Космические путешествия совершаются прыжками через нуль-пространство. Оно анизотропно, управляемые прыжки сквозь него невозможны. Для межзвёздных исследований применяются автоматические зонды, из которых возвращается лишь малая часть…

За время применения этого метода исследования Галактики найдено только восемь планет, пригодных для заселения. И стоило найтись девятой планете, как за её координатами началась самая настоящая охота.

 

Глава 1

Зимняя ночь, холодная и ветреная, накрыла Нью-Виттенбург, тяжело придавила к земле промерзшие улицы, покрыла неровными полосами инея бетонную пустыню космопорта.

Опершись о подоконник, Теллон выглянул из окна своего гостиничного номера. Чем же заполнить долгие ночные часы? Он стал думать о Земле, летящей за восемьюдесятью тысячами ворот, но тоска не проходила. Несколько часов он продремал на скомканной неразобранной постели, и за это время мир, казалось, вымер. Отель словно обезлюдел.

Он закурил сигарету; легкая струйка дыма побежала по оконному стеклу. На внутренней поверхности стекла появились маленькие кружочки — пар сконденсировался напротив капелек, покрывавших окно снаружи. «Придут за мной или нет?» Этот вопрос мучил его уже неделю с той непредвиденной встречи.

В нормальных условиях у него были бы неплохие шансы на успех, но на сей раз Теллону многое не нравилось. Он глубоко затянулся едким дымом; сигарета слегка затрещала. То, что у Мак-Налти как раз сейчас случился сердечный приступ, — самое форменное невезение; но это и недочет кого-то из Блока. Что же они такое делают, черт бы их побрал, — посылают человека на задание, не удостоверившись, что с его здоровьем все в порядке. После приступа Мак-Налти запаниковал и в нарушение правил связался с Теллоном, да так неуклюже, что Теллон не мог без дрожи вспоминать об этом. Он раздавил окурок каблуком и поклялся, что, когда он вернется в Блок, кое-кто заплатит за эту ошибку. Если, конечно, он вернется в Блок.

Усилием воли он заставил себя отказаться от второй сигареты. Номер, в котором он жил, за неделю, казалось, съежился. Гостиницы на Эмм-Лютере — хуже некуда. Ни уюта, ни комфорта. В номере стояла только кровать с грязной спинкой и еще кое-какая порядком обшарпанная мебель, но стоил он недешево. Струя теплого воздуха из вентиляционного отверстия уныло колыхала паутину. Стены были какого-то канцелярского зеленого цвета — цвета отчаяния.

Зашипев от охватившего его приступа брезгливости, Теллон вернулся к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Гладя на мигающие огни чужого города, он подумал, что здешняя повышенная гравитация заметно повлияла на архитектуру башен и шпилей — лишнее напоминание, что он далеко от дома.

Восемьдесят тысяч ворот отделяют эту планету от Земли — бесчисленные миллионы световых лет; сквозь многослойный занавес созвездий нельзя даже разглядеть в небе то рассеянное звездное скопление, в котором находится Солнце. Слишком далеко. Слишком. На таких расстояниях узы верности присяге превращаются в тонюсенькие нити. Земля, потребность в новых воротах, Блок — что все это значит здесь?

Неожиданно Теллон понял, что голоден. Он включил свет и оглядел себя в единственном на весь номер Зеркале. Его прямые черные волосы слегка растрепались. Длинное, серьезное лицо — такое лицо может быть у бухгалтера или у джазмена с уклоном в теорию — уже слегка заросло щетиной, но Теллон решил, что это вряд ли привлечет внимание. При мысли о еде он по-детски обрадовался. Причесавшись и выключив свет, он распахнул дверь.

Теллон уже выходил из комнаты, когда впервые ощутил опасность. В отеле было тихо. И тут он сообразил, что за все время, пока он стоял у окна, внизу по обычно шумной улице не проехала ни одна машина.

Засопев от испуга, Теллон потер верхнюю губу тыльной стороной ладони, вернулся в комнату и приоткрыл окно. Вместе с холодным воздухом в комнату ворвался неровный гул городского транспорта; но здесь улица была совершенно пуста. «Интересно, могут они пойти на такие хлопоты?» Он задумчиво нахмурился, скривив рот, а потом понял, что, разыгрывая сомнения, сам себя обманывает. Насколько он помнил, они способны изолировать весь город, весь континент, всю свою планету Эмм-Лютер.

«И это все происходит со мной», — подумал он, но тут страх отступил, и его захлестнуло раздражение. «Почему все так старательно придерживаются правил? Почему, если кто-то из твоих соратников совершает ошибку, кто-то из твоих противников крошит тебя за это на мелкие кусочки? Вот он — Сэм Теллон — центр мироздания… Неужели нельзя сделать исключение хотя бы для него?»

Действуя с лихорадочной быстротой, он запер дверь и выволок из шкафа чемодан. Оставалось еще одно дело, и сделать его надо было в первую очередь. При мысли о том, чем грозит малейшая заминка, у него закололо во лбу. Он достал из чемодана свой старомодный радиоприемник, вынул батарейку и подошел к зеркалу. Слегка наклонив голову, Теллон принялся зачесывать на пробор волосы с левого виска, пока не обнажились две серебряные пряди.

Он поднес батарейку ко лбу и после минутного колебания прижал блестящие пряди к клеммам.

С затуманившимся от боли взглядом, слегка пошатываясь, Теллон медленно и отчетливо повторил вслух информацию. Чтобы произнести четыре группы цифр, ему понадобилось лишь несколько секунд. Закончив, он перевернул батарейку и, помешкав несколько дольше, чем в первый раз, снова подключил ее к прядям. На этот раз было по-настоящему больно — вживленная в его мозг капсула размером с горошину захлопнулась, спрятав в себе кусочек живой ткани.

Он вставил батарейку в приемник, потом нащупал металлические волоски и вырвал их с корнем. Теллон криво усмехнулся — все оказалось легче, чем он предполагал. Лютеране обычно старались не убивать людей — отчасти потому, что такова была официальная идеология правительства, но в основном из-за того, что их познания в области гипноза делали казнь ненужной. Если его схватят, то первым делом промоют ему мозги, чтобы стереть все, что он узнал. Но сейчас номер не пройдет. Даже если его убьют, Блок отыщет какого-нибудь опечаленного родственника, который попросит вернуть его тело на Землю. Кусочек мозга размером с горошину, покоящийся в искусно изготовленной капсуле, будет еще жив. Блок сможет извлечь из него все, что нужно.

«А не случится ли так, — безучастно подумал Теллон, — что, несмотря на все их заверения, какая-то часть моей личности — крохотный испуганный призрак — останется в той темной каморке и завопит от боли, когда в меня начнут вслепую тыкать электродами? Я становлюсь законченным пессимистом, — решил он. Это, видимо, профессиональная болезнь. С чего я взял, что меня убьют?»

Он вынул из кармана плоский скорострельный пистолет и взвесил его на ладони. Блок рассчитывает, что он воспользуется этим оружием, хотя Земля и Эмм-Лютер официально не находятся в состоянии войны. Когда ему в голову вживили капсулу, к его обязанностям прибавился еще один, нигде не записанный и никем не оговоренный пункт. Поскольку, независимо от того, жив он или мертв, информация крепко-накрепко заперта в его мозгу, Блок предпочтет, чтобы Сэм Теллон был убит и отправлен на родину. Только бы его не упрятали в тюрьму, откуда его уже не вытащишь. На существование этого пункта никто даже не намекал После таких намеков он немедленно отказался бы от задания; но все же этот пункт был. А лучший способ спровоцировать собственное убийство — начать стрелять в агентов ЭЛСБ. Теллон разрядил пистолет, швырнул его в ящик стола, а обойму — в мусорную корзину.

Записанные в его памяти цепочки цифр представляли собой координаты новых ворот, азимут и дифференциал прыжка. Слепой галактический случай подарил эти данные планете Эмм-Лютер, обойдя удачей Землю. А за ними скрывалась новая планета земного типа, ни больше ни меньше. Он, Сэм Теллон, обладал, возможно, самой важной тайной вселенной. Но он не собирался умирать за эту тайну; он вообще ни за кого и ни за что не собирался умирать. Его долг перед Блоком сводился к тому, чтобы, если получится, попытаться бежать. Он закурил новую сигарету и присел на край кровати.

Где-то в Нью-Виттенбурге живет специалист, чьи имя и адрес Теллону неизвестны. Специалист свяжется с ним, когда минует опасность. Его задача — прописать Теллону курс лекарств, физических и психосоматических воздействии, благодаря которым внешность его изменится настолько, что он сможет пройти контроль в космопорте. Станет другим цвет его кожи, волос, глаз, исказится рисунок на кончиках пальцев; даже форма черепа изменится благодаря химическим препаратам, заставляющим мускулы и соединительные ткани сокращаться.

Теллон никогда раньше не подвергался такому воздействию и ждал его без особого энтузиазма, но это все же лучше, чем гнить в лютеранской тюрьме. Если он сумеет выбраться из отеля, тот специалист найдет его. Проблема, стало быть, в том, как выбраться.

Он глубоко затянулся сигаретой, слегка поперхнулся и снова вдохнул табачный дым. От избытка никотина закружилась голова. Он откинулся назад, опершись локтями о постель, и попытался объективно оценить положение.

Будь он полностью экипирован, комнату можно было бы покинуть шестью разными способами: через дверь, через окно, через обе боковые стены, через пол или потолок, — но из-за Мак-Налти ему пришлось уехать без багажа. Однако в ЭЛСБ об этом не знали и потому не пожалели сил, чтобы обложить его со всех сторон. Он догадывался, что в эту минуту они держат под контролем улицу, коридор, соседние комнаты и комнату над ним.

Если не считать бесполезного сейчас пистолета, у него есть только пара толчковых ботинок, находящихся в весьма сомнительном состоянии. И если его действительно окружили враги, если все это — не плод его воспаленного воображения, ситуация безвыходная. Единственное, что сулило хоть какую-то надежду, — просто как можно спокойнее выйти и двинуться к ресторану, как он сперва и собирался сделать. Окно в конце коридора выходило на другую улицу. Если он туда доберется, это будет хоть маленький, но шанс.

Но на этот раз дверь в коридор не открылась. Теллон яростно крутанул ручку и изо всех сил дернул дверь на себя, но потом вспомнил, о чем его предупреждали в Блоке: несколько часов после инициирования мозговой капсулы нельзя напрягаться. Он расслабился и попятился от двери, словно опасаясь в глубине души, что его тело вот-вот разлетится на куски. Он был в ловушке. Оставался только один вопрос: кто именно из троих руководителей ЭЛСБ возглавляет операцию. Суровый теократический режим Эмм-Лютера запрещал прямое уничтожение противников режима, что заставило каждого из шефов ЭЛСБ выработать свою особую манеру обращения с задержанными. В мозгу Теллона словно заработал магнитофон. В памяти сами собой всплывали сведения о том, что наверняка произойдет с ним «случайно, при сопротивлении аресту».

Крюгер обычно обездвиживал своих пленников, перерезая им ахилловы сухожилия; Черкасский так накачивал их психотропными средствами, что они навеки забывали, что такое спокойный сон. Третьим был Зепперитц. Рядом с ним те двое выглядели просто гуманистами.

Внезапно потрясенный глубиной собственного идиотизма, благодаря которому он позволил втянуть себя в эти шпионские затеи, Теллон вытащил на середину комнаты кресло, уселся, сцепив руки за спиной — этакий аккуратный, неподвижный узелок — и стал ждать. Как участник политической игры он уничтожен. Уничтожение его началось давно, когда он впервые смотрел в ночное небо Эмм-Лютера, не находя там ни одного знакомого созвездия. И вот оно завершилось.

Он озяб и чувствовал себя разбитым. Его мучили предчувствия.

 

Глава 2

Между Эмм-Лютером и Землей примерно восемьдесят тысяч ворот. Чтобы вернуться домой, нужно миновать их все, как бы вам ни было страшно, как бы остро вы ни чувствовали, что душа отделяется от тела во время этих погружений в космические глубины.

Достигнув первых ворот, ваш корабль дней пять лавирует, чтобы скомпенсировать инерцию вращения Галактики. Сейчас ворота относительно недалеко от Эмм-Лютера, но они удаляются от планеты со скоростью около четырех миль в секунду. Это происходит потому, что Эмм-Лютер и его солнце плывут по галактическому течению, а воображаемая сфера ворот привязана к определенной точке неподвижного нуль-пространства.

Если на вашем корабле хорошее астронавигационное оборудование, он может войти в ворота, не сбрасывая скорости; но если компьютер, управляющий кораблем, «засомневается», точно ли определены координаты, он может маневрировать несколько дней подряд, чтобы сбросить скорость и занять нужное положение. Компьютер знает — и вы, обливаясь потом в своей противоперегрузочной камере, тоже знаете, — что если корабль в момент прыжка не сориентирован должным образом, вам никогда больше не придется дышать густым и нежным воздухом Земли. Об этом позаботится непостижимая геометрия нуль-пространства.

И вот с ледяной испариной на лбу, с пересохшим горлом вы ждете, когда щелкнет реле, и молитесь, чтобы какой-нибудь безумный случай не отбросил вас от дома на бессчетные, безнадежные световые годы. Ничего не поделаешь, так уж устроен человек.

Нуль-пространство непостижимо, но это не значит, что оно иррационально. Если все приборы — все эти стеклянные и железные штучки в чреве вашего корабля — работают безукоризненно, вы можете совершить хоть миллион прыжков через нуль-пространство из точки А в точку Б, не промахнувшись ни на миллиметр. Трудности возникают из-за того, что нуль-пространство анизотропно. Когда вы достигли Б, такой же прыжок в противоположном направлении не вернет вас в А; строго говоря, он приведет вас в любую случайную точку Вселенной, за исключением А. Если такое однажды случится, все, что вам останется, — это совершать вслепую прыжок за прыжком. Если вы будете заниматься этим достаточно долго и вам повезет, вы можете вынырнуть рядом с какой-нибудь подходящей для жизни планетой. Впрочем, вероятность этого крайне невелика.

За первые сто лет межзвездных исследований только Земля выслала в космос около сорока миллионов автоматических зондов. Вернуться смогли неполных две сотни, из которых ровно восемь нашли пригодные для освоения планетные системы. Из десятков пилотируемых кораблей, случайно совершивших «слепой» прыжок, не вернулось ни одного — во всяком случае, на Землю. Возможно, некоторые из них еще летят, а потомки первых экипажей все еще живы. И только равнодушные звезды видят, как судьба гонит этих космических Летучих Голландцев все дальше и дальше, за границы известного. Те восемь зондов-счастливчиков проложили извилистые торговые пути, и все последующие годы корабли с людьми на борту старались не отклоняться от них ни на йоту. Это еще одна особенность путешествий в нуль-пространстве, которая не дает вам покоя, пока вы ждете, когда сработает реле. Хотя она логически вытекает из анизотропии нуль-пространства, несколько пионеров космоса узнали на собственной шкуре, что прыжок из точки вблизи от А не приведет вас в соответствующую точку около Б. Если вы отклонитесь от установленного отправного пункта прыжка — так называемых ворот — больше, чем на две световые секунды, — то отправитесь в слепое странствие по обратной стороне вечности.

Вот почему в эти бесконечные последние секунды, плавая в противоперегрузочной камере и дыша провонявшим резиной воздухом, вы обливаетесь потом и молитесь Богу.

И вот почему планета Эмм-Лютер, бывшая колония Земли, добившаяся независимости, так ревностно оберегала несколько цепочек цифр, которые сейчас были заперты в мозгу Сэма Теллона. На Эмм-Лютере был только один континент, поэтому планета нуждалась в жизненном пространстве и стремилась расширить его не менее жадно, чем Земля. И вот Эмм-Лютеру неслыханно повезло — зонд обнаружил зеленую планету на расстоянии всего лишь около четырехсот ворот в одну сторону и меньше двух тысяч — в другую.

Эмм-Лютеру нужно было время, чтобы закрепиться там прежде, чем огромные корабли — всепобеждающее семя бесконечной земной экспансии — устремятся в это новое плодородное лоно.

 

Глава 3

Ждать Теллону пришлось недолго. Он понял, что атака началась, когда вдруг осознал, что танцует с Майрой, девушкой, умершей на Земле двадцать лет назад.

«Нет, — прошептал он. — Я не хочу этого». Но она была здесь, в его объятиях, и они медленно кружились в многоцветном сумраке дансинга «Звездная пыль». Он попытался вновь ощутить себя здесь, в обшарпанном гостиничном номере на Эмм-Лютере, почувствовать под собой жесткое сиденье кресла. Впрочем, что толку в таких попытках? Ведь это все равно ждет его где-то в далеком будущем.

Внезапно он стал гораздо моложе. Он еще писал свой диплом по электронике. И сейчас он обнимал Майру. ВСЕ ЭТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ. Он упоенно впитывал ее облик, любовался густой копной каштановых волос, ее глазами цвета писки. Они медленно, с наслаждением двигались под звуки музыки, и Майра, как всегда, чуть-чуть отставала от такта. «Ну, танцевать она никогда толком не умела, — с нежностью подумал он, — но ведь впереди уйма времени, чтобы научиться, после того, как они поженятся». А сейчас достаточно просто скользить сквозь облака серого дыма и переливающийся звездными огоньками сумрак.

Дансинг медленно растворился в воздухе. Он уже в другом месте и в другом времени. Он сидит в уютном старом баре в Беркли и ждет ее. Оранжевые блики играют на роскошных панелях темного дерева, которыми облицованы стены. Она что-то уж слишком запаздывает. Он злится. Она ведь знает, где он ждет ее, так что если уж не захотела прийти на свидание, могла бы и позвонить. Похоже, она чересчур разбаловалась, слишком многое стала принимать как должное и теперь думает, что он попрется за тридевять земель к ней домой выяснить, что случилось. Ну что ж, он ее проучит. И он начал пить — решительно, мстительно, а страх все разрастался, как темное пятно, хоть он и отчаянно пытался остановить его.

Следующее утро. Дремотная тишина метрологической лаборатории. Разостланная на прожженном сигаретами столе газета, и — невероятно! — на матовой пластиковой странице лицо Майры. Ее отец — печальный, вечно бормочущий что-то под нос великан (много лет назад мать Майры бросила его), — задушил Майру подушкой, а потом вскрыл себе вены портативной циркулярной пилой.

Цвета расплываются в глазах, горе, как морской прилив, заливает душу. И снова музыка, они танцуют; но на этот раз Майра куда сильнее отстает от медленного ритма. И вся она обмякшая, тяжелая. Он поддерживает ее, не дает упасть; ее дыхание клокочет у самого его уха…

Теллон, вскрикнув, сжал засаленные подлокотники кресла.

— Ну что, очнулся? — произнес чей-то голос.

— Надо же, какой романтичный мальчик! А по виду не скажешь, — тихо рассмеялся кто-то другой.

Теллон открыл глаза. В комнате было полно людей в серых габардиновых мундирах гражданской службы безопасности ЭЛСБ. Вооружены они были легко: преимущественно многоствольными похожими на веера «шершнями», хотя он заметил и обычные пистолеты. Лица веселые и довольные, у некоторых на щеках еще виднелись тонкие розовые полоски — следы масок, защищавших их от психотропного газа.

При каждом вдохе его начинало тошнить, и желудок выворачивало наизнанку. Но физическая дурнота была пустяком в сравнении с эмоциональным потрясением. Его все еще колотило; это был нервный шок и одновременно нестерпимое чувство, что над ним надругались — схватили, вскрыли и распяли на анатомическом столе, как подопытное животное. Майра, любимая… Прости меня. А вы, выродки, вы — ухмыляющиеся, омерзительные…

На миг он напрягся, уже готовый броситься вперед, но тут же понял — как раз на это они и рассчитывают. Вот почему они использовали вместо обычного паралитического газа аналог ЛСД. Теллон заставил себя расслабиться; он способен выдержать все, что готовят ему Крюгер, Черкасский, Зепперитц, и он это докажет. Он будет жить. Он сумеет уцелеть и сохранить рассудок — хотя бы для того, чтобы прочесть все книги в их тюремной библиотеке.

— Очень хорошо, Теллон, — произнес кто-то. — В вашем деле всегда так важно сохранять самообладание. — Говорящий вышел вперед, и теперь Теллон мог видеть его. Это был высохший, узколицый человек в черном кителе с высоким жестким воротником — такую форму на Эмм-Лютере носили государственные чиновники. Теллон узнал это худое лицо, эту шею с вертикальными складками и нелепо-пышные волнистые волосы: Лорин Черкасский — второй человек в службе безопасности. Теллон невозмутимо кивнул:

— Добрый вечер. Я как раз думал…

— Молчать! — прервал его плечистый блондин с сержантскими нашивками.

— Все в порядке, сержант. — Черкасский сделал молодому человеку знак отойти в сторону. — Раз у мистера Теллона появилась охота с нами пооткровенничать — не следует ее отбивать. Полагаю, в самое ближайшее время он поведает нам немало интересного.

— Разумеется, я буду рад рассказать вам все, что знаю, — быстро отозвался Теллон. — Какой мне смысл молчать?

— Совершенно верно, никакого. — Голос Черкасского сорвался на истерический визг, и Теллон вспомнил, что этот коротышка пользовался печальной славой человека не вполне вменяемого. — Я рад, что вы так на это смотрите. Ну что ж, мистер Теллон, может быть, на один вопрос вы ответите прямо сейчас?

— Что? А… да-да, конечно.

Черкасский прошествовал к комоду — при каждом шаге его голова на длинной шее дергалась — и вытащил разряженный автоматический пистолет.

— Где патроны к этому оружию?

— Вон там. Я выбросил их в мусорную корзину.

— Понятно, — сказал Черкасский, нагнувшись за обоймой. — Вы их спрятали в мусорной корзине.

Теллон беспокойно заерзал в кресле. Они вели себя настолько по-детски, что это казалось неправдоподобным.

— Я выбросил их в мусорную корзину. Я не хотел держать их при себе. Я не хотел никаких неприятностей, — он старался, чтобы его голос звучал тихо и ровно.

Черкасский сочувственно кивнул:

— На вашем месте я сказал бы то же самое. Да, лучше, пожалуй, не придумаешь. — Он вставил обойму в пистолет и передал его сержанту: — Смотрите, сержант, не потеряйте эту штуку. Это вещественное доказательство.

Теллон хотел было возразить, но тут же осекся. Сама манера наивно, по-детски допрашивать была важным элементом тактики. Ничто так не уязвляет и не сбивает с толку, как необходимость вести себя по-взрослому, когда все вокруг строят из себя злобных детей. Но он решил держаться до конца.

Последовала долгая пауза, в продолжение которой Черкасский не сводил с него глаз. Теллон сидел почти неподвижно, пытаясь обуздать случайные вспышки воспоминаний. Вот Майра — она еще жива. Бледная кожа, глаза цвета виски… Край кресла больно врезался ему в ноги. Интересно, если он шевельнется, что за этим последует — залп «шершня»? На большинстве планет власти считали это оружие гуманным, но Теллон однажды получил заряд крошечных, заряженных наркотиками иголок. В результате — паралич и полчаса мучительной боли.

А молчание все тянулось, тянулось, и никто, похоже, не собирался уводить его из отеля. Теллон начал волноваться. Он обвел взглядом комнату, пытаясь понять, в чем дело, но лица агентов оставались профессионально бесстрастными. Черкасский, блаженно улыбаясь, разгуливал по комнате, но вздрагивал и отшатывался назад, когда встречался глазами с Теллоном.

Теллон поймал себя на необычном ощущении — кожа на лбу и щеках стала ледяной, а временами во все поры точно вонзались маленькие булавочки. «Мое образование завершено, — подумал он. — Меня впервые прошиб холодный пот».

Через несколько секунд дверь распахнулась, и вошел человек в форме с тяжелой коробкой из серого металла в руках. Он поставил ее на стул, мельком покосился на Теллона и вышел. Черкасский щелкнул пальцами, и блондин-сержант открыл коробку, где обнаружился пульт управления и провода, намотанные на пластиковые катушки. В неглубоком желобе, как дешевые побрякушки, блестели десять круглых электродов мозгомойки.

— Ну-с, Теллон, пора кое-что и забыть, — напудренное лицо Черкасского приняло деловое выражение.

— Прямо здесь? В отеле?

— Почему бы и нет? Чем дольше вы держите информацию в голове, тем больше у вас шансов передать ее кому-то еще.

— Но для того, чтобы изолировать какой-то определенный мыслеблок, нужен опытный психолог, — запротестовал Теллон. — Вы можете стереть целые области моей памяти, ничего общего не имеющие с… — Он умолк, увидев, что голова Черкасского самодовольно закачалась на индюшачьей шее. Теллон мысленно обругал себя. Он собирался вытерпеть все, что им заблагорассудится над ним сделать, а сам уже разнылся, хотя к нему пока даже не прикоснулись. Вот и конец короткой и блистательной карьеры несгибаемого Сэма Теллона. Он поджал губы и уставился прямо перед собой. Тем временем Черкасский размещал на его голове электроды, соединенные проводами с коробкой. Сержант сделал знак, и глухая стена серых мундиров отступила в коридор — комната внезапно стала больше и холоднее. В тусклом свете на вентиляционной решетке по-прежнему бессмысленно колыхалась одинокая паутина.

Черкасский стоял позади стула, на котором покоилась серая коробка, немного пригнувшись, чтобы удобнее было крутить верньеры. Скользнув взглядом по циферблатам, он распрямился и посмотрел Теллону в лицо.

— Кстати, Теллон, у вас ненормально низкое сопротивление. Возможно, вы легко потеете — это всегда понижает сопротивление кожи. Вы что, всегда такой мокрый? — Черкасский брезгливо сморщил нос, а сержант тихо хихикнул.

Теллон хмуро взглянул в окно за его спиной. Пока в комнате было полно народу, оно запотело, и немногочисленные городские огни теперь походили на шары из раскрашенного хлопка. Ему вдруг страшно захотелось выйти на улицу, вдохнуть воздух холодной звездной ночи. Майра тоже любила гулять морозными вечерами.

— Мистер Теллон настаивает, чтобы мы не тратили время зря, — строго произнес Черкасский. — Разумеется, он прав. За работу. Теперь, Теллон, чтобы избежать каких-либо недоразумений с вашей или же с нашей стороны, давайте уточним. Итак, вы находитесь в вашем нынешнем тягостном положении потому, что, будучи агентом разведки, случайно получили данные о координатах ворот, дифференциале и азимуте прыжка на планету Эйч-Мюленбург, которая является суверенной территорией правительства Эмм-Лютера. Информация была передана вам, а вы ее запомнили. Верно?

Теллон послушно кивнул. «Интересно, мозгомойка — такая же гадость, как капсула»?

Черкасский взял в руки пульт дистанционного управления и положил большой палец на красную кнопку. Теллон вдруг сообразил, что инструмент, которым его собирались обработать, — это стандартная модель, которой пользуются не слишком уважаемые психиатры. Он задумался над тем, разрешено ли им, собственно, подвергать его такой обработке? На Эмм-Лютере, с его единственным континентом, управляемым единым всемирным правительством, никогда не было необходимости создавать огромные, сложные системы разведки и контрразведки, наподобие тех, что пока еще процветали на Земле. По этой причине трое руководителей лютеранской службы безопасности имели почти полную свободу действий, по крайней мере не меньшую, чем человек, нанятый по контракту на государственную службу. Правда, они были подотчетны Гражданскому Арбитру — так именовался президент планеты. Вопрос состоял в том, насколько далеко может зайти самоуправство таких людей, как Черкасский.

— Итак, — сказал Черкасский, — теперь вам следует сосредоточиться на нужной информации. Постарайтесь сделать это чисто и аккуратно. И не пытайтесь нас одурачить, подумав о чем-то другом, — мы все проверим. Когда начнем стирать — подниму руку. Это будет секунд через пять.

Теллон постарался выстроить в памяти цепочки цифр и вдруг отчаянно испугался забыть собственное имя. Рука Черкасского сделала предупреждающий жест. Теллон пытался побороть ужас, ибо, хотя в Блоке он специально тренировал память, цифры отказывались следовать друг за другом в должном порядке. А потом… потом ничего. Числа, которые подарили бы Земле целый новый мир, исчезли. Без боли, без звука, безо всякого ощущения того, что жизненно важный кусочек знания больше не принадлежит ему. Предчувствие боли поблекло, и Теллон немного расслабился.

— Не так уж страшно это, правда? — Черкасский пригладил свою густую шевелюру, которая, казалось, росла столь буйно, потому что паразитировала на тщедушном, высохшем теле своего хозяина. — Говорят, это совершенно безболезненно.

— Я ничего не почувствовал, — признался Теллон.

— Но информация стерта?

— Да. Ее больше нет.

— Поразительно! — Черкасский заговорил обычным тоном. — Я никогда не устаю поражаться возможностям этой чудо-коробочки. Знаете, она делает библиотеки совершенно ненужными. Все, что надо, — это найти одну-единственную книгу, которая тебе действительно нравится, а потом до конца дней своих читать ее и стирать, читать и стирать.

— Превосходная идея, — подозрительно сказал Теллон. — А теперь можно я сниму эту штуку?

— Пока господин Черкасский не позволит — не вздумайте даже пальцем шевельнуть. — Белокурый сержант ткнул Теллона в плечо своим «шершнем».

— К чему такие строгости. В конце концов, он же пошел нам навстречу. И был весьма откровенен. Вы только поглядите, сколько он нам всего порассказал о той девушке, с которой был знаком на Земле. Мужчины о таких вещах обычно не распространяются. Так как ее звали, Теллон? А, да-да, припоминаю, Мэри.

— Майра, — машинально поправил Теллон и увидел, как лицо сержанта расплылось в ухмылке.

Палец Черкасского надавил на красную кнопку.

Теллон уставился в его худое, странно торжествующее лицо, и его охватило непреодолимое чувство, что его обокрали. Что-то, какая-то частичка Теллона исчезла. Но что это было? Он попытался пошарить в своей голове, заглянуть в самые темные уголки памяти. Ничего, только медленно угасающее чувство потери.

И тогда его захлестнул гнев, чистый и праведный. Он выжег страх и здравый смысл, и Теллон был благодарен ему за это.

— Вы дерьмо, Черкасский, — сказал он спокойно. — Вы подонок.

Рыло «шершня» злобно уперлось ему в плечо, и одновременно он увидел, что Черкасский снова потянулся к кнопке. Пока не замкнулся контакт, Теллон попытался выбросить на передний край сознания что-нибудь ненужное. «Морская звезда принадлежит к отряду…» Пустота!

Черкасский попятился от Теллона, скривив губы и держа палец на кнопке. «Это может продолжаться всю ночь, — подумал Теллон. — До утра я не доживу, потому что Сэм Теллон — это все, что он пережил и запечатлел в памяти, а Черкасский собирается вычистить ее до донышка».

— Давай, Лори, — сказал сержант. — Врежь ему еще раз. Жми.

— Конечно, сержант, конечно, но все надо делать по системе. — Черкасский приблизился к окну, до предела натянув кабель управления. «От окна до мостовой — семь этажей, — вспомнил Теллон. — Не очень высоко, но сойдет».

Он рванулся вперед. Внезапно обострившийся слух четко различил стук упавшего кресла, хруст костей, когда его голова врезалась Черкасскому в лицо, злобный вой «шершня», звон разбитого стекла… а затем они полетели сквозь холодный черный воздух, а внизу расцветали уличные фонари.

Черкасский завопил, и Теллон почувствовал, как его тело напряглось. Он попытался принять вертикальное положение, но здешняя высокая гравитация оставляла на это слишком мало времени. Он выпустил Черкасского, но тот клещом вцепился в Теллона. Застонав от страха, Теллон изогнулся, чтобы падать ногами вниз. Толчковые ботинки, автоматически включившиеся вблизи земли, заработали в полную силу. Когда колени Теллона согнулись от торможения, он почувствовал, что хватка Черкасского ослабевает, и коротышка полетел вниз, извиваясь, как рыба на крючке. Теллон услышал, как его тело с шумом ударилось о тротуар.

Он приземлился на бетон рядом со съежившимся телом Черкасского — вплоть до самого приземления тормозящая сила антигравитационных подметок увеличивалась обратно пропорционально квадрату высоты. Черкасский был еще жив; эта часть плана не удалась. Теллон повернулся, собираясь бежать, но тут обнаружил, что с головы у него все еще свисают провода мозгомойки.

Срывая электроды, он заметил, что в дверях торгового центра на той стороне пустынной улицы мелькнули серые мундиры. На обоих концах квартала заверещали свистки. Секунду спустя он услышал, как завыли «шершни», выпустив облако стрел-иголок, а потом раздалось отчетливое «тик-ток-ток»: стрелы пришпиливали одежду к телу.

Теллон пошатнулся и беспомощно осел на землю.

Он лежал на спине — парализованный и странно спокойный. Элэсбэшники все еще рьяно палили из своих «шершней», но попасть в него, лежащего, было уже трудно. Стрелы, пущенные горизонтально, пролетали мимо. Рисунок созвездий был незнаком, но все равно, глядя на звезды, Теллон испытывал облегчение. Там, наверху, были другие люди, которые могли отправиться куда угодно, если у них хватало духу вынести путешествие сквозь цепочку ворот — страшное путешествие, когда душа твоя вытягивается в тонкую ниточку, оплетающую всю Вселенную. Сэм Теллон больше не сможет участвовать в этих жутких полетах, но, до тех пор, пока он еще смотрит в ночное небо, он никогда до конца не станет пленником.

«Шершни» замолчали как-то сразу. Теллон ожидал, что вот-вот раздастся топот бегущих ног, но вместо этого неожиданно услышал близкие шаги. И перед ним появился человек. Как ни странно, это был Черкасский. Его лицо напоминало сейчас маску африканского колдуна: кожа ободрана, всюду запекшаяся кровь, одна рука безвольно свисает вдоль тела. Преодолевая боль, он вытянул вперед здоровую руку, и Теллон увидел в ней «шершень».

— Никто, — шептал Черкасский, — ни один человек…

Он выстрелил в упор.

«Шершень» считался гуманным оружием и обычно не причинял серьезных увечий, но Черкасский был профессионалом. Теллон, совершенно парализованный наркотиками, был не в силах даже моргнуть, когда стрелы злобно вонзились в его глаза, навсегда украв у него свет, красоту и звезды.

 

Глава 4

Теллон не чувствовал боли: она приходит потом, когда организм начинает перерабатывать парализующее вещество. Поначалу он даже не понял, что произошло, ибо темнота наступила не сразу. Сперва все перекосилось — и дрожащее дуло пистолета, и сам Черкасский. А потом мир наполнился бесформенной массой света: вспышки, плывущие цветные узоры, аметистовые и розовые контуры сосен.

Но от фактов никуда не денешься. Полный заряд с расстояния в двенадцать дюймов…

Должно быть, я ослеп!

На мгновение у Теллона защемило сердце, но потом все его мысли, как в конусе, сошлись в другой точке: он не мог вздохнуть. Все чувства были заглушены наркотиком, и он никак не мог понять, почему отключилось его дыхание; но догадаться было нетрудно. Лишить его зрения — то был лишь первый номер программы. Теперь Черкасский собирался довести дело до конца. Теллон поймал себя на том, что не слишком-то боится, хотя и понимает, что именно с ним происходит. Видимо, потому, что древняя реакция страха — опускание диафрагмы для наполнения легких воздухом — была блокирована параличом. Жаль, он не врезал Черкасскому ногой по голове, пока был в силах.

Топот бегущих ног приближался, затем послышались голоса:

— Капрал! Поднимите господина Черкасского и отнесите в машину. Кажется, он серьезно ранен.

— Есть, сержант.

Затем последовало шарканье ботинок по бетону, и неожиданно Теллон смог дышать. Должно быть, Черкасский, потеряв сознание, упал прямо на него. Теллон с наслаждением вбирал в себя воздух; потом он снова услышал голоса:

— Сержант! Посмотрите-ка на его глаза. Неужели это из «шершня»?

— Тебе что, показать, как это делают? Отнеси господина Черкасского в машину. Землянина — в фургон.

Неуловимый сигнал вестибулярного аппарата подсказал Теллону, что его действительно куда-то несут. Раздались свистки; с шумом включился двигатель машины. Тянулось время — Теллон не знал, сколько его прошло. Потом он почувствовал боль…

С тех пор минуло меньше суток, но Теллону уже казалось, что все его чувства начали обостряться — обычный эффект при потере зрения.

В главном полицейском управлении Нью-Виттенбурга ему сделали укол в шею, и он пришел в себя. Все лицо его было забинтовано, и это Теллона успокоило. Ему дали выпить горячего, а охранник отвел его в постель. Пока он спал, кто-то забрал его ботинки, заменив их сапогами на тонкой подошве, которые были велики ему на несколько размеров.

Потом его снова куда-то отвезли, но уже в другой машине, в сопровождении трех или четырех офицеров ЭЛСБ. Как их звали, он так и не узнал, ибо те обращались с ним преимущественно посредством толчков и ударов, а Теллон был слишком беспомощен, чтобы вызвать их на разговор. В его голове крутилась только одна мысль — что он ослеп.

Машина замедлила ход, дважды накренилась на поворотах и встала. Когда Теллона вывели, он сразу понял, что находится на аэродроме. Он почувствовал, как ветер хлещет его по щекам — это означало, что он стоит на открытом пространстве. Теллон ощутил запах авиационного горючего, потом — еще одно подтверждение — услышал совсем рядом звук раскручивающихся турбин.

На миг Теллон испытал даже какой-то интерес к происходящему. Ведь он никогда не летал на Эмм-Лютере, потому что это было дорого, к тому же, путешествуя таким образом, он привлек бы к себе внимание. Гражданские самолеты были велики, но пассажиров могли взять немного, поскольку их конституция строго регламентировалась распоряжениями правительства. Фюзеляжи покрывали толстой броней, а профиль крыла по земным стандартам был широковат (в крыльях помещались двигатели, топливные баки и система управления) и потому не обеспечивал максимальный подъем силы. В случае аварийной посадки крылья, с их смертоносной начинкой из горючего, отстреливались. Наплевав на экономию, правительство Эмм-Лютера заботилось о безопасности полетов, и Теллон отчасти одобрял его за это. Жаль только, Гражданский Арбитр не проявлял такой же осмотрительности при подборе людей на государственную службу.

Невидимые руки помогли ему подняться по ступенькам в теплый, пахнущий пластмассой салон самолета и сесть в кресло. Другие руки застегнули ремни безопасности, и внезапно его оставили в покое. Теллон внимательно прислушивался, пользуясь новоприобретенным умением сознательно настраиваться на различные звуковые частоты, но смог расслышать лишь голоса двух элэсбешников, беседующих шепотом. Очевидно, он удостоился специального рейса. Чувствуя озноб, Теллон тяжело откинулся на спинку кресла. Если б он мог хотя бы посмотреть в окно!

Глаза больше не болели, но нервы, подвергшиеся тяжелейшему стрессу, все еще порождали нечто вроде галлюцинаций, чаще всего болезненно-яркие цветные вспышки. Теллон стал прикидывать, скоро ли его начнут лечить. И лишь услышав, как лязгнула закрывающаяся дверь и шум двигателей стал нарастать, он задумался, куда его везут. «Реальная возможность только одна, — решил он. — Павильон».

Тюрьма, предназначенная для политических противников Эмм-Лютера, находилась на самой южной оконечности единственного континента. Первоначально это была зимняя резиденция первого Гражданского Арбитра, который намеревался затопить болото, лежавшее между скалистым мысом и континентом. Потом он передумал и перебрался на север. На раннем этапе колонизации, когда строительных материалов не хватало, какой-то неизвестный государственный муж догадался, что Павильон — это почти готовая тюрьма, из которой невозможно убежать. Несколько мин, заложенных в нужных местах, проломили хребет маленького перешейка, и его захлестнули теплые воды Эрфуртского моря. Через несколько лет на месте болота возникло прямо-таки суперболото, которое можно было пересечь только по воздуху.

Теперь в Павильоне было меньше заключенных, чем в те годы, когда нынешние правители только-только пришли к власти. Но предсказание того государственного мужа оправдалось: никому и никогда еще не удавалось оттуда бежать.

Самолет плавно взлетел и после короткого набора высоты лег на курс; двигатели работали почти бесшумно, и лишь легкое покачивание напоминало Теллону, что он летит. Какое-то время он прислушивался к свисту воздуха и редким гудкам системы управления, а потом погрузился в тревожный сон.

Проснулся он от оглушительного рева двигателей; то и дело самолет начинал неистово вибрировать. Теллон ухватился за подлокотники кресла. Прошло несколько мучительных секунд в том ночном мире, где он теперь жил, пока наконец он понял, что происходит: гигантский самолет совершал вертикальную посадку. При здешней гравитации на этот маневр уходило чудовищно много топлива, и поэтому им пользовались или в случае аварии, или там, где нельзя было соорудить самый простенький аэродром. Теллон решил, что они прибыли в Павильон.

Первое, что ощутил Теллон, спускаясь по трапу, — это тепло. Да, это не Нью-Виттенбург, продуваемый зимними ветрами. Он и забыл, что пролетел тысячу миль и находится сейчас у самых тропиков этой планеты. Пока его вели по неровному бетону — сквозь тонкие подошвы сапог чувствовалось, какой он горячий, — Теллон почувствовал близость моря, и его пронзила острая боль. Ему всегда нравилось смотреть на море…

Теллону помогли перешагнуть через порог и повели куда-то по гулким коридорам; путешествие закончилось в тихой комнате, где его усадили в кресло. Затем он услышал удаляющийся топот сапог. Пытаясь понять, один ли он здесь, Теллон крутил головой из стороны в сторону и чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Ну что ж, Теллон, считайте, что вы прибыли на конечную станцию. Думаю, вы будете рады немного передохнуть.

Голос был глубокий и сильный. Теллон мысленно представил себе его обладателя: крупного мужчину лет пятидесяти. Важно, что к нему обратились по имени и без неприязни. Сквозь тьму он соприкоснулся с другим сознанием. Теллон хотел было ответить, но в горле застрял комок, и он лишь кивнул, ощущая себя школьником.

— Не волнуйтесь, Теллон. Просто у вас наступила реакция. Я прослежу, чтобы вы получили кое-какие лекарства. В ближайшие несколько дней вам станет лучше. Я доктор Мюллер, начальник психологической службы тюрьмы. Сейчас вы пройдете обычный осмотр; я должен удостовериться, что нечто — вы сами знаете, что — стерто из вашей памяти; затем я передам вас моему коллеге, доктору Хеку, который посмотрит, что можно сделать с вашими глазами.

— С моими глазами?! — Теллон ощутил безрассудный прилив надежды. — Вы хотите сказать…

— Это не по моей части, Теллон. Доктор Хек осмотрит вас, как только я закончу, и, я уверен, он сделает все, что возможно.

Охваченный мыслью, что с глазами у него, может быть, не так уж плохо, Теллон вытерпел все контрольные процедуры, которые заняли почти час. Программа включала больше десятка инъекций, сопровождающихся острыми приступами тошноты и головокружения. При этом его непрерывно бомбардировали вопросами; иногда их задавал женский голос, хотя он не слышал, чтобы в комнату кто-нибудь входил, иногда голоса возникали, казалось, прямо у него в голове. Они то убеждали его, то соблазняли, то запугивали, и Теллон не мог им противиться. Он слышал и свой собственный голос, бормочущий что-то бессвязное. Наконец, он почувствовал, как с его головы и тела срывают электроды.

— Итак, Теллон, ситуация следующая, — сказал доктор Мюллер. — Насколько я могу судить, вы чисты. По степени благонадежности я отношу вас к обычному третьему разряду — это значит, что вы можете находиться в обществе других заключенных и пользоваться всеми обычными правами. В каком-то смысле вам повезло.

— По-моему, вы употребляете это слово довольно неточно, доктор. — Теллон коснулся бинтов на своих глазах. — Или вы имеете в виду, что другим клиентам Черкасского повезло меньше?

— Я имею в виду вот что: учитывая то, какого рода информацией вы располагали, любое другое правительство, включая земное, немедленно казнило бы вас.

— Черкасский пытался казнить мой разум. Вы знаете, что он делал? Он раз за разом нажимал на красную кнопку, чтобы…

— Довольно! — голос Мюллера сразу стал недружелюбным. — Это не по моей части.

— Виноват, доктор. Но, по-моему, вы говорили, что руководите психологической службой. Или вы просто не задумываетесь, кому служите?

Последовало долгое молчание. Когда Мюллер заговорил снова, к нему вернулась профессиональная сердечность:

— Теллон, я пропишу вам кое-какие лекарства — они облегчат вашу адаптацию. Уверен, вы вскоре убедитесь, что здесь не так уж плохо. Теперь вас примет доктор Хек.

Должно быть, Мюллер подал какой-то знак, потому что дверь тихо отворилась и Теллон почувствовал, что его взяли за локоть. Его вывели из комнаты и провели еще через несколько коридоров. Теллон не ожидал, что медицинский блок, если это действительно был он, окажется таким большим. Во многих областях исследований Эмм-Лютер отставал от Земли, но вполне возможно, что планета добилась больших успехов в практической хирургии. В конце концов, думал Теллон, это двадцать второй век. Так много всего можно сделать для раненого. Микрохирургия, регенерация клеток, электронная хирургия, сварка тканей…

Когда, наконец, Теллона ввели в комнату, пахнущую антисептиками, он насквозь промок от пота и то и дело непроизвольно вздрагивал. Его подвели к какой-то штуковине, на ощупь похожей на высокую кушетку, и велели лечь. Ощущение тепла на лбу и на губах подсказало, что в лицо ему светят мощные лампы. Последовала короткая заминка, во время которой он слышал рядом осторожные шаги и шелест одежды. Он пытался, но никак не мог унять дрожь — этот слабый проблеск надежды начисто лишил его самообладания.

— Ну-с, мистер Теллон, — в мужском голосе слышался легкий немецкий акцент, широко распространенный на Эмм-Лютере, — я вижу, вы нервничаете. Доктор Мюллер сказал, что вы нуждаетесь в лечении. Сейчас мы введем вам пару кубиков нашего экстракта спокойствия…

— Не нужно, — решительно сказал Теллон. — Если вы не против, займемся лучше моими… моими…

— Понимаю. Давайте их сразу и осмотрим.

Теллон почувствовал, что с его глаз осторожно срезают бинты, и тут, как ни странно, доктор Хек начал насвистывать:

— Так-так… Ясно. Несчастный случай. Очень жаль, конечно, но могло быть и хуже, мистер Теллон. Я думаю, мы легко с этим справимся. Это займет около недели, но подлатаем мы вас как следует.

— Вы шутите? — У Теллона вырвался восторженный, трепещущий вздох. — Вы хотите сказать, что сможете что-то сделать с моими глазами?

— Разумеется. С утра мы займемся веками — это самое трудное, дальше очистим переносицу, и с бровями тоже что-нибудь придумаем.

— Но глаза? Сами глаза?

— Нет проблем. Какой цвет вы хотите?

— Цвет? — Теллон почувствовал, что его знобит от страха.

— Да, — весело произнес Хек. — Конечно, это не компенсирует потерю зрения, но мы вам можем вставить пару действительно красивых пластмассовых карих глаз. Или хотите голубые? Впрочем, я бы вам не советовал — не пойдет к вашему цвету волос.

Теллон ничего не ответил. Минула ледяная вечность, прежде чем он ощутил, как в его руку вонзается долгожданная игла.

 

Глава 5

Ежедневный распорядок в Павильоне, с которым ознакомили Теллона, был прост, а для него даже проще, чем для других заключенных, так как его освободили от всех мероприятий, кроме трех ежедневных молитвенных собраний. Насколько ему показалось, Павильон был больше похож на учебный армейский лагерь, чем на тюрьму. Семь часов в день заключенные занимались физическим трудом, и дисциплина при этом поддерживалась самая минимальная. Можно было пользоваться библиотекой и заниматься спортом. Вполне приятное место — в каком-то смысле. Если, конечно, отвлечься от того, что у всех тут был один приговор — пожизненное заключение.

Когда на другой день после выписки Теллона отвели на прогулочный плац, он устроился на земле, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене. Утро было тихое, почти безветренное; тюремный двор наполняли звуки, которые как бы наслаивались друг на друга: шаги, голоса, какие-то шумы, происхождения которых он еще не знал, — но все перекрывал отчетливо слышный плеск волн. Теллон прислонился затылком к теплым камням и попытался устроиться поудобнее.

— Теперь, Теллон, ты на месте, — сказал охранник. — Другие покажут тебе, где что находится. Можешь развлекаться.

— Да уж постараюсь.

Охранник сардонически расхохотался и зашагал прочь. Едва его шаги стихли, как Теллон почувствовал, как о его вытянутую ногу что-то легонько стукнулось. Он замер, пытаясь вспомнить, есть ли в южной части континента какие-нибудь особенно неприятные насекомые.

— Извините меня, сэр. Вы мистер Сэм Теллон? — Голос ассоциировался с образом седовласого краснолицего провинциального политика.

— Верно, — Теллон беспокойно обмахнул свою ногу, но ничего необычного не нащупал. — Сэм Теллон.

— Очень рад с вами познакомиться, Сэм, — незнакомец, кряхтя, уселся рядом с Теллоном. — Я Логан Уинфилд. Знаете, здесь, в Павильоне, вас считают настоящим героем.

— Неужели?

— О, да. Мы все тут не питаем особого расположения к мистеру Лорину Черкасскому, — пробасил Уинфилд, — но пока еще никому не удавалось надолго уложить его на больничную койку.

— Я не хотел отправлять его в больницу. Я хотел его убить.

— Похвальное стремление, сынок. Жаль, не вышло. Впрочем, и после того, что ты сделал, все мы тут твои друзья по гроб жизни. Именно столько ты тут и просидишь.

— Догадываюсь.

— Исключительно верная догадка, сынок. Одно из величайших преимуществ комбинации лютеранства, точнее, здешней его разновидности, с политикой заключается в том, что с противниками можно не церемониться. По их теориям выходит вот что. Раз уж мы сами благодаря всему, что делали на этом свете, приговорили себя к вечным мукам за гробом и бодро-весело отправимся в ад, то такой мелочи, как здешняя пожизненная скучища, просто не заметим.

— Изящная теория. За что вы тут? — этот вопрос Теллон задал из чистой вежливости; единственное, чего ему сейчас хотелось, так это подремать на солнышке. Он обнаружил, что еще способен видеть сны, а во сне его карие пластмассовые глаза были ничуть не хуже настоящих.

— Я доктор медицины. Приехал сюда из Луизианы, еще в те времена, когда планету только-только открыли. Конечно, тогда она называлась иначе — не Эмм-Лютер. Я вложил в этот мир целую жизнь — жизнь, полную тяжкого труда. И я люблю его. Поэтому, когда планета откололась от империи, я пытался вернуть ее на истинный путь.

Теллон горько усмехнулся:

— И, насколько я понимаю, когда дело дошло до практических деталей возвращения этого мира на путь истинный, вы стали избавлять его от слишком упрямых политиков?

— Понимаешь, сынок, у меня на родине есть поговорка: нельзя разубедить человека в том, в чем его предварительно кто-то не убедил. Поэтому…

— Поэтому вы отбываете пожизненное заключение, да и при любом другом режиме получили бы тот же приговор, если не хуже, — сердито произнес Теллон. Когда он договорил, воцарилось молчание. Какое-то насекомое прогудело рядом с его лицом и скрылось в теплом воздухе.

— Я удивлен, что ты так говоришь, сынок. Я думал, у нас общие интересы, но, боюсь, был назойлив. Пожалуй, я пойду.

Теллон кивнул, вслушиваясь, как Уинфилд с усилием поднимается на ноги. Что-то снова легонько чиркнуло его по ноге. На сей раз он сумел схватить эту штуку и обнаружил, что держит в руке кончик трости.

— Прошу прощения, — сказал Уинфилд. — Трость — древнее орудие членов нашего братства, но полезность ее отрицать невозможно. Без трости я налетел бы на вас, что привело бы лишь к обоюдному замешательству.

Прошло несколько секунд, пока до Теллона дошел смысл этих округлых, будто обкатанных фраз.

— Подождите. Вы хотите сказать, что…

— Вот именно, сынок. Я слепой. Через несколько лет ты научишься выговаривать это слово.

— Почему вы раньше не сказали? Я не знал. Пожалуйста, присядьте. — Теллон нащупал руку собеседника и крепко ухватил его за рукав. Уинфилд, похоже, задумался над таким поворотом событий, но потом сел снова, тяжело кряхтя при этом. Теллон догадался, что он — человек тучный и нездоровый. Напыщенность Уинфилда (в особенности его постоянное «сынок») раздражала Теллона, но все же перед ним был человек, уже прошедший ту дорогу, по которой Теллону еще предстояло пройти. Некоторое время они сидели молча, вслушиваясь в ритмичный скрип гравия — остальные заключенные совершали моцион в другой части двора.

— Полагаю, ты размышляешь над тем, не потерял ли я зрение по той же причине, что и ты, — произнес наконец Уинфилд.

— В общем, да.

— Нет, сынок. Ничего особенно драматического. Восемь лет назад я попытался отсюда бежать, намереваясь пробиться обратно на Землю. Но дальше болота я не ушел. Конечно, это самое легкое; до болота кто угодно доберется. А вот что действительно трудно, так это перебраться через него. Там обитает довольно противная разновидность блох, самки которых норовят отложить яйца прямо тебе в глаза. Когда охранники притащили меня обратно в Павильон, мои глаза представляли собой самые настоящие гнезда этих тварей. Доктору Хеку пришлось немало повозиться, чтобы они не добрались до мозга. Он почти неделю был вне себя от счастья, все насвистывал Джильберта и Салливэна.

Теллон был потрясен:

— Но что вы собирались делать, если бы вам удалось пересечь болото? Нью-Виттенбургский космопорт в тысяче миль отсюда, да и будь он хоть в тысяче ярдов, вы никогда не прошли бы через контроль.

— Сынок, — Уинфилд, казалось, огорчился, — твой ум слишком занят мелочами. Я ценю людей, которые помнят о мелочах, но только если эти мелочи не отвлекают их от главного.

— От главного? Это вашу безумную идею протопать пешком несколько сот световых лет до Луизианы вы называете главным?!

— Весь наш прогресс, Сэм, — история безумных идей. Космические перелеты со сверхсветовой скоростью тоже считались безумной идеей, пока кто-то не осуществил их на деле. Я не могу поверить, что ты готов гнить тут до конца своих дней.

— Может, я и не готов к этому, но поступить собираюсь именно так.

— Даже если я предложу взять тебя с собой в следующий раз? — Голос Уинфилда перешел в шепот.

Теллон рассмеялся — впервые с того момента, как Мак-Налти дохромал до его офиса и протянул ему листок бумаги с космическим адресом новой планеты.

— Уходите, старина, — сказал он. — Дайте мне отдохнуть.

Но Уинфилд продолжал говорить:

— Теперь все будет совершенно по-другому. Тогда я не был готов к переходу через болото, но за эти восемь лет я подготовился. Уверяю тебя, я знаю, как через него перебраться.

— Но вы слепой! Вам трудно будет даже перейти детскую площадку.

— Слепой-то я слепой, да уж, — таинственно сказал Уинфилд.

— Не такой и слепой.

— Говорить-то вы говорите, — тем же тоном ответил Теллон, — но исключительную чушь.

