1
В городе было несколько районов. И в каждом — своя, районная библиотека. Зареченская библиотека помещалась в массивном рубленом доме, украшенном по фасаду деревянной резьбой. Перед домом рос одинокий тополь с прибитой к нему пустой скворечней, а у дверей висела, оставшаяся еще от прошлых выборов, вывеска агитпункта.
Заведовал библиотекой Александр Георгиевич Квантелиони. Почему-то представлялось, что обладатель такого звучного имени и громкой нерусской фамилии должен быть породистым, крупным мужчиной, ловким и самоуверенным. И, знакомясь с Александром Георгиевичем, люди немного удивлялись: как, это и есть Квантелиони? Казалось, их обманули, подсунув кого-то другого.
Был он маленький, тихий, сутуловатый, с ежиком пепельно-серых волос, с очками на остром внимательном носу. Звучная же иностранная фамилия досталась ему от прадеда, который приехал из Венеции учить музыке помещичьих детей. Прадед-итальянец женился на крепостной певице и навсегда остался на чужбине. Сам Александр Георгиевич считал себя русским, ни слова по-итальянски не знал, кроме тех, что попадаются в «Евгении Онегине».
Жил он в небольшой комнате при библиотеке, был вдов, единственная дочь его, студентка факультета океанологии, училась в Ленинграде.
Как-то вечером, в начале апреля, Александр Георгиевич писал ей письмо. Он писал о том, что весна выдалась холодная, третий день валит мокрый снег, на улицах слякоть и не хочется никуда выходить…
«Извини, Таня, — писал Александр Георгиевич, — что в прошлом месяце послал тебе денег меньше, чем обещал. Поиздержался, то да се, сама знаешь, как иногда бывает. В этом месяце непременно вышлю все сполна и долг свой погашу. Я уже вечерами кое-что приработал, составлял новый каталог для горного института…»
Ему нравилось писать дочке длинно и подробно. И хотя Александр Георгиевич подозревал, что там, в Ленинграде, ей не очень интересно читать о его библиотечных хлопотах, он все же написал, что теперь в библиотеке все заняты подготовкой большого литературного вечера, посвященного Маяковскому. На этот вечер решили пригласить хорошего чтеца — артиста из областного театра.
Тут Александр Георгиевич отложил письмо. До вечера оставались считанные дни, а с артистом все еще не договорились. Он замкнул комнату и коридорчиком прошел в читальный зал. Почти все места за столиками были заняты. В углу за печкой скуластая девушка-бурятка читала «Историю человечества». Загородив проход, верхом на стуле седел восьмиклассник Глеб Иваницын, постоянный нарушитель библиотечных правил.
Этого Иваницына давно бы исключили из библиотеки, если бы не его запойная страсть к чтению. Несуразный парень читал все подряд: приключения, стихи, мемуары. Он даже Гегеля брал. Вот уже два года Александр Георгиевич вел с ним непримиримую войну. Иваницын загибал уголки страниц, а книги носил, засунув за офицерский ремень, должно быть, отцовский. Но главным его преступлением были пометки на полях. В понравившихся местах Иваницын писал «Здорово» или «Силен, бродяга!». А там, где был не согласен, ставил вопросительные знаки, писал «Плохо верится», «Как бы не так!» — и потом утверждал, что эти надписи в книге были. В общем, возни с ним было много…
Стоп!.. Что это? Иваницын чертит карандашом? Александр Георгиевич быстро шагнул вперед и увидел, что Глеб разгадывает в «Огоньке» кроссворд. «Опять вышел сухим из воды», — подумал старый библиотекарь и сказал строго:
— Сядь по-человечески!
Глеб посмотрел исподлобья, неохотно пересел и снова углубился в кроссворд.
Александр Георгиевич любил заглянуть в читальный зал, когда там было много людей неторопливо пройтись между столиками, понаблюдать, кто чем занят, прикинуть, что здесь можно еще подправить или изменить. В такие минуты он особенно гордился неказистой на вид Зареченской библиотекой и, в самой сокровенной глубине души, немного и самим собой.
Неожиданно Александр Георгиевич заметил, что в простенке, возле портрета Лермонтова, отвалился кусочек штукатурка — не выдержал до летнего ремонта. «Придется перевесить портрет, чтобы закрыть пока этот изъян», — подумал он и подошел к прилавку, где выдавала книги Зинаида Максимовна, заведующая читальным залом.
