и шарик этот – планета. Она становится больше и больше. Видно уже моря и материки. Один из материков приближается: видно зеленое пятно леса. Потом видно деревья. Потом одно разлапистое дерево. Потом муравейник под этим деревом. И, наконец, видно одного Муравейчика.

Муравейчик управляет трамвайчиком, к которому прицеплены вагончики, и он ездит по тоннелям. В вагончики муравьи грузят всякие веточки, а Муравейчик их возит по всему муравейнику.

Муравейчик совсем старый, седенький. Усики у него совсем беленькие и опущены вниз. А рядом с ним сидит Муравьюнчик: чёрненький такой, совсем молодой и бодрый. Старый Муравейчик учит молодого Муравьюнчика, как нужно управлять трамвайчиком, чтобы не давить муравьев и не сталкиваться с другими трамвайчиками.

Молодой Муравьюнчик удивляется:

– Сколько ездим, а я не помню, чтобы дорога хотя бы раз была знакомой. Мне кажется, что мы каждый раз едем по какой-то новой дороге.

Муравейчик ему отвечает:

– Дороги не бывают новыми и старыми. Дорога – она одна, и она бесконечна.

– Подожди, а разве у тебя нет уютной норки, в которой ты живешь, разве не возвращаешься ты в неё по ночам?

– Нет, – отвечает ему Муравейчик, – зачем мне норка, когда у меня есть такой замечательный трамвайчик? Я всегда в нём, и всегда со мной моя дорога. Это и есть мой дом, и он лучше всякой норки.

Удивился Муравьюнчик, но больше спрашивать ни о чем не стал. Вскоре все стало совсем иначе: в трамвайчик пожаловал Большой Трамвайный Начальник. Он позвал к себе Муравейчика и вручил ему Большую Трамвайную Медаль – за доблестный многолетний труд на благо муравейника. А кроме медали вручил ему веточку, которая отпирает уютную норку. Он сказал Муравейчику, что он уже стар для того, чтобы управлять трамвайчиком, и теперь должен пойти на пенсию и жить в уютной норке.

Муравейчик заплакал: больше всего на свете он хотел остаться в своем трамвайчике и совсем не хотел в норку. Но Начальник объяснил ему, что он уже старый: может отдавить кому-нибудь лапку. И пришлось Муравейчику согласиться: и глаза у него уже не те, и лапки по ночам болят… Муравьюнчику было очень жалко смотреть, как плачет Муравейчик, но он ничего не мог поделать. Он только пообещал, что обязательно заглянет к нему в норку.

И вот остался Муравьюнчик в трамвайчике главным. Поначалу это ему очень понравилось: дергает за рычажки, свистит, когда встречается с другими трамвайчиками… Вдруг понимает, что дорога-то у него всё время одна и та же: тут грузит, туда отвозит. Потом снова: тут грузит, туда отвозит…

«Наверное, – подумал Муравьюнчик, – у старого Муравейчика есть какой-то секрет – и поэтому дорога вместе с ним всегда кажется новой, а без него – одной и той же». Подумал он и заглянул к нему в норку – спросить об этом.

Заглянул и видит: совсем неуютная норка у Муравейчика. Просто норка, в которой он лежит совсем-совсем грустный. Посмотрел на него Муравьюнчик: принес ему вкусных личинок, подгрёб чистых листиков… Муравейчик этому почему-то совсем не обрадовался. Поднял только свои грустные глаза…

И тут понял Муравьюнчик, что ему нужно сделать: он поднял Муравейчика на руки (он показался ему совсем лёгким) и отнес в трамвайчик. Когда трамвайчик тронулся, Муравейчик ожил и повеселел. Даже съел две личинки.

Трамвайчик переходил из одного тоннеля в другой, пока не выбрался из муравейника. Пыхтя, он покатился туда, где нет Больших Трамвайных Начальников, и где никто не сможет отправить Муравейчика на пенсию. Туда, где дорога – всегда новая. Туда, где совсем темно, и только звёздочки сияют…

 

Туалет как артефакт privacy

Диалог, предваряющий этот рассказ:

– Background истории – во многих советских туалетах не было дверей, вспомним наши школы… А даже если и были, то перегородки между кабинками никогда не были до потолка, так что можно увидеть голову соседа, готовящегося совершить столь интимный акт. И до сих пор такие туалеты в наших универах, например. Это что, плевок в сторону privacy? В моём лондонском общежитии, построенном в 70-е, и уже доживающем свой век, и в универе и везде в Лондоне туалетные кабинки нормальные, изолированные.

Даёшь рассказ на эту тему!

– Долго смеялся )))

Сейчас спросил на эту тему у двух журналистов, с которыми мы курили вместе КАК РАЗ В ТАКОМ туалете. Ответ их был однозначен: «Чтобы не допускать гомосексуализма». Когда я смущённо конкретизировал, что речь идет о женских туалетах, смех просто-таки потряс эти стены. (Гомосексуализм в ЖЕНСКОМ туалете – это вообще изврат!)))

Было высказано предположение, что «и прочих сексуализмов, онанизмов» и т.д.

И вот ещё. Сначала я подумал ещё о «наследии советской эпохи», но повспоминав (по фильмам), неожиданно визуализировал картинку таких же точно туалетов в США. Вот.

– …Это тема, рождённая за чашечкой чая с коллегой по правам человека… Из патриотических соображений хотелось бы услышать историю про советские-российские туалеты :)

Даёшь про советские туалеты!

Успехов!

Итак, туалет как артефакт privacy

…Подсунули мне этого чёртового англичанина!

С раннего утра было нытье: «Ну выручи! Ну очень надо!». И зачем я согласился?

Начнём с того, что по-английски я ни бум-бум, а энтот гад, соответственно по-русски с тем же успехом. И ведь как назло: в министерстве культуры все свалились с каким-то страшным гриппом – валом лежат, ко всем прочему середина мая и идёт снег (подчеркиваю: СНЕГ В СЕРЕДИНЕ МАЯ): одного этого уже хватило бы, чтоб испортить мне настроение, так ещё и чёртов англичанин: видите ли обещали ему «культурную программу» в Екатеринбурге. А я тут причём?!!

Появляется в моем кабинете. На джентльмена ни фига не похож. Не скажу, что я прям большой спец по этим джентльменам, но всё равно не похож: тощий какой-то, весь рыжий, в веснушках, с щербиной во рту и здоровенным прыщом на кончике носа. Всё это творчество природы венчают круглые очки (а-ля Гарри Поттер), за которыми два абсолютно разноцветных глаза: один карий, второй голубой. Рыжая грива, шорты цвета хаки, армейские ботинки… Куда я с этим чудом? Слава богу, хоть молчалив оказался.

– Лэтс гоу! – говорю ему угрюмо, после того, как он представился как Билли то ли Глюк, то ли Блюк, я не разобрал.

Пробираемся мы сквозь снежный ветер в картинную галерею. Я скучаю и думаю: не предложить ли гостю пиво и баню? А он мне вдруг заявляет: типа в туалет хочу.

Я понимаю: иностранному типу не предложишь сделать это в ближайшей подворотне, поэтому сворачиваю к школе, которая как раз на пути, делаю «Цыц!» охраннику и веду его в сортир. Заходим – а там писсуарчики маленькие и дырки в полу без кабинок. Он смотрит на меня и кричит: «Ноу приват!» – и назад. Черт его дери!

И что я должен сделать? Веду его назад – в сортир в нашем министерстве – там вполне прилично, правда, ноги видать и крыши сверху нет у кабинок, но кто на это вниманье-то обращает?

А он опять своё: «Ноу приват» и всё тут!

А я-то ему баню хотел предложить… при его скромности он бы там помер, наверно!

Но что делать-то? Давай думать: где ж ему взять этот «приват»? Сам-то я в России и не того навидался: бывает к толчку на пять метров не подойдешь: и запах, и «заминировано». Но то – я. Он-то, бедный, уже за живот хватается… Его бы в гостиницу, да кто его знает – где у него эта гостиница?

Решено: поймал такси, повёз к себе домой. Как он в пробках выжил со своим животом – я не в курсе, но добрались всё-таки. Дома у меня сортир… ну, скажем, художественный: бабы там голые, надписи всякие… Но зато «приват» – это точно: пол, стены – всё как полагается, даже розетка есть электрическая.

Он зашёл – уже без воплей про «приват» (это меня утешило), и скоро оттуда начали раздаваться такие охи-вздохи, будто он там сам себя во все дырки имеет. Я насторожился.

А потом всё стихло.