— Ты вот что послушай, сынок. — Уинфилд придвинулся ближе и задышал Теллону прямо в ухо. От него пахло хлебом с маслом. — Ты изучал электронику и знаешь, что у нас на Земле, да и в большинстве других миров, для слепых изобрели множество всяких приборов.

— Тут все по-другому, док. Электронная промышленность Эмм-Лютера — часть его программы создания космических зондов. Все специалисты по электронике работают либо на эту программу, либо на связанные с ней приоритетные проекты, либо вообще сидят на той новой планете, что они открыли. Кроме того. Гражданский Арбитр объявил, что к человеческому телу, созданному по образу и подобию Божьему, нельзя добавлять никаких рукотворных частей, ибо это противоречит религиозным догмам. Устройств, о которых вы говорите, в этой части Галактики просто не существует.

— Нет, они существуют, — торжествующе произнес Уинфилд. — Или почти существуют. Сейчас я пытаюсь изготовить примитивный сонарный «фонарь», прямо здесь, в тюремном центре перевоспитания. Точнее, Эд Хогарт, начальник мастерской центра, пытается изготовить его под моим руководством. Я, естественно, не могу выполнять ручную работу.

Теллон безропотно вздохнул. Похоже, все, что говорит Уинфилд, слишком абсурдно и фантастично.

— Вы хотите сказать, что за вами совсем не следят? И их не волнует, что нарушаются два самых строгих запрета? Причем нарушаются в государственном учреждении и за государственный счет?

Уинфилд шумно поднялся на ноги.

— Жаль, сынок, что ты смотришь на это так скептически. Но я готов предположить, что в иных, не столь тяжелых обстоятельствах ты способен вести себя как цивилизованный человек. Пойдем-ка со мной.

— Куда?

— В мастерскую. Там тебя ждет пара сюрпризов.

Держась за пухлую руку Уинфилда, Теллон вышел вслед за ним из четырехугольного внутреннего двора. Он и сам не ожидал, что сможет испытывать к чему-нибудь такой интерес.

Уинфилд, постукивая тростью, двигался уверенно и довольно быстро. Пока они шли, множество людей сочувственно приветствовали Теллона, прикасаясь к его плечу, а один сунул ему в свободную руку пачку сигарет. Теллон заставлял себя не опускать голову и идти непринужденной походкой, но это было почти невозможно: он чувствовал, что на его лице застыла извиняющаяся улыбка слепого.

Чтобы попасть в мастерскую, им нужно было пройти мимо главного корпуса тюрьмы и преодолеть двести ярдов до вспомогательного корпуса. По дороге Уинфилд объяснил, что его «фонарь» излучает узкий луч высокочастотного ультразвука и имеет приемник, улавливающий эхо; электронная схема накладывает эхо и исходный сигнал друг на друга. Идея заключалась вот в чем. Частота излучения звукогенератора периодически «сползает» с 80 до 40 килогерц, благодаря чему частота исходного сигнала всегда немного ниже, чем у отраженного. При наложении сигналов друг на друга возникают биения, частота которых пропорциональна расстоянию до предмета, попавшего в луч «фонаря», что позволит слепому постепенно воссоздать для себя картину окружающего мира.

Кое-что Уинфилд разработал сам, кое-что помнил по публикациям в старых медико-технических журналах. Эд Хогарт — по-видимому, заядлый любитель технических новинок — соорудил ему опытный образец. Но когда ему понадобилось понизить частоту, чтобы сделать высокочастотные колебания слышными человеческому уху, у него начались затруднения по части электроники.

Слушая, Теллон ощущал растущее уважение к старому врачу, который, казалось, был просто неспособен признать свое поражение. Они дошли до центра перевоспитания и остановились у входа.

— Прежде, чем мы войдем, сынок, еще один момент. Я хочу, чтобы ты пообещал ничего не говорить Эду о том, зачем мне на самом деле сонарный «фонарь». Если он догадается, то моментально бросит над ним работать, чтобы спасти меня от меня самого, как гласит поговорка.

— Хорошо, — сказал Теллон, — но взамен и вы пообещаете мне кое-что. Если у вас действительно есть план побега, не включайте меня в этот план. Если я когда-нибудь надумаю покончить с собой, то выберу способ полегче.

Они поднялись по лестнице на один пролет и вошли в мастерскую. Теллон сразу понял, что это мастерская, по знакомому запаху горячего припоя и застоявшегося сигаретного дыма — запаху, который так и не изменился с его студенческих лет.

— Ты здесь, Эд? — Эхо от голоса Уинфилда подсказало, что мастерская совсем маленькая. — Я привел гостя.

— Я знаю, что ты привел гостя, — произнес рядом тонкий, раздраженный голос. — Я ведь могу его видеть. Ты так давно ослеп, что уже и всех остальных стал считать слепыми, — голос становился все тише и перешел наконец в едва слышное сварливое бормотание.

Уинфилд раскатисто захохотал и шепнул Теллону:

— Эд родился на этой планете, но одно время очень активно участвовал в старом движении унионистов и не догадался уйти из него, когда власть перешла к лютеранам. Арестовывал его Крюгер. Эд пытался бежать и повредил себе пятки — конечно, совершенно случайно. Здесь довольно много трофеев Крюгера — они скачут по Павильону, как птички.

— Со слухом у меня тоже все в порядке, — предупредил Хогарт.

— Эд, это Сэм Теллон — человек, который чуть не прикончил Черкасского. Здорово разбирается в электронике, так что, возможно, вам теперь удастся заставить мой фонарь работать.

— У меня диплом электронщика, — сказал Теллон, — но это еще не значит, что я в ней так уж здорово разбираюсь.

— Но ты сможешь по крайней мере найти дефекты в простенькой схеме понижения частоты, — сказал Уинфилд. — Пощупай-ка вот это.

Он подвел Теллона к верстаку и положил его руки на замысловатое устройство из металла и пластика около трех футов в поперечнике.

— Это он и есть? — Теллон обследовал массивные блоки пальцами. — Зачем вам эта штука? Мне показалось, что вы имели в виду прибор, который можно унести в одной руке.

— Это модель, — нетерпеливо рявкнул Хогарт. — Она в двадцать раз больше настоящего прибора, чтобы доктор мог разобраться в ней на ощупь. А я потом воспроизведу ее в нужном масштабе. Идея хорошая, только она не работает.

— Теперь заработает, — самоуверенно сказал Уинфилд. — Что ты на это скажешь, сынок?

Теллон задумался. Уинфилд казался ему чокнутым старым простаком, а Хогарт, по всей вероятности, был ему под стать, но за то короткое время, что Теллон провел с ними, он почти позабыл о своей слепоте.

— Я помогу вам, — сказал он. — У вас хватит материалов на два опытных образца?

Уинфилд возбужденно стиснул ему руку:

— Не волнуйся об этом, сынок. Хелен проследит, чтобы мы получили все необходимые детали.

— Хелен?

— Да, Хелен Жюст. Она начальница центра перевоспитания.

— И она не возражает против того, что вы делаете эту штуку?

— Не возражает? Скажешь тоже! — заревел Уинфилд. — Да это в основном была ее идея. Она стояла за этот план с самого начала.

Теллон недоверчиво покачал головой:

— Странный поступок для чиновницы ее ранга. Выходит, чтобы помочь вам, она идет на риск предстать перед доктринальным синодом? Зачем?

— Ну ты, сынок, опять завел песню — все думаешь о разных мелочах. А это мешает тебе сосредоточиться на главком. Откуда мне знать, зачем? Может, ей нравятся мои глаза; доктор Хек говорит, что они красивого синего цвета. Конечно, он судит о них предвзято, поскольку сделал их своими руками.

Тут Уинфилд и Хогарт разразились диким хохотом. Теллон положил руки на массивный прямоугольный корпус модели, чувствуя, как солнечные лучи согревают его кожу. Все его предыдущие мысли оказались неверными. Жизнь слепца была не скучной и не простой.

 

Глава 6

Теллон осторожно надел на голову сонарный «фонарь», вставил наушник в правое ухо и включил прибор. Он встал, для проверки потряс головой и пошел. Внезапно он понял, как сильно привык ориентироваться при помощи трости.

Радиус действия «фонаря» был установлен в пять ярдов; это означало, что эхо от любого предмета, находящегося дальше, фиксироваться не будет. Продвигаясь вперед, он поворачивал голову сперва из стороны в сторону, потом качнул ею вверх вниз. Тон сигнала сразу же повысился, а потом упал. Ультразвуковой луч коснулся земли, приблизился к его ногам и снова поднялся.

Теллон заставил себя шагать спокойно и размеренно, сосредоточив все внимание на перепадах тона. Он преодолел около десяти ярдов, как вдруг, пройдясь лучом по вертикали, различил в самом верху слабое «блип». Продолжая двигаться вперед, но уже медленнее, он сосредоточился на изучении верхней части своего «поля зрения». С каждым разом «блип» все выше карабкалось по тональной шкале, и в конце концов, слегка наклонив голову, Теллон смог превратить его в пронзительную монотонную ноту.

Он протянул руку и коснулся металлической перекладины, висящей чуть ниже уровня его глаз.

— Замечательно! Просто замечательно! — женский голос, звучавший свежо и молодо, застал его врасплох. Теллон застенчиво обернулся, подумав, как нелепо, должно быть, он выглядит в замызганной тюремной одежде и с пластиковой коробкой на лбу. Потом сам удивился своей реакции. Оказывается, мужское начало еще жило в нем, пусть даже вместо глаз у него были пластмассовые пуговицы. В звуке сонара он различил нестройный тон, вызванный человеческим телом.

— Мисс Жюст?

— Да. Доктор Уинфилд и Эд сказали мне, что ваша работа с сонаром идет блестяще. Но я и представить себе не могла, что вы так далеко продвинулись. И очень рада, что мне представилась возможность самой в этом убедиться.

— За работой время идет быстрее, — Теллон неуверенно улыбнулся. Он испытывал странное, тревожное чувство. Будто некая важная мысль вот-вот готова была всплыть в его памяти — и вдруг ускользнула. Возможно, как раз сейчас стоило бы прощупать ее мотивы. Момент вполне подходящий.

— Вы очень добры, что позволяете нам заниматься этой работой, несмотря на… на официальное мнение.

Несколько секунд царило молчание, потом Теллон услышал приближающийся стук трости Уинфилда и костылей Хогарта — те испытывали сонар на бетонированной площадке возле мастерской.

— Ну, мисс Жюст, — сказал Уинфилд, — что вы об этом думаете?

— На меня это произвело очень большое впечатление. Я как раз говорила об этом заключенному Теллону. Прибор действует великолепно. Вы уверены, что над ним нужно работать дальше?

Теллон обратил внимание, что, говоря о нем, она употребила слово «заключенный», между тем как к Уинфилду и Хогарту обращалась просто по именам. Он не сводил с нее сонара, проклиная про себя его недостатки — с его помощью нельзя было даже отличить грузчика от танцовщицы из мюзик-холла. И тут у него забрезжила новая идея.

— Предварительные испытания завершены, — гордо объявил Уинфилд. — С этого момента мы с Сэмом будем постоянно носить сонары, чтобы набраться опыта в обращении с ними. Чтобы выбрать наилучший радиус действия и определить оптимальную ширину луча, понадобится несколько недель.

— Понятно. Ну, держите меня в курсе дела.

— Конечно, мисс Жюст. Спасибо вам за вашу доброту.

Теллон услышал, как она удалилась уверенным легким шагом; потом повернулся к Уинфилду. С помощью сонара различать Уинфилда и Хогарта было легко, потому что доктор был на голову выше своего товарища-калеки. Чтобы показать, как мастерски он научился обращаться с прибором, Теллон с первой попытки дотронулся до плеча Уинфилда.

— Знаешь что, Логан, похоже, ты допускаешь одну ошибку: ты занимаешься своим «главным делом» и даже не задумываешься, что движет мисс Жюст. А она не производит впечатления женщины, которая станет что-нибудь делать без особой на то причины.

— Ну вот, опять он за свое, — проворчал Хогарт. — Знает о мисс Жюст больше, чем мы, хотя сам ее ни разу в глаза не видел. Ты, парень, пока не лишился зрения, наверняка передергивал в карты, а?

Теллон ухмыльнулся. Поначалу его очень задевало, что Хогарт постоянно — и довольно бестактно — напоминал ему о его слепоте; потом он понял, что это делается намеренно, чтобы он не считал ее такой уж трагедией.

Днем Теллон и Уинфилд отправились погулять, прихватив в качестве поводырей сонары. Они решили ограничить прогулку пределами заброшенного теннисного корта, куда запрещено было заходить всем заключенным, кроме инвалидов. Никто из охранников даже не спросил, что это за коробки у них на головах. Теллон догадался, что Хелен Жюст распорядилась оставить их в покое. Кроме того, он заметил, что никто из здешних врачей никогда не заговаривал с ними ни о каких сонарах. Он спросил Уинфилда, насколько велико влияние этой женщины на администрацию Павильона.

— Точно не знаю, — ответил Уинфилд. — Я слышал, что она — родственница самого Арбитра. Мне говорили, что центр перевоспитания — это, вообще-то, ее собственная идея. Чтобы его открыли, Арбитр вынужден был нажать на все рычаги. Трудотерапия, видишь ли, не соответствует их доктрине. Для самых непримиримых — вроде нас с тобой — синод рекомендует посты и молитвы.

— Но может ли Арбитр в своих отступлениях от закона зайти так далеко?

— Сынок, ты все понимаешь слишком буквально. Тебе было бы очень полезно несколько лет на практике позаниматься политикой. Послушай, если глава правительства рекомендует своим гражданам употреблять поменьше спиртного, потому что пьянство пагубно сказывается на экономике, это вовсе не означает, что сам он собирается меньше пить. И едва ли он ожидает от своих друзей и родственников, что они изменят свои привычки и перестанут выпивать. Так уж устроен человек.

— Слишком просто у тебя все выходит, — раздраженно заметил Теллон. Потом он все-таки решил поделиться идеей, которая пришла ему в голову во время разговора с Хелен Жюст. — А ты что, все еще вынашиваешь свой великий план? Хочешь бежать из Павильона?

— Видишь ли, сынок, если мне не дадут умереть на Земле, я, может быть, вообще не умру. Так что, бежим вместе?

— Я тебе уже говорил, как смотрю на все это. Хотя не исключено, что помочь тебе смогу.

— А как?

— Как ты думаешь, мисс Жюст достанет нам пару телекамер? Знаешь, есть такие штуки размером с орех; их используют для слежки, и здесь, в тюрьме, их наверняка понатыкано на каждом углу.

Уинфилд остановился и сдавил пальцами руку Теллона:

— Постой, может, я тебя не так понял…

— Нет, почему же. Зрительные нервы у нас обоих целы. Вся задача в том, чтобы преобразовать входной сигнал камеры в подходящий выходной сигнал и передать его на нервные окончания. На Земле это обычное дело.

— Но ведь для этого потребуется хирургическая операция? Я сомневаюсь, что…

— Нет, операция нужна, если мы собираемся направлять сигнал прямо в глаз, но ведь у нас на глазах пластиковые оболочки! Если в пластмассу вставить простенький приборчик, измеряющий углы поворота глаз, можно все время удерживать луч направленным на нервное окончание.

Уинфилд затрясся от возбуждения:

— Если я снова смогу видеть, да при этом еще сумею перебраться через болото — и года не пройдет, как я буду гулять по главной улице Нэчинтоша. Уж это точно! — его обычно столь звучный голос зазвучал неожиданно слабо.

— Грандиозный план, — сказал Теллон, — только его нужно дополнить кое-какими мелочами. Нам понадобятся камеры и довольно много микросхем. И еще — журналы по соответствующей тематике и авторидер. В тебя будем «накачивать» данные по физиологии, а я займусь полупроводниками.

— Но кто будет монтировать сам прибор? Эд ничего не понимает в такой работе.

— Действительно. Это еще одна деталь. Тебе придется попросить мисс Жюст, чтобы она разрешила нам воспользоваться роботом-сборщиком — по меньшей мере второго класса, — запрограммированным на работу с микроэлектроникой. У них в ремонтной мастерской наверняка есть такой.

— Господи, Сэм! Эта штука стоит полмиллиона.

— А ты все-таки попроси, тебе она это устроит. Ей, кажется, понравился цвет твоих глаз.

Теллон замер на миг, подставив лицо горячему белому солнцу Эмм-Лютера. Он переживал редкий момент абсолютной уверенности.

Через неделю два охранника приволокли в мастерскую на антигравитационных санях робот-сборщик.

Большую часть этой недели Теллон провел, практикуясь в обращении с сонаром, а в свободное время размышлял над тем, что произошло с ним в тот первый день, когда он заговорил с Хелен Жюст. Это было как взрыв. В его подсознании тогда все словно сдвинулось — и совершенно безо всякой причины. Всякого рода паранормальные феномены, иногда сопровождающие романтическую влюбленность, он исключил сразу — отчасти из природного скептицизма, отчасти же потому, что ни разу не видел Хелен. Вдобавок Хогарт сказал, что она длинная, худая, рыжая и с оранжевыми глазами, — такая особа вряд ли свела бы его (да и любого другого мужчину) с ума. И будь она даже фантастической красавицей с волосами цвета воронова крыла — как все-таки логически объяснить тот резкий сдвиг в его восприятии, благодаря которому он точно знал, что она даст им все, что они попросят? Каждую ночь, лежа в своей камере в ожидании тусклого света, что приносили с собой сновидения, он снова и снова возвращался к этой непонятной загадке, пытаясь хоть как-то прояснить себе смысл всего происходящего.

Но робот у них появился, и теперь надо было писать для него программу. Тут Теллон понял, что ничего, кроме самых общих идей, у него нет. Они с Уинфилдом целыми неделями просиживали в тюремной библиотеке, за авторидерами, прерываясь лишь для того, чтобы поспать, поесть и отсидеть обязательные молитвенные собрания. Большинство имевшихся в библиотеке журналов устарело: лютеранское правительство никогда не поощряло ввоза земной печатной продукции, а в последние годы его практически прекратила сама Земля. Последний шаг показывал, насколько сильно ухудшились отношения между двумя планетами с тех пор, как на Эмм-Лютер буквально с неба свалилась новая планета Эйч-Мюленбург. Впрочем, тут знали почти все, о чем было известно на Земле.

Изучая журналы, Теллон чувствовал, как его разум погружается все глубже и глубже в прошлое, слой за слоем пробивая прожитые годы. И вновь откуда-то появился молодой Сэм Теллон, тот, что твердо решил делать карьеру в твердотельной электронике, но потом нечто, о чем он уже успел позабыть, сбило его с дороги; он долго скитался по миру и, наконец, оказался в Блоке. Удовлетворение, испытанное Теллоном от работы, было так глубоко, что он начал подозревать: его подсознательная тяга к эксперименту была в действительности вовсе не желанием помочь Уинфилду и вернуть зрение самому себе, но мощной потребностью возродить себя таким, каким он был… но когда? И почему вдруг та единственная встреча с Хелен Жюст сработала как спусковой крючок? Он не помнил никакой рыжеволосой девушки с необыкновенными глазами, на которую могла бы походить Хелен.

Когда программа обрела некоторую законченность, они заставили робота собирать одновременно два одинаковых образца устройства, которое, по недостатку вдохновения, назвали электроглазом. Дополняя программу за счет обширного пакета стандартных процедур, робот медленно собирал в своем герметически изолированном от внешнего мира, стерильном чреве две пары очков. На вид они казались обычными очками, если не считать шариков на перемычке — это были телекамеры. Оправа служила для того, чтобы направлять сигнал в глаза.

Только одну проблему Теллону и Уинфилду пришлось решать самим — руками Эда Хогарта — проблему фокусировки лучей точно на зрительном нерве. Но они справились и с этим, несколько изменив первоначальный план Теллона — на край каждой пластмассовой радужки прикрепили металлическую пробку. Идея заключалась в следующем: при каждом движении глаза будет меняться и положение пробки, информацию о которой можно получить, создав внутри оправы слабое магнитное поле. Затем эта информация поступает на вход монокристаллического процессора, который, соответственно, переориентирует лучи.

Но вот Теллон перешел к последнему этапу работы. Теперь нужно было разработать устройства, которые переводили бы зрительную информацию на язык клеток сетчатки. Теллон всецело отдался этой захватывающей интеллектуальной задаче. Он почти не притрагивался к еде и сильно похудел.

Но в один прекрасный день месяц мечтательных размышлений закончился; случилось это, когда он лежал под динамиками авторидера.

Он узнал Уинфилда по быстрому, нервному постукиванию трости, которой старик еще пользовался, хотя и ходил с сонарным фонарем.

— Я должен с тобой поговорить, сынок, и немедленно. Извини, что помешал, но это важно, — от волнения голос Уинфилда звучал хрипловато.

— Ладно, Док. А что стряслось? — Теллон спустил ноги на пол и, не слезая с кушетки, отодвинулся подальше от рупора.

— Что стряслось? Черкасский! Ходят слухи, что он вышел из больницы.

— Ну и что? Здесь он меня не тронет.

— В том-то и дело, сынок. Говорят, что он пока еще не может выйти на службу и договорился временно поработать здесь, в Павильоне. Чтобы, как он выразился, «поправить здоровье на боевом посту». Понимаешь, что это значит? Понимаешь, зачем он сюда едет?

Руки Теллона сами потянулись к лицу, пальцы мягко скользнули по изгибам невидящих, пластмассовых глаз.

— Да, Док, — сказал он тихо. — Спасибо. Я знаю, зачем он едет.

 

Глава 7

Свет — неистовый и монотонный свет.

Боль — неистовая, монотонная боль!

Теллон сорвал с себя электроглаз и некоторое время, сжавшись, сидел, ожидая, пока утихнет мучительная колющая боль. Если бы «шершень» Черкасского не изувечил ему слезные железы, слезы у него текли бы ручьями. Боль долго не утихала, а временами становилась чуть ли не сильней, чем в начале. Это было похоже на отлив, когда море, как бы нехотя, отступает от берега.

— Ну как, Сэм? Не легче? — Голос Хогарта звучал холодно и равнодушно — это означало, что он встревожен.

— Не получается у нас, — Теллон покачал головой. — Что-то мы недоучли с этим преобразователем. Сигналы, которые мы подаем на нерв, в корне отличаются от тех, к которым он привык, и вызывают такую боль, что я даже не могу настроиться.

— Мы взялись за большое дело, сынок, — грустно сказал Уинфилд. — Возможно, даже слишком большое. В наших-то обстоятельствах!

— Да при чем тут это? Мы все делали правильно, но на последнем этапе сплоховали. Единственное, что действительно трудно, — это синтезировать клеточный код. Хотя и тут все вроде шло нормально. Я ведь прямо упивался работой, пока не услышал, что сюда собирается наш друг Черкасский.

— Это просто слухи. Наш тюремный «телеграф» и раньше давал сбои.

— Возможно. Хотя правда это или нет — все равно. Теперь я не могу сосредоточиться на работе. Я просто не в состоянии понять: то ли мы не учли что-то действительно важное, то ли дело в каких-то мелочах. Давайте-ка сделаем мне местную анестезию, чтобы боль хоть немного утихла, а я тем временем посмотрю, что у нас получается.

— Не стоит. Так можно повредить зрительные нервы.

— Тогда чем же мы, черт побери, занимаемся? Мы угробили две недели, пытаясь синтезировать сигнал, который каждая безмозглая тварь, плавает она, летает или бегает, синтезирует безо всякого труда. Где твоя справедливость, Господи?! — И тут Теллон вдруг испустил восторженный крик, ибо некая мысль прожгла его сознание.

— Ну-ну, не надо так переживать, — смущенно остановил его Уинфилд. — Ты знаешь, как на этой планете наказывают за богохульство.

— Я не богохульствовал, Док. Я знаю, где мы можем взять всю зрительную систему. Весь набор целиком: палочки, колбочки, биполяры, ганглии, глиальные клетки. Все в готовом виде! В готовом, понимаете? Бери и пользуйся!

— Ну и где?

— Да тут же, у нас в мастерской. У Эда ведь с глазами все в порядке, верно?

— Глаза у меня в порядке, — с тревогой заныл Хогарт. — И я, между прочим, собираюсь и дальше ими пользоваться. Понял ты, упырь? Так что не трогайте вы мои глаза!

— Не тронем, не тронем. Хотя они всегда с нами. Видишь ли, они прямо-таки бомбардируют и нас, и все вокруг информацией. Причем как раз той, что нам с доктором и нужна. Каждый твой зрительный нерв, каждое волоконце в нем поливают нас электронами. Ты, Эд, работаешь как мини-радиостанция. Или, если угодно, дискотека. А твой диск-жокей крутит только одну мелодию — глиальный код.

— Моя мама была права, — задумчиво проговорил Хогарт. — Она всегда говорила, что я далеко пойду.

— Похоже, ты в восторге, Сэм, — голос Уинфилда звучал отрезвляюще. — Думаешь, на этот раз у нас получится?

— Считай, что уже получилось.

Четыре дня спустя, в тот час, когда заря едва-едва начинала закрашивать тускнеющие звезды, Теллон впервые увидел Уинфилда.

Несколько минут он сидел совершенно неподвижно, смакуя это чудо — возможность видеть — и чувствуя свое ничтожество рядом с громадой человеческих достижений, на которой держался его триумф. Веками люди исследовали сложнейший язык импульсов глиальных клеток, совершенствовали роботов-сборщиков и миниатюрные сервоприводы, благодаря теоретической кибернетике научились объединять в одном кварцевом кристалле миллиарды электрических цепей и задействовать только те из них, что нужны именно сейчас, даже не зная, что это за цепи…

— Ну, сынок? Мы готовы услышать самое худшее.

— Все в порядке, Док, он работает. Я могу тебя видеть. Беда только в том, что я точно так же могу видеть себя самого.

Теллон хохотнул. Требовалось известное усилие, чтобы приспособиться к этой противоестественной ситуации, когда тело твое находится в одном месте, а глаза — в другом. Первое испытание нового электроглаза происходило так: он и Уинфилд уселись рядышком в одном конце мастерской, а Хогарт (которому было велено не спускать с них глаз) — в другом. Теллон даже с места не сдвинулся, однако, если верить его новым глазам, оказался вдруг в противоположной части комнаты. И смотрел при этом и на Уинфилда, и на самого себя.

Доктор удивительно походил на тот мысленный портрет, который раньше нарисовал себе Теллон, — краснолицый седой старый великан. В одной руке он сжимал трость, а голова его с прикрепленной к ней серой коробочкой сонарного фонаря была настороженно поднята — так обычно держат ее слепые.

Теллон с любопытством оглядел себя. Его лицо за оправой электроглаза казалось необычно длинным и как никогда задумчивым, а висевший мешком коричневый комбинезон — униформа Павильона — наводил на мысль, что со времени своего прибытия в тюрьму он сбросил фунтов пятнадцать. В остальном же он выглядел как обычно. Это показалось Теллону поразительным (если учесть, что он чувствовал). Затем взгляд его сам собой переместился на Уинфилда; тот сидел с напряженно-сосредоточенным лицом и ждал, что скажет Теллон.

— Не волнуйся, Док. Я же тебе сказал — он работает отлично. Просто я никак не могу привыкнуть видеть себя таким, каким меня видят другие.

Уинфилд улыбнулся, но тут Теллон, задыхаясь, ухватился за стул — мастерская, казалось, выскользнула из-под его ног, потом выровнялась и поскакала мимо него.

— Не шевелись, Эд! — отчаянно вскрикнул он. — Не надо так прыгать. Я ведь смотрю твоими глазами.

— Плевать, — сказал Хогарт. — Я хочу пожать тебе руку. Сперва у меня были кое-какие сомнения насчет тебя, Сэм, но сейчас я вижу, что ты — толковый парень. Хоть и учился в колледже.

— Спасибо, Эд. — Теллон зачарованно смотрел, как его собственное изображение становится все больше и ближе, а у нижнего края поля зрения мельтешат костыли Эда. Он протянул руку и заметил, что тот, другой Сэм Теллон сделал то же самое. Наконец он увидел, как худая рука Хогарта, появившись непонятно откуда, схватила его собственную. И в тот миг, когда два незнакомца проделали все это на сцене, он ощутил прикосновение пальцев к своей руке. Оно подействовало на него как электрический шок.

Теллон свободной рукой снял электроглаз, вернувшись в приветливую темноту, и с трудом подавил тошноту. На секунду он полностью потерял ориентацию.

— Теперь твоя очередь, — сказал он, протянув электроглаз Уинфилду. — Как только станет не по себе — снимай очки. И не слишком нервничай, если начнешь чувствовать что-нибудь не то.

— Спасибо, сынок. Я почувствую то, что надо.

Пока доктор примерял электроглаз, Теллон оставался сидеть, так как все еще испытывал легкое головокружение. Старик Уинфилд уже восемь лет как лишился зрения и наверняка должен был пережить еще большой шок, чем Теллон.

Электроглаз давал отличное качество изображения. Однако один момент Теллон не проработал как следует — прибор видел в точности то же самое, что и человек, чьи нервные импульсы он «похищал». С практической точки зрения было бы разумнее иметь худшее по качеству изображение — но с рецептора, находящегося прямо на оправе очков. С другой стороны, если посадить на плечо какого-нибудь дрессированного зверька, скажем, белку…

— Ради Бога, Эд, — прогремел Уинфилд, — не мотай ты так своим кочаном. А то у меня морская болезнь начнется.

— Что же это такое творится? — вознегодовал Хогарт. — Чья это голова в конце концов? Пользуются моими глазами и даже «спасибо» не скажут. Вы что, ее купили, что ли, мою голову?

— Не волнуйся, Эд, — утешил его Теллон. — Когда мы выжмем из нее все, что можно, мы ее тебе вернем.

Хогарт засопел и, по своему обыкновению, принялся невнятно браниться себе под нос. Уинфилд еще раз показал свое упрямство — хотя электроглаз он носил не дольше, чем Теллон, но сразу же велел Хогарту подойти к окну и начал указывать, куда смотреть. Теллон благоговейно слушал, как старик шумно вздыхал, выражая тем самым свое одобрение, или грозным голосом командовал: «левей», «правей», меж тем как Хогарт ругался все громче и яростнее. И вдруг все кончилось.

— Электроглаз отказал, — возвестил Уинфилд. — Сломался.

— Нет, не сломался, — торжествующе сказал Хогарт. — Я закрыл глаза руками.

— Во дает, подлец! — с восторгом прошептал Уинфилд, после чего разразился хохотом. Теллон и Хогарт присоединились к нему, словно сбрасывая напряжение, копившееся все последние недели.

Когда они перестали смеяться, Теллон обнаружил, что устал и хочет есть. Он снова надел электроглаз и стал смотреть, как Хогарт кладет другую, еще не переделанную модель на рабочую платформу робота-сборщика. Он наблюдал, как работает этот маленький человечек, как руки его стремительно порхают, нажимая на кнопки. Впечатление у Теллона было такое, будто руки — его собственные. Затем крышка сборочной камеры задвинулась, и раздалось шипение — из чрева робота стал откачиваться воздух. На этом этапе работы нужен был полный вакуум — даже единственная молекула воздуха могла все испортить. Теллон встал и похлопал себя по животу.

— Ну что, пора завтракать?

Однако Хогарт остался сидеть за пультом управления робота.

— Пора-то пора, но я, пожалуй, посижу здесь, доделаю эту машинку. А то ребята уже обижаться начали — я, видите ли, не пускаю их в мастерскую. Не хватало, чтобы они сейчас ввалились сюда всей толпой и все напортили.

— Я тоже останусь, сынок. Это ведь и мой электроглаз. Так что я уж подожду пару часиков, но зато получу его прямо в руки. Если ты не против, я пошлю сказать мисс Жюст, что мы приглашаем ее на демонстрацию прибора — сегодня, после обеда.

Теллон ощутил, что перспектива своими глазами увидеть Хелен Жюст странно тревожит его. Она не заходила в мастерскую центра с того дня, как посмотрела на работу сонарного фонаря. Необъяснимое смятение, вызванное в нем той первой встречей, уже стало утихать. Он вовсе не хотел его вновь растревожить, и в то же время…

— Отлично. Я не против, Док. А пока я пойду что-нибудь перекушу. Надо наверстывать упущенное. Извини, что я снова тебя беспокою, Эд, но тебя не затруднить понаблюдать за мной, пока я не выйду из двери?

Теллон решил целиком положиться на электроглаз. Он оставил сонар и трость на верстаке и направился к двери, сосредоточившись на изображении своей собственной удаляющейся спины (как ее видел Хогарт).

За дверную ручку он сумел ухватиться сразу, без промаха. Набрав в грудь воздуха, он отворил дверь.

— А теперь, сынок, — крикнул ему вслед Уинфилд, — иди сам.

На лестничной площадке Теллон еще мог ловить зрительные образы, получаемые от Хогарта, но теперь они только мешали. Он передвинул регулятор на правой дужке оправы в положение «выключено» и во тьме стал спускаться по лестнице. Выйдя наружу, он поставил регулятор в позицию «поиск» и выбрал максимальный радиус действия. Группами по два-три человека заключенные шли к столовой. Теллон почти сразу же «подстроился» к глазам какого-то арестанта.

Должно быть, этот человек шел, опустив голову, потому что Теллон не увидел ничего, кроме ног, вышагивающих по белому бетону. Оставив регулятор на «поиске», он нажал на первую кнопку «смена ведущего». Всего таких кнопок было шесть, чтобы электроглаз мог одновременно помнить до шести разных сигналов. Это давало возможность вернуться к одному из ранее отвергнутых «ведущих». Седьмая кнопка служила для того, чтобы стирать информацию, хранящуюся в блоке памяти.

На этот раз Теллону повезло больше. Он подключился к человеку высокого роста, который, подняв голову, шел непринужденной походкой к приземистому зданию на краю большой площади — вероятно, столовой. Площадь окаймляли двух- и трехэтажные корпуса. Теллон понятия не имел, какой из них был мастерской. Он замахал руками, будто приветствовал знакомого, и сразу увидел себя — крошечную фигурку у дверей второго по счету здания справа от столовой.

Теллон подождал, пока его «ведущий» подойдет поближе, и тогда быстро зашагал к нему. Едва не столкнувшись с прогуливающимся охранником, он встал в строй перед «ведущим». Один-два раза он по привычке пытался оглянуться через плечо, но видел при этом лишь собственное лицо — бледное и отчаянное.

У дверей столовой толпа стала плотнее; там «ведущий» догнал его. Теллон обнаружил, что уставился в собственный затылок с расстояния в несколько дюймов. Хотя такая близость и сбивала с толку, зато легче было пройти через внутреннюю дверь и занять свободное место за одним из длинных столов. «Ведущий» прошел дальше по залу и сел так, что уже не видел Теллона. Постучав пальцами по оправе электроглаза, Теллон очистил блок памяти, переключился на минимальный радиус действия — шесть футов — и снова врубил «поиск». Несколько секунд перед глазами мелькала мешанина световых пятен. Электроглаз уловил несколько сигналов одновременно и только потом выделил один. И снова Теллону повезло: на этот раз он видел глазами человека, сидящего у него за столом напротив.

Когда робот-официант, похожий на маленькую башенку, двинулся наконец вдоль щели в центре стола, раздавая завтраки, у Теллона от напряжения желудок словно скрутило в узел. Однако он съел все до последней крохи. Он чувствовал, что заработал эту пищу.

Теллон и Уинфилд, оба с надетыми элекроглазами, встали, когда Хелен Жюст вошла в мастерскую. Как калека Хогарт не обязан был вставать в знак приветствия — от него требовалось только выразить на лице почтение. Но и он привстал — насколько позволяли костыли.

Хелен Жюст улыбнулась Хогарту и знаком попросила его сесть. Теллон, настроенный на Хогарта, инстинктивно улыбнулся в ответ, и только потом до него дошло, что улыбка предназначалась не ему. Хогарт, помнится, описывал ее так: «длинная, худая, рыжая, с оранжевыми глазами». Теперь он понял, что имелось в виду. И в то же время у него в голове не укладывалось, как мог хоть какой-нибудь мужчина отделаться такой фразой при описании этого удивительного творения природы. Конечно, она была не худая, а стройная. Все в ней было соразмерно — от таких плавных линий зашлось бы сердце у любого, самого изощренного конструктора человекоподобных роботов. Волосы у нее были яркого и насыщенного медно-коричневого оттенка, а глаза — цвета (Теллон поискал точное сравнение) старого виски в хрустальной рюмке, если смотреть сквозь нее на огонь. Он поймал себя на том, что шепотом снова и снова повторяет: да, да, да…

Она пробыла в мастерской около часа, проявила исключительный интерес к электроглазам и подробно расспросила Уинфилда, как они работают и как с ними управляться. Доктор несколько раз протестовал, объясняя, что это не он изобрел электроглаз. Всякий раз после этого она бросала взгляд на Теллона, но лично к нему ни разу не обратилась. Теллон обнаружил, что ему это скорее нравится, ибо тем самым ему оказывали особое внимание.

Уходя, она спросила Уинфилда, нужен ли им еще робот-сборщик.

— Не исключено, что еще понадобится, — ответил Уинфилд. — Понимаю, понимаю: ремонтники хотят поскорее забрать его назад. Но мы ведь почти не испытывали прибор на открытой местности. Возможно, потребуются кое-какие мелкие переделки; собственно говоря, заключенный Теллон считает, что и сам принцип работы нуждается в изменении. По-моему, он хочет вернуться к прежней системе — с телекамерой.

Хелен Жюст, похоже, заколебалась.

— Как вам известно, я пыталась убедить руководство тюрьмы в том, что у них есть особые обязательства перед заключенными инвалидами. Но мои возможности не безграничны. — Она на миг замолчала. — Через три дня я уезжаю в отпуск; к этому времени вы должны вернуть оборудование.

— Благодарим вас от всего сердца, мисс Жюст, — Уинфилд по-военному отдал ей честь.

Она вышла. Теллону показалось, что в один момент она сверкнула глазами в его сторону, но Хогарт уже отводил взгляд, и потому Теллон так и не понял, было это на самом деле или нет? Она невольно напомнила ему о мире за стенами Павильона, о мире, к которому принадлежала, — и мысли эти погрузили его в тоску.

— Я думал, она тут целый день проторчит. Терпеть не могу, когда эта вобла является ко мне в мастерскую.

— У тебя, Эд, глаза пока еще на месте. А вот пользоваться ими ты не умеешь, — фыркнул Теллон.

— Хорошо сказано, сынок, — прогремел Уинфилд. — Ты заметил, что он только раз и посмотрел на ее ноги? Впервые за восемь лет мне представился случай взглянуть на женщину, а этот старый козел, который распоряжается моими глазами, все время пялился в окно.

Теллон улыбнулся, но заметил, что в этот момент он видит только трубку Хогарта крупным планом да еще искривленный палец, утрамбовывающий серый табачный пепел в почерневшей чашечке. Ему показалось, что Хогарт чем-то обеспокоен.

— Что стряслось, Эд?

— Слушайте, вы, ловеласы. Никто не заходил сегодня в корпус отдыха послушать новости?

— Нет.

— А зря. Вы бы узнали, что переговоры между Эмм-Лютером и Землей относительно той новой планеты прерваны. Земные делегаты наконец-то поняли, что Арбитр готов упираться хоть до скончания века, и покинули зал переговоров. Похоже, скоро мы окажемся в гуще первой в истории Империи межзвездной войны.

Теллон прижал ладонь к виску; все это время он заставлял себя не помнить про Блок и про капсулу-горошину, где хранился кусочек его мозга. Сама мысль о том, что маленький шарик серого вещества мог стоить целого мира — огромного, полного жизни, зелено-голубого мира, — была невыносима.

— Плохо дело, — тихо сказал он.

— Есть и другая новость. Наш тюремный «телеграф» сообщает, что Черкасский объявится на следующей неделе.

— Док, мы еще по-настоящему не испытали наши новые глаза. — Теллон продолжал говорить спокойно, хотя сердце у него в груди бешено заколотилось. — Тем не менее нам стоило бы предпринять дальнюю прогулку.

— Ты имеешь в виду действительно дальнюю прогулку?

Теллон невозмутимо кивнул. Им и в самом деле предстояла дальняя прогулка. Тысяча миль до Нью-Виттенбурга и восемьдесят тысяч ворот до Земли.

 

Глава 8

Птицелов Кронин посмотрел на них в упор; в глазах его с покрасневшими веками отражалось растущее удивление.

— Нет, — сказал он. — У меня нет ни сов, ни ястребов и вообще ничего в этом роде. Я же вам говорю, здесь у нас, на дальнем юге, почти нет грызунов, которыми они кормятся. А что, вам нужны именно хищные птицы?

— Не обязательно, — быстро ответил Теллон. — Мы возьмем парочку вот этих коричневых, вроде голубей. Нам главное, чтобы птица была приучена к человеку и не улетала.

Он хотел взять именно хищных птиц, потому что глаза у них расположены примерно как у человека — а значит, к их зрительному полю легче привыкнуть. Очень удобно, когда ведущий находится рядом с тобой. С другой стороны, невелика радость — глядеть на мир словно бы через дыры в висках. Но самое главное — поскорее раздобыть хоть какие-нибудь глаза.

— Ну, не знаю, — птицелов бросил на Теллона проницательный взгляд. — Послушайте, вы не Теллон? Я думал, вы слепой.

— Я и в самом деле слепой. Почти. Вот почему я хочу взять птиц. В каком-то смысле они нам будут вместо собак-поводырей.

— Хм-м, не знаю. Похоже, ребята, вы не очень-то любите птиц. А они, знаете, здорово это чувствуют.

Уинфилд раздраженно кашлянул.

— Мы дадим тебе по четыре пачки сигарет за каждую. Насколько я понимаю, это вдвое дороже, чем ты обычно берешь.

Заключенный Кронин пожал плечами и достал из вольера двух похожих на голубей птиц местной породы. Небольшой вольер, который он соорудил из проволочной сетки, помещался на южной оконечности полуострова. Он привязал к лапкам покорно трепещущих птиц короткие веревочки и вручил их покупателям.

— Если хотите приучить птицу сидеть на плече — посадите ее себе на эполет и привяжите. Пусть попривыкает денька два.

Теллон поблагодарил его, и они торопливо удалились с птицами в руках. Возле полуобвалившейся стены старого сада они остановились и посадили птиц на плечи. Когда Теллон настроился на зрительные сигналы своей птицы, ему почудилось, что с головы его сняли крышку и в нее хлынул свет. Широко расставленные птичьи глаза давали восхитительную 360-градусную панораму суши, моря и неба. Такое зрелище, позволяющее птице замечать охотников и прочих врагов, вызвало у Теллона ощущение, что и за ним охотятся. Трудно, конечно, привыкнуть к тому, что сбоку у тебя перед глазами маячит твое же собственное ухо, но тут были и свои плюсы — по крайней мере никто не застанет тебя врасплох.

Они двинулись к восточной части полуострова. Дорога поднималась все выше и выше и заканчивалась на невысоком утесе, с которого открывался вид на море — вернее, на не знающий приливов и отливов океан, что кольцом охватывал всю планету. Теллон испытывал небывалый восторг от ощущения свободы и простора. Ему казалось, что стоит набрать в грудь воздух — и он взлетит над золотистой полоской горизонта.

Уинфилд указал рукой на север. За зубчатыми крышами Павильона, мерцая на солнце, поднималась стена тумана. У ее основания горели ярко-красные сигнальные, огни, похожие на цветы. Они были видны более чем за милю.

— Это болото. Оно тянется примерно на четыре мили, а дальше начинается уже настоящий материк.

— Разве не легче обойти его вплавь морем?

— Тебе придется уйти в открытое море не меньше, чем на милю, чтобы обогнуть заросли, которые окаймляют болото. Воздушные патрули моментально тебя засекут. Нет, единственный путь лежит через трясину. Тут, кстати, есть еще одно большое преимущество: через несколько часов они наверняка решат, что мы погибли, и не будут слишком усердно искать нас на том берегу. Сдается мне, единственное, что они предпримут, — это начнут ежедневно проверять магазины «автострелков» — вдруг да они нас и подстрелят.

— А что такое «автострелки»?

— Неужели я тебе о них не рассказывал? — Уинфилд невесело усмехнулся. — Видишь ли, северная кромка болота — это неровная линия протяженностью почти шесть миль. Вероятность того, что какой-нибудь заключенный до нее доберется, очень мала. Поэтому советники службы безопасности Павильона решили не держать там часовых — это, мол, стоит денег и создает лишние проблемы. Вместо этого они соорудили цепь из сорока башен, на которых установили роботы-ружья. Каждое ружье снабжено парой широко расставленных антенн, которые реагируют на тепло — ну, как гремучая змея. Эти антенны позволяют автоматически наводить ружье на любое появляющееся в пределах его досягаемости теплокровное существо. Стреляют они ракетами дюймового калибра с собственной системой наведения по тепловому излучению и миниатюрным импульсным двигателем. С его помощью ракеты развивают скорость в семь тысяч футов в секунду. Стрелять по людям им почти не приходилось, однако об их эффективности можно судить вот по какому факту. Неделю спустя после того, как на болоте установили башни, все обитавшие там теплокровные были уничтожены; кровавое месиво с осколками костей — вот и все, что от них осталось.

— Если эти ружья так здорово бьют, — спросил Теллон, — как же мы мимо них проскочим? Мы и подобраться-то к ним не сумеем.

— Пошли, сейчас увидишь.

Они пересекли полуостров южнее Павильона и двинулись вдоль западного берега. Здания тюрьмы оказались у них за спиной, а прямо перед ними клубилась холодная зеленая мгла. Простой бревенчатый частокол с протянутой поверху колючей проволокой обозначал границу территории Павильона; за ним недвижно висели в воздухе лепные завитки болотного тумана. Теллон никогда прежде не подходил так близко к болоту и даже представить себе не мог, насколько оно отвратительно. Случайные порывы ветра доносили липкое и холодное дыхание его испарений.

Вонь была такая, что его едва не стошнило.

— Забавно, правда? Вряд ли нам будет там слишком жарко, — с гордостью, словно он был хозяином этой трясины, произнес Уинфилд. — А теперь не размахивай руками и вообще не привлекай к себе внимания. За нами могут наблюдать с башни. Посмотри-ка лучше на ограду возле вон той белой скалы. Понял, о чем я говорю?

Теллон кивнул.

— Частокол там совсем трухлявый, его изъели червяки-древоточцы. Два раза в год ремонтная бригада обрабатывает его инсектицидом, чтобы не заводились черви. А перед этим прихожу я и крашу этот кусок забора обычной шпаклевкой, чтобы инсектицид не попал внутрь. Там их, наверное, миллиона два, этих червяков. Должно быть, они считают меня Богом.

— Чистая работа. Но разве не легче было бы перелезть через частокол?

— Тебе, может, и легче. А вот моя комплекция не располагает к подобным упражнениям. Лазать мне приходилось только один раз — восемь лет назад. А с тех пор я изрядно раздался.

— Ты собирался рассказать мне о ружьях.

— Да. Видишь вон те ползучие растения с темно-красными цветами, прямо на краю болота? Они называются дринго. Листья у них толщиной примерно в четверть дюйма и достаточно плотные, чтобы их можно было сшить с помощью нитки и иглы. Мы соорудим экраны и под их прикрытием минуем ружья.

— Ты уверен, что они хорошо изолируют тепло? — с сомнением спросил Теллон.

— Убежден. Под этими листьями живут скорпионы-прыгуны, которые не переносят колебаний температуры. Они здорово на меня сердятся, когда я пытаюсь заглянуть к ним «под крышку». Нет-нет, не волнуйся, от них у нас есть защита.

— Как раз об этом я и собирался тебя спросить.

— Все предусмотрено, сынок. Возле белой скалы есть небольшая расщелина. Я мог отыскать ее без труда даже в те времена, когда был слеп. Там спрятаны ранцы со снаряжением. Все, что нужно для побега.

— Их что, несколько?

— Да. В случае необходимости я был готов идти один. Но я знал, что, если взять с собой товарища, который по крайней мере сможет видеть, куда мы идем, шансов на успех будет больше. Ты еще не раз убедишься, сынок, что я человек весьма предусмотрительный.

— Док, — изумленно сказал Теллон, — я в тебя просто влюблен!

Главное, что входило в «набор беглеца», — два больших квадратных листа тонкого упругого пластика. Уинфилд украл их из грузового порта Павильона, где ими накрывали сыпучие груды. По замыслу Уинфилда, в середине листа нужно было проделать дыру — чтобы только-только голова пролезала, — потом надеть лист на шею и изнутри склеить его по краям. Такие оболочки при всей своей топорности будут иметь достаточно большую поверхность, чтобы не дать человеку провалиться в трясину. Несколько лет Уинфилд прибирал к рукам все, что плохо лежит. Он накопил запас антибиотиков, а также препаратов против всевозможных разновидностей болотной лихорадки и ядовитых насекомых. У него был даже шприц, два комплекта формы охранника и немного денег.

— Единственное, что я тогда не учел, — так это то, что наши глаза будут путешествовать самостоятельно. Не знаю, как наши пернатые друзья перенесут болотные условия. Боюсь, неважно.

Теллон погладил птицу, сидевшую у него на плече:

— Им тоже потребуются «защитные костюмы». Давай-ка вернемся в мастерскую и соорудим две небольшие клетки с прозрачным пластиковым покрытием. После этого мы будем готовы бежать по первому твоему слову.

— Тогда уходим сегодня же вечером. Нет смысла тут торчать. Сколько лет растратил впустую. Знаешь, у меня такое ощущение, что нас поджимает время.

Вечерняя трапеза, как обычно, состояла из рыбы. За два года, проведенных на этой планете, Теллон привык постоянно есть рыбу — и на завтрак, и на обед, и на ужин. На Эмм-Лютере море было единственным источником белковой пищи. На воле рыбу хоть обрабатывали, чтобы на вкус она напоминала какое-нибудь другое блюдо. В Павильоне же у рыбы всегда был вкус рыбы.

Теллон несколько минут ковырял сухую белую мякоть и морские овощи, похожие на шпинат, потом встал и медленно вышел из столовой. Он обнаружил, что ему становится все легче передвигаться в замкнутом пространстве. Даже случайно брошенный на него взгляд он мог теперь «похитить» и использовать. Конечно, проще всего было бы посадить на плечо Ариадну — так он назвал свою птицу — и ориентироваться с ее помощью, однако не стоило привлекать к себе внимание.

Они с Уинфилдом решили в эти последние часы в Павильоне держаться по возможности незаметно — и подальше друг от друга. С наступлением сумерек они должны были поодиночке пробраться к белой скале. Два часа спустя жилые корпуса запирали. Доктор должен был явиться первым, прихватив с собой клетки с птицами, и до прихода Теллона достать ранцы.

Выйдя из столовой, Теллон на миг остановился в нерешительности. До встречи оставался почти час. О еде он сейчас и думать не мог; единственное, что он хотел, — это выпить кофе, но Уинфилд предупредил, что ни есть, ни пить ни в коем случае нельзя, так как им по меньшей мере два дня предстояло проходить в запечатанных пластиковых конвертах. Повертев регулировку расстояния, он «подстроился» к стоявшему у дверей охраннику и зашел к нему со спины. Охранник курил. Теллон тоже достал сигарету и, затягиваясь всякий раз, когда то же самое делал охранник, несколько минут наслаждался этой поразительно реалистической имитацией нормального зрения. Так приятно было воссоздать хоть кусочек теплого, спокойного прошлого, но за корпусами, стоящими вокруг площади, уже сгущались сумерки, напоминая, что на болото спускается ночь и что он сам, Сэм Теллон, проведет эту ночь, пробираясь ползком по вонючей трясине навстречу автострелкам.

Оставив за спиной обеденные разговоры и грубый смех, Теллон зашагал через площадь к жилым корпусам. Должно быть, охранник проводил его взглядом, ибо Теллон сейчас отлично видел себя — фигурка, движущаяся к корпусам, чернеющим на фоне закатного неба. Он неловко расправил плечи, но его удаляющаяся фигура не стала от этого более внушительной. Или менее одинокой. Он хотел забрать Ариадну (ее поместили в проволочный вольер, который тюремный совет предоставил заключенным, желающим держать птиц), но решил сперва зайти к себе в камеру за вещами. Дойдя до своего жилого блока, Теллон понял, что сильно удалился от «ведущего», для прибора такое расстояние было почти предельным. Сейчас Теллон видел себя крохотным коричневым пятнышком. Оно уже приближалось к дверям, когда Теллону показалось, что он различает еще два пятнышка. Две фигурки, одетые в темно-зеленую форму охранников, отделились от портика. Охранник, «ведущий», который все еще стоял у столовой и курил, был, видимо, несколько близорук. Потому Теллон решил подключиться к тому, который был поближе.

Но только он поднял руки к переключателям электроглаза, как почувствовал прикосновение чьих-то тел и его руки оказались прижатыми к бокам. Теллон увидел, что зеленые точки прилепились к коричневой — к нему. Сердце забилось, как бешеное.

— На меня, наверное, стукнули, что я ворую из столовой ножи? — проговорил он. — Неправда все это!

— Не строй из себя дурачка, Теллон, — прокаркал ему в ухо чей-то голос. — Где Уинфилд?

Теллон понял: раз они не смогли найти доктора в корпусах — значит, он уже направился к условленному месту. В этом случае Уинфилду, возможно, удастся выбраться из Павильона. Если, конечно, он не будет слишком долго ждать Теллона. Но кто настучал охранникам? Наверняка не Хогарт. Даже если коротышка догадался, что они задумали, он вряд ли…

— Ты что, оглох? Где Уинфилд, я спрашиваю?

— Я не знаю. — Теллон на ходу пытался выдумать какую-нибудь правдоподобную историю, чтобы помочь доктору выиграть время, но мозг его словно окоченел. Охранники, к его удивлению, не очень-то тревожились.

— Какая разница? — спокойно произнес тот, что держал его справа. — Сперва у этого заберем машинку, а найдем Уинфилда — так и у него тоже.

— Да, больше тут ничего не придумаешь.

Пытаясь сообразить, что все это значит, Теллон вдруг почувствовал, как рука одного из охранников прикоснулась к его виску. И сразу же он ослеп. Они отобрали у него электроглаз!

— Какого черта! — яростно крикнул он, вырываясь из их цепких рук, и едва не упал — охранники сами выпустили его. Он был свободен, но опять слеп.

— Отдайте прибор, бандиты! Это моя собственность. Слышите, вы, сукины дети? Иначе я все расскажу… расскажу мисс Жюст.

Один из охранников рассмеялся:

— Да ты шутник! Вы с Уинфилдом сделали эти чертовы очки из ворованных государственных материалов. Иди, стучи на нас мисс Жюст сколько тебе угодно. Она-то их и конфискует.

 

Глава 9

Тупая игла дважды отказалась войти в тело, на третий раз Теллон почувствовал, как она проколола кожу и глубоко вонзилась в предплечье.

— Извини, сынок, — сказал Уинфилд. — Я давно не практиковался.

— Послушай, Док, ты твердо решил? Ты ведь заготовил второй ранец, чтобы взять с собой помощника. Не слепого, а человека, действительно способного тебе помочь. — Теллон спустил закатанный рукав, спрятав под ним дрожащую руку.

— Тверже не бывает. Кроме того, как только мы тронемся, я отдам тебе свой электроглаз.

— Нет уж, Док. Электроглаз останется у тебя, с меня и сонара хватит. Слава Богу, хоть его не отобрали.