С ней Александр Георгиевич решил посоветоваться насчет артиста. В театре не бывал он давненько, и кого именно пригласить — не знал. А хотелось, чтобы артист был мастером.
Зинаида Максимовна слыла большой театралкой, чему, по мнению Александра Георгиевича, немало способствовало то обстоятельство, что жила она в доме напротив филармонии. Это была женщина маленькая, рыхлая, молодящаяся: никто не знал в точности, сколько ей лет. С белым кружевным воротничком, в пенсне, с кудряшками на висках, не в меру румяная, она действительно казалась человеком неопределенных лет. Стремление молодиться Александр Георгиевич в душе осуждал и приписывал его влиянию театральных знакомств. Но как удивительно кстати оказались сейчас и эти знакомства и обширные познания Зинаиды Максимовны в городской театральной жизни!
На вопрос — кого лучше пригласить — Зинаида Максимовна сразу же ответила:
— Разумеется, приглашайте Золотникова!
— А он — ничего, хороший?
Зинаида Максимовна удивилась. Как, заведующий библиотекой не знает этого выдающегося артиста?
— Это не артист, а одно упоение, — сказала она, прищуривая глаза. — Какой у него голос, манеры, фигура. И потом — лауреат.
— Даже лауреат?
— Республиканского конкурса чтецов, — почему-то смутившись, пояснила Зинаида Максимовна.
— Это немало! — оценил Александр Георгиевич успехи Золотникова.
Он помолчал, подумал, потом прошел за перегородку к столику с телефоном и позвонил артисту.
— В принципе не возражаю, — ответил Золотников. — Заходите, пожалуйста, договоримся о деталях.
Зинаида Максимовна сама вызвалась написать афишу о вечере.
— Фамилию Золотникова я напишу золотой краской! — предложила она, радуясь своей выдумке.
— Смотрите только, чтобы не получилось, будто у нас вечер Золотникова, а не Маяковского, — предостерег Александр Георгиевич. — И еще: читателям-активистам, а главное, пенсионерам, надо разослать пригласительные билеты.
К прилавку подошел менять книги Глеб Иваницын. Он сдал томик Некрасова и попросил что-нибудь Майн-Рида, например, «Всадник без головы».
«Опять без всякого разбору читает», — подумал Александр Георгиевич.
«Всадника без головы» не оказалось, Зинаида Максимовна предложила «Путешествие к центру Земли».
— Ладно, — покладисто сказал Глеб, — погляжу, что внутри нашего шарика делается.
Расписавшись в формуляре, он пошел к выходу. Александр Георгиевич проводил его настороженным взглядом. И не зря: Глеб хотел сунуть книгу за ремень, но, оглянувшись, понес ее осторожно, далеко отставив руку, будто тащил ведро с водой.
Мысли Александра Георгиевича снова вернулись к вечеру. Он взял с прилавка том Маяковского, по привычке проверил страницы и задержал взгляд на портрете. Поэт чуть исподлобья смотрел на Александра Георгиевича, смотрел ему прямо в глаза, совсем такой, каким он видел его в Политехническом музее в Москве. Очень давно это было… Но память не уставала подсказывать и о другой встрече, на книжном базаре. Там довелось ему обменяться с Владимиром Владимировичем несколькими словами и получить на память небольшую книжку, тут же ему надписанную. Все это было в дни его далекой молодости, когда он, после занятий в библиотечном техникуме, бегал на литературные вечера и даже сам собирался что-то написать — не то поэму, вроде «Облака в штанах», не то пьесу, такую же, как «Баня». Теперь он удивлялся несерьезности прежних замыслов: способностей к литературе у него не оказалось.
Зато в библиотеке, где он работал, книги никогда не залеживались на полках, а что касается того вида его деятельности, который во всех отчетах заносился в графу «массовые мероприятия», — то к нему не раз приезжали поучиться библиотекари из центральных районов города. Александр Георгиевич устраивал замысловатые викторины, встречи с местными писателями, конкурсы на исполнение стихов и прозы, литературные диспуты. Каждый вечер в окнах дома, украшенного деревянной резьбой, допоздна горел неяркий приветливый свет.