Господи, – думаю, – а вдруг он там повесился? Сплин на почве нашей погоды и всё такое… И тут случайно дёрнуло меня что-то взглянуть на счётчик электричества, и стало совсем хреново: счётчик начал мотать с такой скоростью, будто включили в розетку что-то очень мощное. Воображение у меня хорошее: я представил, что у него вместо причиндалов штепсель и теперь, значит, он подзаряжается. Говорю ж: на джентльмена не похож – так вдруг он инопланетянин какой, или того хуже – шпион?!!

Вот больше часа уже сижу и думаю: ломать дверь или не ломать?

Пока жду, но все прогнозы мрачные.

Может, присоветуете что?

 

Про чудовищ

Всё красивое имеет сходную природу, а вот безобразное индивидуально. Грегор был словно создан для того, чтобы пугать детей.

Нет, он не был классическим уродом: ни горба, ни огромных глаз навыкате, ни рассечённой губы, ни кривых длинных зубов – ничего такого. Все черты его лица и тела, если их брать по отдельности, были вполне обычными, но вот в совокупности… Представьте себе крупный греческий нос правильной формы рядом с… маленьким женским ртом. Два глаза: один крохотный, голубенький, а второй – огромный, карий, почти чёрный. Представьте крепкий, выпуклый лоб и массивные скулы, переходящие в… ничто. Ну, почти ничто: ничтожный, маленький подбородочек. Затылок (к слову: абсолютно лысый) шишковатый, неровный, а шея толстая и вся в складках жира. Добавьте к этому огромные плечи, бочкообразное туловище, короткие, кривые ножки, и вы поймёте: общее впечатление – «отталкивающая асимметрия». Взрослым – еще «туда-сюда», а детям страшно. Особенно, когда он глядит на них своими разными глазами и, показывая в улыбке мелкие белые зубки, начинает с ними говорить…

Как водится, Грегор детей любил и всегда очень расстраивался, когда они его пугались. Он так расстраивался, что оставил свой дом в центре города, доставшийся ему по наследству, на попечение соседей и стал работать лесником, проводя в лесу долгие месяцы в полном одиночестве. И там, после долгих раздумий, он придумал уловку, позволившую ему завоёвывать детское расположение: целый год он копил деньги, чтобы под Новый Год купить себе самый лучший костюм Деда Мороза и огромный мешок самых вкусных сладостей. Поверх носа он цеплял очки, чтоб не видны были его страшные глаза («Дедушка старый, у него глазки болят»), лицо своё закрывал мохнатой белой бородой и огромными накладными бровями, а на уродливую лысину натягивал красивую красную шапку.

И уловка срабатывала! Ребятня ходила за ним толпами, без всякой боязни и несколько раз он даже приглашал детей к себе домой, чтобы тихонько уединиться с ними в мастерской, где, строго-настрого приказав не вертеться, рисовал их углем. Рождество и Новый Год были самыми любимыми праздниками Грегора.

* * *

…Город, в котором жил Грегор, не был маленьким, но не был и сильно большим. Не был он славен ни своей древностью, ни громким именем, но зато люди в нём жили добрые и детей любили, а потому ребятишки под Новый Год шныряли по улицам без всякого присмотра взрослых. Тем страшнее была новость о том, что пропал мальчик… потом ещё один… потом сразу две девочки. И всё изменилось: церковный колокол, звон которого здесь очень любили, стал звонить тревожно, как набат. Добродушный полицмейстер стал мрачен, а его подчиненные, которые в большинстве своём сами были многодетными отцами, ходили по домам и строго-настрого запрещали всем родителям выпускать детей гулять после того, как стемнеет. Магистрат выписал из столицы Самого Главного Следователя и издал несколько указов о вознаграждении за найденных детей. Но ничто не помогало: не только пропавшие дети не были найдены, но и исчезла ещё одна девочка. Поползли тяжелые, мрачные слухи.

Самым настойчивым из этих слухов был страшный: о поддельном Деде Морозе, который, угостив конфеткой, запихивает детей в свой огромный мешок и тащит в тёмный лес, чтобы там съесть и обглодать все косточки. Эту историю чаще всего рассказывали друг другу сами дети, сидя по вечерам дома и скучая, вместо того, чтобы веселиться на улице, лепя снежных баб, играя в снежки и катаясь на санках.

Одним из пострадавших от этих слухов был Грегор: он по-прежнему ходил по улицам в костюме Деда Мороза, но толпы ребятишек за ним уже не бегали – редкие смельчаки-мальчишки хватали украдкой угощение и тут же убегали.

Но ладно бы еще так… Однажды к нему подошёл мальчик, который гулял с отцом и собакой. Взяв у Грегора угощение (великолепную пастилу), он тут же побежал назад, но споткнулся и упал. Грегор бросился его поднимать, но его опередил пёс, который подумал, что с ним играют. С притворным рычанием он схватил ряженого Деда Мороза за пышную бороду, и… открыл его истинное лицо. Мальчик закричал в ужасе, а Грегор допустил страшную ошибку: вместо того, чтобы объясниться с его отцом, он бросился бежать, закрыв руками лицо и оставив на месте преступления свою бороду и мешок со сладостями.

Стоит ли удивляться тому, что уже через час он был объявлен в розыск и все полицейские стали обыскивать город для его поимки?

Усугубилось всё тем, что дома Грегора не нашли: в панике он побежал не домой, а в свою лесную избушку, где привык чувствовать себя в полной безопасности. Между тем в дом к нему явились не кто-нибудь, а полицмейстер в компании с Самым Лучшим Следователем, выписанным из столицы. Они потребовали ключи у перепуганных соседей, и, конечно же, нашли мастерскую, где Грегор рисовал детей. А когда среди рисунков оказались портреты пропавших, вопрос о виновности Грегора был решён окончательно: даже полицмейстер и Самый Главный Следователь ещё соображали, разглядывая улики, когда соседи Грегора, знавшие некоторых из нарисованных углем детей, с криками выскочили на улицу. Полицейским осталось только попытаться навести видимость порядка: тут же был собран отряд, в котором добровольцев было куда больше, чем полицейских, и вся эта разгневанная толпа, подогреваемая криками о расправе, бросилась в лес, на поиски.

* * *

Грегор, ничего не подозревавший о грозящей ему опасности, тем не менее немало напуганный, шёл привычной дорогой к своей избушке и ругал себя не только за трусливое бегство, но и за то, что не удосужился зайти домой, дабы взять хотя бы соль, спички и лыжи, без которых в зимнем лесу ему было несладко. Впрочем, идти было, хотя и не очень близко, но и не совсем уж далеко, и поздней ночью, уставший и замёрзший, он все-таки дошел.

В избушке горел свет.

* * *

Не будь Грегор так напуган, он не удивился бы нежданным гостям и спокойно зашел домой: в лесу любое жилье – приют охотников, и при отсутствии хозяина его занимают без всяких сомнений. Но что-то заставило его вместо того, чтобы открыто зайти, подкрасться к окошку. Разглядел, он, однако немногое: ему показалось, что там несколько человек, видных неясно, ведут разговор. Уже укорив себя за приступ страха, он поднялся, чтобы войти открыто, но тут ему послышался детский плач.

Он обомлел. Неужели неизвестные преступники, зная об отсутствии хозяина, решили использовать его избушку как тюрьму для детей?!! В ужасе он замер, не зная, что делать дальше.

Между тем стало холодать, без движения он начал сильно мерзнуть. Необходимо было на что-то решаться. Обойдя избушку, он пошел в дровяник, где был припрятан топор (другого оружия он без присмотра конечно же, не оставлял), отыскал его и, вооружившись таким образом, решился войти.

* * *

И увидел совершенно неожиданное: за его столом сидел благообразный седой старец (ни дать ни взять – и впрямь Дед Мороз). Сидел, спокойно курил длинную трубку. Детей нигде не было видно. Впрочем, избушка была большой – их можно было спрятать в другой комнате. Но об этом уже не думалось: старец был настолько красив и приятен собою, что и предположить нельзя было ничего дурного об этом человеке. Грегор спокойно поставил топор у порога, отряхнул с одежды снег и поздоровался.

Старец молча кивнул, продолжая пускать дым из трубки: словно и не удивился вовсе. Указал рукой на стул возле стола, как гостю. Грегор даже оробел немного: нечасто его – хозяина – так вот встречали в собственном жилище. Он снял свой шутовской кафтан, сел.

Между тем старец смотрел испытующе, а потом в его взгляде мелькнуло сожаление. Глубоким голосом, в котором Грегору почудилось сочувствие, сказал:

– Зря ты пришел. Не вовремя.

