Володька-Освод

ПОВЕСТЬ

Тихий, малозаметный бардачок на берегу Акдарьи, известный только узкому кругу посвященных, процветал вот уж пятый год.

Назад тому лет восемь Общество спасания на водах, заботясь о широких массах утопающих, организовало на берегу тогда еще полноводной реки свой пост. Вниз по течению Акдарьи в трех километрах от города была сооружена невидная деревянная будочка с намалеванным на ней синим спасательным кругом, больше похожим на дыню, чем на круг, и выделена семидесятирублевая штатная единица, то ли сторожа при несолидной будочке, то ли караульщика могучей реки. Впрочем, непонятная должность имела довольно громкое наименование: матрос-спасатель второго класса.

Несведущему человеку трудно было представить себе на указанной должности кого-нибудь, кроме старенького, замшелого деда, начавшего тянуть флотскую лямку во времена Очакова и покоренья Крыма, с нататуированным на высохшей, птичьей руке светло-синим, стершимся по древности лет якорьком. Однако жизнь хитрей наших представлений о ней. И сильно ошибся бы в данном случае догадчик. Будочка выглядела сонной и дряхлой среди буйного размаха береговых тугайных зарослей, но не сонным и не дряхлым был мужчина, стоявший на пороге будочки. Бугры стальных мускулов перекатывались под его гладкой кожей; грудь туго распирала готовую лопнуть тельняшку; волосатые ноги плотно давили землю, маленькие, зоркие глаза просматривали Акдарью на многие километры в обе стороны сразу.

Несомненно, вернись времена парусного флота, означенный матрос-спасатель второго класса ни на секунду не затруднился бы в одиночку зарифить косой парус на бушприте трехсоттонной шхуны. Но, увы, золотые те денечки давно миновали.

Владимир Васильевич Сагин — против этой фамилии матрос-спасатель обычно расписывался в ведомости на зарплату, — а говоря попросту Володька-Освод, имел самое смутное представление о парусах. Впрочем, туман незнания распространялся в его голове и на прочие науки. Куда легче было перечислить то, что Володька знал, чем то, чего он не знал. Оказалось, что для жизненного процветания и не требуется никаких знаний, за исключением, может быть, начал устного счета и умения четко написать пять букв, составляющих негромкую сагинскую фамилию. Все остальное только зря удручало голову.

То-то удивились бы нынешним Володькиным достижениям школьные учителя, некогда предсказывавшие круглому двоечнику едва ли не голодную смерть по причине неспособности ни к каким наукам. Теперь Володька только посмеивался, припоминая их мрачные прогнозы, — многие ли из его бывших учителей сами добились в этой жизни того, чего шутя достиг матрос-спасатель второго класса?.. Если судить по зарплате, то разница оказывалась невелика, если сравнивать по объему бесполезных знаний, которыми были битком набиты многомудрые учительские головы, то тут, правда, педагоги резко вырывались вперед; если же начать прикидывать по реальным меркам бытия, то выходило, что ни один из бывших наставников Володьке и в подметки не годился!

Всю жизнь уча других, они ухитрились не нажить собственного ума: годами мыкались по чужим углам, не умея добыть своего: топали жалким пешедралом по улицам родного городка, где каждый второй житель был их бывшим учеником. Все их нищие сберкнижечные запасы не выходили за пределы суммы, без которой Володька брезговал выйти за сигаретами, да еще у каждого ли из них была та книжка — вопрос?! Нет, плохо кормят науки, Володька убедился в этом еще в самом невинном возрасте.

Сагин покинул храм науки пятнадцать лет назад. Впрочем, слово «покинул», кажется не очень подходило к его случаю. Скорее не он покинул школу, а обитель знаний наконец разорвала многолетние отношения мелочной и нудной войны с Володькой. Но так или не так, а время расстаться подоспело, школа вздохнула с облегчением, но с еще большим облегчением вздохнул ее выпускник.

Сладчайший пирог жизни манил его воображение умопомрачающими запахами. Заурчав от жадности, Володька со всех ног кинулся к желанной добыче. Время на дворе подоспело самое подходящее. По всей стране синим пламенем бушевало джинсовое безумие. Оно поразило не только отдельных, сверхвосприимчивых к голубой эпидемии людей — жертвой заразы пали коллективы, целые социальные прослойки. Домохозяйки и академики, строительные рабочие и министры, музыканты и дворники — все жаждали облачить свои разнокалиберной упитанности ягодицы в зарубежную холстинку. Дебилы из подворотен мотивировали манию стадной символикой; доктора наук — практицизмом. В одном сходились и те, и другие, годилась и в дело шла не всякая заграница, а лишь пораженная загниванием империализма в максимальной степени. Только ее система прострочки швов и сюжетности наклеек равно удовлетворяла и веселых хиппушников и угрюмых помпрокуроров.

Первой настоящей профессией Сагина стала фарцовка. Но Володьку подвела жадность. Уж очень хотелось иметь все и сразу. Произошло неприятное знакомство с правоохранительными органами, после которого Володька остыл к явному криминалу. Игра свеч не стоила. Год, проведенный за колючей проволокой, убедительнейшим образом доказал Сагину порочность его стремления разом засунуть в рот все десять пальцев. Кроме того, кормили в колонии общего режима из рук вон плохо. А ведь при дальнейшем продолжении фарцовочного разгула неизбежно замаячил бы «строгач»! Чем же насыщать плоть там? Нет, калорийность зоновского питания никак не соотносилась с потребностями Володькиного желудка. Надо было изыскивать новые жизненные средства и пути.

Рассеянный взгляд Сагина прошелся окрест и остановился на мутных, желтых струях Акдарьи.

Тяжелое тело реки едва шевелилось. Дальний берег терялся в туманной дымке. Косое вечернее солнце играло мокрыми бликами на молодых камышинах, кланяющихся ветерку. Неизведанная Володькой устойчивость жизни царила в извечном, природном равновесии. Что-то словно толкнуло Сагина под сердце. Володька ошеломленно уставился на воду.

— Да вот же оно! — выдохнулось само собой.

Акдарья кипела рыбой. Стоило постоять десяток минут на бережку, глядя на бескрайнюю светло-коричневую гладь, и сердце начинало дрожать налимьей печенкой, — то справа, то слева, то прямо перед глазами раздавался смачный, звонкий удар; аршинной величины сверкающие золотом чурбаки — знаменитые акдарьинские сазаны в дыме брызг вылетали из воды, неуклюже поворачивались в воздухе литыми сверкающими боками и гулко плюхались обратно. Звонкий хлопок разбегался по-над гладью реки, а уж рядом взмывал вверх другой золотистый красавец, и, казалось, этому не будет конца.

Дальнейшая судьба Сагина решилась в мгновение ока. Володька облегченно крякнул: видно, недаром с самого раннего, сопливого детства притягивали его воображение топкие, камышистые берега и широкие речные просторы. Не прокормиться у такой богатой природной копилки было дело немыслимое.

Володька выходил рано утром на мокрый бережок; мутно колыхалась перед ним бесконечная лента реки; перед самым первым лучом солнца начиналась жировка и тяжелые удары сазанов о воду.

Сагин прикидывал в уме: — Полпуда чурбак, да взять их, скажем, сотню, да мокрой травой переложив (минутное же дело нарезать куги да молодых камышей в этаких зарослях), да затарить в кузов бортового «ГАЗа», а там уже и дорожка известна — прямиком в горы, на рудник. Горняцкий поселок большой. Живет в нем никак не меньше тысяч пяти народу. Езды дотуда каких-нибудь четыре-пять часов, а расхватают, как бог свят, расхватают, народ-то все сплошь денежный, весь товар в полчаса. Трояк за штуку, да что там трояк — клади пятерку! Они ведь в своих подземельях не только что живого сазана, а и дохлой кильки месяцами не видят. За день рейсом бы и обернулся, — глядишь, к вечеру уже дома. Полсотни шоферу (ну, как край сто, коли шибко удалый попадется), а остальной навар — сотни три, четыре — вот он где! Кругом деньги, и в карманах, и в руках, и за пазухой — рубли, трешки, пятерки — ох!..

Володька обводил Акдарью дикими глазами. Вода подавалась и отступала под его взглядом.

— Жизнь наша, — хрипло выдыхал Володька, — один раз даденная!..

Через год у Сагина завелся «ИЖ» с коляской. Еще через год Володька взял участок земли и начал строить собственный дом.

На щелястом полу сараюшки-времянки тугими скатками капроновой бечевы громоздились стометровые бредни, на полках горбылевых стеллажей притаились еще не посаженные на парашютный, крепчайший шнур куклы новеньких сетей, около них лежали промысловые сети, уже подкрашенные в коричневый цвет въедливым акдарьинским илом. Сети Володька держал на всякую рыбью повадку и размер: были и тройники, и четверики, и шестерики, и восьмерики; с режаками и без; с пробковыми поплавками и с пенопластовыми; с грузилами свинцовыми и керамическими; пятидесяти-, сто-, двухсотметровой длины, связанные по Володькиному заказу местными мастерами и привезенные им из Астрахани (с осетровых стародавних промыслов, оскудевших ныне осетрами); сети купленные, краденые, выигранные в очко, на пари, оплаченные магарычом.

В заливчике Акдарьи рядом с камышовой мазанкой чуть покачивалась на желтой дарьинской волне новенькая моторка; и не просто лодка с мотором, какие были у любого Володькиного конкурента по фартовому сазаньему делу, не смоленая, кой-как сбитая из черных досок колода с тупо обрубленной кормой, нет, в заливчике дожидалась лихих ночных налетов на сазаньи ямы настоящая морская шлюпка, набранная из узеньких сосновых реек, натянутых внахлест, с перекрывом, одна поверх другой, на обводистые, дубовые шпангоуты.

Чертежи обладающей завидными мореходными качествами посудины, кем-то вырванные из журнала «Техника — молодежи», через третьи, а то, может, и пятые руки добрались до Володьки, чтобы обрести материальное воплощение в его промысловом баркасе.

Азиатское прожаристое солнце отложило бурые пятна загара по крутым Володькиным плечам, только лямки майки оставили белые полоски. Бурое соседствовало с красным, розовое с коричневым. Володька заматерел и раздался вширь. Загорелый лоб его прорезали глубокие морщины, искрами вспыхивала на солнце рыжая щетина щек и подбородка. Жизнь давалась Сагину, как норовистая девка, взятая нахрапом, помимо ее воли, — с мукой и неслыханной сладостью. Так и чувствовал он на своих обветренных губах тяжелый, кислый привкус чужой крови.

Женился Сагин так же быстро и нераздумчиво, как поступал всегда: удачливая случайность сама отыскала его и подарила прочное семейное счастье.

Шесть лет минуло с того воскресного дня, когда Володька стоял у входа на базар, соображая, не трахнуть ли по случаю выходного пару кружек пивка. Тут к нему подвалил знакомый по ночным рыбьим делам кореш. Разговор потек малым ручейком в направлении Акдарьи. Кореш набивался в промысловую компанию. Володька явно отнекивался.

Проходившая мимо молодая женщина поздоровалась с корешом. Рядом с ней клеилась подружка. Дамы задержались на минутку, перекинулись словечком.

— Ну, пока.

— Пока.

Случайные знакомки двинулись по своим делам. Володька повел за куриным племенем равнодушным взглядом. Глаза его сонно прошлись по туфлям, лодыжкам, икрам, поднялись чуть выше… Тут Володькины зрачки внезапно расширились и заблестели: — Ай да подружкина подружка! — Он цепко схватил приятеля за руку.

— Кто такая?

— А, — равнодушно уронил дружок, — холостячка одна.

— Долбится? — выдохнул Володька.

Приятель махнул рукой: — Пустой номер. Говорят, девка еще. Сторожится. Замуж метит.

— Де-е-е-вка! — Володька замер, не дыша. Да с таким задом недолго ей в девках гулять. Взгляд его никак не мог отлепиться от знойных выпуклостей подружкиной фигуры.

Словцо чувствуя на себе этот взгляд, подружкина подружка замедлила шаги. Бедра ее пришли в плавное колыхание. У Володьки вспотели ладони и пересохли губы.

«Уведут, — со страхом подумал он, — как бог свят, уведут».

Незнакомка завернула за угол.

— Девка, — пробормотал Володька. — Шалишь, другому не достанешься!

Он облизал губы. Следовало немедленно жениться. Сама судьба позвала его в дорогу своими серебряными трубами.

— Вот вечерком и пойдем свататься, — решительно объявил он приятелю.

В тот же день он и несколько ошалевший от Володькиных страстей кореш уже дули водку с будущим тестем. Наутро Володька подмазал в загсе, чтоб не томили лишнего времени, а уже к вечеру, наконец, дорвался до того, что так яростно и неудержимо возжелал.

Люся оказалась не вполне девкой. Впрочем, недостающее она с лихвой компенсировала имеющимся, — несомненных женских достоинств у нее оказалось еще больше, чем Володька предположил по первому взгляду.

Кроме того, характер ее пришелся Володьке по душе, — дом блестел чистотой, кровать занимала половину спальни, отказу в скромном баловстве не было в любое время дня и ночи, и Володькин аппетит насыщался в «пять секунд» (как любила игриво пошутить сговорчивая молодушка). Любая еда, которую она готовила, на три четверти состояла из мяса, — ну чего еще можно было требовать от любимой женщины?

Никаких гримас и странностей любви Володька не уважал. Простая пища, по его мнению, была для здоровья полезней любых разносолов. Он был доволен женой.

На третий год безудержной погони за рублем Володька схлестнулся с рыбинспекцией. Каша заварилась такая, что вот-вот пришлось бы сдобрить ее кровью, ибо никакое масло уже не помогало.

Числился в это время Володька сторожем на стройке. Зарплата его была ясно какая — котовы слезы, а не зарплата, да и не брал ее вовсе Сагин; только что расписывался. Время было ему дороже всяких зарплат. Он бы, случись дело, еще и сам приплатил, лишь бы не мешали в главном, в основном занятии. Вся зарплата вмещалась в один удачливый замет плавной сети. Так что пусть теми копейками и дальше пользуются те, кому надо, за ночь Володька, случалось, перекрывал все свое годовое жалованье. Для стажа да для вида держал Сагин в кадрах трудовую книжку.

Все было бы хорошо, если бы и дальше шло так, как шло, но тут настигла Володьку новая беда. Рыбоохрана, будь она неладна!

Пока сазана в Акдарье было — ешь не хочу, пока всякий и каждый мог брать его без малейшего труда, сколько душе угодно, рыбинспектор и не смотрел в Володькину сторону. Ну разве когда щупал он Сагина за вымя, но прессовать всерьез — не прессовал.

Вон их сколько, таких Володек, крутится около дарьинского сазана, что ж, каждому горло рвать, что ли? — здраво рассуждал сберегатель народного богатства. Опять же, ведь не за границу они тех сазанов поволокут; свои же и купят, свои же и съедят. Этого добра на наш век хватит. Пускай пока пользуются.

Володьку очень устраивал ход охранных мыслей.

Но вот рыбы стало меньше; рыба стала дорога, и сразу обнаружилось, какие завидущие глаза притаились под лаковым козырьком форменной черной фуражки. Каждый шаг давался Володьке со значительными трудностями. Инспектор начал доить Володьку не по чину. Плавной замет приходилось дробить чуть ли не пополам. Володька только скрипел зубами от неслыханного грабежа. В самую черную полночь-заполночь по следам водяных усов Володькиного баркаса тарахтел движок рыбоохрановской моторки. Прилипчивый гад чуть ли не высовывался из воды вместе с Володькиной сетью. Сагин нисколько не удивился бы, нечаянно обнаружив его (чтоб он сдох!) третьим в собственной постели.

Наконец дышать стало совсем невмоготу. Володька попробовал было потолковать по душам с озверевшим охранителем речных богатств. Но куда там! Инспектор надулся, как хороший индюк.

— Кто тут на Дарье хозяин? — презрительно процедил он сквозь зубы. — Я тут хозяин. А ты кто? Ты здесь пришей-пристебай. Из моей милости живешь. Вон ты как за два года на рыбе нажрался. И «Ижок» у тебя с коляской, и сети какие хочешь, и карбас, что картинка, и уже свою домину начал строить, — а через чего это все? Я что, не помню, каким ты здесь, на реке, появился? Только голый зад блестел да зубы щелкали, вот ты какой пришел. А теперь барин. А спросить — кто ты таков есть, чтоб по своей воле вольготничать, так скажем, на народном добре? А есть ты злостный браконьер и спекулянт, и место твое не возле реки, а сам знаешь где. И дело твое — молчок! И притихни, как мыша, чтоб я больше твоих вяканий не слышал! Живешь, пока велю; а захочу, так и не станет тебя вовсе. Место свое знай. Стригу тебя, стало быть, время пришло стричь. Вот так-то! — как вбил рыбинспектор в Володькину голову дубовый, тесаный кол.

Володька хотел было намекнуть оборзевшему гаду, что уже не один такой шустрик поплыл под водой до первой большой ямы, сомам на закуску, да поостерегся выпускать язык. Не ту собаку бойся, которая гавкает, а ту, которая молчит. Баркас не спрячешь, сети — вот они где, все Володькины промысловые места инспектору наперечет известны. Захочет нагадить, так шутя припутает на самой горячине, а там «шмон», и останешься в чем мать родила, да еще останешься ли? Вторая судимость, не первая, — припаяют срок на полную катушку, — Москва слезам не шибко верит.

Пришлось промолчать.

Овчинка перестала стоить выделки, и верткий Володькин умишко стал раскидывать щупальца коротеньких мыслей.

Как быть? Порешить гада втихую, притопить с парой булыганов за пазухой где-нибудь в глубоком, потаенном омутке? Володька знал по Акдарье великое множество таких добрых местечек, а там бы его через месяц, глядишь, чисто подобрали знаменитые акдарьинские сомы. Или, может, настала пора опять переключиться на новое поле деятельности? А затраты на лодку, на стосильный мотор, на сети, а налаженная цепочка перекупщиков, а привычка жить по своей вольной воле и хотению? И все это кинуть псу под хвост из-за какого-то водяного гада? И начинать с начала, с мелкого, невидного нуля; лебезить и ерзать, пока мало-мальски снова не станешь на ноги? Ну нет, такого ни возраст, ни характер не позволяли.

Володька крепко задумался. И вот тут, в самый тяжелый момент, и обнаружилось, как верно он выбрал подругу жизни. Ай да Люська, ай да голова! Сказала, как отрезала. Конечно, надо было искать защиту и прикрытие под вывеской какой-либо государственной конторы. Там попробуй тронь!

Володька так и подпрыгнул.

— Вер-р-рна!

Он побегал по старым знакомым, порыскал по берегам реки и набрел на только что открывшийся пункт спасания утопающих. Это была манна небесная. Словно сам перст божий прямо указал на Сагина — быть тебе отныне, парень, человеком особой судьбы и особого предназначения. Так стал Володька матросом-спасателем второго класса местного отделения Общества спасания на водах, а попросту — Володькой-Осводом.

Эх, мать честная, да теперь он мог маячить на реке круглые сутки, и днем и ночью, и притом на самом наизаконнейшем из всех законных оснований. Когда и где утопающему утонуть — срока и места никто не устанавливал: ОСВОД на то и ОСВОД, чтоб спать вполуха!

Совсем слились вместе Володька и Акдарья.

Раньше рыбий радетель всегда мог Сагина с речки шугануть. Чего это, мол, стражу строительного склада делать посерёдь реки в два часа ночи? А ну вали отсюдова, беги, сторожи, что тебе сторожить положено!