2
На другой день Александр Георгиевич собрался к Золотникову. Выйдя из дому, он с минуту нерешительно постоял на крыльце. Было по-прежнему сыро, пасмурно, шел снег и сразу же таял на булыжной мостовой. Тополь качался под ветром, а у скворечни сидел мокрый, озябший воробей. Пересилив себя, Александр Георгиевич шагнул в непогоду и пошел по скользким деревянным тротуарам, старательно обходя лужи.
Он думал о том, что артисту надо бы заплатить, а денег — кот наплакал. И черт знает, как мало отпустили в этом году на все массовые мероприятия. Впрочем, расход на артиста можно отнести за счет внутрибиблиотечной работы. Там была небольшая экономия, когда составляли новый каталог. Как раз рублей десять. «Допустим, что с Золотниковым выкрутимся, — думал Александр Георгиевич, — а как проводить другие вечера? Надо непременно нажать на отдел культуры…» Но тут же решил, что нажимай не нажимай, толк вряд ли будет. По сути дела и нажимать ему неудобно: библиотека, в общем-то, получила денег куда больше, чем в прошлом году. Только деньги эти пойдут на покупку книг и ремонт помещения. Летом Александр Георгиевич собирался перекладывать печи, красить полы, хотел прикупить новой мебели.
Он шел через мост, внизу по темной воде плыли маленькие сизые льдинки да какой-то рыболов-энтузиаст, сидя в лодке посреди реки, накручивал рулетку. «И охота же человеку страдать на таком холоде», — подумал Александр Георгиевич, крепче зажимая под мышкой портфель, набитый книгами. На обратном пути он хотел сдать их в переплетную мастерскую.
На мост въехала грузовая машина. В кузове, только что вскочив на ходу, стоял Глеб Иваницын в распахнутой телогрейке с цигейковым воротником и в синих лыжных штанах, стоял счастливый, молодой, подставив лицо встречному ветру и балансируя руками, как циркач на проволоке. Он что-то крикнул Александру Георгиевичу, кажется, поздоровался.
— Сорванец, — вслух сказал Александр Георгиевич, — носится по городу, школу, наверно, пропускает.
За мостом, на площади, Александр Георгиевич взглянул на электрические часы. До встречи с артистом оставалось несколько минут. Две легковые машины с шахматными клеточками стояли тут же, под часами. А напротив, на глухой стене, висел плакат: «Такси — самый удобный вид транспорта». Александр Георгиевич вздохнул и быстрее зашагал по лужам, уже не выбирая места посуше.
В назначенное время он постучался к артисту.
— Да, да. Прошу! — ответили из-за двери.
Александр Георгиевич вошел и в деревянном кресле у стола увидел мужчину без пиджака, в шелковой рубашке и жилете. Библиотекарь неловко остановился у двери — ботинки были грязные, а пол чисто вымыт.
Золотников поднялся. Большую свою голову он держал высоко и прямо, на лоб ему падала тронутая сединой рыжеватая прядь. Артист ловко помог смущенному гостю раздеться, пригласил присесть. Он был слишком уж предупредительно-вежлив, и Александр Георгиевич подумал, что Золотников, должно быть, разыгрывает роль из какой-то пьесы.
Едва Александр Георгиевич сел, как в дверях соседней комнаты появилась женщина в выцветшем фланелевом халате. Лицо ее было худощавым, густо напудренным, а узковатые глаза показались Александру Георгиевичу печальными. В руках она держала банку свинобобовых консервов и большой кухонный нож.
— Петруша, на минуточку, — позвала она и так приветливо поздоровалась, что Александр Георгиевич проникся к ней симпатией и почувствовал, как проходит его смущение.
— Простите, один момент, — извинился Золотников.
Александр Георгиевич огляделся. Его внимание сразу же привлек небольшой книжный шкаф. Там сияли золотыми корешками томики Драйзера, Бальзака, Чехова. «Подписные»… — определил Александр Георгиевич и с огорчением подумал, что из-за своих театральных увлечений Зинаида Васильевна опоздала подписаться для библиотеки на сочинения Гюго. А вот люди, которым надо, постояли, наверно, в очереди и приобрели.
Несколько снимков висело над потертой ворсистой тахтой.