И так дико, несуразно это прозвучало, что Грегор пожалел на миг, что оставил у двери топор. Но тут же понял: ни топор, ни даже ружье ему не помогли бы – тот, что сидел перед ним, был нечто большее, чем старик. Нечто большее, чем вообще человек.

…Черты лица старца слегка поплыли, и вот перед Грегором – чёрт с рогами. Грегор чуть со стула не упал, а тот засмеялся:

– Учуял уже нечистое?

На Грегора дохнул жар и смрад. Он хотел вскочить, но не смог заставить себя даже пошевелиться.

Только прошептал едва слышно, одними губами:

– Сгинь!

Он попытался поднять руку, чтоб перекреститься, но и это не смог: страх сковал его.

Чёрт вновь засмеялся, еще громче, и сказал громогласно:

– Вон отсюда!

И Грегор словно пинка под зад получил: кубарем вылетел из избушки обратно на мороз. Бросился бежать, не разбирая дороги. Но вдруг… остановился. Интуитивно понял: дети там, их пятеро, и они живы. И никто их кроме него не спасет.

Он сел прямо на снег и разрыдался.

* * *

Случается в жизни каждого человека хоть раз предчувствие гибели неминуемой. Всё в Грегоре кричало: «Беги, погибнешь!».

Но иногда находит человек в себе силы преодолеть даже самый сильный страх: пойти в атаку под пули, нырнуть в ледяную воду, броситься на хищное животное в порыве отчаянном. Где взял Грегор силы повернуть назад, к избушке?

Откуда-то взялись.

* * *

Что может человек, даже решительный, даже отчаянно решительный, противопоставить нечистой силе? Только свою силу, свою веру и свой ум. Сейчас, когда Грегор мысленно уже попрощался со своей жизнью, он решил сделать всё возможное для спасения детей.

Да, была у него мысль бежать за людьми, но далеко бежать… Да и поверят ли ему? Успеет ли?

Не успеет.

Оставалось только одно: сражаться.

* * *

Он достал из-за пазухи нательный крест. Поцеловал его, а затем осенил себя крестным знамением. Стало чуть легче, голова вновь начала работать. В нем проснулся… охотник.

«С чёртом мне вряд ли совладать», – сказал он сам себе. – «А вот если бы там было дикое животное или человек, то, пожалуй, можно было бы рискнуть. Значит, нужно предполагать, что это только человек и не отчаиваться».

Не было у него в лесу тайника с ружьями: он всегда их увозил с собой в город. А вот тайничок с едой, спичками, ножом и кой-какими охотничьими снастями был. К нему он и отправился. Подкрепился, запалил костерок небольшой, потрогал лезвие ножа.

«Думай!», – сказал сам себе. – «Думай!!!».

* * *

…А был ли чёрт действительно чёртом? Мне, автору, это неизвестно. Впрочем, как и то, зачем ему понадобились дети.

Твёрдо знаю одно: когда окно в избушке со звоном разлетелось вдребезги, и туда со свистом и шипением полетели горящие головни, чёрт поступил так, как на его месте поступил бы человек, которого застали врасплох: опрометью вылетел в дверь. И закричал от боли, попав ногой в волчий капкан так, как это бы сделал человек…

Одна недолга: разве человек исчез бы из капкана бесследно?

А он исчез.

…И разгневанная толпа нашла возле горящей избушки только Грегора, вытаскивающего из огня последнего связанного ребёнка (это была маленькая девочка). Можем ли мы осуждать эту толпу, даже учитывая то, что в ней были полицейские, за самосуд и за то, что страшного урода, похитившего детей, тут же, в лесу, убили голыми руками, а тело сожгли в догорающих остатках его жилья?

Можем ли?

А девочка смогла. Размазывая по щекам сажу пополам со слезами, она кричала:

– Чудовища! Вы все – чудовища!

 

Про красные шторы

Чей-нибудь злой язык мог бы назвать Севку двуличным, но это было вовсе не так: просто он умел отлично уживаться и с пацанами-хулиганами, и с послушными ребятами, и даже с администрацией лагеря. Последнее, кстати говоря, для Севки было совсем уж несложным делом: просто надо было вовремя подвернуться под руку одной из вожаток и с энтузиазмом помочь ей в каком-нибудь незначительном деле.

Сейчас как раз подвернулся такой случай: вожатка девчоночьего отряда с поистине бабьей неуклюжестью пыталась повесить на окно здоровенные красные шторы. А так как вожатка эта была мало того что некрасивой, так еще и задавалой, то у мужской вожатской половины лагеря особым успехом не пользовалась, и потому помогали ей в этом деле только мешающиеся под ногами девчонки. Севка, конечно же, оказался на высоте – шторы были водворены на полагающееся им место быстро и споро, а в награду за это его ждало воистину грандиозное открытие: в углу комнаты оказалась неприметная дверца, которую Севка незаметно открыл. Это была небольшая кладовка, где хранились вёдра, швабры и сломанные стулья. Другой и внимания бы не обратил, но Севку не зря называли “головой” даже старшие ребята: о выгодах этого открытия он тем же вечером поведал избранному кругу самых отчаянных своих приятелей, с которыми он тайком провернул уже не одно из дел той категории, за раскрытие которых начальник лагеря смело отдал бы свою собственную месячную зарплату.

– Во-первых, – вещал он друзьям, так и сияя от гордости, – оттуда можно подглядеть как девчонки переодеваются. Во-вторых, можно подслушать, о чем они болтают после отбоя. Ну а в-третьих, когда они заснут, можно оттуда потихоньку вылезти и всех их перемазать зубной пастой!

Приятели Севки, как и следовало предположить, пришли в полный восторг от открывающихся перспектив. Двое вызвались той же ночью затаиться в этой каморке, но Севка решительно отмел их предложения: первым должен быть он, Севка, и провернуть это дело в одиночку. Он был из тех, кто не любил делить лавры с кем-то ещё.

Правда, оказавшись в темноте каморки в одиночестве перед отбоем (была проведена тщательно разработанная отвлекающая операция, предшествовавшая его туда водворению), он немного пожалел о том, что оказался от предложения товарищей: в темноте было как-то страшновато. Но отступать было поздно, да он и ни за что не позволил бы себе струсить.

Оставалось только затаиться и ждать…

* * *

У Лерки был несомненный артистический талант, который воплощался не только на сцене во время капустников, но и в палате после отбоя, когда вожатка, наконец, уходила спать. Секрет её успеха перед публикой заключался в тщательном продумывании действа, которое она устроит.

А в этот вечер она решила превзойти самоё себя: за красными шторами она обнаружила небольшую неприметную каморку, где валялись какие-то вёдра и тряпки, и решила, что она сыграет главную роль в её театральном представлении. Поэтому, когда в темноте, после отбоя, девчонки начали шёпотом рассказывать страшные истории, она, когда дошла до неё очередь, показала себя во всем блеске.

– Жили-были мама с дочкой, – начала она таинственным голосом. – И вот однажды мама принесла из магазина красные-красные шторы и повесила их в спальне.

Конечно, все девчонки невольно покосились на красные шторы. А Лера продолжала.

– И вот, в первую же ночь девочка просыпается оттого, что слышит голос: «Встань!». Ей страшно, она хочет закричать, но голоса нет. Она сама собой поднимается, подчиняясь этому голосу, и встает на пол. И видит, что её мама тоже поднялась и стоит на полу, и глаза у мамы закрыты.

Лера медленно, как зомби, встает с кровати. А голос продолжает: «Подойди к окну!». Девочка со страха не может сделать ни шага, и видит, как её мама начинает подходить к окну.

Лера, вытянув перед собой руки, как слепая, начинает двигаться к окну.

– «Ближе!», – слышит девочка голос. «Ещё ближе!». Мама подходит вплотную к окну, и шторы начинают душить её!

Лера подходит к шторам и начинает изображать битву с душащими её красными шторами. Слышится её хриплое, сдавленное дыхание, слабые крики помощи, а потом всё стихает.

* * *

Вожатка, разбуженная визгом и шумом в спальне девочек, прибегает полуодетая, растрёпанная, и включает свет. Те в ужасе, сбивчиво рассказывают ей какие-то небылицы про шторы, которые задушили Леру. Ничуть не веря этим девичьим страхам, она тут же демонстративно отдёргивает эти шторы, показывая, что там никого нет. Она даже открывает кладовку, чтобы показать всем, что она пуста. И та действительно пуста: там нет ничего, кроме тряпок, вёдер и покалеченной мебели. Всё так, но девчонки указывают ей на отсутствие Леры – Валерии Токаревой, которая только что, при них была якобы задушена этими шторами. Тут вожатке становится не по себе: пропажа ребенка – это уже ЧП!