Путь от корпуса к условному месту встречи был сплошным кошмаром. Несколько раз Теллон падал, но почти не чувствовал боли. Зачем Хелен Жюст конфисковала его электроглаз? Сперва она так воодушевляла их, настраивала на работу, а потом раз — и все прикрыла. Может, она догадалась, что они собираются бежать? И решила таким манером захлопнуть дверь у них перед носом?

— Ну, вот и все, — объявил Уинфилд. — Профилактическая инъекция перед выходом нам не помешает. В этих местах даже укус древоточца может иметь неприятные последствия.

Он сунул Теллону в руки увесистый тюк, и они осторожно спустились вниз по склону к частоколу. Один раз Уинфилд поскользнулся в густой траве, и птица, сидевшая у него на плече, разразилась тревожным клекотом. Теллон направил луч сонара прямо перед собой и вслушивался в равномерно повышающийся звук — луч «бился» о частокол.

— Вот и прибыли, — проворчал доктор. Затем раздался глухой хруст — Уинфилд крушил сапогом гнилое дерево, обиталище колонии червей, которую он столь тщательно выращивал. Теллон полез следом за доктором и случайно задел за край пролома — на него обрушился целый ливень крошечных извивающихся червяков. Теллон брезгливо поморщился. Выбравшись наружу, Теллон и Уинфилд двинулись в сторону болота. Идти пришлось недолго, вскоре твердая земля кончилась.

— Теперь костюмы, — отрывисто сказал Уинфилд. — Ты не забыл, что есть и пить нельзя?

— Да.

— Хорошо, но лучше тебе все же прихватить вот это.

— Что это?

— Пеленка.

— Не валяй дурака.

— Потом сам же мне спасибо скажешь.

Они задрапировались в пластиковые листы, надев их на шею и склеив края. Делал все в основном Уинфилд. Находясь в пластиковом мешке, было очень трудно действовать руками, но он стянул клейкой лентой и пластик на шее, запястьях и щиколотках. Это позволяло сравнительно свободно ходить и двигать руками. Потом они обмотали пластиком головы, довершив тем самым свой гротескный наряд. Головные повязки тоже залепили клеем и клейкой лентой, а поверх нахлобучили тюремные кепки.

— Я понесу тюк и птицу, — сказал Уинфилд. — А ты держись как можно ближе ко мне.

— Естественно, Док.

Пробираясь в темноте к болоту, Теллон содрогался от ужаса при мысли о том, что ему предстоит. Он ничего не видел, однако, ощутив, как вокруг него смыкается холодная и влажная мгла, понял, что достиг края болота. Догадаться об этом можно было и по тяжелому зловонию. Каждый вдох требовал усилия, к нему надо было готовить себя заранее. Сквозь клубы испарений проникали незнакомые ночные звуки. Хотя «автострелки» и перебили всех теплокровных обитателей болота, во тьме, несомненно, скрывалось немало разных тварей. Тем не менее Теллон испытывал нечто вроде внутреннего умиротворения. Он в конце концов устал плыть по течению, устал от вечных компромиссов, устал бояться. Доктор, этот старый толстяк с головой, набитой идиотскими мечтами, вел его, можно сказать, на верную смерть. Но он научил Теллона одной великой истине: «Идти навстречу смерти тяжело, но все же это лучше, чем позволить ей гоняться за тобой».

Болото оказалось намного хуже, чем он предполагал. Теллон понял, что просто не представлял всей сложности стоящей перед ним задачи. Первый час они еще могли идти — то посуху, то вброд, сохраняя вертикальное положение. Так, с относительным комфортом, они преодолели около двухсот ярдов. Но скоро Теллону стали попадаться участки, где ноги, прежде чем нащупать опору, погружались на шесть дюймов в вязкое, как патока, месиво. Идти было трудно, но все-таки можно — даже по колено в этой каше. Теллон упрямо шел вперед, обливаясь потом в своем пластиковом мешке. Но тут мир словно бы стал проваливаться. Ноги, вместо того чтобы упереться в твердую почву, уходили все глубже и глубже. Планета, казалось, засасывала его сквозь пластиковую шкуру.

— Падай вперед! — закричал Уинфилд. — Ложись ничком и раскинь руки!

Теллон с шумом рухнул вперед. Распластавшись на животе, он словно обнимал пузырящуюся трясину. Вода заливала ему лицо, поднявшийся со дна ил нес с собой, казалось, все запахи смерти и разложения. Не в силах справиться с тошнотой, он дернулся и при этом его лицо погрузилось в медленно ползущую тину.

— С тобой все в порядке, сынок? — встревожено спросил Уинфилд.

Первым желанием Теллона было закричать: «Спасите!» Но, задыхаясь в своей черной, слепой вселенной, он стиснул зубы и принялся яростно колотить руками по трясине. Постепенно он стал выбираться и, загребая руками, как пловец, пополз вперед.

— Все в порядке, Док. Пошли дальше.

— Так держать. Дальше будет полегче.

По громкому плеску, донёсшемуся откуда-то спереди, Теллон понял, что доктор двинулся дальше. Отчаянно оскалившись и молотя руками по болотной жиже, Теллон стал продвигаться следом за ним. Иногда попадались маленькие островки, и несколько шагов они проходили пешком, пробираясь через упругую, словно резиновую, болотную растительность. Временами они натыкались на настоящие заросли ползучих растений, их приходилось огибать, а иной раз даже возвращаться по собственному следу, чтобы обойти заросли. Однажды рука Теллона наткнулась на что-то плоское и ледяное. Это что-то, прежде спокойно лежавшее у самой поверхности воды, судорожно извернулось, вырвалось из-под его тела, на мгновение вызвав в нем парализующий страх.

Ночь тянулась медленно, и Теллон, все чаще и чаше догонявший Уинфилда, понял, что доктор совсем выбился из сил. Уинфилд задыхался, из его горла вырывалось какое-то хриплое, монотонное всхлипывание.

— Слушай, Док! — крикнул наконец Теллон. — Нам обоим надо передохнуть. Зачем рисковать? Так и сердечный приступ может случиться.

— Не останавливайся. Сердце у меня в порядке.

Теллон нащупал ногами кусочек твердой земли. Он рванулся вперед, всем телом навалился на Уинфилда и с шумом уложил его плашмя на трясину. Доктор упорно отбивался, стараясь при этом еще и продвинуться вперед.

— Ради Христа, Док, — выдохнул Теллон. — Я говорю про мое сердце. Передохнем немного, ладно?

Еще секунду Уинфилд сопротивлялся, потом обмяк.

— Ладно, сынок, — сказал он, пыхтя и борясь с одышкой. — Даю тебе пять минут.

— Ты не представляешь, Док, как я тебе благодарен.

— А я должен благодарить самого себя.

Они лежали, прижавшись друг к другу, и тихо посмеивались, пока наконец Уинфилд не стал дышать ровнее. Тогда Теллон рассказал ему о встрече с той подводной тварью.

— Это «скользун». Сейчас он особой опасности не представляет, — сказал Уинфилд. — А вот когда самкам приходит пора откладывать яйца, кожа у них по бокам затвердевает и режет, как нож, все, что движется мимо. Пропорет насквозь да еще и яиц туда накидает.

— Милая привычка.

— Да, тут уж, как говорится, остается только одно: радоваться прибавлению в своем семействе. Кстати, вышли мы в самое удачное время. Зимой на болоте довольно спокойно. Единственная опасность — тинные пауки.

— Они ядовитые?

— Нет, с их пастью яд им ни к чему. Они лежат на мелководье, задрав ноги. В таком виде они похожи на заросли камыша. А посредине — пасть. Если тебя еще раз занесет в эти места, сынок, остерегайся проходить через аккуратные группы камышей.

Тут Теллону пришла в голову тревожная мысль:

— Слушай, а как птица видит ночью? Я имею в виду — сможешь ли ты заметить тинного паука?

Уинфилд фыркнул.

— Тебе-то что, ведь я иду первым.

Когда рассвело, Уинфилд настоял, чтобы Теллон сменил его и сам надел электроглаз.

Теллон, благодарный за то, что ему не придется идти во тьме, согласился и несколько часов возглавлял поход. Чтобы раздвигать невысокие растения, он пользовался грубым подобием копья, которое Уинфилд вытесал из тонкого деревца. Птица время от времени била крыльями в своей пластиковой клетке, но никаких особых признаков беспокойства не выказывала. Пробираясь сквозь мокрые заросли, Теллон увидел, что вода кишит темно-коричневыми существами, похожими на пиявок. Они корчились, извивались и беспрестанно дрались друг с другом. Порой их темные тела образовывали огромные живые ленты, которые вились у ног Теллона. Воздух то звенел мелкой мошкарой, то рвался под ударами яростно трепещущих крыльев огромных черных, как сажа, насекомых, которые беспорядочно носились над болотом, поглощенные своими никому не ведомыми делами.

Дважды в день прямо над их головами на бреющем полете прошли самолеты, но беглецов скрывал холодный зеленый туман. Теллон двигался, как автомат, мысли у него в голове ворочались все медленнее и медленнее, и были они какие-то тягучие, и снились ему коричневые сны. Все чаще они останавливались на отдых. Все длиннее и длиннее становились привалы — беглецов одолевала усталость. В сумерках они нашли маленькую, сравнительно сухую кочку, улеглись на ней и заснули, как дети.

Роботы вполне могли обстрелять какую-нибудь цель, находящуюся за пределами четырехмильной полосы болота. Чтобы этого не случилось, ракеты снабдили взрывателями с часовым механизмом. Тем самым их радиус действия был ограничен двумя тысячами ярдов. На практике, однако, их зона поражения зависела в основном от плотности болотного тумана. В самые сумрачные дни человек мог подобраться к башням на четыреста ярдов, если не ближе, и только когда тепловое излучение его тела достигало критического значения, робот открывал огонь. Впрочем, внезапный порыв ветра мог пробить в тумане длинную брешь, подобную аллее, уходящей вглубь болота. И тогда блестящие рычаги, похожие на лапки насекомого, придут в движение, и тяжелый снаряд с воем пролетит по этой туманной аллее.

Когда Уинфилд разрабатывал план побега, он много думал об «автострелках».

На второй день поутру доктор открыл свой ранец, достал оттуда маленький ножик и срезал куски пластика прикрывавшие руки. Потом они набрали полные охапки мясистых твердых листьев дринго, увертываясь от скорпионов-прыгунов, со свистом рассекавших воздух. Листья они сшили вместе, так что получились темно-зеленые накидки.

— Скоро мы снова выйдем на сухое место, — сказал Уинфилд. — Видишь, эта зеленая хреновина уже редеет. Сегодня туман довольно густой, поэтому ближайшие несколько сот ярдов мы в безопасности, а дальше придется идти пригнувшись. И ни в коем случае не высовывайся из-под накидки. Понял?

— Понял. Пригнуться и не высовываться.

Идти, закутавшись в тяжелое одеяло из листьев, было еще труднее. Теллон, изнемогая от жары в своем пластиковом мешке, из последних сил тащился вслед за доктором. Теперь он был лишен даже скромного общества своего сонарного «фонаря». Как только Теллон натянул на голову накидки, его пришлось выключить.

Два часа они дюйм за дюймом продвигались вперед, пока Теллон не заметил, что идти становится легче. Все реже приходилось им возвращаться назад или, барахтаясь в грязи, выбираться из бездонных илистых плавунов. Он уже начал думать о том, что когда-нибудь снова будет ходить в полный рост, дышать свежим воздухом, обсохнет, помоется и даже поест.

Внезапно где-то впереди хрипло вскрикнул Уинфилд.

— Док! Что стряслось? — Теллон слышал только яростный плеск воды и проклинал свою слепоту и беспомощность. — Что случилось, Док?

— Паук. Большой…

Доктор снова закричал, и плеск стал громче.

Теллон отбросил в сторону «одеяло» и быстро, как только мог, пополз вперед, все время ожидая, что вот-вот холодная влажная пасть вцепится в его незащищенную руку.

— Где ты, Док? Ты меня видишь?

— Сюда, сынок. Дальше не надо. Дай-ка мне… левую руку.

Теллон протянул руку и почувствовал, что на ладонь ему опустилось что-то легкое и хрупкое. Электроглаз. Он надел его, и на него тут же обрушились снопы яркого зеленого света — ударили в глаза. Уинфилд уронил клетку с птицей, и Теллон догадался, что смотрит на диковинный пейзаж сквозь заляпанный илом пластик. Сперва он даже не понял, что эта облепленная тиной морская звезда — он сам, а другое такое же чудовище, корчившееся рядом, — Уинфилд.

Доктор лежал на спине, его правую ногу почти до колена затянуло в бурлящий водоворот. Во вспененной воде расплывались алые пятна, а вокруг ноги бились и трепетали в воздухе восемь членистых ножек. Стон ужаса вырвался у Теллона, однако он сумел сориентироваться, метнулся вбок и схватил копье, которое вывалилось из рук Уинфилда. Он поднял его и вонзил наконечник в грязь — туда, где, как он думал, было туловище тинного паука. Поверхность воды медленно вспучилась, и копье в кулаке Теллона стало гнуться.

— Держись, Док. Я его копьем!

— Копьем не получится, сынок. Слишком твердая шкура. Надо… надо ему в глотку. Дай копье мне.

Теллон выдернул копье и вложил его в слепо хватающую воздух руку Уинфилда. Беззвучно раскрыв рот, тот принял оружие и вогнал наконечник в воду возле своей ноги. Зеленые лапы жадно ухватили его за руки, но тут же резко распрямились.

— Сейчас я его, — бормотал Уинфилд. — Сейчас, сейчас.

Он перехватил древко копья повыше и с торжествующим видом стал погружать его все глубже и глубже.

Наконец он смог налечь на дрожащее копье всем телом, и болото около его ног забурлило. Внимание Теллона, припавшего к земле неподалеку, было полностью поглощено битвой, но тут у него в голове раздался беззвучный сигнал тревоги. В этой схватке побеждал Уинфилд, но ведь была и другая опасность, о которой они забыли.

— Док! — крикнул он. — Ты стоишь!

Уинфилд на миг замер — скорее с виноватым, чем с испуганным видом, — и стал валиться на землю, но «автострелок» уже взял его на прицел. На Теллона обрушился невероятной силы удар, вслед за которым раздался нарастающий рев — ракета обогнала свой звук. Мельком он увидел, как закувыркалось по воде обезглавленное тело доктора. Несколько секунд спустя донеслось запоздалое, раскатистое эхо выстрела. Копье вертикально стояло в тине, слегка подрагивая в такт движениям невидимого паука.

«Ты свалял дурака, Док — тупо думал Теллон. — Кто угодно мог встать — только не ты. Ты предостерег меня, чтобы я не вставал — а потом встал сам». Несколько секунд он стоял на четвереньках, растерянно качая головой, потом к нему вернулся гнев — тот гнев, повинуясь которому он вытолкнул Черкасского из окна гостиницы в Нью-Виттенбурге.

Теллон обтер пластиковый футляр птичьей клетки, чтобы лучше видеть себя, и стал подбираться к копью. Не обращая внимания на колотившие воздух лапы паука, он вытащил копье и снова воткнул его в то же место — и так, раз за разом, он вынимал и снова вонзал свое оружие, пока в воде не забурлили струи кремового цвета. В последний раз выдернув копье, Теллон отправился искать тело Уинфилда. Вскоре он нашел его в неглубокой заводи: пиявки уже покрыли его сплошным копошащимся слоем.

— Прости, Док, — громко произнес он. — Земля нуждается в тебе. Ты должен сделать еще кое-что. Я знаю, ты был бы не против.

Теллон зацепил тело доктора копьем за складку пластикового костюма и, застонав от напряжения, поднял его вертикально. На этот раз Теллон был гораздо ближе, разрыв второй ракеты оглушил его. Копье со страшным грузом выбило у него из рук. Теллон подобрал птицу и мешок с припасами, потом закутался в тяжелую накидку из дринго и двинулся дальше. Прошло часа четыре, прежде чем он, наконец, рискнул проделать в листьях крошечное отверстие и поднести к нему клетку с птицей.

Он уже почти достиг северной кромки болота; далеко впереди над завесой тумана парила стройная башенка робота-стрелка. Солнце играло на ее верхушке. Теллон, конечно же, не мог знать, этот ли стрелок убил Логана Уинфилда, но где-то на линии один из компьютеров занес в регистр, что выпущены две ракеты. Для службы безопасности Павильона это означало, что у двух заключенных закончился срок.

Позади изящной башенки Теллон разглядел серые покатые нагорья Срединного хребта. Не выпуская из рук клетки, он уселся на землю и стал ждать ночи. Тогда и должно было начаться его настоящее путешествие.

Ему оставалось пройти тысячу миль до Нью-Виттенбурга и восемьдесят тысяч ворот до Земли.

 

Глава 10

В сумерках Теллон миновал цепь башен.

Он догадывался, что роботы простреливают только само болото и его границу, но все равно не вылезал из-под накидки и, пока он не прошел между башнями, у него по спине ползали мурашки.

Выбравшись из болота, он прежде всего разрезал и снял пластиковый мешок, завернул его в листья и спрятал этот ком в зарослях колючего кустарника. Потом быстро вытащил Ариадну-вторую из клетки, привязал ее за ножку к эполету на своей тюремной форме и перелез через частокол, возведенный здесь для того, чтобы случайный человек не забрел во владения «автострелков».

Радость свободы, радость от того, что можно ходить, как нормальный человек, по твердой земле, придавала ему дополнительные силы, когда он брел по скалистым предгорьям Срединного хребта, гряда которого тянулась вдоль всего континента. Немного поднявшись в гору, он увидел мерцающие разноцветные огоньки небольшого городка, приютившегося на берегу залива милях в пяти отсюда. На западе зловеще чернел океан. Теллон глубоко вздохнул, словно хотел почувствовать вкус свободы. Сейчас он был свободен от всего — даже от собственной личности, от тех оков, что накладывают на человека имя и положение в обществе. Чувство, доступное лишь тогда, когда никто в целом мире не знает, где ты и существуешь ли ты вообще.

В этот момент предстоящее путешествие казалось до смешного легким. Для Уинфилда это был бы звездный час, останься он в живых. Но доктор был убит, и, уже мертвый, убит снова.

Внезапно Теллон ощутил, что устал, голоден и покрыт вонючей грязью. До самого города не было видно ни огонька — наверное, почва здесь была слишком тверда, чтобы ее возделывать, и поэтому он снова спустился к воде. По дороге он пошарил в мешке Уинфилда и обнаружил там, кроме зеленых мундиров тюремной охраны, фонарик, мыло и крем для удаления волос. Еще там лежало несколько коробочек леденцов — напоминание о долгих годах кропотливой подготовки к освобождению, до которого старый доктор так и не дожил.

Теллон спустился на узкую полоску каменистого берега, разделся и вымылся в холодной морской воде. Оставив себе из прежней одежды лишь сапоги, он переоделся в чистое и с облегчением обнаружил, что мундир из эластичной ткани сидит на нем вполне прилично. Он усадил птицу на плечо (та совсем не протестовала), привязал ее, перекинул мешок через другое плечо и зашагал на север.

Сперва ему казалось, что он был прав, когда решил держаться берега, а не лезть по усыпанному камнями склону. Но чем дальше, тем яснее становилось, что берег — это вовсе не берег, а просто узенькая полоска суши, покрытая острой галькой, где во многих местах заросли жесткой травы доходили почти до самой кромки воды. Проковыляв немного по каменным буеракам, Теллон понял, что ровного пляжа тут вообще быть не может. Ведь луны у Эмм-Лютера нет, а значит, нет ни приливов, ни пляжей, ни морского песка.

«Если бы только здесь была луна, дорогая моя, мы могли бы устроить пикник на пляже при луне… — подумал он. — Если бы только здесь был еще и пляж».

Посасывая леденец, Теллон свернул в сторону от берега. Он собирался идти к городу и где-нибудь в полумиле от него устроить привал, но неожиданное происшествие заставило его изменить планы. Ариадна-вторая заснула. Теллон пару раз легонько щелкнул птицу, и та на несколько секунд открыла глаза, но тут же опять задремала, ввергнув его во тьму. Сперва он разозлился, но потом раздражение прошло — в самом деле, сколько это создание перенесло ради него. Любая земная птица умерла бы от переизбытка адреналина.

Тогда он лег и попытался уснуть. Он находился на крайнем юге Эмм-Лютера, дальше — только море. Но и здесь зима только-только начала превращаться в весну, и ночи стояли холодные.

Заснул он не скоро. Но все-таки он заснул и видел сны — там он говорил с Уинфилдом, танцевал с Хелен Жюст, а потом взлетел и летел все выше и выше навстречу медному свету зари, а под ним падала в бездну земля, укрытая длинными тенями. Этот последний сон был особенно ярким. На траве лежала крошечная фигурка в темно-зеленой форме. Теллон потянулся, отчаянно ища опору. ОН ЛЕТЕЛ! Под ним был только воздух, а вокруг чередовались головокружительные панорамы земли и моря.

Он вцепился пальцами в жесткую траву, ощутил, как земля давит ему на спину… и окончательно проснулся. Море и земля продолжали кувыркаться у него перед глазами, но теперь он понял, в чем дело. Ариадна-вторая воспользовалась удачным случаем и улетела. Когда она покинула рабочую зону электроглаза, картины стали тускнеть, а потом и вовсе исчезли.

Потеря птицы поставила перед ним еще одну проблему — нужно было найти новые глаза, чтобы с их помощью раздобыть какую-нибудь еду. А ему сейчас требовалось что-то питательное, что можно съесть быстро. От леденцов у него в крови подскочило содержание сахара, но ненадолго. Как это обычно и происходит при переизбытке сахара, поджелудочная железа стала вырабатывать инсулин, который понизил его уровень. И в результате содержание сахара стало даже ниже, чем вначале. Колени у него сами собой подгибались, он едва мог стоять. Доктор, к сожалению, не позаботился о питании для незрячего путника — в «набор беглеца» не входило даже сухое молоко, не говоря уж о других белковых продуктах. Вот о чем думал сейчас Теллон. Впрочем, все эти размышления никак не приближали его к конечной цели — космопорту Нью-Виттенбурга.

Теллон перевел электроглаз в режим «поиск ведущего» и вскоре сумел настроиться на морских птиц, шаривших над водой недалеко от берега. Он опять увидел мир с птичьего полета — океан в серой пелене утреннего тумана, кудрявые склоны холмов и свою собственную темно-зеленую фигурку. Этого было достаточно, чтобы двигаться дальше на север. Было еще очень рано, и он дошел до предместий как раз тогда, когда город начал просыпаться. Теперь он подстроится к людям, которые ни свет ни заря ехали на машинах, торопясь на работу. Никто из них не обращал на него никакого внимания.

Некоторое время Теллон просто получал удовольствие оттого, что спокойно шагает по тихим улочкам. Удивительно, до чего эти места напоминали Землю. Крупный северный город Новый Завет, в котором он пребывал большую часть времени, находясь на Эмм-Лютере, имел особый, ни на что не похожий облик. Но маленькие городки по всей Галактике почти не отличаются друг от друга. Чистенькие домики, спящие в утренней тишине, были точь-в-точь такие же, как и на полудюжине других миров, что он успел повидать, а детские трехколесные велосипеды валявшиеся на газонах, были красного цвета, ибо именно его предпочитают дети по всей Галактике.

Ну почему человек непременно должен выбрать себе одну планету и поставить ее выше других? Если нуль-переходы не вытрясли из вас душу и вы добрались до другого зеленого шарика — что вам еще нужно? Зачем тащить с собою узы политики, идеологических конфликтов, имперских амбиций, верности Блоку? И все же Уинфилда разорвало в куски, а в мозгу Сэма Теллона все еще хранились координаты новой планеты.

Он отыскал столовую и заказал себе огромное блюдо рыбных бифштексов с гарниром из водорослей. Это кушанье (за которое пришлось выложить примерно десятую часть всей наличности) он запил четырьмя чашками кофе.

Пожилая официантка и единственный, кроме него, посетитель (к которому он тут же «подстроился») глянули на него пару раз — и все. Теллон решил, что его можно принять за кого угодно — хоть за мастера-ремонтника с телестудии или за служащего какого-нибудь безвестного отдела здешнего управления коммунального хозяйства.

Выйдя на улицу, он купил пачку сигарет, закурил и непринужденно зашагал дальше. Потеряв себя из виду, он всякий раз останавливался и изображал, что разглядывает витрины. Народу вокруг становилось все больше, и он обнаружил, что может довольно легко «перескакивать» на новые глаза и быстро узнавать себя в новом ракурсе. Кроме того, он выяснил, что почти никто не может похвастаться безупречным зрением. Люди, глазами которых он пользовался, нередко страдали близорукостью, дальнозоркостью, дальтонизмом и астигматизмом, и он с некоторым удивлением воспринял тот факт, что люди с самыми серьезными дефектами зрения часто не носят очков.

В центре города на фасадах многих домов были установлены трехмерные экраны. По ним плыли цветные узоры, меняющиеся в такт легкой музыке. Рекламу не показывали, но примерно каждые пятнадцать минут в эфир выходил видеообзор новостей. У Теллона и так хватало проблем — например, как пробраться через толпу или перейти улицу, и потому он не обращал на новости особого внимания, но внезапно в глаза ему бросилось огромное изображение похожей на голубя птицы, сидящей на пальце у какого-то человека. С одной лапки у нее свисала веревка. Теллон был уверен, что это Ариадна-вторая. Он напрягся, вслушиваясь в речь диктора.

«…Вернулась в Государственный Изолятор сегодня рано утром. Предполагается, что двое слепых арестантов несли птицу с собой, и ее возвращение — еще одно свидетельство того, что они погибли на болоте. Предыдущие сообщения о том, что двое заключенных имели в своем распоряжении радары, заменяющие им глаза, опровергнуты представителями Центра.

А теперь от частных происшествий перейдем к событиям на галактической арене. Представители Арбитра, присутствовавшие на завершившейся раньше намеченного срока Аккабской конференции, прибудут в космопорт Нью-Виттенбурга сегодня во второй половине дня. Предполагается…»

Теллон нахмурился и двинулся дальше. Хорошая новость. Его считают мертвым и не будут на него охотиться, но, однако, обзор новостей напомнил ему о загадочном поведении Хелен Жюст. Быть может, она попала в немилость к тюремному совету за то, что отступила от общепринятых правил? Или просто заметила, что над ее головой сгущаются тучи, и, чтобы как-то вывернуться, приказала конфисковать электроглаза? И почему она вообще позволила им с Уинфилдом зайти так далеко?

Вывеска на фасаде главного почтамта подтвердила догадку Теллона, что он находится в городе Сирокко. Туманные воспоминания о лютеранской географии подсказали ему, что через Сирокко проходит так называемая «непрерывная» железная дорога, кольцом охватывающая весь континент. Дорога выполняла здесь те же функции, что на других планетах — гражданская авиация. Уинфилд предполагал двигаться пешком по ночам, что было вполне резонно, если учесть ограниченные возможности сонарного «фонаря», но Теллон мог видеть. И если не считать массивных очков, он мало чем отличался от любого жителя Эмм-Лютера. Если он сядет на поезд, через сутки или чуть позже он окажется в Нью-Виттенбурге. Там его ждет еще одна проблема — как связаться с агентом, но чем раньше он займется этой проблемой, тем лучше. Другой вариант — двигаться пешком — чреват всевозможными опасностями.

В самом деле, тогда ему придется воровать еду, спать в сараях и вообще вести подозрительный образ жизни. Он решил поехать на поезде.

Гуляя по городу, он практиковался в чтении по губам. Раньше он не находил никакого практического применения этому искусству, которым овладел еще в Блоке. Однако теперь ему все время приходилось видеть крупным планом говорящих людей, причем он не слышал того, что они говорили. В этом было нечто, вызывающее интерес: хотелось выяснить, о чем у них идет речь.

Теллон часто слышал о «непрерывной» железной дороге. По работе, которой он занимался для конспирации (по «легенде» он был представителем земных фирм, производящих чертежное оборудование), ему даже приходилось отправлять по ней грузы. Но своими глазами он дороги никогда не видел.

Когда он пришел на вокзал, вдоль единственной платформы медленно двигалась вереница вагонов. Теллон решил, что поезд то ли отходит, то ли вот-вот остановится. Система оплаты проезда тут была стандартная, билеты выдавались без всяких формальностей. Автомат снабдил его пластмассовым квадратиком, с которым он мог ехать до любой станции южного сектора в течение одного дня. Сквозь толпу и штабеля грузов он пробрался на платформу и остановился, ожидая, пока тихо скользящие вагоны либо наберут скорость, либо наконец-то остановятся. Прошло пять минут, пока до него дошло, что ни того, ни другого не случится: железная дорога оправдала свое название — она действительно была непрерывной!

Теллон несколько раз нажимал на кнопки электроглаза, пока не поймал наиболее удачный ракурс. Сопоставляя разные картинки, он сумел представить себе станцию в целом. Товарные и пассажирские вагоны бесконечной изогнутой цепью приходили на станцию t востока и исчезали на севере. У вагонов не было ни двигателей, ни каких-то заметных снаружи систем управления, однако, миновав вокзал, они сами собой начинали двигаться быстрее, а подходя к платформе, наоборот, замедляли ход и ползли со скоростью примерно три мили в час. Поначалу это удивило его, но тут он обратил внимание на штуку, которую сперва принял за третий рельс. В действительности это был вращающийся шнек, расположенный строго посередине между рельсами. Теллон не мог не восхититься красотой инженерного решения.

Вагонам и не нужен был двигатель — их приводил в движение шнек, который с постоянной скоростью вращали небольшие электромоторы, расположенные вдоль дороги с интервалом в полмили. Каждый вагон имел устройство, похожее на обычную гайку, которая передвигалась вдоль шнека. Управлять вагонами тоже не требовалось — их скорость регулировало приспособление, так восхитившее Теллона (в котором все еще был жив инженер) своей простотой. На подходе к станции шаг резьбы шнека значительно уменьшался. В результате вагоны автоматически начинали двигаться со скоростью пешехода.

Теллон, ошеломленный на миг собственным восторгом перед техникой Эмм-Лютера, смешался с группой школьников-подростков, которые ждали, когда подойдет следующий пассажирский вагон. Он «подключился» к стоявшему позади железнодорожнику. Когда подъехал очередной вагон, он вместе с оживленно болтавшими школьниками направился к нему. И тут он обнаружил, что проглядел одно очень важное обстоятельство. Край платформы двигался с той же скоростью, что и поезд, чтобы можно было входить и выходить из вагонов, не опасаясь несчастного случая.

И когда Теллон вслед за компанией школьников ринулся в вагон, правую ногу у него вдруг повело в сторону, он пошатнулся и потерял равновесие. Хватаясь за что попало, чтобы удержаться на ногах, он неуклюже ввалился в вагон, ударившись при этом о дверной косяк.

Не скупясь на извинения, он плюхнулся на свободное место, надеясь, что не настолько уж бросился людям в глаза и специально присматриваться к нему никто не будет. Правое ухо пылало, но боль — дело десятое.

Хуже, что удар пришелся по оправе электроглаза — как раз туда, где был встроен миниатюрный блок питания. В первый момент Теллону показалось, что изображение тускнеет. Правда, он пока еще не отключился от железнодорожника, который остался на платформе. Переключившись на ближний радиус действия, Теллон настроился на школьника, сидевшего напротив, и вскоре успокоился: электроглаз, похоже, остался цел, а другие пассажиры уже явно забыли о его неловком поведении.

Вагон постепенно набрал скорость и теперь делал около сорока миль в час. Двигался он плавно, почти бесшумно. Ветка, ведущая на север, проходила вдоль моря. Порой горы, высившиеся по другую сторону дороги, отступали назад, иногда миль на десять, но чаще теснились у самой дороги, создавая тот самый дефицит жизненного пространства, который эхом откликался даже на Земле. Лента долины была сплошь застроена и напоминала один большой пригород с торговыми центрами через каждые несколько миль. Спустя полчаса стал виден разрыв в хребте континента, и другой поезд, точно такой же, но идущий навстречу, скользнул на соседнюю колею. Теллон обратил внимание, что промежутки между вагонами, которые на станции составляли лишь несколько футов, увеличиваются пропорционально скорости.

Школьники сошли на одной из пересадочных станций, однако входили все новые и новые пассажиры, у которых Теллон «одалживал» глаза. Он заметил, что женщины тут и одеваются красивее, и манеры у них более изысканные. Не то что на холодном севере, где особенно сильно чувствовалось влияние столицы — аскетической Реформации. Некоторые девушки душились новыми видеодухами и были окутаны благоухающими пастельными облачками.

Однажды он воспользовался глазами девушки, которая, судя по тому, что Теллон все время видел себя в центре ее поля зрения, проявляла к нему некоторый интерес. Он подключился к пассажиру, сидевшему чуть дальше, и смог таким образом взглянуть на эту девушку. Теллон сразу оценил ее эффектную внешность: золотые волосы, бронзовый загар. Довольный удавшимся обманом, он вновь подключился к ней, дабы по количеству брошенных на него взглядов понять, в какой мере он ее заинтересовал.

Вагон мерно покачивался, и Теллон, разомлевший от солнца, тепла и присутствия женщин, впервые за долгое время почувствовал, что в нем просыпается мужчина. «Хорошо бы, — сонно думал он, — снова зажить, как все. Плыть себе по теплым волнам жизни. И чтобы рядом была женщина с рыжими волосами и глазами цвета виски…»

Теллон выключил электроглаз и заснул. Разбудил его громкоговоритель, настойчиво повторявший какую-то фразу. Он снова включил электроглаз. Мужской голос объявлял, что вагон вскоре прибудет в город Свитвелл, самый северный пункт сектора, и потом свернет на восток. Пассажиры, желающие ехать дальше на север, должны будут выйти и пересечь против Вайда на пароме. На том берегу они смогут сесть на поезд центрального сектора.

Теллон и забыл, что юг континента отделен от остальной его части узкой полоской моря. Он выругался про себя и сам удивился, как изменили его отношение к жизни несколько часов, проведенных в уюте и безопасности. Вчера вечером он был готов, если надо, ползти до Нью-Виттенбурга на четвереньках; сегодня его расстроила необходимость делать пересадку.

Теллон потянулся и, увидев со стороны, как он делает это привычное движение, сообразил, что золотоволосая девушка все еще сидит напротив и не потеряла к нему интереса. Он повернул голову так, чтобы глядеть самому себе прямо в глаза, и улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок. Несколько секунд он видел свое бледное, осунувшееся лицо — быть может, она нашла в нем нечто романтическое, — потом взгляд девушки заскользил по мелькавшим за окном зданиям. Догадавшись, что она ответила ему мимолетной улыбкой, он еще больше воспрянул духом.

Когда за окном поплыла платформа, Теллон встал. Человек, сидевший с краю, распахнул дверь купе. Девушка поднялась одновременно с ним, и он понял, что она ему снова улыбается. Снаружи скользила платформа, и перед Теллоном стояла насущная задача не сверзиться во второй раз при выходе из вагона. Он машинально пропустил девушку вперед, но потом вспомнил, что в этом случае она не сможет его видеть.

— Простите, сударыня, — пробормотал он извиняющимся тоном и, оттеснив девушку в сторону, прошел к дверям. Девушка застыла от изумления, однако его внезапная грубость оказалась даже полезной — теперь девушка не отрываясь глядела ему в спину. Он спустился на движущуюся ленту, а с нее благополучно перебрался на платформу. Сойдя с поезда, незнакомка продолжала метать в его сторону гневные взгляды. И, пока позволял прибор, он использовал эти взгляды, чтобы дойти до парома. Было около полудня, день стоял ослепительно ясный. Теллон снова проголодался и решил, переехав пролив, устроить себе праздник — пообедать по-настоящему, во сколько бы это ни обошлось. Если исходить из темпов его путешествия, денег у него было более чем достаточно.

Паром оказался примитивной, но быстроходной машиной на воздушной подушке. Пролив в милю шириной он преодолел за пару минут. Теллон отметил, что эта краткая поездка подняла его дух. Судно, покачиваясь, скользило на воздушной подушке, ревели турбины, белая пена летела в разные стороны; стоячий пассажирский салон был набит до отказа. Все это вместе создавало какое-то праздничное настроение. Судно, вальсируя, взлетело по пандусу и вошло в док. Теллон не спеша прошел через толпу людей, ожидающих посадки, и стал искать хороший ресторан. Столовая при вокзале выглядела убого, и Теллон не сомневался, что цены там высокие, а кухня — посредственная.

Все еще наслаждаясь ощущением свободы, он направится по крутым улочкам в гору, к центру города. Движение в Свитвелле было оживленным, а его маленькие магазинчики и летние кафе на тротуарах вызывали в памяти картины французской провинции. Теллон с удовольствием пообедал бы на свежем воздухе, но из осторожности решил этого не делать. Ведь его портрет непременно должен был появиться в выпуске новостей; возможно, кто-нибудь поглядит на него слишком внимательно и задумается. Поэтому он выбрал тихий ресторан; вывеска в готическом стиле свидетельствовала о том, что он называется «Персидский кот».

Кроме него, в ресторане было еще четыре посетителя, женщины средних лет — две за одним столиком, две за другим. Они курили за чашечками кофе, на полу у их ног стояли хозяйственные сумки. Теллон переключил электроглаз, «подстроился» к одной из посетительниц и увидел самого себя, входящего в ресторан и садящегося за свободный столик. Столики из настоящего дерева были покрыты, похоже, настоящими холщовыми скатертями. Две большие серые кошки, мягко ступая, бродили между ножками стульев. Теллон, не особенно любивший кошек, беспокойно переключил электроглаз и взмолился про себя, чтобы кто-нибудь из присутствующих заглянул в меню.

Обед, который ему наконец подали, оказался вполне приличным, бифштекс был так отменно приготовлен, что Теллон вообще не почувствовал вкуса рыбы. Счет, наверное, будет астрономическим, подумал он. Ему вдруг захотелось поскорей снова оказаться в поезде. Покончив с едой, он залпом выпил кофе и полез за деньгами.

Бумажник исчез.

Теллон машинально пошарил в других карманах, хотя с самого начала понял, что бумажник украли. Произошло это, скорее всего, в толкучке, когда он переезжал через пролив. Теллон проклинал свою беспечность. Ведь паром — идеальное место для карманников. Ситуация была и в самом деле серьезная — теперь он не мог купить билет на поезд, да и в ресторане его ожидали неприятности.

Поболтав в чашке кофейную гущу, Теллон решил, что если уж начинать воровать, то прямо здесь. В конце концов, «Персидский кот» в этом смысле был ничем не хуже любого другого места. Тут дежурила только одна официантка, да и она то и дело надолго убегала на кухню, оставляя кассовый аппарат у двери без присмотра. Доверчивость, доходящая до идиотизма, подумал он. А находиться в толпе и не держаться за бумажник — не идиотизм?

Две посетительницы еще оставались в ресторане. Выжидая, пока они уйдут, Теллон подманил к себе одного из гулявших по залу серых котов. Он положил тяжелого зверя к себе на колени и попробовал почесать ему за ухом, а сам тем временем переключил электроглаз. Теперь он смотрел на мир огромными желтыми кошачьими глазами.

Теллон боялся, что эти две дамы просидят в ресторане слишком долго, а тем временем появится еще кто-нибудь и сорвет всю его затею. Но вот наконец они собрали свои покупки и позвонили в звонок, чтобы им принесли счет. К удивлению Теллона, из-за ширмы у дальней стены ресторана появилась не официантка, а какая-то высокая брюнетка лет тридцати, в очках с черной оправой, в деловом костюме, явно сшитом у дорогого портного. Теллон решил, что это либо хозяйка, либо управляющая.

Возвращаясь от кассы, брюнетка остановилась возле его столика. Он поднес к губам почти пустую чашку кофе.

— Вам подать что-нибудь еще?

Теллон покачал головой:

— Нет, спасибо. Я наслаждаюсь вашим превосходным кофе.

— Я вижу, вам понравились мои коты.

— Я вообще очень люблю кошек, — соврал Теллон. — Удивительно милые существа. Вот, например, этот кот. Какой красавец! Как его зовут?

— Ее зовут Этель.

Теллон отчаянно ухмыльнулся. Интересно, настоящие кошатники с первого взгляда отличают котов от кошек? Он принялся сосредоточенно гладить Этель по голове, и брюнетка, с подозрением глянув на него, направилась к ширме. Небольшой инцидент вызвал у Теллона острое чувство беспокойства, и он решил больше не тратить времени зря. Он приподнял кошку, повертел ее в разные стороны, чтобы убедиться, что ресторан пуст, и быстро прошел к кассе. Аппарат был старомодный и вряд ли работал бесшумно. Поэтому Теллон сперва приоткрыл дверь, чтобы можно было сразу удрать. Потом нажал кнопку аппарата и принялся лихорадочно выгребать из ящика купюры.

— Заключенный Сэмюэль Теллон, — мягко произнес у него за спиной женский голос.

Не выпуская кошку из рук, Теллон обернулся и увидел ту самую шикарно одетую брюнетку. Глаза ее за черной оправой очков горели суровым огнем. Автоматический пистолет с золотой рукояткой смотрел ему прямо в грудь.

 

Глава 11

Теллон лежал в постели в кромешной тьме, прислушиваясь к ночным звукам и ожидая, когда появится Аманда Вайзнер.

Сбоку, на надушенных шелковых простынях, лежал его пес Сеймур. Во сне он сопел и рычал, а иногда слегка ворочался. Теллон погладил жесткую шерсть терьера, ощутив тепло маленького плотного тельца. Слава богу, он сумел настоять на своем. Аманда, хоть и была против, разрешила ему завести собаку. Он потянулся за сигаретами, потом раздумал. Не то удовольствие от табака, совсем не то. Надо своими глазами видеть дым и маленький красный огонек сигареты. Можно, конечно, разбудить Сеймура и позаимствовать его глаза, но это эгоизм.

Помимо того, что он не хотел тревожить Сеймура, была еще и другая причина не включать электроглаз по ночам. Хотя инициатива исходила от Аманды, он и сам решил, что так будет лучше — меньше нагрузка на блок питания. За первую неделю, что он провел в «Персидском коте», изображение дважды темнело — как в тот раз, в поезде, когда он ударился головой о дверь. Но с тех пор, как он стал давать электроглазу «отдохнуть», ничего подобного не повторялось. И поэтому он решил, что лучше уж ночью несколько часов побыть слепым. Неудобно, конечно, но, в общем, оправдывает себя.

Он услышал, как внизу открылась и закрылась задняя дверь ресторана. Это означало, что Аманда выпустила на ночь своих кошек и скоро ляжет в постель. В ИХ постель. Теллон сжал кулак и с силой прикусил костяшки пальцев.

В тот первый день, увидев направленный на него пистолет, он подумал, что удача отвернулась от него; а потом, узнав, что Аманда не собирается выдавать его ЭЛСБ, решил, что удача вернулась снова. Но, получше узнав Аманду Вайзнер, он понял, что первая мысль была правильной.

В ее миловидном лице с тяжеловатым подбородком было что-то мужское, это впечатление подчеркивали короткая стрижка и массивная оправа очков. Красивым было и тело — лаконичной красотой змеи. Но больше всего поразил Теллона в Аманде Вайзнер ее ум. Хотя в ту первую неделю им нередко доводилось заниматься любовью, он чувствовал, что для нее это не слишком важно. Ей нужна была его душа.

Сеансы вопросов и ответов длились часами — не упускалась из виду ни одна подробность его предыдущей карьеры, его жизни в Павильоне, побега. У нее была отменная память, по-видимому, способная любой факт подшить в соответствующую папку и пронумеровать, так что даже малейшая ложь или неумышленная ошибка в его ответах рано или поздно выходили на поверхность.

Мотивов ее поведения Теллон не понимал; проговорив с ней ночь напролет, он понял только одно: он снова в тюрьме.

Она никогда прямо не угрожала ему полицией, она вообще не формулировала своих угроз, но и не оставляла сомнений относительно его статуса. За две недели он ни разу не выходил из квартиры Аманды — даже в ресторан не спускался. Единственной уступкой был Сеймур, да и то понадобилось сцепиться по-крупному, выясняя, у кого сильнее характер. Она предложила ему в качестве глаз одну из восьми своих кошек, а когда он сказал, что ненавидит их, ответом ему была невинная улыбка удовлетворения.

— Я это знаю, Сэм, — сказала Аманда ласково. — Как ты думаешь, почему я тебя так быстро заметила, когда ты зашел в ресторан? Не знаю, кто тогда больше нервничал — ты или Этель. Кошки — они всегда настороже, перед их хитростью и чутьем человек — простак…

— Ты хочешь сказать, — пробормотал Теллон, — чтобы осилить кошку, надо как минимум быть котом?

Аманда в ответ наградила его холодным невозмутимым взглядом; а когда она наконец-то принесла ему жесткошерстного терьера, то не преминула намекнуть, что она не в ответе, если пес не поладит с ее кошечками и ему придется туго. Теллон с благодарностью принял терьера и, скаламбурив, окрестил его Сеймуром. С того момента первый диапазон электроглаза почти монопольно был отдан собаке.

Аманду электроглаз очаровал. С помощью Теллона она, как могла, разобралась в принципах его работы и не раз испытывала его на себе, обрекая Теллона на целые часы тьмы и беспомощности, пока она исследовала мир своей кошачьей семьи. Когда она закрывала глаза, прибор работал вполне прилично, за исключением того, что изображение порой пропадало, поскольку в ее роговицах не было металлических пробок, фокусирующих луч в нужном месте. Пока она, надев электроглаз, лежала на полу, Теллон был вынужден беспомощно сидеть и слушать, как елозит по толстому ковру ее извивающееся в экстазе тело; при этом из ее горла вырывались самые настоящие кошачьи вопли. Все, что он мог, — это до боли стискивать свои кулаки и кусать в бессилии костяшки пальцев…

Дверь спальни отворилась, и он услышал, как входит Аманда.

— Ты уже спишь, дорогой?

— Нет пока. Но тружусь над этим.

Теллон вслушивался в легкое потрескивание статического электричества в одежде, которую она стягивала с себя. Если бы не ее еженощные нестерпимые домогательства (которые не имели ничего общего с любовью), жизнь здесь была бы сносной. Но с тех пор, как он начал на ночь возвращаться в слепоту, Аманда стала более пылкой, более настойчивой. Он догадывался: происходило это потому, что его беспомощность без электроглаза отвечала какому-то выверту ее психики.

— Дорогой, опять у тебя под боком эта грязная собака?

— Сеймур не грязный.

— Пусть будет по-твоему, дорогой; но, какой бы он ни был, разве место ему на нашей постели?

Теллон со вздохом спустил пса на пол.

— Я люблю, когда Сеймур рядом. Неужели здесь у меня не может быть никаких привилегий?

— А что за привилегии были у тебя в Центре, дорогой?

Один ноль в ее пользу, подумал Теллон. Почему у него все получилось так, а не иначе? Каким образом из миллиона, а может, и полутора миллионов обитателей Свитвелла он безошибочно выбрал Аманду Вайзнер? Впрочем, мрачно подумал он, Сэм Теллон всегда находил таких Аманд, куда бы его ни занесло. Как так вышло, что начал он как физик, а кончил работой в Блоке? Почему изо всех приемлемых вариантов, что предлагала ему судьба, он неизменно выбирал тот, который с роковой точностью засовывал его в самое неподходящее время в самое неподходящее место?

Ночь была очень теплой — на южную оконечность длинного континента весна пришла рано. Шли часы за часами, и Теллон пытался уклониться от физической дуэли, хотя бы мысленно позволил своему сознанию всплыть вверх, сквозь потолок и крышу, туда, где он смог бы увидеть медленный танец чужих созвездий. В закоулке за рестораном рыскали и нападали друг на друга огромные кошки, точно так же, как это всегда делали их предки на Земле. Тысячу веков луна золотила их глаза, а теперь вот ее не было, и они рассказывали друг другу завывающие кошачьи мифы о пропавшей луне.

Иногда раздавались более пронзительные крики, когда самец и самка неистово совокуплялись, подчиняясь инстинкту, который был стар, как луна, и тотален, как материя. Теллон не сразу понял, что тело Аманды всякий раз отзывалось на высшие ноты этих душераздирающих концертов. А поняв, почувствовал, что сильнейшая волна раздражения захлестывает его мозг. Если он от нее улизнет, она пойдет в полицию — в этом он был уверен. Он мог бы ее убить, но и нескольких часов не пройдет, как ежедневно приходящие служащие ее ресторана заметят отсутствие хозяйки. А в то же время не следовало сбрасывать со счетов и такую вероятность: вдруг он ей вскоре наскучит? Тогда она глазом не моргнув выдаст его, что бы он ни делал…

Беспокойно ворочаясь в темноте, Теллон задел рукой лицо Аманды и коснулся гладкой пластмассы, усеянной крошечными выступами. Их тела тут же замерли.

— Что это такое? — тон вопроса был намеренно спокойным, чтобы скрыть догадку, блеснувшую в его мозгу.

— О чем ты, дорогой? Ты про мои старые дурацкие очки? Я и забыла, что они на мне.

Теллон какое-то время обдумывал ее слова, прикидываясь задремавшим, потом сорвал с ее головы электроглаз и надел на себя. Он мельком увидел ночные джунгли, по которым бродили большие кошки, и тут ослеп снова.

Яростно мяукая, Аманда набросилась на него, применяя ногти и зубы так же естественно и умело, как и любая из ее кошек. Теллону мешала не только слепота, но и боязнь случайно раздавить электроглаз, упавший рядом с ними на постель.

Стоически смирившись с тем, что его кожу рвут, он ощупью нашел электроглаз и засунул его в надежное место — под кровать. Затем он усмирил Аманду, держа ее за горло левой рукой, а правой нанося по ее лицу медленные, ритмичные удары кулаком. Он продолжал бить, даже когда она обмякла, словно пытался взять реванш, сам не зная за что…

Десять минут спустя Теллон открыл переднюю дверь «Персидского кота» и шагнул на улицу. Он шел быстро, его заново наполненный вещмешок сильно колотил его по спине, под мышкой сонно ворочался Сеймур. Оставалось еще пять часов темноты, в течение которых он мог идти на север, но у него было ощущение, что охота начнется задолго до рассвета.

 

Глава 12

Теллон почти миновал городские предместья, когда услышал тарахтение летевшего вертолета. Его бортовые огни проплыли высоко в небе в предрассветной серой мгле. Для технической мысли, дошедшей до отрицания самой гравитации, вертолеты были топорной поделкой, но они по-прежнему оставались самым эффективным транспортным средством вертикального взлета из всех, когда-либо изобретенных. И вряд ли они выйдут из употребления, пока одним людям приходится убегать, а другим — охотиться за ними, уподобляясь коршунам.

Приподняв голову Сеймура, Теллон смотрел, как одинокий огонек уплывает из виду и скрывается за горизонтом на севере.

Аманда зря времени не теряла, подумал он. Теперь, когда исчезли последние крохи надежды, что на него еще не натравили полицию, нужно было искать надежное укрытие, чтобы переждать наступающий день.

Он шел по автостраде второй категории, с одной стороны окаймленной деревьями местных пород, а с другой — чахлыми пальмами, выращенными при высокой гравитации Эмм-Лютера из импортных семян. В этот утренний час движение ограничивалось немногочисленными частными автомобилями. Они мчались быстро, взметая за собой пыль и сухие листья.

Теллон держался поближе к деревьям, всякий раз стараясь слиться с ними при виде фар, и пристально разглядывал тихие здания в поисках подходящего укрытия для сна. Когда Свитвелл остался у него за спиной, чистенькие сады-заводы постепенно стали сменяться небольшими кварталами многоквартирных домов, а потом — частными домами, где жили люди с более высоким доходом. Педантично ухоженные газоны озарялись огнями автострады. Несколько раз, пока он шел, образы окружающего мира как бы тускнели, и тогда он свирепо шипел на Сеймура, заставляя терьера быть настороже. Но в конце концов ему пришлось признать, что вина лежит на электроглазе. Он пощупал крошечный ползунок, которым регулировались контрастность и фокус, и ахнул, обнаружив его почти на пределе, на верхнем крае прорези. По-видимому, последствия повреждения, нанесенного блоку питания, прогрессировали, и из этого следовало, что…

Теллон отогнал прочь эту мысль и сосредоточился на том, чтобы найти место для дневки. Когда он открыл дверь сарая, стоявшего за кустарником позади одного из самых больших домов, в окнах уже стали появляться огни. Внутри сарая темнота была наполнена ностальгическим запахом сухой земли, садового инвентаря и машинного масла. Теллон устроился в углу, в компании Сеймура, и рассортировал свое новое имущество. В наличии у него были: пистолет Аманды Вайзнер с золотой рукояткой, запас еды на несколько дней, пачка денег и радиоприемник. Позже, лежа в своей личной черной вселенной — электроглаз был выключен, — он смог поймать первые выпуски новостей.

Разыскиваемый Сэмюэль Теллон, узнал он, еще жив и добрался до города Свитвелла. Будучи приговорен к заключению за шпионаж в пользу империалистической Земли, Теллон на этом не остановился: он ворвался в один из ресторанов Свитвелла, напал на владелицу, изнасиловал ее, а потом исчез с большей частью ее наличных денег. Теперь было подтверждено, что сбежавший поражен слепотой, но владеет радароподобным прибором, позволяющим ему видеть. Сообщалось, что он вооружен и опасен.

Теллон криво усмехнулся. Особенно хорош был писк об изнасиловании, исходивший от Аманды! Он заснул и умудрился продремать большую часть дня, полностью проснувшись лишь тогда, когда низкое рычание Сеймура оповестило его, что вокруг сарая ходят люди. Внутрь, однако, никто не заходил, и через некоторое время Теллон бросил размышлять о том, что он будет делать, если кто-то все же зайдет. Философия Уинфилда, что человек должен извлекать все, что можно, из настоящего момента и предоставить будущему самому решать его проблемы, не особенно восхищала Теллона, но в данных обстоятельствах только она и годилась.

В сумерки он подхватил Сеймура и мешок и осторожно открыл дверь. Когда он уже был готов шагнуть на улицу, лимузин сливового цвета прошелестел по короткой подъездной дорожке и, развернувшись, остановился перед большим домом. Из него вылез крепко сбитый молодой человек с перекинутой через руку курткой и помахал кому-то в доме; кому именно — это было уже за пределами поля зрения Теллона. Молодой человек пошел к главному входу, но по пути остановился у клумбы со светло-голубыми поющими цветами и наклонился, чтобы вырвать сорняк. Цветы отозвались на прикосновение нежным, печальным гудением, слышимым даже здесь, в темноте сарая.

Поющие цветы были местным растением, питающимся насекомыми, заунывный гудящий звук служил для того, чтобы привлекать или усыплять добычу. Теллону эти цветы никогда не нравились. Несколько секунд он бесстрастно слушал, держа Сеймура так, чтобы пес смотрел в узкую щель в двери. Мужчина обнаружил еще несколько сорняков и выдрал их с корнем, потом, сердито бормоча, он двинулся к сараю. Теллон вытащил из кармана пистолет, перевернул его в руке и застыл, выжидая, пока хрустящие шаги не приблизились к двери с той стороны.

Это было как раз то, чего он надеялся избежать. Его подготовка позволяла ему одолеть почти любого противника в рукопашном бою; но когда твои глаза торчат у тебя под мышкой, это значительно меняет соотношение сил.

Он весь напрягся, когда дверная защелка повернулась.

— Гилберт! — позвал женский голос из дома. — Если хочешь копаться в саду, то сначала переоденься. Ты же обещал.