Все они были портретами Золотникова. Но каким разным был он на каждом портрете, какой непохожей жизнью жил на этих снимках! Артист был снят то в чалме и пестром азиатском халате, то в лихо сдвинутой на затылок бескозырке и флотской тельняшке, то смиренно глядел в одеянии священника, то мрачно хмурился в арестантской куртке. И висела тут еще одна карточка, отличная от других. Перед каким-то большим домом, в садике, стояли вокруг седовласого знаменитого артиста — Александр Георгиевич артиста узнал сразу — человек двадцать пять молодых людей, юношей и девушек. Всем было весело, все дружно смотрели на грузного старого артиста и чему-то смеялись. Внизу белела надпись: «Институт театрального искусства, выпуск 1938 г. Москва». Был тут и Золотников. Он застенчиво стоял с краю, высокий, угловатый, в короткой бархатной курточке, вытянув тонкую шею.
Александр Георгиевич рассматривал фотографию, когда хозяин вернулся.
— Наш институт! — сказал он, и глаза его потеплели. — Вот какой я тогда был… — Золотников бережно дотронулся до фотографии.
— Изменились, — учтиво проговорил Александр Георгиевич.
— Еще бы, — усмехнулся Золотников. — Годы! Годы! И, как-то слишком уж быстро переходя к делу, спросил:
— Значит, вечер у вас четырнадцатого? Позвольте, что у нас четырнадцатого? — Он полистал записную книжку. — Какое время говорите? На шесть часов… Я должен перед вами извиниться. Совсем упустил из виду — у меня по четвергам самодеятельный кружок на механическом заводе. А тут перенесли на пятницу, собрание, что ли, у них профсоюзное.
— Нет, вы уж нас не подводите, — с твердостью, которой совсем не ожидал Золотников, сказал Александр Георгиевич. — У нас и афиша уже написана и пригласительные билеты посланы. Нас нельзя подводить!
И Александру Георгиевичу показалось, что Золотников посмотрел на него пристально, будто оценивал вместе с портфелем и книгами. Помявшись, артист сказал осторожно:
— Ради такого вечера я, видите ли, мог бы пропустить кружок, если, конечно, будет определенная компенсация. Недавно аналогичный случай был в Доме офицеров. Мне компенсировали: двадцать пять рублей.
Александр Георгиевич хотел было сказать о малых ассигнованиях на массовые мероприятия, о том, что библиотека может заплатить лишь половину запрошенных артистом денег. Он доверчиво взглянул в большие, поначалу добрые глаза Золотникова, но увидел в них только равнодушный холодок и не сказал ничего. Как же быть? Читатели должны услышать Маяковского, прочитанного мастером… Александр Георгиевич испугался, что Золотников примет его молчание за отказ платить и пообещал — компенсация будет.
— Значит, условились, — Золотников встал. — Да, кстати: как добираться к вам в Заречье? Ведь это не близко, а мне к девяти надо успеть в телестудию. У вас есть транспорт?
Александр Георгиевич вспомнил заманчивый плакат на площади, предложил неуверенно:
— Может быть, заказать такси?
— Разумеется, это было бы удобнее всего.
Они попрощались, и Александр Георгиевич ушел.
3
Вечером четырнадцатого апреля Александр Георгиевич заехал за артистом. Золотников сел рядом с шофером, и они поехали в Заречье. Счетчик, постукивая как часовой маятник, равнодушно отсчитывал километры, и Александр Георгиевич из-за плеча Золотникова с тревогой видел, как в белой щелочке, сменяясь, выскакивали черные цифры — двадцать копеек, тридцать, шестьдесят…
В бухгалтерии Александру Георгиевичу удалось выхлопотать только часть денег. Пять рублей обещала дать взаимообразно Зинаида Максимовна. И, хотя всего этого было еще мало, Александр Георгиевич успокоился: он знал, где взять остальные.
Когда подъехали к библиотеке, погода прояснилась. Вершину старого тополя золотило вечернее солнце, а у скворечни весело чирикал прижившийся тут воробей.
— Значит, вы вернетесь через два часа, — сказал Золотников шоферу. — Только не подведите, прошу.
Шофер согласно кивнул и заверил, что приедет вовремя.
— Уютная у вас библиотека, — задумчиво произнес Золотников, разглядывая резьбу на фасаде, крашеные голубые ставни, крыльцо, над которым, запутавшись в проводах, висел бумажный змей. — И, знаете, снаружи она очень похожа на один сельский клубик. Да… Его теперь нет в живых.