А теперь нет, шалишь, брат, самое Володькино и есть занятие на глубоком месте, — не на перекате же утопающему человеку случиться! А что касается ночи-полночи, так бдим, а ну как лучший дружочек, рыбоохрана перевернется на боевом своем посту да начнет пускать пузыри. Кто его тогда спасет? А есть на то поставленный государством человек, матрос-спасатель второго класса Володька Сагин — он и спасет! Вот так-то! Ну а пока ты еще не перевернулся, мил друг, — так кыш отсюда. Ныне не только ты, а и я, Володька, на отважном месте и боевом посту. Объезжай стороной!

Три года назад от Акдарьи отвели в Соленую степь канал. Несколько десятков тысяч гектаров непаханой, плодороднейшей, но иссохшей до белизны земли втуне лежали в двухстах километрах от реки.

Лет за десять до начала Володькиного сазаньего промысла в больших государственных верхах было принято суровое решение: забрать половину реки и бросить по идеально прямой, узкой, как ребро штыка, нитке канала в самую середину бесплодной лёссовой равнины. Урожаи хлопка ожидалось взять неслыханные. О будущем Акдарьи никто из решавших не подумал. Впрочем, имелись задачи более насущные, чем сохранность пойменных стариц да извилистых акдарьинских протоков.

Через год на трассу будущего канала двинулись десятки передвижных механизированных колонн. Двенадцать лет шла напряженнейшая, беспощадная битва с природой. Мешал проклятый хребет, мергелистыми, стометровой толщины буграми перекрывший будущую водяную артерию.

В год, когда Володька накрыл сложенные из жженого звонкого кирпича стены своих будущих хором купленными по дешевке бракованными пустотками (уж он-то хорошо знал, какие они бракованные, — бракованные, те пошли на государственные четырехэтажки), в тот счастливый для Сагина год хребет наконец уступил напору непреклонной человеческой воли и силе техники. В канал пошла вода. Акдарья резко обмелела. Обнажились острова, прежде бывшие песчаными косами. Извечные садки и нагулы сазаньей молоди оказались поверх воды. Основная масса рыбы скатилась в ямы. На прежде судоходной реке возникли десятки перекатов. Вода резко посветлела. Акдарья начала чахнуть и хиреть.

Этот год Володька блаженствовал. Очумевших сазанов можно было черпать из ям бреднями, как из обычного садка. Одно было плохо — сазаны упали в цене. Впрочем, Володька возмещал потери количеством пойманной рыбы.

Изобилие продолжалось и год, и два, и Сагин не шутя уверовал, что такая райская жизнь будет длиться вечно. На третье лето волшебной сказке пришел конец. За два года беспощадного лова сазан был чуть ли не весь истреблен. Возобновления рыбьего стада не последовало — негде стало нереститься. Вдобавок, на сазаний народ напала еще одна беда. В озера и верховья Акдарьи был завезен малек удивительной рыбы, обитавшей только в глинистых, тяжелых водах рек Великой Китайской равнины. Трансплантированный в Среднюю Азию, он был на диво живуч (сутками мог обходиться без воды), необыкновенно вынослив и прекрасно приспособлен к любым превратностям житейского коловращения.

Заморская рыба умела ползать на брюхе по илу и мокрой траве, как добрая змея. Собственно, по виду она и походила на самую настоящую рептилию. Словно принюхиваясь, выдавалась вперед узкая щучья морда, бусинки глаз моментально схватывали малейшее колебание камыша. Удлиненное черное туловище, казалось, состояло из одних мышц, широкий плавник охватывал спину и брюхо диковинной рыбы. Зверь умел подпрыгивать и кусаться, как дикий кот, острые акульи клыки торчали в разные стороны из хапужистого рта. Позади клыков помещался второй ряд зубов, устроенных наподобие сапожной щетки.

Изучавшая зверя местная наука решительно утверждала, что этот подводный, надводный и болотный тигр в душе вегетарьянец. Ведь в реках Китая он жрал в основном всяческую водяную растительность — водоросли, кугу, молодые камыши, не брезговал и тиной. Впрочем, остряки склонялись к мнению, что зверь сидел на зеленой диете исключительно за неимением собратий, заблаговременно съеденных самими китайцами, но мало ли чего не болтают в научных кругах.

Сама наука предполагала, что разведенный в надлежащем количестве и запущенный в канал зверь оправдает затраты на свое разведение, подвизаясь в качестве водяного санитара. Доктора рыбьих наук ждали, что трансплантант будет под ноль подчищать всякую зеленую ненужность, за год превращающую водную магистраль любой ширины в бурое болото.

Несколько десятков тысяч купленных на валюту мальков мирно резвились пару лет в спокойных, затхлых водах искусственных озер. Но до того, как начал действовать отводной канал, река имела буйный, неукротимый нрав. В один из тех годов, когда солнце греет землю на тысячную долю процента сильнее, чем обычно, весна пришла в долины на месяц раньше срока. Резко потощали ледяные языки, и Акдарья, приняв в себя огромные массы ледяной воды, взбунтовалась и вышла из берегов.

Дамба вокруг озер была прорвана. Чужеземный зубастый и клыкастый подрост ушел в реку. Три года о нем ничего не было слышно. В год, когда новый канал поделил Акдарью на две реки (одну, текущую, как ей и было положено, к морю, и другую, текущую в степь), рыбакам начала попадаться необыкновенная рыба. Она была на диво стандартна и потрясающе прожорлива. Наука, потерявшая в размытых озерах объект исследований, тотчас узнала в черном страшилище свою беглянку. Это и был знаменитый впоследствии гидроголов.

Где-то там, за кордоном, на скудных речных пастбищах Китая, он, может быть, и вкушал борщ из тины и жаркое из осоки, но в Акдарье, к несчастью, еще водилась рыба. Эмигрант принялся исправлять ошибку природы со всем пылом завзятого хунвэйбина. Он ел все подряд и всех подряд. Из реки за год исчезла почти вся рыбья молодь. Сазаний род, покачнувшийся и поредевший в беспощадной конкуренции за воду со всемогущим хлопком, на сей раз начисто проиграл схватку. Гидроголов повел борьбу за тотальное истребление сазана. Куда там было тягаться изнеженному акдарьинскому сибариту с зубастым маоистским последователем.

Развеялась как дым былая сазанья слава. По мрачным потаенным затонам да в глубине коряжистых ям еще держались чудом уцелевшие полупудовые счастливцы, не рискуя уже выскакивать на вольный речной простор для веселой сазаньей игры. От акульих клыков гидроголова их спасала только величина. Впрочем, истребив вокруг себя все, что только поддавалось истреблению, гидроголов переключился на каннибализм. Видимо, веселое это занятие больше соответствовало потребности его натуры, чем скучливое пережевывание травки.

Сазана почти не стало. Цены на него резко подскочили. Они почти уравнялись с ценами на мясо. За пятикилограммовую рыбину давали десятку. Дефицит немедленно вызвал повышенную потребность. Сазана начал есть тот, кто всю жизнь брезговал рыбой. Копченый персонаж Красной книги на праздничном столе стал необходимой приметой принадлежности едока к истеблишменту.

У Володьки заметно прибавилось работы.

Жизнь Сагина после получения им форменной фуражки сильно полегчала. Подколодный дружок рыбинспектор только скрежетал зубами при виде Володькиного служебного глиссера, но сделать ничего не мог (ворон ворону глаз не клюет, контора контору не кушает); пришлось делить Акдарью пополам.

А моторка у Сагина действительно завелась важнецкая. Когда списанный за негодностью с досаафовской базы катер приволокли на спасательный пост, Володька только тихо ахнул. Здоровенное алюминиевое корыто, верой и правдой служившее армейскому обществу доброе десятилетие, имело устрашающий вид. Оно было изношено до последнего предела. Половина заклепок выпала, борта усеяны вмятинами так, словно глиссер густо обстреляли из крупнокалиберного пулемета, ветровое стекло отсутствовало, банки выдраны с мясом, подвесной «Вихорек» состоял из пробитого бензобака и ржавых кронштейнов крепления, все остальное было раскулачено.

Володька почесал в затылке; из этих ископаемых костей предстояло сложить живое существо. Он засучил рукава. Волка ноги кормят, а глиссеру назначалось стать новыми Володькиными ногами.

Через день катер перекочевал от причала на местный ремзавод. Директора Сагин повязал под будущие рыбалки, начальнику основного цеха выдал небольшой аванс, слесарям обеспечил бесперебойную поставку фирменного горючего, отпускаемого в пол-литровых емкостях.

Задуманный призовой рысак должен был обрести надежное сердце. Володька метнулся к дружкам, в таксопарк. Списанный двигатель «Волги» был перебран до последнего винта и укомплектован новейшими (в заводской смазке) деталями. Копейка не ушла зазря — таксопарковский умелец срезал головку блока-цилиндров на энное количество миллиметров, чем резко повысил компрессию — мотор обрел дополнительные мускулы.

— На таком движке тебя и посуху никто не догонит! — весело подмигнул Володьке моторист.

Володька подмигнул ему в ответ:

— Об том и задумка была!

Мотористу подмигивания обошлись в три недели урочной и сверхурочной работы, Сагину в пятьсот целковых. Стороны, остались довольны друг другом. Двигатель уехал на ремзавод и разместился в носу спасательного катера. Кардан прошел под деревянными трапами настила и нырнул в алюминиевое днище.

Особую озабоченность Володьки вызвал винт. Тягач был хорош, толкач не имел никакого права уступать тягачу. Магазинный винт Володька повертел в руках и бросил.

— Не то, — выговорил он задумчиво. — Тут требуется иное.

Благодаря богу, на ремзаводе имелась и своя литейка. Сагин пошел на поклон к горячим духам. Самым трудным оказалось объяснить: чего же он все-таки хочет? Выяснилось, что Сагин сам не вполне себе это представлял. Однако поднаторевшие в огненной работе ребята в замурзанных спецовках шутя разгрызли хитрый орешек.

Десять латунных отливок, доведенных до зеркального блеска на наждаке и пескоструйном автомате, покорили Володькино сердце. Двухлопастные, ярко-желтые, скоростные вдвое против стандартных, они как нельзя лучше соответствовали Володькиным мечтаниям.

— Самое оно! — зачарованно выдохнул Сагин, глядя на сверкающий металл.

Правда, пришлось-таки повозиться с установкой. Килевой уступ проходил выше кардана, и ножевые лопасти винта угрожающе высовывались за отсекатель.

— Будешь бить лопастя на мелкой воде, — предупредил Сагина мастер. — И ограждение ставить толку нет, — все равно катер его сомнет своим весом, ежели на перекат выскочишь; да еще, гляди, и днище порвет.

— Черт с ним, с ограждением, — махнул рукой Володька. — Лишь бы винт пер, как надо. А побьется, так не велика беда. Есть чем заменить.

— Переть будет, — согласился мастер. — Вона какой пропеллер размахал. Гляди, не полети!

Володька расхохотался.

Теперь, пролетая мимо тихоходной рыбоохраны на сверкающем алюминиевом рысаке, Володька независимо прикладывал два пальца к козырьку форменной фуражки, инспектор с ласковой ненавистью кивал в ответ.

Близок локоток, да не укусишь, — усмехался Володька.

Конь о четырех ногах, а спотыкается. Спотыкнешься и ты, — молча провожал его глазами рыбнадзор.

Дом Сагин достроил. Купил югославский столовый гарнитур, финский спальный (Люська неделю не выпускала его из кровати — все благодарила), наконец, появился у Сагина и свой «Жигуленок».

Чаша его жизни, казалось, начала переливаться через край.

Сытость преобразила Сагина. Походка его стала замедленной, явно просматривался яйцевидный животик. И все же вещей оказалась зоновская наколка на Володькином предплечье — память его ошибочных первоначальных к фарту шагов. «Нет в жизни счастья», — утверждала синяя строчка, мудрость зарешеченного бытия.

Счастье в жизни действительно было неполным, как бы несколько культяпым. Володька обнаружил, что его никто не уважает. Приятельские улыбочки закадычных кентов и компаньонов по рыбе в зачет не шли. Володька нисколько не обманывался их показушной приязнью. Каждый пойманный Сагиным сазан оборачивался недочетом «красненькой» в их кармане. Фарта перестало доставать на всех, и любая случайная ночная встреча на одной из уловистых акдарьинских ям легко могла окраситься кровью. Нет, в почтенье дружков Володька не верил, да и держался от коллег на некотором расстоянии. Но вот вчерашние одноклассники? Те-то чего? Ведь из них тоже никто, почитай, не вышел в большие люди. Петро слесарил, Костя крутил баранку МАЗа, Алик подшивал какие-то бумажки в конторе. Кажется, могли бы относиться с уважением к Володьке. А ведь даже здоровались нехотя, сквозь зубы, явно гребуя удачливым одноклассником. Слесаришка и тот нос воротил. Это было даже и не сказать до чего обидно.

— Завидуют! — фыркала Люська. — Где им до тебя достичь? Так всю жизнь на одной зарплате и прокукуют.

Володька поводил плечом. Что-то было в его жизни не так; какие-то концы с концами не вязались. Он заскучал.

Ну сазаны, ну дом, ну машина. Хорошо, конечно! Хорошо! Деньги есть? Есть. Должность? Есть. Форма есть? Есть. Все есть. Где почет? Раз все есть, так должен быть и почет! Ведь с неба ничего в карман Сатину не свалилось, всего он достиг сам. Так где же все-таки почет?

Почета не было ни капли. Может, дело заключалось в том, что должность мала?

Володька задумался второй раз в жизни. Как быть? Конечно, лезть в большие начальники было самое распоследнее по глупости дело. И причина тут заключалась не в отсутствии способностей. Ума у Володьки хватило бы на трех начальников плюс полдюжины заместителей. Но кидать на ветер, уступать неизвестно кому такое денежное место, каким он владел, — это надо было совсем рехнуться. Ни одна должность на свете не сулила Володьке таких заработков, хотя бы и министерская. Кроме того, лезть на вид с прорехой в биографии? Случись где зарапортоваться, и сомнительное прошлое разом припомнят. Карабкаться в гору с ядром на ноге? Спаси нас грешных и сохрани.

Впереди слабо брезжил иной путь. Для почета вовсе не обязательно самому ходить в тузах, вполне достаточно попасть с большими людьми в приятельство, стать на короткую ногу. А там кому какое дело, что у тебя за чин, коли посреди улицы, на виду у всех с тобой за руку здоровается один из хозяев города?! Стало быть, заслужил, раз не брезгуют! Тут и любому прохожему-проезжему станет ясно, что Володька человек не простой. Вот он и почет — наше вам. Только как же добиться?

Сагин поразмыслил, поразмыслил и хлопнул себя ладонью по начавшему зарастать мясом загривку:

— Эх, конь! И всего делов-то!

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что и Люська кой-чего нашептала. Вот баба, так баба! Ни снизу бог не обидел, ни сверху. Без нее, что без рук.

Володька загрузил в багажник «Жигуленка» десяток копченых сазанов, зарядил валютой бумажник и с рассветным солнцем маханул в область. Там, в двухстах, благодаря богу, километрах от Акдарьи, обреталось его непосредственное начальство. Дистанция, отделявшая место Володькиной службы от оперативного руководства, благоприятствовала службе.

Из областной столицы Володька, благоухая ароматами шашлыков и коньяка, вернулся поздно ночью. В его внутреннем кармане, аккуратно сложенная вчетверо, покоилась бумага со служебным номером и печатью. Областной совет Общества спасания на водах обращался в соответствующие инстанции с просьбой о выделении скромного куска бросовой земли на берегу Акдарьи на предмет устройства не просто поста, как было прежде, а стационарного участка ОСВОДа с соответствующим помещением и инвентарем. ОСВОД обязывался всячески благоустроить выделяемую территорию и украсить ее наглядной агитацией.

Рядом с письмом лежала выписка из приказа, назначающего Володьку начальником вновь образованного стационарного участка ОСВОДа с твердым окладом в девяносто целковых. Штаты приказ туманно обещал утвердить дополнительно.

Как появилась указанная выписка и во что она Володьке обошлась — тс-с-с, молчок! Никому ни гу-гу. Ни-ни!

Через два месяца после исторического события на берегу Акдарьи на месте невидной, старой будочки красовался полусарай, полудворец под сверкающей цинковой крышей.

Кусок большущего песчаного мыса, отведенного местной властью под спасание утопающих, был огорожен высоким сетчатым забором.

Володька отпустил бачки. Солидность его нарастала с каждым днем. Забор стоил-таки денег. За каждый погонный метр металлических стоек было плачено, каждый квадрат сетки отдарили своими короткими жизнями акдарьинские сазаны.

Финский сборный коттедж на две семьи приехал в Байабад из области. Володька не пожалел затрат на угощение снабженцев. Замначальника областного управления неделю гудел с Володькой в лежку, и предмет зависти многих — роскошный каркасный дом из страны Суоми, вот уже четыре года без движения лежавший на осводовском складе по причине жарких споров, кому им владеть, благополучно прибыл на двух МАЗах-шаландах на Байабадский участок. Мазовские колеса тоже всухую не крутились, пришлось смазать и колеса.

Монтаж занял две недели, Володька со страстью вошел во вкус начальственной жизни. До чего же сладко показалось Сагину строго покрикивать на рабочих, бетонирующих фундамент под его будущую контору. Ой, мама родная, и вкусна же власть!

Отравившись первой ее каплей. Володька осатанел. Отработают и уйдут. Потом что? Какой же он к чертям собачьим начальник, если некому дать хорошего оттягу для расчистки мозгов? Где подчиненные? Может ли начальник существовать без исполнителей его указаний?

Пришлось снова ехать в область. На сей раз отделаться коньяком и копченкой не удалось. Вопрос решался так туго, что Володька даже похудел. Собственно, похудел не столько Сагин, сколько его бумажник, — сам же Володька скорее съежился от невиданных запросов и притязаний.

Столица, — с тоской вздыхал он, возвращаясь домой. — Даром никто и чихнуть не хочет. Думают, у нас тут деньги с неба сыплются.

Однако дело было сделано. Штаты утвердили. Под Володькино начало поступали матрос-спасатель второго класса и инструктор по технике спасания.

Несмотря на жуткий прокол в бумажнике, Сагин был доволен, жизнь выстраивалась вдоль линии, которую он наметил. Что же касалось финансовых потерь, то за них должен был ответить крутобокий акдарьинский абориген.

Инструктора по спасанию Володька наметил сразу. Сашка-шурьяк, верный компаньон его ночных сазаньих подвигов, магистр бредня и кандидат плавных сетей, как нельзя лучше подходил для новых Володькиных задумок. Мужик был свой в доску, надежно проверенный темными ночушками на бездонных акдарьинских ямах, второй год задействованный и на добычу, и на продажу рыбы. Двух мнений тут быть не могло — никакого чужака Володька на километр не подпустил бы к причалу своей новой конторы, Сашка вписывался в кресло инструктора как влитой.

Сложнее было с матросом-спасателем. Володька несколько ревновал к своей прежней должности. Его мучило сомнение: а найдется ли кандидат, вполне достойный бродить по старым сагинским следам? Все ж таки пять лет провел Сагин в полосатой робе матроса-спасателя — кус жизни, и хороший кус. Неприятно было бы увидеть на обжитом месте лицо недостойное. Вопрос этот пока оставался открытым.

Пылающие яркими красками щиты наглядной агитации вторым, помимо сетчатого, забором опоясали Володькину усадебку. Опять пришлось раскошелиться. Володька никогда не мог бы вообразить, что люди искусства окажутся такими ухарями и живорезами. Однако, изъездив весь город и перетолковав со всеми городскими оформителями, Володька с огорчением убедился, что они хорошо знают цену копейке. Кроме того, сговорились, что ли, мастера кистей и красок, назначаемые ими гонорары совпадали в пределах десятки. Такая обнаженная меркантильность творческих работников неприятно поразила и огорчила Володьку. Ничего святого уже не остается на этом свете! — досадовал он.