Мужчина помешкал две-три секунды, потом повернулся и зашагал к дому. Как только он вошел внутрь, Теллон выскользнул из сарая и снова двинулся в путь.

Он придерживался этой тактики уже четыре дня: ночью преодолевал небольшое расстояние, днем прятался, но ухудшение работы электроглаза становилось все заметнее. К концу четвертой ночи изображение, которое он получал, стало таким тусклым, что ему легче было ориентироваться с помощью сонарного «фонаря». Его имя постепенно исчезло из выпусков новостей, и пока он не видел ни одного элэсбэшника или даже гражданского полицейского. Он решил вновь путешествовать днем.

Теллон шел пешком еще три дня, не решаясь прибегнуть к автостопу. Теперь у него была уйма денег, но обедать в ресторанах или даже в забегаловках в его ситуации слишком рискованно, поэтому он питался хлебом и протеиновыми консервами, взятыми из «Персидского кота», а воду пил из городских фонтанов.

Глядя на Эмм-Лютер глазами пешехода, Теллон с небывалой остротой ощутил, как отчаянно планете не хватает земли. Плотность населения была не особенно высока, но удручала повсеместная монотонность: жилые районы, перемежающиеся торговыми и промышленными центрами, тянулись без конца и края, заполняя каждую квадратную милю ровной земли, которую мог предоставить континент. И лишь наткнувшись на неприветливые горные склоны, волны аккуратных домов-близнецов откатывались назад. Сельскому хозяйству осталась лишь узкая полоска предгорий, где оно развивалось с переменным успехом; подлинной нивой планеты был океан.

Преодолев еще около сотни миль, Теллон понял, что электроглаз протянет дня два, не больше, а потом опять слепота — и семьсот миль впереди.

Единственный лучик надежды заключался вот в чем: Блоку станет известно, что он выбрался из Павильона, и все члены сети будут его высматривать. Но на Эмм-Лютере организация никогда не была сильной — элэсбэшники автоматически устанавливали слежку (главным образом посредством подслушивающих устройств) за каждым землянином, поселяющимся в Нью-Виттенбурге: город был как бы таможней планеты. Вполне возможно, что в этот самый момент ЭЛСБ хватает хороших агентов, которые выдали себя, пытаясь перехватить его. Он решил еще день двигаться по шоссе, а потом снова направиться к железной дороге.

Следующий день прошел без приключений. Теллон обратил внимание, что в перечне его примет ни в одном из выпусков новостей не сообщили правдоподобного описания электроглаза, хотя Аманда наверняка была в состоянии его представить. Он предположил, что тут действуют какие-то цензурные ограничения, возможно, чтобы избежать громкого скандала на тему: как и почему опасным политзаключенным предоставили возможности для создания сложнейших искусственных глаз? У Хелен Жюст, наверное, неприятности, подумал он, но для него гораздо важнее то, что широкая публика не имеет никакого представления о приборе. Если кто-нибудь и захочет найти субъекта с «радароподобным устройством», то наверняка он станет высматривать человека с черным ящиком и вращающейся антенной на голове. Очки же, так и не вытесненные до конца контактными линзами, можно было видеть на каждом шагу; а сам Теллон в своей пыльной, не вызывающей никаких внятных ассоциаций одежде нигде не выделялся из толпы. Еще в бытность агентом Блока неприметная внешность составляла одно из главных его достоинств.

На следующий день немного похолодало и прошел небольшой дождь — первый дождь, увиденный Теллоном со дня своего ареста. Его маршрут никогда не уводил его далеко от прибрежной железнодорожной магистрали, и теперь он снова зашагал в сторону океана. Слепнущий электроглаз делал день во много раз пасмурнее, и Теллон торопился выжать все что можно из считанных часов света, подаренных ему увечным прибором. Вечерело, когда на горизонте блеснул океан, а чуть позже Теллон увидел блеск железнодорожных рельсов.

Снова повернув на север — туда, где, по его догадкам, должна была находиться железнодорожная станция, — Теллон обнаружил, что приближается к первому действительно крупному промышленному центру, встреченному им с начала путешествия. За высоким забором тянулись почти на милю вглубь зубчатые крыши заводских корпусов, сливавшиеся с наползающими сумерками. Дальше светились окна административного корпуса. Рев могучего воздухоочистительного оборудования доносился до Теллона, пока он шел вдоль забора, озадаченный контрастом между этим заводом-гигантом и преобладающими на Эмм-Лютере семейными предприятиями. Мимо проехало несколько темно-зеленых грузовиков; притормаживая, они въезжали в освещенные и охраняемые часовыми ворота, находящиеся в ста ярдах впереди. На грузовиках Теллон заметил изображение книги и звезды, которыми помечалась государственная собственность.

Теллон начал догадываться. Бескрайний шумный комплекс был одним из факторов, определивших его судьбу. То было звено цепи государственных заводов, сосредоточивших в себе сливки технического потенциала планеты ради массового производства межзвездных зондов.

Здесь собирались узлы сказочно дорогих автоматических кораблей. Из года в год каждые пятьдесят пять секунд с Эмм-Лютера взлетал такой корабль. Более полумиллиона зондов в год — столько же, сколько производила сама Земля — отправлялось в странствие наугад, по маршруту, прочерченному капризами пульсационных переходов. Планета обескровила себя этими усилиями, но авантюра окупилась приобретением нового мира.

Теперь заводы переключались на ударное производство всего, необходимого для освоения Эйч-Мюленбурга, прежде чем до него доберется Земля. Площадь суши нового мира еще оставалась тайной, но если Эмм-Лютер сможет доставить на нее приличное число поселенцев со всем необходимым для жизни исходя из расчета двух человек на квадратную милю, если это будет проделано раньше, чем туда найдет дорогу какая-либо другая держава, — тогда по межзвездным законам вся планета будет принадлежать Эмм-Лютеру. Забавно, что за принятие этого закона больше всего ратовала Земля; но то было в прежние времена, когда планета-мать не предвидела, что ее дети захотят независимости.

Мимо Теллона медленно, почти сонно проехала полицейская патрульная машина. На передних сиденьях сидели два офицера в форме, позади — два сыщика в штатском. Они с мирной сосредоточенностью курили сигареты, готовясь сдать вахту, и по тому, как неохотно остановилась машина, Теллон понял, что встреча с ним не вызывает у них ни малейшего энтузиазма. Они даже немного поколебались перед тем, как выйти и направиться в его сторону, — четверо полицейских из маленького городка, думающие только о том, что их ужин остынет, если этот запыленный чужак окажется тем, кого им велено искать.

Теллону тоже было жаль, что так вышло. Он окинул взглядом пустое шоссе, затем пригнулся и побежал к заводским воротам. До них оставалось ярдов двадцать, но несколько секунд ему пришлось бежать навстречу полицейским. Те пошли немного быстрее, переглядываясь друг с другом, а потом удивленно закричали, когда Теллон влетел в ворота и вприпрыжку помчался через асфальтированную площадку к ближайшему зданию. С тяжелым мешком и вырывающейся из рук собакой бежать было нелегко, но, к собственному удивлению, Теллон сумел беспрепятственно добраться до высоких дверей. Проскальзывая между створок, он оглянулся на ворота: запоздало насторожившись, заводские охранники спорили там с полицейскими.

Внутри просторного зала, похожего на ангар, рядами стояли стеллажи с желтыми пластмассовыми барабанами — герметически закупоренной тарой для транспортировки электронных деталей. Теллон побежал по проходу, свернул в узкий поперечный коридор и, вскарабкавшись на полку стеллажа, устроился среди цилиндров. В зале, насколько он мог судить, никого не было. Он достал пистолет и тут внезапно осознал всю бесполезность этого оружия для человека в его положении. Сомнительно, что он сумеет убедить Сеймура смотреть в прицел достаточно долго, чтобы попасть наверняка хотя бы в слона.

Когда бешеный стук сердца унялся, он заново осмотрел свою позицию. В здание еще никто не вошел, но это наверняка потому, что они сейчас окружают его. Чем дольше он прождет, тем меньше будет у него шансов выбраться. Теллон соскользнул с полки и побежал в другой конец зала — дверь, через которую он вошел, оставалась за спиной. Стемнело, но он мог видеть, что стены здания на всем их протяжении представляют собой систему частично перекрывающихся подвижных панелей. В каждой из них была дверь стандартного размера — это означало, что он может выйти в любом месте — если, конечно, угадает выход, за которым его не ждут.

Пробежав почти три четверти пути через зал, он свернул к одной из маленьких дверей, секунду поколебался и медленно стал ее приоткрывать. Раздалось уныло-злобное «крэк», и что-то горячее хлестнуло его по плечам. Теллон отпрянул от двери, в которой зияла круглая, словно облизанная по краям дыра. Сеймур громко скулил от страха и царапал Теллону бок, а снаружи эхо выстрела уже тонуло в хриплых криках вспугнутых морских птиц.

Не та дверь, запоздало подумал Теллон. Он добежал до конца зала и схватился за дверную ручку, но дверь распахивать не стал. Выстреливший по нему невидимый противник наверняка решил, что он попытается выбраться через эту дверь. И теперь враг притаился как раз за ней. Теллон прошмыгнул вдоль торцовой стены к соседней двери, понимая, однако, что полицейские могут предвидеть и этот шаг. Можно вернуться к первой двери, но пока он решал эти головоломки, истекали бесценные секунды; к неприятелю спешило подкрепление, и вообще преимущество было на их стороне. Он даже не мог видеть, чтобы стрелять по ним, потому что ему приходилось пользоваться глазами…

НУ КОНЕЧНО ЖЕ!

Пальцы Теллона забегали по кнопкам настройки электроглаза. С пятой попытки он оказался снаружи: он парил в темнеющем воздухе, а внизу под ним еле различимые фигурки двух мужчин двигались вдоль стены фронтона с множеством дверей. Он поднимался по спирали все выше… перед глазами мелькает одна сторона… еще бегущие фигурки… головокружительное, молниеносное снижение… другая сторона того же здания… маленькие грузовики, стоящие вплотную к стене, но людей не видно…

Теллон переключился на Сеймура, сориентировался и бросился к ближайшей стене. Он выскочил из двери, пробежал между грузовиками, пересек проезжую часть и скрылся в здании, похожем на то, которое покинул. Здесь стояли такие же стеллажи, но этот ангар был ярко освещен, и по некоторым проходам с завыванием ездили автопогрузчики. Пересекая зал, Теллон заставил себя не спешить. Никто из водителей его вроде бы не заметил, и он без каких-либо помех прошел на другую сторону и вышел на прохладный вечерний воздух.

В следующем здании было так же пустынно, как и в первом. Выбравшись из него, Теллон решил, что он достаточно далеко от центра событий и теперь можно не скрываться. Он пошел по разделяющей корпуса аллее, удаляясь от передней границы индустриального комплекса. За углом агонизирующий электроглаз выдал ему мутную картину беспорядочно разбросанных небольших зданий, складских дворов, кранов, опор, огней. На северо-западе в небо цвета индиго вонзались трубы двух печей. Выли заводские сирены, с грохотом захлопывались огромные двери, машины с горящими фарами потоками неслись к воротам.

Теллон понял, как ему повезло: этот расползающийся во все стороны индустриальный кошмар был ему на руку. Впрочем, он чувствовал, что по его спине сбегает теплая струйка крови и что ноги под ним подгибаются, а сам он находится на грани слепоты.

Теперь самый очевидный выход, подумал Теллон, — это отказаться от себя. Но ведь накануне я отказался от того, чтобы отказаться от себя?..

Срезав угол, он двинулся по заводской территории — слегка пошатываясь и опираясь о стены, когда идти становилось слишком трудно. Теллон сознавал, какое смехотворное зрелище он представляет, но ему вдвойне повезло: на больших государственных предприятиях работники склонны видеть только то, что имеет отношение к их непосредственным обязанностям, а в конце смены они вообще ничего не замечают.

Прошло около часа; тут он обнаружил, что в двух шагах от него поднимаются трубы гигантских печей. Сознавая, что вот-вот свалится, он осторожно пробрался между штабелями топливных брикетов и, наконец, в поисках теплого места приблизился к печам. За буйными зарослями сорняков виднелся забор — граница территории завода. Теллон решил, что ушел от преследующих его полицейских и охранников достаточно далеко, и стал искать место для отдыха.

Все пространство между печами и забором заросло травой и кустарником, скрывавшими неопрятные груды ящиков и ржавых металлических каркасов, похожих на списанные сборочные агрегаты. Огромные костры отпылали в своих керамических топках, но исходивший от труб жар согревал все вокруг. Теллон обследовал несколько оплетенных растительностью куч, пока не обнаружил достаточно большую, чтобы служить укрытием, дыру. Он кое-как втиснулся в маленькую пыльную пещеру и снова опустил травяной камуфляж поверх входного отверстия.

Ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, он обнаружил, что может распрямиться в полный рост в этом замкнутом пространстве. Он осторожно протянул руку и обнаружил туннель, ведущий в середину кучи и выложенный неровными кусками стали и обломками ящиков так, что получились настоящие потолок и стены. Теллон еще немного прополз вперед, но это отняло у него последние силы. Он выбрался из лямок мешка, положил на него голову, выключил электроглаз и позволил себе выскользнуть из лап этой вонючей вселенной.

— Брат, — раздался из темноты голос, — ты не представился.

Их было четверо — Айк, Лефти, Фил и Денвер.

Великая прелесть этого места, объяснил Айк, состоит в том, что здесь тепло. Из дальнейших объяснений Теллон понял, что в любом обществе всегда есть те, кто не рожден для успеха, у кого нет ни воли, чтобы работать, ни силы, чтобы брать, и поэтому они довольствуются объедками с барского стола. Этих людей всегда можно отыскать в тех местах, где для удовлетворения жизненных потребностей достаточно протянуть руку и ждать. Вот и здесь идущее от печей тепло долгой зимней ночью означало разницу между сном и смертью.

— Вы хотите сказать, — сонно спросил Теллон, — что вы бродяги?

— Это грубое определение, — ответил Айк слабым гнусавым голоском. — У тебя еще остался этот вкуснейший черствый хлеб? Гренок Природы — так я его называю.

— Не знаю. — Спина у Теллона болела, ему страшно хотелось спать. — Да и как я могу определить это в темноте?

Айк, судя по голосу, был озадачен:

— Но, брат, у нас же включена наша люми-лампа. Ты не можешь заглянуть в собственную сумку? Мы голодны. Твои новые друзья голодны.

— Извини, мой новый друг. Я слишком вымотан, чтобы искать. Но не будь этого, проку от меня было бы немногим больше, — Теллон сделал над собой усилие: — Я слепой.

Он, кажется, впервые сказал о своей слепоте вслух.

— Прости, — в голосе Айка послышалось неподдельное сожаление. Воцарилось молчание, потом он сказал:

— Можно спросить у тебя одну вещь, брат?

— Какую?

— Эти толстые серые очки, что на тебе надеты, — почему слепые начали носить толстые серые очки? Какой от них толк, если ничего не видишь?

Теллон приподнял голову на несколько дюймов:

— Что ты имеешь в виду?

— Я сказал, какой смысл носить…

— Нет! — оборвал его Теллон. — Что ты имел в виду, когда сказал, что слепые стали носить толстые серые очки?

— А! Ну, твои очки — вторые, что я видел за эту неделю. Да, брат… потому я и спросил. Где-то в десяти милях к северу отсюда есть поместье, хозяин которого очень богатый и притом слепой. Мы с Денвером часто лазим через стену, потому что мы оба любим фрукты. Фруктовые деревья там просто стонут под тяжестью плодов; прямо-таки помочь им облегчиться — сам бог велел. Конечно, там собаки, но днем…

— Очки, — прервал его Теллон. — Что ты говоришь об очках?

— В том-то и дело, брат. На этой неделе мы видели слепого. Он гулял в саду, и на нем были очки вроде твоих. А теперь… теперь до меня дошло, что он двигался, как зрячий!

Теллона охватило волнение:

— Как его зовут?

— Не помню, — ответил Айк. — Я только слышал, что он вроде бы в родстве с самим Арбитром и что он математик или наподобие того. Но я не помню, как его зовут.

— Его зовут Карл Жюст, — нетерпеливо сказал Денвер.

— Почему ты об этом спрашиваешь, брат? — хихикнул Айк. — Он тебе друг, что ли?

— Не совсем, — холодно ответил Теллон. — Скорее, я друг его семьи.

 

Глава 13

За то, чтобы поработать у Теллона проводником, Айк запросил сто часов.

Сумма несколько шокировала Теллона. За два года на Эмм-Лютере он успел свыкнуться с радикальной «финансовой демократией», введенной правительством вскоре после своего прихода к власти в 2168 году. В своей первоначальной, наиболее чистой форме она предписывала, что любому человеку за один отработанный час, независимо от рода его занятий, следует платить одну денежную единицу, называемую «один час». Как и лютеранская единица времени, один час делился на сто минут. Наименьшей монетой была четверть — одна четвертая минуты, или двадцать пять секунд.

Когда улеглось возбуждение, вызванное новым, не зависимым от Земли, статусом, Гражданский Арбитр счел необходимым значительно преобразовать систему оплаты труда. В закон были добавлены статьи о сложных коэффициентах, позволявшие тем, кто путем самосовершенствования увеличивал свой вклад в экономику, получать за работу больше одного часа в час. Но коэффициент «три» был абсолютным максимумом, и поэтому на Эмм-Лютере было очень немного крупных частных корпораций — стимулирование было ограничено, как и замышлял Арбитр.

Чтобы приблизиться к коэффициенту «три», человек должен был иметь высочайшую профессиональную квалификацию и работать с полной отдачей сил — а тут бездельник и бродяга по имени Айк требовал суммы, которая, по самым скромным подсчетам Теллона, соответствовала коэффициенту «десять».

— Ты сам знаешь, что это безнравственно, — сказал Теллон, гадая, есть ли у него столько денег. Он забыл пересчитать банкноты в пачке, позаимствованной у «Персидского кота».

— Вот если бы я взял деньги, пока ты спал, и слинял с ними, тогда это было бы и вправду безнравственно.

— Ты наверняка проверил, что деньги у меня есть. Коли на то пошло, сколько там в моем мешке?

Айк попробовал изобразить смущение:

— По-моему, часов девяносто.

— Тогда как же я смогу заплатить тебе сто?

— Ну… там еще радио.

Теллон нервно рассмеялся. Он догадывался, что ему еще повезло. Он был слеп, из-за раны между лопатками при каждом движении его тело немело от мучительной боли. Четверо бродяг играючи могли бы обчистить его ночью, пока он спал; строго говоря, было вообще поразительно, что в обмен на его деньги они намеревались хоть что-то сделать..

— Почему вы так стремитесь мне помочь? Вы знаете, кто я такой?

— Брат, все, что я на самом деле знаю про тебя, следует из твоего акцента, — сказал Айк. — Ты с Земли, а мы тоже оттуда. Здесь было совсем неплохо, пока кучка этих ханжей с Библиями не захватила власть и не лишила человека возможности получать честную зарплату за честную работу.

— Кем ты работал?

— Я? Нет, брат, это не для меня. Здоровье не позволяет. Но разницы-то никакой! Если бы я работал, я все равно не получал бы за это в добрых честных соларах, верно? А вот Денвер трудился — торговал настоящими кусочками Святого Креста.

— Пока фабрику, где он их делал, не прикрыли, правильно я понимаю? — нетерпеливо прервал его Теллон. — Когда ты сможешь проводить меня в поместье Жюста?

— Ну, нам придется пересидеть здесь до конца дня. Когда стемнеет, мы выведем тебя за забор. После этого все зависит только от твоих ног. Конечно, идти нам придется не по Бульварам, но к рассвету мы будем на месте.

«Рассвет, — подумал Теллон, — а если не удастся получить обратно от Карла Жюста свой электроглаз, тогда — последний закат. Интересно, этот человек — отец или брат Хелен Жюст?»

— Хорошо, — сказал он. — Можешь взять деньги.

— Спасибо, брат. Я уже взял.

Идти пришлось всю ночь, и благодаря поддержке Айка Теллон обошелся без электроглаза: последние крохи энергии надо было сберечь для всего того, что ему предстояло в поместье. С ним пошли только Айк и Денвер — один взял его за правую руку, другой — за левую.

Двое его спутников помогли ему пролезть сквозь прикрытую бурьяном дыру в заборе и вывели туда, где вновь начинались тихие улицы. Дорогой Теллон задумался над вопросом как эта порода людей может существовать веками без изменения? Непрерывное развитие человечества, кажется, их не затронуло — они живут и умирают точно так же, как делали это древние бродяги. Если человечество просуществует еще миллион лет, то и тогда, видимо, они сохранятся.

— Кстати, — спросил Теллон, — что вы сделаете со всеми этими деньгами?

— Купим еды, конечно, — ответил Айк.

— А когда еда кончится? Что тогда?

— Там видно будет. Проживем.

— Не работая? — сказал Теллон. — Разве не легче было бы устроиться куда-нибудь?

— Конечно, легче, брат. Работать иногда легче, но я не собираюсь поступаться принципами.

— Принципами! — рассмеялся Теллон.

— Да, принципами. Противно уже то, что не платят добрыми честными соларами. А при этой чокнутой системе дело обстоит еще паскудней.

— Как так? Мне здешняя идея кажется вполне разумной.

— Не смеши меня, брат. Сами коэффициенты — идея хорошая, но они же их применяют шиворот-навыворот!

— Шиворот-навыворот? — Теллон никак не мог понять, искренне говорит Айк или дурака валяет.

— Да, я так считаю, — Айк не шутил. — Да и на Земле та же история. Возьми кого-нибудь, вроде хирурга. Этот человек и вправду хочет быть хирургом — у него талант, видишь ли… призвание! Он ничем другим на свете не стал бы заниматься — и тем не менее он получает в десять или в двадцать раз больше какого-нибудь бедняка, вкалывающего на работе, которую ненавидит. Это справедливо? Справедливо, что кто-то наподобие… как звать теперешнего самого главного на Земле?

— Колдуэлл Дюбуа, — подсказал Теллон.

— Ну, ему нравится быть самым главным — пожалуйста. Но тогда почему же он должен получать в сотни раз больше работяги, которого достала осточертевшая ему машина? Ненавидит ее, а должен с ней нянчиться… Нет, брат, следует каждый год проводить этакую психологическую проверку всех, кто работает. Когда окажется, что кто-то начал находить удовольствие в своей работе, ему надо срезать зарплату. И вот уже у вас есть лишние деньги для другого парня, который, наоборот, за год еще больше озверел от своей постылой работы.

— Я передам твое предложение Колдуэллу Дюбуа, как только увижусь с ним.

— О, рядом с нами настоящая знаменитость, — сказал Денвер.

— Здесь он выпьет шерри с Жюстом, а потом отправится прямо на обед к президенту Земли!

— Если вернуться к твоим принципам, — сказал Теллон Айку, — они случайно не позволяют вернуть мне немножко денег на билет на поезд?

— Извини, брат. Принципы принципами, а деньги — деньгами.

— Я так и думал.

Теллон слепо шел вперед, позволяя бесцеремонно впихивать себя в палисадники или подворотни всякий раз, когда мимо проезжал автомобиль. Два его спутника без вопросов приняли к сведению, что ему необходимо остаться незамеченным, и доставили его к Жюсту без всяких происшествий. Интересно, думал Теллон, может, они на самом деле знают, кто он такой, несмотря на слова Айка. Это объяснило бы их готовность помочь ему, как и стремление поживиться за его счет.

— Вот мы и пришли, брат, — сказал Айк. — Это главные ворота. Меньше чем через час рассветет, поэтому не пробуй лезть туда в темноте. Собачки здесь не больно-то ласковые.

— Спасибо за предупреждение, Айк.

Теллон оторвал руки от прутьев массивных стальных ворот и соскользнул на землю. В сером полумраке он увидел себя глазами Сеймура, который протиснулся между прутьями и терпеливо ждал, пока Теллон переберется через верх. Электроглаз, которым он совершенно не пользовался полтора дня, при максимальном напряжении выдавал едва различимое изображение. Работать ему оставалось несколько минут, не больше.

— Давай, малыш, — настойчиво зашептал Теллон. Сеймур вскочил к нему на руки, от чего вселенная Теллона закружилась волчком, но он уже свыкся со случайными потерями ориентации, неизбежными, когда у его глаз были четыре ноги, хвост и разум терьера. Прежде Теллон прохладно относился к домашней живности, но к Сеймуру сильно привязался.

С собакой под мышкой и пистолетом в руке Теллон опасливо ступил на посыпанную гравием дорожку, прорезающую беспорядочные заросли густого кустарника. Он тут же потерял из виду ворота и обнаружил, что движется по туннелю из переплетенных ветвей и листвы. Дорожка дважды приводила его обратно, прежде чем он сумел попасть в сумеречный парк. Здесь тоже было множество деревьев, но теперь Теллон смог разглядеть низкое здание, стоящее на вершине невысокого холма, с чередой расположенных ярусами террас.

Только тогда он услышал собак, воем и лаем выражавших свое глубочайшее негодование по поводу его присутствия в саду. Этот устрашающий натиск на его слух дополнился неистовым треском веток — свора была уже близко, совсем рядом. По мощи их глоток казалось, что они были лошадиных размеров и, похоже, бежали во всю прыть.

Он повернулся на каблуках — движение, эквивалентное повороту головы у нормально видящего человека. Бежать назад в кусты? Он ничего бы не выиграл, а до дома оставалось по крайней мере ярдов четыреста, причем в гору. У некоторых здешних деревьев стволы прямо над землей разветвлялись на три-четыре толстых искривленных сука. Теллон добежал до ближайшего такого дерева и влез в узкую расщелину.

Собаки — три серых призрака — появились слева от него, скользя вдоль зарослей кустарника. Они принадлежали к местной бесшерстной разновидности — результат мутации изначальной породы волкодавов. У них были огромные плоские головы, опущенные к земле. Когда они увидели Теллона, их вой стал еще громче.

Он стал было поднимать пистолет, но при виде огромных мчащихся собак Сеймур изогнулся и вырвался из рук Теллона. Не успел он перехватить его, как песик соскочил на траву и, визжа от страха, со всех ног припустил к воротам. Теллон в отчаянии вскрикнул, увидев глазами Сеймура, что один из серых призраков отделился от своры, чтобы перехватить терьера. Но тут ему пришлось подумать и о себе: без глаз Сеймура он превратился в легкую добычу.

Его пальцы забегали по кнопкам электроглаза, изменяя радиус действия, и он переключился на глаза ближайшей собаки. Это было немного похоже на просмотр фильма, снятого с низко летящего самолета — потрясающее ощущение, что летишь, как стрела, внизу быстро скользит земля, заросли высоких трав сперва неясно вырисовываются впереди, как горы, а после сами собой расступаются перед тобой, словно зеленые облака. Впереди, покачиваясь в такт плавным скачкам собаки, виднелась фигурка человека с побелевшим от страха лицом.

Теллон заставил себя поднять пистолет и двигать рукой, пока, с точки зрения несущегося животного, дуло пистолета не стало безукоризненным черным кругом с рисующимся в перспективе таким же барабаном. Вся шутка в том, мрачно подумал он, чтобы постараться попасть самому себе прямо между глаз. Он нажал на спуск и обрадовался, почувствовав неожиданно сильную отдачу. Но, если не считать легкого содрогания, выстрел никак не повлиял на быстро разрастающееся изображение, получаемое от собаки.

Он сделал вторую попытку. На этот раз звуку выстрела ответил глухой лай, в нем прозвучали боль и удивление. Он получил изображение бешено вращающихся неба и земли, потом крупный план корней в зарослях травы, которые тут же потемнели и превратились в ночь. Оправившись от некоторого потрясения — ведь он как бы пережил собственную смерть, — Теллон переключился на следующего пса. Он увидел себя на том же самом дереве, но на этот раз гораздо ближе — И СО СПИНЫ.

Неловко изогнув тело в тесном пространстве между ветвями, Теллон выстрелил наугад и был вознагражден моментальной слепотой. Это означало, что он попал. Удивляясь эффективности маленького пистолетика, он ощупал пальцами ствол и обнаружил, что дуло пистолета было не простой окружностью, а гроздью из шести крошечных отверстий. По-видимому, при выборе оружия Аманда Вайзнер решила не полагаться на случай. Пистолет стрелял шестью ультраскоростными пулями одновременно — одной из центрального ствола, а пятью — из слегка отклоняющихся от срединной оси стволов. На близком расстоянии пистолетик с золотой рукояткой мог сделать из человека бефстроганов; на средней дистанции он был не хуже карманного полицейского автомата.

Не слыша поблизости никаких звуков, Теллон нажал кнопку номер один — кнопку Сеймура — и не увидел ничего, кроме черноты. Его охватила печаль. Он попробовал режим «поиск» и поймал третьего пса. Тот довольно медленно продвигался сквозь гущу кустарника, а в нижней части картинки вокруг неясных очертаний виднелся край морды, испачканный чем-то красным.

Разозленный, но обретший доверие к своему оружию, Теллон слез с дерева. Перестав соблюдать тишину и осторожность, он подхватил оброненный мешок и зашагал вверх по холму в сторону дома. Поскольку электроглаз был настроен на оставшегося в живых пса, за своими передвижениями Теллон следить не мог и поэтому шел с расставленными руками, чтобы не натолкнуться на дерево. Можно было бы отыскать в мешке сонарный «фонарь», но он предполагал, что скоро увидит себя глазами третьего пса, а до этого не успеет далеко забрести. Его догадка оправдалась. Пес прорвался сквозь тесно растущие кусты, и Теллон увидел тусклое изображение собственной фигуры, еле-еле бредущей в сторону дома. И вновь земля поплыла под ним длинными парящими скачками.

Он ждал, пока его спина не заполнила кадр, и тогда обернулся — вспышка выстрела, отдача — и все опять погрузилось в темноту. Это за тебя, Сеймур, подумал он. Спасибо за все. Полыхнувший пистолет сотряс его кисть — потушил огни. Это за тебя, Сеймур, подумал он.

Теперь перед Теллоном стояла задача проникнуть в дом без помощи Сеймура. Айк сказал ему, что Карл Жюст живет в своем полудворце один, поэтому Теллон не беспокоился, что придется иметь дело более чем с одним человеком; но он не мог видеть, да еще необработанная рана, которая превратила его плечи в комок боли… Кроме того, грохот выстрелов и лай собак могли встревожить Жюста. Теллону пришло в голову, что Жюст, если у него свой электроглаз, наверняка держит возле себя какое-нибудь животное, а то и сразу нескольких.

Теллон снова переключил электроглаз на «поиск», но не получил изображения. Тогда он вытащил сонарный «фонарь» и с его помощью заспешил к дому. Только четыре или пять минут пролетело с того момента, когда он перебрался через стальные ворота. Приближаясь к дому, он стал ловить темные, быстротечные образы; единственной узнаваемой деталью был сияющий прямоугольник — окно, увиденное изнутри дома.

Он не мог решить, на самом ли деле так темно внутри, или это результат агонии электроглаза. Подойдя еще ближе, — здесь он ощутил под ногами что-то похожее на мощеный внутренний дворик, — Теллон различил и другие подробности. Его взору предстала шикарно обставленная спальня, казалось, увиденная с какой-то достаточно высокой точки на одной из стен. Пока он пытался сообразить, что за животное может служить источником такой необычной панорамы, относительно внятно стала видна другая часть комнаты.

Бородатый человек могучего сложения сидел в постели, наклонив голову — словно прислушивался к чему-то. Смутно виднелись массивные очки.

Высокий визг сонара подсказал Теллону, что он чуть не натолкнулся на стену. Он отклонился левее и быстро пошел вдоль стены, ища дверь. Человек в спальне встал и достал из ящика что-то, похожее на пистолет. Руки Теллона нащупали оконную нишу, он швырнул в окно своим мешком, но тот отскочил от прочного стекла обратно ему в руки. Отступив назад на несколько шагов, он поднял пистолет и вышиб выстрелом стекло.

Пока он вслепую лез в комнату, картина спальни резко изменилась тем особенным образом, к которому Теллон уже привык. Животное, чьи глаза здесь использовались, оказалось птицей, вероятно, соколом, который только что перелетел на плечо хозяину. Теллон ощутил, как дверь спальни разрослась; понятно было, что Жюст уже ищет незваного гостя. Теряя голову, он пробежал через комнату, пробуя представить себе, каково же ему придется в надвигающейся странной схватке. Оба противника видели одними и теми же, чуткими глазами, так что каждый мог видеть то же, что и другой. Но у Жюста были два преимущества: он почти не терял ориентации, потому что его глаза сидели у него же на плече, и его электроглаз не дышал на ладан.

Не стоило пренебрегать вероятностью того, что столкновения удастся избежать. Возможно, если он скажет Жюсту, кто он такой и зачем сюда пришел, они смогут найти какое-то решение. Он нашел дверь внутри комнаты и повернул ручку. Изображение, полученное им в тот момент, представляло собой вид с лестничной площадки на лежащий внизу просторный холл с дверями по обеим сторонам — это значило, что Жюст вышел из спальни и ждет следующего шага Теллона.

Теллон приоткрыл дверь и увидел, что у косяка одной из дверей в холле появился темный зазор. Как всегда, он ощутил странное смятение чувств из-за присутствия сразу в двух местах.

— Жюст, — прокричал он в щель, — давайте без глупостей! Я Сэм Теллон — тот тип, который изобрел штуку, что у вас на голове. Я хочу с вами поговорить.

Жюст отозвался лишь после долгой паузы:

— Теллон? Что вы тут делаете?

— Я могу объяснить. Мы поговорим?

— Хорошо. Выйдите из комнаты.

Теллон начал было открывать дверь шире, но потом увидел, что глядит на темный зазор вдоль ствола тяжелого, вороненого пистолета.

— Я думал, мы согласились не делать глупостей, Жюст, — закричал он. — На мне такой же электроглаз. Я настроен на вашу птицу и смотрю прямо в прицел той пушки, которую вы сейчас держите в руке.

Теллон только сейчас осознал свое единственное незначительное преимущество — человек, при котором находятся глаза, с неизбежностью должен был передавать тактическую информацию противнику.

— Отлично, Теллон. Я кладу мой пистолет на стол. И отхожу от него в сторону. Вы можете это видеть, я полагаю. Оставьте свой на полу в той комнате и выходите, и мы поговорим.

— Ладно. — Теллон положил пистолет и вышел в холл. Тусклым взглядом своего электроглаза он увидел себя, появляющегося из двери. Ему было не по себе — не из-за подозрения, что Жюст будет играть нечестно, а из-за того, что он знал: ему самому наверняка придется играть нечестно, чтобы получить то, чего он хотел. На полдороге к подножию лестницы он задержался, ломая голову, как же разлучить Жюста с электроглазом, не применяя насилия.

Должно быть, Жюст дал птице какой-то сигнал, но Теллон проглядел его. И только знакомое ощущение пикирующего птичьего полета спасло его в момент нападения от ошеломляющей потери ориентации. Когда его собственное изображение раздулось, как воздушный шар, он, пригнувшись, ринулся к двери и уже достиг ее, когда когтистая фурия опустилась к нему на спину. Сгорбившись, чтобы защитить яремную вену, Теллон протиснулся в дверь, чувствуя, будто какие-то бритвы полосуют одежду и кожу. Он с силой захлопнул дверь, зажав ею птицу. Раздался пронзительный крик, и вновь стемнело.

Он обнаружил, что один коготь вонзился прямо в сухожилие на тыльной стороне его левой ладони. Действуя вслепую, он достал из мешка нож и отрезал коготь от птичьей лапы. Сам коготь по-прежнему торчал в его руке, но с этим пока придется подождать. Он обшарил окрестности электроглазом, картинки не получил, подобрал пистолет и снова открыл дверь.

— Что, Жюст, темновато? — хрипло крикнул он в холл. — Вам надо было держать в доме не одну птицу, а много. Обойдемся без беседы. Я хочу взять у вас назад эти глаза и уйти своей дорогой.

— Только попробуй подойти ко мне, Теллон. — Жюст дважды выстрелил по стенам холла, но ни одна из пуль не пролетела даже близко от Теллона.

— Не тратьте зря патроны. Вы меня не видите, а я к вам подобраться могу. У меня есть одна штука, которую Хелен не забрала, а для нее глаза не нужны.

Пистолет снова грохнул, и вслед за этим зазвенело стекло. Повинуясь электрическим модуляциям сонара, Теллон побежал к лестнице и заковылял вверх по ступеням. Он догнал Жюста на полдороге, и они, сцепившись, тяжело покатились вниз. Теллону, который до тошноты боялся повредить последний работоспособный электроглаз, не потребовалось много времени, чтобы справиться со своим более тяжелым и сильным, но совсем не тренированным противником. Он воспользовался разработанной в Блоке техникой «ответного давления», и, когда они докатились до пола, Жюст превратился в мешок костей.

Теллон, который на этой последней фазе падения бережно поддерживал голову здоровяка, снял с Жюста его электроглаз и надел на него свой. Теперь оставалось только прихватить денег и еды, а затем спешно ретироваться.

Моля, чтобы нашелся какой-нибудь способ убедиться в целости электроглаза, Теллон поставил его на «поиск» и был ошарашен — он получил изображение! Отчетливое, яркое, изумительно недвусмысленное…

Крупный план отполированной до блеска входной двери, она распахивается, а за ней «живая картина» — он сам, склоненный над раскинувшимся на полу телом Карла Жюста. Теллон смог разглядеть выражение потрясения на своем измученном, испачканном кровью лице.

— ТЫ! — вскрикнул женский голос. — Что ты сделал с моим братом?

 

Глава 14

— С вашим братом все в порядке, — сказал Теллон. — Он упал с лестницы. Мы поспорили.

— Поспорили! Когда я подъезжала к дому, то слышала выстрелы. Я немедленно сообщу об этом. — Хелен Жюст говорила холодным, дрожащим от гнева голосом.

Теллон поднял пистолет:

— Извините. Войдите и закройте за собой дверь.

— Вы отдаете себе отчет, что это дело нешуточное?

— А я и не расположен шутить.

Она закрыла дверь, и Теллон отступил назад, пропуская ее к брату. Ему хотелось бы взглянуть на Хелен Жюст, но поскольку единственные работающие глаза в доме принадлежали ей, он не видел ничего, кроме ее рук с аккуратным маникюром, ощупывающих обмякшее лицо Карла Жюста. Как и раньше, ее присутствие оказывало на него странное будоражащее действие. Ее рука выскользнула из-под затылка Жюста — ладонь была в крови.

— Моему брату нужен врач!

— Я уже вам сказал — с ним все в порядке. Он немного поспит. Если хотите, можете забинтовать этот порез. — Теллон говорил уверенно. Он знал, что своим непочтительным обращением с нервной системой Жюста вывел его из строя примерно на час.

— Я хочу его забинтовать, — сказала она, и Теллон заметил, что страх в ее голосе полностью отсутствует. — У меня в машине есть аптечка первой помощи.

— У вас в машине?

— Да. Я же не уеду и не брошу брата одного с вами.

— Раз так, сходите за ней. — Теллон испытал тревожное ощущение, что теряет инициативу. Он проводил ее до двери и подождал, пока она ходила к машине и вынимала из ящика аптечку. Вместо колес у этого роскошного экипажа были антигравитационные полозья — вот почему он не слышал, как она подъехала. Он глядел, как ее руки управляются с марлевыми подушечками и пластырем, и на миг позавидовал Карлу Жюсту. Голова у Теллона болела, лопатки жгло, утомление превысило все мыслимые пределы. Лечь и заснуть, когда ты устал, думал он, — вот наслаждение утонченнее, чем вкушать пищу, когда ты голоден, или пить, когда чувствуешь жажду…

— Зачем вы это сделали, заключенный Теллон? Вы должны были понять, что мой брат слепой, — рассеянно спросила она, не прерывая работы.

— А вы-то зачем это сделали? Мы могли бы изготовить три электроглаза, шесть, дюжину. Вы разрешили Доку и мне иметь по одному, но сами планировали их у нас отобрать, так?

— Я была готова обойти закон ради моего гениального брата, но не ради осужденных врагов государства, — сказала она непоколебимо. — Кроме того, вы еще не объяснили причины этого бессмысленного нападения.

— Мой электроглаз поврежден, поэтому пришлось взять этот, — Теллон почувствовал волну раздражения и повысил голос: — Что до бессмысленного нападения, то оглянитесь, и вы увидите в стенах несколько пулевых отверстий. И ни одно из них не было сделано мной.

— Как бы то ни было, мой брат — безобидный отшельник, а вы — тренированный убийца.

— Слушайте, вы! — закричал Теллон, переставая понимать, о чем она говорит. — У меня тоже есть голова на плечах, и я не… — он умолк, обнаружив, что ее взгляд не направлен уже на брата, а предоставляет ему возможность любоваться его собственной левой рукой.

— Что у вас с рукой? — наконец-то она заговорила, как положено женщине.

Теллон уже забыл о торчащем из его руки когте:

— У вашего безобидного брата был безобидный пернатый друг. Это часть его шасси.

— Он же мне обещал, — прошептала она. — Он мне обещал не…

— Громче, пожалуйста.

После паузы она ответила обычным голосом:

— Это отвратительно. Я сейчас его удалю.

— Буду благодарен. — Теллон, внезапно ослабев, встал в стороне, пока она накрывала брата одеялом. Они вошли в дверь в задней стене холла и оказались в желто-белой кухне, на которой лежал отпечаток неопрятного холостяцкого жилья. Хелен Жюст несла аптечку. Он сел у захламленного стола и позволил ей обработать его руку. Касания ее пальцев казались лишь чуточку более материальными, чем тепло ее дыхания, пробегавшего по содранной коже. Он поборол соблазн разнежиться от давно позабытого ощущения, что о нем заботятся. Нью-Виттенбург был далеко на севере, а эта женщина стала новой помехой на его пути.

— Скажите мне, — произнесла она, — заключенный Уинфилд действительно…

— Мертв, — подсказал Теллон. — Да. Автострелки не промахнулись.

— Мне очень жаль.

— Осужденного врага лютеранского государства? Откуда эти эмоции?

— Не пытайтесь говорить со мной таким образом, заключенный Теллон. Я знаю, к примеру, что вы сделали с господином Черкасским, когда вас арестовывали!

Теллон сердито засопел:

— А вы знаете, что он сделал со мной?

— Глаза? Вы повредили их в результате несчастного случая.

— К черту глаза. Вам известно, что он надел на меня мозгомойку и попытался начисто стереть мою жизнь, как вы только что стерли пятна с этого стола?

— Господин Черкасский — высокопоставленное должностное лицо Эмм-Лютера. В его действиях не могло быть ничего личного, субъективного…

— Забудьте об этом, — отрывисто сказал Теллон. — Последуйте моему примеру. Что бы со мной ни случилось тогда — я об этом забыл.

Когда она обработала его руку и заклеила рану пластырем, он попробовал согнуть пальцы:

— Буду ли я снова играть, доктор?

Ответа не было, и он остро, так, что мурашки побежали по спине, ощутил нереальность происходящего. Хелен Жюст ускользала от него; он был не в состоянии представить себе ее как женщину с конкретной индивидуальностью, вообразить ее место в обществе этой планеты. Физически он мог видеть ее разве что мимолетно, когда она косилась на собственное отражение в кухонном зеркале. Также он заметил, что она все время косится в сторону полки, на которой лежат несколько странных маленьких мешочков, сшитых из мягкой кожи. Их назначение оставалось для него загадкой; потом он вспомнил о птице Жюста и о том, что она была выдрессирована для соколиной охоты.

— Ваш брат — он в самом деле болен, мисс Жюст?

— Вы о чем?

— Как он пользовался электроглазом? Скажем, нравилось ли ему охотиться вместе со своими птицами? Бегать с собаками?

Она отошла к окну и уставилась на дальние деревья, темнеющие на фоне красного зарева рассвета, и только потом ответила:

— Это вас не касается.

— А по-моему, касается, — сказал он. — Сначала я не понимал сути происходящего. Я знал, что скоро придет Черкасский. Некогда было дожидаться телекамер, и я решил смотреть глазами других людей. Вот и все дела. Мне и в голову не приходило, что я дал жизнь новому виду извращения, какого еще не видела империя.

— Вы хотите сказать, что вы…

— Нет, я-то нет. Я удирал, у меня были совсем другие проблемы. Но та женщина из Свитвелла — та самая, которую я якобы изнасиловал, она пользовалась электроглазом, пока я спал. Она занималась любовью с кошками, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Почему вы думаете, что Карл тоже такой?

— Это вы так думаете, хотя я не знаю, почему. Это видно по тому, как вы настойчиво твердите, что он — безобидный отшельник. Конечно, может быть, в его случае секс ни при чем. Я считал, что когда человеку, долгое время пробывшему слепым, возвращается зрение, это далеко не всегда дает то счастье, какое ожидается. Прозревший может быть подавлен, угнетен… Скажем, чувством неполноценности от того, что внезапно вновь оказался на равных с остальным человечеством и теперь, если пасуешь или проигрываешь, уже ничего нельзя списать на увечье. Насколько, должно быть, приятнее чувствовать себя, например, соколом, с острыми глазами, с еще более острыми когтями… И с узеньким таким сознанием, просто не вмещающим слабость, поражение, совесть и все остальное… а знающим только, как охотиться и раздирать когтями…

— ПРЕКРАТИТЕ!

— Простите. — Теллон сам от себя не ожидал такой тирады, но он хотел пробиться к ней и чувствовал, что в каком-то смысле это удалось. — Вы лечите только раны, нанесенные вашим братом? У меня в спине дыра…

Хелен Жюст помогла ему спустить форменную рубашку с плеч и задохнулась, увидев гигантскую кровавую запеканку у него на спине. Теллон тоже чуть не задохнулся, получив изображение. Раньше он никогда по-настоящему не сознавал, какая жуть и мерзость могут описываться в справочниках фразой: «опасное поверхностное ранение». Да, это оно и было «опасное — поверхностное — ранение».

— Вы можете что-нибудь с этим сделать — конечно, если не считать ампутации моих плеч?

— Думаю, смогу. Бинтов и тканесварочного вещества из моей аптечки на эту рану не хватит, но Карл держит такие вещи здесь, в буфете. — Она открыла буфет, нашла санитарные материалы и принялась обрабатывать его плечо влажной тряпкой, осторожно удаляя с поверхности грязь.

— Это огнестрельная рана?

— Да.

Теллон рассказал ей, как это случилось. Он почти убедил себя, что она — сочувственная слушательница, но тут ему в голову внезапно пришла одна мысль.

— Если вы знали, что ваш брат держит здесь аптечку, — проговорил он медленно, — зачем вы ходили к машине за своей?

— Не знаю. Инерция, автоматизм… С такой раной ваше место в постели. Почему бы вам не сдаться? Тогда вы получите надлежащую помощь.

— Пардон. Сейчас я что-нибудь съем, потом я вас свяжу — вашего брата тоже — и уйду своей дорогой.

— Далеко не уйдете.

— А может, и уйду. Разве вам так уж это важно? У меня сложилось впечатление, что после той историйки вы и Павильон разошлись, как в море корабли. И сейчас вы здесь в силу чего-то подобного, а? Угадал? Вас выгнали?

— Заключенный Теллон, — сказала она ровным голосом, — беглые каторжники не допрашивают служащих тюрьмы. Сейчас я приготовлю завтрак. Я и сама хочу есть.

Теллона приятно обрадовала ее реакция. Он снова влез в свою униформу, потом нашел медицинский жгут и связал Карлу Жюсту запястья и лодыжки. От этого здоровяка пахло бренди. Теллон вернулся на кухню и сел на стул, чувствуя, как спину покалывает тканесварочный состав. Пока Хелен Жюст готовила что-то похожее на яичницу с ветчиной, он почти уверился, что это как раз и есть яичница с ветчиной. За время завтрака Карл Жюст дважды начинал стонать и слегка шевелиться. Каждый раз Теллон разрешал Хелен Жюст сходить и посмотреть на брата.

— Я же вам говорил, что он, в порядке, — сказал он. — Он большой, сильный мальчик.

Пока они ели, он не предпринимал дальнейших попыток заговорить с ней, но наслаждался слабой тенью семейного уюта, созданной самим фактом, что вот он завтракает в обществе молодой женщины, в утреннем покое теплой кухни… Хотя на самом деле они были совершенно чужими друг другу.

Теллон маленькими глотками пил четвертую чашку крепкого кофе, когда услышал, что во входную дверь на том конце холла кто-то царапается. Вслед за царапаньем раздался знакомый звонкий лай.

— СЕЙМУР! — вскрикнул он. — Входи, маленький пройдоха. Я уже думал, что тебя нет в живых.

Он подбежал к двери раньше Хелен Жюст и почти растерялся от радости, когда знакомый коричневый комочек прыгнул ему на руки. Насколько он мог заметить с того расстояния, на котором стояла Хелен, пес был невредим. Возможно, Сеймур успел добежать до ворот и протиснуться между прутьев в нескольких дюймах впереди огромной гончей. Если у последней неважно работали тормоза, это могло служить объяснением красного пятна на ее морде. Скорее всего Сеймур, когда Теллон пытался его нащупать, унесся ракетой из поля действия электроглаза.

Крепко прижав восторженную собаку к груди, Теллон отрегулировал радиус действия электроглаза и снова связал Сеймура с кнопкой номер один. Вооруженный тем, что практически стало его собственными глазами, он обернулся к Хелен Жюст. Да, она была таким же совершенством, каким он ее и запомнил. Одета по-прежнему в зеленую форму Павильона, которая подчеркивала ее красоту. Волосы уложены этаким медно-красным шлемом, который сейчас сверкал, как лазерный луч. Глаза, как им и полагалось, сохраняли свой цвет виски, но смотрели они мимо него, на светло-голубой автомобиль.

Теллона кольнуло острое подозрение, что с машиной нечисто. Он вышел наружу и открыл дверцу. Маленький оранжевый огонек терпеливо мигал в нижней части щитка — если быть точным, то на панели радиотелефона. Рычажок «ПЕРЕДАЧА» находился в положении «вкл.», а микрофона на предназначенном ему месте не было.

Тяжело дыша, Теллон выключил радиоловушку и вернулся в дом. Хелен Жюст смотрела на него в упор, бледная и прямая.

— Высший балл за изобретательность, мисс Жюст, — сказал он. — Где микрофон?

Она вынула его из кармана и протянула Теллону. Как он и ожидал, это была модель, снабженная собственным миниатюрным передатчиком, связывающим микрофон с основной частью радиотелефона вместо провода. Значит, он уже довольно долго был в эфире, и, несомненно, на полицейской волне! Теллон вспомнил о пистолете, который сжимал в правой руке. Он задумчиво поднял его.

— Давайте, стреляйте в меня, — произнесла она спокойно.

— Если бы вы допустили, что я буду стрелять, вы не рисковали бы так, — рявкнул Теллон. — Обойдемся-ка без кадров, где героиня бестрепетно смотрит в дуло пушки. Возьмите ваше пальто, если оно здесь. Времени у нас в обрез.

— Мое пальто?

— Да. Я не могу доверить себе руль вашей машины. У Сеймура есть плохая привычка смотреть не туда, куда мне надо, а на приличной скорости это может обернуться бедой. Кроме того, полезно будет иметь вас заложницей.

Она покачала головой:

— Я не покину этого дома.

Теллон перевернул пистолет, многозначительно взвесил его на ладони и сделал один шаг вперед:

— Хотите пари?

Когда они выходили из дверей, Карл Жюст, похоже, полностью пришел в себя. Он несколько раз простонал, с каждым разом все громче, пока не перешел почти на крик; потом, когда его сознание прояснилось, снова затих.

— Я не хочу вот так бросать его, — сказала Хелен Жюст.

— Скоро он будет не один. Согласны? Ну и шагайте.

Теллон обернулся и взглянул на Карла. Тот безуспешно силился разорвать свои путы; его лоб блестел от пота, невидящие глаза отчаянно вращались. Теллон заколебался. Он слишком хорошо знал, что чувствуешь после долгого карабканья вверх по ущельям, когда что-то вдруг сбрасывает тебя вниз, в твой личный черный ад бсзвиденья, беспомощности и безнадежности.

— Одну минутку, — сказал он, вернулся и встал на колени рядом с Карлом Жюстом.

— Послушайте меня, Жюст. Я взял электроглаз назад, потому что мне он нужнее, чем вам. Вы меня слышите?

— Слышу… Но вы не можете…

Теллон повысил голос:

— Я оставляю вам другой, совершенно такой же электроглаз, который, чтобы снова заработать, нуждается только в новом блоке питания. Я также оставляю вам сейчас полное описание блока питания. Если вы не позволите полицейским или этим, из ЭЛСБ, забрать его как вещественное доказательство, скоро вы снова сможете видеть. С вашим кошельком проще простого повернуть в свою сторону соответствующие законы.

Он сделал Хелен Жюст знак, и та побежала за бумагой и ручкой. Теллон схватил их и, стоя на коленях на полу, начал писать. Пока он работал, Хелен вытирала брату лоб и тихо разговаривала с ним печальным голосом: прозвучи он отдельно от нее, Теллон едва ли признал бы, что это ее голос. В этих отношениях сестры и брата было что-то глубокое и странное. Дописав, он сунул бумажку в карман пижамы Жюста.

— Вы потеряли уйму времени, — сказала Хелен Жюст, поднявшись. — Я не ждала такого…

— Такого идиотизма, вот как это называется. Не напоминайте мне. Теперь пойдемте.

Машина двигалась плавно, тихо и быстро. Как уже заметил Теллон это была дорогая импортная модель новейшей конструкции с гравитационным двигателем, который вместо того, чтобы толкать машину, позволял ей падать вперед. Космические корабли использовали подобные силовые установки на начальных стадиях полета, но из-за больших размеров их редко использовали где-то еще, даже на самолетах. Это значило, что автомобиль был действительно очень дорогим. Хелен Жюст управляла им с явным мастерством: она боком выехала из ворот, которые при въезде в поместье оставила открытыми, а потом с рывком, глубоко вдавившим Теллона в кресло, лимузин взлетел над шоссе.

Когда машина, описывая пологую кривую, заскользила над автострадой, Теллон приподнял Сеймура, чтобы взглянуть в заднее окно. Сеймур был немного близорук, и все-таки в южной части неба можно было различить некие объекты, летящие с характерным для вертолетов подрагиванием.

— Включите радио, — сказал Теллон. — Я хочу послушать, какие преступления я совершил на этот раз.

Полчаса они слушали музыку; потом программу прервала сводка новостей.

Теллон присвистнул:

— Быстро работают. Ну, давайте послушаем, насколько я пал с тех пор, как меня в последний раз представляли публике.

Но когда диктор заговорил, Теллон застыдился своего эгоцентризма — его имя упомянуто не было.

Официальные новости состояли в том, что Колдуэлл Дюбуа, от имени Земли, и Гражданский Арбитр, от имени Эмм-Лютера, одновременно отозвали своих дипломатических представителей после краха аккабских переговоров о пропорциональном распределении новых территорий.

Оба мира находились на грани необъявленной войны.

 

Глава 15

Хелен Жюст: двадцать восемь лет, не замужем, красавица, получила в Лютеранском университете диплом с отличием по специальности «общественные науки», член семьи премьера планеты, занимает высокий пост на государственной службе — и неудачница по всем статьям.