Александр Георгиевич заметил, что глаза у Золотникова стали такими же теплыми и мягкими, как в ту минуту, когда он рассматривал студенческую фотографию. Но, занятый в последние дни сколачиванием суммы «для компенсации», Александр Георгиевич ожесточился против артиста и решил, что и на этот раз тому вздумалось разыгрывать какие-то свои роли. Откуда ему было знать, что вот в таком же доме, самом хорошем доме в далеком забайкальском селе, лет тридцать назад, теперешний артист и лауреат, а тогда — просто Петяша, сыграл на маленькой клубной сцене свою первую роль…
Проходя по коридору мимо афиши, где броскими золотыми буквами была написана фамилия артиста, оба на миг задержались. Золотников, погруженный в неожиданные воспоминания и привыкший видеть напечатанным свое имя, равнодушно скользнул по афише глазами. Александр Георгиевич, уже не в первый раз, афишу прочитал до конца и, хотя фамилии его там не было, а просто сообщалось: «Доклад», почувствовал, что волнуется.
— Кстати, кто докладчик? — спросил Золотников.
Александр Георгиевич ответил.
— О-о, — приятно! — Золотников поклонился на ходу. — Так надо было написать, что докладчик вы!
— Да, конечно, — смутился Александр Георгиевич, — но у меня, видите ли, фамилия такая звучная Кван-те-ли-они. Могут подумать: приехал откуда-нибудь издалека. И вообще…
— Со мной в Харькове один сезон играл некто Квантелиони. Не родственник ваш?
— Нет, нет, что вы! — запротестовал Александр Георгиевич, словно его обвинили в чем-то.
Артист усмехнулся.
Они вошли в читальный зал. Там уже собралось много народу, и читатели-активисты из студентов горного института и десятиклассников помогали Зинаиде Максимовне расставлять стулья.
Тут же суетился Глеб Иваницын, одетый в новую куртку с блестящими молниями. Он расставлял стулья, помогал девушкам из библиотечного техникума прибивать стенную газету, давал советы, как ровно повесить портрет Маяковского. Нарушитель был подозрительно активен, но Александр Георгиевич об этом сразу же забыл.
Тихий шепот прошел по рядам, когда увидели Золотникова.
— Артист приехал, артист…
Золотников остановился, оглядел зал.
— И внутри похоже, — сказал он все тем же вкрадчивым голосом, — вон даже штукатурка отбита.
Александра Георгиевича взяла досада: портрет Лермонтова не перевесили — и вот, пожалуйста, посторонние замечают непорядок.
Зинаида Максимовна, нарядная, надушенная, торопливо поправила кудряшки и, улыбаясь, провела их в небольшую комнату — кабинет Александра Георгиевича.
Золотников снял шляпу, пальто, шарф, попросил стихи Маяковского и, если можно, то стакан теплого сладкого чаю — у него что-то неладно с горлом. Книгу достали тотчас, а с чаем вышла заминка, и все почувствовали себя неловко. Без чая, наверно, ему трудно выступать, а никто из них, даже всезнающая Зинаида Максимовна, этого не предусмотрел.
За чаем в комнату Александра Георгиевича послали старушку уборщицу. Вернувшись, она осторожно поставила перед артистом стакан крепко заваренного чая и сахар в стеклянной банке из-под баклажанной икры.
Громким шепотом Зинаида Максимовна сказала Александру Георгиевичу:
— Деньги я принесла, — и похлопала по своей сумочке.
— Ш-ш… — Александр Георгиевич настороженно взглянул на артиста.
Тот читал, углубившись в книгу, отпивая чай маленькими глотками. Но Александру Георгиевичу показалось, что Золотников, привыкший к шепоту суфлера, все расслышал и догадался, о каких деньгах шла речь.
Нетерпеливые аплодисменты раздались в зале. Зинаида Максимовна, отогнув манжет кофточки, посмотрела на часы.
— Пора начинать, — сказала она и, вспомнив, добавила: — Тут вам ребята звонили из Пятого ремесленного. Просили напомнить — у них тоже вечер сегодня. Вас ждут с лекцией.
Александр Георгиевич ответил, что он все помнит, поправил галстук и, волнуясь так же, как лет тридцать назад перед своим первым докладом, направился в зал.