Но планы Сагина были слишком обширны, чтобы пожертвовать хоть чем-нибудь для экономии лишней полсотни. Пришлось понатужиться и заплатить. Кроме того, на местном верху, там, где решался вопрос о выделении земли, обещанная наглядная агитация и решила вопрос в Володькину пользу, так что отступать было некуда. Может быть, все Володькино будущее зиждилось на спасательных акварелях. Упускать было невозможно. Да и помимо прочего, цветистые щиты создадут непроницаемый заслон вокруг Володькиного поместья, а одно это уже с лихвой покрывало все затраты на искусство.

— Эх, где наша не пропадала, — махнул рукой Володька, открывая многострадальный бумажник, — малюй в полный рост!

Через месяц Сагин красными, белыми и синими красками громогласно оповещал весь белый свет о взятых на себя широчайших задачах и ответственнейших обязанностях и во весь голос грозился не только выполнить, но и на огромный процент перевыполнить труднейшее дело спасания утопающих.

Время побежало как бешеное. Малиновым цветом расцвела Володькина жизнь на унавоженном поле родного ОСВОДа. Правда, навоза потребовалось немало.

Большие люди оказались не такими уж недоступными, какими выглядели в строгой тишине своих кабинетов. Нет, на природе, в узком, интимном кругу многие из них оказывались свойскими ребятами. Ну а те, что не оказывались, те и знать не знали о Володькиной веселой конторе.

Сначала Сагин несколько робел участвовать в их разговорах, опасаясь осрамиться малой своей ученостью (все казалось ему, что предметы внимания больших начальников должны быть самые важные, шибко умственные, никак не доступные его простецкому разумению), но, маленько по-прислушавшись, Володька облегченно вздохнул и повеселел. Разговоры вальяжных сановников оказались на деле самые простые. Речь шла больше о бабах, выпивках да гулянках. Ну, иногда возникали и стычки в спорах, кто, кого и когда больше надул.

Самая это и была Володькина тематика. Плавал Сагин в ней, как годовалый сазан в акдарьинском мелководье. Скоро он с тайной радостью заметил, что его не отшибают от общего трепа, как это частенько случалось прежде, когда Володька больше молчал и только редко-редко осмеливался вставить пустяковое замечание.

Нет, теперь к нему прислушивались и особенно внимали, когда Володька, входя в раж, повествовал о своих многочисленных победах над слабым полом. И чем больше он входил в подробности, тем внимательней становились слушатели. Глаза собеседников начинали сладко маслиться, лица багроветь, а Володька знай разливается курским соловьем, выкладывая нужным людям мельчайшие нюансы своей изощренной сексуальной техники.

Нынче к вечеру он ожидал больших гостей. Подошла суббота, а каждую субботу Сагин принимал высоких доброхотов по всем писаным и неписаным законам восточного гостеприимства. Влетало, конечно, в копеечку. Ну да куда денешься? Без постоянных раутов на природе никак было не выжить сагинскому благополучию.

Шурьяк был отряжен в город за коньяком и копченой колбасой (благо на мясокомбинате хорошо знали, с кем хороводится Володька). Белую Сагин и за влагу-то не считал.

Сашка был парень простой, и поэтому пришлось его досконально про-ин-струк-ти-ровать! Страшный вкус развился у Сагина к разным начальственным терминам.

— Никаких местных помоев не брать! — разъяснял Володька. — Грузинской чачи тоже, а добыть хоть из-под земли пятизвездочный армянский.

Сашка, удивляясь, пожал худыми плечами. На простецкий шурьяков вкус все эти коньяки-шмоньяки только на то и годились, чтоб клопов морить. То ли дело родимая, долголетним непрерывным злоупотреблением проверенная беленькая! Но начальство, понятное дело, выкобенивалось. Вечно для ихних тонких ноздрей то не годится, что всем годится. Шурьяк неодобрительно покачал крохотной птичьей головкой и густо сплюнул на пол Володькиного кабинета.

— Тебе виднее.

Володька побагровел и зашипел, как разозленный варан:

— А ну вытри!

Шурьяк не понял.

— Чего это? — он недоуменно уставился на пол.

— А ну вытри! — удушливо посинел Володька, приподнимаясь из кресла.

Сашка все не понимал. Он обрыскал глазами блестящий пол и поднял на Володьку незамутненные глаза.

— Чего это ты?

Володька обессиленно бухнулся в кресло и выдохнул так, словно из него разом вышел весь воздух.

— Давай поезжай.

Шурьяк вздернул плечи, удивляясь загадкам Володькиного поведения, и пошел к выходу.

— Да сам-то, сам чтоб как стеклышко! — закричал в Сашкину чугунную спину начальник спасательной станции.

Володька посидел минуту-другую, скорбно поджав губы. «Берешь к себе на корма, держишь рядом, жить даешь своему вроде человечку, — с обидой подумал он, — а она, вон она, доброта, против тебя же и оборачивается. Давно ли шурьяк стрелял гривенники у пивных да браконьерил на реке по мелочам? Да и браконьерил-то не от себя, а от хозяина, чужой снастью и техникой. И сейчас, поднятый из самой черной грязи, получивший из рук Сагина полосатую тельняшку и форменную фуражку с крабом, встав тем самым в ряды солидных, добропорядочных людей, — чем он отвечал на неслыханную доброту своего благодетеля? Какими такими услугами и одолжениями? — Володька аж застонал от несправедливости. — Даже нет чтоб хоть на „вы“; нет чтоб по имени, отчеству или там хоть товарищ начальник (ну ладно, конечно, не по ночам, не под мокрыми мешками с рыбой), но на людях-то, на виду-то! Уж мог бы, кажется, сообразить, что негоже, когда начальника спасательной станции целого района свой же подчиненный, какой-то там невидный инструктор по технике спасания хлопает по плечу и громогласно кличет „Осводом“! Ну ведь негоже это! Выгоню к чертовой матери, если и дальше будет так фамильярничать! — внезапно вызверясь против шурьяка, решил Володька. — И не посмотрю, что родня. Чужой-то, — оно, выходит, лучше своего».

— Здравия желаю, Владимир Васильевич, — сладко прижмурясь, прошептал Володька свое соответственное должности величанье.

— Здравствуйте, товарищ матрос-спасатель второго класса!

Получилось хорошо.

— И-и-и-эх-х! — вздохнул Володька. — Трудов-то, трудов-то еще, пока поймут.

С утра Сагин смотался на «Жигуленке» в предгорья к знакомым чабанам и привез от них жалобно блеющего барашка. Гости ожидались к вечеру. Чтобы плов доспел к сроку, надо было начинать готовку не позже как с обеда. Рыбное все было свое. Тут беспокойства не ожидалось, — и сомятинка, и сазаны, и лещи, и мелкий рыбий сор вроде плотвы (на закладку в двойную уху) еще со вчера дожидались гостей.

К половине пятого огонь под трехведерным казаном загасили. Плов начал запариваться. От ухи тянуло умопомрачающим запахом. Володька начал томиться.

В четверть шестого подошла запыленная белая «Волга». Из двери не спеша вылез высокий, вальяжный человек. Благообразное лицо его было брюзгливо нахмурено, крупный, висячий нос словно принюхивался. Это был заместитель начальника управления.

Сагин мелким бесом подсыпался к благодетелю. Разминая толстые ноги, тот прошелся по конторскому двору. Володька подобострастно поддерживал под локоток учителя жизни.

Заместитель начальника повел агатовым глазом по щитам с бодрыми спасательными призывами и довольно покивал Володьке.

— Вижу, вижу. Молодец. Умен оказался. Растешь. Не ошиблись, как видно, мы в тебе.

Сагин расцвел, как пион. Круглая физиономия его маслено залоснилась от начальнической ласки.

— Стараемся, — браво подхватил он. — В этом квартале по спасенным утопленникам идем с перевыполнением!

Заместитель начальника усмехнулся: — И откуда ты их только берешь, спасенных-то этих? Сам, что ли, топишь? — Он толкнул Сагина локтем под бок. Володька игриво хихикнул.

— Выходим из положения. Каких, конечно, и сами. План дело святое.

Володька утопил и спас в бумажной воде всех своих близких и далеких знакомых и начал уже оприходовать их по второму разу; так что с планом все обстояло действительно в порядке.

— Ну, старайся, старайся. Смотри только не перестарайся. — Построжев лицо, он повернулся к Сагину. — Еще кто у тебя сегодня ожидается?

Володька, прикрыв ладошкой губы, потянулся к начальникову уху и тихо шепнул словечко.

— А-а-а, — оживился тот. — Одобряю, одобряю. Я же говорил, умен. Молодец.

Явно довольный сообщением, он прошел вперед.

— Ну, где тут у тебя чего?

Володька резво забежал сбоку.

— Сюда, сюда проходите.

В небольшом береговом затончике позади пирса был устроен над водой высокий помост. Четыре мощных двутавра вороненой стали на два метра уходили в галечник акдарьинского берега. По колоннам шла обвязка, на ней и располагался обширный, человек на двадцать, деревянный помост с решетчатым ограждением. Володька не зря гонял на берег бульдозер и буровую установку, — место заслуженного отдыха было сработано на века. Поверх черного пола помост был обшит доской-вагонкой.

Заместитель начальника снова усмехнулся. Вагонку он узнал. Поверх дерева лежали верблюжьи ковры. По периметру дастархана многоцветным радужным поясом бежали атласные курпачи. В центре стояло несколько расписных жостовских подносов с яблоками, виноградом, курагой и прочими дарами щедрой восточной земли. В сторонке виднелся отдельный поднос с лепешками.

Во двор вошла вторая «Волга». На машине не было и пылинки. Володька со всех ног кинулся к ней. Прижав ладонь к груди и согнувшись в низком полупоклоне, он отворил белую дверцу.

Гуляли долго. Съедены были и плов, и уха, и уже по ходу дела сготовили и умяли домламу, а конца веселью все не предвиделось. До одиннадцати насыщались, и пили, и прели. После одиннадцати у большого человека загорелся специфический аппетит. Сыто рыгнув в Володькину сторону, он поднял осоловелые глаза и поманил начальника спасательной станции.

— Разговор есть.

Володька на коленках пополз среди развала тарелок, чайников, обглоданных костей и пустых бутылок. Большой человек, полуобняв Сагина за плечи, навалился на Володьку огромным своим животом.

— Мамашку надо, Володька, — сказал он, обдавая Сагина сытыми запахами бараньего жира и коньяка.

Володька сполпьяна не сразу ухватил, о чем ему толкуют.

— А, а? — бестолково переспросил он. — Чью мамашку?

Большой человек досадливо сморщился.

— Маруську, Маруську давай! Белый мясо кушать будем!

Сбоку придвинулся областной босс.

— Да, — промурлыкал он. — Самое оно. Как раз ко времени. Только ты гляди, Сагин, — босс погрозил Володьке пухлым пальцем с намертво впившейся в мясо золотой печаткой, — чтоб все чистенько было. А то как бы не заловить чего.

Тут до Володьки доехало.

— Вон оно что. Так бы и сказали. А то мамашку, малашку, сразу и не разберешь.

Гостям требовался десерт. Володька, по лени и сытости, попытался было отделаться.

— Поздно уже, где сейчас добудешь? Раньше надо было заказывать.

Но глазки у большого человека совсем уже утонули в сальных припухлостях щек.

— Э-э-э, Володька, такой пустяк, что тебе стоит? — польстил он. — Сам же говорил. — Он подтолкнул Сагина. — Давай время не тяни. Обычай знаешь? Гостей не обижай.

Володька вздохнул и поднялся с айвана. Он досадливо глянул на часы. Половина двенадцатого. Нет, в самом деле, куда на ночь глядя толкнуться?

Сагин мигнул шурьяку. Тот пьяный-пьяный, а мигом прибыл. Володька подобрел. Вот она, правильная выучка — уже сказывалось. Сагин бросил родственнику связку ключей. Пьяный шурьяк поймал ее на лету.

— Бери тачку, — строго приказал Володька, — кати к ресторану. Там сейчас как раз закрывать будут. Может, какие крысы свободные остались, с ходу цепляй их и волоки сюда.

— А если голяк? — прищурился многоопытный по этим делам Сашка. — Тогда что?

— Тогда цапани пару официанток, — досадливо разъяснил Володька. — Скажешь, мол, Володя-Освод зовет и отвечает. Мол, жирные фазаны есть, девочки в обиде не останутся.

— Так кого-кого из них забрать? — ненужно допытывался родственник.

Володька осатанел.

— Ты что, первый раз замужем? — спросил он ядовито. — Или все на свете позабыл? Или, может, сам никогда этим добром не пользовался?

Шурьяк обиженно заколыхался.

— Братан, ну ты даешь. Братан, я же этого, женатый человек, я, считай, ни-ни… И ноги моей там не было…

Володька едва не откусил язык от шурьякова нахальства. Несколько мгновений он молчал, не находя для ответа подходящих по силе выражений, потом хрипло засмеялся:

— Ну ты захорошел, Сашок. Ну ты перебрал.

Шурьяк продолжал раскачиваться, но теперь уже молча. Похоже было, что он спал.

— Вспомни-кась на той неделе, — разбудил его Володька, — забыл, с кем ты на этом самом месте картину из музея изображал?

— Картину?.. Ах, картину, — вроде бы вспомнил шурьяк.

Володька пихнул его к машине.

— Кати давай, пока там все не разбежались. В случае чего Катю возьмешь, завзала, ну и эту, новенькую, Нельку.

— Это беленькую? — пьяно заулыбался Сашка.

— Во, во! — хохотнул ему вслед Володька. — Вспомнил наконец. Это тебе не Ивана Грозного с сыном в голом виде представлять!

Беленькая Нелька была новая официантка из городского ресторана, приехавшая в город пару месяцев назад. Высокая, пышная, щеки — кровь с молоком, обесцвеченные пергидролем волосы вздымались впереди конской челкой, а сзади доходили до пояса. Очень пришлась Нелька ко двору в захудалой провинциальной глуши.

Володька слабо надеялся, что, может, она сегодня не занята; хотя надеяться на это было трудно. Клев на Нельку стоял самый гидроголовый. Официантка обалдела от сумасшедше посыпавшихся на нее денег. Там, в столице, цена ей была трешка в хороший базарный день, здесь, на отшибе от легкодоступных соблазнов больших городов, на Нелькины бело-розовые прелести нашлась тьма охотников.

Особенно ошалели от столичной штучки районные тузы. Первый месяц ее работы в ресторане и был месяцем самого крупного взятка. Она занялась председателями глубинных колхозов и райпотребсоюзовскими чинушами. Прибыв в Байабад голая и босая, с фибровым жалким чемоданишком на сиротские харчи к сестре, работавшей судомойкой в «Зеравшане», Нелька через месяц оделась, как заграничная кинозвезда, и увешалась золотыми побрякушками с головы до пят. Если бы перстни можно было носить на пальцах ног, они появились бы у Нельки и на ногах. Но сейчас шел к исходу третий месяц ее службы при ресторане. Первый аппетит был удовлетворен, и богатая клиентура заметно охладела к ее перегибистой фигуре. Кроме того, Нелька, ошалев от спроса, уверовала в нескончаемость сумасшедшего кобеляжьего жора и задорожилась. Если распорядителям тысячами десятин пахотной земли никакая цена не казалась высокой, то их замам новая Нелькина расценка была уже не по карману. Даже сугубо сторонний человек, Володька тихо матерился сквозь зубы. Подумать только, как легко доставались этой крысе дурные денежки. Нельке в самом прямом смысле слова и с кровати-то не надо было подыматься, да еще небось когда-когда и «кайф» ловит на столь прибыльном занятии! — бесился Сагин. Правда, тут он делал маленькую поправку. Какой там может быть «кайф» от пузатеньких, залитых салом коротышек, которыми, как на подбор, были укомплектованы начальственные сливки района? Все равно, разве можно сравнить легкий Нелькин труд с тяжелым Володькиным?

…Самая середина — хоть глаз выколи — ночной теми, порывистый, холодный ветер над водой, сердитая волна, бьющая в вибрирующую скулу глиссера; тяжеленные, мокрые сети; бешено извивающиеся в руках, скользкие сильные рыбины; пляшущий под ногами решетчатый пол — того и гляди сыграешь за борт, а там и двинет по темечку навернувшимся килем, и поминай как звали Владимира Васильевича и его многотрудную жизнишку.

И все время по сторонам, по сторонам только и зыркай, только и поглядывай, только и послушивай — не застучит ли где (вроде бы за островом, а кажется, что возле задыхающегося от нервной трясучки сердца) прерывистый кашель рыбнадзоровского катера, не вспыхнет ли посреди туманной, ночной воды кинжальный зрачок прожектора, нацеленного в самую середину Володькиного страха!

А дальше? А дальше не лучше. Свинцовые мешки с рыбой; задыхаясь, грузит их Володька в кузов бортового «ЗИЛка», с кряхтением переваливая через высоченный борт. Шурьяк в стороне, у дороги, на шухере: где там обэхээсники, — спят ли, не спят ли? И настороженные Володькины уши только и ждут длинного заливистого свиста — сигнала смертельной опасности.

Ну, а в дороге? Каждая встречная фара режет серпом по мошонке — иначе, ей-богу, не скажешь, — такой нечеловеческий страх подымается к горлу от самого низа захолодевшего живота. Да что там фара? — каждая низкая звезда кажется лучом милицейского мотоцикла: ну вот и нарвались, ну вот и приехали! Покуда доберешься до места, весь изойдешь липкой, соленой слюной. Рубашку к концу дороги хоть выжимай. А результат всех этих жутких трудов и страхов?

Володька сплюнул с горечью. Хорошо, если сотни три за ночь очистится. Это дай бог, это еще спасибо судьбе за богатый подарок, а то ведь по пути уходит больше, чем приходит. И тому дай, и этому дай, и подмажь, и поделись, — и каждый встречный-поперечный сует прямиком в Володькин карман загребущую лапу. Чего, мол, там, ты еще сколько хочешь добудешь. Сазана в Акдарье невидимо, немеряно, весь твой, на сто лет хватит, и еще детям достанется! А что останется? То и останется, что Володька сегодня, сейчас возьмет. И вот именно с этого, с кровного, тяжелым трудом и риском заработанного, все и норовят снять жирные пенки.

Да разве можно сравнить Володькины заработки с лотерейными удачами какой-то там рыжей стервы?! И никакой рыбнадзор, и никакое ГАИ, и никакой ОБХСС к ней сроду не прискребется — откуда, мол, чего взято и на какие шиши куплено? Где там. Коснись чего, она сама с них при случае слупит. А что? — те же мужики, из того же мяса сделанные, где им устоять? Да если еще и на дармовщинку, так за уши не отдерешь!

Володька хмыкнул. Он и сам недавно погорел с этой Нелькой. Закосевший был сильно, случайно набрел на подлючку, ну и не удержалась возжаждавшая душа.

Володька сладко прижмурился. Куда там Люське до ней. Против Нельки жена чистая колода. С Нелькой на постельке понежиться все одно, что в раю побывать. Не зря «бабки» берет.

Хорошо, что был при себе тогда у Володьки только четвертак. После Нельки денег, известное дело, и на трамвай не остается. Уж и грызла его потом рыжая крыса, уж и допекала, все никак не верила, что приволок ее Володька в свою осводовскую берлогу на всю ночь, имея в кармане такую малость. Уж и злилась она. Правда, Володька отдарился утром копченкой, упаковал пяток янтарных, прозрачных от жира сазанов. Это ведь, считай, по червонцу штука, вот оно полсотни и тянет, но Нелька все осталась недовольна, привыкла, проклятущая, к живым деньгам, так что уже ни во что не ставила никакие замены.