Ведя машину на север, она пыталась разобраться в хитросплетении характера и обстоятельств, которое привело ее в теперешнее положение. Конечно, большую роль сыграл старший брат, но сваливать на Карла все значило бы упрощать дело. Он всегда был с ней, его огромная фигура маячила перед ней как нечто путеводное, на что можно было держать курс в жизненном плавании; но с годами этот утес развалился.

Эрозия началась, когда их родители и Питер, младший брат, утонули: скоростной катер, на котором они плыли, попал в аварию близ Истхеда. Катером управлял Карл, тогда студент последнего курса университета. После этого он крепко запил. Это имело бы серьезные последствия в любом из миров. А на Эмм-Лютере, где трезвость была частью самой общественно-политической структуры, это означало почти самоубийство. Он умудрился продержаться на плаву три года, устроившись на работу математиком в бюро конструирования космических зондов; потом он поплатился зрением за употребление контрабандного суррогата бренди.

Она помогла поселить брата в его личном поместье; это обошлось бы в непомерную сумму, если бы не Арбитр, все уладивший ради Карла — отчасти из родственной привязанности, отчасти желая сплавить его в какое-нибудь надежное место подальше от публики. С тех пор Хелен наблюдала, как нервы Карла все зримее приходят в негодность, как он рассыпается на все более мелкие кусочки.

Сначала ей казалось, что она сумеет помочь, но, заглянув в себя, она не нашла там ничего стоящего, что могла бы дать Карлу. Ничего, что можно было предложить кому бы то ни было. Одно только ужасающее ощущение неполноценности и одиночества. Она пыталась уговорить Карла временно эмигрировать с ней на другую планету (тут не исключалась даже Земля), где операции по возвращению зрения с помощью искусственных приспособлений не запрещались законом. Но он боялся. Боялся пойти против воли Арбитра, боялся столкнуться с разъедающими душу пульсационными переходами, боялся вообще оставить уютное, темное, материнское лоно своего нового дома.

Когда заключенный Уинфилд рассказал ей о задуманном Теллоном зрительном приборе, ей показалось, что это решение всех ее проблем. Теперь же, оглянувшись в прошлое, она поняла, как заблуждалась. Напрасно она надеялась сделать Карла счастливым таким способом и вознаградить себя за ущербность в личных делах. Она нарушила все до единой статьи кодекса, чтобы воплотить в жизнь идею зрительного прибора, злоупотребила даже покровительством Арбитра — и все это только затем, чтобы увидеть, как Карл с помощью своих новых глаз выискивает другие разновидности тьмы…

После нелепого побега Уинфилда и Теллона тюремный совет провел предварительное расследование; в результате она была отстранена от дел и подвергнута домашнему аресту вплоть до окончания следствия. Повинуясь порыву, она ускользнула от своих сторожей и поехала на север, чтобы повидать Карла — возможно, в последний раз, и вот — до чего странная неизбежность — там же оказался и Теллон.

Она покосилась на Теллона, сидящего рядом с ней на переднем сиденье со спящей собакой на коленях. С того первого дня, когда она увидела его, так неуверенно идущего с коробочкой сонарного «фонаря» на лбу, он переменился. Его лицо сильно осунулось, было исхлестано новыми тревогами и усталостью, но, странное дело, обрело и новый, сосредоточенный покой. Она заметила, что этот покой был и в его руках, бережно касавшихся курчавой спины пса.

— Скажите, — произнесла она, — вы действительно верите, что сможете вернуться на Землю?

— Я теперь не загадываю наперед.

— Но вы страшно хотите вернуться. Какая она, Земля?

Теллон слабо улыбнулся:

— Там малыши катаются на красных трехколесных велосипедах…

Хелен уставилась на дорогу. Начинался дождь, и белые полоски дорожной разметки исчезали под машиной, как трассирующие пули, вылетающие из щели темнеющего впереди горизонта.

Немного позже она заметила, что Теллона начинает бить дрожь. А еще спустя несколько минут на его лице выступила испарина.

— Я же вам сказала, чтобы вы сдались, — произнесла она как бы между прочим.

— Вы нуждаетесь в уходе.

— Сколько времени займет путь до Нью-Виттенбурга, если мы не будем останавливаться?

— Если при этом вы не потребуете от меня превышения скорости — часов десять-одиннадцать.

— Это если ехать прямо на север? Вдоль полосы?

— Да.

Теллон покачал головой:

— Черкасский наверняка поджидает меня где-то на полосе, и у него непременно есть описание этой машины. Лучше сверните на восток и поднимитесь в горы.

— Но это отнимет гораздо больше времени, а у вас нет сил даже на короткую дорогу до Нью-Виттенбурга! — Хелен рассеянно удивилась, с чего это вдруг ее потянуло спорить, отстаивая интересы этого бледного землянина. «Может быть, так оно и начинается?» — подумала она изумленно.

— Тогда тем более неважно, какой дорогой ехать, — сказал Теллон нетерпеливо. — Поворачивайте на восток.

Хелен свернула на первую попавшуюся боковую дорогу. Машина без всяких усилий проглотила несколько миль аккуратно распланированных и густо заселенных жилых кварталов, ничем не выделяющихся среди прочих на континенте. Пригороды без города. Снова Хелен задумалась над тем, какова была бы ее жизнь, родись она на другой планете, в обычной семье. Если бы не ее изолированность, характерная для тех, кто принадлежит к высшим кругам общества, она, возможно, вышла бы замуж, родила бы ребенка… кому-то… — эта мысль понеслась по своей орбите с неудержимостью астрономического тела, — кому-то… вроде Теллона. Она испугалась этой мысли. В другой жизни она могла бы путешествовать; он тоже путешествовал — больше, чем любой из ее знакомых.

Она снова покосилась на Теллона:

— Очень страшно лететь на звездолете?

Он слегка вздрогнул, и она поняла, что его клонит в сон.

— Не особенно. За час до первого прыжка тебе делают уколы хладнокрова, а перед тем, как корабль входит в ворота, дают порцию кое-чего покрепче. И опомниться не успеешь, как уже приехал.

— Но вам когда-нибудь приходилось делать это без транквилизаторов и обезболивающих?

— Я никогда не делал этого с транквилизаторами, — сказал Теллон неожиданно жестко. — Знаете, каким великим изъяном обладает перемещение в нуль-пространстве — в той форме, которую мы практикуем? Это единственная разновидность путешествия из всех когда-либо изобретенных, которая ни на дюйм не расширяет ваших духовных горизонтов. Люди гоняют свои тела по всей Галактике, но внутренне они по-прежнему не высовываются за орбиту Марса. Если бы их заставили попотеть в путешествии без уколов, ощутить, как делаешься все тоньше и тоньше, и шкурой своей познать, что на деле означает термин «пульсационный переход», — тогда, возможно, кое-что изменилось бы.

— Что же, например?

— Например, то, что вы — лютеранка, а я — землянин.

— Как странно, — произнесла она весело, — шпион-идеалист. Но себе она сделала немое признание: «Да, именно так это и начинается». Ей понадобилось двадцать восемь лет, чтобы открыть, что она не сможет стать полноценным человеком, опираясь только на себя. Печально было то, что это произошло с таким, как Теллон, и потому немедленно должно быть пресечено. Она увидела, что его глаза за массивной оправой электроглаза снова закрылись, а Сеймур соскользнул в довольную дремоту — это значило, что Теллон во тьме и засыпает.

Она начала разрабатывать план. Теллон ослаблен напряжением, чрезмерным утомлением и последствиями ранения, но что-то в его длинном задумчивом лице говорило, что все равно в одиночку ей с ним не справиться. Если она и дальше сможет усыплять его подозрения и не давать ему заснуть до ночи, тогда, возможно, что-то удастся, когда он окончательно уснет. Она стала искать тему для разговора, которая могла бы его заинтересовать, но ничего не придумала. Машина въезжала в зеленые предгорья континентального хребта, когда Теллон заговорил сам, силясь отогнать забытье.

— В лютеранской системе оплаты труда меня кое-что озадачивает, — сказал он. — Каждому платят в часах и минутах. Даже с учетом коэффициентов максимум, который может заработать, например, первоклассный хирург, — это три часа в час, верно?

— Правильно, — Хелен повторяла знакомые слова. — В своей мудрости первый Гражданский Арбитр убрал соблазны неограниченного материального обогащения с пути нашего духовного прогресса.

— Оставим катехизис. Просто я хочу знать, как может кто-нибудь вроде вашего брата или вообще вашей родни иметь доходы, абсолютно недоступные всем прочим? К примеру, как вписывается в вашу систему наличие у Карла такого поместья?

— Оно вписывается, как вы изволите выражаться, потому что Арбитр не принимает никакой платы за свои труды на благо Эмм-Лютера. Его нужды покрываются добровольными пожертвованиями его паствы. А все излишки, превосходящие его нужды, распределяются по его усмотрению. Обычно они идут на помощь страдающим или нуждающимся.

— Главный босс делится подношениями со своими друзьями и родственниками, — сказал Теллон. — Жаль, что здесь нет Дока Уинфилда.

— Не понимаю.

— А кто вообще хоть что-то понимает? Какой отраслью математики занимался ваш брат?

У Хелен уже готов был саркастический уклончивый ответ, каким можно отбрить, скажем, наглеца-политика, сующего нос в сферы математики, но она вспомнила, что Теллон создал зрительные приборы. И один из пунктов его досье, как ей теперь припоминалось, гласил, что в начале своего жизненного пути он был физиком-исследователем, но неизвестно почему превратился в супербродягу и, наконец, в шпиона.

— Я была не в состоянии понять, чем занимался Карл, — сказала она. — Это имело какое-то отношение к теории, что нуль-пространственная вселенная намного меньше нашей; возможно, ее диаметр — всего несколько сотен ярдов. Однажды он сказал мне, что сферы диаметром в две световые секунды, которые мы называем воротами, соответствуют одиночным атомам нуль-пространственного континуума.

— Я слышал об этой идее, — ответил Теллон. — Добился он чего-нибудь?

— Вы сами знаете, что вся информация по конструированию космических зондов относится к первой категории секретности.

— Знаю. Но вы сказали, что все равно ничего не понимаете. Какую же тайну вы можете выдать?

— Ну… насколько мне известно, Карл входил в группу, которая вычислила ускорение и координаты прыжка для зонда, нашедшего Эйч-Мюленбург. Если лететь нужным путем, по дороге встретится меньше ворот. А это, по словам Карла, означает, что строительство кораблей обойдется дешевле, хотя я не понимаю, за счет чего.

— Корабли для рейсов на Эйч-Мюленбург будут стоить дешевле, потому что не придется предъявлять такие высокие требования к системе контроля координат. Чем меньше прыжков, тем меньше вероятность, что по дороге что-нибудь приключится. Но тот успех был единственным, верно? Они ведь не смогли отловить больше ни одной планеты с помощью своей математики.

— По-моему, нет, — сказала Хелен, сосредоточенно глядя на дорогу, серпантином поднимавшуюся в гору, — но Карл не верил, что тот первый успех был только случайностью.

— Догадываюсь, что он чувствовал. Тяжело, наверно, отказываться от такой замечательной теории просто потому, что она не вяжется с фактами. А сейчас он продолжает над ней работать?

— Сейчас он слеп.

— Ну и что из того? — резко сказал Теллон. — Человек не должен капитулировать только потому, что лишился зрения. Конечно, чтобы научить меня этой истине, потребовался Лорин Черкасский, так что, возможно, я в лучшем положении, чем ваш брат.

— Господин Черкасский, — нервно проговорила Хелен, — высокопоставленный служащий лютеранского правительства и…

— Знаю. Будь на Эмм-Лютере мухи, он не обидел бы ни одной из них. У правительства Земли свои недостатки, но когда нужно сделать грязную работу, оно эту грязную работу делает. Оно не поручает ее кому-то еще, делая вид, что ничего не происходит. Я вам кое-что расскажу. Знаете, что на самом деле представляет собой господин Черкасский?

Хелен не прерывала Теллона, пока он рассказывал о своем аресте, о мозгомойке, о том, как он напал на Черкасского и лишился глаз. В заключение он сказал, что знает наверняка — Черкасский расправится с ним при первом удобном случае.

Хелен Жюст не мешала Теллону говорить, потому что это не давало ему заснуть, а значит, потом он будет спать крепче. Но в какой-то момент она поняла, что все это — правда. Впрочем, какая разница? Он по-прежнему оставался врагом ее мира. А его арест, как это ни прискорбно, — пропуском обратно, в ту прежнюю жизнь, где она занимала высокое положение.

Она сбавила скорость. Теллон все говорил и говорил, и она обнаружила, что ей легко поддерживать беседу. К тому времени, когда с неба серой пылью спустились сумерки, у них пошел настоящий разговор. Не обычный, пустой — а настоящий. С Хелен никогда такого прежде не было. Она рискнула назвать его Сэмом, постаравшись сделать это по возможности естественно, а он принял перемену в их отношениях без комментариев. Теллон, казалось, стал меньше ростом; от болезни он будто съежился и, похоже, окончательно выбился из сил. Заметив, в каком он состоянии, Хелен сделала следующий ход:

— Сэм, там, впереди, есть мотель. Вам нужно выспаться.

— А пока я буду спать, чем займетесь вы?

— Давайте заключим перемирие. Я тоже долго не спала.

— Перемирие? С чего бы вдруг?

— Я же вам говорю — я устала. Кроме того, вы пошли на риск, чтобы помочь Карлу; а после того, что вы мне рассказали о господине Черкасском, я не хочу вас ему выдавать. — Все это было правдой, и она вдруг поняла: как легко лгать, когда говоришь правду.

Теллон задумчиво кивнул. Глаза его были закрыты, на лбу блестел пот.

Мотель находился в предместье небольшого городка, выросшего на уступе горной цепи. В центре, вдоль главной улицы, сияли в вечерних сумерках витрины магазинов. Разноцветные неоновые трубки, словно яркие нити, выделялись на фоне вздымающегося черного массива горных пиков. Даже в этот ранний час городок был тих. Он как бы свернулся калачиком на дне невидимого потока холодных ветров, стремящихся с нагорий к океану.

Хелен остановила машину у конторы мотеля и сняла домик на двоих. Управляющий, мужчина средних лет с тяжелым взглядом и в расстегнутой рубахе — таким, наверно, и представляют себе типичного управляющего мотелем, — машинально взял у нее деньги. Когда Хелен стала объяснять ему, что ее муж простудился, плохо себя чувствует и должен немедленно лечь в постель, он, похоже, ее просто не слушал. Хелен взяла ключи, они проехали вдоль ряда оплетенных виноградными лозами домиков и остановились у коттеджа номер девять.

Когда она открыла перед Теллоном дверцу машины, он сжимал в правой руке пистолет, но так дрожал, что Хелен едва не поддалась искушению самолично разоружить его. Риск был невелик, однако даже в этом не было никакой необходимости. Она помогла ему выйти из машины и почти втащила его в коттедж. Он все время бормотал что-то невнятное — то извинялся, то благодарил, — ни к кому конкретно не обращаясь. Она поняла, что Теллон почти бредит. Комнаты были холодные и пахли снегом. Она опустила его на постель, он благодарно свернулся калачиком, как ребенок, а она накрыла его одеялами.

— Сэм, — прошептала она, — в двух кварталах отсюда есть аптека. Я пойду раздобуду что-нибудь для вас. Я недолго.

— Да, хорошо… Раздобудьте что-нибудь…

Хелен выпрямилась, держа в руке пистолет. Она победила, и победа досталась ей легко. Когда она выходила из спальни, он позвал ее.

— Хелен, — произнес он слабым голосом, впервые назвав ее по имени, — скажи полицейским… Когда они придут меня брать, пусть захватят еще пару одеял.

Она быстро закрыла за собой дверь, пробежала через маленькую гостиную и выскочила на пронзительный ночной ветер. Да, он знает, куда она идет. Ну и что? Ей-то какое дело? Но она все никак не могла отделаться от этого бесконечного внутреннего диалога: я знаю; я знаю, что ты знаешь; я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Все дело в том, решила она, что ей стыдно выдавать его после того, что она узнала о Черкасском. И о самом Теллоне. Он настолько болен, что едва ли сумеет ей помешать. Но ей было важно обмануть Теллона точно таким же способом, как если бы он был здоров. Он распознал обман? Что ж, придется хлебнуть чуть больше стыда. Она это стерпит.

Хелен открыла дверцу автомобиля и забралась внутрь. Сеймур, лежавший на сиденье, приподнялся и ткнулся носом в ее руку. Оттолкнув собаку, она потянулась к щитку радиотелефона, потом отдернула руку. Ее сердце заколотилось так, что на висках зашевелились волосы. Она вылезла из машины, вернулась в домик и закрыла дверь на замок.

Пока она, склонившись над постелью, снимала с него электроглаз, Теллон беспокойно шевелился и стонал во сне.

Вот так, думала она, расстегивая свою форменную блузку, вот так оно и начинается.

 

Глава 16

Весеннее утро, принаряженное в пастельную дымку, пришло в Нью-Виттенбург, принеся на окаймленные деревьями улицы ощущение жизни, украсив бетонную пустыню космопорта полосами яркого, чистого солнечного света.

— Дальше не поедем, — сказал Теллон, когда машина выехала на холм и он увидел перед собой раскинувшийся город. — Отсюда я могу дойти пешком.

— Мы действительно должны расстаться? — Хелен направила машину к обочине дороги и позволила ей опуститься на землю. — Я уверена, что могла бы тебе помочь.

— Так нужно, Хелен. Мы уже все обсудили. — Теллон говорил твердо, чтобы скрыть свою печаль от разлуки с ней. Пять дней, которые они вместе провели в мотеле, прошли как пять секунд. Однако по тому влиянию, что они оказали на его жизнь, они стоили десятилетий В любви к ней он обрел и молодость, и — на новом уровне — зрелость. Но теперь капсула-горошина, похороненная в его мозгу, стала даже важнее, чем та новая планета, которую она олицетворяла. На карту были поставлены два мира — если дело дойдет до войны, ни Земля, ни Эмм-Лютер в их нынешнем виде не выживут.

Ему понадобилось некоторое время, чтобы убедить Хелен, что в Нью-Виттенбург им следует пробираться порознь. Хотя Теллон объяснял ей, что одно дело — сбежать из Павильона, не подчинившись приказу, а другое — быть схваченной вместе с ним, слова не произвели на нее никакого впечатления. Наконец он сказал, что не сможет связаться со своими агентами, находясь в обществе сотрудницы тюремной охраны.

— Ты позвонишь мне в отель, Сэм? Правда позвонишь?

— Конечно, — Теллон торопливо поцеловал ее и вылез из машины. Когда он закрывал дверь, она схватила его за рукав:

— Ты позвонишь, Сэм? Ведь ты не улетишь без меня?

— Конечно, я не улечу без тебя, — солгал Теллон.

Зажав подмышкой Сеймура, он зашагал к городу. Мимо, как призрак, пронеслась светло-голубая машина. Теллон хотел было бросить последний взгляд на Хелен, но Сеймур повернул голову в другую сторону. Он решил, что им нужно расстаться, потому что если ему предстоит снова встретиться с Черкасским, то встретятся они здесь, в Нью-Виттенбурге. Беда была в том, что, как бы все ни обернулось, разлука будет вечной. Если ему суждено ускользнуть с планеты незамеченным, возврата не будет; а учитывая, во что обойдется Эмм-Лютеру его побег, нет никакой надежды, что Хелен позволят последовать за ним.

Теллон шагал быстро. Он был по-прежнему спокоен, но зорко высматривал полицейские машины и пеших людей в форме. Конкретного плана — как выходить на связь с агентом — у него не было. Но Нью-Виттенбург был единственным городом Эмм-Лютера, где Блоку удалось создать сильную организацию. По старой инструкции он должен был просто болтаться в районе космопорта, пока на него не выйдет связной. Именно это он и собирался сделать сейчас, три месяца спустя. Учитывая, как было разрекламировано его бегство из Павильона, организация непременно должна была подготовиться к его прибытию.

Контакт был установлен раньше, чем он ожидал. Теллон шел по тихой улице, направляясь к отелю, где все началось, — и тут неожиданно лишился зрения. Он остановился и, подавив волну страха, обнаружил, что, слегка скосив глаза влево, вновь обретает способность видеть. Очевидно, луч сигнала от электроглаза отклонился от точки пересечения со зрительным нервом. Это наводило на мысль, что он вошел в какое-то мощное силовое поле. Но только он решил, что источник поля находится внутри тяжелого грузовика, стоявшего неподалеку у бровки тротуара, как что-то оглушительно щелкнуло.

Теллон зашатался и стал искать руками опору. Он находился в длинном узком ящике, заставленном силовыми установками и освещенном единственной лампой дневного света. Чьи-то руки помогли ему удержаться на ногах.

— Ловко, — сказал Теллон. — Насколько я понял, вы затащили меня в кузов грузовика.

— Правильно, — произнес чей-то голос. — Добро пожаловать в Нью-Виттенбург, Сэм.

Теллон обернулся и увидел высокого, моложавого, узкоплечего человека со взъерошенными волосами и слегка вздернутым носом. Они оба пошатнулись — грузовик тронулся с места.

— Я Вик Фордайс, — сказал высокий. — Я уж думал, ты никогда сюда не доберешься.

— Я тоже так думал. Почему же кто-нибудь не отправился на юг, чтобы высматривать меня по дороге?

— Почему же, отправились. И большинство из них угодили в Павильон раньше, чем твоя койка успела остыть. Ребята из ЭЛСБ, похоже, обложили всех землян на планете, как волков. Одно подозрительное движение — и поминай как звали.

— Я предполагал, что так случится, — сказал Теллон. — Черкасский — человек дотошный, этого у него не отнимешь. Но зачем понадобилось хватать меня прямо на улице? Разве не легче было открыть дверцу и свистнуть?

Фордайс ухмыльнулся:

— Я тоже так сказал; но это устройство соорудили специально, если понадобится стащить тебя прямо из фургона ЭЛСБ, и мне кажется, они не захотели, чтобы наше гравитационное чудо осталось без дела. Кстати о чудесах техники. Твои очки — это и есть тот самый радар?.. Ну, в общем, тот прибор, о котором мы слышали? Каким же образом тебе удалось смастерить такую штуку?

Теллон подумал о Хелен Жюст. Эта мысль причинила ему боль.

— Это долгая история, Вик. Что мне теперь делать?

— Ну, у меня здесь, в грузовике, целая куча препаратов. Я должен дать их тебе, пока ребята гоняют машину туда-сюда по городу; потом мы отвезем тебя в космопорт. Ты должен быть на борту корабля через час.

— Через час! Но расписание…

— Расписание! — возбужденно оборвал его Фордайс. — Сэм, ты теперь важная шишка; полеты по расписанию для тебя — пройденный этап. Блок специально послал за тобой корабль. Он зарегистрирован на Паране как торговый, а ты поднимешься на борт в качестве сменщика одного из членов экипажа.

— А это не будет выглядеть несколько подозрительно? Что, если какой-нибудь чиновник космопорта заинтересуется кораблем с Параны, который шел на Эмм-Лютер только для того, чтобы забрать нового члена экипажа?

— Для этого понадобится время, а стоит тебе оказаться на борту «Лайл-стар», и считай, что ты уже дома. Это очень быстроходная машина, хотя с виду — обычный торговый корабль.

Фордайс расхаживал по тихо качавшемуся кузову грузовика и отключал гравитационное оборудование. Теллон сел на ящик и погладил Сеймура, который, лежа у него на коленях, довольно ворчал. После того, что я пережил, думал Теллон, невозможно поверить, что я почти на свободе. Через час — какие-то сто минут — я буду на борту корабля, готового вылететь из Нью-Виттенбурга. И все останется позади: Лорин Черкасский, Павильон, болото, Аманда Вайзнер — весь этот мир. И Хелен. Мысль о разлуке с ней была сейчас особенно тяжела.

Фордайс расставил на полу низкую, похожую на носилки раскладушку и открыл черную пластмассовую коробку. Указал Теллону рукой на раскладушку:

— Вот, это она и есть. Ложись на эту штуку, и мы займемся делом. Мне говорили, что может быть немножко больно, но через несколько часов все проходит.

Теллон лег, и Фордайс наклонился над ним.

— Тебе в некотором смысле повезло, — сказал Фордайс, поднеся шприц к свету. — Изменение цвета глаз и рисунка сетчатки — это обычно самый болезненный этап, но тебе тут не о чем беспокоиться, верно?

— Ты мне напоминаешь нашего врача из Павильона, — сказал Теллон с кислой миной. — Тому, похоже, тоже нравилась его работа.

Курс обработки оказался не таким страшным, как ожидал Теллон. Некоторые операции — осветление волос и пигментация кожи — были сравнительно безболезненными; другие причиняли небольшую боль или неприятные ощущения. Фордайс делал инъекции быстро и умело. Несколько игл он ввел прямо под кожу кончиков пальцев Теллона, чтобы изменить папиллярные узоры. Несколько раз он глубоко погружал иглу в мышцы, отчего одни мускулы сокращались, а другие расслаблялись, неуловимо изменяя его осанку, антропометрические параметры и даже походку. То же самое (хотя и в меньших масштабах) было проделано с его лицом.

Пока препараты начинали действовать, Фордайс помог Теллону переодеться. Костюм был серый, небрежный, какого-то неопределенного вида — так, очевидно, должен был одеваться труженик космоса в перерыве между дежурствами. Теллон наслаждался забытым ощущением соприкосновения кожи с чистой одеждой, а особенно — ботинками и носками, хотя ботинки были особого образца: — в них он оказался выше ростом.

— Готово, Сэм, — наконец с видимым удовлетворением произнес Фордайс. — Теперь тебя родная мать не узнает, или как это там говорится. Вот твои документы и новое удостоверение личности. Чтобы пройти контроль в порту, этого более чем достаточно.

— А деньги?

— Они тебе не понадобятся. Мы подбросим тебя прямо к космопорту. Конечно, с собакой тебе придется расстаться.

— Сеймур останется со мной.

— Но если…

— Упоминал ли кто-нибудь хоть раз, что со мной собака? В официальных источниках, в каких-нибудь газетах, в выпусках новостей?

— Нет, но…

— Тогда Сеймур остается. — Теллон объяснил, что его электроглаз работает, ловя зрительные нервные сигналы глаз собаки. И кроме того, он привязался к Сеймуру и в любом случае возьмет его с собой. Фордайс пожал плечами и напустил на себя вид, что ему все равно. Грузовик замедлил ход, и Теллон подхватил собаку.

— Вот мы и на месте, Сэм, — сказал Фордайс. — Здание космопорта. Когда пройдешь через главные ворота, встань на движущуюся дорожку, что ведет в северный сектор. Ты найдешь «Лайл-стар» у причала номер 128. Капитан Твиди будет тебя ждать.

Внезапно Теллону расхотелось улетать. Космос такой огромный, холодный и бесконечный, а он совершенно к этому не готов.

— Послушай, Вик, — замешкался он, — это все так неожиданно. Я рассчитывал поговорить кое с кем здесь, в Нью-Виттенбурге. Разве руководитель здешней ячейки не хочет со мной встретиться?

— Мы все делаем так, как нам приказали в Блоке. Прощай, Сэм.

Грузовик тронулся, как только Теллон шагнул на землю. Подняв Сеймура, он прижал его к груди и принялся обозревать панораму растянувшихся на полмили пассажирских и грузовых ворот, от которых разбегались веером ветки дорог и движущихся дорожек, уходящих к ослепительно белому бетонному горизонту. Между конторами, складами и огромными ремонтными ангарами сновали автокары и машины всевозможных форм и размеров. На утреннем солнце искрились китовые спины стоящих на пусковых столах космических кораблей, а высоко в небесной синеве виднелись пестрые ракушки — корабли, заходящие на посадку.

Теллон глубоко вздохнул и зашагал вперед. Он обнаружил, что препараты изменили не только его внешность; он теперь и чувствовал себя по-другому. Он шел твердым шагом, но в необычном ритме. Пассажиры, выходя из такси и автобусов, становились на движущиеся дорожки. Заметив это, Теллон влился в равномерно текущий людской поток и вскоре отыскал вход, предназначенный для портовых служащих и экипажей кораблей. Скучающий клерк едва взглянул на его документы и тут же протянул их обратно. Тем временем Теллон заметил двух других мужчин, которые сидели, развалясь, за спиной клерка. Казалось, их тоже совершенно не интересовало, кто проходит в космопорт, но Теллон не сомневался — датчики, подключенные к компьютеру, просканировали и измерили его с головы до ног. И если бы его внешность совпала с описаниями, прибор завопил бы об этом во всю свою пластмассовую глотку.

Еще не вполне веря, что ему так легко удалось миновать контроль, Теллон ступил на движущуюся дорожку, ведущую на север, и стал высматривать «Лайл-стар», пока скоростной транспортер нес его между рядами кораблей. Он давно не подходил к космическим кораблям так близко и теперь глазами Сеймура увидел их неожиданно отчетливо — будто впервые. В лучах утреннего солнца они выглядели какими-то нереальными. Огромные металлические эллипсоиды беспомощно лежали на пусковых столах, у многих крышки люков были подняты и держались на кронштейнах, как надкрылья насекомых. Погрузочные и ремонтные машины теснились у открытых люков.

В системе Эмм-Лютера не было других планет, поэтому все корабли в порту были межзвездными. Каждый такой корабль имел три совершенно различных типа двигателей.

Антигравы использовались при взлете. С их помощью огромные корабли «падали» вверх, в небо; но они были эффективны лишь в сильном гравитационном поле, которое «выворачивали наизнанку». Если от планеты до ворот далеко (а так чаще и бывает), корабль идет «по старинке» — на ионных реактивных двигателях. Потом включаются нуль-пространственные двигатели, которые — каким-то не очень понятным образом — всасывают огромный корабль в иную вселенную, где масса и энергия ведут свою игру по совершенно другим правилам.

Теллон обратил внимание, что среди разнообразнейших мундиров, то и дело мелькавших вокруг, больше всего было серых вельветок элсбэшников. Нет сомнения, что сеть раскинута специально ради него, и тем не менее он ленивым шагом прошел прямо сквозь ячейки этой сети. Хотя ресурсы Черкасского по сравнению с ресурсами Блока ограничены, это, в конце концов, его родная территория. Почти что…

Впереди замаячил указатель «№ 128». Теллон перебрался на соседнюю полосу, более медленную, с нее на третью и, наконец, сошел на бетонную площадку и зашагал вдоль шеренги кораблей, высматривая герб с кентавром, украшающий паранианские суда. В нескольких шагах впереди появился узкоплечий великан в черной форме с золотыми знаками различия. Все это время он стоял в тени подъемного крана, а теперь шагнул вперед. — Вы Теллон?

— Верно. — Теллон был ошеломлен ростом незнакомца. Пока он носил свои глаза в буквальном смысле слова подмышкой, все люди казались ему высокими. Но этот — что-то из ряда вон выходящее, настоящая пирамида из мышц и костей.

— Я Твиди, капитан «Лайл-стар». Рад, что все кончилось благополучно.

— Я тоже этому рад. Где корабль? — Теллон старался (что требовало немалых усилий), но никак не мог отогнать мысль о восьмидесяти тысячах ворот, отделяющих Эмм-Лютер от Земли. Скоро они разделят его и Хелен. Она будет ждать его в гостинице в Нью-Виттенбурге, а он улетит за восемьдесят тысяч ворот, улетит по небу великаньими прыжками. И никакого шанса вернуться. Рыжие волосы и глаза цвета виски… В темноте цвета уходят… «Хотел бы я, Хелен, быть рядом с тобой…» Красок нет… Есть тепло. И еще общность душ… «Ты плачешь и плачешь весь день напролет, ты плачешь и плачешь по мне…»

Твиди указал на дальний конец шеренги кораблей и быстро зашагал в ту сторону. Теллон прошел вслед за ним несколько ярдов, но тут понял, что не может двигаться дальше.

— Капитан, — сказал он спокойно. — Идите на корабль и подождите меня.

— Что? — Твиди обернулся моментально, как огромный кот. Из-под козырька фуражки сверкнули глаза.

— Я должен на час вернуться в город; я кое-что забыл. — Теллон старался говорить сухо и холодно, а в голове у него гудело: «Что я делаю? Что я делаю? Что…»

Твиди сухо улыбнулся, выставив на обозрение свои необычно крупные зубы.

— Теллон, — сказал он подчеркнуто терпеливо, — я не знаю, что у вас на уме, и не хочу знать. Я знаю только одно — вы подниметесь на борт моего корабля, и немедленно.

— Я поднимусь на борт вашего корабля, — сказал Теллон, отступив на шаг назад, — через час. С каких это пор шоферы стали отдавать приказы?

— Новая разновидность предателей появилась! Это будет стоить вам жизни, Теллон.

— Что же вы собираетесь предпринять, капитан?

Твиди переступил с ноги на ногу и слегка наклонил свой корпус вперед, как борец, готовый обрушиться сверху на уступающего ростом противника.

— Сформулируем это так, — невозмутимо сказал он. — Блок заинтересован в том, чтобы ваша голова попала на Землю. Будет ли она при этом сидеть у вас на плечах — дело десятое.

— Вы здорово попотеете, гоняясь за мной, — сказал Теллон, отступая, — если только не позовете полицейского. Сейчас их здесь полно.

Твиди согнул свои массивные пальцы так, что хрустнули суставы, потом беспомощно огляделся по сторонам. Парочка элэсбэшников стояла на движущейся дорожке всего в нескольких шагах от них, а его корабль находился в добрых четырех сотнях ярдов на другом конце многолюдной площадки.

— Извините меня, капитан, — Теллон уверенно направился к движущейся ленте. — Вам придется немного потерпеть. А пока приготовьте мне самую удобную Джи-камеру.

— Я вас предупреждаю, Теллон, — голос Твиди был полон досады и гнева. — Если вы встанете на транспортер, обратно на Землю полетите в шляпной картонке.

Теллон с наигранным спокойствием пожал плечами и двинулся дальше. Десять минут спустя он опять стоял на шоссе перед входом в космопорт. Выйти оказалось еще проще, чем войти. Он засунул документы во внутренний карман и поудобнее прижал покорного Сеймура к груди, раздумывая, как лучше всего добраться до отеля, где ждала Хелен. Справа у одного из входов началась какая-то суматоха, и он машинально повернул в другую сторону.

Чтобы добраться до Хелен, нужно время. И действовать придется очень осторожно — куда осторожнее, чем раньше. Твиди не шутил. Сэм Теллон не подчинился воле Блока (а это никому не удавалось дважды), и теперь его разыскивают две группы агентов. Теллон хорошо знал, что такое Блок. И потому сердце у него ныло: он понимал, что шансов остаться в живых у него будет больше, если элэсбэшники догонят его первыми.

Теллон пригнулся, закуривая, и зашагал в город.

 

Глава 17

Теллон с удивлением обнаружил, что обладает одним преимуществом над своими противниками. Это открытие он сделал, глянув мельком на свое отражение в витрине. В первый момент Теллон даже не понял, кто перед ним. Он увидел довольно высокого светловолосого незнакомца, который шел ссутулившись, будто профессор. Приплюснутое, угловатое лицо казалось шире, чем раньше. Теллон узнал себя только по собаке, которую нес под мышкой.

«А ведь по ней, — решил он, — меня могут узнать и агенты Земли». Несколько минут он размышлял над этой проблемой, потом его осенило. Рискнуть стоило.

— Ну-ка, Сеймур, спускайся, — прошептал Теллон. — Не слишком ли долго ты был моим пассажиром?

Он посадил пса на землю и велел ему идти следом. Сеймур взвизгнул и принялся носиться вокруг него, описывая немыслимые виражи. Восстановив равновесие в своем неожиданно закружившемся мире, Теллон снова приказал Сеймуру: «За мной!» И с облегчением обнаружил, что нес (видимо, удовлетворенный тем, что ему дали выразить свои чувства) послушно пошел за ним.

Теллон двинулся дальше. Но теперь Сеймур, глядевший на хозяина влюбленными глазами, мог видеть лишь его вышагивающие по мостовой ботинки. Идти, руководствуясь такой картиной, было слишком трудно, и Теллон, пощелкав регуляторами электроглаза, «подстроился» к какому-то человеку, шедшему следом. Хелен остановилась в отеле «Конэн» на Южной 53-й улице. Там она обычно останавливалась и раньше, когда приезжала в город. Отель находился милях в четырех от космопорта.

То и дело проклиная свой пустой кошелек (денег на такси у него не было), Теллон тащился по жаре. А жарко было не по сезону, и ботинки на толстой подошве терли ноги. Несколько раз он замечал шныряющие по улицам патрульные машины, но, очевидно, они совершали обычный объезд. Теллон еще раз поймал себя на мысли, что все идет слишком гладко. Ему как-то уж чересчур везет. В жизни так не бывает.

«Конэн» оказался первоклассным — по стандартам Эмм-Лютера — отелем. Теллон спрятался в подворотне на противоположной стороне улицы и задумался над новой проблемой. Хелен Жюст наверняка знаменитость местного значения — родственница Гражданского Арбитра, член совета тюрьмы и довольно состоятельная женщина, — а значит, полиция не могла не обратить на нее внимания. Особенно пока она живет в отеле, где ее знают. Если он подойдет к портье и спросит, в каком номере остановилась Хелен Жюст, это может оказаться его последней ошибкой.

Он решил подождать ее здесь, на улице. Быть может, она выйдет из отеля или, наоборот, войдет. Полчаса показались вечностью; Теллон начал ощущать, что пора что-то предпринять. Потом ему пришла в голову еще одна мысль: с чего он взял, что Хелен вообще там? Возможно, ее уже забрали, или она не смогла получить номер, или передумала. Он постоял, переминаясь с ноги на ногу, еще десять минут, потом Сеймур занервничал и начал дергать его за штанину. И тут Теллона озарило: пес, похоже, умный… что, если он сам?..

— Слушай, дружок, — зашептал Теллон, присев на корточки перед Сеймуром, — найди Хелен. НАЙДИ ХЕЛЕН. — Он показал на вход в отель, где группками стояли и беседовали люди.

Глазами какого-то прохожего Теллон увидел, как Сеймур, лавируя, перебежал улицу и, виляя хвостом, скрылся в вестибюле отеля. Он вновь переключился на зрительные сигналы Сеймура… и вот он уже носится по вестибюлю гостиницы, описывая замысловатые петли. Прямо перед глазами — всего в нескольких дюймах — мелькает ковер, потом — крупным планом — ступеньки, плинтусы, дверные косяки. Зачарованный этим бегом, Теллон, казалось, слышал, как сопит Сеймур, отыскивая знакомый запах Хелен. И вот наконец перед ним появилась нижняя часть белой двери, он увидел, как пес скребется в нее передними лапами, и тут появилось лицо Хелен — любопытное, удивленное, смеющееся.

Когда она вынесла Сеймура на улицу, Теллон заметил в подворотне напротив свою собственную облаченную в серое фигуру. Он махнул рукой, она перебежала улицу и подошла к нему.

— Сэм! Что с тобой? У тебя такой вид…

— Хелен, у нас мало времени. Ты еще не раздумала?

— Ты же сам знаешь, нет. Но надо хоть собрать вещи.

— Вещи собирать некогда, — Теллон зашел слишком далеко, и сейчас от мысли, что удача вот-вот отвернется от него, ему стало почти физически плохо. — Если у тебя есть деньги на такси, едем прямо сейчас.

— Хорошо, Сэм. Деньги на такси у меня есть.

Теллон сунул Сеймура подмышку, взял Хелен за руку, и они пошли, высматривая такси. По дороге он в общих чертах обрисовал ей ситуацию. Через несколько минут они поймали свободное такси-автомат. Теллон плюхнулся на сиденье, Хелен набрала на клавиатуре адрес и просунула между валиками автомата купюру. Нервы Теллона были напряжены до предела. Казалось, они вызванивали неистовую пронзительную мелодию, как высоковольтные провода в бурю. Ему хотелось выть. Даже то, что он мог прикоснуться к Хелен, глядеть на нее, ничего не меняло. Вселенная рушилась, грозя завалить их, и надо было бежать со всех ног…

Когда они въехали в последний перед космопортом квартал, Теллон наклонился вперед и нажал кнопку «стоп». Они вышли из машины и остаток пути преодолели пешком. Шагая по земле, Теллон инстинктивно чувствовал себя в большей безопасности.

— Когда подойдем ко входу, — сказал Теллон, — нам с тобой придется на несколько минут расстаться. Я играю роль матроса-паранианина, поэтому я пойду через служебную проходную справа. А ты купишь билет и войдешь через какую-нибудь другую дверь. Встретимся у ближнего конца главного транспортера, ведущего в северный сектор.

— А нам удастся проскочить, Сэм? Я уверена, нельзя просто так, безо всяких формальностей, подняться на корабль и улететь.

— Не волнуйся. В больших космопортах, вроде этого, нет централизованных пунктов таможенного и эмиграционного контроля. Каждый пусковой стол снабжен нейтрализатором полей, который не дает кораблю взлететь, пока его не осмотрят бригады таможенников и эмиграционных чиновников.

— Разве это лучше?

— Наш корабль необычный. У него на борту найдется чем заглушить нейтрализатор. Нам не придется ждать проверок.

— Но твои друзья не ждут, что ты возьмешь меня с собой на корабль.

— Доверься мне, Хелен. Все будет отлично, — Теллон растянул губы в улыбку. Он надеялся, что со стороны эта улыбка покажется более искренней, чем ему самому.

Приближаясь к черному туннелю служебной проходной, Теллон почувствовал, как на лбу у него выступает ледяной пот. Когда глаза Сеймура привыкли к тусклому свету, Теллон обнаружил, что ничего не изменилось. Тот же самый клерк со скучающим лицом взглянул для проформы на его документы, те же самые типы в штатском сидели, развалясь, в тесной конторе. Теллон забрал свои документы, вышел на освещенный солнцем край поля и увидел ожидающую его Хелен. Она была невероятно прекрасна и улыбалась. «Будто собралась на танцы», — подумал Теллон и инстинктивно почувствовал, что танцует она не очень хорошо.

Уныние Теллона становилось все глубже, хотя он никак не мог понять его причину. Потом, когда они ступили на движущуюся дорожку, мысль, бороздившая глубины его подсознания, вынырнула на поверхность.

— Хелен, — спросил он, — далеко отсюда до Павильона?

— Около тысячи миль — чуть больше. Точно не знаю.

— Далековато для слепого. И все-таки меня не схватили, хотя за мной по пятам идет такой человек, как Черкасский.

— Ну ты же говорил, что тебе везет.

— Это-то меня и смущает — раньше никогда так не везло. У меня ощущение, что это штучки Черкасского. Перехватить меня на шоссе — невелика заслуга; но представим себе, что он решил сперва позволить мне дойти туда, куда я шел. Тогда бы он поймал не меня одного, а целый земной корабль со всей командой.

У Хелен был подавленный вид:

— Тогда бы он взял на себя слишком большую ответственность.

— А может быть, и нет. Аккабские переговоры по территориальной проблеме прерваны, но множество людей в империи думает, что лютеране слишком упрямятся, строят из себя собаку на сене. И если произойдет яркий, выигрышный инцидент, Эмм-Лютеру это будет только на руку. Скажем корабль, принадлежащий Блоку и закамуфлированный под паранианское торговое судно, ловят с поличным при попытке тайно вывезти шпиона.

Они перешли на более быструю полосу дорожки; ветер ерошил ее волосы, и она, запустив пальцы в медные пряди, отбрасывала их со лба.

— И что ты собираешься делать, Сэм? Вернешься?

Теллон покачал головой:

— Мне надоело возвращаться. Кроме того, я, возможно, переоцениваю Черкасского. Быть может, я сам все это выдумал. Забавно, однако, что я пешком дошел до твоего отеля и ни наши, ни ваши мне не помешали. Мне опять повезло.

— Похоже, что так.

— Мы сойдем с этой штуковины немного раньше, просто на всякий случай.

Они сошли с транспортера у причала номер 125, не доезжая трех рядов до места, где Теллон встретился с Твиди. Теллон заметил, что здесь, среди занятых работой людей, Хелен, одетая, как и раньше, в зеленую униформу, выглядит вполне естественно. Все — от кораблей до погрузочных машин и поддонов — было тут такое огромное, что две крохотные человеческие фигурки казались почти незаметными. Чтобы дойти до конца ряда и повернуть на север, потребовалось двадцать минут. Завидев впереди вместительный серебристо-серый корабль с зеленым паранианским кентавром на корме, Теллон остановился.

— Ты можешь разобрать название вон того корабля? Сеймур немного близорук.

Хелен заслонила глаза от заходящего солнца:

— «Лайл-стар».

— Это он.

Он взял ее за руку и увлек в сторону. Теперь их заслоняли грузовые поддоны с высокими штабелями ящиков. Потом они вновь двинулись вперед, но так, чтобы их не было видно с корабля. Подойдя поближе, Теллон обратил внимание, что ни один из соседних пусковых столов не занят. Быть может, это просто совпадение или кто-то специально расчистил место для схватки? У самого корабля все люки были задраены, как в полете, за исключением расположенной в носовой части дверцы, предназначенной для экипажа. Она была открыта. Ни на корабле, ни возле него никаких признаков жизни.

— Нельзя сказать, что это выглядит хорошо, — сказал Теллон, — но и не так, чтобы плохо. По-моему, надо спрятаться где-нибудь поблизости и посмотреть, что будет дальше.

Они двинулись к кораблю, выходя на открытое пространство лишь тогда, когда их заслоняли неуклюжие передвижные краны, и остановились примерно в ста ярдах от «Лайл-стар». Смеркалось. Толпа рабочих дневной смены начинала редеть. Скоро присутствие двух посторонних станет вызывать подозрения. Теллон оглянулся вокруг в поисках укрытия и выбрал припаркованный неподалеку кран. Массивный, выкрашенный желтой краской агрегат возвышался у них над головами, как башня. Теллон подвел Хелен к этой громадине, открыл смотровой люк двигательного отсека и вытащил свои документы. Заглядывая то в люк, то к себе в бумаги, он надеялся сойти за обходчика ремонтной службы, занятого работой.

— Убедись, что за тобой никто не наблюдает, — сказал он, — а потом полезай внутрь.

Хелен задохнулась от изумления, но сделала все, как было велено. Теллон, осмотревшись, последовал за ней и закрыл за собой люк. В удушливой, пропахшей маслом тьме они проползли вокруг огромных поворотных двигателей к тому боку крана, что был ближе всего к «Лайл-стар». Сквозь вентиляционные жалюзи открывался превосходный вид на корабль и бетонную площадку перед ним.

— Прости. Тебе это может показаться чепухой, — сказал Теллон. — Ты ведь сейчас чувствуешь себя как девчонка, которая спряталась в кустах, верно?

— Что-то вроде этого, — прошептала она и придвинулась в темноте поближе к нему. — А для тебя это, наверное, обычное дело?

— Ну, не совсем. Но подчас наша работа превращается в самое форменное ребячество. Насколько я понимаю, почти все так называемые дела государственной важности требуют, чтобы по меньшей мере один горемыка ползал по канализационным трубам на брюхе или занимался чем-нибудь похлеще.

— Почему ты не уволился?

— Я собираюсь. Вот почему на данном этапе я не хочу очутиться в объятиях господина Черкасского.

— Ты в самом деле уверен, что он на корабле?

Теллон поднес Сеймура к ближайшей щели, чтобы тот выглянул наружу.

— Нет, не уверен. Но предположить можно. Там что-то уж слишком тихо.

— А ты не можешь настроить свой электроглаз на кого-нибудь внутри и посмотреть, что там творится?

— Идея хорошая, но ничего не выходит — я только что пробовал… Обшивка не пропускает направленные сигналы — наверно, слишком толстая. Сигнал пройдет только через панели прямого обзора, но они — в самом верху носового отсека.

— И сколько же нам придется тут ждать? — голос Хелен погрустнел.

— Пока не станет чуть темнее: тогда мы попробуем запустить туда Сеймура. Если он пролезет в шлюз, я смогу поддерживать с ним связь достаточно долго. И узнаю, нет ли там засады.

Когда солнце село и по периметру поля засияли синие огни, Теллон посадил Сеймура на бетон и указал рукой на «Лайл-стар». Сеймур неуверенно повилял хвостом и зашлепал к темному корпусу корабля. На миг «подключившись» к Хелен, Теллон проследил за тем, как пес пересекает площадку и взбегает по короткому пандусу. Лучи лимонно-желтого света, пробивающиеся изнутри корабля, очертили его силуэт. Теллон снова переключил электроглаз на Сеймура, и как раз вовремя — он успел увидеть занесенную ногу, обутую в сапог.

Теллон, который сидел в двигательном отсеке крана, в сотне ярдов от корабля, услышал визг Сеймура. Несколько минут спустя пес вернулся. Теллон держал его, дрожащего, на руках и успокаивал, как мог. А сам ломал голову: что же теперь делать?

То, что он видел, мелькнуло перед ним лишь на долю секунды, но больше и не требовалось. Он узнал светловолосого коренастого сержанта, который в ту ночь помогал Черкасскому скоблить его сознание мозгомойкой.

 

Глава 18

Незадолго до рассвета у Теллона начались беспрерывные судороги в ногах. Он стал неистово растирать опухшие мышцы, гадая, в чем дело — то ли это от холода, то ли выдыхаются препараты?

— Что с тобой, милый? — голос у Хелен был сонный.

— С ногами какая-то чертовщина… Все-таки сорок лет — не тот возраст, чтобы всю ночь торчать в холодном отсеке. Который час?

— Я оставила часы в отеле. Должно быть, скоро утро — птицы поют.

— Ничего не имею против птиц. Но если услышишь, что над нами в кабине кто-нибудь ходит, — значит, пора сматываться. — Он обнял Хелен за плечи. Она казалось маленькой и замерзшей, и внезапно ему стало жалко ее. — Да и в любом случае — надо отсюда выбираться. Из корабля никто не выйдет.

— Но если ты вернешься в город, рано или поздно тебя схватят. Твой единственный шанс вернуться на Землю — здесь, в космопорте.

— Такой большой-большой шанс.

Воцарилась долгая пауза. Потом Хелен заговорила — заговорила решительным и холодным голосом — совсем как тогда, когда он впервые услышал ее в Павильоне:

— Они выйдут, если я им скажу, где ты, Сэм. Я могла бы пойти на корабль и сказать, что ты прячешься в другом секторе поля.

— Выкинь это из головы.

— Да послушай же, Сэм. Я им скажу, что удрала от тебя, пока ты спал. А ты собираешься улететь на каком-нибудь другом корабле.

— Я сказал: выбрось это из головы. Черкасский — или кто там еще — сразу во всем разберется, и твоя байка затрещит по всем швам. Такие штуки никогда не срабатывают, во всяком случае, если имеешь дело с профессионалами. Если уж врешь — врать надо нагло, чтобы все поверили. По принципу: «такого вслух не говорят, а если уж говорят, то по крайней мере не врут». Еще лучше, если ты говоришь правду, но в такой форме, что… — Теллон вдруг умолк — когда ледяное дуновение интуиции открыло ему смысл его собственных слов.

— Хелен, тебе в Павильоне говорили, за что именно меня арестовали?

— Да. Ты узнал, как попасть на Эйч-Мюленбург.

— А если я все еще владею этой информацией? Что ты на это скажешь?

— Скажу, что это ложь. Тебя проверяли и перепроверяли: все стерто.

— Ты недооцениваешь Землю, Хелен. Похоже, в колониях забыли, как здорово мы продвинулись в некоторых вещах. Наверное, это закон — когда ты начинаешь на новой планете с нуля, непременно происходит смена приоритетов — одни границы отодвигаются дальше, другие переносятся ближе.

— Что ты хочешь сказать, Сэм? Ты все ходишь вокруг да около.

Теллон рассказал ей о капсуле, которая поглотила частичку его мозга, защитив ее от всех психических и физических воздействий. Там, в субмолекулярных структурах, хранилась информация, которую хотел получить Блок. Говоря это, он почувствовал, как Хелен вся напряглась.

— Так вот почему ваши так стараются вернуть тебя, — сказала она наконец. — Я не понимала, что помогаю тебе отдать Земле целую планету. Это меняет дело.

— Еще бы, — сказал он. — Разве ты не знаешь, что из-за этой планеты затевается война? Если я благополучно выберусь отсюда, войны не будет.

— Конечно, не будет — Земля получит то, что хочет.

— Я на это смотрю не с точки зрения правительства, — сказал Теллон настойчиво. — Важно только одно — народ, простые мирные люди. Ребятишки на красных трехколесных велосипедах. Им не придется умирать, если я вернусь в Блок.

— Мы все чувствуем то же самое. Но факт остается фактом…

— Я мог бы удрать, — спокойно прервал ее Теллон. — Я был возле самого корабля и тем не менее повернул обратно.

— Не говори таким трагическим голосом — на меня эти штучки не действуют. Мы ведь уже знаем, что служба безопасности хотела, чтобы ты сам привел их к кораблю. Даже если бы он взлетел, его бы все равно перехватили.

— Отлично. И я бы, вероятно, погиб. И на моей совести не было бы миллионов смертей.

— В свое время я тоже маялась всякими благородными идеями. Но ты меня переплюнул.

— Извини, — холодно сказал Теллон. — По-видимому, за последние несколько месяцев у меня атрофировалось чувство юмора.

Хелен восхищенно расхохоталась:

— А вот теперь ты и в самом деле ударился в напыщенность, — она прижалась к нему и порывисто поцеловала в щеку. Лицо у нее было холодное.

— Прости меня, Сэм. Ты, конечно же, прав. Что я должна делать?

Теллон растолковал ей свою идею. Спустя час, в оловянных лучах рассвета, Теллон проверил, заряжен ли пистолет, и размял ноги, готовясь совершить пробежку. План его был прост, но было девяносто шансов против десяти, что закончится он их разлукой. И на сей раз дороги назад нет. Сидя в холодной тьме двигательного отсека, они оценили вероятность такого исхода и смирились с ней. Они полностью отдавали себе отчет, что даже если он и взлетит (впрочем, для этого требовался корабль с отличными, даже по земным меркам, летными качествами), то, весьма вероятно, не доберется до ворот. А если и доберется, то их судьбы разойдутся так же круто, как судьбы их планет. Они попрощались.

План заключался в том, что Хелен, незаметно для агентов, сидящих в засаде, проберется назад к транспортеру, а потом обычным шагом подойдет к кораблю, не скрываясь. Она должна рассказать, что Теллон заставил ее отвезти его в город, там он связался с членами Нью-Виттенбургской ячейки, а ее держал взаперти. Поняв, что на борту «Лайл-стар» его ждет засада, Теллон вернулся в город. Дальше Хелен должна была сообщить, что Теллон скрывается в районе городских складов, и дать адрес. Сама она по этой «легенде» сбежала, когда Теллон и его сообщники спали. Боясь, что они перехватят ее у полицейского участка или прямо на улице, она решила идти в единственное место, от которого земляне будут держаться подальше, — в космопорт. И, наконец, она должна была рассказать о капсуле.

Пока Теллон обдумывал шитую белыми нитками историю, его даже затошнило. Весь расчет был на то, что Черкасский не станет тратить время на размышления, более того — потеряет способность размышлять, когда узнает, что таится в мозгу Теллона. Тут уже не вендетта и не заурядная политическая интрига. Тут — кризис, который может стоить власти нынешнему правительству. Как дальше будут развиваться события, зависит от Черкасского. Если он помчится, как оглашенный, в город, оставив Хелен под охраной на корабле, Теллон поднимется на борт и, доверившись силе маленького пистолета, расчистит им обоим путь с планеты. Возможно, Черкасский настоит на том, чтобы взять с собой Хелен в качестве проводника, — тогда Теллону придется бежать в одиночку.