Зинаида Максимовна открыла вечер. Встав за невысокую фанерную трибуну, Александр Георгиевич начал доклад. Пока он говорил о значении Маяковского, о детских годах поэта, в зале кто-то покашливал, перешептывался, кому-то понадобилось с громким жестяным шелестом развернуть газету. Глеб Иваницын, навострившийся было слушать, сидел с видом скучающим, точно хотел сказать: «Все это мы и сами читали!»
Когда же Александр Георгиевич, стоящий как раз между портретом Маяковского и своими слушателями, стал рассказывать о встречах с поэтом, в зале сразу стало тихо, и все подались вперед. Он не забыл ничего — и как стремительно вышел Владимир Владимирович на сцену, как, разгоряченный спором с одним из поэтов, скинул просторный коричневый пиджак, расстегнул две пуговицы на белой рубашке, и как читал он стихи, жестикулируя сжатой в кулак правой рукой. Потом Александр Георгиевич, как флаг, поднял над головой сборник стихов с собственноручной надписью Маяковского и, чтобы все могли на нее наглядеться, передал книгу в зал.
Пришлось на время приостановить доклад, пока все посмотрят старую книгу с автографом. Она плыла по рядам, провожаемая ревнивым взглядом Александра Георгиевича.
— Я и не знала, что вы встречались с живым Маяковским, — с обидой в голосе сказала Зинаида Максимовна. — Что же вы никогда не говорили об этом?
— Случая как-то не представлялось, — ответил Александр Георгиевич.
Маленький библиотечный зал не слыхивал таких аплодисментов, какие раздались после доклада. Кто-то с заднего ряда, видимо в шутку, даже крикнул «бис». Александр Георгиевич протер очки, смущенно посмотрел в зал. Он увидел девушку-бурятку (даже на вечере она не расставалась со своей «Историей человечества») и других знакомых ему читателей, все еще аплодировавших. И только Глеб Иваницын, раскрасневшийся, взъерошенный, не хлопал и в упор смотрел на Александра Георгиевича, будто увидел его впервые.
4
Началась художественная часть.
— Сейчас наш читатель, — объявила Зинаида Максимовна, — Глеб Иваницын продекламирует собственного сочинения стихи, посвященные Маяковскому.
По залу прошел одобрительный гул.
Глеб, смущенный, красный, неловкий, пошел к столу, споткнулся и, еще не дойдя до трибуны, звонко произнес, почти выкрикнул первую строчку:
К огорчению Зинаиды Максимовны, он так и позабыл вынуть руку из кармана. А ведь она не раз его предупреждала. Но слушатели, видимо, не придали этому особого значения, немало обрадованные стихами своего зареченского поэта.
В них занятно говорилось о том, как Глеб будто бы повстречал поэта в родном городе, как, расхаживая с ним по улицам, показывал свою школу, механический завод, строительство новой электростанции. На прощанье Маяковский спросил, как обстоит дело с дрянью: вся уже вывелась или попадаются еще бюрократы, подхалимы и прочие «субъекты и субъектики». Глеб честно ответил, что дрянь в нашей жизни еще встречается и пообещал Владимиру Владимировичу с нею бороться.
Глебу устроили такую овацию, что прохожие на улице останавливались, а два молодых милиционера зашли узнать, что тут происходит и не нужна ли их помощь? Они сначала постояли у дверей, а потом сняли новые фуражки, на цыпочках прошли в зал и остались до конца вечера.
В стихах Глеба сквозь все их несовершенства, пробивалась врожденная способность к поэзии. «Помочь ему надо, — решил Александр Георгиевич. — Обязательно помочь. Книги подбирать ему теперь буду сам. К писателям свожу его, пусть им специалисты заинтересуются…»
Золотников через приоткрытую дверь прислушивался к происходящему в зале.
— Способный парнишка! — пробормотал он и с некоторой завистью подумал, что у этого парнишки впереди и Москва, и ученье в институте, и многие радости и волнения, каких ему — увы! — больше не испытать. И если даже этот парнишка не станет поэтом, то все равно запомнит на всю жизнь нынешний вечер, свой первый успех и милого, немного смешного библиотекаря… А что значит этот вечер для него? Так, заурядное выступление ради «левого» заработка. И ему вдруг стало не по себе.
Между тем объявили о его выступлении.