* * *

Леру искали две недели. Сначала своими силами, затем с привлечением милиции и местных жителей: бесполезно. Директор лагеря полетел со своего места, вожатой тоже досталось, но девочку так и не нашли. Один из местных поисковиков вспомнил, что двадцать лет назад здесь при похожих странных обстоятельствах пропал один мальчик, которого тоже не нашли…

* * *

…Севка сидел и терпеливо ждал в предвкушении того, что сможет увидеть и услышать.

…Лера затаилась, с улыбкой ожидая триумфа, с которым выйдет отсюда через несколько секунд.

Они до сих пор там сидят.

 

Легенда о Черном альпинисте

 

 

1

«…10 июля, около десяти часов вечера, его видели около остановки автобуса № 3 на улице Хохрякова, лежащего с пробитой головой. Кто-то из прохожих вызвал «Скорую». Врач по фамилии Миронова перевязала Василию Харитоновичу голову, машина уехала…

Он поднялся с колен, но тут же упал, ударился головой об асфальт. Слетел кое-как замотанный бинт, опять стала хлестать кровь из раны. Повторный вызов на «Скорой» принять отказались, вызвали милицию. Подъехавшая машина ППС (номер 20-20 СВХ), снова вызвала «Скорую», сами везти человека в больницу побоялись: «У нас недавно один в машине умер, шофера посадили. А у меня жена, дети…».

А несчастный сидел в луже собственной крови, промокший до нитки от дождя, дрожащий от холода и только повторял: «Что же, меня уже лечить не надо?».

Наконец-то «Скорая помощь» (32 -72 СВХ) взяла старика, успокоились прохожие, которые пытались чем-то помочь. Утром оказалось, что больного доставили в травмпункт на улице Московской, 2, наложили швы и… отправили с Богом. В час ночи врач Мукорин видел Василия Харитоновича последним…

Вся беда в том, что из-за травмы Василий Харитонович не помнил, в каком городе он сейчас находится, и что с ним произошло. Видимо, врачи не заметили (или не успели заметить) этой реакции. Адрес его удалось выяснить: соседи сообщили, что «одинокого старичка дядю Васю они не видели уже несколько дней», чего раньше с этим интеллигентным, непьющим человеком не случалось.

Заявление от имени редакции о розыске в милиции не приняли – это могут сделать только родственники. А где они?».

Это – из сегодня вышедшей статьи под моей фамилией в газете «На смену!», которую дописывала Лялька. Позавчера вечером мы с ней едва-едва уговорили «Скорую» увезти с остановки бедного старика, а сегодня – гляди ж ты – опять пропал. И это я узнаю из своей собственной статьи!

Лицо Ляльки, обычно такое наивно-детское, сейчас стало очень жёстким:

– Я обзваниваю больницы. Ты – морги. Ок?

– Ок, – вздыхаю я.

Через полчаса сообщаю:

– Есть похожий труп. Поедем? – в моем голосе сомнение. Ехать в морг мне, конечно же, не хочется.

– Едем! – отвечает она решительно.

В морге 40-й больницы мы на вахте предъявляем удостоверения, сообщаем имя и адрес старика, которого ищем (все данные у Ляльки в блокнотике), после чего какой-то молодой парень ведёт нас в «холодильник». Меня мутит, Ляльку, по-моему, тоже, но мы крепимся.

– Он? – спрашивает студент, указывая на тело, лежащее на железной каталке.

– Он! – выдыхаем мы почти одновременно.

– Родственники? – спрашивает студент.

Мы вновь сбивчиво объясняем, что мы из газеты, и совсем не родственники, а случайные знакомые этого несчастного старика.

– Но у вас ведь есть его адрес?

Мы киваем: да, есть.

– Сходите туда и сообщите родственникам, – говорит он.

Мы снова киваем. Я лично готов уже на что угодно, лишь бы уйти из этого места.

Уже прощаясь, студент протягивает мне руку со словами:

– Молодцы, что приехали. Он же без документов, у нас проходил как неизвестный.

– Как без документов? – ахает Лялька. – У него был паспорт, я сама видела на остановке.

– Был да сплыл, – вздыхает студент. – Только вот это…

Он показывает на серый потрепанный блокнот.

– Можно взглянуть? – спрашиваю я.

– Да забирай, – отвечает тот великодушно. – Мне-то он зачем? Отдай родственникам.

…Мы так долго стучали в обитую клеёнкой дверь коммунальной квартиры, что выглянули соседи.

– Василий Харитонович здесь жил?

– Дядь Вася что ли? – спросила выглядывающая в щель тетка в бигудях из соседней комнаты.

– Ну да!

– Здесь, а что?

– Он умер. В морге сейчас. У него есть родственники?

Лицо тётки почему-то просияло:

– Нет у него родственников!

И куда-то внутрь комнаты:

– Слышь, Васька-то копыта кинул! Надо заяву писать на расширение, у нас семья больше всех!

…В общем, пришлось нам снова звонить в морг, потом в милицию, потом… К концу этого дня мы с Лялькой были совершенно измотаны.

А о блокноте я позабыл: так он и лежал в сумке, пока я на него не наткнулся – недели через две…

– Чего с ним делать-то? – спросил я у Ляльки.

– Читать, – сказала она решительно. – Будем считать, что это наш боевой трофей.

И мы стали читать.

 

2

«Жизнь моя окончена. И дело даже не в том, что здоровье мое подорвано, волосы седы, а морщины делают меня лет на двадцать старше реального возраста. И даже не в том, что я почти не получаю никаких денег – мне они, собственно, уже и не нужны… Физически я всё еще жив, но моя душа умерла. Я знаю место и время её смерти: это произошло на Памире, в районе Чертова плато, двадцать пять лет назад. Сейчас, незадолго до смерти моего тела, я хочу рассказать здесь эту историю.

В Политехническом институте, где я учился, был кружок альпинистов. Очень славные, весёлые ребята, которые любили горы. Я был одним из них. Кроме меня из нашей учебной группы было ещё двое альпинистов: Анечка – любовь всей моей жизни, и Димка – мой лучший друг.

В институте нас с первого курса звали «неразлучной троицей», и понятно почему: мы всегда были вместе. Жили в одном общежитии, вместе зубрили сопромат и историю КПСС, вместе ходили в горы… Собственно, идея пойти в горы принадлежала Анечке, а мы с Димкой всего лишь поддержали. Анечка была иголкой, за которой мы с Димкой тянулись ниточкой все наши учебные годы. Конечно – что уж тут скрывать – мы оба были в неё влюблены ещё с первого курса. Ну как, скажите, можно не влюбиться в этот вихрь жизнерадостной энергии, в эти голубые глаза, в этот нежный звенящий голосок?.. Наверняка стали бы мы с Димкой не друзьями, и даже не просто соперниками, а врагами – если бы Анечка дала одному из нас хоть малейший шанс. Как бы не так! Мы для неё были друзья – не больше и не меньше. Ей льстила, наверное, наша безусловная ей преданность, но вопросы любви в нашей компании просто НЕ ОБСУЖДАЛИСЬ. Как-то она нам об этом сказала, и всё на этом – как отрезала. Уж что-что, а характер у этой девушки был железный. Что, впрочем, быстро подтвердили наши альпинистские походы: нигде так, как в горах, не высвечивается характер. Анечка была весела даже тогда, когда другие – более сильные – падали духом. Подбодрить она умела не хуже, чем поставить на место…. А кроме того, через несколько лет она стала опытным альпинистом – у неё в жизни получалось всё, чего бы она ни захотела… Господи, а как она пела! Но не хочу… не буду об этом.

Пролетели пять лет нашей студенческой жизни, и все мы стали молодыми специалистами. Обычно к этому времени все женятся, заводят семьи, оставляют студенческих друзей. Но с нами троими ничего подобного не происходило: Анечка не выскочила замуж, хотя желающих было хоть отбавляй, а мы с Димкой так и не завели себе девушек, хотя тоже имели все шансы на это. Работали мы в разных организациях, но продолжали жить в одном городе, а на выходные – как правило, втроем – отправлялись на скалы: проводили ночь в палатке, а с понедельника начинали новую неделю, думая только о следующих выходных. А каждый отпуск выбирались в какую-нибудь настоящую экспедицию: сначала в компании, а затем, уверившись в своих силах – втроем, только втроем. Так продолжалось несколько лет.