Сеймур заскулил и отдернул голову от вентиляционной щели лишив Теллона возможности видеть, что происходит снаружи. Теллон ласково погладил его покрытую жесткой шерсткой голову: — Не вешай носа, малыш. Скоро мы отсюда выберемся. Он крепко ухватил Сеймура и снова поднес его к узкой полоске света. В конце отсека был зазор между кожухом двигателя и землей, и если пес выскочит наружу, то вряд ли захочет возвращаться. Теллон не стал бы его этим попрекать, но сейчас глаза Сеймура были нужны ему как никогда. Вот-вот могла появиться Хелен. Рабочие утренней смены уже расходились по местам. Космопорт оживал после долгой ночи, и Теллон еще раз подумал: вдруг кому-нибудь придет в голову воспользоваться краном, в котором он сидит? Вдруг близорукие глаза Сеймура поймали расплывчатое медно-рыжее пятнышко — волосы Хелен — и дрожащую зеленую кляксу — ее форму. Она поднялась по пандусу и вошла в «Лайл-стар». Теллон скорчился в темноте, кусая пальцы и гадая, каким образом его взору будет явлено известие об удаче или неудаче гамбита. Прошла минута, потом вторая… третья… Время тянулось мучительно, на корабле и вокруг него не было, казалось, никаких признаков жизни. И тут, наконец, он получил ответ на свой вопрос.

Небо потемнело. Сердце у него заледенело от ужаса, когда он понял, что происходит. Заслоняя свет солнца, над космодромом плыли шесть самоходных орудий. Сейчас они находились менее чем в сотне ярдов от него. Под брюхом у каждого, невесомо кружась в вихревом антигравитационном поле, колыхалось темное облако пыли и каменной крошки. Развернувшись цепью, самоходки заняли позиции рядом с северной границей космопорта, примерно в полумиле от Теллона, и тут же завыли сирены, донося до всех оглушительный сигнал тревоги. Крохотные фигурки техников, суетившихся среди кораблей, вдруг замерли — вой сирен сменился голосом, многократно усиленным мегафоном:

«Внимание, внимание! Чрезвычайная ситуация планетарного значения! От имени Гражданского Арбитра к вам обращается генерал Лукас Геллер. С настоящего момента на территории космопорта вводится военное положение. Всему персоналу немедленно собраться в приемном секторе с южной стороны поля. Ворота перекрыты; всякого, кто попытается покинуть космопорт каким-либо иным путем, будем расстреливать на месте. Повторяю, расстреливать на месте. Не поддавайтесь панике, немедленно приступайте к исполнению приказа».

И пока эхо этих слов, подобно затихающей волне, катилось меж рядами кораблей, небо вновь почернело — над полем беззвучно повисли лазерные плоты. Теллон почувствовал, что его губы складываются в недоверчивую улыбку. Его гамбит провалился — и как провалился! Должно быть, Черкасский поверил той части рассказа Хелен, где речь шла о капсуле, но понял, что остальное — ложь. Должно быть, он догадался, что Теллон где-то рядом, и по корабельной рации объявил тревогу.

Теллон в каком-то оцепенении наблюдал, как сотрудники космопорта, побросав работу, покидают летное поле. Одни садились в машины, другие бежали к транспортерам. Через пять минут огромное поле казалось безжизненным. Вокруг все замерло, и только под лазерными плотами крутились пылевые смерчи.

После того как Хелен поднялась на борт «Лайл-стар», оттуда никто не выходил, и Теллон не знал, какая участь ее постигла. Ему оставалось только тихо сидеть в темноте и ждать, хотя ждать было нечего. Он прижался лбом к холодному металлу двигателя и выругался.

Прошло еще пять минут, прежде чем Теллон услышал шарканье подошв по бетону. Он снова поднял Сеймура к вентиляционному отверстию и увидел, как несколько мужчин в серой форме ЭЛСБ спускаются с пандуса. Открытая военная машина промчалась вдоль ряда кораблей и остановилась перед ними. Все элэсбэшники, кроме двух, сели в нее и укатили в сторону города; оставшиеся поднялись по пандусу и исчезли в недрах корабля.

Теллон нахмурился. Похоже, Черкасский решил побить главную карту Теллона, проверив вторую часть рассказа Хелен. Это делало положение Теллона дважды безнадежным. А когда элэсбэшники отыщут тот склад и никого там не обнаружат, Хелен увязнет не хуже его. Черкасский свое дело знает, подумал Теллон, тоскливо поглаживая пистолет. Если бы только он вышел из корабля, Теллон смог бы подобраться к нему поближе и завершить начатое в ту ночь, когда он толкнул Черкасского из окна отеля. Возможно, именно поэтому Черкасский и остается на корабле, хотя и не сомневается, что Теллон попадет в его засаду.

«Если он думает, что я где-то здесь и готов отдать все за возможность его прикончить, то что он, по логике вещей, предпримет дальше? Ясно что: прикажет своим людям прочесать все вокруг».

Словно прочитав его мысли, вдалеке показались элэсбэшники. Пока они были в нескольких сотнях ярдов, но краем собачьего глаза Теллон заметил еще несколько серых пятнышек: это означало, что он окружен. Теллон прислонился к ребристому кожуху, прижимая Сеймура к груди. Его убежище не назовешь остроумным. Сюда они заглянут в первую очередь.

Взвешивая на ладони пистолет, Теллон сидел в темноте и думал, как поступить. Можно оставаться в двигательном отсеке, пока агенты не обложат кран со всех сторон. А можно выйти наружу, навстречу смерти. Тогда по крайней мере у него будет один шанс из миллиона прикончить Черкасского.

— Пошли, Сеймур, — шепнул он. — Я же тебе обещал, что скоро мы отсюда выберемся.

Он прополз вокруг двигателя к смотровому люку, помешкал немного, потом приоткрыл его. В недра машины проникли полоски яркого света. Он уже просовывал ногу в люк, когда раздался барабанный рокот тяжелых покрышек и жалобный вой приближающегося автомобиля. Это возвращалась та военная машина, на которой уехали элэсбэшники. Она промчалась через открытую площадку и, резко затормозив, застыла между Теллоном и «Лайл-стар». Из машины вышли те самые элэсбэшники, которых он уже видел. Они бегом припустили к кораблю, а затем — вверх по пандусу.

Если сейчас рвануть к кораблю — машина может послужить прикрытием. Правда, особого толку от нее не будет. Зато нет и предлога медлить.

— Пошли, Сеймур. Пора.

На той стороне бетонной площадки раздался чей-то тонкий, пронзительный смешок. Со сладким, ледяным содроганием Теллон узнал голос Лорина Черкасского. ПОЧЕМУ ОН ВЫШЕЛ ИЗ КОРАБЛЯ? Теллон прижал морду Сеймура к щели, но глаза собаки все время бегали из стороны в сторону. Теллон, видевший лишь обрывки сцены, испытывал поистине танталовы муки. Наконец он разглядел Черкасского в черном мундире с белым воротничком. Вместе с Хелен и несколькими элэсбэшниками он спускался к машине. Казалось, Черкасский улыбался ей, но близоруким глазам Сеймура доверять было нельзя. Что же все-таки произошло, черт побери?

Запоздало вспомнив про электроглаз, Теллон нажал на копку номер два, еще настроенную на Хелен, и теперь видел ее глазами. Перед ним появилось узкое лицо Черкасского и его нелепо-пышные волнистые волосы. Глаза его возбужденно блестели, он что-то говорил. Внимательно наблюдая за его губами, Теллон начал «читать»:

«…войдите в мое положение, мисс Жюст. В данном контексте ваш рассказ показался нам несколько фантастичным: но теперь, когда мои люди отыскали Теллона по тому адресу, что вы нам дали, мне остается только извиниться. Сперва Теллон оказал сопротивление, но поняв, что это бессмысленно, он сдался и признался, кто он такой, поэтому…» Изображение его лица исчезло — Хелен повернулась к желтому крану, где прятался Теллон.

Ее все это, наверное, озадачило не меньше меня, подумал Теллон. Адрес, который Хелен продиктовала Черкасскому, был взят, что называется, с потолка. Они знали только, что это где-то в районе складов. Но люди Черкасского действительно отправились по указанному адресу и нашли там человека, которого сочли Сэмом Теллоном. И — венец всего — этот человек действительно признал себя Сэмом Теллоном!

 

Глава 19

Теллон опять подключился к глазам Сеймура и стал наблюдать, как Хелен, Черкасский и остальные приближаются к транспортеру. Через несколько минут благодаря появившемуся столь загадочно и чудесно тому, другому Теллону путь к кораблю будет свободен.

Как бы то ни было, Черкасский рано или поздно докопается до правды, и когда это случится, Хелен уже ничто не спасет. Она спокойно шла рядом с остальными, стараясь выглядеть беззаботной, но Теллон заметил, что то и дело она поглядывает в сторону его убежища. Вот он — последний миг, подумал он, в последний раз я вижу ее и ничего не могу сделать — только смотреть, как она уезжает вместе с этим чудовищем, Черкасским. Теллон почувствовал, что за эти несколько секунд постарел на годы.

— Хелен, — прошептал он.

Услышав ее имя, Сеймур бешено выгнулся в руках Теллона, спрыгнул на землю и стремглав понесся через площадку к людям. Теллон, еще настроенный на собачьи глаза, увидел, как фигуры в поле его зрения разрастаются. Вытянутое лицо Черкасского обернулось к собаке и к Теллону.

Подбежав к людям, Сеймур развернулся — очевидно, заметив Хелен, — и вся картина у него в глазах заплясала. Теллон переключился на Хелен и увидел, как маленький пес бросается вперед, а один из элэсбэшников машет руками, пытаясь отогнать его. Уголком глаза — ее глаза — он заметил и Черкасского: тот указывал на кран и что-то быстро говорил. Писклявые команды Черкасского донеслись и до убежища Теллона.

Яростно выругавшись, Теллон ринулся вперед. Двигался он неуверенно, ибо мог видеть лишь то, что видит Хелен. Вылезая через смотровой люк и глядя на себя ее глазами, он разглядел сперва вдалеке, под краном, свои ноги. А потом и всего себя целиком — бегущая серая фигурка накренилась, огибая угол ярко-желтого крана.

Собрав все силы, Теллон помчался к кораблю. От долгого сидения в тесном отсеке ноги у него затекли, и теперь он бежал, нелепо ковыляя, загребая руками и ногами, чтобы выжать хоть какую-нибудь скорость. Он видел, как элэсбэшники, рассыпавшись цепью, достают оружие; потом раздался знакомый злобный вой «шершней». Небольшой перелет — начиненные наркотиками иглы со звоном упали у его ног. Потом он услышал то, что и ожидал, — сухой треск пистолетных выстрелов, за которыми последовали приглушенные расстоянием крики: полицейские, которые прочесывали космодром, услышали шум. Залаял автомат, наполнив воздух воем рикошетов.

Теллон увидел маленькое размытое пятнышко — тельце Сеймура; пес, обезумев от страха, несся к своему хозяину. Вот он прыгнул Теллону на руки, едва не свалив его на землю, но тот, пошатнувшись, побежал дальше. Теперь он был на полпути к «Лайл-стар».

Глядя все еще глазами Хелен, Теллон заметил, как Черкасский сделал несколько быстрых шагов ему навстречу, потом остановился и старательно прицелился из пистолета. За миг до выстрела Черкасский пошатнулся — Хелен вцепилась ему в руку, вырывая оружие. С искривленным от ярости лицом Черкасский отшвырнул Хелен и вновь прицелился. Хелен опять бросилась на него, впившись ногтями ему в лицо.

Глаза Черкасского сверкнули белым огнем, когда он рывком повернулся к ней; круглое черное рыло пистолета изрыгнуло пламя. Тьма, застелившая глаза Хелен, скрыла бегущую фигуру Теллона. Он ослеп. От потрясения и ненависти Теллон дико закричал. Потом, переключившись на глаза Сеймура, он увидел серые мундиры, столпившиеся вокруг тела Хелен.

Теллон обернулся к противникам и стал посылать пулю за пулей, раз за разом нажимая на спусковой крючок. Пистолет заплясал у него в руке. Люди в сером оступались и падали под градом пуль, падали один за другим — только один Черкасский оставался на ногах. И, наконец, он сам выстрелил в Теллона.

Теллон почувствовал, как что-то рвануло его за рукав, и услышал почти человеческий, полный боли крик Сеймура. Потом Теллон оказался у подножия пандуса и побежал вверх по пружинистому скату. Наверху появился белокурый сержант; разинув от удивления рот, он расстегивал кобуру. Теллон автоматически выстрелил, и сержант, получив свои шесть пуль, рухнул с пандуса.

— Стреляйте, идиоты! — яростно орал Черкасский. — Прикончите его!

Пригнувшись, Теллон под градом свинца проскочил в шлюз и надавил на рычаг ручного управления дверью. Как раз в тот момент, когда моторы ожили и, взвыв, начали опускать тяжелую наружную дверь, Теллон увидел людей, несущихся к подножию пандуса. Он нажал на спусковой крючок, но пистолет лишь бессильно лязгнул.

Отшвырнув оружие. Теллон кинулся вверх по трапу на мостик, промчался по коридору и влетел в рубку. Смотровые экраны были пусты, пульт управления мертв. Правой рукой он пробежал вдоль ряда кнопок и рычагов; электрические сети и системы корабля стали оживать. Примерно через минуту антигравитаторы будут готовы «уронить» корабль в небо. Замерцал зеленый огонек, указывающий, что тамбур закрыт, судно герметизировано и готово к полету. Моментально почувствовав себя в безопасности, Теллон рухнул в среднее кресло и включил смотровые экраны. Слава богу, в Блоке его заставили отработать управление кораблем до автоматизма.

Экраны запылали, словно соперничая с панелями прямого обзора; замелькали разноцветные изображения. Перед Теллоном предстала панорама поля — корабли, краны. Он отыскал взглядом тело Хелен около транспортера. Оно лежало в той же позе. Темно-зеленая форма, медный факел волос, темный багрянец растекающейся крови.

— Прости меня, Хелен, — сказал он вслух. — Ради Бога, прости.

— Теллон? — с потолка над его головой захрипел чей-то голос. — Это ты, Теллон?

Нигде поблизости динамика не было. Откуда же звучал этот голос?

— Да, это Сэм Теллон, — сказал он устало. — Кто говорит?

— Фордайс. Я все думал, удастся ли тебе добраться до «Лайл-стар».

— Фордайс! — Только сейчас Теллон начал понимать, откуда появился тот, другой Теллон. — Все это время тут работал твой «жучок»!

— Естественно. А как же, по-твоему, мы догадались отправить нашего человека по адресу, который твоя подружка дала Черкасскому? Жалко, что тебе пришлось всем раззвонить про мозговую капсулу; во второй раз у нас этот номер не пройдет. Да, в Блоке тебя за это не погладили бы.

— Что значит — «не погладили бы»?

— Да… если бы ты отсюда выбрался. Но выбраться ты не сможешь. Прямо у тебя над головой эскадрилья лазерных плотов, а Геллер привел в боеготовность все тактическое ядерное оружие, какое только было у него под рукой. Ты никогда не пробьешься сквозь эту стену; а если и пробьешься, Большой Флот возьмет тебя в клещи, прежде чем ты выйдешь.

Теллон все еще думал о Хелен Жюст.

— Похоже, — сказал он рассеянно, — я наделал немало ошибок.

— Похоже, — без всякого выражения ответил Фордайс. — Прощай, Теллон.

Теллон не ответил. Он только заметил, что элэсбэшники, стоявшие в оцеплении вокруг корабля, со всех ног кинулись прочь. Некоторые из них на бегу косились на небо — это означало, что лазерные плоты готовятся пустить в ход свои ослепительно-красные копья-лучи и теперь его смерть — дело нескольких секунд. Корабль даже не успеет оторваться от земли.

Уже ни на что не надеясь, он потянулся левой рукой к клавиатуре, и только тут заметил, что пальцы его залиты кровью.

Однако боли он не чувствовал. Потом он вспомнил крик Сеймура когда они бежали по пандусу. Другой рукой он повернул его голову, чтобы рассмотреть поближе — не ранен ли тот? Живот собаки быстро вздымался и опадал, а чуть вьше, в груди, зияла дыра со рваными краями. Коричневатая шерстка слиплась от крови.

— И ты тоже, — пробормотал Теллон, ощутив, что Сеймур слабо лизнул его руку.

Вспышка красного света блеснула на смотровых экранах, и системы тревоги корабля завизжали — лазерные плоты разворачивались, заходя в атаку на беспомощный корабль. Секунду Теллон сидел со склоненной головой, словно готовясь к смерти. И тут он сделал то, на что может пойти лишь обезумевший от отчаяния человек: он потянулся к пульту нуль-пространственных двигателей, вырубил все предохранители и надавил кнопку «прыжок».

Скачок в иной континуум принес мгновенную тишину и вспышку жгучего света. Теллон замычал от боли; потом все кончилось. Прыжок совершился.

Вокруг корабля была нежная, мирная тьма той части Галактики, что лежит далеко от сферы влияния человечества. Незнакомые созвездия сияли во тьме. Теллон даже не пытался узнать эти скопления блестящих искорок — ему слишком хорошо было известно, как недружелюбна к людям геометрия нуль-пространства.

Прыжок был совершен не через ворота с установленными координатами, а наугад. И сейчас Теллон, видимо, находился где-то на ободе галактического колеса. Он сделал это в отчаянии, но в то же время осознанно, зная, что из этой темной бесконечности возврата быть не может.

 

Глава 20

Вначале было лишь чувство пустоты и облегчение после нестерпимого напряжения. Нечто подобное он испытал в ту ночь, когда покинул Павильон, но сейчас ощущение было несравнимо острее. Он был никем и, будучи никем, ничего никому не был должен. Какое-то время он был никем, ничем, нигде — и был удовлетворен своим состоянием небытия. Потом краешком сознания он начал постигать весь ужас происходящего. Страх медленно разливался по всему его существу, пока наконец, стиснув зубы, он не заставил себя подавить его.

НАЗАД ПУТИ НЕТ. Он может совершить другой прыжок, и еще один, и еще — пока у него не кончится пища или он не умрет от старости — пульсационные переходы будут продергивать его, как иголку с ниткой, сквозь звездные поля бесконечности. Какая разница, сколько прыжков он совершит — шанс хоть раз вынырнуть вблизи подходящей для жизни планеты все равно был ничтожен, фактически нулевой. И, старея в этом кресле, он мог бы увидеть почти все проявления материи и энергии — одиночные и двойные звезды, целые звездные системы, бесформенные газовые облака, туманности — плохо вот только, что через несколько часов он ослепнет.

Теллон оторвал взгляд от величественной спирали и сосредоточил все внимание на Сеймуре. Пес лежал у него на коленях, свернувшись калачиком, чтобы прикрыть темную рану, и еле заметно дрожал. Животик задыхающегося Сеймура пульсировал все чаще и все слабее. Теллон не сомневался, что терьер умирает.

Он снял куртку и сделал из нее некое подобие гнезда на пульте управления антигравитационными двигателями. В это гнездышко он и положил крохотного пса. Сеймуру было трудно держать глаза открытыми, и Теллон то и дело слеп. Он встал и стал искать аптечку, чувствуя, как его буквально тянет за ноги искусственная гравитация. Поле возвращало человеку нормальный вес, но поскольку оно подчинялось закону обратных квадратов, а его источники находились непосредственно в плитках пола, нижняя половина тела всегда казалась тяжелее головы и рук.

Нигде в рубке управления — по крайней мере, в поле зрения Сеймура — аптечки не было, а чтобы осмотреть другие отсеки, пса надо было тащить с собой. Теллон замер в нерешительности. Ему требуется пища, и лучше разыскать ее, пока он еще способен видеть.

— Извини, Сеймур, — сказал он. — Это будет твоя последняя работа.

Теллон осторожно взял пса на руки и пошел на корму. «Лайл-стар» был построен как обычное грузовое судно — с палубой в носовой части, цилиндрическим трюмом в центре и двигательным отсеком на корме. Рубка управления, каюты экипажа и кладовые размещались на палубе; под ней находились астронавигационное оборудование, генераторы энергии для внутренних нужд и всевозможные запасы. От заднего края палубы через похожий на пещеру трюм тянулся переходной мостик. Дальняя часть трюма была забита кипами сушеных белковых растений, а ближняя пустовала. Грузовые найтовы, аккуратно свернутые в бухты, лежали в своих нишах. Теллон знал, что оружие на корабле есть, но не обнаружил никаких его следов. Отсюда он заключил, что за последние годы Блок оснастил свои корабли какими-то совсем уж хитроумными устройствами.

Он окинул взглядом маленький камбуз. Судя по показаниям приборов учета провизии, запасов ему хватит по меньшей мере лет на пятнадцать. От мысли, что все это время он проведет во тьме, а потом умрет от голода, стало совсем тошно. Он торопливо вышел из камбуза и начал заглядывать во все двери подряд, мельком осматривая пустые каюты.

«Какой конец, — думал он, — какой бездарный, бесполезный путь к смерти. Как только люди научились преодолевать тяготение, они принялись захламлять Вселенную своими металлическими скорлупками, начиненными чем угодно — от кастрюль с микробами до ядерных боеголовок. Но разумный инопланетянин (если он натолкнется когда-нибудь на «Лайл-стар») обнаружит поистине удивительный образчик космического мусора — человека с коричневыми пуговицами вместо глаз и умирающей собакой на руках, бродящего по пустому кораблю. Однако, ни один инопланетянин не поднимется на борт корабля, ибо ни один из миллионов межзвездных зондов ни разу не обнаружил признаков разумной…»

Банг! Где-то рядом со входом в шлюз раздался лязг, будто металл ударился о металл, и эхо удара разнеслось по всему кораблю, затихнув в недрах трюма.

У Теллона чуть не подогнулись колени, когда волна панического ужаса хлестнула его по нервам. Он стоял в узком коридоре, кормовой конец которого выходил на мостик, огибающий трюм, и, чтобы узнать причину звука, надо было дойти до конца коридора и перегнуться через поручень. Теллон подошел к темному прямоугольнику, потом шагнул на мостик. Что-то темное шевелилось на нижней палубе, рядом с внутренней дверью шлюза.

Это был Лорин Черкасский.

Он поднял голову, и Теллон увидел, что на лбу у Черкасского глубокая кровавая рана, а в руке пистолет. В течение нескольких рвущих нервы секунд они молча смотрели друг на друга. Черкасский улыбнулся натянутой, ледяной улыбкой. Его голова слегка покачивалась на длинной индюшачьей шее. Теллон невольно сделал шаг назад.

— Ах, вон вы где, Теллон, — добродушно сказал Черкасский. — Да еще и с вашим маленьким дружком.

— Не пытайтесь подняться наверх, — сказал Теллон, поскольку ничего другого ему в голову не пришло.

Черкасский тут же отступил к металлической стене, не переставая улыбаться:

— Теллон, до этого мы с вами встречались лишь дважды — и оба раза вы покушались на мою жизнь. Пролети ваша последняя пуля на дюйм ниже, сейчас я был бы уже мертв.

— Та пуля не была последней, — соврал Теллон.

— Раз так, вы сваляли большого дурака, потеряв свой пистолетик. Вероятно, вы слышали, как я спихнул его в шлюз? Знай я, что он заряжен, я обошелся бы с ним иначе…

— Отлично, Черкасский. Но ты, пожалуй, перехватил через край. Актер из тебя никудышный.

Теллон быстро вернулся в коридор, гадая, чем можно защититься. Единственная реальная возможность — найти что-то такое, что можно кидать. Он побежал в камбуз и свободной рукой принялся лихорадочно рыться в ящиках и шкафах. Тяжелых разделочных ножей он не нашел, а столовые были из легкого пластика. Одна за другой утекали драгоценные секунды, и в довершение всех бед глаза Сеймура почти закрылись; теперь Теллон видел все как в тумане.

На роль метательных снарядов подходили разве что несколько больших банок с фруктами, стоявших у двери одного из складов. Он попытался собрать их одной рукой, уронил, и они, дребезжа, покатились по полу. Тогда Теллон положил Сеймура на пол, подобрал банки и вслепую побежал по коридору к рубке, ожидая, что порция свинца вот-вот перебьет ему хребет. Он вбежал в рубку, отпрыгнул вбок и стал нажимать на кнопки электроглаза, пока не «подстроился» к Черкасскому.

Теперь он видел коридор с другого конца, видел четко, не сдвигаясь с места. Из этого он заключил, что Черкасский стоит на мостике и наблюдает за ним, но почему-то не стреляет. Значит, коротышка собирается превратить их схватку в марафон. Теллон поднял тяжелую банку, подобрался к дверному косяку и изо всей силы швырнул ее в другой конец коридора. Глазами Черкасского он увидел, как из-за двери показалась его рука, и банка рассекла воздух. Черкасский легко увернулся от нее, и банка с шумом упала в трюм, наполнив эхом весь корабль.

Теллон нашарил на полу другую банку. Он решил подпустить Черкасского поближе, чтобы тот как можно позже заметил летящий «снаряд» и не успел увернуться. Прижавшись спиной к переборке, Теллон смотрел, как медленно поднимается в гору коридор и растет впереди прямоугольник двери рубки. Потом Черкасский свернул в камбуз, и эта картина сменилась панорамой разгромленных шкафов и буфетов. А по полу, оскалив зубы в беспомощной попытке зарычать, полз Сеймур. Теллон понял, что сейчас произойдет.

— Назад, Сеймур! — крикнул он. — Лежать, малыш!

Он ничего не мог сделать — только кричать. Он невольно зажмурился, но изображение от этого, разумеется, не исчезло. Он должен был стоять и глазами Черкасского глядеть на мушку пистолета. Пистолет рявкнул, и тело Сеймура ударилось о дальнюю стену камбуза.

Теллон шагнул вперед и, собрав все силы, метнул банку. Раздался шлепок, будто она ударилась обо что-то мягкое, и Теллон стрелой кинулся вперед по коридору. Ненависть жгла его, как раскаленное добела железо.

Металлические стены дико завертелись, когда он бросился на Черкасского. Они полусоскользнули, полускатились к темному краю мостика, потом, отскочив рикошетом от поручня, протащили друг друга вдоль всего коридора. Электроглаз съехал набок, и Теллон снова ослеп, но это было неважно. Он вцепился в Черкасского мертвой хваткой, и какой-то могучий голос гремел у него в голове: «Теперь тебя ничто не остановит! Ты доведешь дело до конца!»

Он ошибся.

Воспользовавшись разработанными в Блоке приемами борьбы, он мог бы покончить с Черкасским за несколько секунд; но его пальцы, подчинившись куда более древнему импульсу, сомкнулись на горле противника. И тут он ощутил, что тело Черкасского преобразилось, налившись той же самой стальной силой, как тогда, давным-давно, когда они вместе падали из окна отеля. Сцепив руки в замок, Черкасский нанес встречный удар. Этим старейшим из известных людям приемов он ослабил хватку Теллона, а затем, извернувшись, освободился. Теллон попытался помешать ему, но Черкасский несколько раз ударил его тяжелым пистолетом по бицепсам, и руки стали как ватные. Чтобы сдвинуть электроглаз обратно на переносицу потребовалась драгоценная секунда. В этот момент Теллон понял, что сражение проиграно.

Черкасский воспользовался этой возможностью. Теллон вновь обрел зрение — но лишь для того, чтобы увидеть, как ствол пистолета бьет его в солнечное сплетение. Пол рубки ушел у него из-под ног, и он рухнул навзничь. Он снова смотрел в прицел пистолета Черкасского, на этот раз на самого себя. Мушка пистолета подползла к его голове и вновь поползла вниз.

— Я долго за тобой гонялся, Теллон, — спокойно сказал Черкасский, — и в некотором смысле я этому рад. Конечно, расстрел заключенного может испортить мою репутацию в глазах нашего многоуважаемого Арбитра. Расстрел любого заключенного, но только не тебя — ты натворил столько бед, что возражать никто не будет.

Теллон, задыхаясь, попытался перекатиться на бок; палец Черкасского, лежавший на спусковом крючке, напрягся. Только тут до Теллона стал доходить подлинный смысл его слов — то была последняя, нежданная надежда.

— Подождите… подождите… — Он задыхался и, чтобы заговорить снова, с усилием втягивал в легкие воздух.

— Прощай, Теллон.

— Подожди, Черкасский… ты кое-чего не… взгляни на экраны!

Черкасский быстро скользнул взглядом по непривычным звездным узорам на черных панелях, потом уставился на Теллона, потом — опять на экраны.

— Это какие-то ваши штучки, — сказал Черкасский, изменившимся голосом. — Ты не взле…

— Я взлетел. Мы совершили слепой прыжок. — Теллон боролся с удушьем. — Ты был прав, когда сказал, что мой расстрел не испортит твою репутацию. Никто и никогда не узнает об этом, Черкасский.

— Ты лжешь. На экраны можно вывести панораму, записанную на пленку.

— Тогда взгляни на панели прямого обзора. Как, по-твоему, мы могли бы пробиться в космос через все эти тяжелые армады, которые ты собрал?

— Они знали, что я на корабле. Они не открыли бы огонь, пока на корабле я.

— Они открыли огонь, — сухо сказал Теллон, — но мы прыгнули.

— Но разве они могли? — прошептал Черкасский. — Только не в меня…

Резко выбросив ноги вверх, Теллон ударил стоявшего над ним Черкасского. Тот перегнулся пополам. На этот раз Теллон дрался холодно и умело, глухой к страху и ненависти, глухой к громовому голосу пистолета, к сознанию того, что живые глаза его врага — единственные оставшиеся ему врата к свету, красоте и звездам.

Теллон закрыл эти врата навечно.

 

Глава 21

Ты можешь почувствовать, будто умираешь. Ты можешь даже лечь на пол и приказать себе умереть. Но все это проходит, а ты преспокойно продолжаешь жить.

Теллон пришел к этому открытию постепенно, за те несколько часов, в течение которых он бродил по безмолвному кораблю. Мысленно он представлял себе «Лайл-стар» пузырем яркого света, висящим в бесконечной тьме, а себя — частичкой тьмы, плавающей в этой светлой вселенной с четкими границами. Нет ничего бессмысленнее, чем сохранять такой порядок вещей еще пятнадцать лет, но он голоден, еда есть — так почему бы не перекусить?

Теллон обдумал эту идею. Утолить голод — ближайшая цель. Но вот она будет достигнута — и что потом? А это уже ложный, тупиковый ход мысли, решил он. Если ты собираешься превратить свою жизнь в достижение ближайших целей, ты отбрасываешь за ненадобностью логические процессы, связанные с целями дальними. Когда ты голоден, ты что-то себе варишь и съедаешь. После этого ты, возможно, чувствуешь усталость — и ложишься спать; а когда просыпаешься, опять хочется есть…

Он снял электроглаз, но обнаружил, что без защитных покрышек его пластмассовые глаза чувствуют себя неуютно, и снова надел его. Первая ближняя цель в его новой жизни — навести порядок в доме. Он нашел обмякшее тело Черкасского, отволок его к шлюзу и прислонил к наружной двери. Несколько минут он возился с этим телом, укладывая его так, чтобы остаточный воздух наверняка вынес бы его в космос. Мертвое тело — плохой попутчик даже в нормальных обстоятельствах, а воздействие нулевого давления привлекательности ему не прибавит.

Добившись желаемого результата, он пошел за Сеймуром и положил мертвую собачку на колени к Черкасскому.

Вернувшись в рубку, он ощупью разыскал основные кнопки и продул тамбур. Сцену покидают еще два персонажа, подумал он, и на подмостках остается один Сэм Теллон. Первым был Док Уинфилд; потом Хелен, рыжая девушка с глазами цвета виски… Ему пришло в голову, что она, может быть, жива, но выяснить это он никак не мог, и вообще, это тупик, хватит!..

Теллон пошел на камбуз, достал по банке из разных кладовых и открыл их. Он разобрался с содержимым и запомнил, из какого именно раздаточного автомата взята каждая банка. Чтобы отбить вкус опостылевшей рыбы, он решил съесть бифштекс, а пока он жарился, отыскал холодильный отсек со штабелями пластиковых туб с пивом. Вознося небесам благодарность за то, что Парана, к которой была приписана «Лайл-стар», обладает достаточными источниками белка и, одновременно, разумно относится к потреблению алкоголя, он сел за свою первую трапезу в чужом пространстве. А когда покончил с едой, то сразу отделался от пластиковых тарелок и столового прибора, а затем сел и стал ждать — не ожидая ничего.

Через какое-то время он устал и пошел искать постель. Сон долго не приходил, потому что многие тысячи световых лет отделяли его от остальных ему подобных.

Теллон выдержал четыре цикла деятельности и сна, а потом пришел к выводу, что непременно сойдет с ума, если так будет продолжаться и дальше. Он решил, что ему необходима долгосрочная цель, которая сделает его жизнь осмысленной — даже если срок для ее достижения дольше, чем его жизнь, а сама цель — недостижима.

Он пошел в рубку и исследовал кончиками пальцев пульт центрального компьютера, жалея, что не уделил ему больше внимания, пока еще мог пользоваться глазами. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы убедиться, что это стандартная модель, созданная на основе кибернетического усилителя интеллекта. Для путешествий в нуль-пространстве требовалось, чтобы корабль точно попадал в ворота диаметром не более двух световых секунд, поэтому вычислительное оборудование и астронавигационный комплекс объединялись в единую систему.

Текущие координаты рассчитывались автоматически по опорным точкам видимой небесной сферы, таким как переменные звезды. Одновременно были приняты меры, чтобы на вычисление координат не влияли такие редкие и непредсказуемые явления, как новые и сверхновые звезды. Для этого была предусмотрена обратная связь между системой сбора астрономических данных и блоком памяти. Система же ввода данных не менялась с первых путешествий в нуль-пространстве, и Теллон слышал, что эта сравнительно примитивная система позволяет достаточно квалифицированному инженеру легко превратить звездолет в автоматический зонд.

Другими словами, философия конструкторов была такова: этот корабль полностью гарантирован от аварий и всегда доставит вас к месту вашего назначения; но если, паче чаяния, это не удастся, вы сможете подыскать себе другой мир.

Сам Теллон не выяснял, возможно ли это; но теперь ему приходилось принимать эти рассказы на веру — ведь без какого-то средства для проверки своих координат дальние прыжки были бы бессмысленны. Вероятность того, что он окажется в пределах досягаемости от пригодного для жизни мира, если будет пятнадцать лет постоянно совершать скачки через нуль-пространство, равнялась, в лучшем случае, одной миллионной. Он не обманывал себя, оценивая шансы на успех, но ему больше ничего не оставалось: лучше неизвестность, чем то растительное прозябание, в котором он провел четыре дня. Кроме того, в действительно случайной вселенной он мог совершить всего один прыжок и оказаться прямо над Землей, дыша ее атмосферой, ощущая запах дыма горящих листьев, плывущего в теплом плотном воздухе октябрьских вечеров…

Он принялся возиться с системой управления. Прошло еще два цикла отдыха и деятельности, прежде чем он убедился, что сможет запрограммировать систему в соответствии со своими новыми требованиями. Работая вслепую, он напрягал свой мозг до предела, достигнув той степени погруженности в работу, за счет которой когда-то создал электроглаз.

Несколько раз он ловил себя на том, что испытывает небывалый подъем. Вот мое призвание, думал он. Почему же после университета я все забросил и принялся скакать со звезды на звезду? Каждый раз при этой мысли перед ним, неизвестно почему, всплывали рыжие волосы и необычные глаза Хелен, накладываясь на мысленное изображение системы управления… И в конце концов он превратил астронавигационную систему из зверя, который прыгает лишь зная, где находится, в зверя, который откажется двигаться, если его разнообразные органы чувств засекут в пределах досягаемости корабля планетную систему.

Когда Теллон закончил работу, он окончательно пришел в норму. Его ум был остр и ясен. Он лег и заснул крепким сном.

После завтрака — так он называл первую трапезу после периода сна — Теллон прошел в рубку и сел в центральное кресло. Он помешкал, готовясь к психическому выкручиванию досуха, и нажал кнопку, которая швыряла корабль в ту иную, непостижимую вселенную. ЧПОК! Нестерпимо яркая вспышка опалила его глаза; прыжок совершился.

Теллон сорвал с себя электроглаз и откинулся на спинку огромного кресла, закрыв глаза ладонями. Его ум бешено работал. Он уже позабыл о вспышке, которая обожгла его зрительные нервы, когда «Лайл-стар» выпрыгнула из Нью-Виттенбурга. Ни в одной книге не упоминалось, что в нуль-пространстве случаются световые вспышки; считалось, что большинство людей во время перехода испытывают секундную слепоту. Он прислушался к компьютеру, но тот молчал: это означало, что корабль материализовался вдалеке от планет — в каком-нибудь пустом и холодном уголке огромной галактики.

Мысленно пожав плечами, он приготовился совершить новый прыжок. На этот раз он уменьшил чувствительность электроглаза почти до нуля, и когда вспышка произошла, она была значительно менее яркой. Он снял электроглаз и совершил следующий прыжок. Ни малейшей вспышки света. Снова надев электроглаз, он совершил четвертый прыжок — опять вспышка.

Теллон начал чувствовать волнение, сам не зная почему. Вспышка и электроглаз взаимосвязаны — это, по-видимому, факт. Но чем вызвана вспышка? Может быть, электроглаз чувствителен к какому-то излучению, существующему только в нуль-пространстве? Вряд ли: схемы сконструированы так, чтобы отсеивать все сигналы, за исключением невероятно сложного, фазомодулированного излучения глиальных клеток. Какова же тогда причина? Людей в нуль-пространственном континууме нет.

Теллон встал с кресла и стал мерить шагами рубку — восемь шагов до стены, поворот, восемь обратно.

Он вспомнил разговор с Хелен Жюст о работе ее брата в Эмм-Лютерианском бюро конструирования космических зондов. Карл Жюст развивал идею, что нуль-пространственная вселенная, возможно, крайне мала, и насчитывает в диаметре всего несколько ярдов. В нуль-пространстве не работает радиооборудование (из-за чего люди не могут составить его карту). Может быть радиопередатчики просто увязают, как в болоте, в своих собственных сигналах — бесконечно кружа по крохотной вселенной, волны глядят друг на друга? Если это так, человеческий глаз — передающий свою информацию не через изменения в амплитуде, частоте или даже фазе, но посредством фазирования фаз — вполне может оказаться единственным «электронным» прибором, способным функционировать в нуль-пространстве, не уничтожая параметров собственных сигналов. А электроглаз может оказаться первым заработавшим в нуль-пространстве приемником. Но вопрос оставался. Чем вызвана вспышка?

Теллон внезапно остановился, наткнувшись на ответ, как на столб. В нуль-пространственной вселенной ЕСТЬ люди! Искривляющим генераторам требуется не менее двух секунд, чтобы создать поле и вновь его снять при прыжке с минимальным ускорением, но на торговых линиях империи оживленное движение. Миллионы тонн груза и пассажиров каждый час перекачиваются по зигзагообразным дорогам, связывающим разные части галактики, поэтому в любой отдельно взятый момент в нуль-пространственном континууме находятся тысячи людей. Эффект взаимогашения, создающийся за счет наложения сигналов в замкнутой вселенной, способен объединить излучение всех зрительных нервов в одну мощную, неинструментованную вспышку.

Его сердце громко застучало от волнения. Излучение глиальных клеток настолько слабо, что практически им пренебрегают, как отсутствующим. Вполне возможно, что эти сигналы затухают, лишь несколько раз отскочив от «стенок» нуль-пространственной вселенной; следовательно, вспышка, в виде которой они предстают электроглазу, может нести информацию о направлении движения — здесь кроется возможность путешествовать в нуль-пространстве, руководствуясь собственной, человеческой волей, а не капризами чужеродной геометрии.

Какое-то время Теллон простоял на месте. Потом он зашагал по коридору к ремонтной мастерской «Лайл-стар».

Покопавшись несколько минут на стеллажах с инструментами, Теллон смог распознать тяжелую электрическую пилу с традиционным движущимся взад-вперед лезвием. Он отдавал ей предпочтение перед лазерной пилой, которая стишком легко могла лишить слепого человека пальцев.

С пилой на плече он пошел на корму корабля, обходя кипы прессованных протеиновых растений, и стал пилить первый слой противорадиационной обшивки. Из материала дюймовой толщины, он выпилил три панели, каждая размером пять футов на два, потом вырезал панель поменьше — квадрат со стороной в два фута. Пластмасса с металлической присадкой оказалась тяжелым материалом, и он несколько раз упал, пока тащил панели в рубку.

Разложив панели-экраны в рубке, он несколько раз попытался соединить их с помощью сварочного аппарата, но его слепота оказалась слишком большой помехой. Отложив сварочный аппарат в сторону, он расплющил и согнул несколько пустых консервных банок — получились грубые угловые скобы. Скрепил скобами пластмассовые панели. Работа отняла много времени — даже привычная ручная дрель в руках слепого то и дело бунтовала — но в конце концов он соорудил что-то вроде будки часового. Сменив сверло в дрели, он пробурил в средней стене будки одно крохотное отверстие.

Сердце Теллона упало, когда он попытался передвинуть будку, куда ему хотелось, и ощутил на себе ее упрямую тяжесть. Он безуспешно пихал ее несколько минут и только потом вспомнил, что находится на звездолете — в месте, где вес — это созданная на заказ роскошь. Он нашел главный выключатель системы искусственной гравитации и щелкнул им, и справиться с будкой оказалось значительно проще. Он установил ее перед креслом капитана, входом к корме, и снова включил гравитацию.

С надеждой на успех и страхом разочарования Теллон перелез через капитанское кресло и забрался в будку. Ее открытая сторона почти прижималась боками к ножной подставке, и когда он примостился на квадратике палубы, ограниченном тремя стенками будки, то оказался надежно укрытым от лучей с панели прямого обзора. Высунув правую руку из будки, он подтащил к себе переносной пульт управления нуль-пространственными двигателями и нащупал кнопку прыжка. Левой рукой он нашарил отверстие — теперь оно было единственным каналом, через который к нему могли поступать сигналы зрительных нервов, — и установил в него свои окуляры.

На этот раз вспышка, когда он нажал кнопку прыжка, была лишь внезапно мигнувшим, умеренно ярким огоньком — на это он и надеялся. Теперь настало время для решающей проверки. Он совершал прыжок за прыжком, стараясь держать голову в одном и том же положении относительно отверстия; потом вышел из будки, довольно ухмыляясь. Яркость вспышек колебалась.

Не обращая внимания на сосущее чувство голода, Теллон отключил нуль-пространственный двигатель и переключил искривляющие генераторы на ручное управление. Теперь «Лайл-стар» было приказано совершать продолжительные визиты в нуль-пространство, не меняя своей ориентации ни в том, ни в другом слое бытия.

Он отсоединил от бортовой ЭВМ штурманский терминал и затратил некоторое время на установление дружеских отношений с его клавиатурой, стараясь вновь обрести почти забытый навык, позволявший его пальцам превращать компьютер в продолжение мозга. Закончив приготовления, он мысленно вообразил себя в центре пустой сферы и присвоил базовые координаты двум тысячам точек, равномерно распределенных по ее внутренней поверхности.

Следующая задача — это, вращая «Лайл-стар» вокруг каждой из ее трех основных осей, поочередно всякий раз направлять нос корабля на каждую точку. Изменив положение, он выходил в нуль-пространство, визуально оценивал яркость полученного сигнала, потом возвращался и вводил информацию в компьютер.

Ему пришлось трижды делать перерывы на сон, прежде чем работа была закончена, но в результате он получил — к сожалению, неполную — первую карту нуль-пространственной вселенной.

Конечно, на самом деле это была приближенная компьютерная модель сети галактических торговых линий, увиденной из некой точки нуль-пространства. Теперь ему требовалась аналогичная модель этой сети для нормально-пространственной вселенной. Располагая ею, он мог бы ввести обе модели в большой компьютер и заставить его установить соответствия между ними. В империй девятнадцать миров, и поскольку начальные и конечные ворота для них — для всех, кроме двух, — находятся недалеко от Земли, на модели нормального пространства в этом районе будет наблюдаться значительная концентрация яркости. На карте нуль-пространства подобной концентрации не будет, так как между двумя континуумами нет полного соответствия, но Теллон надеялся, что хоть какую-то связь между ними компьютер найдет. А стоит ее найти — можно считать, что он дома.

Чтобы отпраздновать победу, он решил угостить себя вкусным обедом, а после уж поразмыслить над дальнейшим планом действий. Он поджарил огромную отбивную и стал методично транжирить запасы пива. Покончив с едой, он присел на табуретку в камбузе и задумался. До этого момента он великолепно обходился без глаз, но лишь благодаря тому, что брался за привычные задачи с помощью инструментов, которыми мог пользоваться почти машинально. Как ни парадоксально, построение компьютерной модели его собственной, нормально-пространственной вселенной будет гораздо сложнее. Он не может «увидеть» плотность переплетающихся космических дорог, а единственная альтернатива — вводить в компьютер галактические координаты всех ворот. Это будет адский труд — например, путешествие с Эмм-Лютера на Землю предполагает ввод трех координат для восьмидесяти тысяч ворот. Конечно, это выполнимо — данные найдутся в каком-нибудь уголке памяти бортовой ЭВМ — но незрячему человеку проделать такое… тяжело. Слово «невозможно» всплыло у него в мозгу, но тут же было отброшено.

Теллон пил и пил, чувствуя, как ослабевает его первоначальный энтузиазм. По-видимому, он будет вынужден вслепую разобрать и вновь собрать во тьме главный компьютер — просто, чтобы узнать, как он устроен! Потом ему придется прослушать все данные из его запоминающего устройства с произвольным доступом, пока он не наткнется на то, что ему нужно. Это может отнять пять или десять лет. Он может умереть с голоду, так и не выполнив задачи, которую зрячий человек одолел бы за несколько часов.

Теллон задремал. Проснулся он от вкрадчивого писка, которого не слышал уже много лет. Он на миг опешил, но тут же узнал этот звук. Он слышал голос потомка первого безбилетного пассажира, который поднялся на борт корабля на заре веков, когда люди выходили на своих первых хрупких судах на бой с морями Земли. Это была крыса.

 

Глава 22

Теллон забыл, что грузовой трюм не освещен. Он нашел на палубе щиток осветительной сети и зажег каждую трубку на корабле, но не поймал ни одного сигнала, даже включив электроглаз на полную мощность. Он заключил, что либо между ним и крысой слишком много препятствий, либо крыса прячется там, куда свет не доходит. Один из таких факторов или сразу оба помешали ему обнаружить зверька раньше, пока тот не вылез в поисках пищи.

Он вышел из рубки и двинулся по центральному коридору. Остановившись у поручней поперечного мостика, он что-то заметил. То был не проблеск света, а скорее, слабое разжижение тьмы. Задач такого типа он еще не решал. Он должен был не только приспособиться к тому, что его глаза существуют отдельно от его тела, но и вычислить по очень скудным признакам, где именно они находятся.

Крыса наверняка пряталась где-то под кипами белковых растений, но, вспомнив, как быстро она исчезла, когда он погнался за ней в камбузе, Теллон понял, что передвигать кипы бессмысленно. Он решил установить неопасную для жизни крысы ловушку.

Есть старая уловка — переворачиваешь ящик, подпираешь его с одного бока короткой палочкой и резко выдергиваешь подпорку, когда жертва оказывается под ящиком. Он раздумал использовать такую ловушку, вспомнив свой давний мальчишеский эксперимент: тогда мышь пала жертвой своей прыти и была раздавлена краем ящика. В нынешних обстоятельствах крыса, забравшаяся на корабль, вероятно, на Паране, была дороже увенчанной всеми лаврами скаковой лошади.

Теллон взял с камбуза немного хлеба, рассыпал его вокруг кип груза, присел невдалеке и притворился спящим. Минута тянулась за минутой, и он поймал себя на том, что действительно клюет носом. Какое-то время он решительно боролся со сном, потом стал замечать, что постепенно становится светлее. Мелькали тусклые плоскости, из тьмы выплывали рваные серые пятна, за ними появился неровный яркий кружок, похожий на выход из пещеры. Мимо проковыляло что-то до ужаса огромное, сверкнули красные глаза — холодные и изучающие. Теллон заставлял себя дышать ровно. Он понял, что, двигаясь к выходу из логовища, его крыса просто обогнала другую крысу.

Совершенно неожиданно он увидел перед собой блестящие металлические плиты, которые тянулись к темным горизонтам, как безжизненная пустыня. Над головой было странное небо, наводящее на мысли о просторных пещерах. Интерьер трюма, увиденный глазами крысы, представлял собой чужой, неприветливый мир, в котором природный инстинкт советовал скрываться от опасности в темных углах и искать помощи у красноглазых сородичей в мрачных лабиринтах.

Теллон задумался, не является ли электроглаз более эффективным приемником, чем он предполагал. А что если существует мостик между сигналами, поступающими в зрительную зону коры головного мозга, и другими мыслительными процессами данного животного или человека — что-то вроде перепонки между слоями психики? Может быть, если он подключится к быку, который смотрит на развевающуюся красную тряпку, то поймает скрытые тона гнева? Может быть, использование глаз Черкасского превращало его в безжалостного убийцу, в орудие, которое дикие инстинкты коротышки повернули против него самого? Это был бы славный образчик романтического воздаяния. А что, в таком случае, дарили ему глаза Хелен? Любовь?

Увлеченный своей идеей, Теллон едва заметил, как в поле зрения появился небольшой хлебный холмик — крыса приближалась. Холмик становился все ближе, превратился в изрытую ущельями гору еды; потом на угрожающем горизонте замаячило его собственное гигантское, бородатое лицо. Изображение надолго застыло, и Теллон приказал себе не шевелиться. В конце концов крыса снова двинулась вперед. Теллон прыгнул лишь тогда, когда блестящая ячеистая поверхность хлеба оказалась прямо перед носом. Глазами крысы эта попытка изловить ее выглядела почти смехотворной.

При первом же движении толстых, как древесные стволы, пальцев спящего великана все расплылось, и он вновь оказался в полумраке еле видимых контуров. Он сделал еще три попытки, с тем же результатом, пока не признал, что придется найти способ получше. Что будет, подумал он, если я не смогу ее поймать? Ситуация становилась еще смешней. В металлическом пузыре, наполненном светом и воздухом, бегает на четвереньках человек с пластмассовыми глазами, но его бесконечная погоня за неким грызуном обречена на неудачу, потому что он может видеть его только тогда, когда сам грызун его видит…

— Если хороший фехтовальщик вызывает вас на дуэль, — сказал Теллон вслух, — вы должны настоять, что поединок будет на пистолетах.

Звук его голоса в безлюдной тиши корабля напомнил ему, что он, в конце концов, человек, представитель вида, чьим особым оружием является мысль. Об этом до ужаса легко забыть, когда твои глаза прячутся во тьме под тюками.

Он подобрал хлеб и пошел с ним на нос, разбросав его по полу возле рубки. Он зашел на минутку на камбуз, потом прошел в рубку и сел. На этот раз Теллон сделал свой ход лишь тогда, когда крыса зарылась носом в гору еды.

Он отключил искусственную гравитацию.

Когда бьющаяся и визжащая крыса воспарила в воздух, Теллон поплыл к ней, держа наготове взятую с камбуза банку из прозрачной пластмассы. При виде его крыса обезумела. Она билась всем телом о воздух, как выброшенная на берег рыба, задав Теллону (который видел свою летающую фигуру лишь урывками и по кусочкам) мудреную баллистическую задачу. Со второй попытки он сгреб в банку бьющегося зверька, неплотно закрыл банку крышкой и, слегка улыбаясь, снова двинулся в рубку с вибрирующим пластмассовым сосудом в руке.

Первое, что сделал Теллон с помощью своих новых глаз, — это приказал «Лайл-стар» определить, где он находится.

Астронавигационному комплексу потребовалось лишь несколько секунд, чтобы приблизительно вычислить его местоположение по остальным семнадцати галактикам местной системы, а потом уточнить и подтвердить свои выводы с помощью квазаров. Корабль находился примерно в 10.000 световых лет от центра Галактики и примерно в 35.000 световых лет от Земли. Теллон был закаленным звездным бродягой, но сияющие цифры, висящие в воздухе над компьютером, вызывали в нем ощущение ледяного ужаса. Расстояние, которое он тщился преодолеть, было слишком велико не только для корабля, но и для света Солнца: по дороге этот свет поглотила межзвездная пыль. Но если бы пыли не было, а он располагал бы безгранично мощным телескопом с неограниченной разрешающей способностью, он мог бы взглянуть на родную планету и увидеть людей верхнего палеолита, начинавших устанавливать свое господство над лесами Земли, при помощи только что усовершенствованного кремневого оружия.

Теллон попробовал мысленно увидеть себя, успешно пересекающего эту невообразимую пустоту: вот он сидит в огромном кресле, пластмассовые глаза-пуговки слепы к пролетающим мимо звездным пейзажам, пленная крыса злобно щурится в пластмассовой банке на коленях… Что двигает им? Лишь идея, рожденная его ослепшим мозгом и обреченная на бесконечное кружение по мозговым извилинам компьютера…

Какой бы фантастической ни была эта картина, он должен сделать попытку и шагнуть вперед.

Чтобы построить свою модель космических дорог, Теллон перенес абсолютные координаты всех ворот в оперативную память компьютера и выразил их через координаты «Лайл-стар». Это отняло некоторое время, но подарило ему карту, которая была нормально-пространственным эквивалентом уже имеющейся у него карты нуль-пространства. Тогда он ввел модуль с этими данными назад в центральный суперкомпьютер и запрограммировал его на поиск соответствий между картами, если таковые имеют место. Была также вероятность, что истинное соответствие настолько слабо выражено, что его может найти лишь гигантская всепланетная компьютерная сеть, вроде существующих на Земле, но эту мысль он прогнал.

Спустя час компьютер сыграл нежную мелодию, и из воздуха над ним соткался набор уравнений. Сияющие цифры безмолвно висели над проектором. Теллону не было необходимости вникать в уравнения — астронавигационный комплекс мог самостоятельно усваивать информацию и действовать на ее основе — но у него было естественное желание увидеть своими глазами то, что вполне может оказаться философским камнем, который превратит свинец нуль-пространства в золото пространства нормального.

Сначала уравнения казались совершенно непостижимыми, как будто он воспринимал их не только крысиными глазами, но и крысиным мозгом. Он разглядывал символы, держа перед ним пластмассовую банку; внезапно они как бы переместились в фокус — это заработали его дремавшие математические способности. Теллон узнал соотношения для четырехмерного волнового фронта и внезапно понял, что смотрит на преобразованное уравнение поверхности Куммера. Это означало, что нуль-пространство подобно сингулярной поверхности второго порядка, то есть многообразию с шестнадцатью особыми точками и таким же количеством двусторонних касательных плоскостей. Неудивительно, что при малом числе контрольных точек годы работы над астронавигацией нуль-пространства не принесли никаких плодов.

Теллон улыбнулся. Если он выкарабкается из этой заварушки и окажется, что немецкий математик девятнадцатого века Эрнст Куммер был лютеранином, это будет великолепным образчиком иронии судьбы.