Володька усмехнулся. Ничего, возьмешь и рыбкой: там же, в своем кабаке, и пустите ее с Катькой-завзалом по четвертаку штука. Да нарезью оно еще и дороже потянет. Клиент дурак — после пол-литра и селедку за осетра сожрет!

…Во двор на сумасшедшей скорости влетела машина.

— Братан, все в порядке! — заорал шурьяк. — Мое слово — слово!

И Сашка засигналил на всю Акдарью.

— Принимай гостей!

Перебивая Сашкины крики, из машины послышался женский смех и повизгивание.

Гу-дим-м-мм! Бал-де-ем!

Нынешним летом Ивану Сергеевичу Никитину ударило двадцать три года.

На взгляд Ивана, возраст солидный. Уже всякое было за спиной. Вот, скажем, армия. Срочная служба. Со всеми вроде наравне лямку тянуть приходилось, а ушел с нее на гражданку Иван прапорщиком. И не куда-нибудь в вольную, цивильную жизнь, а на новую службу, почти на ту же военную — охранять от всяких ночных проходимцев народное добро в рыбохране.

Как служил на новом месте эти полтора года? Погоны скажут. В офицеры выйти за пятнадцать месяцев со средним образованием — это непросто было. Сработали и сметка, и ум, и поворотливость, и многое еще. Жизнь надо было до последней крошечки на службу положить, а и это бы не помогло, не знай Иван одного заветного слова.

Слово то было главное в Ивановой жизни и звучало так: «ЗАКОН!»

С самого первого дня своей солдатской службы, еще до присяги, трудно проходя густо подсоленный потом «курс молодого бойца», впитал Иван Сергеевич это удивительное, огромное слово. Оно потому оказалось близким Иванову сердцу, что не признавало никакой одинокой, отдельной от других жизни. Подчиняясь армейскому распорядку, ходило слово по жизни только строем. Со всех сторон его дружески подпирали другие, такой же неимоверной силищи слова.

Одно из них: «СОВЕСТЬ», стояло, почитай, вровень с «ЗАКОНОМ». Тут же рядом шагали и другие, например: «ТРУД», «ЧЕСТЬ», «ПОРЯДОК».

Слова подпирали друг друга, а уж их подпирал сам Иван. Вообще-то говоря, он ли их подпирал, или сам на них опирался, сказать трудно, а только срослись с Иваном слова эти так, что случись отдирать — то-то полилось бы кровушки.

А отдирать-таки пытались и не раз, и не два. И внахалку пробовали, и с подходцем. Чего-чего только не обещали. Не соглашался он. И каждый такой несогласный свой год за три согласных считал. Так и плюсовал Иван — год за три, год за три. Как на войне.

И продолжал он вести свою прямую линию бесповоротно. Не по закону поступаете. Не по совести. А стало быть, и ответ придется держать. А как слышал из тьмы угрюмое, огрызающееся ворчание, так добавлял для ясности:

— Вот, как в газете пишут, так и жить будем, так и поступать. Для нас писано — не для заграницы.

И отступали перед его наивной, бесстрашной верой в силу нагой правды и закона матерые, травленые звери, давным-давно поправшие и совесть, и правду, и закон. Не так просто оказывалось совладать с человеком, бесстрашно говорившим в лицо любому вору, что он вор!

Байабадский участок рыбоохраны считался в среде сберегателей природы не ахти какой находкой. От области далеко, и опять же места глухие, мало ли чего в тугаях случиться может? И потому, когда синим пламенем загорелся его старый начальник, больших покушений на освобождающуюся должность не возникло. В охранных верхах решено было поручить колючему молодому лейтенанту наводить свои порядки не в областном управлении, а на Акдарье.

Так попал молодой Иван в самую середину Володькиных, почитай что, владений.

Старый инспектор, сдавая дела, смотрел вбок и говорил сквозь зубы. Он-то, казалось, хорошо понимал, почему за него так взялись. Конечно, теплое местечко своему человеку понадобилось. Да еще сдавать должность новичок потребовал по бумаге.

А чего тут сдавать? Акдарья — вот она. Тугаи, те, которые не выгорели, на месте, ну, а которые выгорели, те, даст бог, снова вырастут. Сазаны все в воде и пересчету не поддаются, браконьеры… Ах, браконьеры. Ну это с полным нашим удовольствием.

Старый инспектор загорелся.

— Есть тут один такой, по прозвищу Володька-Освод; никому и ничему на реке неподвластный…

Как дело дошло до Володьки, костяной, поперечной затычиной сидевшего в горле старого инспектора, так и слова у него нашлись.

Молодой инспектор только неодобрительно покачал головой.

— Закон, — сказал он, — почему не соблюдаете?..

Старый молча показал глазами наверх.

— Заступники. Прикормил, как удочник сазанов.

Младший лейтенант только тверже поджал обветренные губы.

— Последнюю передовицу в «Правде» читали? — негромко спросил он.

Старый инспектор понимающе покивал головой. Не жилец, невольно подумалось ему, эка, куда его кидануло. От смерти «Правдой» не заслонишься, дзот из газеты не соорудишь. У жизни своя правда. С такими, как у этого, дитячьими глазами долго на свете не задержишься, не заживешься.

Старик ощутил неприятный укол в сердце. «Так вона зачем сюда прислали, — подумал он. — А я-то было осердился. Ну что ж — их власть. Значится, так и должно быть, а мое дело сторона».

— Такой, значит, вот здесь, посреди реки, чирей вырос, — осторожно намекнул старый инспектор.

Молодой инспектор посуровел.

— Выдавим. С него и начнем порядок на реке наводить. Пора.

Старый инспектор отвел в сторону загоревшиеся торжествующей радостью глаза. Этот щенок если уж вцепится в ляжку, так не отпустит!

Война была объявлена, хотя пока и в одностороннем порядке. Разговор произошел вечером, а уже следующим утром (обоим едва дотерпелось до восхода солнца) поехали знакомиться с противником.

Под утро, едва только начало чуть светать, Володьку подперла малая нужда. Взлохмаченный со сна, полупьяный, еще не пришедший в себя после вчерашнего разгула, он выбрался на берег и спустился к воде.

Молочно светился, колеблясь в предутренней дымке, дальний берег. Ночная роса обзеркалила доски пирса. Река спала.

Облегчившись и отзевавшись, Володька долго тер кулаками заспанные глаза. Матерь божия, ну и погудели вчера!

Начальство отбыло в третьем часу ночи. Девицы дрыхли без задних ног. Пускай передохнут. Утром им предстоит еще кой-какая работенка.

Володька хотел было вернуться в контору досыпать, но внимание его привлек поплывший над водой дальний стук мотора. Сагин остановился и прислушался. Звук нарастал. Вот он стал слышен явственно, и опытное Володькино ухо уловило в ровном гуле лодочного двигателя знакомое покашливание. Сагин усмехнулся — лучший подколодный дружок рыбнадзор катил в своем корыте посреди дремлющей реки.

— Ишь, не спится гаду, — неприязненно удивился Володька. — И куда его черти понесли по воде в такую рань? Все добрые люди еще спят, одна эта гнилушка по реке разгуливает. — Сагин подождал еще немного. — Никак ко мне правит?

Точно, движок стучал все явственней. Через минуту-другую из парной пелены тумана вынырнула черная посудина. Посредине катера застыли недвижимо две смутные форменные фигуры. Моторка направилась к Володькиному пирсу. Сагин удивился. Чего это рыбнадзору вдруг понадобилось в его хозяйстве?

Вот уже третий год пошел, как инспектор и Сагин старались друг друга в упор не замечать. Сталкиваясь нос к носу на воде, они отворачивались и разъезжались, усиленно созерцая противоположные берега реки.

Володька насторожился.

Моторка мягко причалила к осводовскому пирсу. Набежала и ласково лизнула берег пологая волна. Две темные фигуры легко выбрались на широкий дощатый настил и направились к Сагину. Своего смертельного доброжелателя инспектора Володька узнал сразу (он, он, милый, и морда, всем светом недовольная, его. Ишь скосоротился, так и стрижет по сторонам волчьими глазами), второй был Володьке незнаком.

Отстав на шаг от старого инспектора, упруго печатал ногу светловолосый молодой парень невысокого росточка с лейтенантскими шевронами на голубых погонах. Володька, заглядевшись на его молодецкую выправку, тоже невольно подтянул сытый живот. Впрочем, он тут же опомнился. Нашел перед кем в струнку тянуться. Такие ли люди отсюдова два часа назад отбыли! Еще неизвестно, кто перед кем замереть должен.

Инспектора подошли к Сагину и одновременно взяли под козырек. У Володьки отвисла челюсть. Что за чудо?

Старый его недруг, весь искривившись и пожелтев, как лимон, отрапортовал, упершись в Володьку невидящими глазами:

— Вот, значит, гражданин Освод, по долгу службы представляю вам нового инспектора рыбоохраны Байабадского участка товарища Никитина. Он теперь будет нести охрану браконьерства на реке и прилегающей местности.

Тут молодой инспектор дернул плечом и поправил старого:

— Охрану от браконьерства. От!..

Старый недоуменно повернулся к нему.

— Я и говорю. Прикорот делягам давать. — Он неловко потоптался на месте и добавил: — Чтоб, значит, порядок был. А то ведь чистый грабеж.

А выступивший вперед молодой лейтенант уж сам рапортовал Володьке, что зовут его Иваном Сергеевичем и что доверено ему государством важнейшее дело сохранения в целости и неприкосновенности двадцати пяти погонных километров великой азиатской реки.

Несколько ошалевший Володька наконец спохватился.

— Это за что ж мне такая честь? — ядовито спросил он. — Я вроде к вашим делам особого касания не имею. И как собираются защитники народного добра сберегать его от расхитителей, поврозь или вместе? — ехидно добавил Сагин, глянув в сторону старого инспектора. Тот чутко уловил издевку в Володькином вопросе.

— Сымают, сымают меня с должности, это ты правильно слыхал, — мрачно ответил он. — Стара, видно, кобыла стала, вся выносилась, пора и на живодерню. Только тебе с этого прок маленький. — И стирая веселую улыбку, заплескавшуюся в Володькиных глазах, с угрюмым напором продолжил, что, по его глубокому и давнему убеждению, первым и злейшим врагом Акдарьи является оборзевший от безнаказа Володька-Освод. — А врага, значит, надо знать в лицо, чтоб при случае не ошибиться, выцелить его, гадюку, в десятку! Вот потому и приехали, — злорадно закончил он.

Володька с ходу осек зарапортовавшегося доброжелателя.

— А не пойман, не вор! Такое слыхал? Языком молоть все горазды, но только говори, да не заговаривайся. Перед тобой не какой-нибудь бич, хухры-мухры, а начальник государственной спасательной службы. И за дурные слова да облыжные оговоры легко привлечь можно, по параллельной статье, — винтом ввернул Володька.

Новый инспектор, помаргивая белесыми ресницами, молча слушал пикировку старых знакомцев. И только под конец разговора, когда разгорячившийся от непросохшего хмеля Володька с легкой угрозой заявил, что на реке хозяин тот, кто и в городе хозяин, и что не мешало бы некоторым нешибко зубы показывать, чтоб не отлетели случаем вместе с головой, только тогда молчаливый молодой лейтенант уронил негромкое слово, горячим варом обжегшее разбежавшийся Володькин язык.

— Закон, — твердо выговаривая буквы, сказал он. — Закон во всей нашей стране хозяин, и на реке, и не на реке. — Лейтенант снова приложил пальцы к лакированному козырьку. — Приятно было познакомиться. Надеюсь, вы поняли, что закон нарушать нельзя. Не позволим. — Он легко повернулся на каблуках и так же четко, как и раньше, пошел, размеренно печатая шаг.

Володька проводил его насмешливым взглядом. Куга зеленая. Салага. Сазан-годовик. Уже такие молодые петушки начинают кукарекать. Сначала голос поставь, а потом и пой. Закон… Закон — тайга, товарищ младший генерал. Твой закон всю нынешнюю ночку на мои денежки гудел. Вот тебе и весь закон. Только пискни теперь кто на Сагина — вмиг рука с волосатой пятерней поднимет телефонную трубку и… Как бы тебе, молодой Иван, в самом скором времени не поехать охранять природные богатства в пустыню Каракум. Там ведь тоже, поди, есть что охранять, в песках-то этих. Володька рассмеялся. Старый инспектор схватил Сагина за тельняшку.

— Скалишься, Освод? — прошипел он в Володькино лицо. — А забыл, как в народе говорят, что, мол, хорошо тому смеяться, кто последним смеется?!

— Но, но. — Володька сбросил с тельняшки ухватистую ладонь. — Лапы-то прибери! Тебе сейчас свое горло беречь впору, а не чужое лапать. Руки у тебя нынче коротки. Понял?!

Инспектор из желтого стал зеленым.

— Думаешь, я не знаю, чего ты так осмелел? — сипло прошипел он. — Или не ведаю, с кем сегодня ночью гудел? Все знаю, все ведаю. Думаешь, шишек прикормил, припоил, девочек под их подстелил, и все? Твоя взяла? Ничего, на хитрую скважину ключ с винтом! Я с тобой не совладал, виноват, мой грех. Только не всегда тебе в меде купаться, времечко на дворе настало аховое, я горю, но и ты, Освод, придет день, запылаешь!

Он погрозил Володьке кривым дрожащим пальцем.

— Молодой Иван сквозь чист. К нему на кривой кобылке не подъедешь. Гляди, как бы теперь и пузатые дружки твои не закачались! Попомнишь тогда, как я тонул, а ты приплясывал. Жизнь, она длинная.

— Вали, вали отсюда, — нахмурился Володька. — До моих дел не твоя печаль теперь. Попел песенку и будет — долго тебя слушали, да больше не хотим. Прокурору допоешь…

Старый инспектор отвернулся и быстро пошел к моторке. На самом конце пирса он оглянулся на улыбающегося во весь рот Сагина и прокричал, как выплюнул:

— Еще-поймешь, гад, как с законом шутки шутить!

Затарахтел мотор. Володька пожал плечами, молодецки сплюнул и пошел досыпать сны.

И только где-то на самом краю его умудренного жизнью сознания царапалось неясное предчувствие назревающих неприятных перемен. Слишком уж чистые и ясные глаза смотрели на него минуту назад из-под рыжеватых, выгоревших бровей.

А, ничего — успокоил он себя. — Обтешется. Акдарья и не таких от глупости отстирывала. — И все-таки, несмотря на все удовольствие, полученное от поражения давнего врага, Володька и впредь предпочел бы иметь дело именно с ним. С тем знаешь, как быть. А новый что? Молодой, горячий, как бы дров сглупа не наломал.

— Э-э-х, — вздохнул Володька. — Спа-а-ать хоцца!

Через два дня Сагин был взят с сетями на Киярской яме. Слава богу еще, что ни одного замета он сделать не успел. Обошлось в полстраха. Сети были конфискованы, составлен протокол, и Володька оштрафован на полсотни.

Неприятно, конечно, было Сагину, но он только усмехнулся: новая метла по-новому метет. Что ж тут поделаешь? Подождем, потерпим. И дождик не всегда мочит, и солнце не вечно печет. Сагин был уверен, что налеты молодого Ивана временные, только для нагона страха. Володька и сам точно так же бы шустрил, окажись на Ивановом месте. Ведь когда-то же он нажрется властью и поуспокоится. Тогда и потолкуем по душам.

Но соприкоснуться душами не удалось. Вскоре последовала еще одна ночная встреча с поличным, на яме. Теперь уже в Володькином глиссере лежал центнер свежедобытого сазана. Еще через пару дней Сагин попался опять.

Тем же утром на его участке был сделан обыск. У Володьки конфисковали восемнадцать сетей и четыре больших бредня. Откуда взялась такая железная уверенность в полной недоступности для «оперов» конторского склада — бог весть, а только пострадал Сагин крепко. Всего только и осталось у Володьки из снастей, что два бредня и четыре сети, находившиеся дома.

ОБХСС завел дело на Сагина. Все необходимые для этого материалы были представлены инспектором рыбнадзора Никитиным.

Что творилось в душе Володьки в этот страшный месяц, когда молодой Иван недрогнувшей рукой рушил многолетнее Володькино благополучие и тюрьма вновь стала ходить за Сагиным по пятам, он никому не сказал. Тут и Люська не могла ничего путного ему присоветовать. Акдарья словно превратилась в минированное поле, в собственном своем, считай, огороде приходилось ступать с опасением и оглядкой.

Только к концу месяца увидел насмерть перепуганный, шедший «подельником» Сашка, как наконец очистились от пепельной мути крохотные Володькины глаза и чуточку распрямилась погнувшаяся в милицейских коридорах спина.

Расследование было временно приостановлено. У Володьки и Сашки взяли подписку о невыезде за родные пределы. Велено было также представить следствию совершенно неопровержимые характеристики и ходатайство коллектива об отдаче провинившихся на поруки.

Володька перевел дух.

Первую и самую горячую вспышку огня Володька притушил сам, никуда за подмогой не толкался. Он чувствовал больше подложечкой, чем умом, что время тех толчков еще не подошло.

Слава богу, нашелся окольный ход и в тот неприметный кабинет, из которого Сагина легко могли в одну прекрасную минуту вывести в наручниках.

— Вот видишь, — возбужденно нашептывала Володьке в ночной тишине обрадованная жена, — все люди, все берут. Что ж ты с самим инспектором поладить никак не можешь? Или что другое меж вами завелось, или ты скрываешь от меня чего?

Сагин только отмахнулся от жены.

— Да чего там скрывать? Было бы чего, так уж давно бы сказал!

— Так в чем же дело? — не отставала Люська.

— Понимаешь, честный он мужик, потому и не берет, — с трудом выговорил Володька чудовищные для него слова.

Люська зашипела, как плевок на горячей сковородке.

— Да ты уж совсем рехнулся с перепугу, милый муженек, — выпалила она с сердцем. — Право слово, рехнулся. Да где это и когда было видано такое, чтоб начальнику давали, а он бы не брал?! Че-е-естный… — с невыразимым презрением протянула она. — Да он кто есть, министр, что ли, какой, чтоб честным-то быть? Или у него уже сто тысяч лежат в загашнике, что так загордился? Невелика птица, не ей под облаками летать. На его ли зарплате честным быть? И почище его люди копейкой не брезгуют. Тоже мне, корчит из себя девочку. Вот выбьется в большие люди, вот оперится, тогда пусть и представляется. Честный…

— В общем, много толковать нечего, — строго приказала Люська мужу. — Чтоб немедля купил ты его со всеми потрохами! Сколько спросит, столько и дай. Он цену набивает, придуривается, а ты и поверил. Эх, простота. Сейчас же поутру иди и дай в лапу не жалея. Ничего, мы еще свое наверстаем, лишь бы отвязался.

Володька в отчаянии ударил кулаком по волглой подушке.

— Я ли не сулил?!. И слушать не хочет.

— Вот, вот, — торжествующе ухватилась Люська. — Сулил. Соловья баснями не кормят. Ты ему деньги, денежки покажи. Чтоб он своими глазами увидел. В жизни не устоит! А то сулил…

Володька подумал, подумал да так и сделал. А что еще оставалось?

Лейтенант деньги взял. А через полчаса летевшего на крыльях Володьку сцапали прямо на улице. Хорошо еще, что свидетелей не нашлось. Сагин от всего отперся и на том закаменел. Следствием отважного его поступка явилось дополнительное обвинение в новых преступных деяниях, правда, уже по другой статье УК. Попытка подкупа должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Плюс три.