А потом все кончилось.

То, что произошло, мне и сейчас очень тяжело вспоминать – и это, несмотря на то, что жизнь мне приготовила потрясения и потяжелее. Помню, был вечер поздней осени, когда зима уже не просто стучит в ворота, а по-хозяйски в них ломится. Ко мне в комнатку, где я жил, пришла в гости одна наша знакомая – бывшая однокурсница, с которой я был в приятельских отношениях. За стаканом чая она поинтересовалась невинно:

– Что ж ты в субботу – и дома, а? Обычно не застанешь тебя.

Я показал ей на мокрый снег, бьющий в стекло:

– Погодка-то гляди какая: хозяин собаку не выгонит. Вот мы и решили пропустить эти выходные…

– «Мы решили», – усмехнулась вдруг она как-то не по-доброму. – За тебя, Васька, давно уже всё решили, теленок ты этакий!

– Ты о чем? – не понял я.

– Да о том, что свадьба сегодня.

– Где свадьба? У кого свадьба?

– Димка с Анкой решили пожениться. И сегодня у них свадьба. А ты ведь даже не в курсе, да?

Я замотал головой как бык, которого только что от души хряснули обухом по лбу.

– Врёшь! Я бы знал!

– Я ж говорю – телёнок ты…

…Весь остаток дня я метался по своей комнате, как зверь в клетке. Все думал: пойти на эту свадьбу без приглашения или не пойти? Пересилил себя – не пошёл. Купил бутылку водки и – впервые в жизни – напился в одиночку.

Спустя неделю они позвали меня в выходные на скалы – как ни в чем не бывало. И я, тоже как всегда, согласился. А вечером, у костра, сказали по-простому: «Мы не хотели, чтоб на нашей свадьбе были какие-то инциденты».

Я к тому времени уже совладал с собой: сделал вид, что всё понимаю, что дружба наша выше всего этого, и заверил их, что ничуть не расстроен. И так ловко мне удалось сыграть это дружеское благодушие, что наша троица не распалась: по-прежнему мы проводили выходные на скалах и планировали отпуска на троих.

Сегодня самое то спросить у себя: планировал ли я тогда какое-то зло, какое-то преступление? Богом клянусь: мне было плохо, да, очень плохо, но ничего такого я не планировал. Всё произошло само собой.

Случилось это в отрожьях Тянь-Шаня, куда мы поехали втроём. Все трое знали: скорее всего, это последний наш совместный отпуск, некая дань старой традиции – не больше. Не было уже дружески-веселого, ровного к нам обоим отношения Анечки. Да и палатка теперь была не одна на троих, как в старые добрые времена, а две: одна – маленькая – моя, а вторая – их, семейная. Я-то думал, что за последний год, за бесчисленные поездки на выходные, я уже привык к этому разделению, но тут ощущение несправедливости происходящего нахлынуло на меня с новой силой…

В то утро мы начали восхождение на Чёртово плато (извините, но название я здесь изменил). Место безлюдное, глухое и малоизвестное, но очень красивое – мы его заприметили ещё несколько лет назад. Вся прелесть его – в том, какой открывается оттуда вид: словно горы расступаются для того, чтобы явить себя в первозданной красоте. Редкое место!

Сложность восхождения на это плато – почти детская: по уступам можно добраться без всякой страховки. У самой вершины, правда, с уступа можно рухнуть в почти бездонную пропасть, но при нашем-то опыте – это вещь почти нереальная. Мы оставили в лагере тяжелые рюкзаки и снаряжение, даже верёвки с собой не взяли: для нас прогулка на это плато была что-то вроде утренней разминки для красивых фотоснимков – не более…

Анечка шла первой, я за ней, Димка – замыкающим. Анечка скрылась за козырьком скалы и выбралась на плато, я уже слышал её радостные возгласы и щелканье фотоаппарата, когда услышал снизу сдавленный крик. Повернувшись, я увидел нечто невообразимое для профессионалов нашего класса (впрочем, именно профессионализм, а скорее бахвальство, нас и подвело – настоящие профессионалы взяли бы верёвки…): Димка, поскользнувшись на абсолютно ровном уступе (тут и ребенок бы не сплоховал), покатился по нему вниз и только чудом уцепился руками за самый его краешек, повиснув над пропастью. Я аккуратно приблизился (скала была мокрой от утренней росы), упал на живот и потянул ему руку. Такое бывало и раньше: каждый из альпинистов безоговорочно доверяет свою жизнь товарищу, но тут… я увидел его глаза, и что-то со мной произошло. Вместо того, чтобы профессиональным движением ухватить его за кисть и упереться ногой в скалу для равновесия, я вскочил и… наступил ботинком на его пальцы, ухватившиеся за камень.

Я в этот момент тоже балансировал на самом краю пропасти, но собственная жизнь меня совсем перестала волновать: я не видел ничего, кроме его глаз, кроме крика боли из его рта, кроме корчащихся под моим тяжелым ботинком пальцев… Длилось это секунду – не больше, а после этого Димка исчез. Исчез навсегда. Я сел, бесстрашно свесив ноги с этого бездонного обрыва, и заплакал. А потом… потом стал звать Анечку.

…Я видел её и раньше в экстремальных ситуациях: она всегда была холодно-собрана и действовала рационально. Но на этот раз с ней случилась истерика: она безумно кричала и все время находилась так близко к обрыву, что мне пришлось её удерживать силой. С огромным трудом мне удалось её уговорить вернуться в лагерь за верёвками и снаряжением.

В дороге она немного отошла, и спускаться в ущелье, куда упал Димка, мы уже стали без истерик. Одна беда: ущелье оказалось практически недоступным: его окружали отвесные скалы. Ко всему прочему, как это нередко бывает в горах, резко начала портиться погода: задул ветер, принесший снежную бурю.

По всем правилам мы должны были бы искать убежище, но Анечку, казалось, невозможно было остановить – она настаивала на спуске, который наверняка привёл бы к нашей гибели. Сначала я с ней соглашался, но затем, видя безнадежность этого предприятия, начал протестовать. Тогда у неё снова случилась истерика, на этот раз чуть не стоившая нам жизни: то ли от поднявшегося ветра, то ли от её безумных криков, но с горы начала спускаться лавина, только чудом не накрывшая нас.

От снегопада стало почти темно, хотя был ещё день. Ситуация становилась всё более опасной. И я решился: обняв её со всей силой, на какую был способен, буквально спеленав её этими объятиями, я начал убеждать её возвращаться в лагерь, который был расположен в удобном месте под скалой и не должен был быть занесен снегом. Она, неожиданно ставшая послушной, поплелась за мной, но как-то безвольно. Был, правда, момент, когда она вдруг бросилась назад, но я был настороже, схватил её…

…Три дня в полузанесенной снегом палатке мы пережидали бурю, а потом двинулись назад, в долину, и это был самый тяжёлый спуск в моей жизни: у Анечки поднялась температура, и она бредила, звала Диму и ругалась на меня такими словами, каких раньше я от неё никогда не слышал. Мне пришлось, отказавшись от большей части наших вещей, буквально тащить её на себе. И только ещё через трое суток, когда мы вышли к большому лагерю альпинистов, ожидавших улучшения погоды перед восхождением, я уверился: мы спасены. К тому времени она уже была почти безумна.

Врач поставил ей диагноз – воспаление легких, и, как только позволила погода, был вызван вертолёт. Её увезли одну: я остался, чтобы возглавить поиски пропавшего друга. Честно, без утайки, я показал альпинистам уступ, с которого он упал в пропасть, и вместе с ними мы сумели-таки спуститься в эту бездну. Искали несколько дней, но тела так и не нашли.

Когда я вернулся домой, Анечка всё еще лежала в больнице. Воспаление, как оказалось, удалось предотвратить, но вслед за ним последовало серьёзнейшее нервное расстройство: дело едва не дошло до психиатрической больницы. Стоит ли упоминать о том, что я всё это время был ее нянькой и сиделкой? Само собой, это так.

Через три месяца она была на ногах: похудевшая, даже немного подурневшая, но всё же прежняя Анечка. Ещё через месяц мы впервые выбрались с ней на скалы – на этот раз вдвоём. А ещё через два месяца я предложил ей выйти за меня замуж.

Это случилось вечером, у костра, как и многие наши важные разговоры. Она долго смотрела на меня и медлила с ответом. Потом сказала:

– Хорошо, но сначала съездим ещё раз туда.