Теллон вновь подключил к астронавигационному комплексу нуль-пространственный двигатель и ввел в машину координаты и длительность прыжка, который, как он надеялся, будет первым управляемым перелетом в истории межзвездных путешествий. Он снял электроглаз, чтобы не видеть длительного светового взрыва, и швырнул корабль в нуль-пространство на восемь секунд, предписанных новыми уравнениями.

Снова надев электроглаз, он с минуту просидел, обливаясь потом, пока не решился поднять крысу туда, откуда она могла увидеть рассчитанные астронавигационным комплексом абсолютные координаты корабля. Это была длинная цепочка чисел. Теллон слишком нервничал, чтобы разбираться в ней. Он приказал компьютеру ограничить информацию лишь парой чисел — характеристиками геодезической линии от «Лайл-стар» до Земли.

Новый ответ гласил, что до Земли осталось сто световых лет. Если только это не было случайной удачей, он означал, что недолет составляет всего одну треть процента от общего расстояния. Слегка дрожа — что не к лицу покорителю нуль-пространства — Теллон рассчитал следующий прыжок и совершил его. На этот раз, когда он надел электроглаз, впереди засияла яркая колючая звезда. Компьютер сказал: «Меньше половины светового года».

Теллон, не стесняясь, закричал «ура!» и сжал пластмассовую банку, жалея, что не может сообщить ее бестолковой обитательнице, что сверкающий бриллиант перед ними — это Солнце, осветившее их общим предкам путь на сушу из моря, и что их дышащие тела были сотворены из его энергии, что оно — это Дом. Ну да ладно, подумал он, наверняка и ты, и другая крыса там внизу, думаете о вещах, которые я тоже никогда не смогу понять.

Он совершил еще один прыжок, возможно, последний перед переходом на ионные двигатели. Когда прыжок завершился, Теллон взял в руки электроглаз, зная, что должен находиться уже в Солнечной системе, и, возможно, увидит сейчас Землю.

Прежде чем он успел водрузить электроглаз на переносицу, рубку сотряс хриплый сигнал тревоги.

— Немедленно назовите себя, — раздался из репродуктора системы внешней связи резкий, дребезжащий голос. — Отвечайте без промедления, или вы будете уничтожены ракетами, которые уже выпущены в вашу сторону, — голос продолжал говорить, повторяя свою угрозу на других основных языках империи.

Теллон устало вздохнул. Он пересек полгалактики; и вот теперь он узнал совершенно точно, что добрался до дома.

 

Глава 23

— Это наше последнее предупреждение. Немедленно назовите себя.

Теллон включил систему связи:

— Давайте в виде исключения поступим немного по-другому, — сказал он. — Почему бы вам самим себя не назвать?

Воцарилась пауза, а когда голос раздался вновь, в нем послышалось еле заметное раздражение:

— Повторяю это предупреждение в последний раз: в вашу сторону уже выпущены ракеты.

— Зря угробите их, глядишь, они бы вам еще пригодились, — небрежно проговорил Теллон, держа пальцы на кнопке прыжка в нуль-пространство. — Они не смогут меня задеть. А я повторяю: хотелось бы узнать ваше имя и звание.

Опять пауза. Теллон откинулся на спинку огромного кресла. Он знал, что проявляет ненужную сварливость, но эти 35.000 световых лет выкачали из него остатки терпимости к милитаристскому обществу, в котором он провел большую часть своей жизни. Ожидая ответа, он между тем составлял для «Лайл-стар» программу прыжка через нуль-пространство всего на полмиллиона миль, которую пока держал в резерве. Он как раз закончил программу, когда в воздухе перед ним заколыхалось разноцветное мерцание: инженеры-связисты трудились над установлением видеоконтакта с его кораблем.

Цвета стали ярче и сложились в трехмерное изображение седовласого человека с суровым лицом в угольно-черном маршальском мундире. Он сидел; изображение было настолько хорошим, что Теллон мог различить паутину тоненьких красных сосудов на его скулах. Маршал наклонился вперед, и глаза у него поползли на лоб.

— Имя, пожалуйста, — непреклонно сказал Теллон, не делая скидок на то впечатление, которое его собственная внешность должна была произвести на маршала.

— Я не знаю, кто вы, — медленно сказал маршал, — но вы только что совершили самоубийство. Наши ракеты почти достигли зоны совмещения. Теперь их уже не остановить.

Теллон непринужденно улыбнулся, наслаждаясь минутой мегаломании и, когда индикаторы близости взвыли, нажал кнопку прыжка. Сверкающий поток хлынул в глаза, но то была уже привычная нуль-пространственная вспышка. Когда «Лайл-стар» снова оказалась в нормальном пространстве, на одной из панелей прямого обзора неистово пылали разрывающиеся в полумиллионе миль отсюда ракеты. Изображение маршала исчезло, но через несколько секунд снова заколыхалось и сгустилось до призрачной твердости. У маршала был изумленный вид.

— Как вы это сделали?

— Имя, пожалуйста.

— Я — маршал Джеймс Дж. Дженнингс, командующий Третьим Эшелоном Великого Флота Земной Империи, — маршал беспокойно ерзал в кресле, похожий на человека, глотающего горькую пилюлю.

— Пожалуйста, внимательно выслушайте меня, маршал, вот чего я от вас хочу.

— Что вас заставило…

— Пожалуйста, ведите себя спокойно и слушайте, — холодно оборвал его Теллон.

— Я Сэм Теллон, бывший агент Объединенного Разведывательного Управления, я пилотирую «Лайл-стар», которая была послана на Эмм-Лютер, чтобы меня вывезти. Вы можете легко это проверить.

Маршал наклонился вбок, слушая что-то, не передававшееся по каналу связи между кораблями. Несколько раз кивнув, он обернулся к Теллону:

— Я только что это проверил. «Лайл-стар» была направлена на Эмм-Лютер, но столкнулась с препятствиями. Кто-то на корабле произвел слепой прыжок… Теллон в это время находился на борту корабля, и это изобличает вас во лжи.

Теллон рассердился:

— Я прилетел издалека, маршал, и я… — Он умолк, видя, что Дженнингс внезапно встал с кресла, исчез с экрана на несколько секунд, а потом вернулся.

— Все в порядке, Теллон, — сказал маршал с новой, уважительной ноткой в голосе. — Нам только что удалось провести визуальный осмотр вашего корабля. Это «Лайл-стар».

— Вы уверены? А вдруг я сам нарисовал название?

Дженнингс кивнул:

— Возможная вещь, но мы судили не по названию. Разве вы не знаете, что тащите с собой целую причальную мачту и несколько тысяч квадратных ярдов бетонного космодрома? Кроме того, вокруг вас плавает пара покойников в лютеранской форме.

Теллон совершенно забыл, что «Лайл-стар» должна была выдрать и унести в нуль-пространство внутри своего искажающего поля здоровенный ломоть Эмм-Лютера. Вакуум, мгновенно созданный взлетом корабля, наверняка разрушил эту часть космопорта. А тело Хелен лежало прямо на краю. Его тоска по Хелен, притуплённая опасностью и отчаянием, неожиданно вновь стала острой, изгнав из его головы все остальное. «Хотел бы я быть там, где Хелен сидит на окне…».

— Я должен перед вами извиниться, Теллон, — сказал Дженнингс. — Земля и Эмм-Лютер трое суток находятся в состоянии войны. Вот почему мы так занервничали, когда корабль был обнаружен так близко к Земле и так далеко от ворот. Это было похоже на атаку исподтишка.

— Не извиняйтесь, маршал. Вы можете организовать мне прямую связь с Блоком? Прямо сейчас?

— Я мог бы это сделать, но она не застрахована от подслушивания.

— Это не важно. На данный момент я не собираюсь сообщать ничего секретного.

— Мы очень рады, что вы возвратились, Теллон, но это против всяких правил. — Представителем Блока был человек, которого Теллон раньше никогда не видел. Его свежая кожа, крепкие загорелые руки и небрежная одежда делали его похожим на преуспевающего фермера средней руки. Фоном его изображению служило намеренно безликое пастельно-зеленое размытое пятно.

— Против правил, но зато важно, — сказал Теллон. — Вы из больших начальников?

Человек на миг поднял свои бесцветные глаза, и Теллон понял, что он из больших начальников.

— Моя фамилия Сили. Прежде, чем вы что-то скажете, Теллон, я должен вам напомнить, что мы говорим по открытой линии. Я также хочу…

— Давайте прекратим не относящиеся к делу разговоры, — нетерпеливо сказал Теллон, — и сосредоточимся на моих требованиях.

— ТЕЛЛОН! — Сили полупривстал со своего кресла, потом снова опустился в него. Он улыбнулся:

— Мы немедленно прервем этот разговор. Вы, очевидно, сильно переутомлены, и есть вероятность, что вы случайно проговоритесь о чем-либо секретном. Я уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

— Вы имеете в виду, что я случайно могу упомянуть капсулу, которая у меня в мозгу? Ту самую, в которой еще находится информация о пути на новую лютеранскую планету?

Румяные щеки Сили мгновенно побелели:

— Мне очень жаль, что вы это сказали Теллон. Я поговорю с вами здесь, в Блоке. Маршалу Дженнингсу предписано доставить вас сюда без промедления. Это все.

— Маршал Дженнингс не сможет это сделать, — сказал Теллон быстро и уверенно. — Спросите его, что произошло, когда он полчаса назад выпустил по мне несколько своих ракет.

Сили щелкнул рычажком на своем столе, отключая звук, и неслышно обратился к кому-то за кадром. Он снова включил звук и обернулся к Теллону, глядя на него настороженно:

— Я получил относительно вас необычное донесение, Теллон. По предварительным данным, ваш корабль вынырнул в нормальном пространстве прямо внутри Солнечной системы. Вы что, обнаружили новые ворота?

— Сили, ворота канули в прошлое. Я разгрыз проблему астронавигации в нуль-пространстве. Я могу летать, куда хочу, не пользуясь воротами.

Сили сцепил свои толстые пальцы и уставился на Теллона поверх них:

— В таком случае, у меня нет другой альтернативы, кроме как распорядиться полностью заглушить путем интерференции все линии связи в Солнечной системе, пока мы не доставим вас сюда для отчета.

— Сделайте это, — с удовольствием сказал Теллон, — и вам меня больше не видать. Я навещу каждую планету в империи, начиная с Эмм-Лютера. И расскажу о своем методе по радио на всех волнах, какие есть.

— Каким образом вы собираетесь скрыться? Я могу заблокировать все… — Сили замялся.

— «Все ворота», хотели вы сказать, если я не ошибаюсь, — вставил Теллон, чувствуя, как по жилам разливается холодная злоба. — Вы отстали от моды, Сили; вы, ворота и Блок — все это часть древней истории. Отныне мы больше не будем вздорить из-за горстки планет, обнаруженных благодаря случаю. Нам открыта дорога на каждую планету Галактики, и всем найдется место. Даже вам и вам подобным, Сили, хотя вам придется измениться. Никто не останется играть в солдатики у вас на заднем дворе, когда в космосе сто тысяч новых планет ждут тех, кто хочет ЖИТЬ. Теперь — собираетесь ли вы меня слушать или сказать вам «до свидания»? Я и так потерял слишком много времени. — Теллон занес руку над красной кнопкой прыжка в нуль-пространство. Корабль не был запрограммирован на управляемый прыжок из его нынешнего положения, поэтому нажатие кнопки могло перекинуть «Лайл-стар» на другую сторону галактики, но (он почувствовал волну дикарской радости) это больше не имело значения.

У Сили был загнанный вид:

— Хорошо, Теллон. Чего вы хотите?

— Три пункта: немедленная отмена всех приготовлений к военным действиям против Эмм-Лютера; разрешение мне сообщать детали техники астронавигации в нуль-пространстве всем, кто захочет ее применять; еще я хочу реквизировать флагманский корабль маршала Дженнингса для немедленного перелета на Эмм-Лютер.

Сили открыл рот для ответа, но тут в беседу вклинился новый голос:

— Меня эти ваши требования не смущают.

Теллон узнал голос Колдуэлла Дюбуа, главы правительства Земли и четырех других человеческих поселений в Солнечной Системе.

Зеркальный тысячеярдовый киль «Веллингтона», флагмана Космического Маршала Дженнингса, холодно сверкал в разреженном воздухе высоко над Нью-Виттенбургом. «Веллингтон» стал вторым кораблем, совершившим управляемый полет в нуль-пространстве, и первым, который произвел такой полет с Земли на Эмм-Лютер. Прошел час с того момента, как его мощные передатчики разнесли по всей поверхности планеты свое сообщение.

«Веллингтон» был слишком огромен даже для самого большого стола Нью-Виттенбургского космопорта и потому предпочел оставаться наверху — хотя и в атмосфере — как чудовищный, но мирный образец чистой силы. Эллипсообразная надстройка, оказавшись плоскодонной спасательной шлюпкой, отделилась от его корпуса и заскользила вниз.

Теллон стоял у главного экрана шлюпки, глядя на расстилающийся под ним единственный континент планеты. Он еще носил электроглаз, но за время приближения к Эмм-Лютеру и последовавших затем радиосеансов (лучше было бы сказать — радиообольщений!) — за это время неограниченные технические ресурсы электронных мастерских «Веллингтона» снабдили его телекамерой размером с горошину и закодировали ее выходной сигнал в соответствии с первоначальным планом Теллона. Теперь у него были собственные глаза, дарящие ему хорошее, хоть и монокулярное, изображение окружающего мира. Его уверили, что позднее они смогут встроить ему по камере в каждый глаз.

Внизу изгибался погруженный в сумрак континент, тускло-зеленые и охряные пятна струились друг сквозь друга, окаймленные кружевной белизной там, где суша встречалась с не знающим приливов океаном. Теллон мог охватить одним взглядом почти весь маршрут своей ночной прогулки — длинную ломаную линию, ведущую на север через такие неразличимые точки, как укрытый мглой Павильон, город Свитвелл и «Персидский кот», завод космозондов, где его ранили, поместье Карла Жюста и горный мотель, где он провел пять дней с Хелен — и так до самого космопорта, где Хелен застрелили.

На этот момент он был одним из самых важных и знаменитых людей империи, его имя облетело все планеты, и люди будут помнить его, пока пишется история, но он боялся запросить ту информацию, которая ему была всего нужнее. «Если она умерла, я не хочу об этом знать», — подумал он и продолжал сидеть, удивляясь волнам памяти, которые бились в стены его сознания, как будто он уже существовал когда-то в этой эмоциональной матрице, любил Хелен в другой жизни, потерял ее в другой жизни…

— Мы совершим посадку менее, чем через минуту, — сказал маршал Дженнингс. — Вы готовы к встрече?

Теллон кивнул. На обзорных экранах быстро разрастался космопорт. Он увидел выстроенные в боевом порядке корабли, паутину дорог и переполненных людьми движущихся дорожек, участок около приемного сектора, расчищенный для их приземления. Еще через несколько секунд он различил одетые в темные костюмы фигуры официальной группы встречающих, в которую, как ему сказали, войдет сам Гражданский Арбитр. Операторы ожидали возможности запечатлеть на пленку его прибытие на благо всей империи.

Вдруг он узнал среди темных фигур бледный овал поднятого к небу лица Хелен; и сумятица в его голове утихла, оставив после себя чувство великого успокоения, большего, чем он когда-либо надеялся ощутить.

— Нам едва-едва хватит места приземлиться, — сказал, обернувшись, пилот спасательной шлюпки. — Они, похоже, не врут, на их планете действительно яблочку негде упасть.

— Это временная стадия, — уверил его Теллон. — Все будет по-другому.

Лицо Хелен было обращено к его кораблю. Но она могла глядеть и мимо него, туда, где на вечернем небе начали роиться, подобно пчелам, звезды. Навстречу воскресенью, вспомнил он старые строки, тому тихому воскресенью, которое длится и длится, в котором даже любящие наконец-то находят себе покой. Последняя строка гласила: «А Земля — лишь звезда, которая когда-то светила», но об этом Хелен и ему, как и остальной части человечества, думать ни к чему.

Мать-планета когда-нибудь состарится и станет бесплодной; но к тому времени вырастут ее дети, высокие, сильные и красивые. И их будет много.

 

Звёзды и планеты могут состоять не только из обычной материи, но даже из антинейтрино. Прохождение такой блуждающей планеты вблизи Земли вызвало возмущение орбиты ранее неизвестной науке внутренней земной планеты, также целиком состоящей из антинейтрино…

Ученые не только убедились в существовании двойника Земли, но и установили контакт с его обитателями.

 

Глава 1

Иногда Гилберт Снук думал о себе как о неком аналоге нейтрино в человеческом обществе.

Будучи по профессии авиамехаником, он никогда не изучал ядерную физику специально, но тем не менее знал, что нейтрино — это почти неуловимая частица, так слабо взаимодействующая с нормальным адронным веществом Вселенной, что она способна пройти Землю насквозь, не задев и даже не потревожив ни одного атома. Снук, двигаясь по жизни своим прямолинейным курсом от рождения до смерти, намеревался поступить так же и в возрасте сорока лет весьма преуспел в выполнении этой программы.

Родители его, незаметные и не обремененные друзьями люди со склонностью к одиночеству, умерли, когда Снук был еще ребенком. В наследство они оставили ему немного денег, но не передали никаких родственных связей. Образование, предоставленное Снуку местными властями, носило технический характер, видимо, потому что это считалось быстрым и надежным способом превращать потенциальные потери общества в людей, приносящих этому обществу пользу. Но его такое положение дел устраивало. Он старательно занимался, с легкостью удерживая свои позиции в классе, а в мастерской был бесспорно первым. Собрав соответствующее количество аттестатов, он решил стать инженером-авиамехаником, главным образом потому что эта работа гарантировала частые поездки за пределы страны. Унаследовав от родителей склонность к одиночеству, он вовсю пользовался этой профессиональной мобильностью, чтобы избегать больших концентраций людей. Почти два десятилетия он мотался по Ближнему и Среднему Востоку, продавая свои услуги всем без рабора: нефтяным компаниям, авиалиниям или военным организациям — всем тем, кто до предела эксплуатировал свои самолеты и готов был платить, чтобы они продолжали летать.

В те годы шел болезненный процесс дробления Африки и Аравийского полуострова на все более мелкие государства, и нередко перед Снуком возникала опасность, что его имя окажется связанным с деятельностью той или иной проигравшей политической группировки. Подобная связь могла кончиться чем угодно: от необходимости поступить на постоянную работу до возможности очутиться перед автоматом палача, перебирающим свои смертоносные четки из меди и свинца. В каждом случае, подобно нейтрино, он успевал ускользнуть без всякого вреда для себя еще до того, как ловушка захлопнется. Когда появлялась необходимость, Снук на короткие периоды менял имя или брался за другую работу. Он всегда пребывал в движении, и, казалось, ничто не задевало его.

В микрокосме ядерной физики единственной частицей, которая действительно может представлять опасность для существования нейтрино, является антинейтрино. По иронии судьбы, однако, именно облако этих самых частиц летом 1993 года резко повлияло на судьбу человека-нейтрино, Гила Снука.

Впервые облако антинейтрино было замечено, когда оно пересекало орбиту Юпитера 3 января 1993 года, и, поскольку трудности уже при его выявлении существовали немалые, даже астрономы в своих ранних докладах без особых угрызений совести называли объект «облаком». Лишь через месяц этот термин выпал из употребления, и появилось более точное, хотя и не совсем верное, определение — «псевдопланета».

Уточнение природы феномена стало возможным благодаря достижениям в области только-только родившейся магнилюктовой оптики — дисциплины, которая, как это часто случалось в ходе истории научных открытий, появилась именно в тот момент, когда она потребовалась.

Магнилюкт выглядел как обычное голубое стекло, однако на самом деле представлял собой нечто вроде квантового усилителя изображения, действовавшего подобно камере для съемок в темноте, но без сложной электроники. Очки с магнилюктовыми линзами позволяли отлично видеть ночью, создавая у одевшего их впечатление, будто все вокруг освещено голубым светом. Прежде всего их стали использовать в военных областях, что принесло изобретателю и промышленникам огромные доходы, но вскоре благодаря рекламе новый материал получил применение и в других областях. Горняки, сотрудники фотолабораторий, спелеологи, ночная охрана, полиция, дежурные в театральных залах, водители такси и поездов — все, кому приходилось работать в темноте, превратились в потенциальных покупателей. Сотрудниками астрономических обсерваторий магнилюктовые очки оказались особенно полезными: с их помощью можно было эффективно работать в темноте, не мешая светом коллегам и приборам.

Также в полном соответствии с классическими традициями научных открытий было и то обстоятельство, что первым человеком, заметившим, как псевдопланета приближается к Солнцу, стал астроном-любитель, работавший в самодельной обсерватории в Северной Каролине.

Клайд Торнтон считался хорошим астрономом, хотя и не в современном значении этого слова, что означало бы, что он прекрасно знал математику и астрофизику. Просто он любил наблюдать за небом и знал его лучше, чем район Эшвилла, где жил с рождения. В своей маленькой обсерватории он мог найти любой предмет в темноте на ощупь, а магнитолюктовые очки купил неделей раньше скорее из любопытства, чем с какой-то практической целью. Торнтон любил и ценил технические новшества, и прозрачный материал, способный превращать ночь в день, сразу заинтриговал его.

Он навел свой телескоп, чтобы заснять интересовавшую его туманность с тридцатиминутной выдержкой, и, довольный проделанной работой, возился теперь рядом с инструментом в новых магнитолюктовых очках. Фотопластинка тем временем продолжала впитывать свет, начавший свое путешествие к Земле еще до того, как предки человека открыли возможности применения дубины. Чтобы убедиться, что основной инструмент точно отслеживает цель, он решил взглянуть во вспомогательную трубу для наведения и, забывшись на минуту, сделал это, не сняв новых очков.

Торнтон был скромным человеком шестидесяти с небольшим лет, мягким по складу характера и вполне свободным от коммерческих амбиций, но, как и все другие тихие звездочеты, он не переставал мечтать о том самом бессмертии, которое дается открывателям звезд и планет. Увидев объект первой звездной величины, сидящий на горизонтальной нити окуляра, словно алмаз в том месте, где алмазу быть не положено, он испытал огромный душевный подъем. Торнтон долго разглядывал яркое пятно, пытаясь убедить себя, что это не рукотворный спутник, потом вдруг заметил раздражающие голубые размывы вокруг него. Он попытался потереть глаза, и тут его пальцы наткнулись на оправу магнитолюктовых очков. Нетерпеливо вскрикнув, он сорвал очки и снова приник к окуляру.

Яркий объект исчез.

Невыносимый груз разочарования продолжал давить на Торнтона, пока он проверял светящиеся лимбы установки телескопа, чтобы удостовериться, что инструмент наведен на прежнюю точку небосклона. Все оставалось, как раньше, за исключением небольшого смещения, вызванного следящим механизмом. Все еще не теряя надежды, он снял с телескопа фотографическую камеру, поставил на ее место маломощный окуляр и взглянул снова. Туманность, которую он фотографировал, была точно в центре поля зрения — еще одно доказательство, что наводка телескопа не изменилась. Но никакой «звезды Торнтона», как этот объект могли бы потом зарегистрировать в каталогах, там не оказалось.

Опустив плечи, Торнтон сидел в полной темноте и ругал собственную глупость. Он позволил себе разволноваться, как это часто бывало с другими астрономами, из-за случайного блика в оптике инструмента. Ночной воздух, с тонким, едва заметным свистом сочащийся в открытую щель купола, показался ему вдруг холоднее, и Торнтон вспомнил, что уже третий час ночи. В это время человеку его возраста следовало бы давно уже лежать в теплой постели. Он поискал магнитолюктовые очки, надел их и в голубом сиянии, которое они, казалось, вызывали сами, принялся собирать многочисленные блокноты и ручки.

Каприз, мимолетное нежелание принимать диктат здравого смысла заставили его вернуться к телескопу. Не снимая очков, он взглянул в окуляр: новая звезда по-прежнему горела на горизонтальной нити.

Торнтон присел перед трубой наводки своего большого телескопа и долго смотрел в нее то в очках, то без очков, прежде чем поверить наконец в реальность феномена звезды, которую видно только через магнитолюкт. Он снял очки и, придерживая их дрожащими пальцами, нащупал выдавленное на пластиковой оправе название торговой марки «АМПЛИТ», затем его охватило желание снова и повнимательнее взглянуть на свое открытие. Опустившись на низкий стул, Торнтон приник к окуляру большого рефрактора. В магнитолюктовых очках очертания объекта неизбежно размывались, но сам он был ясно виден, причем выглядел так же, как и в маломощную трубу наводки. И что странно — не ярче.

В удивлении сдвинув брови, Торнтон попытался осмыслить увиденное. Он ожидал, что объект окажется значительно ярче, поскольку двадцатисантиметровый объектив основного телескопа собирает значительно больше света, чем труба наводки. То, что он не выглядит ярче, означает… Разум Торнтона боролся с незнакомой информацией. Это означает, что объект не излучает света и он видит его посредством какого-то другого типа излучения, улавливаемого очками «Амплит».

Решив проверить свою догадку, он поднялся на ноги, стараясь не задеть станину телескопа, и вышел из купола на мягкую травяную лужайку позади дома. Зимняя ночь колола холодом сквозь одежду, словно кинжалы из черного стекла. Торнтон взглянул на небо и при помощи одних только очков нашел участок, который его интересовал. Волосы Вероники — созвездие не очень заметное, но он знал его с детства и сразу же увидел новый бриллиант в локонах девы. Когда же он снял очки, звезда исчезла.

Тут Торнтон совершил нечто для него совершенно несвойственное. Невзирая на опасность подвернуть ногу, он бегом бросился к дому, стараясь добраться до телефона, не теряя ни одной лишней секунды. У большинства жителей Земли есть ночные магнитолюктовые очки, многие носят их с собой постоянно, и каждый, взглянув вверх, в любой момент может заметить на небе новый объект. А Торнтону страстно хотелось, чтобы этот объект носил именно его имя.

Последние несколько минут были самыми восхитительными за все его сорок лет в практической астрономии, но ночь приготовила ему еще один сюрприз. В полной темноте дома он снова надел очки и, не выключая света, двинулся к телефону в прихожей. Взяв трубку, он набрал номер своего старого друга Матта Коллинза, профессора астрономии в Университете Северной Каролины. Ожидая, пока его соединят, Торнтон машинально взглянул вверх примерно в том же направлении, куда был нацелен его телескоп.

И там, сверкая, словно голубой бриллиант, горела его звезда, ясно видимая сквозь потолок и крышу дома, как будто перекрытия, стропила и черепица превратились в прозрачные тени. Пока он не снимал очки, звезду было отлично видно: с такой же незменной яркостью она светила даже сквозь плотные предметы.

Доктор Бойс Амброуз пытался спасти остаток неудавшегося дня.

Проснулся он рано и, как иногда случалось, с тягостным ощущением, что жизнь не сложилась. Больше всего в приступах этого ощущения его раздражало то, что он не знал заранее, когда они нахлынут, и даже не мог объяснить, что их вызывает. Почти всегда он бывал доволен своим постом директора карлсенского планетария с его превосходным современным оборудованием и постоянным притоком посетителей. Часть посетителей составляли люди с высоким положением в обществе, а часть — просто привлекательные молодые женщины, которые желали услышать все, что он знает о звездах, и порой увлекались до такой степени, что с интересом слушали его экскурсы в астрономию даже на следующее утро за завтраком.

Как правило, ему доставляли удовольствие и неторопливая административная деятельность, и возможности порассуждать обо всех событиях, происходящих в пространстве от границы атмосферы до пределов наблюдаемой Вселенной, постоянно предоставляемые местными газетчиками, и круг общественных обязанностей, и вечера с коктейлями, на которых камера редко не запечатлевала его присутствие, хотя он не делал ничего особенного — просто был высок, молод, хорош собой, образован и богат.

Однако иногда приходили другие дни, когда он видел себя самым презренным существом на свете — популяризатором астрономических знаний. В такие дни, случалось, он вспоминал, что звание доктора присуждено ему университетом, известным тем, что там не отказывались от частной финансовой помощи. Или что его диссертация была подготовлена с помощью двух нуждающихся в средствах, но весьма сведущих в науке «личных секретарей», нанятых его отцом. Или что его работа в планетарии могла достаться любому, чья семья согласилась бы выложить деньги для закупки нового оборудования. В ранней молодости Бойс был захвачен идеей доказать, что он сможет построить карьеру без помощи состояния Амброузов, но позже пришло понимание, что у него для этого не хватает необходимых качеств. Будь он беден, может быть, ему было бы гораздо легче тратить долгие часы на занятия в одиночку, но ему мешало то, что он мог позволить себе любое из возможных увлечений. Рассудив таким образом, он в конце концов пришел к выводу, что единственным логичным ходом в данной ситуации будет использовать деньги для противодействия влиянию, которое они же оказывают на его академическую карьеру, то есть купить то, что они помешали ему завоевать трудом.

И с подобной философской основой Амброуз жил вполне счастливо. За исключением тех дней, когда, например, неосторожный взгляд, брошенный на страницу одного из научных журналов, выхватывал уравнение, которое он должен был понимать, но… В таких случаях он часто принимал решение активизировать свою работу в планетарии, и именно поэтому в тот день он предпринял раннюю трехчасовую поездку к Матту Коллинзу лично вместо того, чтобы связаться с ним по видеофону.

— Я не специалист в данной области, — сказал ему Коллинз за чашкой кофе в его профессорском кабинете со стенами цвета загара. — Это чистое совпадение, что Торнтон и я — старые друзья, и он позвонил мне первому. Я вообще сомневаюсь, что такой человек, как «специалист по Планете Торнтона», существует.

— Планета Торнтона, — повторил Амброуз, почувствовав укол зависти к неизвестному дилетанту, чье имя войдет в историю астрономии только потому, что ему нечего было больше делать по ночам, кроме как просиживать их в жестяном сарайчике на лужайке за домом. — Мы точно знаем, что это планета?

Коллинз покачал головой.

— Нет еще. Слово «планета» в данном случае не определяет сути. Правда, теперь, когда объект ясно виден в форме диска, мы смогли оценить его диаметр примерно в 12 000 километров, а это размер, характерный для тела планетного типа. Но не исключено, что в своей собственной системе размеров он может быть и карликовой звездой, и кометой, и… чем угодно.

— А как насчет деталей поверхности?

— Пока ничего неизвестно. — Коллинзу это отсутствие точного знания, по-видимому, доставляло какое-то извращенное удовольствие. По обычным человеческим меркам его можно было бы назвать великаном, и порой казалось, что все заботы, осаждающие людей нормальных размеров, его просто не трогают.

— Моя проблема заключается в том, что я должен найти какую-то форму популяризации Планеты Торнтона в планетарии, — сказал Амброуз. — Как насчет магнитолюктового телескопа? Разве из этого материала нельзя делать линзы?

— В том, чтобы изготовить из магнитолюкта предмет в форме линзы, нет никаких трудностей. И такая линза будет выполнять свою задачу, если использовать ее для концентрации обычного света. Однако, если ты попытаешься получить увеличенное изображение Планеты Торнтона, ничего не выйдет.

— Вот этого я не понимаю, — сказал Амброуз, в отчаянии решившись признать свое неведение. — Директор планетария должен быть экспертом по поводу всего, что происходит там, наверху, но я в полной растерянности. Репортеры звонят мне каждый день, а я даже не знаю, что им сказать.

— Не беспокойся, в одной лодке с тобой оказалось множество так называемых экспертов. — Коллинз улыбнулся, и это чуть смягчило выражение его сурового, грубого лица. Достав две сигары из кармана своей белой рубашки, он метнул одну из них через стол Амброузу. — Если у тебя есть время, я вкратце расскажу тебе то немногое, что знаю сам.

Благодарный за его дипломатичность, Амброуз кивнул и развернул обертку сигары, курить которую в общем-то не хотел.

— У меня масса времени.

— Отлично. — Коллинз зажег обе сигары и откинулся назад в кресле, отчего оно громко заскрипело. — Прежде всего замечу, что про магнитолюктовые линзы я сказал тебе чистейшую правду.

— Я не сомневаюсь, что…

Коллинз поднял тяжелую розовую руку, жестом призывая Амброуза к молчанию.

— Я лучше сразу выложу физику, поскольку для меня это тоже все ново, и я понимаю ее вот здесь, но совсем не понимаю тут. — Он по очереди постучал себя по лбу и по груди, потом начал лекцию. — Магнитолюкт — это прозрачный материал с высокой концентрацией атомов водорода. Относительно недавно появились сообщения, что он может быть полезен в качестве некоего суперсцинтиллятора для обнаружения нейтрино, но, насколько я знаю, никто не проявлял к этому делу интереса, пока в Солнечную систему не вошла Планета Торнтона. Эта планета не излучает в известной нам области спектра, поэтому ее невозможно увидеть обычным путем, — зато она активно испускает нейтрино. Когда нейтрино попадает в линзу магнитолюктовых очков, оно взаимодействует с протонами, в результате чего появляются нейтроны и позитроны, которые возбуждают другие атомы в материале, а те в свою очередь излучают в видимом спектре. Поэтому в данном случае нельзя сфокусировать излучение и получить увеличенное изображение: нейтрино проходят по прямой. Более того, Планету Торнтона можно увидеть как немного размытое пятно только из-за некоторого рассеивания частиц относительно направления движения нейтрино. Ну, как я? — Коллинз выглядел словно ученик, ожидающий похвалы.

— Очень хорошо, — сказал Амброуз, — особенно если учесть, что физика элементарных частиц не твоя специальность.

— Не моя.

Амброуз решил не упоминать, что ядерная физика была как раз его специальностью. Возможно, Коллинз уже понял, что его слушатель знает гораздо меньше, чем от него ожидают. Он стряхнул первую колбаску пепла со своей сигары и задумался об услышанном несколько минут назад.

— Значит, излучение представляет собой поток нейтрино, — произнес он медленно. — Насколько я понимаю, на основании этого был сделан вывод, что Планета Торнтона состоит из антинейтринной материи?

— Видимо, да.

— То есть планета представляет собой что-то вроде мира-призрака. И для нас она практически не существует.

— Верно.

— Вот незадача! — произнес Амброуз, криво улыбнувшись. — Как я буду демонстрировать ее в планетарии?

— А это, рад сказать, уже твоя проблема, — с симпатией в голосе, несколько контрастирующей с вложенным в слова содержанием, произнес Коллинз. — Хочешь увидеть, где сейчас находится наш пришелец?

— Не откажусь.

Пока Коллинз вводил в терминал компьютера на своем столе команды, вызывающие на настенный экран диаграмму Солнечной системы, Амброуз продолжал потягивать свою сигару. Когда же на экране возникло изображение, он заметил, что его собеседник искоса наблюдает за ним, явно рассчитывая на какую-то реакцию. Амброуз взглянул на экран с двумя пунктирными зелеными линиями, обозначающими орбиты Юпитера и Марса, и пересекающей их сплошной красной линией траектории Планеты Торнтона. Примерно это он и ожидал увидеть, но что-то на диаграмме было не так, что-то связанное с теми данными, которые он только что получил от Коллинза.

— Это испрвленный вид, так сказать, сверху, перпендикулярно плоскости эклиптики, — сказал Коллинз, не сводя глаз с Амброуза. — Мы получаем точки орбиты методом триангуляции, и эти данные довольно точны, поскольку мы использовали лунную колонию в качестве второй расчетной точки. Базовое расстояние, конечно, меняется, но…

— Стоп! — остановил его Амброуз, внезапно поняв, что именно на компьютерной диаграмме не так. — Красная линия искривлена!

— И что?

— Антинейтринная планета не должна подвергаться влиянию притяжения Солнца. Она должна пройти Солнечную систему по абсолютно прямой линии.

— Ты довольно быстро все уловил, — сказал Коллинз. — Поздравляю.

Амброуза поздравление не обрадовало.

— Но что это означает? Как видно из диаграммы, Планета Торнтона захвачена притяжением нашего Солнца, но то, что мы знаем, говорит о невозможности подобного явления. Насколько точно известно, что планета состоит из антинейтрино?

— Если на этот счет и есть какие-то сомнения, они разрешатся через несколько месяцев, — после короткой паузы ответил Коллинз.

— Ты, я чувствую, убежден в этом. Откуда такая уверенность? — спросил Амброуз.

— Все очень просто, — ответил Коллинз спокойно. — Из тех данных, которыми мы располагаем уже сейчас, почти на сто процентов следует, что Планета Торнтона пройдет прямо сквозь Землю.

 

Глава 2

Утром 25 марта 1993 года человек-нейтрино по имени Гилберт Снук сидел в баре, неторопливо наслаждаясь сигаретой и слегка охлажденным джином с водой. Роста он был среднего. Короткие черные волосы. Твердые черты лица. Четкий рельеф мышц, предполагавший значительную физическую силу. Но больше Снук, пожалуй, ничем не выделялся.

Его чувство удовлетворенности складывалось из целой комбинации составляющих, и одной из них служил тот факт, что впервые за две недели у него выдался свободный день. Обслуживание самолетов днем при тех температурах, что царят на юге Аравийского полуострова, само по себе предполагало способность наслаждаться возможностью просто посидеть в прохладе. Внутри самолета жара стояла непереносимая, а металлические поверхности приходилось застилать тряпками, чтобы не получить ожога. Машинное масло становилось настолько текучим, что опытные механики обычно пренебрегали рекомендациями изготовителей и заменяли его составами, которые при нормальных обстоятельствах ведут себя как патока.

Условия работы в Малакке отнюдь не способствовали тому, чтобы иностранные специалисты оставались там надолго, но вполне соответствовали темпераменту Снука. Малакк образовался после распада бывшего Оманского султаната на несколько мелких государств, и страна эта привлекала Снука главным образом плотностью населения — не более двух человек на квадратную милю. Все те давящие на психику факторы, которые раздражали его в густонаселенных районах, в Малакке практически отсутствовали. Здесь ему удавалось игнорировать даже газеты, бюллетени новостей и радиопередачи. От него требовалось только поддерживать в рабочем состоянии принадлежащую правителю небольшую эскадрилью военных транспортных самолетов и стареющих реактивных истребителей, за что он квартировался в единственном отеле государства и получал щедрое жалованье, не облагаемое налогом. По привычке почти все деньги он переводил в банк своего родного Онтарио.

День для Снука начался хорошо. Он проснулся посвежевшим после долгого сна, отведал завтрак в западном стиле, пару часов пробултыхался в бассейне и теперь наслаждался джином в ожидании ленча. Аэродром и прилегающий к нему городок, расположенный в пяти километрах от отеля, прятались за низкими холмами, отчего Снуку легко верилось, что в этом мире нет ничего, кроме отеля, огромного голубого океана и полумесяца белого песка, огибающего по обеим сторонам залив. Время от времени он вспоминал, что вечером у него свидание с Евой, переводчицей из западногерманской технической консультационной миссии, но сейчас мысли его сосредоточились на состоянии легкого и приятного опьянения.

И стоит ли говорить, что он был удивлен, обнаружив растущее в нем чувство беспокойства, которое возникло после того, как солнце перевалило зенит. Снук привык верить своим предчувствиям; иногда он даже подозревал, что обладает крохотным даром ясновидения. Но сейчас, обводя взглядом просторный и почти пустой бар, он не мог понять, что вызвало у него подсознательную тревогу. Со своего места у окна Снуку было видно маленькое подсобное помещение за стойкой бара, и он очень удивился, заметив, как бармен зашел внутрь и нацепил на нос что-то похожее на магнитолюктовые очки. Молодой, неизменно вежливый араб замер на мгновение, глядя вверх, затем снял очки и вернулся к стойке, пробормотав что-то темнокожему официанту. Тот взглянул на потолок, и его глаза сверкнули на темном лице.

Снук задумчиво отхлебнул из стакана. Теперь ему вспомнилось, что он видел у бассейна группу европейских туристов в магнитолюктовых очках и что еще тогда у него мелькнула мысль, зачем это им понадобились усиливающие свет очки под таким ослепительным солнцем. В тот момент происшествие показалось ему просто еще одной странностью представителей слишком цивилизованного человечества, но теперь возникли новые мысли.

Май близился к концу, и Снук припомнил, что скоро должно произойти какое-то важное астрономическое событие. Астрономия мало интересовала его, и из разговоров между пилотами он получил смутное представление о том, что к Земле приближается какое-то протяженное небесное тело малой плотности, даже менее плотное, чем хвост кометы. А узнав, что его еще и нельзя увидеть иначе как с помощью какого-то хитрого свойства магнитолюктового стекла, Снук отнес это явление к классу оптических иллюзий и больше о нем не задумывался. Оказалось, однако, что у других оно вызывает немалый интерес, и это лишний раз доказывало, что он идет не в ногу со всем остальным человечеством.

Впрочем, в ощущении, что он шагает под звук другого барабана, не было для него ничего нового. Снук сделал еще один большой глоток из запотевшего стакана, но понял, что тягостное предчувствие не уходит. Легкое полуденное опьянение, доставлявшее ему столько удовольствия, внезапно прошло. И это его еще больше расстроило. Он встал, подошел к окну и выглянул на улицу, сощурив глаза от обилия света, исходящего от песка, моря и неба. Группа европейцев все еще толклась у бассейна. Снук уже решил было подойти к ним и спросить, не произошло ли что-нибудь новое, о чем следовало бы знать, но для этого пришлось бы лишний раз вступать с кем-то в контакт, и он тут же передумал. Уже отворачиваясь от окна, он заметил, как с севера, с той стороны, где располагались город и аэродром, приближается облако пыли, видимо, от идущей с большой скоростью машины. Меньше чем через минуту стало ясно, что это закамуфлированный под пустыню джип вооруженных сил султаната.

«Вот оно, — с каким-то странным удовлетворением подумал Снук. — Это за мной».

Он вернулся на свое место, закурил новую сигарету и попытался представить, что могло произойти. Из прежнего опыта он знал: случиться могло все что угодно. От птицы, попавшей в воздухозаборник истребителя и повредившей его металлический «пищевод», до погасшего габаритного огня на личном «боинге» султана. Снук сел поглубже в кресло и решил, что откажется двигаться с места, если только там не случилось что-нибудь действительно серьезное. Он как раз докурил сигарету, когда в зал вошел пилот одного из «скайвипов» лейтенант Чарлтон — с багровым лицом, но форма пшеничного цвета, как всегда, с иголочки. Этот австралиец лет тридцати, нанявшийся по контракту три года пилотировать боевые машины султана, относился к механизмам самолетов с наименьшим уважением, чем все те, кого Снуку доводилось знать. Он подошел прямо к столику Снука, уперся в белый пластик голыми коленками, поросшими светлыми волосками, и уставился на Снука красными от ярости глазами.

— Почему ты до сих пор сидишь тут, Снук? — раздраженно спросил он.

— Потому что предпочитаю пить сидя, — ответил Снук, неторопливо обдумывая вопрос.

— Прекрати… — Чарлтон сделал глубокий вдох и, очевидно, решил переменить тактику. — Разве дежурный не передал тебе мое сообщение?

— Он знает, чем бы это для него обернулось, — сказал Снук. — У меня первый свободный день за две недели.

Чарлтон беспомощно посмотрел на Снука, затем опустился в кресло и, осторожно оглядевшись вокруг, сказал:

— Гил, ты нам очень нужен там, на поле.

Снук обратил внимание на то, что его назвали по имени, и спросил:

— Что случилось, Чак?

Чарлтон, всегда настаивавший, чтобы обслуживающий технический персонал обращался к нему формально, на секунду прикрыл глаза.

— Назревает мятеж. Существует опасность, что самолеты будут повреждены, и командование приняло решение перекинуть их на север до тех пор, пока здесь не станет спокойнее.

— Мятеж? — удивился Снук. — Вчера, когда я уходил, все было спокойно.

— Это случилось в одну ночь. За то время, которое ты здесь провел, вполне можно было успеть понять, что такое малаккцы.

— Ну хорошо, а султанская милиция? Фиркват? Они что, не в состоянии справиться?

— Этот чертов фиркват и раздувает огонь. — Чарлтон утер пот с бровей. — Гил, идешь ты или нет? Если мы быстро не уберем к чертовой матери отсюда все эти самолеты, тогда скоро вообще не будет никаких самолетов.

— Ну если так… — Снук встал одновременно с Чарлтоном. — Я переоденусь и через минуту вернусь.

Чарлтон поймал его за руку и потянул к дверям.

— Нет времени. Поехали так.

Через тридцать секунд Снук уже сидел в джипе рядом с Чарлтоном и крепко держался за поручень. Джип рванул с места, выбрасывая из-под колес гравий. Чарлтон вывел машину на прибрежную дорогу, едва удерживая ее под контролем, и погнал на север, разгоняясь до предельной скорости на каждой передаче. Горячий ветер, столь разительно отличающийся от кондиционированной прохлады отеля, с ревом бился в наклонное ветровое стекло и мешал дышать. Слева за равниной дрожали в раскаленном воздухе голые, похожие на крепостные валы холмы. Снук понял, что на этот раз позволил оторвать себя от более чем заслуженного отдыха для того, чтобы совершить поездку с крайне неосторожным водителем, даже не узнав причину всей этой спешки.

— Стоит ли это дело того, чтобы рисковать жизнью? — спросил он Чарлтона, дернув его за рукав.

— Нет, конечно. Я всегда так вожу машину. — Чарлтон заметно повеселел, видимо, потому, что выполнил свою миссию.

— Из-за чего беспорядки?

— Ты что, никогда не слушаешь новости? — Чарлтон на мгновение отвел глаза от дороги и взглянул на своего пассажира. Джип тут же повело к песку и булыжникам на обочине.

— Нет. На свете есть масса других способов отравить себе существование.

— Может быть, ты прав. Но все началось из-за этой Планеты Торнтона. Не только здесь, это по всему миру.

— А из-за чего шум? Насколько я понял, планеты просто не существует.

— Попробуй объяснить это простому австралийскому аборигену. Или, если на то пошло, простой итальянской домохозяйке. Большинство людей рассуждают… А, черт! — Чарлтон вернул джип на середину дороги и возобновил попытку перекричать несущийся навстречу ветер. — Они думают, что, раз ты видишь, как она приближается, значит, ты почувствуешь, когда она будет здесь.

— Я думал, что ее нельзя увидеть без «амплитов».

— Но они теперь всюду, чудак. Вторая по скорости роста отрасль промышленности; первая, разумеется, секс. В бедных странах импортеры ломают очки надвое и продают как монокли.

— Все равно не понимаю. — Снук несколько секунд задумчиво разглядывал прыгающую линию горизонта. — Как можно заводиться из-за оптической иллюзии?

— Ты в последнее время сам на нее смотрел?

— Нет.

— Держи, — Чарлтон порылся в нагрудном кармане, достал очки с голубыми стеклами и передал их Снуку. — Посмотри… Вон там, к востоку.

Снук пожал плечами и надел очки. Как он и ожидал, освещенные солнцем поверхности выглядели через эти линзы невыносимо ярко, но небо было чуть темнее. Он запрокинул голову, и тут его сердце словно остановилось. Планета Торнтона сияла прямо над ним; огромный стремительно несущийся шар, почему-то вдруг застывший в своем смертоносном падении, заливал почти все небо устрашающим голубым свечением. Древний суеверный страх охватил Снука, лишая его способности рассуждать, предупреждая, что весь старый порядок будет вот-вот сметен. Он сорвал очки и вернулся в успокаивающе-нормальный мир.

— Ну? — явно довольный произведенным эффектом, спросил Чарлтон. — Что ты думаешь об этой оптической иллюзии?

— Я… — Снук снова взглянул на небо, радуясь его пустоте и пытаясь примириться с мыслью о двух несовместимых реальностях. Он хотел было снова надеть очки, но передумал и отдал их Чарлтону. — Она выглядела вполне реально.

— Она столь же реальна, как Земля, но одновременно иллюзорна, как радуга. — Чарлтон подпрыгнул на сиденье, словно всадник, погоняющий коня. — Надо быть физиком, чтобы все это понимать. Я сам не понимаю, но я и не беспокоюсь, потому что верю всем этим парням с учеными званиями после имени. Они, впрочем, тоже не все думают одинаково. А эти вообще считают, что она разрушит мир.

Он показал на деревянные хижины на окраине города, возникшего из-за диагональной линии холмов, где посреди лоскутных домиков мелькали женщины в черных покрывалах и маленькие дети.

Снук кивнул, преисполненный теперь, когда он взглянул на чужое небо, нового понимания.

— Они будут обвинять нас, разумеется. Мы сделали ее видимой — значит, мы вызвали ее к существованию.

— Я знаю только, — прокричал Чарлтон, — что нам нужно перегнать самолеты, а пилотов не хватает. Ты справишься с одним из старых «летающих грузовиков»? Сумеешь?

— У меня нет лицензии на управление самолетом.

— Сейчас это никого не волнует. Твой шанс на медаль, чудак!

— Блеск, — мрачно произнес Снук и ухватился покрепче за поручень джипа, когда Чарлтон свернул с прибрежной трассы на дорогу к аэродрому, проходящую к западу от города. Чарлтон гнал, не обращая внимания на то, что дорога стала хуже, и Снука несколько раз чуть не выбросило из машины, несущейся по ямам и булыжникам. Он был рад, увидев наконец ограду аэродрома, и с облегчением заметил, что у въездных ворот собралась лишь горстка мужчин в национальных костюмах, хотя все они держали в руках современные винтовки, свидетельствовавшие об их принадлежности к султанской милиции. Когда джип приблизился к воротам, он увидел по ту сторону забора людей в обычной солдатской форме с винтовками на изготовку. Его надежды на то, что ситуация окажется менее опасной, быстро растаяли. Чарлтон посигналил и яростно замахал рукой, чтобы люди у ворот очистили дорогу.

— Лучше сбавь немного, — прокричал ему Снук.

Чарлтон дернул головой.

— Если мы снизим скорость, нам вообще не прорваться.

И он продолжал гнать на полной скорости до самых ворот, пока люди в белых одеждах не отпрыгнули в сторону с возмущенными криками. Чарлтон притормозил в самый последний момент и повернул джип к двум ободранным врытым в землю хвостовым опереньям самолетов, служащим столбами ворот. Уже казалось, что его тактика себя оправдала, когда престарелый араб, стоявший до того на огромной бочке из-под смазочного масла, вдруг спрыгнул на землю с поднятыми руками перед самым автомобилем. У Чарлтона просто не было времени отреагировать. Джип вздрогнул от удара по живому, и старик исчез под колесами. Чарлтон резко, с разворотом остановился за линией солдат и посмотрел на Снука с искренним негодованием во взгляде.

— Ты видел? — выдохнул он, бледнея. — Старый дурак!

— Кажется, мы его убили, — сказал Снук. Он обернулся и, увидев, что вокруг лежащего тела собралась тесная толпа, попытался было выбраться из машины. Но неизвестно откуда появившийся бородатый сержант грубо толкнул его обратно на сиденье.

— Туда не ходи, — сказал он. — Они тебя убьют.

— Но нельзя же… — Слова Снука потонули в шуме двигателя, и Чарлтон, разогнавшись, повел джип к ангарам, выстроившимся вдоль южной стороны шоссе. — Что ты делаешь?

— Сержант не шутил, — мрачно ответил Чарлтон, и, словно в подтверждение его слов, послышался неровный дробный звук выстрелов. Рядом с джипом несколько раз фонтанчиками взметнулся песок.

Снук пригнулся к сиденью. Хотя действия Чарлтона много раз вызывали у него протест, в данном случае он оказался прав. В Малакке было так мало машин, что люди до сих пор не могли примириться с неизбежностью несчстных случаев на дорогах. Родственники пострадавшего в дорожном происшествии всегда относились к его смерти как к случаю преднамеренного убийства идаже в спокойные времена мстили тем же. Снук знал одного авиамеханика, который год назад случайно сбил ребенка. Чтобы спасти провинившемуся жизнь, пришлось вывозить его из страны тайком на самолете.

Когда джип въехал за земляной вал и наконец остановился у одноэтажного здания диспетчерской, Снук выпрямился. Командир эскадрильи Гросс, бывший летчик Королевских военно-воздушных сил, а ныне заместитель командующего авиацией султана, выбежал им навстречу и остановился, без слов глядя на три взлетающих с ближней полосы почти один за другим истребителя. Капли пота стекали по его чисто выбритому, но перепачканному пылью лицу.

— Я слышал выстрелы, — сказал он, как только стих грохот взлетающих «скайвипов». — Что случилось?

Чарлтон поерзал на сиденье и, глядя на свои руки, сжимающие руль, ответил:

— Они стреляли в нас, сэр. Один из местных… э-э-э… он выскочил перед машиной, когда я проезжал ворота.

— Мертв?

— Он совсем старик.

— Доверяй тебе после этого, Чарлтон, — с горечью произнес Гросс. — О господи! Как будто у нас без этого мало неприятностей!

Чарлтон прочистил горло.

— Мне удалось найти Снука, сэр. Он согласился переправить «летающий грузовик».

— Их осталось только два, и те уже никуда не полетят. — Гросс махнул рукой в сумрак ближайшего ангара, где стояли два старых неуклюжих грузовых самолета. Правый пропеллер одного вгрызся в крыло другого — видимо, в результате неумелого разворота в узком пространстве.

Снук выпрыгнул на горячий асфальт.

— Я осмотрю повреждения.

— Нет. Весь гражданский персонал я перевожу на север до тех пор, пока здесь не поутихнет. Тебе лучше отправиться с Чарлтоном на его «скайвипе». — Гросс смерил Чарлтона недружелюбным взглядом. — Счастливого пути.

— Благодарю. — Снук повернулся и побежал за Чарлтоном, который был уже на полпути к ожидающему его самолету. Забравшись на заднее сиденье, Снук тут же нацепил наушники интеркома, а Чарлтон тем временем завел двигатель. Самолет рванулся вперед почти сразу, жестко подпрыгивая на шасси, потом вырулил на взлетную полосу. Снук все еще дергал ремни безопасности, когда прекратившиеся толчки подсказали ему, что они уже в воздухе. Он вспомнил о своей одежде и поразился, сколь неуместно темно-голубая рубашка, голубые шорты и легкие сандалии выглядят на фоне многочисленных приборов управления в кабине самолета. Часы показывали 01.06. Выходит, всего каких-то девять минут назад он сидел за столиком в баре отеля со стаканом разбавленного джина.

Даже Гилу Снуку, человеку-нейтрино, абсолютно свободной микрочастице человечества, такая скорость смены событий показалась слишком высокой. Он застегнул наконец последнюю пряжку, поднял голову и тут же понял, что они летят на юг. Решив убедиться, что он не ошибается, Снук подождал, пока самолет без изменения курса не набрал высоту 7000 метров, и только тогда обратился к пилоту.

— В чем дело, Чак? — холодно спросил он.

Ясный голос Чарлтона в наушниках не оставлял никаких сомнений в преднамеренности его действий.

— Слушай, что я тебе скажу. Мы оба конченные люди в Малакке. У этого старого пугала, что выскочило на дорогу перед машиной, не меньше тридцати или сорока сыновей и племянников. Куда бы ти ни пошел, они будут пытаться прикончить тебя из своих «мартини» и «ли-энфилдов». Большинство из них стрелки паршивые, но когда-нибудь они подберутся достаточно близко и едва ли станут рассуждать, что ты был всего лишь пассажиром. Поверь мне, я эти дела знаю.

— И куда мы теперь?

— В любом случае я больше не летаю у Госса. Нас называют «ударной группировкой», но все, что мы делаем…

— Я спросил: куда мы летим?

Над верхним краем катапультирующего механизма появилась рука Чарлтона и ткнула указательным пальцем в направлении полета.