Володька едва не поседел. И деньги зазря пропали. Сагин наотрез отказался от них, и «косуха» как-то незаметно растворилась в коридорах власти, так и не дойдя до государственной кассы, и весь толк из дела вышел противоположный тому, какой планировала жена.

— Стервь поганая! — рычал Володька то ли на дражайшую половину, то ли на самого себя. — Нашел кого послушать!

— Немедля притухни, — сказал Сагину следователь. — Будешь еще рыпаться, посажу. Дал я тебе маленько дышать, так не думай, что ты опять на коня забрался. Вполдыха дыши! Да чтоб оправдательные бумажки завтра у меня на столе лежали. Чтоб общественность за тебя горой поднялась, а не то… А насчет Ивана Сергеевича так тебе, Сагин, скажу: как завидишь его где, на речке ли или просто на улице, так беги от него со всех ног, куда глаза глядят! Да смотри, не оглядывайся. Тебе же лучше будет. Не шутя, Сагин, предупреждаю.

Володька согласно кивнул головой и понурился. Капитан холодно оглядел его сгорбленную фигуру.

— Умел брать, умей и ответ держать. Народную мудрость помни: «Не тот вор, кто украл, а тот, кто попался!» Ну ладно, иди. Свободен пока.

Слово «пока» шилом воткнулось в Володькино сердце. Сагин вышел на улицу, присел на скамейку и задумался.

Пожалуй, пора. Да, настал час взыскать должок. Даром, что ли, целые годы поил, кормил, девочек под него подстилал?

Володька и берег большого человека на такой вот крайний, предельный случай. Пускай отработает, что сожрал. Ему что стоит? Один звонок, и пошли колеса крутиться в обратную сторону. Вмиг все затухнет. Кто захочет идти наперекор большому человеку? С ним ссориться — все одно, что самого себя под корень рубить. Стопчет и бровью не шелохнет.

Да, пожалуй, пора.

Сагин бегом помчался в белую трехэтажку. Ничего, еще не все пропало, мы вам — вы нам. Так спокон веку в жизни ведется.

Что за чудо?! Кабинет, который всегда был так гостеприимен, нынче выглядел неприступным бастионом. Двойная дверь оказалась наглухо закрытой перед разбежавшимся Володькой. Неужто уже доложили? Эх, теперь такая пьянка пошла, что режь последний огурец. Выручай, гад!

Секретарша окрысилась на Володьку, как хорошая овчарка.

— Неприемный день! Занят он. Русским языком вам говорят.

Володька изумленно воззрился на нее.

— Да ты чо, Аля, белены объелась? Не узнаешь старых знакомых? Ведь это же я, Освод!

Он попытался приятельски хлопнуть добрую знакомую по плечу. Секретарша отшатнулась от его руки, как от раскаленного железа.

— То-то и оно, что Освод, — невольно вырвалось у нее. Впрочем Аля тут же поправилась.

— Это вы, видно, белены объелись, гражданин! — прокричала она, кося глазом в сторону обшитой югославской кожей двери. — По личным вопросам прием в четверг, после шести и только согласно предварительной записи. Идите на вахту, там вам скажут, у кого записаться.

И Аля шустро застрочила на машинке.

Володька остервенел. Месяц назад вместе гудели без всяких предварительных записей, а теперь…

Он круто повернулся и рванул на себя кожаную дверь. За спиной визгливо заверещала секретарша, но Володька, миновав тамбур, уже был внутри огромного кабинета.

Холодом и льдом встретили его немигающие, стеклянные глаза, плавающие над грудой бумаг. Сагинская горячность несколько поутихла.

— Вы как сюда попали, гражданин? — пророкотал спокойный, отстраняющий голос. — Я же просил секретаря никого не пускать. Сегодня у меня неприемный день, и я очень занят. Приходите согласно распорядка, а сейчас попрошу вас покинуть кабинет.

Володька онемел.

— Ака, — наконец, выговорил он, запинаясь. — Вы меня, что ли, не узнали? Это же я, Володька со спасательной станции. У меня к вам срочное дело есть.

Хозяин кабинета помолчал и нехотя отодвинул бумаги.

— Узнал, узнал, — недовольно пробурчал он. — Ну, говори, чего тебе нужно. Дел много, давай выкладывай и уходи!

Ошарашенный небывалым приемом Володька изложил большому человеку свою незадачу. Тот внимательно выслушал и нахмурился.

— Ну и что? — спросил он, глядя поверх Сагина. — Ну и зачем ты это все мне рассказал?

— Как зачем? — удивился Сагин, еще не веря в очевидное. — Да ведь вам стоит только слово сказать, и все изменится. Какой-то инспекторишка! Вызвать, намекнуть, чтоб не в свои дела не совался… А уж с остальными я сам договорюсь…

Большой человек посмотрел в окно, посопел, потом лицо его начало приобретать фиолетовый оттенок.

— Ты что? — свистящим шепотом спросил он попятившегося Володьку. — Ты совсем спятил? Ты чего приперся ко мне со своими воровскими делишками? Забыл, куда пришел? Забыл, какое нынче время на дворе? Сам сижу, как на костре, не знаю, что завтра со мной будет! А ты хочешь в какие-то махинации меня впутать? Это кто тебя научил ко мне прийти, кто посоветовал? Ну, говори!

Володька с перепугу потерял голос. Это тебе не анекдоты на айване травить. Впервые он явственно понял всю огромную разницу их положений. Из этого кожаного кабинета загреметь за решетку было куда проще, чем из того, который он недавно покинул. Утирая холодный пот, Сагин пролепетал:

— Что вы, что вы, ака! Никто ничего не советовал. Просто я сам, по старому знакомству решил попросить…

— Я тебе дам старое знакомство! — грянуло, как из тучи. — Среди моих знакомых жуликов и проходимцев нет! Сам влез в грязь, сам и вылезай! Прешься сюда, как в собственный сарай! Еще раз здесь появишься, пеняй на себя — в двадцать четыре часа из города вылетишь! Вон отсюда!

Володька пулей вылетел из кабинета. Пальцы его дрожали.

— Чего же мне теперь? — бессмысленно бормотал он. — Чего же мне теперь?!

Секретарша подняла из-за машинки понимающие глаза.

— Вышиб? — участливо спросила она. — Я же говорила тебе: не ходи.

— Что это с ним? — трудно выговорил Володька.

Аля поманила наманикюренным пальчиком. Сагин подступил ближе.

— Комиссия приехала, — шепотом поделилась секретарша. — Аж оттуда! — она указала на потолок. — Проверяют. И по квартирным делам, и вообще. Ну, и аморалку. Знаешь же, на чем они больше горят. Под ним самим сейчас земля дрожит. До тебя ли? Вот и не велел пускать к себе всяких разных… — она чуть замялась, — бывших знакомых.

Володька крякнул.

— Так. Понятненько. Значит, каждый за себя, а бог за всех?

Секретарша пожала плечами.

— А ты как думал?

Сагин понял, что ему придется выпутываться самому. Помощи ждать было неоткуда.

Дела поперли аховые. Но жить было надо, жить, добывать копейку. И Сагин решил рискнуть.

Ночь упала на топкий берег Акдарьи тяжелым ватным одеялом. Неслись по темному небу рваные клочья туч. Северо-западный дождевой ветер налетал беспорядочными порывами.

Сашка-шурьяк уж два раза спускался к причалу, все проверял, хорошо ли уложена сеть и мешки под рыбу. Володька терпеливо дожидался в своем кабинете промыслового часа.

Из-под зеленого колпака настольной лампы лился мягкий, рассеянный свет. В отворенное окно теплым потоком вплывали запахи ночи, невольно заставляя вздрагивать и трепетать широкие Володькины ноздри. Аромат созревшей мяты примешивался к горячему запаху накалившегося за день воздуха, от дальнего асфальта тянуло легким бензиновым чадом, но все перебивало и перемешивало прохладное дыхание близкой реки. От нее пахло чуть различимой затхлостью гниющего камыша и свежей рыбой.

Володька от нечего делать забавлялся лампой. Палец нажимал на кнопку выключателя, и свет гас. Проходило несколько секунд, и резкий луч вырывал из темноты широкое котовье лицо с рыжеватыми бачками и острыми щелочками припухших глаз.

Наконец шурьяк за окном не выдержал.

— Ну чего мигаешь светом, чего мигаешь? — с досадой пробурчал он. — Домигаешься до беды. Нашел занятию.

Володька вздрогнул. Палец его застыл на кнопке выключателя.

Весь день Сагин был не в себе. Неприятно покалывало висок. Немоглось. «Или не ехать сегодня, — вяло подумал Володька. — Долго ли до беды? Ведь на паутинке вишу. А ну как нынче опять заловят, тогда что? — Володька сухо усмехнулся. — Тогда сушите сухари и пишите письма. Через этого молокососа прахом пойдет все нажитое. Лет пяток не Люську буду лапать, а подушку соломенную. Так не ехать?.. Как не ехать? — испугался Володька. — А машина будет ждать. А убытки уже какие понесены. Чем компенсировать? Да и дальше как жить?! Что ж, каждую рыбину за пазуху прятать и глядеть, как бы молодой Иван за шкирку не ухватил? Ну нет, шалишь, чем так жить, лучше вовсе не жить. Не дамся! — подумал Володька, леденея сердцем. — Вывернет его ночью на меня, значит, судьба такая у младшего лейтенанта. Значит, срок его жизни пришел. — Сагин тряхнул головой, отгоняя вставшее перед глазами темное видение. — Нет, не дамся! Или он, или я».

Володька глянул на часы и решительно встал. Пора. Половина двенадцатого. Самое время подоспело.

Темень на дворе была хоть глаз выколи. Только изредка в разрывы туч вплывал узкий серп месяца. В распахнутые окна тянуло ночной прохладой, и даже комары как будто несколько угомонились. Шурьяк уже возился у причала.

До Киярской ямы на глиссере было сорок минут ходу. Каждый замет плавной сети брал около часа времени. До четырех надо было уложиться с двумя заметами и к пяти поспеть обратно. В пять утра к воротам ОСВОДа должен был подрулить сазаний оптовик. Томить клиента ожиданием не полагалось.

Оптовый покупщик имел с Володьки рубль на каждом килограмме рыбы. В другое время Сагин не стал бы с ним и разговаривать, повез товар сам, но в нынешний тяжелый момент брать на себя третью статью особой охоты не было. За глаза хватало и двух имеющихся. Вот и приходилось нести неоправданные убытки, которые он со скрежетом зубовным приплюсовывал молодому Ивану. Счет его к инспектору рос не по дням, а по часам.

Сагин тоскливо ежился, отдавая сазанов вполцены против базарной, но в душе признавал вполне справедливой калькуляцию торгового человека. После расчета с Володькой начинался уже сплошной его риск — триста километров голой дороги с пятью-шестью постами ГАИ. От полученного рубля на этом пути шутя отламывался полтинник. Сама машина денег стоила, да и там, на дальнем рынке, на штучной веселой распродаже, пальцев на руках не хватит перечислить всех, кто жадно присасывался к барышу. Полупудовой рыбины да красненькой в карман стоил каждый подход к прилавку работника контролирующей торговлю организации. Вот те рыбаки, так рыбаки. Никогда пустую сеть из мутной воды не вытаскивают. Хоть сколько, да есть!

— Ну чего ты? — прервал его раздумья шурьяк. — Время вон уже сколько! Проканителимся!

Сагин тяжело перевалился через алюминиевый борт.

— Поехали.

К катеру была привязана плоскодонка шурьяка. На стопке рыбьих мешков лежал туго скатанный мешок с сетью.

— Ну, с богом, — засуетился у рулевой колонки Сашка.

Володька отцепил от бронзового кольца и закинул внутрь катера носовую чалку.

— Заводи, — приказал он.

Одним дыхом, с пол-оборота, с первого сильного дёрга завелся мощный катер. Володька надвинул на лоб кепку и сел за руль. Он перевел реверс на рабочий ход. За бортом важно зажурчала сонная вода. На ветровом стекле заиграли лунные блики.

На место прибыли быстрее, чем рассчитывали. Остановились, огляделись. Рваные обрывы туч загромождали тревожное небо. То возникала на стремнине ровная лунная дорожка, то рассыпалась на дробные, серебристые капли. Выждали минуту, другую. Вокруг было тихо.

— Начнем! — скомандовал Сагин.

Сашка подтянул лодчонку к борту глиссера и перелез в свое неуклюжее корыто. Володька оседлал мешок с сетью и, вытянув концевые шнуры снасти, передал их шурьяку. Сашка привязал стропы сети к корме шаткой посудины. И легкими толчками весел стал отводить лодчонку к берегу. Володька, чуть подрабатывая мотором, удерживал катер на месте. Сеть легко уходила в воду. Через десять минут серая цепочка хорошо заметных на черной воде поплавков протянулась от глиссера к берегу Акдарьи. Самыми малыми оборотами двигателя Володька пошел вниз по течению. Линия поплавков заколебалась и начала выгибаться в дугу.

Сашка там, у берега, вовсю орудовал веслами. Ему важно было не отставать от катера. Две связанные между собой лодки пошли вниз по течению. Вот стометровая, сверкающая паутина капрона, грузил и поплавков полностью выползла из мешка. Володька шустро перехватил концевые стропы и накрутил их на железный крюк. Сеть ушла в воду вся.

Володька тихо присвистнул. Сашка отозвался ответным сигналом. Отсюда, с середины реки, были хорошо слышны его утробные выдохи. Вода у берега чуть шевелилась, и, чтоб угнаться за Сагиным, идущим по стремнине, шурьяку приходилось ворочать веслами в полный мах.

Володька почти приглушил мотор. Он опустил руку за борт и перехватил пальцами уходящий в воду напружиненный шнур. Капрон туго вибрировал и чуть слышно пел в его руке. Время от времени до Володьки доходили передаваемые шнуром далекие, глухие удары.

Тук… тук… тук…

Каждый такой удар отзывался радостью в Володькином сердце — это плотно садились жабрами в режак сети полусонные акдарьинские сазаны. Вот ударило сильнее.

— Ого, здоровый кабан! — весело удивился Сагин, — пожалуй, на полпуда потянет.

Прошли еще сотню метров. Шнур в Володькиной руке затрясся, забился крупной дрожью так, словно там, под водой, кто-то невидимый стал дергать и тянуть сеть сразу во все стороны. Володька прибавил обороты двигателя, резко свистнул и начал подворачивать глиссер к берегу.

Замет оказался фартовым, в сеть вошла целая сазанья семья. Сашкино пыхтенье усилилось. Стоя на мелководье, шурьяк, изогнувшись глистом, удерживал сеть. Володька притянул глиссер к берегу в метре от него. Выскочил из катера, ловко перехватил свой конец сети и крепко уперся подошвами в илистое дно: выбирать из воды мокрое, стометровое полотнище с двумя десятками застрявших в ячее крупных сазанов дело нешуточное. Через пяток минут от промысловиков пошел пар.

Спеша выбрать сеть, Володька первых рыбин бросил на дно глиссера. Но они так бились боками об решетчатый деревянный настил, так гулко лупили широкими хвостами в тонкие алюминиевые борта, что пришлось отвлечься от главного.

Добыча грозила вот-вот разбудить все окрестности, звонкие металлические удары далеко разносились по притихшей реке.

Сагин метнулся в катер и, распялив рукой и зубами мешок, другой рукой принялся быстро набивать его увертливыми рыбинами. Привычные пальцы его мгновенно находили на скользкой, слизистой чешуе сазаньих тел косые крышки жаберных щелей и узкие анальные отверстия. Зацепив рыбину одним пальцем то с головы, то с хвоста, Володька неуловимым движением бросал ее в мешок. Подключился Сашка. Дело пошло еще веселее.

Вскоре два пятидесятикилограммовых мешка с рыбой рядком разместились по центру осводовской моторки. Полтора часа занял у рыбаков первый замет.

Однако надо было поспеть еще с одним заметом. Вновь проснулся мотор. Володька отер ладонью потный лоб и прислушался. Стрекотание сверчков и цикад на Волчьем острове слилось в один неразличимый, мерный напев. От воды тянуло запахом парного молока и свежей рыбы. Сагин вдохнул полной грудью сладкий ночной воздух, насыщенный опасностью и фартом, — это и была жизнь!

Две связанные коротким фалом лодки быстро выходили на стрежень воды. Волчий остров темнел далеко позади.

Второй замет не заладился с самого начала. Сперва Сашка запутался в мокрой сети и добрые полчаса, матерясь, отдирал прилипчивый капрон от цепких деревянных бортов своего неуклюжего корыта. Потом сам Володька поскользнулся на покрытых рыбьей слизью решетках и едва не сыграл за борт. Наконец кое-как разобрались с сетью и разъехались. Следовало поспешать. Чертова уйма времени оказалась зряшно потерянной. Сашка тяжело ухал, торопясь растянуть сеть поперек реки. Наконец и с этим сладилось. Володька начал успокаиваться. Ничего, поспеем.

Но не успел он додумать эти роковые, сглазные слова, как нижний, грузиловый строп сети резко дернулся и натянулся до звона. Володька моментально вырубил движок.

— Туды твою мать, — грубо выругался он. — Не было печали! Зацеп.

На той стороне, у берега, Сашка захлюпал веслами, безуспешно пытаясь стянуть сеть с коряги. Володька зло бросил в темноту:

— Суши весла! Приехали.

— Зацеп вроде, — глухо донеслось от берега. — Видно, на корягу нанесло.

Володька в сердцах трахнул ладонью по воде:

— Эх, жизнь, будь ты неладна! Как не повезет, так не повезет.

Дело поворачивалось плохо. Второй замет считай, пропал. Времени и без того оставалось в обрез, а тут еще неизвестно, что там на дне, и сильный ли зацеп? Хорошо, если удастся, оттащив сеть выше по течению, сдернуть ее с подводного крюка, а как нет? Что тогда? Снасть на реке не бросишь; пока не высвободишь сеть, нечего и думать о возвращении домой.

Володька глянул на часы. Мать честная, начало четвертого, а сколько еще провозиться придется, неизвестно. И главное, вот-вот светать начнет, не хватало только вляпаться в новую беду. Небось молодой Иван только и ждет такого подарка.

Володька поднял голову, всматриваясь. Кругом заметно посветлело. Шурьяк всполошился в своей лодчонке.

— Брось сеть! — прорычал Володька. — Чего тянешь ее, как дурак? Только крепче сядет! Заведи конец на берег, завяжи за камыш и дуй сюда! Понял?!

Сашка пробурчал из темноты что-то нечленораздельное. Время тянулось нестерпимо медленно, пока наконец из серой мути не вынырнула его посудина.

— За смертью тебя посылать! — ругнул родственника Сагин. — Время уже сколько?! Сам не сообразишь быстрей поворачиваться?

Сашка виновато опустил голову.

— Да это, я…

— Ладно! — оборвал его Володька. — Потом доскажешь! Лезь ко мне.

Они отцепили сеть от глиссера, привязали конец ее к шурьяковой лодке и на самом малом ходу пошли к месту зацепа.

Володька багром полез в воду, поймал притопленный зацепом поплавковый шнур сети и попробовал потянуть его на себя. Шнур поволок его вниз, как хорошая стальная пружина, и Володька понял, что сеть села на корягу намертво. Подрабатывая мотором, он попробовал пройти вверх по течению. И тут сеть не поддалась. Капрон запел и остановил глиссер. Сашка кряхтя удерживал багор.

Они безуспешно возились около сети уже добрых полчаса и так увлеклись, что совсем не услышали негромкого чавканья чужого мотора. Луч карманного фонаря ударил в них с расстояния трех метров.