Я понял, куда она хочет съездить и принял это как необходимую кару. Кто ж знал, что она окажется такой тяжёлой?

И в сборах, и в дороге, меня мучили недобрые предчувствия, связанные с этим путешествием, но изменить что-либо я был не в силах. Стоял конец туристического сезона, и навстречу нам то и дело попадались альпинисты, возвращавшиеся домой. К слову: тот сезон был необычайно урожайным на несчастные случаи, и история гибели Дмитрия уже почти забылась, зато и от альпинистов, и от местных жителей, с которыми мы беседовали, мы услышали какую-то новую легенду, родившуюся в этих краях: появился какой-то то призрак, которого тут прозвали «Чёрным альпинистом». Утверждают, что это человек в истрепанном альпинистском костюме с абсолютно черной кожей. Он заглядывает в палатки и всё зовёт какую-то девушку. Почему-то я, слыша каждый раз новую интерпретацию этой байки, вместо того, чтобы над ней посмеяться, вздрагивал и ёжился. Вообще, больше всего мне хотелось бы отменить это путешествие и повернуть назад, но Анечка на это всё равно никогда бы не пошла…

…Палатку мы разбили на том же самом месте, что и в тот день, когда погиб Дмитрий. Погода портилась, мои дурные предчувствия росли, но наутро я беспрекословно пошёл вместе с Анечкой на Чёртово плато, догадавшись, правда, на этот раз взять с собой верёвку.

И всё было как тогда: Анечка шла впереди, я сзади. Когда, скрывшись за выступом, она оказалась наверху, я невольно остановился и посмотрел на обрыв, с которого Дмитрий упал в пропасть. Мне вдруг почудилось, что я вижу его пальцы, уцепившиеся за выступ, и крик…

Крик был в реальности! Это там, наверху, кричала Анечка.

С максимально возможной скоростью, позабыв о всякой осторожности, я миновал козырёк. А когда моя голова стала вровень с поверхностью плато, я обомлел: она была там не одна! Буквально в нескольких метрах от неё стояла странная фигура в рваной одежде. С почерневшего, видимо сильно обмороженного, лица свисали куски кожи. Взгляд этого человека был безумен, фигура таила в себе опасность. Но поражён я был вовсе не этим, а его несомненным сходством с…

Да, друзья мои: вне всяких сомнений это был Дмитрий. Димка.

Чёрный альпинист!

Не смея пошевелиться от ужаса, я замер на месте, не в силах оторвать взгляд от происходящего. А посмотреть было на что: странной, я бы даже сказал танцующей, походкой Димка… нет, скорее уже не Димка, а Черный альпинист, приблизился к Анечке… и вдруг начал делать круги вокруг её неподвижной фигуры. Вскоре она, вскрикнув, кинулась к нему, что-то крича (из-за ветра мне не было слышно слов), но он начал отступать от нее. Некоторое время продолжалось это странное преследование, а затем он замер: дальше отступать было некуда – только в пропасть.

Это, скажу я вам, было очень красивое зрелище: черная фигура на самом краю пропасти и приближающаяся к нему белокурая девушка в светлой курточке. Она подошла к нему совсем вплотную, на секунду остановилась, словно в нерешительности, а затем коротким броском преодолела оставшееся расстояние, повисла на его шее…

Секунду-другую видны были их слившиеся в одно тела, а затем всё исчезло.

Не знаю, сколько времени и сил мне потребовалось, чтобы, преодолев себя, дойти до места, где они стояли. Ничего я там не нашёл. Обрыв в пропасть и холодный ветер – больше ничего.

Я кричал. Я грозил этому ветру. Я проклинал Димку, проклинал чёртового Чёрного альпиниста, проклинал Бога и свою судьбу… Не знаю, каким чудом удалось мне спуститься, оставшись в живых: сам я этого спуска не помню.

А потом была новая поисковая экспедиция, и Анечку нашли… Вернее, нашли то, что от неё осталось. Никаких следов второго тела не было.

Я вернулся домой. Но я мёртв, поверьте мне – я уже мёртв: моя душа осталась там, на Чёртовом плато. А то, что здесь и сейчас случится с моим телом, меня очень мало интересует…».

 

3

На этом записи в блокноте оканчивались. Я смотрел на Ляльку, она – на меня. Наконец, не выдержав тишины, я произнес:

– Ничего себе историйка!

– Да уж, – протянула она.

А потом добавила что-то странное:

– Не делай так никогда, ладно?

Очень мне хотелось у неё спросить: «Как – так?» или что-то в этом роде, но её лицо в том момент ни к каким вопросам совсем не располагало. И я сделал лучшее, что было возможно в такой ситуации: крепко её обнял.

Позже я узнал, что до сих пор ходит немало легенд о Чёрном альпинисте, которые частенько рассказываются в горах у костра. Многие считают, что призрак с этим именем и сейчас бродит по горам, иногда заглядывая в палатки. Время от времени о нём можно было услышать как о добром духе, который может помочь или предупредить об опасности, но чаще Чёрный альпинист – предвестник всяких бед. Ещё чаще: пугало для начинающих туристов.

Слышал эти истории и я, но эту – настоящую – почему-то рассказывать никому очень долго не решался. Сейчас я делаю это впервые… значит, время пришло.

 

Бог в телефоне

 

Вопросы и ответы

Когда я придумал игру «АнтиГеббельс», то понял: задавать вопросы сложнее, чем на них отвечать. Игра простая: задаёшь любой вопрос, а собеседник (-ца) на него отвечает. Делается это максимально быстро.

Например: Сколько будет 2 × 2? Столица Австралии? Первый человек, ступивший на Луну? Кто написал «Игру в бисер»? Кто он по национальности?

Ответы могут быть, как: 4; Канберра; Армстронг; Гессе; немец, так и с пробелами: не знаешь ответ – пропускаем и отвечаем дальше.

Это не «Что? Где? Когда?» и не «Кто хочет стать миллионером?» – цель другая. Она вовсе не в выяснении, кто умнее. Она в том, что я заметил: говорим мы все на одном языке, но подразумеваем под словами разное. И если я, говоря о Гессе, подразумеваю, что это немецкий писатель, автор «Игры в бисер», то для моего собеседника (-цы), это может быть совсем не так…

Ладно, дело не в этом.

Дело в том, что, быстро задавая вопросы, так же быстро и выдыхаешься. А вот отвечать – нет. Я, например, вообще знаю несколько универсальных ответов на любой вопрос. Например, на вопросы, типа: «Что такое симулякр?». Или: «Что такое трансцедентальность?», можно спокойно отвечать: «Слово». Почти на любой вопрос можно ответить: «Бог», и уж совсем на любой – «Не знаю».

Главное – сформулировать вопрос, а ответ найдется.

 

Письма

Когда Сенека писал Луцилию письма, позже названные «нравственными», он совсем не подразумевал нести в них какую-то информацию, привязанную ко времени. Он знал – письма будут отправляться с оказией и идти долго. Его письма должны были быть такими, чтобы при опоздании не теряли актуальности. У него получилось: они не потеряли актуальности до сих пор.

Такими были письма моей мамы ко мне. Информативности – процентов десять, остальное – нравственность: «Саша, ты ещё так молод, тебя так легко обмануть… Я очень беспокоюсь за тебя…».

Эти письма имеет смысл прочесть и через четырнадцать лет, я снова чувствую то, что чувствовал тогда…

Интернет приучил меня посылать по электронной почте «информационные записки». Все мои попытки писать длинно оканчивались ничем.

Вот пример: я потратил вечер для написания письма девушке из Иркутска, с которой познакомился, играя в шахматы на сайте Bereg.ru.

Уверяю – читать это письмо не надо, просто оцените объём… …Правильно, в ответ мне пришло: «Что? Что? О чём это ты?», ну или что-то в этом роде, а вскоре переписка сошла на нет.

«Привет.

Взялся за гуж… Короче с помощью чата ни черта я тебе про гадание объяснить не смогу. Решил так – напишу письмо более-менее подробно, а потом в чате отвечу на вопросы. Вот так – реально.

Для начала – «ликбез», слава богу он уже написан мной, и давно. Вот как он выглядит:

Дорогой рубинового коня.

Пришло в наши дни гадание древнеиндийских брахманов.

Небольшая комната, погруженная в полутьму, освещена двумя свечами. Овальный стол, на нем – шахматная доска. В руках у Вас – четыре драгоценных камня… Каждому из этих камней Вам предстоит отвести свое место на шахматном поле. По их расположению непревзойденный маэстро – Мастер чатуранги, как чудодейственный оракул, предскажет Вашу судьбу, предопределенную поведением шахматных фигур и теми свойствами драгоценных камней, которые приписываются им геммологическими традициями.