Золотников вышел, остановился рядом с трибуной, помолчал секунду-другую, глядя куда-то в потолок, резко тряхнул головой и стал читать. Сочный бархатистый голос его сразу овладел залом. И когда Золотников читал, Александру Георгиевичу казалось, что это — человек широкой души, под стать самому автору стихов, и что он по доброй воле заглянул в библиотеку «на огонек».
Слушая звучный раскатистый голос Золотникова, Александр Георгиевич тихо повторял стихи и торжествующе поглядывал в зал, радуясь успеху вечера и множеству молодых блестящих глаз вокруг. И, как всегда бывало с ним, когда он слышал стихи Маяковского в хорошем исполнении, Александру Георгиевичу казалось, что он молод, силен и еще сделает в своей жизни что-то выдающееся.
Золотников читал много и хорошо. А когда устал и сказал, что больше не может — болит горло, Зинаида Максимовна подошла к трибуне и под щедрые аплодисменты пожала ему руку.
Пока артист разговаривал с окружившими его студентами и пенсионерами, Александр Георгиевич торопливо вышел в свою комнату, раскрыл словарь иностранных слов и на странице, где объяснялись слова «кавалькада» и «каватина» нашел десять рублей. К ним он добавил деньги, взятые у Зинаиды Максимовны и в бухгалтерии, вложил их в стандартный конверт, на котором совсем некстати была приклеена марка, и, крепко зажав в руке, вернулся в свой кабинет. Там на гвоздике висело пальто Золотникова и суетилась, разыскивая тетрадь для записи мероприятий, Зинаида Максимовна.
— Деньги отдадите вы? — опросил Александр Георгиевич.
— Вам гораздо удобней…
— Почему же мне? Вы — женщина.
За дверью в коридоре послышались шаги.
— Ах ты господи, — воскликнула Зинаида Максимовна. — Кладите ему в пальто. Скорее!..
Александр Георгиевич сунул конверт во внутренний карман и отдернул руку. Тут же вошел Золотников, веселый, оживленный, сияющий. Он оделся, Александр Георгиевич и Зинаида Максимовна вышли его проводить.
Собираясь сесть в машину, Золотников задержал взгляд на окнах библиотеки, будто хотел надолго ее запомнить.
— До чего же похоже, черт возьми! — снова растроганно повторил он.
Александр Георгиевич смущенно кашлянул, все еще плохо понимая артиста. Он досадовал, что не отдал деньги ему в руки и подумал, что Золотников сейчас о них спросит. Действительно, тот тревожно покосился на руку Александра Георгиевича, которую он сунул в карман, и тихо сказал:
— Нет, нет. Увольте меня сегодня от всяких гонораров. Очень прошу, увольте. — Он даже отступил на шаг, точно боясь, что Александр Георгиевич сунет ему деньги насильно. Усевшись в такси, Золотников сказал: — Будете еще когда-нибудь вечер устраивать, — звоните, не стесняйтесь. — Дверца машины звонко захлопнулась, но Золотников тут же опустил стекло: — Будьте здоровы! Звоните же…
Машина резко взяла с места, сзади вспыхнул красный фонарик, мелькнул раза два, подпрыгивая на ухабах, и исчез в темноте.
— Неудобно как получилось, — сказал Александр Георгиевич.
— Ну, ничего, — успокоила его Зинаида Максимовна, — обратно пришлет по почте.
— Пришлет-то пришлет, да ведь сколько беспокойства — ходить, посылать…
На крыльце библиотеки стоял Глеб Иваницын. Александру Георгиевичу показалось, что он хочет что-то спросить или порадовать обещанием никогда больше не черкать в книгах карандашом. Но Глеб, помявшись, сказал только:
— Всего вам доброго! — и сбежал с крыльца.
Александр Георгиевич вернулся к себе. На столе лежало письмо к дочери.
«..И опять, дорогая Танюша, — прочитал он написанные утром строчки, — придется нарушить слово. Наметился непредвиденный расход, денег пошлю меньше. В следующем месяце мы все это постараемся поправить…»
«Все обошлось, — подумал он, — и вечер удался, кажется»…
Александр Георгиевич постоял, соображая, что письмо теперь надо переписать — ведь дня через два-три он получит деньги обратно. Потом он надел свою бобриковую куртку, по привычке поднял короткий шершавый воротник, вышел из дома и торопливо зашагал по пустынной улице в Пятое ремесленное училище читать лекцию о Маяковском.