«Влипли!» — только и успел подумать Володька.

Из чернильной тьмы донесся звонкий, насмешливый голос, от которого у Володьки знакомо заломило в висках.

— Ну что, помочь? А то, я вижу, вдвоем не справляетесь.

Шурьяк икнул и прикрыл лицо ладонью. Володька выпрямился и отпустил сеть. Он мучительно старался разглядеть, есть ли еще кто-нибудь, кроме молодого Ивана, в подкравшейся к ним рыбохрановской моторке.

Что дело их швах, он сообразил сразу, теперь все дальнейшее решало огромной важности обстоятельство: один инспектор в лодке или не один? Прошлые разы Иван действовал кучей, на пару со старым инспектором и добровольными помощниками из общества рыбаков. Ну, а сегодня? Если и нынче лейтенант не один, то незачем и барахтаться: ночь, сети, мешки с рыбой, государственная моторка, ничего лучшего для себя преследователь не мог бы и придумать.

Тоска затуманила Володькину голову. Следствие, суд, конфискация имущества, тюряга — ясно, что срок припаяют на полную катушку, все пойдет прахом, и работа, и должность, и достаток в доме, и, может, самый дом, и семья, и барахло, и машина, и все труды его тяжкие и нетяжкие — все ухнет, как в прорву, в загребущие чужие лапы, стоит только коготку увязнуть, а там всей птичке конец. Ну а если инспектор, на Володькино счастье, один? Что тогда? Ну, если один, тогда… Сагин заслонил глаза ладонью.

— Гаси свет, служба. И так все разглядел!

Инспектор засмеялся.

— Это верно, граждане хапуги. Закон и в темноте далеко видит!

Он легко подвел свой катер к Володькиному глиссеру и обмотал носовую цепь вокруг сагинской банки. Фонарь погас. Володька зажмурился, торопясь быстрей привыкнуть к темноте.

Молодой Иван встал, надвинул на лоб форменную фуражку и, не торопясь, ступил на борт схваченной на ночном грабеже разбойничьей посудины.

— Иван Сергеевич Никитин, — по форме представился он пойманным браконьерам и вежливо приложил ладонь к козырьку черной фуражки.

Инспектор был счастлив. Опять подлые грабители попались в его руки со всем букетом неопровержимых доказательств своего разбойного промысла.

Закон и справедливость были бы пустым набором слов, не осуществляйся они на деле с такой железной неизбежностью. Инспектор скользнул глазами по мокрым, туго набитым мешкам. Сволочи, — там наверняка полно самок с икрой! Ведь какие убытки нанесены природе двумя шакалами, по ошибке получившими при рождении человеческое обличье. Тысячи жизней, еще не рожденных, еще не проявивших себя в этом мире ни движением могучих плавников, ни веселым прыжком поверх родной стихии, многие тысячи жизней были беспощадно оборваны, убиты, задушены в вонючей тесноте воровских мешков.

Струи теплой воды мирно обтекали лодку палачей. Лягушки глухо квакали на Волчьем острове, чуть виднелись звезды, и Никитин Иван ожесточился сердцем к разрушителям жизни, попавшим в его законную власть.

— Вы задержаны, — сказал он. — А также и катер, и рыба, и орудия незаконного лова. Сейчас поедем прямо в прокуратуру. Пора очистить Акдарью от воров.

Володька открыл остро заблестевшие в темноте глаза. Легкий утренний ветерок разогнал остатки туч. Начало светать.

— Пора очистить, пора очистить… — неотвязно бились в его голове последние Ивановы слова. — Пора…

Инспектор был один!

Сердце Сагина испуганно и больно толкнулось в груди; предчувствие неизбежного разлилось бледностью по щекам, но Володька жестко стиснул закаменевшие челюсти. Жизнь Ивана дороже сазаньей, что ли?

— Заводите мотор, — приказал лейтенант примолкшим браконьерам.

Володька прищурил глаза. Радужные круги от нестерпимого инспекторова фонаря совсем прошли. Теперь он видел не хуже, чем днем. Легкий холодок незаметно нарастал внутри Володькиного желудка.

Сашка заканючил от мешков с рыбой:

— Да ладно, да чего там! Что ты на нас взъелся? Возьми, сколько положено, да отстань! Сам живешь, и другим дай жить.

Инспектор обрезал его, как ножом:

— Не дам!

Володька только усмехнулся. Ну шурьяк, ну мыло, нашел кого уламывать. Нет, с молодым Иваном пустая болтовня ни к чему. У него не выпросишь. С ним надо капитально решать.

Сагин не спеша наклонился к алюминиевому борту. Там, под выгибом металлического профиля, было пристегнуто двумя пружинистыми лапами короткое алюминиевое весло. За последний год и попользоваться им ни разу не пришлось — слава богу, мотор работал, как часы, а вот сегодня пришло, видно, его время.

Одним движением Володька вывернул весло из лап и, распрямившись, с ходу рубанул им вперед, целясь инспектору в голову. Катер от резкого движения качнулся под ногами, и лопасть весла, скользнув по щеке, разорвала Иваново ухо.

В следующую минуту в пляшущем глиссере завязалась смертельная схватка. Володька, ухватив пятерней молодого Ивана за грудки, рубил его ребром весла, стараясь угодить по голове. Не давали толком попасть разделявшая его с инспектором банка да вскинутые вверх руки лейтенанта, отбивавшие весло.

Сашка, ошалевший от неожиданного поворота дела, сунулся в середину. Пытаясь помочь Сагину, он схватил инспектора за руку, но споткнулся о рыбий мешок и неожиданно втиснулся между Иваном и Володькой.

Дико хекнув, Володька рубанул в мелькнувшее перед ним лицо. Сашка взвыл страшным голосом. Этот удар достался ему. Инспектор наконец вырвался из Володькиного захвата и, поймав Сашку за полосатую тельняшку, закрылся им от смертельной лопасти. Затрещала материя. Сашка изо всех сил рвался из инспекторовых рук, а Володька, бешено стиснув зубы и остекленев взглядом, рубил и рубил ребром весла мечущееся перед ним человеческое мясо. После каждого удара дурным голосом ревел очумевший от боли шурьяк:

— Ой, не надо! Ой, не бей! Ой, Володечка, не убивай! Ой, больно!

Наконец Сашка взвыл уж совсем смертным воплем и рванулся так, что тельняшка не выдержала и с хрустом разорвалась до пояса. Сашка полетел на дно катера, инспектор за борт. Володька кинулся к воде и успел еще раз достать молодого Ивана веслом, прежде чем тот нырнул.

В корме глиссера, обхватив руками голову и захлебываясь слезами, причитал Сашка:

— Ой, убил! Ой, мамочка родная, ой, насмерть убил!

Он провел ладонями по растерзанной физиономии и, поднеся к глазам окровавленные руки, заорал на половину реки:

— Кровь же, кровь! Гляди, свояк, гляди, кровь!

Сашка совал под нос Володьке мокрые красные ладони:

— За что же ты меня так, братка?! Ведь убил!

— Заткнись, дурак! — бешено оттолкнул его Володька. Он напряженно вглядывался в забортную воду.

— Уйдет, уйдет, — пугливо отдавалось в сагинском мозгу.

В десяти метрах от катера вынырнула из воды черная тень. Тяжелыми, размашистыми саженками инспектор медленно плыл вниз по течению. Видно было, как трудно ему держаться на воде.

— Врешь, не уйдешь! — плеснулась внутри Володьки сумасшедшая радость. Он кинулся к штурвалу и включил двигатель. Рев мотора громом прокатился по сонной воде. Потревоженные внезапным шумом, притихли лягушки. Володька развернул катер чуть ли не на месте. Глиссер, словно норовистый конь, встал на дыбы и прыгнул вперед. Охающий Сашка едва не выпал за борт.

Володька нацелил широкий, плоский нос катера в прыгающий на волне живой мячик. Инспектор, заслышав нарастающий рев мотора, попытался было повернуть в сторону, но в этот момент тяжелая, длинная туша глиссера накрыла его.

Ах-х-х-х!!!

Штурвал катера дернулся в Володькиных руках. Глиссер на секунду приостановился. Рев мотора из басовито-звонкого перешел в натужный и мучительный. Слышно было, как туго, с усилием проворачивающийся винт рубит под водой неподатливую, тягучую массу.

Несколько мгновений продолжался утробный, низкий вой двигателя. Но вот вода позади катера забурлила, и на поверхность стали вылетать выброшенные могучим усилием вращающихся ножевых лопастей лохмотья измочаленных тряпок и кровавые хлопья пены. Вода за кормой густо порозовела. Освобожденный из страшного плена винт разом набрал полные обороты. Движок завизжал, и катер рванулся вперед.

Сашка, зачарованно глядевший на клочья человеческого мяса, всплывающие в метре от носа катера, ахнул и на четвереньках пополз вдоль борта.

Володька заложил широкий круг по реке и, сбавив обороты, подошел к месту злополучного зацепа сети. Он выключил двигатель, поймал багром треклятую сеть и несколькими ударами ножа перерезал ее по обе стороны зацепа. Двигаясь по шнуру, Сагин быстро выбрал береговую половину сети из воды, оторвал привязанный Сашкой конец от камышей и пошел по реке вслед за медленно плывущей по течению лодчонкой шурьяка. Вторая половина обрезанной им снасти была привязана к лодчонке.

Сагин покосился на шурьяка. Тот сидел у мешков с рыбой и, обратив отрешенное лицо в сторону, угрюмо молчал. Молчал и Володька. Он не стал тревожить Сашку. Первая в жизни «мокруха» всем трудно дается. У Володьки самого сейчас все внутри мелко дрожало. Пусть Сашка маленько оклемается, а тогда и поговорить можно.

Пока Сагин выбирал береговую половину сети, шурьякова лодчонка далеко ушла вниз по течению. Догонять пришлось минут пяток. Наконец догнали.

Володька привязал к глиссеру Сашкино корыто и начал выбирать сеть. Та шла из воды тяжело. Володька ругнулся:

— Да что там, рыбы полно, что ли? Вот не ко времени.

В глубине его мозга мелькнула было страшная догадка, руки на долю секунды ослабли, но Сагин переборол себя. Это было бы уж совсем… Отогнав ненужную мысль, он с удвоенной энергией взялся за сеть. Сашка сидел рядом, остолбеневший.

— Спишь, что ли, — грубо окрикнул его Володька. — Помог бы хоть!

Сашка оборотил в его сторону измученное, оторопелое лицо. Володька глянул на шурьяка и с досадой отвернулся.

Сеть пошла легче. Легче, еще легче.

Сагина невольно отшатнуло от борта. Он не захотел даже и мысленно узнать то, что, застряв изломанными и вывернутыми руками в его удачливой капроновой ловушке, тихо покачивалось в трех метрах от борта. Отвернув голову и болезненно сморщившись, Володька на ощупь перерезал сеть. Последняя за сегодняшнюю ночь его добыча медленно отплыла от катера.

Скорчившийся у Володькиных ног Сашка хрипло завыл, не в силах отвести зачумленного взгляда от медленно погружающегося в воду разлохмаченного мяса.

Назад шли молча. Солнце уже поднялось над дальним горизонтом. Утренний воздух обвевал обветренные, опухшие лица.

Володька изредка косился на шурьяка. Тот сидел, обхватив руками изорванную в клочья тельняшку и смотрел прямо перед собой.

— Ты не трусь, Саня, — хрипло уронил Володька. — Просто случай такой вышел. Мы ведь не хотели, а по-другому нельзя было. Не мы его, так он нас. Опять же, место пустынное. Чужих глаз не случилось. День, два, сомики его и подберут.

Сашка болезненно вздрогнул.

— А ты не жалей его, Саня, не жалей, — мягко увещевал шурьяка Володька. — Ты вспомни, он нас жалел? Только и думал, как в землю зарыть. Помнишь, как повернул, мол, железом вас с реки выжгу! Так что сильно не болезнуй, не думай, — все забудется, вот увидишь. Пройдет время, и сам скажешь: «А и не было ничего».

Сашка, словно просыпаясь, поднял на родственника наполненные ужасом глаза. Губы его мелко дрожали. Володьке стало не по себе. Не в уме парень, опасливо подумал он. Как бы не наделал вгорячах чего. Надо бы присмотреть за ним. Чтоб с глаз ни на шаг.

Нос катера мягко заскользил по причальным доскам. Володька выключил движок.

— Все. Приехали. Выгружаемся.

Звук его голоса словно сорвал со стопора сжатую внутри Сашки пружину. В следующий момент притихший было шурьяк выскочил из катера и помчался по пирсу. Володька ошеломленно глядел ему вслед. Только и видно было, как ходят лопатки на полосатой спине. Прошло несколько секунд, прежде чем Сагин осознал всю опасность нелепого Сашкиного побега.

— Стой! — крикнул он.

Сашка за это время успел отмахать еще два десятка метров.

— Стой! — сипло прорычал Сагин. — Стой, говорю, кур-р-р-рва!

Сашка наддал быстрее. Володька бросился вслед за ним. Сашкиного побегушного запала и его проспиртованных легких хватило меньше, чем на сотню метров, последний отрезок дороги он ковылял уже трусцой, а подоспевший Володька перехватил шурьяка, перешедшего на спотыкливый шаг. Сагин обрушился на Сашку, как клин-баба на асфальт.

— Рр-р-раз!

Первый же удар положил Сашку на землю.

— На, гад! На, на! Сбежать вздумал! В «ментовку» полетел? Заложить собрался? Я тебе побегаю! На, на! Убью гада! Семь бед, один ответ!

Сашка только слабо вскрикивал под градом сыплющихся на него увесистых ударов. Исцарапанные руки пытались прикрыть побитую голову. Внезапно он замолчал и перестал сопротивляться. Руки его упали.

Володька невольно задержал в воздухе вскинутый кулак.

— Чего ты?

Сашка оборотил к нему залитое слезами и кровью за одну ночь бестелесно исхудавшее лицо:

— Во-ло-дя! Что ж мы с тобой наделали, братка? А-а-а? Ведь мы же че-ло-ве-ка сказ-ни-ли!!!

Сагин испуганно оглянулся, зажал ладонью слюнявый, плачущий рот.

— Тише! Тише, говорю!

Он ослабил ладонь и, близко глядя в прыгающие Сашкины глаза, с огромной силой убеждения проговорил:

— Не было этого! Понял? Все забудь. Все тебе спьяну приснилось и привиделось. Не было этого. Ничего не было.

Сашка, жалко искривись плачущим ртом, попытался заглянуть в лицо родственнику.

— Приснилось? — с сумасшедшей надеждой прошептал он. — Привиделось? Не было?

— Не было! — твердо ответил Володька, не отворачивая потного лица. — Ничего не было!

К восьми утра Сагин уже сидел в своем лакированном кабинете.

Раннее солнце заливало мир ласковым светом и теплотой. Хлопотливые воробьи чирикали под застрехой конторской крыши. Тишиной и спокойствием начинался новый день.

И только в Володькиной голове все еще продолжалась темная, кровавая ночь.

Во дворе посиживал на завалинке Сашка. Он уже трижды совался будто бы по делу в Володькин кабинет, и на третий раз Сагин не выдержал жалкого вида шурьяка.

— Катись на двор! Чего ты возле меня толчешься? Сядь на завалинку и носа на улицу не высовывай! Крутишься тут! Развесил сопли…

Такой жуткий страх плескался в Сашкиных глазах, такая виноватость струилась от всей его погнутой фигуры, что у Володьки вконец упало сердце. Продаст, гаденыш… Разом продаст. Все на морде написано. И надавить не успеют, как расколется.

Шурьяка следовало сбыть с рук немедленно. Убитый вид его неизбежно возбуждал самые тяжелые подозрения. Но удалить Сашку с глаз было не менее опасно, чем держать рядом. Никто не мог гарантировать, что так жидко обделавшийся ночью родственничек, оставшись без присмотра, не побежит с доносом. Страх мог толкнуть его на все что угодно. Приходилось держать Сашку около себя и нет-нет да внушать ему, что все случившееся ночью есть видимость и сон.

Шурьяк по закоренелой привычке хотел было прибегнуть к старинному средству, но Володька вырвал из его дрожащих пальцев бутылку.

— Нашел время! Капли чтоб во рту не было.

И так у этого осла в голове не шибко, а тут еще зальет водярой остатки опилок. А ну как ляпнет спьяну одно глупое словечко — и каюк! Да, жидок, жидок оказался на расправу, на суровое мужское дело самый, почитай, близкий человек. А вдруг не настиг бы он шурьяка? Куда бы тот побег? Ведь куда-то же он навострил лыжи? Вот и выходило, что в «ментовскую». Что ж после этого с ним делать?

Только одна и оставалась надежда, что инспектор не скоро всплывет, а к тому времени шурьяк либо окончательно успокоится, либо… Володька нахмурился.

Сагин завозился в мягком кресле. Никак не удавалось сесть поудобнее. Томили душу две незадачи, о которых Володька, как ни старался не думать, ничего не получалось. Он с тяжелым вздохом полез в карман, достал маленькое, круглое зеркальце. В мутном стекле отразились знакомые бачки. С левой стороны, пониже курчавой поросли, на самом видном месте щеки багрово выделялась большущая ссадина.

Нехорошо, в который уже раз подумал Володька, — кабы не эта чепуха, насколько бы проще было. Вот, скажем, у Сани вся морда побита. Так мог же шурьяк один ночью по реке прокатиться? Мог на воде кой с кем с глазу на глаз потолковать? А Сагин в это самое время, допустим, в конторе спал, а? Мог же?.. Мог, и еще как мог, будь у Володьки рожа чиста. Трудновато бы Сашке с «ментами» объясняться, окажись Сагинская физиономия наутро нетронутым пасхальным яичком. Нехорошо, снова вздохнул Володька, пряча зеркальце. Сосущая пустота возникла под ложечкой.

Все утро Сагин мыл глиссер. Он прошелся тряпкой по широким алюминиевым бокам катера, протер весло, продраил речным песком и смоченной в бензине ветошью сверкающий острыми ребрами желтый винт. Сагин поморщился, припомнив, как с хлюпом, завывая от натуги, ревел двигатель глиссера, когда ножевые лопасти винта рубили под водой кровавое месиво, бывшее за минуту перед тем человеком.

Потом Володька, скинув с себя замазанное кровью ночное тряпье, перевязал обрывком бечевы и, затолкав внутрь камень, забросил подальше от берега. Шурьяку он велел сделать то же самое и вымыться мылом с головы до пят.

И тут только обнаружилось то второе, что томило Сагина все утро. Володька кинулся к шурьяку с белыми от ярости глазами:

— Что ж ты сразу не сказал, гад?

Сашка боком полез в воду, прикрывая руками голову.

— Я ж сам не увидел сразу, — плачущим голосом оправдывался он. — Только сейчас заметил.

Володька схватился за голову и начал раскачиваться, как помешанный.

— А ну, покажи!

Так и есть, половины плеча и груди с левой стороны тельняшки недоставало. На всей Акдарье, да и во всем городе маячили только две полосатые форменки — одна на шурьяке, другая на Володьке. Краешек ее, в синюю и белую полоску, годами выглядывал из расстегнутого ворота сагинского кителя. Тельник сросся с Володькой, как кожа.

Хорошо, если злосчастная тряпка с морской зеброй лежит где-нибудь на глинистом дне Акдарьи, зацепившись за разлапистую корягу, и холодная донная вода заносит ее легким илом. Хорошо, коли так. А если не так? Если?.. Володька облился ледяным потом, представив себе закостенелую, мертво стиснутую руку утопленника с зажатым в посинелых пальцах ужасающим вещдоком. Куда сразу кинутся «опера», обнаружив улику? Ясно куда. Тут и думать незачем.