Возможно, что так гадали в древней Индии в эпоху зарождения шахмат. Странное, почти сказочное, слово «чатуранга» как нельзя больше подходило к таинственным ритуалам, гаданиям, а роль оракула отводилась древнейшей игре «чатуранга» – предшественнице шахмат.

В наше время роль «Маэстро чатуранги», шахматной чатуранги, выпала на опытного екатеринбургского психолога Алексея Ратушного, автора уникального теста (гадания!), основанного на шахматах, в котором движения человека по жизни (его поведенческие характеристики) приравниваются к движениям шахматных фигур на доске. Этот тест и назван им «Чатурянгой». За несколько минут тестирования выявляется поведенческая логика человека и, в известной мере конечно, предсказываются его будущие поступки.

Очаровывает то, что этот уникальный тест обращает нас к размышлениям к сокрытым временем тайнах древней культуры.

О чатуранге и шахматах

«Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона в статье «Шахматы» рассказывает, что появление чатуранги – игры-предшественницы шахмат восходит к 1500 годам до н.э. Это была четырехсторонняя игра в 32 фишки-фигуры, ходы которых определялись, как полагают исследователи, бросанием кости. В течение тысячелетий эта игра приобрела вид знакомых нам шахмат, а фигуры получили свои названия: король, слон (ныне это ладья), всадник (конь), корабль (теперь слон), пехота (пешки). Происхождение шахмат таит немало загадок, и споры вокруг них не прекращаются до сих пор. Каждый склонен выбрать для себя ту или иную точку зрения, в которых нет недостатка. Я, например, склоняюсь к мнению одного из самых интересных, на мой взгляд, исследователей этой проблемы – Н. М. Рудина, который в своей книге «От магического квадрата – к шахматам» (М., 1969), рассматривая этапы происхождения современных шахмат, выстраивает следующий эволюционный ряд: магические квадраты – чатуранга – чатуррадж – шатранг – шахматы.

Магические квадраты – это одна из форм гадания при помощи цифр, размещаемых в определенном порядке, из которых вышло некое подобие шахматного поля. Чатуранга – игра, использующая шахматное поле. Чатуррадж – развитие предыдущей игровой системы. Шатранг – широко известная сегодня игра, содержащая элементы шахмат. И, наконец, шахматы, не нуждающиеся в комментарии.

К чатуранге вполне применимо сказанное в целом об эволюционной цепочке в истории шахмат: «Оракул, который через много лет превратился в игру» (Даннеман, Ф. История естествознания. В 2-х т. М., 1032. T.I. С. 63); «…игры были сначала способом жреческих гаданий и предсказаний» (Саргин, Д. И. Древность игр в шашки ч шахматы. М„ 1915. С. 219).

Современная чатуранга Ратушного – это и гадание и психологический тест; ее составляющие – магические квадраты и цифры, шахматы и шахматные фигуры, стихии и… драгоценные камни. Это последнее обстоятельство на мой взгляд особенно интересно.

О цифре «4», о шахматных фигурах и о стихиях

Цифра «4» традиционна для многих мифологических, космогонических, религиозных и философских систем, она занимала и занимает умы от древности до наших дней. О степени «наполненности» этой цифры в качестве примера можно привести красноречивые рассуждения героя романа Умберто Эко «Имя Розы»:

«Четыре добродетели основные; четыре времени года; четыре основных природных элемента; вчетвером сосуществуют: жар, холод, влажность, сухость; четыре: рождение, взросление, зрелость, старость; четыре суть рода животных: небесные, земные, воздушные, водные; четыре определяющих цвета в радуге; один из четырех лет – високосный».

Столь же традиционны в древних философских системах четыре стихии: Вода, Земля, Огонь, Воздух, получившие своеобразное осмысление в религии и философии древней Индии (санкхья, буддизм, чарвака) и древней Греции.

Увлекшись красноречивыми представлениями пифагорейцев и Платона о стихиях, уже упоминаемый Н.М. Рудин вывел из четырех стихий четыре шахматные фигуры: короля, слона, коня, ладью, а уже из этих четырех – все остальные. Четыре фигуры Н.М. Рудина и их связь со стихиями легли в основу «чатуранги» А.А. Ратушного. Принципиально новым в этой «чатуранге» стала связь шахматных фигур с драгоценными камнями.

О камнях

В «чатуранге» Ратушного каждой из четырех шахматных фигур – королю, слону, коню, ладье и королю (остальные в гадании не участвуют) соответствуют четыре стихии и четыре камня, один из которых в наибольшей степени подходит к своей стихии и к своей фигуре. Например:

шахматному коню, как и любой другой фигуре, соответствуют четыре стихии, по более всего – огонь, почему конь выступает в этой «чатуранге» знаком огня.

Из четырех камней, соответствующих коню, наиболее подходит рубин, который в свою очередь становится камнем огня. Так намечается «связка» огонь-конь-рубин или образ «Рубинового коня». В соответствии с этим принципом «чатуранга» выделяет шестнадцать основных типов поведения человека, в каждом из которых с наибольшей наглядностью проявляются те или иные качества. В качестве примера можно рассмотреть цепочку: шахматный король – Земля (знак короля) – изумруд.

Что может следовать из этой цепочки? По своему поведению шахматный король, стесненный правилами хода, нерешителен, лишен возможности планировать дальше завтрашнего дня (вырваться за пределы отведенных ему правилами клеток); король, знаком которого, согласно «чатуранге» Ратушного, является изумруд, должен соответствовать тем качествам или свойствам, которыми наделен изумруд традициями фольклорной или мифологической геммологии.

Множа эти примеры, мы неизбежно будем сталкиваться со свойствами драгоценных камней. Наиболее близка к шахматной «чатуранге» Ратушного геммологическая традиция древней Индии. Это и понятно, поскольку из Индии пришли к нам и слово «чатуранга», и сама шахматная игра.

Знание драгоценных камней в Индии относится к глубокой древности, но оформлено оно было в виде специальных трактатов (ратнапарикша) не ранее IV века н. э., а дошло до нас только в текстах VI-XI II веков. Ратушный включает в свою «чатурангу» четыре камня: алмаз, рубин, изумруд, хрусталь – по-санскритски, соответственно, ваджр (ваджра), падмарага, мараката и путрика. Вот что говорится об этих камнях в дервних трактатах:

Ваджр (алмаз), очень твердый камень, входит в пятерку главных драгоценных камней, посвящен планете Венере. В нем, как и в каждом камне индийской геммологической традиции, различали, сообразно социальным рангам четыре категории: брахман, кшатрий, вайшья и шудра. Брахманом был белый ваджр – ученый – ученость, святость. Кшатрием – красный ваджр – воин – слава. Вайшьей был желтый ваджр – купец -богатство. Шудрой – черный ваджр – рабочий – услужливость.

«Кто владеет ваджром, тот владеет миром, Но он узнает великое несчастье и только Бог пли женщина могут снять проклятие с камня и принести избавление».

Падмарага (рубин), драгоценный камень, разновидность ярко-красного корунда, был посвящен Солнцу. По легенде падмарага – это кровь бога Бала, убитого Индрой.

Путрика (горный хрусталь) – прозрачная разновидность кварца, в индийских текстах о камнях говорится о 21-й разновидности этого камня и ста тысячах его оттенков. Наиболее ценимыми были путрчка цвета «огненного отражения в солнечных лучах» и «отблеска воды при свете луны».

Мараката (изумруд), драгоценный камень, разновидность зеленого берилла. Входит в пятерку главных драгоценных камней. По легенде он произошел из желчи (печени) бога Бала и был посвящен Меркурию.

Этот камень «чистый как капля воды на листе лотоса, глубокоокрашенный или слегка зеленый».

Читая работы древних авторов: античных, средневековых, и более поздних, я искал в них указания на связь каждого из интересующих меня камней «чатуранги» со стихиями. Вот что из этого получилось: об алмазе мной были встречены строки в сочинении Епифания Кипрского, отца церкви 1V-V вв.: «Камень Adamant благодаря точному подобию окраски похож на воздух».

О красных камнях (в том числе и рубинах) римский эрудит I в. н. э. Плиний Старший говорит, что они получили свои названия «по сходству с огнем». Цвет падмарага (рубина) индийских текстов также ассоциируется с огнем.

Рассуждая о смарагде (изумруде), древнегреческий философ, отец геммологии, Теофраст пишет, что он «передает свой цвет воде»; а некто маг Дамигерон, писавший еще до Плиния Старшего, о том же смарагде писал, что он «…очень красив, эффективен и годится при всех гаданиях на воде». В арабской книге «О камнях» (IX в.), приписываемой Аристотелю, о зеленом камне забаргаде (изумруде) писалось, что «природа его холодна и суха».

О горном хрустале Плиний Старший, основываясь на более ранних традициях, писал как о материале «с водой, преобразованной в прозрачный камень сильным холодом». Теофраст Бомбаст фон Гугенгеим Парацельс (1493-1541) в рассуждении на тему «Как заклинать кристалл ( речь идет о горном хрустале), чтобы в нем можно было увидеть все» отмечал, что «кристалл имеет природу воздуха и поэтому все предметы, подвижные и неподвижные, которые можно видеть в воздухе, можно видеть и в кристалле».

Заключительным этапом гадания в «чатуранге» Ратушного является определение предрасположенности к определенному камню. Не нужно воспринимать все советы буквально: в качестве иллюстрации к моей мысли хочу привести цитату из уже упоминавшейся книги Умберто Эко: «В одной книге сказано, что диамант можно разрезать только козлиной кровью. Мой великий учитель Бэкон доказал, что это неправда, и доказал очень просто – провел описанный опыт, и опыт не удался. Однако, если взаимосвязь диаманта ч козлиной крови воспринимать не в буквальном, а в высшем смысле, то эта взаимосвязь безупречна».

«Чатуранга» по-своему трактует взаимосвязь человека и камня. Если определено, что этот камень – Ваш, то это не значит, что он излечит Вас от всех болезней, чуть Вы возьмете его в руки – это то же самое, как если бы Вы следовали буквально всем советам, которые благодатно раздавали многочисленные авторы древних книг о камнях. В «чатуранге» Ратушного организм человека рассматривается как сложнейшая система маятников, в которой сбой одного из этих маятников вносит дисбаланс в общую работу всего организма. Камень в этой системе влияет на подсознание человека и стабилизирует работу маятников.

Пока это только теория в стадии разработки одно можно сказать определенно – любите свой камень, не расставайтесь с ним и он не замедлит оказать на Вас положительное влияние.

Александр Шорин

Если ты еще не совсем запуталась, продолжаем.

Если отойти от Теофрастов, то все намного проще: «матрица», которую я попросил тебя заполнить, судьбу конечно же не предсказывает. Зато дает представление о том, как ты двигаешься по своей жизни. То есть я сейчас о тебе кое-что знаю.

Расстановка – Рубиновая Ладья. Сейчас расскажу, что это значит.

Ладья – это самая мощная из фигур в шахматной чатуранге. Хороший «счетчик». Чтобы добиться успеха в жизни, нужно полагаться на интеллект, практически полностью игнорируя интуицию. Чем мощнее интеллект, тем больших успехов добьешься. В отличие от слона, который двигается по жизни похожим образом, для ладьи нехарактерно пытаться пробить лбом неприступную стену, она может поменять свою цель и с неменьшим упорством пойти в другую сторону. Потенциально можно добиться в жизни чего угодно: 90% известных политиков, предпринимателей, руководителей – ладьи. В любой хорошей фирме (организации) во главе, как правило, стоит ладья.

Почему именно она? А потому что наиболее приспособлена к нашей жизни: четкий расчет ситуации помогает принимать правильные решения, а гибкость позволяет не расшибать себе лоб. Если хочешь добиваться успеха во всем, это нужно использовать, причем достаточно прагматично. К примеру, сегодня у нас «политика партии и правительства» – идти к коммунизму и ты, конечно же, в рядах КПСС. Завтра коммунисты в оппозиции – значит ты – настоящий демократ. И так во всем: если на фирме месячник борьбы с опаздывающими на работу, ты приходишь утром первой, как бы ни хотелось спать, если собирают макулатуру – значит с тем же упорством нужно собирать макулатуру. Ни одна другая фигура на это неспособна с таким рвением.

Мне ладьи, честно говоря, нравятся далеко не всегда, но временами я ими просто восхищаюсь – с одинаковым упорством они могут браться за самые разные дела. Пример, когда человек был великим преступником, а затем стал не менее великим праведником – только про ладей.

Плохо то, что ладья – это не женская фигура. В женщинах часто от рождения заложена тяга к принятию интуитивных решений – «захотелось и все». Это – не про тебя, любое решение в своей жизни ты должна принимать осознанно. Главное тут не в том, чтобы окружающие понимали причины твоих решений, главное, чтобы ты сама их понимала.

Не знаю хорошо это или нет, но настоящая ладья должна быть практиком, скептиком, прагматиком. Профессия юриста для этого подходит. Цинизм, никакого альтруизма и романтизма. Отношение к подчиненным должно выглядеть так: он – хороший профессионал, а то, что по жизни – мерзкий тип меня не волнует; и наоборот – человек хороший, но работник никудышный, от него нужно избавляться. К клиентам: меня не волнует, утопил он тещу в ванной или сама она там захлебнулась, моя задача – добиться оправдательного приговора.

Однако фигура – еще не все. К сожалению камень с фигурой стыкуется плохо. Рубин – камень творчества и интуиции, а не прагматики. С этим нужно жить, к этому можно приспособиться. Человеку с таким камнем спокойным и расчетливым никогда не быть – в душе его бушует огненная стихия. Ее не нужно подавлять, ее нужно учиться использовать. В идеале это харизма, организаторские способности. Минус правда в том, что политик-ладья, как бы «огненно» он ни говорил, в душе понимает, что все это игра, в которой ставка – деньги, власть и т.д.

В другом случае рубин может подвигнуть к поэзии, живописи и т.д. как к хобби, в самом плохом случае может вылиться в нервозность и непредсказуемость.

Скажем проще – при таком несовпадении камня и фигуры легко стать стервой раз плюнуть. На другом полюсе – спокойный, расчетливый человек, знающий чего он хочет в жизни (и добивающийся этого), при этом яркий и обладающий множеством талантов, хороший собеседник в любой компании.

К сожалению ладьи редко имеют настоящих друзей, их стихия партнерство, даже в семейной жизни. Сойтись как близкий друг может только с человеком, которому всецело доверяет, а это должно быть далеко не сразу.

Вот это – основные характеристики. А на любые вопросы думаю уже смогу ответить в чате. Надеюсь, тебе было интересно.

Саша»

– «Что? Что? О чём это ты?»…

Современные письма – это чаты, это быстрые короткие предложения в «аське» или смс-ки. Они максимально приближены к разговору и не несут никакой информации во временном плане дальше следующей минуты.

Как-то в Интернете один мой знакомый под ником Surmico пытался в одном из чатов вместо мата и всяких штук типа «:-)», научить разговаривать стихами – он их прекрасно пишет с ходу. Ну и что? Набрав недавно в поисковике «Surmico», я вместо стихов я обнаружил запись: «Surmico съели. Жесткий, гад, попался».

Среда диктует свои правила. Бессмертные письма ушли в прошлое… Даёшь сиюминутную развлекуху!

 

Бог в телефоне

Вселенная любое желание формирует в действительность. Это волшебная палочка бытия. Если хочешь решить теорему Ферма или узнать смысл жизни, нужно просто этого очень захотеть. Нужно вселенной задать вопрос.

Этой волшебной палочкой часто пользуются женщины: задумав купить кофточку (платье, туфли, автомобиль…), они просто-напросто представляют себе (часто неосознанно) эту вещь, а потом ищут её в магазинах. Мужчина (внешний наблюдатель) может подумать, что женщина очень капризна и не знает, чего хочет. Она же, не жалея своих ног и времени, ищет то, что ей уже намоделировала вселенная!

То есть главное не в ответе, а в вопросе.

Например: меня волнует, зачем я живу. Сам я могу сколько угодно отвечать на этот вопрос, и это все равно будет неправда, причём каждый раз разная.

На самом деле у меня есть волшебная палочка, вот она – под рукой. Называется она «сотовый телефон».

Нет, звонить не надо, нужно просто отправить смс-ку, причем именно с вопросительным знаком. Не важно, что рукой вселенной будет водить чья-то другая рука, главное, чтоб она ответила…

Итак…

 

Вселенная online

Skaji, dlya chego ya jivu?

Через пять минут:

Eto ochen vajno, dlya chego ya jivu?

Может быть молчание – это и есть ответ? Нет никакого смысла?

Ответ:

Dlya togo, chtobyi ponyat dlya chego tyi zhivyossh.