— А ведь на самом стрежне утоп Иван, — с отчаянием подумал Сагин. — Километр вниз и перекат. На середине течение здоровое. Вполне могло через полчаса вынести тело на меляк. И всегда рыбаков там полно. Самое любимое место удочников.

— Ой, ой, ой! — застонал он.

Теперь сыскарей можно было ждать в осводовском дворе в любую минуту. Тельник в руке, голова, порубленная винтом, обрывок сети, семи пядей во лбу иметь незачем, чтоб сделать безошибочный вывод. Сядут на хвост, рано или поздно раскрутят.

— Будь ты проклят, паразит. Без ножа зарезал.

Сашка поднял на него мокрое от страха лицо.

— Может, сквозануть куда? — жалко пролепетал он.

Володька махнул рукой.

— Придумал. Глупее не мог?

Не хватало только драпом открыто расписаться в содеянном. Оставалось лишь надеяться на фарт, на всегдашнюю свою удачу.

— Барахло все с себя утопи, — приказал он Сашке. — И от меня ни шагу!

И вот теперь шурьяк уныло слонялся по двору. Время тянулось тягуче и мучительно. Володька спалил за три часа чуть ли не пачку сигарет. Во рту стало, что у кота под хвостом.

В половине двенадцатого (Сагин машинально глянул на часы) зазвонил телефон. Володька вздрогнул. Словно током ударило в сердце. Не брать! Но не брать было страшно. Только взять казалось еще страшней. Пока Сагин колебался, телефон умолк. Володька обессиленно уронил протянутую было к аппарату руку.

Уф-ф! — выдохнул он. — Может, пронесет? Ведь сколько уже раз казалось, что все, кранты, жизнь кончена, но как-то обходилось, проносило беду стороной.

Еще через пять минут раздался новый звонок. Ватной рукой Володька взял трубку.

— Да, — прошептал он. — Сагин слушает.

На том конце провода молчали.

— Але, але! — разом вспотев, заторопился Володька. — Это кто говорит?

Короткие отбойные гудки пришлись как раз на середину его вопроса. Володька тихо охнул. Трубка выпала из руки. Мгновенным, безошибочным прозрением понял Сагин угрожающее значение молчаливого вызова.

— Проверяют, на месте ли, — сами собой выговорили пересохшие губы. — Сейчас приедут брать.

Оцепенев, смотрел Володька на слабо попискивающую трубку. Бежать, бежать, скорей бежать! — воспаленно билось в пылающем мозгу. Но все тело Володьки словно закаменело, он не мог пошевелить даже пальцем. Десяток решающих минут Сагин оставался недвижим. Из столбняка его вывел звук подъехавшей к осводовским воротам машины. Милицейский газик остановился у решетчатых ворот конторы. Сашка, сидевший на завалинке в двух шагах от ворот, замер. Из машины вылезли двое в штатском и уверенно направилась к калитке. Из «газика» вылез еще один человек, в милицейской форме. Сашка вскочил, затрясся и, заверещав как заяц, кинулся к калитке. Ужас, охвативший его при виде милицейской формы, оказался так велик, что Сашка не заметил тех, двоих, входящих на осводовский участок.

Оперативники, похоже, опешили не меньше Сашки, но в следующее мгновение Сашкины руки были с хрустом завернуты за спину, а глупый, пустой лоб его плотно припечатан к земле.

— Не я убил, не я убил! — истошно закричал Сашка, выливая в яростном вопле весь свой пережитый ужас. — Не я убил! Это все он, Володька! И веслом он бил, и винтом! Не я! Он меня заставил! Самого веслом порубил! Весло в сараюшке спрятал. Одежду свою утопил. Я вам все покажу! Я знаю где!

Страшные эти крики отшвырнули Сагина к окну. Волосы поднялись на его голове. Все. Конец, молнией мелькнуло в голове. Теперь не открутишься. Вышка.

Он еще успел услышать, как перешел в стон дикий Сашкин крик, видно, крепко завел за затылок шурьяку руку сидевший на нем милиционер, и в наступившей жуткой тишине легли, словно гвозди в Володькин гроб, простые и страшные слова:

— Дай браслеты, сержант. Точно! Вот она, тельняшка. Я же говорил, проверку с них надо начинать.

Тот, в форме, нагнувшись к машине, достал что-то блеснувшее и прошел в калитку.

Упоминание о тельняшке прострелило Володьку, как пуля. Словно с самого черного, илистого дна реки высунулась поверх воды распухшая рука с зажатым в скрюченных пальцах обрывком полосатой материи и через весь длинный дарьинский плес, и пристань, и ласковую прохладу кабинета потянулась к Володькиному горлу. Он схватился руками за шею, защищаясь от страшного видения. А со двора снова долетело спокойное:

— Смотрите, чтоб второй не ушел. Сержант, вы к окну, а я в дверь. Лейтенант около задержанного. Всем приготовить оружие.

Володьку отшатнуло от окошка. Все дальнейшее происходило с ним, как во сне. То, что он совершал в ближайшие секунды, уже не зависело от умственных усилий, безошибочный, изворотливейший инстинкт самосохранения повел его по самому краю разверзшейся у ног пропасти. Володька метнулся к шкафу. Выдернул из потая новенькую «тозовку» — мелкокалиберную винтовку-магазинку на три патрона — и бросился назад, к сейфу. Пачки с патронами хранились внутри. Но на ходу, в метре от окна, Сагин поймал краем глаза околыш милицейской фуражки, понял, что достать патроны не успеет. В следующее мгновение он бросился к другому окну на противоположной стене кабинета, распахнутому на полоску кукурузы, посаженную хозяйственным шурьяком.

Четыре сумасшедших биения сердца, и Володька, не потревожив на пути ни одного высокого зеленого будыля, оказался у края посадки. В пяти шагах от него вполоборота стоял оперативник с опущенным вниз пистолетом в руке, у его ног лежал одетый в железа шурьяк. За спиной опера светлел проем калитки.

Володька бросил косой взгляд в сторону покинутой им конторы. Милиционер в форме, вытянувшись гусаком, заглядывал в окно сагинского кабинета. Второго оперативника не было видно.

— Уже зашел в контору. У тебя есть еще десять секунд, — сказал кто-то чужой внутри Володькиного мозга. — Забор трехметровой высоты. Полезешь — сразу засекут. Выход есть только один. — Сагин перехватил винтовку двумя руками, за цевье и за ложу. Он глубоко вздохнул и на секунду замер. — Пошел! — последовала чужая команда.

Расстояние, отделявшее его от оперативника, Володька одолел так быстро, что даже привыкший к опасности, обученный рукопашному бою профессионал успел среагировать на возникшую угрозу только глазами. Зрачки его невольно дернулись в Володькину сторону, но мозг не успел отдать команды рукам.

Хх-ха!

Володька ударил стволом винтовки, как штыком. Из развороченной щеки хлынула кровь. Оперативник отлетел в сторону и освободил проход.

Прямо за калиткой, через узкую асфальтовую полоску, начинались знаменитые непросматриваемые и непроходимые акдарьинские тугаи. Пять секунд понадобилось сбитому с ног оперативнику, чтобы вскочить с земли и подбежать к решетчатым воротам, — эти пять секунд и спасли Сагину жизнь. Запоздалые хлопки пистолетных выстрелов только подстегнули его бег.

Акдарья и на этот раз выручила своего одичалого сына.

Через четыре часа из густой щетины береговых тугаев, напротив Волчьего острова, выглянуло воспаленное, настороженное лицо. Обычного пешего хода сюда было около двух часов, но Володька долго петлял по хитрой сети арыков, проток и камышей. Он запутывал след на тот вероятный случай, если опомнившиеся «опера» кинулись бы за ним с собакой. Всяко может быть. Лопухнулись раз, так это еще не значит, что будут и дальше. Береженого бог бережет. И Володька сделал не одну заячью петлю и выверт, прежде чем осмелился подобраться к заветному месту. Глаза его беспокойно ощупали окрестности реки.

Послеобеденная жара набрала полную силу. Казалось, самый воздух расплавился. Легкое, прозрачное марево дрожало над рекой, чуть колыхались, расплываясь в перегретом воздухе, низкие песчаные оконечности заросшего дикой джидой и камышами Волчьего острова.

Остров протянулся по реке на добрый километр. Верхний его конец, начинаясь пологой песчаной косой, через две сотни метров круто взмывал к небу. Тут, на песчаных буграх, росли, кроме джиды, несколько карагачей и хилых акаций, бог весть когда и кем посаженные. За ними шел почти сплошной, без просветов тугай, состоящий из густо переплетенных зарослей камыша, солодки, можжевельника, колючек и той же джиды. Нижний конец острова полого уходил в светлую акдарьинскую воду.

За ним-то как раз и начиналась знаменитая глубиной и рыбою Киярская яма.

Место было самое дикое. На острове обитали шакалы, а во времена незапамятные жил выводок волков, давших острову угрожающее название. Прошло время, волков перевели, но шакалы на острове еще водились.

Володька настороженно прислушался. Пара крякв поднялась с плеса за островом и со свистом прошла над Володькиной головой. Селезень резал воздух, косо завалив одно крыло, утка шла следом идеальной спаркой. На той стороне вовсю заливались лягушки.

Сагин до рези в глазах вгляделся в свое предполагаемое убежище. Исцарапанная колючками рука намертво сжала цевье бесполезной винтовки. Если считать напрямик через главное русло Акдарьи, то до острова была какая-то сотня метров. Володька с хлюпом выдохнул воздух. Вокруг него стояло нерушимое спокойствие.

Давай! — приказал он себе.

Володька перемахнул русло в считанные минуты. До острова он добрался уже безоружным. Сагин и сам не понял, как винтовка выскользнула из руки. Он достиг островных тугаев одним прыжком. Верхушки камышей на мгновение качнулись и снова замерли. Сагин углубился в заросли.

Хлюпали полные воды туфли, шуршал под ногами раскаленный песок, с мокрой одежды стекала вода, мгновенно выпиваемая солнцем, колючие ветки царапали руки и лезли в глаза. Сагин ни на что не обращал внимания. Скорее, скорее! — он торопился к хорошо известному ему заветному месту.

Крупная черная ящерица бросилась из-под ног. У Сагина на миг остановилось сердце. Он поднес было ладонь к побледневшим губам, но в следующую секунду мотнул головой и упрямо пошел вперед, продираясь сквозь густые колючие заросли.

Впереди засинел просвет. Володька отодвинул лезущую в лицо низкую ветку, шагнул вперед и огляделся.

Да, это было то самое место. Он стоял на краю маленькой песчаной проплешины. На другом краю голого островка торчал хилый стволик полузасохшего карагача.

Володька повел глазами налево от дерева. Там, разросшись в рост человека, высилась огромная камышовая кочка, рядом с ней — чуть поменьше размером. Володька подошел к кочкам и устало опустился на горячий песок. От одежды шел пар. Хорошо было бы хоть немного передохнуть. Он прислонился спиной к большой кочке и закрыл воспаленные глаза.

Сидел сейчас Сагин не просто на рыжем песке посреди Волчьего острова, сидел он, считай, на собственной своей жизни. Там, внизу, на метровой песчаной глубине, прямо под мокрым Володькиным седалищем, надежно укрытое от чужих недобрых и завистливых глаз, покоилось «нечто». Это «нечто» и толкнуло сегодня Володьку в атаку. Не будь в дальнем, секретном уголке его памяти постоянной мысли о свертке, зарытом в песке Волчьего острова, Сагин попросту поднял бы вверх руки и сдался.

Володька удовлетворенно засопел. Встал… Перед его прикрытыми усталыми глазами тихий воскресный вечер, примерно об эту же пору год назад, внимательно-ласковый Люськин взгляд. Сладкий семейный уют, вылизанная женой до блеска гостиная и небрежно брошенные Володькой на лаковую поверхность журнального столика две сиреневые пачки, оклеенные перекрестными полосками.

— Смертные мои, — объяснил тогда Сагин в ответ на молчаливый Люськин вопрос. — На самый крайняк. Случится коли, прижмут так, что в бега придется подаваться, так с ними всегда заново встану. Эти «бабки» святые. Их спрятать и забыть, где лежат.

Люська небрежно повела плечами:

— Святые так святые. Где прятать-то будем?

Голос жены звучал деловито и незаинтересованно, но какая-то неясная нотка заставила Володьку переменить первоначальное решение.

— Я сам спрячу где надо, — ответил он. — Потом скажу. Ты сейчас упакуй как следует. В пакет полиэтиленовый положи, а сверху оберни тряпкой. — Володька кивнул на стоящую на столике, рядом с деньгами стеклянную банку с пластиковой крышкой. — Сюда заложу и зарою.

Люська обидчиво поджала губы и на секунду задумалась. Потом поднялась и пошла на кухню.

Володька устало опустился в кресло. Конечно, он на все сто доверял жене, но лучше все-таки было, чтоб Люська упаковала деньги при нем. Пять «косых» — это вам не пети-мети. На эдакой сумме и не такие люди, как Люська, ломались. Показывать жене место, где он зароет банку с деньгами, Володька решил погодить. Скажу просто — на Волчьем острове, — подумал он. — А где — покажу, мол, потом. Чтоб не обижалась.

Люська принесла из кухни разрисованный заграничными мордами пластиковый пакет и чистую тряпку. Села на диван у трюмо и, порывшись в груде коробочек, достала иголку.

— Заодно и обошью, — обратилась она к Володьке, — как посылку. Чтоб надежней было.

Володька кивнул и довольно прижмурил глаза, утопая спиной в податливом поролоне кресла. «Ох и домовитая баба, — подумал он разнеженно. — Не то, что другие. Тем все бы широм-пыром, абы как. А у моей полушка из рук не выскочит. Золото, а не жена».

Люська взяла со стола пачки двадцатипятирублевок: руки ее весело замелькали в прохладной полутьме комнаты. Забегала игла. Вправо, влево, вбок; вбок, вправо, влево, еще плотнее!

Сверточек вышел на диво аккуратен. Люська в последний раз провела по свертку ладонью, потуже натягивая материю, и смахнула со лба мелкие бисеринки пота.

— Чего это тебя так разжарило? — удивился Володька. — Кондиционер же вовсю пашет, аж знобко, а ты в поту. Не заболела ли случаем?

Жена слабо улыбнулась и отрицательно покачала головой. Взяла со стола стеклянную банку и, высоко подняв над головой, бросила пакет внутрь.

— Гляди сам, Фома неверный. — со смехом сказала она, защелкивая тугую крышку. — А то как бы не обжулили тебя на пятерку.

Сагин усмехнулся. Жена явно демонстрировала обиду.

— Я «бабки» эти на Волчьем острове притырю, — сказал он примирительно. — Есть там одно надежное местечко. Потом съездим — покажу.

— Больно нужно! — отозвалась Люська, вздернув нос. — Делать мне, что ли, нечего, чтоб по твоим островам шататься? Мне без интересу.

Володька взял банку и, потоптавшись у порога, вышел. Он чувствовал некоторую свою виноватость. Все ж таки своя, законная баба. Неловко получилось. Вроде как бы не доверял ей.

Сережки куплю, — решил он. — Мне для Люськи денег не жалко. А только эти — кровные. А ну как прижмет под горло? Ничего. Подуется, да забудет. Ей и так выше головы. — Сагин почесал в затылке. — Теперь, считай, неделю вместе спать не допустит. Будет форс давить. Наказывать. Ладно, — решил он, — пока и сам лезть не буду, вот куплю сережки и тогда… — Володька усмехнулся. — Бабы, они и есть бабы. Что с них взять?

…Затрещал над самым ухом сорокопут, и Сагин проснулся. Дикими глазами он огляделся вокруг. Заснул?! Сколько же он спал? Володька глянул на часы. Часы стояли. Одежда высохла. Солнце клонилось к закату. Вот это кемарнул, — испуганно подумал Володька. — Часа три оторвал, не меньше. Ну и дурак. Бери, кто хочет, голыми руками. Видишь ли, начальник ОСВОДа отдохнуть устроился. Все равно, как дома на диване. Да, — огорченно вздохнул он, — нет у меня больше ни дома, ни дивана, и, пожалуй, долго еще не будет.

Пока он дрых, как последний цуцик, время работало против Володьки. Почти полдня прошло с той минуты, как во двор его конторы зашли двое плечистых ребят в штатском. Громоздкий маховик, конечно, уже был раскручен.

Володька представил себе, как трещат телетайпы, передавая во все концы страны мельчайшие подробности и сведения о Сагине. Как заливаются телефонные звонки в прокуренных милицейских кабинетах и опорных пунктах охраны порядка, как патрульные «газики». Шныряя по улицам, то и дело рапортуют невидимому начальству, что, мол, нет, не наткнулись на убийцу и побегушника Сагина, как растягиваются по всей стране огромные крылья заведенного на него частого бредня всесоюзного розыска. Представил, и холодный пот прошиб раскаленную солнцем и думами Володькину голову. Володька с ужасом ощутил всю страшную безысходность своего положения. Руки его затряслись.

— Ничего, ничего, — пробормотал он, сглатывая подступивший к горлу тошнотворный комок. — И «менты» люди. И они не без дырою в головах. Кабы всех сразу ловили, так сами бы давно без работы остались. Ничего. Самое главное деньги есть. Выкручусь. Другое дело, если бы голяк за душой. Тогда на первом шагу сцапают. Да и куда шагнешь? Нищему весь мир враг. А так отсижусь годок-другой в укромном местечке, все, глядишь, и притихнет. Они ведь только первую неделю шибко ловят, а дальше уж не те сети в ход идут. Дальше ячея покрупнее, можно и проскользнуть. Потом построю новые бумаги, ну а там видно будет…

Покамест дальше первоначального укрыва от сыскарей Володькины мечты не заходили. Этого бы не сглазить!

Он поднялся, сунул руку в середину камышовой кочки и вынул короткую саперную лопатку. Ручка была вычищена дождями и солнцем добела, лезвие изрядно поржавело. Володька довольно хмыкнул. Все шло, как и было задумано еще почитай год назад. Он немного успокоился. Хорошо, видно, все же варила малограмотная сагинская голова.

Песок легко поддавался лопате. Тихо шепча про себя что-то успокоительное, Володька отгребал его в сторону. Вот металл звонко чиркнул по стеклу, и сердце Сагина радостно подпрыгнуло: есть!

Через минуту заветная банка была у него в руках. Володька быстро сдернул крышку. От свертка внутри пахнуло затхлостью. Володька вытащил пакет, оглядел его и совсем успокоился. Он узнал даже Люськины перекрестные стежки на тряпке.

Теплое чувство к жене поднялось в его душе. Постаралась. Как знала, что придет проклятое времечко, когда ее Володьку будут гонять по свету, как бешеную собаку. Считай, спасла. Как она там сейчас? Чай, грызут ее «менты», вдоль и поперек прессуют и давят — мол, отдай мужика, а не то и тебе каюк. Да только нет, не на такую нарвались, Володькина баба мужа не продаст за дешевый «ментовский» посул. Ничего, придет времечко, вызволю я тебя из чужих когтей. Еще поживем мы с тобой, женушка, помилуемся на широкой постельке. Володька твой и в воде не тонет, и в огне не горит. Свою линию в жизни все равно выправлю. Не горюй, Люська, еще свидимся.

Затрещали под пальцами гнилые, сопревшие нитки. Володька быстро сдернул тряпку с цветастого пластикового пакета, развернул ухоронку, полез внутрь и достал из самых недр своего клада плоскую картонную коробку одеколона «Сирень». Несколько мгновений, ничего не понимая, Володька тупо смотрел на коробку.

— А деньги где? — машинально пробормотал он.

Наконец пальцы Сагина зашевелились, верхушка коробки отлетела в сторону, и Володька потрясенно уставился на веселый желтый флакончик, торчащий из крохотной атласной постели.

— А-а-а! — полетел через секунду над островом дикий, задыхающийся вопль. — Подменила! Огра-би-ла! Про-да-ла! Люська, кур-р-рва, убью-ю-ю!!!

После постигшего удара Володька на время повредился в уме. Все его мыслительные способности жалко упали. Он плохо понимал, что делал весь вечер. Кажется, бродил по прибрежному окоему острова, заглядывал в воду и, пугаясь страшного, нечеловеческого лица, глядевшего на него из глубины реки, снова бросался в колючие заросли. Потом пробовал опять копать захоронку; выворотил наружу целую гору песка, но ни до чего больше не дорылся и бросил бессмысленное занятие. Было просто чудом, что его за это время не высмотрел какой-нибудь случайный рыбак.

Володька смутно помнил, что пытался рыть песок еще в двух, трех местах, потом долгие часы бесцельно гладил негнущимися пальцами шершавую картонную поверхность подсунутой Люськой жалкой подмены его сокровищ, плакал тяжелыми слезами и жаловался на горькую обиду неведомо кому, выборматывая пересохшими губами отчаянное горе.

Маленько отошел он только к сумеркам. Отчаяние, выбившее почву из-под его ног, слегка притупилось, и Володька начал туго, со скрипом осознавать свое незавидное положение.

Разом рухнули все великолепно продуманные, рассчитанные на годы вперед планы. В случае чего сразу мотануть в Казахстан, в позабытый богом и людьми отдаленный сельский район, куда-нибудь к предгорьям Алатау, само это название — Алатау — звучало, как восточная сказка, как отрицание любой официальной власти, ну были там, конечно, какие-нибудь свои местные, крохотные царьки, — уж с теми Володька всегда бы нашел общий язык, а дальше тихо-тихо купить у первого встреченного «бухарика» чистые бумаги и по возможности слегка изменив внешность, отсидеться пару лет в сторожах копеечного колхозного склада или махануть в другие широты и раствориться там в серой массе вербованных на далекий северный лесоповал сезонников. Да мало ли дорог беглому человеку в такой агромадной махине, как родная страна? Республики, области, края, районы, сам черт не разберется в этом административном винегрете. И везде процветают свои особые порядки, законы и обычаи. Плевое дело затеряться маленькому человечку в таком бурлящем людском котле…

Словно белки, бегающие по кругу, Володькины мысли все возвращались к деньгам. Ведь они были главным условием спасения. Деньги решали все. Украв деньги, больше чем жизнь отняла жена у Володьки: она отняла надежду.

Выдержать удар такой разрушительной силы и не сломаться окончательно помог Володьке никогда не покидавший его инстинкт жизни. Много было опасных рифов и коварных водоворотов в предыдущем плавании, и все их прошел Сагин благополучно. Вот и сейчас никак не верилось ему, что наступило время подвести окончательный расчет.

— Нет, — пробормотал он, стиснув зубы, — нет, не дамся!

Сильно пошатнулся Володька, смертно пошатнулся, но устоял.

В час между волком и собакой Володька проснулся. Словно бы кто-то стоявший на стреме внутри Сагина, толкнул под ребра: пора!

А и сон был, какой там сон, слезы, а не сон. Судорожные провалы в мозгу, вспышки дикого страха, бесконечный и мучительный бег от беспощадных преследователей, пульсирующие короткие искры слов, словно бы выкрикнутых на предсмертном выдохе:

— Не дамся!..

Володька утер ослабевшей рукой холодную испарину, густо высыпавшую на лбу, и настороженно огляделся.

Серые тени окружающих его контуров и предметов мира проступали с каждой минутой все резче и ясней. Словно на проявляемой фотографии, из полутьмы появлялись густые ветви низкорослого можжевельника, обступившего со всех сторон Володькино лежбище. Далеко за ними заколыхалась, постепенно приобретая зримые очертания, темная полоса воды. Легкий парок плыл от нее к серому осветляющемуся небу. В просвете высоких камышей Володька различал длинную песчаную косу, на которую он выбрался из реки этой ночью. Таяла легкая ночная прохлада. Песок под Володькой почти остыл.

Страшное внутреннее напряжение, не покидавшее Сагина вторые сутки, словно бы несколько поутихло. Он вяло отмахнулся от назойливого комара. «Вот так бы и от „ментов“», — невольно подумалось ему.

Володька поднял глаза к небу. Жарынь сегодня будет — от и до. Через пару часов не продохнешь.

Чувство нестерпимого одиночества, оторванности от жизни охватило Сагина. Он провел ладонью по подбородку. Двухдневная щетина затрещала под пальцами. «С такой рожей куда сунешься? — тоскливо подумал Володька. Сейчас видно, что беглый. Да и куда бежать, кто меня где ждет? Одни „опера“ и караулят».

— Ой, Люська, Люська, — судорожно всхлипнул он, — что ж ты, дура, со мной содеяла? Не для тебя ли всю жизнь старался? А ты что?! Руки-ноги оторвала.

Володька застонал.

Ой, женушка моя! Я ли тебя не ласкал, не холил? Я ли тебя с головы до пяток не облизывал? За что ж ты меня так? Мало тебе оказалось того, что есть? Всего мало? И дома мало, и машины мало, и сберкнижки мало, и мебели, и барахла, — последнее забрала. Жизнь ведь свою упрятал я, а не пять «кусков», жизнь, Люська, жизнь! А ты ее на моих слепых глазах утащила. Что ж мне теперь делать остается, Люська мертвому-то? Ну, скажи же мне, ну отве-е-еть?..

Володька упал лицом в остывший песок и со стоном поехал головой вперед, словно пытаясь прободать лбом надсмеявшуюся над ним землю. Плечи его обмякли.

…Потекло время.

Внезапно Сагин оторвал от земли чугунную голову. В плавающей, серой тишине произошло какое-то непонятное изменение. Володька еще не успел понять, что его насторожило, но уж дыбом встали почуявшие неведомую опасность рыжие густые волосы на его загривке, мощная короткая шея ушла в плечи, а маленькие глазки быстро забегали по сторонам, ощупывая окрестности.

Издалека по-над водой шел тихий, невнятный звук. В следующее мгновение Володька узнал его. Моторка. И вроде не одна.

Еще через минуту он увидел на воде, примерно в километре выше острова, несколько черных, движущихся пятен.

Сагин кинулся вперед, раздвинул ветки.

— Одна, две, три, четыре… Мой глиссер!

Тут он все понял. Рука его дрогнула, ветка вырвалась из ватных пальцев и размашисто закачалась перед лицом. Значит, не просто продала, а со всеми потрохами! Одна только Люська могла указать, где он скрывается. Только она знала, что смертный побегушечный маршрут непременно приведет его сюда, на Волчий остров, к литровой стеклянной банке из-под огурцов с глупой картонной коробочкой внутри.

И вот теперь наведенные ею «оперушники» заводили крылья жестокой облавы на потаенную сагинскую отлежку. Сама смерть глянула на него своими жестяными глазами.

Не хочу! — замотал головой Володька. — Не дамся! — Он метнулся было назад, но тут же остановился. — Стой, куда?!

В трех сотнях шагов позади Сагина Волчий остров закруглялся тупым, широким клином песка. За клином, в пяти метрах от косы, шла уже саженная глубина, начало Киярской ямы, протянувшей свои десятиметровые толщи воды на добрых три километра вниз по реке.

Слева Волчий остров был отделен от материка узкой протокой с быстрой, шумной водой. Прямо за протокой начинались бескрайние хлопковые поля. Можно было перемахнуть протоку за считанные минуты, но место на той стороне было голым, как плешь, хлопок поднялся только на ладонь от земли, и соваться в протоку было дело дохлое.

Справа остров огибало основное русло Акдарьи, стометровой ширины вода с ленивым, почти невидным течением. Главное русло Сагин одолел бы за две минуты. Вынырнул бы из островных кустов, маханул в воду, рванул что есть силы поперек реки, и ты уж там, на другом, спасительном берегу в сплошных тугаях, протянувшихся вдоль реки на километры, те же камыши, что на острове, те же переплетения можжевельника, колючек, саксаула и кривых карагачей — ищи ветра в поле.

Но знали службу «опера», чуяли, куда он может кинуться. По главному руслу и шли сейчас их моторки. Шли ходко, напористо, еще минута, другая, и они поравняются с Володькиной залежкой.

Володька снова заметался на месте. Даже если нырнуть от самого берега, то все равно сотню метров под водой не одолеешь, а высунешься взять воздух — и вот он ты, как арбуз на подносе, отовсюду и всем виден. Назад? На концевую косу? Где сливаются протока и главная вода и начинается Киярская яма? Ширина там чуть ли не километр, куда денешься?

Не успеешь отмахать и половины, как погоня будет рядом. Бери голыми руками. Эх, черт! Да куда же?!

Пока он метался без толку на своем лысом песчаном пятачке, протекли решающие минуты, в которые, казалось, еще можно было отыскать спасительное решение.

Первая моторка ткнулась острым носом в верхнюю оконечность Волчьего острова. Вторая вошла в протоку, еще одна пошла вниз. Бывший Володькин глиссер птицей пролетел по Акдарье и, резко сбавив ход, причалил к нижней оконечности острова.

Володька, до хруста вытянув шею, следил за облавой с высокого песчаного бугра. Из глиссера на косу выпрыгнули два милиционера, еще один остался сидеть за рулем. С верхней оконечности донесся шум. Володька испуганно обернулся. К острову причалили еще две лодки. Из них, поблескивая оружием, вылезали люди. Через минуту на косе, куда приткнулась первая лодка, стояло несколько милиционеров. Рядом с одним из них — Володька невольно облизал разом пересохшие губы — маячила крупная овчарка. Во рту у Сагина стало горько.

«Кобелем травить будут, — мелькнуло в голове, — что зайца. Худо дело. От кобеля не убежишь».

Володька стал медленно подаваться назад. Через минуту он опять стоял на своей секретной полянке. Преследователей было видно и отсюда.

Один из стоявших на косе милиционеров поднес к губам микрофон переносного громкоговорителя.

— Слушай нас, Сагин. — загрохотало из раструба, отдаваясь ударами грома в Володькином мозгу. — Мы точно знаем, что ты здесь, на Волчьем острове. Весь остров окружен, и на воде наши лодки. Деваться тебе некуда. Не валяй дурака, выходи сам. Оформим как явку с повинной. Это единственная твоя возможность спасти жизнь. Не выйдешь, прочешем остров с собакой. Тут спрятаться негде.

Микрофон замолчал. Молчал и Володька. Он явственно видел, как возбужденная собака яростно рвет короткий поводок. Проводник, как видно, только и ждал команды отцепить пса.

Володька до рези в глазах всматривался в облаву, стоящую как бы в некоторой нерешительности. Чего же они все-таки ждут? Чего тянут? Ведь в руках у них автоматы. Зачем им уговаривать сдаться безоружного Сагина? Приходи и бери!

Вот снова загрохотало:

— Вздумаешь сопротивляться или там стрельнуть в кого, так знай, тебе же хуже будет. Церемониться не станем, у нас приказ: при попытке вооруженного сопротивления убить на месте! Так что лучше не дури, выходи сам.

Володька сглотнул вязкую слюну. «Так вон оно в чем дело. Боятся, что ушибу кого. Не любят, видно. Привыкли сами всех ушибать. А чего вдруг насчет стрельбы? Стрельнуть-то как раз нечем. А-а-а! — сообразил Сагин. — Это они опасаются за ту „тозовку“, что я утопил. Не знают, что винтовка в реке и что патронов к ней все равно не было. Трусят, чтоб палить не начал. Ну это конечно, кому охота под дурную пулю лезть? А то бы враз кинулись. Вот оно что!..»

Перед ним словно забрезжила неясная надежда на спасение. И не то чтобы на спасение, а просто, может, найдется какой-то пока неведомый Володьке ход, который ведь должен быть, существовать где-то в его беспощадной судьбе. Ведь нельзя же было довести его до полного краха, за которым уже все — конец, провал, смерть!

«До ночи бы как-то протянуть, до ночи, — взмолился Володька. — Там уже пусть хоть с тыщей собак гоняют, ночь не выдаст, за ночь я далеко отсюда буду. Эх, надо бы сразу когти рвануть, черт с ними, с деньгами, жизнь дороже любых денег!»

Милиционеры еще постояли, переговариваясь, потом, явно нехотя, начали растягиваться в цепь. Микрофон опять взвыл на весь остров.

— Сагин, выходи, в последний раз говорю! Спасай свою жизнь! Другой у тебя не будет!

Володьку забила мелкая дрожь.

На косе послышалась резкая команда. Заблестело оружие, цепь милиционеров двинулась вперед. Первый же ее шаг словно сорвал со спускового крючка пружину Володькиного молчания. Он не успел сам сообразить, что делает, как хриплый его голос прорезал напряженную тишину.

— Стойте, гады! Постреляю всех!

Дальнейшее произошло в мгновение ока. Цепь резко остановилась, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Милиционеры пригнулись к земле и выбросили вперед автоматные стволы. Маленький, худощавый проводник овчарки, быстро наклонился к собаке и отстегнул карабинчик ошейника. Последовала зловещая команда: — Фас! — И крупный серый зверь огромными прыжками устремился в глубь зарослей.

Володька невольно подался назад. «Бежать!» — мелькнула испуганная мысль.

Страшным усилием воли Сагин принудил себя остаться на месте. Любому дураку было ясно, чем закончится состязание в беге с тренированным кобелем.

Володька быстро скинул с плеч измятый полотняный кителишко с осводовскими погончиками и обмотал им левую руку. Часто и прерывисто вздымалась тельняшка на его груди.

Не дамся! — пульсировала в виске одна мысль.

Володька окинул взглядом пространство перед собой. Маленькая песчаная полянка, место его разрушенной мечты, теперь стала ареной борьбы, ставкой в которой была Володькина жизнь.

Черт! Сагин метнулся к краю полянки и подхватил брошенную им саперную лопатку.

Когда Володька разогнулся, овчарка уже была в пяти метрах от него. При виде Сагина серая с черными подпалинами шерсть разом вздыбилась на кобеле. Красные от ярости глаза, казалось, рвали Володьку в клочья. Зловеще хрипя, пес кинулся на Сагина.

Володька, пригнувшись и выставив вперед обмотанную кителем руку, рванулся навстречу овчарке. Прыжки их слились в одно неразличимое, молниеносное движение. Острые желтые клыки сомкнулись на Володькиной предплечье. Несколько секунд шла отчаянная борьба в воздухе, потом человек и собака упали на прохладный песок. Клыки овчарки пробили Володькину руку насквозь. Злобно рыча, разъяренный пес бешено дергал головой, стремясь вырвать кус Володькиного мяса. Сагин отчаянно пытался оплести овчарку ногами и прижать к песку. Несколько секунд они катались по земле. Собачьи когти в кровь изодрали Володькино лицо и превратили в лохмотья тельняшку на его груди.

Минуту борьба продолжалась безуспешно, но наконец человек пересилил животное. С натужным стоном Володька подмял кобеля под себя, накрыл мускулистое, хрипящее горло круглой ручкой лопаты и резко хекнув, навалился на нее.

Под буковой точеной палкой сухо хрустнули и сломались шейные позвонки. Клыки пса, мертво зажавшие Володькину руку, внезапно ослабли. Не веря в победу, Сагин еще раз с силой налег на черенок. Под ним в конвульсиях билось горячее, сильное тело.

Наконец, с трудом вырвав руку из нежелавших размыкаться стальных челюстей, Володька поднялся с песка. Он тяжело дышал. Резкими толчками билась вена на виске. Окровавленное лицо покрывали глубокие царапины и ссадины, тельняшка обвисла клочьями.

— Значит, так. Значит, кобелем травить, — бессмысленно и жалко повторял Сагин. — У-у-у, «ментовские» гады! Значит, кобелем…

Впереди, за кустами, зашуршал песок. Володька кинулся к просвету в ветвях. Цепь загонщиков приближалась к его убежищу. В десяти шагах от Сагина продирался сквозь густые колючие заросли здоровенный милицейский сержант с угрюмым лицом. В руке его ходуном ходил укороченный десантный автомат.

Володька болезненно охнул и побежал назад, ничего не видя перед собой. В руке его была зажата саперная лопатка.

Не да-а-мся! — нарастал внутри Сагина спазматический крик.

Володька вылетел на нижнюю оконечность Волчьего острова когда сидевший в глиссере старшина, заскучав от безделья, начал доставать сигарету. Сигарета никак не хотела вылезать из плотной пачки. Двое вооруженных пистолетами милиционеров, сидевших рядком на алюминиевом борту, лениво переговаривались. Они никак не ожидали, что матерый, травленый зверь среди бела дня выскочит прямо на них. В первую секунду все оцепенели.

Вид у Володьки, изодранного колючими кустами, истерзанного собачьими когтями, ошалевшего от погони, окровавленного, с забытой в руке ржавой лопатой, был страшен. Он на мгновение остановился, глядя на своих преследователей безумными глазами, дыхание хрипло вырывалось из груди, лопата вихлялась в руке, как пьяная. Потом с криком боли и отчаяния Сагин бросился на милиционеров, вздымая над головой свое единственное, жалкое оружие.

Онемевшие от неожиданности и испуга загонщики разом попадали внутрь катера. Мотор завелся с пол-оборота. Катер, пропахав левой скулой песок, рывком прыгнул в воду. Сидевший на штурвале старшина вжался в руль, второй милиционер с отчаянным лицом рвал застежку пустой кобуры, не осознавая, что оружие зажато в его руке, третий, не в силах унять прыгающего сердца, жадно хватал воздух задыхающимся ртом.

Володька с разбега кинулся в воду. Ни одной мысли не было сейчас в его обезумевшей голове, и только непрерывное мускульное усилие держало его на ногах.

Глиссер, описав на реке широкий круг, направился в Володькину сторону. Сагин успел отмахать вниз по течению всего каких-нибудь два десятка метров, как преследователи очутились рядом.

Безумный взгляд Володьки ухватил приподнятое над водой широкое, плоское днище катера со стекающими по алюминию струйками, в уши ворвался надрывный рев форсированного двигателя. В голове Сагина мелькнула страшная мысль: «Изрубят винтом! Как я того, вчерашнего!..»

Он резко повернулся и нырнул. Глаза его были широко открыты.

В чуть мутноватой, желто-зеленой воде колыхалось огромное солнце, пронизывая тяжелую, ленивую толщу яркими полосами света. Прямо под Володькиными ногами круто уходил вниз темный провал. Здесь начиналась Киярская, изученная Володькой вдоль и поперек, глубоченная яма.

Разрезая воду, прямо на Сагина резво шел киль катера с бешено вращающимся винтом. За винтом тянулись сверкающие россыпи мелких серебряных пузырьков.

Володька пригнул голову и из последних сил заработал ногами и руками, стремясь уйти как можно глубже. Там, внизу, в буром колеблющемся полумраке терялось черное илистое дно ямы.

Полтора десятка крупных с темно-зелеными спинами сазанов слитой в целое плотной стайкой заскользили впереди Сагина, направляясь в глубину и Володька рванулся следом за ними.

Не да-а-а-мм… — угасая, мелькнуло в мозгу.

Туда, туда, к черному илистому дну, где чуть колышет тихая вода львиные гривы коряг, туда, туда, где навстречу теплому движению могучего речного потока бьют из потаенных копилок земли холодные, донные родники..

Название книги

Шорохов Леонид Анатольевич

Содержание