— Перед нами вся Африка. Можем выбирать.

Снук недоверчиво покачал головой.

— Мой паспорт остался в отеле. А твой?

— Тоже дома. — Тем не менее голос Чарлтона звучал уверенно. — Ни о чем не беспокойся. В нашем радиусе действия по крайней мере шесть свежеиспеченных республик, где нам с радостью предоставят политическое убижещие. В обмен на самолет, разумеется.

— Разумеется.

Снук, нахмурившись, взглянул на восточный небосклон. Планета Торнтона, хотя невидимая и нереальная, уже сыграла роль дурного знамения, как любое другое небесное явление.

 

Глава 3

К весне 1996 года прохождение Планеты Торнтона уже почти исчезло из памяти тех людей, которые были наиболее встревожены ее приближением к Земле. Планета прошла в «космическое игольное ушко», представлявшее собой пространство между Землей и Луной, но, как и предсказывали эксперты, на человека это не оказало никакого физического воздействия. Пока объект удалялся, уменьшаясь до размеров обычной планеты из тех, что видны на небосклоне, с такой же быстротой уменьшалось и значение этого явления для среднего человека, перед которым по-прежнему стояла задача выжить в этом все более голодном и раздробленном мире. Планету Торнтона до сих пор мог увидеть любой, кто наденет магнитолюктовые очки и потратит время, чтобы отыскать ее, но даже тот удивительный факт, что иногда можно было посмотреть под ноги и увидеть новую звезду, просвечивающую сквозь толщу Земли, казался всего лишь трюком. От этого не было, как говорится, ни тепло, ни холодно, и вообще никак с практической точки зрения. Поэтому планету очень быстро занесли в тот же разряд астрономических чудес, к которому причисляют северное сияние и падающие звезды.

Для ученых же всего мира ситуация складывалась иная. Сама природа небесного пришельца в какой-то степени препятствовала его наблюдению и изучению, но еще задолго до того, как Планета Торнтона пронеслась мимо Земли, стало ясно, что она захвачена притяжением Солнца. Войдя под углом в плоскость эклиптики, она нырнула внутрь орбиты Меркурия, постоянно набирая скорость, обернулась вокруг Солнца, а затем опять ушла к границам Солнечной системы. Ее поведение несколько отличалось от поведения планеты из нормальной адронной материи, но вычисления показывали, что она теперь движется по сильно вытянутой прецессирующей эллиптической орбите с периодом обращения вокруг Солнца чуть больше двадцати четырех лет. Элементы орбиты позволяли считать, что Планета Торнтона вновь окажется в окрестностях Земли только через четыре оборота, то есть примерно через сто лет после первого ее появления.

Информация встретила различный прием среди ученых, но все они, окажись в их распоряжении начальные данные в качестве теоретического упражнения, в один голос заявили бы, что антинейтринное тело должно пройти сквозь Солнечную систему по прямой и притяжение Солнца не может влиять на него никоим образом. Большинство при виде угрозы бастионам земной науки, вызванной случайным беспечным пришельцем из бесконечности, впали в отчаянье. Другие приняли новый вызов человеческому интеллекту с восторгом. И лишь немногие наотрез отказывались как-то интерпретировать полученные данные, утверждая, что Планета Торнтона вообще не является объективной реальностью.

Гилберту Снуку, со своей стороны, не приходилось сомневаться в реальности Планеты Торнтона. Он видел ее бледно-голубое слепое лицо и ощутил, как рушится вся его жизнь.

В его новой карьере в республике Баранди, существующей всего девять лет, многое было ему не по душе, хотя справедливости ради он признавал, что большинство трудностей создал себе сам. Первая возможность для этого представилась через какую-то минуту после того, как истребитель «скайвип» совершил посадку на главном военном аэродроме Баранди, располагавшемся на северном берегу озера Виктория.

После коротких переговоров на местной волне лейтенант Чарлтон договорился о благоприятном приеме для себя. А когда внизу поняли, что он преподносит в дар Баранди боевой самолет, предназначенный для карательных операций, плюс свои услуги в качестве пилота, прием вырос до размеров миниатюрной государственной церемонии с присутствием нескольких высокопоставленных офицеров и их жен.

Запоздалое открытие алмазов в западной Кении резко обострило идущий в этом регионе процесс дробления стран мелкими сепаратистскими группировками. Сильное централизованное управление тем временем становилось все проблематичнее. Баранди, одно из крохотных новых государств, образовавшихся в этом регионе, существовало, как и все остальные, на грани законного признания, и там готовы были принять любую боевую технику, которая помогла бы республике укрепиться. Поэтому прием происходил в атмосфере самопоздравлений и веселья среди группы высокопоставленных лиц, собравшихся поприветствовать своих благодетелей, спустившихся с северных небес.

К несчастью, Снук испортил торжество. Едва оказавшись на земле, он набросился на Чарлтона, и врезал ему так, как он никогда никого не бил. Если бы ему хотелось просто лишить Чарлтона сознания, он бы, наверное, ударил его в солнечное сплетение или в подбородок, но Снука охватило ошеломляющее желание оставить пилоту след на физиономии, и он врезал ему прямо по переносице. В результате Чарлтон заполучил два черных пятна вокруг глаз, как у гималайского медведя, и чудовищно распухший нос, что в значительной степени подпортило образ молодого привлекательного воздухоплавателя.

Это произошло почти три года назад, но в те дни, когда на душе у Снука скребли кошки, воспоминание о том, как первая неделя светской деятельности Чарлтона в приютившей его стране была начисто загублена безобразными синяками на физиономии, помогало ему справиться с тоской.

Его же собственная жизнь после этого происшествия сильно осложнилась. Два дня, пока Чарлтон решал, мстить или нет, Снука продержали в тюрьме, потом целый день допрашивали с целью выяснения его политических настроений и еще на месяц продлили заключение после того, как он наотрез отказался обслуживать и «скайвип», и любой другой барандийский самолет. В конце концов его выпустили, запретили покидать страну, и, зная о его инженерных способностях, заставили обучать неграмотных африканцев, работавших в глубоких шахтах к западу от Кисуму.

Снук считал, что его пост просто фикция, часть плана, цель которого придать Баранди хотя бы видимость статуса в глазах ЮНЕСКО, но тем не менее ему удалось наладить вполне приемлемые отношения с окружавшими его людьми и даже обнаружить некоторые стороны жизни, делавшие ее приятной. Одной из них оказался огромный запас превосходного арабского кофе, и Снук завел привычку выпивать каждое утро по четыре большие чашки. Только после кофе он начинал думать о работе.

Именно в это время, на заре, Снук получал от жизни наибольшее удовольствие, и поэтому, когда до него донесся какой-то шум у входа в шахту, он спокойно продолжал допивать четвертую чашку. Неприятности, в чем бы они там ни заключались, не казались ему достаточно серьезными. В общем гомоне голосов выделялся один высокий крик — видимо, кто-то впал в истерику. Снук решил, что этот кто-то либо заболел лихорадкой, либо просто перепил. Ни то ни другое его не касалось: вшей в Баранде всегда хватало, а валяющиеся на улицах пьяные тоже никого не удивляли.

Мысль об алкоголе напомнила Снуку о его собственном вчерашнем переборе. Переходя из маленькой кухни его бунгало в жилую комнату, он обнаружил две пустые бутылки из-под джина и стакан. Вид второй бутылки вызвал у него мгновенный приступ отвращения к себе: Снуку казалось, что вчера обе бутылки были уже неполные, но какие-то сомнения все же оставались, и это доказывало, что пить он стал слишком много. Видимо, пришла пора двигаться куда-нибудь в другое место, невзирая на отстутствие паспорта и прочие трудности.

Снук прошел за дом и во время ставшего уже церемониальным битья зеленых бутылок о гору блестящих осколков в баке для отходов вдруг понял, что до сих пор слышит вдали одинокий голос, и только сейчас уловил звучащие в нем нотки страха. Снова в нем шевельнулось знакомое, но каждый раз пугающее ощущение, что он уже знает будущее. С другой стороны дома донесся звук торопливых шагов, и Снук увидел Джорджа Мерфи, мастера с шахты. Мерфи был кенийцем по происхождению, но новое правительство Баранди не поощряло использование древних имен народа суахили, слишком тесно связанных с прошлым, как, впрочем, и ритуальные танцы, и вырезание деревянных фигурок для туристов. Каждый житель страны получил новое имя на английский манер.

— Доброе утро, Гил, — слова приветствия Мерфи произнес спокойно, но по тому, как вздымалась под отсвечивающей серебряными нитями рубашкой его грудь, Снук понял, что Мерфи бежал. Как всегда от него пахло мятной жевательной резинкой.

— Джамбо, Джордж. Какие проблемы? — Снук опустил на место крышку бака, закрывая свою сокровищницу искусственных изумрудов.

— Гарольд Харпер.

— Из-за него поднялся весь этот шум?

— Да.

— А в чем дело? Мучают кошмары?

— Я не уверен, Гил. — Мерфи выглядел обеспокоенным.

— Что ты имеешь в виду?

— Харпер много не пьет, но он говорит, что видел призрака.

Было хорошо заметно, что такому взрослому умному человеку, как Мерфи, не очень удобно об этом говорить, но он, видимо, решил довести дело до конца.

— Призрак! — Снук хмыкнул. — Чего только не увидишь через донышко стакана!

— Я не думаю, что он пил. Сменный мастер бы заметил.

Снук заинтересовался.

— Ты хочешь сказать, что он был на шахте, когда это случилось?

— Да. Возвращался с ночной смены по нижнему уровню.

— И как этот призрак выглядел?

— Ну, сам понимаешь, от Харпера в том состоянии, в каком он сейчас, многого не добьешься…

— Но ты хоть что-то ведь понял? Речь идет о даме в длинной белой одежде? Что-то вроде этого?

Мерфи сунул руки поглубже в карманы брюк, сгорбился и покачался на каблуках.

— Харпер говорит, что из пола появилась голова, а потом она снова опустилась.

— Это что-то новое. — Снук никак не мог прервать потока язвительности. — Я знал одного парня, так он видел, как из-под его кровати чередой выходят длинношеие гуси.

— Я же говорю тебе, что Харпер не пил.

— Вовсе не обязательно хлестать до того самого момента, когда начнется белая горячка.

— Ну, не знаю. — Мерфи начал терять терпение. — Может, ты сходишь и поговоришь с ним? Он сильно напуган, а врач уехал на Четвертую.

— И что я буду делать? Я не медик.

— Почему-то Харпер хочет видеть именно тебя. Почему-то он считает, что ты его друг.

Снук видел, что мастер начинает злиться, но ему по-прежнему не хотелось вмешиваться. Харпер проходил у него несколько курсов и иногда оставался после занятий, чтобы обсудить особенно заинтересовавший его вопрос. Учеником он был старательным, но среди шахтеров не один Харпер отличался жаждой знаний, и Снук никак не мог понять, почему он должен бежать куда-то всякий раз, как кто-нибудь из них расшибет себе нос.

— Мы с Харпером неплохо ладим друг с другом, — сказал он, защищая свою позицию, — но я не уверен, что смогу помочь ему в такой ситуации.

— Я тоже так не думаю. — Мерфи повернулся, чтобы уйти, в голосе его явно слышалось осуждение. — Может, Харпер просто рехнулся. Или что-нибудь случилось с его «амплитами».

Снук почувствовал озноб.

— Стой, подожди… Харпер был в очках, когда увидел это… эту штуку?

— Какая разница?

— Не знаю. Однако странно… Что может случиться с магнитолюктовыми стеклами?

Мерфи колебался. Он понял, что заинтриговал Снука, и теперь мелко мстил, оттягивая ответ.

— Не знаю. Возможно, брак материала. Какие-нибудь чуднЫе отражения. Всякое бывает.

— Это ты о чем, Джордж?

— Это уже второй случай за неделю. Во вторник утром двое рабочих, возвращаясь с ночной смены, видели, как что-то вроде птицы летало на нижнем уровне. И сразу скажу, они-то как раз прикладываются к бутылке. Ладно, не буду отнимать у тебя время.

Мерфи двинулся прочь.

Снук подумал о том унизительном страхе, который он испытал три года назад, взглянув в покрытое пятнами светящееся лицо Планеты Торнтона, приближающейся к Земле. Инстинкт подсказывал ему, что, может статься, Гарольд Харпер, будучи столь же неподготовленным, тоже столкнулся с неведомым.

— Если ты подождешь, пока я обуюсь, — крикнул он Мерфи, — я пойду с тобой к шахте.

Национальная шахта номер три республики Баранди представляла собой одну из самых современных шахт в мире и была почти лишена тех примет, которые обычно ассоциируются с традиционными методами добычи полезных ископаемых. Ствол шахты пробили с помощью мобильного паразвукового излучателя, превращавшего глину и камень в мономолекулярную пыль. Если не считать подъемных механизмов, главной приметой шахты служило огромное количество змеящихся вакуумных труб, отсасывающих пыль от ручных излучателей на рабочих уровнях. Пыль потом перекачивалась на расположенный неподалеку перерабатывающий завод, где ее использовали в качестве сырья для выпуска превосходного цемента.

Лишь одна черта роднила эту шахту с другими, где добываются ценные минералы, — жесткая система охраны. Преподавательская работа позволяла Снуку свободно посещать внешний круг административных зданий и складов, но он никогда не был за единственными воротами в ограде, окружающей место спуска под землю. Пока вооруженные охранники просматривали его документы, он с интересом оглядывался вокруг. Около пропускного пункта для шахтеров стоял военный джип со звездой и мечом на борту — эмблемой барандийского правительства.

— Высочайший гости? — спросил Снук, показав Мерфи на машину.

— Приехал полковник Фриборн. Он бывает здесь примерно раз в месяц и лично проверяет состояние охраны. — Мерфи раздраженно двинул себя по скуле. — Именно сегодня мы могли бы, конечно, обойтись и без этих неприятностей.

— Это такой здоровенный тип с вмятиной на черепе?

— Он самый, — Мерфи удивленно взглянул на Снука. — Ты с ним встречался?

— Один раз. И довольно давно.

По прибытии в Баранди Снука допрашивали несколько армейских офицеров, но особенно ему запомнился полковник Фриборн. Он подробно расспрашивал его о причинах отказа обслуживать барандийские самолеты и задумчиво кивал каждый раз, когда Снук давал намеренно глупые ответы. В конце концов, сохраняя доброжелательность в голосе, Фриборн сказал:

— Я важный человек в этой стране, я друг президента, и у меня нет времени, чтобы тратить его на белых иноземцев, на тебя тем более. Если ты не начнешь отвечать на мои вопросы нормально, тебя вынесут отсюда с таким же черепом, как у меня.

В подтверждение своих слов он взял трость с золотым шаром на конце и аккуратно приложил его к вмятине на своей бритой голове. Эта маленькая демонстрация тут же убедила Снука, что в его же интересах будет подчиниться. Воспоминание о том, как его мгновенно запугали, все еще было живо в памяти, и он попытался выкинуть эти мысли из головы как непродуктивные.

— Я уже не слышу Харпера, — сказал Снук. — Может, он успокоился.

— Надеюсь, — ответил Мерфи и повел его через площадь из твердой утоптанной глины к трейлеру с красным крестом на боку.

Они поднялись по деревянным ступенькам в приемную, где, кроме складных кресел и плакатов Всемирной организации здравоохранения, ничего не было. Гарольд Харпер, широкоплечий, но очень худой мужчина лет двадцати пяти полулежал в одном из кресел, а через два кресла от него, сохраняя профессиональную невозмутимость, сидел чернокожий санитар с внимательными глазами. При виде Снука Харпер криво улыбнулся, но ничего не сказал и не пошевелился.

— Мне пришлось сделать ему укол, мистер Мерфи, — сказал санитар.

— В отсутствие врача?

— Полковник Фриборн приказал.

Мерфи вздохнул.

— Власть полковника не распространяется на медицинские проблемы.

— Шутите? — Лицо санитара исказила карикатурная гримаса возмущения.

— Мне совсем не улыбается получить вмятину в башке.

— Может быть, укол не такая уж плохая идея, — сказал Снук, подходя к Харперу и опускаясь рядом с ним на колени. — Эй, Гарольд, что случилось? Что там насчет призраков?

Улыбка Харпера растворилась.

— Я видел его, Гил.

— Тебе крупно повезло. Я за всю свою жизнь не видел ни одного.

— Повезло? — Взгляд Харпера ушел в сторону, сфокусировавшись, казалось, на чем-то вне пределов комнаты.

— Что ты видел, Гарольд? Рассказывай.

Харпер заговорил сонным голосом, изредка срываясь на суахили.

— Я был на восьмом уровне, в дальнем конце южного коридора… Пошла желтая глина, потом камни… Нужно было переналадить проектор, но я знал, что скоро конец смены… Обернулся назад и увидел что-то на полу… Маленький купол, как верхушка кокосового ореха… Светящийся, но я мог видеть сквозь него… Попробовал коснуться, а там ничего… Снял «амплиты», чтобы лучше разглядеть, ну, знаешь, как это бывает? Машинально. Но там почти нет света… Без очков ничего не видно… Я их снова надел и… И там… — Харпер умолк и тяжело, размеренно задышал. Его ноги чуть шевельнулись, словно мозг еще не совсем подавил желание бежать прочь.

— Что ты увидел, Гарольд?

— Там была голова, а моя рука оказалась внутри нее…

— Что за голова?

— Не как у человека… Не как у зверя… Размером примерно вот такая. — Харпер раздвинул руки и согнул пальцы, словно держал футбольный мяч. — Три глаза… Все три около макушки… Рот внизу… Гил, моя рука была прямо внутри этой головы. Прямо внутри…

— Ты что-нибудь почувствовал?

— Нет, я сразу же ее отдернул… Я был в тупике, деться некуда… Так что я просто сидел там…

— И что случилось?

— Голова чуть повернулась, рот шевельнулся… Но звука не было… Потом она снова опустилась в камень. И исчезла…

— В камне была дыра?

— Нет, там ничего не было. — Харпер взглянул на него укоризненно. — Я видел призрака, Гил.

— Ты мне можешь показать точное место?

— Могу. — Харпер закрыл глаза, и голова его склонилась в сторону. — Но не буду… Черта с два я туда еще спущусь… Никогда… — Он откинулся назад и захрапел.

— Эй, Флоренс Найтингейл! — Мерфи ткнул санитара в плечо. — Сколько ты ему вкатил?

— Не волнуйтесь, ничего с ним не будет, — ответил тот обиженно. — Мне уже приходилось вводить снотворное.

— Не дай бог с ним что случится, парень. Через час или около того я зайду проверю. Ты уложи его получше и присмотри за ним.

Большой и уверенный в себе Мерфи по-настоящему беспокоился о Харпере, и Снук неожиданно для себя почувствовал к нему уважение и симпатию.

— Послушай, — сказал Снук, когда они вышли на улицу. — Ты извини, что я не сразу среагировал там, дома. Я тогда еще не понимал, с чем столкнулся Харпер.

Мерфи улыбнулся, окончательно возвращая тепло доверия между ними.

— Ладно, Гил. Ты веришь тому, что он рассказал?

— Чертовщина, конечно, но, похоже, верю. Меня убедили именно очки. Сняв их, он не видел ни головы, ни чего-нибудь еще.

— Я, было, подумал, что с очками что-то неладное.

— А я подумал, что увиденное Харпером как раз весьма реальное явление, только я не могу тебе объяснить, в чем тут дело. Шахтеры все носят «амплиты»?

— Да, это стандартная модель. Очки позволили снизить расход электроэнергии на девяносто процентов, а ты сам знаешь, каково положение после того, как остановили строительство атомной электростанции.

— Знаю.

Снук, сощурив глаза, наблюдал, как из-за гор на востоке начало свой вертикальный подъем солнце. Одной из неприятных для него сторон жизни на экваторе было то, что солнце независимо от времени года проходило дневной путь всегда по одному и тому же маршруту. Иногда ему казалось, что оно движется, словно по нарезанной на пластинке дорожке, постепенно углубляя ее до канавы. У входа в шахту выстроилась около подъемника очередь людей, идущих на смену, и Снук увидел, что многие из них машут ему и улыбаются. Один из шахтеров предложил ему свою желтую каску, показывая на вход в шахту, и, когда Снук, отказавшись, затряс головой, все остальные рассмеялись.

— Они заметно бодрее, чем вечером, — сказал Снук. — В классе большинство из них ведут себя потише.

— Они напуганы, — ответил Мерфи. — Среди шахтеров слухи распространяются быстро, а те двое, что утверждали, будто видели птицу во вторник утром, с того самого дня только и делают, что чешут языками. История с Харпером тоже уже облетела лагерь, а когда он вечером доберется до бара и немного выпьет, то…

— Чего они боятся?

— Десять лет назад почти все эти люди были скотоводами и земледельцами. Президент Огилви согнал их с насиженных мест, наградил английскими именами, запретил языки банту, заставив пользоваться английским, надел на них штаны и рубахи, но на самом деле нисколько их не изменил. Им никогда не нравилось спускаться под землю и никогда не понравится.

— Но можно подумать, что после десяти лет…

— Для них там, внизу, просто другой мир. Мир, куда их никто не приглашал. Все, что им нужно, это один-единственный намек на то, что законные обитатели того мира возражают против их присутствия, и они больше не пойдут в шахты.

— И что тогда случится?

Мерфи достал из кармана пачку сигарет и протянул Снуку. Они закурили, разглядывая друг друга через замысловатые кружева дыма.

— Только одна эта шахта, — сказал Мерфи после короткого молчания, — дала в прошлом году более сорока тысяч метрических каратов. Что, по-твоему, случится?

— Полковник Фриборн?

— Именно. Случится полковник Фриборн. Сейчас правительство платит людям прожиточный минимум, предоставляет им медицинскую помощь, хотя на четыре шахты всего один квалифицированный врач, и бесплатное образование, хотя учителем служит безработный авиамеханик… — Мерфи улыбнулся, когда Снук иронически поклонился, потом продолжил: — Все это обходится довольно дешево, и, кроме того, советники президента извлекают из такого положения дел еще и кое-какую пропагандистскую выгоду. Но если шахтеры откажутся работать, полковник Фриборн введет другую систему. Сам знаешь, эта страна никогда на самом деле далеко не уходила от рабства.

Снук взглянул на свою плохо набитую ароматизированную сигарету.

— Тебе не кажется, что ты рискуешь, говоря со мной на эту тему?

— Нет. Я просто не говорю с тем, кого не знаю.

— Приятно это слышать, — устало произнес Снук. — Но ты не обидишься, если я буду продолжать думать, что у тебя есть причина так говорить?

— Не обижусь. Может, буду разочарован. — Мерфи хохотнул высоким голосом, совсем не характерным для человека с таким крупным торсом, и до Снука снова донесся аромат мяты. — Люди любят тебя за то, что ты честен. И за то, что ты никому не подчиняешься.

— Ты опять льстишь мне, Джордж.

Мерфи развел руками.

— Все, о чем я говорил, имеет прямое отношение к делу. Если бы ты взялся расследовать, что это за призрак, и как-то это разумно объяснил, люди приняли бы твое объяснение. И ты оказал бы им большую услугу.

— Учитель не ошибается?

Мерфи кивнул.

— В данном случае — да.

— Согласен. — Снук повернулся лицом к сборной стальной конструкции, скрывавшей вход в трехкилометровую вертикальную шахту. — Но, я думал, туда запрещено пускать посторонних.

— Для тебя сделано исключение. Я переговорил с Аленом Картье, управляющим шахтой, и он уже подписал специальный пропуск.

 

Глава 4

Снук попросил не зажигать лишнего света, поэтому темнота в конце южной штольни восьмого уровня была почти полная. Ему представлялось, что он стоит на дне колодца с черными чернилами, который не только лишал его света, но и вытягивал из тела последнее тепло. На поясе у него висел фонарик, но Снук лишь изредка позволял себе скинуть давление ночи, нажимая на кнопку подсветки наручных часов. Мелькание угловатых красных цифр, подсказывающих, что в мир наверху приходит заря, создавало по крайней мере иллюзию тепла. Кто-то тронул его за руку.

— Что мы будем делать, если ничего не произойдет? — Голос Мерфи, хотя он стоял всего в двух шагах от Снука, был едва слышен.

Снук улыбнулся в темноту.

— Почему шепотом, Джордж?

— Черт бы тебя… Гил! — Мерфи замолчал, потом повторил вопрос чуть громче.

— Придем завтра, разумеется.

— Тогда я прихвачу термос и флягу с супом.

— Извини, но ничего не выйдет, — сказал Снук. — Никаких источников тепла. В одной из камер инфракрасная пленка, и мне бы не хотелось рисковать. Я не особенно силен в фотографии.

— По-твоему, магнитолюктовый фильтр поможет получить изображение?

— Не вижу, почему бы и нет. А ты?

— Я вообще ни черта не вижу, — мрачно ответил Мерфи. — Даже в «амплитах».

— Ты их не снимай. Если что и произойдет, то, похоже, перед восходом солнца у нас больше всего шансов что-нибудь увидеть.

Сам Снук очки не снимал, но, как и Мерфи, почти ничего не видел. Магнитолюктовые стекла предназначались для того, чтобы усиливать мизерные отблески света до ощутимого уровня, но там, где сила света была ниже пороговой чувствительности магнитолюкта, линзы оказывались не очень эффективными. Прислонившись к стене шахты, Снук внимательно вглядывался в окружающую его тьму, боясь пропустить даже малейшие проявления чего-нибудь необычного. Время от времени он снимал очки и сравнивал зрительные ощущения. Прошло минут десять, прежде чем Снук решил, что какая-то разница все-таки есть: в очках темнота казалась менее густой. Никаких конкретных форм он различить не мог, даже не мог указать точно, где это псевдосвечение ярче, и все же был почти уверен, что в очках поле зрения становится чуть-чуть ярче, словно откуда-то в туннель проникает слабосветящийся газ.

— Ты заметил что-нибудь, Джордж? — спросил он.

— Нет, — сразу же отозвался тот.

Снук продолжал вглядываться в темноту, проклиная про себя отсутствие необходимой аппаратуры: доказать, что замеченное им увеличение яркости не мерещится ему из-за длительного пребывания в темноте, он был не в состоянии. Внезапно слева возникла и лениво проплыла в поле зрения маленькая светлая точка, блеклая, как едва заметная звезда на небе. Снук нажал кнопку, которая с помощью устройства, собранного днем, подавала сигнал на затворы сразу четырех камер. Щелчки затворов, почти слившиеся в один, и шум переводящего ленту механизма буквально ошеломили его своей громкостью в напряженной атмосфере туннеля. Он взглянул на часы, запоминая время.

— Ты видел? — спросил он. — Что-то вроде маленького светлячка?

Мерфи ответил не сразу.

— Гил, посмотри на пол!

На полу возникло маленькое пятнышко света. Потом оно превратилось в диск, и наконец, когда оно выросло до размеров ладони, Снук понял, что на самом деле видит перед собой прозрачный светящийся купол, увенчанный пучком растительности, словно макушка кокосового ореха. Борясь с волнением, он задержал дыхание и нажал кнопку, подающую сигнал на камеры. Через несколько секунд купол вырос над полом и превратился в неровный сферический предмет размером с человеческую голову, на котором едва угадывались искаженные черты лица. Из-под камня внизу просвечивало само тело.

У макушки размещались два глаза, а между ними, чуть ниже, — третье отверстие, вероятно служившее носом, но без ноздрей. Ушей видно не было, зато в самом низу угадывался щелевидный рот, огромный и подвижный. Прямо на глазах Снука рот начал изгибаться и шевелиться, принимая формы, которые на человеческом лице могли бы означать смену таких чувств, ка равнодушие, досада, удивление, нетерпение плюс еще что-то, чему у людей даже нет соответствующего названия.

Хриплое дыхание Мерфи вернуло Снука к действительности, напомнив о деле. Он нажал на спуск еще раз и, даже не отдавая себе в этом отчета, продолжал снимать каждые несколько секунд по мере того, как призрак поднимался все выше и представал перед камерами все полнее.

За головой неизвестного существа последовали узкие покатые плечи и странно сочлененные руки, торчащие из-под сложного переплетения накидок, оборок и лямок, разобраться в которых было совершенно невозможно из-за их полупрозрачности, так как в поле зрения попадали детали одежды как спереди, так и со спины. Размытые очертания внутренних органов двигались и пульсировали под складками одежды существа, а оно тем временем продолжало в полной тишине подниматься сквозь пол с той же неизменной скоростью, пока не оказалось на виду целиком. Ростом с обычного невысокого человека существо стояло на двух непропорционально тонких ногах, смутно различимых среди свисающих складок одежды. В ступнях, плоских и похожих на птичьи лапы, просвечивал веер тонких костей, переплетенных ремешками напоминающей сандалии обуви.

Полностью поднявшись в туннель, существо чуть повернулось и удивительно похожим на человеческий жестом приставило ко лбу ладонь, словно защищая глаза от яркого света, но ничем не показало, что знает о присутствии людей. Наакатывающийся волнами страх почти лишил Снука способности рассуждать, но неожиданно он понял, что еще способен удивляться. Привыкший к незыблемости физических законов, управляющих его жизнью, он ожидал, что светящаяся фигура прекратит движение вверх, когда поднимется до его уровня, но она продолжала подниматься с такой же скоростью, пока сначала голова, а потом и очерченное голубыми контурами полупрозрачное тело не прошли сквозь своды туннеля.

Распространяясь в горизонтальном направлении, на уровне ног Снука возникла похожая на призрачный пол сияющая поверхность, которая тоже стала подниматься вверх, создавая иллюзию, будто туннель заполняется какой-то светящейся жидкостью. Когда уровень ее достиг глаз Снука, ему показалось, что он весь окутан клубящейся, наполненной светом субстанцией, и, поддавшись внезапному приступу паники, он резким движением сорвал «амплиты».

Туннель сразу же погрузился в темноту, и Снук с облегчением вздохнул, мимолетно обрадовавшись простой возможности ничего не видеть. Тяжело дыша, он некоторое время стоял совершенно неподвижно, потом включил фонарик.

— Как ты, Джордж? — спросил он.

— Не очень, — ответил Мерфи. — Мутит.

Снук схватил Мерфи за руку и оттащил от тупиковой стены туннеля.

— Меня тоже, но сейчас время дорого.

— Почему?

— Я не знаю, как высоко собрался подниматься наш гость, но, думаю, тебе следует убрать людей со следующего уровня. Если они увидят то, что видели мы, шахту придется закрыть.

— Я… Что это, по-твоему, было? — По голосу Мерфи ясно чувствовалось, что ему не терпится, чтобы Снук тут же дал происшествию научное толкование и объявил его совершенно безвредным.

— Призрак, Джордж. По всем классическим канонам это был призрак.

— Это не человек.

— Я и говорю, призрак.

— Я имею в виду, что это призрак не человека.

— Сейчас не время об этом думать. — Снук снова надел «амплиты» и обнаружил, что туннель все еще залит клубящимся сиянием, частично скрывающим детали окружения даже при включенном фонарике. Он снял очки и проверил время. — Так-так… Этот туннель имеет высоту два метра, и то, что мы видели, прошло его примерно за шесть минут.

— Всего за шесть минут?

— Да. Прямо над нами есть туннель?

— Только система 7-С.

— Высоко?

— По-разному, в зависимости от расположения пластов глины, кое-где всего пять-шесть метров. — Голос Мерфи звучал как-то механически и отдаленно. — Ты заметил его ноги? Как у птицы. Утиные ноги.

Снук посветил фонариком прямо в лицо Мерфи, пытаясь хотя бы через раздражение вернуть его к необходимости действовать.

— Джордж, если эта чертовщина будет подниматься с такой же скоростью, она окажется на следующем уровне меньше чем через десять минут. Нужно удалить оттуда людей, прежде чем это произойдет.

Красными, полупрозрачными от света пальцами Мерфи прикрывался от луча фонарика.

— Я не имею права снимать их с работы.

— Ну, тогда подожди и посмотри, как они сами себя снимут с работы. Я займусь камерами.

— Будет паника. — Мерфи внезапно очнулся. — Я лучше позвоню управляющему. Или самому полковнику.

Он включил свой фонарик и торопливо двинулся прочь, пробираясь через сплетения вакуумных труб, изгибающихся на полу.

— Джордж, — крикнул ему вслед Снук, — главное, чтобы они сняли «амплиты» и выбирались при электрическом освещении. Так они не увидят ничего необычного.

— Попробую.

Когда Мерфи скрылся из виду за поворотом туннеля, Снук принялся за разборку своего наспех смонтированного фотооборудования. Настоящих треножников у него не было, и пришлось устанавливать камеры на маленьком складном столике. Он торопился, надеясь успеть перетащить все на следующий уровень, чтобы перехватить там появление призрака, но в туннеле было холодно и пальцы его не слушались. На то, чтобы уложить камеры и соединяющие их сервомеханизмы в картонную коробку, собрать столик и добежать до ствола шахты, ушло несколько минут. И как раз, когда он оказался у подъемника, сверху донеслись первые крики.

В окружающей ствол шахты галерее восьмого уровня электрическое освещение было ярче, но Снуку мешала коробка, и он чуть не споткнулся у входа в поднимающуюся клеть. Оперевшись на стену из стальной сетки, он приготовился к выходу на уровне 7-C. За те несколько секунд, что клеть поднималась к следующей галерее, крики стали громче, а когда Снук попытался выйти, дорогу ему преградили трое мужчин, которые пытались втиснуться внутрь. Толкая друг друга, они вскочили в клеть и на какое-то мгновение загородили проход, так что, когда Снук пробрался наконец к выходу, клеть поднялась над уровнем каменного пола больше чем на метр. Он неуклюже спрыгнул, с силой ударившись о пол, и уронил складной столик.

Группа шахтеров — большинство из них в «амплитах» — вырвалась из южного туннеля и устроила свалку у следующей клети. Снук услышал треск растоптанного легкого столика.

Прижимая к себе коробку с фотоаппаратурой, он протиснулся сквозь накатившую волну перепуганных людей к входу в выработанный туннель. Тяжело дыша, он нащупал в кармане магнитолюктовые очки и надел их. Окружавшее его пространство тут же заиграло яркими контурами, и Снук увидел, что он сам и рабочие уже по пояс погрузились в разлитое сияние. Еще раньше он решил, что это какая-то основа, пол, на котором стоял призрачный гость, и, увидев его вновь, убедился в том, о чем уже догадался по поведению шахтеров: неизвестное существо успело подняться до седьмого уровня.

— Снимите «амплиты»! — закричал он людям, бессмысленно толкающимся у подъемника, но его голос утонул в наплыве криков и стонов. Из боязни, что ему разобьют камеры, Снук решил не забираться в южный туннель. Он прислонился спиной к стене, ожидая, когда безостановочное движение подъемника унесет шахтеров наверх, и тут заметил еще одну деталь таинственного феномена: ровная голубоватая поверхность свечения призрачного пола начала оседать к каменному полу. Прямо на его глазах два уровня слились, и так совпало, что бегство шахтеров из южного туннеля в этот момент тоже прекратилось.

Снук бросился в туннель и обнаружил, что он довольно круто уходит к западу. Миновав первый поворот, он пробежал вдоль длинного прямого участка с переплетением вакуумных труб, где повсюду валялись брошенные излучатели, миновал второй поворот и застыл на месте при виде по крайней мере десяти светящихся фигур.

Все они с заметной скоростью оседали сквозь пол, но одновременно еще и перемещались в горизонтальном направлении. Двигаясь какой-то странной, «индюшачьей» походкой, некоторые парами, фигуры появлялись из одной стены туннеля и растворялись в другой. Сложное переплетение полупрозрачных одежд колыхалось при движении вокруг тонких ног, глаза, слишком близко расположенные к увенчанным пучками какой-то растительности макушкам, медленно поворачивались из стороны в сторону, а невероятно широкие щелевидные рты, выглядевшие неестественно и дико в своей подвижности, морщились и изгибались в молчаливой пародии на человеческую мимику.

Парализованному страхом Снуку никогда не доводилось видеть ничего настолько чужеродного, хотя в то же время увиденное живо напоминало ему картинку из учебника, на которой были изображены неторопливо прохаживающиеся и беседующие о делах империи римские сенаторы. За те несколько минут, пока он не отрываясь следил за происходящим, призраки медленно погрузились в пол туннеля, и вскоре сквозь переплетение вакуумных труб можно было разглядеть лишь одни светящиеся головы. Затем они исчезли, и в туннеле остались только обычные предметы, свидетельствующие о том, что здесь недавно работали люди.

Когда пропала последняя светящаяся точка, у Снука возникло ощущение, будто кто-то снял с его груди стягивающий обруч. Он глубоко вздохнул и повернул назад, стремясь поскорее вернуться в мир на поверхности, в знакомое окружение. По пути к подъемнику он вдруг вспомнил, что ни разу не сфотографировал подсмотренную им удивительную сцену. Вернувшись на восьмой уровень, он, пожалуй, еще мог бы это сделать, но, покачав головой, двинулся дальше, прижимая к себе коробку с фотокамерами. В кольцевой галерее никого не было, и Снук без труда забрался в пустую клеть. На четвертом уровне к нему присоединились двое молодых шахтеров, один из которых занимался английским в классе Снука. Они поглядывали друг на друга и нервно улыбались.

— Что случилось, мистер Снук? — спросил тот, который у него занимался. — Кто-то говорить, все подниматься наверх на какой-то особый собрание.

— Ничего особенного не произошло, — ответил Снук спокойно. — Кому-то что-то померещилось, и все.

Выбравшись из клетки в яркий утренний мир солнца, цвета и тепла, Снук почувствовал мощный прилив уверенности, ощущения, что жизнь продолжается, как и прежде, независимо от того, какие ужасы таятся под землей. Лишь через несколько секунд до него дошло, сколь необычная и напряженная обстановка складывается у входа в шахту. Почти две сотни человек собрались у здания пропускного пункта, со ступеней которого, в раздражении мешая английский, суахили и время от времени крепкие словечки на своем родном французском, обращался к ним Ален Картье. Часть шахтеров внимательно его слушала, остальные, разбившись на группки, спорили о чем-то с начальниками участков, передвигающимися в толпе. Администрация настаивала на том, что шахтеры обязаны без промедления вернуться к работе, а последние, как Снук и Мерфи и предполагали, наотрез отказывались спускаться в шахту.

— Гил! — послышался совсем рядом голос Мерфи. — Где ты был?

— Хотел еще раз взглянуть на наших призрачных визитеров. — Снук пристально взглянул на Мерфи. — А что?

— Полковник хочет тебя видеть. Прямо сейчас. Пошли, Гил. — Мерфи чуть не пританцовывал от нетерпения, и Снук почувствовал, как в нем закипает смутная злость на людей, обладающих властью. Властью, которая влияет на других, более достойных людей подобным образом.

— Не позволяй Фриборну давить на себя, Джордж, — сказал он намеренно твердо.

— Ты не понимаешь, — понизив голос, торопливо ответил Мерфи. — Полковник уже вызвал из Кисуму войска. Я слышал, как он разговаривал по радио.

— И ты думаешь, они будут стрелять в своих?

Мерфи взглянул на Снука в упор.

— В Кисуму стоит полк «леопардов». Эти, если полковник прикажет, перережут собственных матерей.

— Ясно. И что я должен делать?

— Ты должен убедить полковника Фриборна, что сможешь все уладить и вернуть людей на работу.

Снук скептически рассмеялся.

— Джордж, ты же сам видел внизу призраков. Они реальны, и никто не убедит этих людей, что призраков там нет.

— Я не хочу, чтобы кого-нибудь из них убили, Гил. Нужно что-то придумать. — Мерфи прижал тыльную сторону руки к губам, как это делают дети, и Снук почувствовал к нему прилив симпатии, удививший его самого своей силой.

«Вот так это и случается, — подумал он. — Именно так люди и наживают себе неприятности». А вслух произнес:

— У меня есть одна идея, и я могу предложить ее полковнику. Возможно, он прислушается.

— Идем к нему. — В глазах Мерфи засветилась благодарность. — Он ждет в своем кабинете.

— Ладно. — Снук сделал несколько шагов вслед за мастером, потом вдруг остановился и прижал руки к низу живота. — Пузырь, — прошептал он.

— Где тут туалет?

— С этим можно подождать.

— Хочешь пари? Ей-богу, Джордж, из меня получится плохой адвокат, если мне придется стоять в луже мочи.

Мерфи указал на низкое здание с ящиками на подоконниках, в которых росли красные цветы.

— Там есть комната отдыха для мастеров. Пройдешь в первую дверь налево. Давай подержу камеры.

— Ничего, справлюсь.

Снук прошел в здание, вбежал в туалет и, к своему облегчению, увидел, что он пуст: похоже, мастера все еще не могли утихомирить рабочих. Он заперся в кабинке, поставил коробку на крышку унитаза, достал из нее камеру с магнитолюктовым фильтром и извлек кассету с самопроявляющейся пленкой.

Бегло просмотрев ее, Снук убедился, что придуманное им устройство себя оправдало, и сунул кассету в карман: на пленке оказалось несколько удивительно четких изображений призрака, которого они видели в туннеле. Затем он торопливо зарядил в камеру чистую кассету и, прикрыв ладонью объектив, нажал на спуск двенадцать раз: именно столько кадров было отснято в других камерах. Положив камеру обратно в коробку, Снук спустил воду и вышел к ожидающему его Мерфи.

— Что-то ты долго, — проворчал Мерфи, очевидно уже полностью успокоившийся.

— В таких делах спешить не следует. — Снук вручил ему коробку с камерами и прочими приспособлениями, словно он к ним не имел никакого отношения. — Ну, где нас ждет фюрер Фриборн?

Мерфи привел его к сборному зданию, частично скрытому кустами олеандра. Они прошли в приемную, где Мерфи обратился к сидящему за столом армейскому сержанту, и их тут же провели в большую комнату, из-за множества карт на стенах отдаленно напоминающую войсковой штаб.

Полковник Фриборн остался таким же, каким он запомнился Снуку: высокий, худой, твердый, как тиковое дерево, из которого его, казалось, вырезали. Каким-то образом ему удавалось выглядеть безукоризненно опрятным и одновременно суровым и загрубевшим. Сбоку на выбритом черепе блестела круглая вмятина. Фриборн оторвался от бумаг и остановил взгляд внимательных карих глаз на Снуке.

— Ну, — рявкнул он, — что вы там обнаружили?

— Вам также доброго утра, — ответил Снук. — Как ваше здоровье?

Фриборн устало вздохнул.

— А, да. Я вас помню. Авиаинженер с принципами.

— Мне нет дела до принципов, но я не люблю, когда меня похищают.

— Однако, если вы помните, в Баранди вас доставил ваш друг Чарлтон. Я просто предложил вам работу.

— И отказали в разрешении на выезд.

— С людьми, которые попадали в нашу страну нелегально, случались вещи и похуже.

— Не сомневаюсь. — Снук взглянул на трость со сферическим золотым набалдашником, лежавшую на столе.

Фриборн поднялся из-за стола, подошел к окну и остановился, глядя туда, где все еще бурлило собрание шахтеров.

— Меня информировали, что вы проводите большую просветительскую работу среди рабочих этой шахты, — произнес он на удивление мягким тоном. — И на данной стадии очень важно, чтобы шахтеры продолжали получать образование. В частности, они должны усвоить, что призраков не существует. Примитивные суеверия могут принести им вред… Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. — Снук уже собрался было сказать полковнику, что он предпочел бы, чтобы тот говорил прямо, но вовремя заметил умоляющий взгляд Мерфи. — Однако я ничего не могу поделать.

— Что вы хотите сказать?

— Я только что был на нижних уровнях шахты. Призраки действительно существуют. Я их видел.

Фриборн резко повернулся на каблуках и ткнул в сторону Снука пальцем.

— Перестаньте, Снук. Перестаньте умничать.

— Я не умничаю. Вы можете увидеть сами.

— Отлично. Мне будет очень интересно. — Фриборн подхватил свою трость. — Ведите меня к этим призракам.

Снук откашлялся.

— Дело в том, что они появляются только перед самым рассветом. Не знаю почему, но они поднимаются на нижние уровни шахты именно в это время. А затем опускаются и исчезают из виду. Но, похоже, каждый день они поднимаются все выше и выше.

— Значит, предъявить призраков вы мне не можете? — Губы Фриборна искривились в улыбке.

— Не сейчас, но они, вероятно, появятся завтра утром. Мне кажется, это уже установившееся явление. И вам нужно будет надеть «амплиты».

Понимая, сколь невероятно звучит его рассказ, Снук продолжал тем не менее описывать все, что он видел, особенно подробно остановившись на самих призраках и использованном им фотооборудовании. Закончив, он призвал Мерфи подтвердить его слова. Однако Фриборн глядел на него с сомнением.

— Я не верю ни единому вашему слову, — сказал он, — но мне нравятся все эти подробности. Значит, ваших пришельцев из преисподней нельзя увидеть иначе как через магнитолюктовые очки?

— Да. И в этом решение всей проблемы. Распорядитесь, чтобы все рабочие сдали «амплиты», и больше никто не увидит никаких призраков.

— Но как же они будут работать?

— Придется провести освещение, как это делали до изобретения магнитолюкта. Не спорю, это дорого, но гораздо дешевле, чем вообще закрывать шахту.

Фриборн поднял трость и в задумчивости приложил набалдашник к вмятине на черепе.

— Вот что я вам скажу, Снук. О том, чтобы закрыть шахту, не может быть и речи, но я все же восхищен придуманной вами историей. Кстати, как насчет камер? Я полагаю, вы не додумались использовать самопроявляющуюся пленку?

— Вообще-то додумался.

— Открывайте, и давайте посмотрим, что получилось.

— Идет. — Снук принялся открывать камеры и извлекать кассеты. — Я не очень рассчитываю на поляризующий и инфракрасный фильтры, но магнитолюктовый должен что-то зафиксировать, если повезет. — Он размотал пленку, посмотрел на свет и разочарованно причмокнул. — Похоже, здесь ничего нет.

Фриборн постучал Мерфи по плечу своей тростью.

— Вы хороший человек, Мерфи, — сказал он ровным голосом, — и поэтому я не стану наказывать вас за то, что сегодня вы злоупотребили моим временем. Но сейчас забирайте отсюда этого психа с его камерами, и чтоб я больше никогда его не видел. Ясно?

Мерфи, явно напуганный, все же решился возразить:

— Я тоже видел что-то там внизу.

Фриборн взмахнул тростью. Ее увесистый набалдашник проделал совсем короткий путь, но, когда он ударил по тыльной стороне руки Мерфи, послышался такой звук, словно треснула ветка. Мерфи судорожно втянул в себя воздух и закусил нижнюю губу. На руку он даже не взглянул.

— Я вас не задерживаю, — сказал Фриборн. — И отныне любого, кто будет способствовать раздуванию начавшейся здесь массовой истерии, я буду расценивать как изменника Баранди. Вы знаете, что это означает.

Мерфи кивнул, повернулся и быстро пошел к двери. Снук обогнал его, открыл перед ним дверь, и они вышли вместе. Шахтеры до сих пор не разошлись и шумели пуще прежнего. Мерфи поднял руку, и Снук увидел, что она уже начала распухать.

— Тебе лучше показаться врачу. По-моему, у тебя сломана кость.

— Я знаю, что у меня сломана кость, но это подождет. — Мерфи схватил здоровой рукой Снука за плечо и остановил. — Что все это значит? Мне казалось, у тебя была идея, которой ты хотел поделиться с полковником.

— Попытался. Освещение в шахте. Нет магнитолюкта — нет призраков.

— И все? — На лице Мерфи появилось разочарованное выражение. — Я думал, ты собираешься доказать ему, что призраки реальны. Целая коробка аппаратуры!

Снук молчал, раздумывая. Чем больше людей будут знать о его планах, тем больше риск, но между ним и Мерфи установилась такая редкая духовная связь и он, не желая ее терять, решился.

— Послушай, Джордж, — Снук прижал пальцами ткань на боковом кармане куртки, отчего обозначились контуры кассеты. — В туалете я подменил пленку в одной из камер. Вот на этой сфотографированы наши призраки.

— Как?! — Мерфи еще крепче сжал плечо Снука. — Это же то, что нужно! Почему ты не показал ее полковнику?

— Успокойся. — Снук высвободил плечо. — Ты все провалишь, если поднимешь шум. Просто верь мне, ладно?

— Что ты собираешься делать? — Коричневое лицо Мерфи исказилось злостью.

— Изменить положение. Это наша единственная надежда. Фриборн сейчас на высоте, потому что здесь его собственная маленькая вселенная, где он, если захочет, может приказать устроить резню, и ничего ему за это не будет. Если бы он увидел доказательства существования призраков, он бы их просто похоронил, и, возможно, нас тоже. Ты видел, какой интерес он проявил к камерам? Он ведь не поверил тому, что мы рассказали, но на всякий случай хотел взглянуть на пленки. Людей вроде Фриборна очень устраивает, когда все остается, как есть, когда никому в большом мире нет никакого дела до республики Баранди и того, что в ней происходит.

— А что ты можешь сделать? — спросил Мерфи.

— Если мне удастся передать пленку человеку из «Ассоциации Прессы» в Кисуму, обещаю тебе, что завтра же утром весь мир будет смотреть через плечо Фриборна. Ему придется отозвать своих «леопардов», и у нас появится шанс узнать, что все-таки представляют собой наши призраки.

 

Глава 5

День начался плохо, и Бойс Амброуз понял это еще за завтраком.

Его невеста, Джоди Ферриер, осталась с ним в доме его родителей близ Чарлстона на весь уик-энд, и это вполне устраивало Амброуза, хотя из уважения к пуританским взглядам матери они спали в разных спальнях. Иными словами, он провел больше двух суток в компании Джоди, лишенный возможности предаваться любовным играм, которые ей так восхитительно удавались. И не то чтобы Амброуз отличался чрезмерной эротичностью: два дня и три ночи воздержания не особенно его беспокоили. Просто за это время у него появилась возможность обратить внимание на один тревожный факт.

Джоди Ферриер, девушка, с которой он намеревался связать свою судьбу, слишком много говорила. И дело даже не в том, что она много говорила, — главное темы, захватывавшие воображение Джоди, совершенно его не интересовали. Причем всякий раз, когда он пытался перевести разговор на более увлекательную тему, она с необычайной легкостью возвращала его к прихотям моды, ценам на местную недвижимость и генеалогии наиболее уважаемых семей Чарлстона. Подобные разговоры, ведись они один на один в его квартире, Амброуз быстро заглушил бы старым добрым отвлекающим маневром «распускания рук». Но за этот уик-энд он начал подозревать, что их отношения, казавшиеся ему столь привлекательными в сексуальном плане, были всего лишь затянувшейся борьбой, направленной на то, чтобы Джоди молчала.

В воскресенье к вечеру размышления по поводу планируемого брака привели к тому, что он совсем помрачнел и замкнулся в себе. Он рано лег спать и утром, к своему удивлению, обнаружил, что с нетерпением ждет начала рабочего дня в планетарии. Однако сюрпризы на этом не кончились. Джоди, будучи девушкой не только обеспеченной и красивой, но еще и сообразительной, безошибочно угадала его настроение. За завтраком, впервые с тех пор, как они познакомились, она вдруг заявила, что всегда испытывала жгучее желание узнать про «все астрономическое» и решила удовлетворить свою любознательность, проведя целый день в планетарии. Едва зародившись, эта идея бурно зацвела в ее головке.

— По-моему, будет просто замечательно, — сказала она матери Амброуза, — если я каким-то образом смогу помочь Бойсу в его делах. На сугубо добровольных началах, разумеется. Скажем, два-три раза в неделю после полудня. Какая-нибудь маленькая крохотная работа. Для меня даже не имеет значения, насколько она будет важна, лишь бы помогать людям знакомиться с чудесами Вселенной.

Мать Амброуза с энтузиазмом отнеслась к идее Джоди, радуясь, что сын и его будущая жена проявляют такую общность интересов. Она тут же выразила уверенность, что в планетарии наверняка найдется какая-нибудь полезная работа для Джоди, например по связям с общественностью. Что же касается Амброуза, то он лишь еще больше разочаровался в Джоди. Он всегда считал, что по части притворства ему нет равных — в конце концов вся его карьера была построена именно на этом, — и прежде отдавал должное Джоди за то, что она совершенно честно не уделяла его работе ни малейшего внимания. «Ладно, — подумал он, — с этим можно мириться. По крайней мере, если она никогда не будет говорить «в будущем, через несколько световых лет»».

Полдороги до планетария Амброуз молчал, и это позволило Джоди продемонстрировать свои философские представления о Вселенной.

— Если бы только люди понимали, сколь мала и незначительна Земля, — говорила она. — Если бы они поняли, что это всего лишь пылинка в огромной Вселенной, тогда было бы меньше войн и мелочных раздоров. Разве не так?

— Не знаю, — ответил Амброуз, умышленно с ней не соглашаясь. — Может быть, наоборот.

— Что ты имеешь в виду, милый?

— Если люди станут думать, что Земля не имеет никакого значения, они могут решить, что их действия ничего по большому счету не изменят, и начать насиловать и разорять планету пуще прежнего.

— О Бойс! — Джоди недоверчиво рассмеялась. — Ты ведь шутишь?

— Отнюдь. Иногда меня всерьез беспокоит, не подталкивают ли человечество к самоубийству все эти представления в планетарии.

— Ерунда. — Джоди на какое-то время замолчала, пытаясь разобраться в настроении Амброуза, и он, словно только сейчас услышав речь, доносящуюся из радиоприемника, переключил свое внимание на передаваемые новости.

«…уверяет, что призраки — вполне реальные существа и их можно увидеть с помощью магнитолюктовых оптических приборов. Алмазные копи находятся в Баранди, одной из небольших африканских республик, еще не принятой в ООН. Независимо от того, реальны они или нет, призраки вызвали…»

— Я десятки раз слышала от тебя самого, что единственное, что оправдывает существование астрономии, это…

— Я хочу послушать, — оборвал ее Амброуз.

«…по мнению нашего научного обозревателя, Планета Торнтона, прошедшая близ Земли весной 1993 года, пока является единственным примером подобного…»

— Да и твоя мать говорила, что лекции, которые ты читал о Планете Торнтона, были лучше…

— Бога ради, Джоди! Дай мне послушать!

— Хорошо, хорошо. Совсем не обязательно кричать.

«…новые теории об атомной структуре Солнца. Южная Америка. Конфликт между Боливией и Парагваем приблизился к войне еще на один шаг вчера вечером, когда…»

Амброуз выключил радио и сосредоточился на управлении машиной. Ночью выпал снег, и дорога, очищенная до самого асфальта, выглядела словно линия, проведенная тушью через исцарапанный ландшафт.

Джоди положила руку на его бедро.

— Слушай радио. Я помолчу.

— Нет, лучше ты говори. Я не буду слушать радио. — Амброуз решил, что был чересчур резок, и добавил: — Извини, Джо.

— Ты всегда по утрам такой ворчливый?

— Не всегда. Просто в жизни «популярного» астронома есть одна отрицательная сторона: я не выношу, когда мне напоминают, что другие занимаются настоящей работой.

— Я тебя не понимаю. Твоя работа тоже важна.

Рука Джоди скользнула чуть выше, вызвав у него волну приятных ощущений. Амброуз покачал головой, хотя и был благодарен за этот интимный жест, означающий, что в жизни помимо академических есть и другие ценности. Заставив себя расслабиться и наслаждаться остатком пути, он через некоторое время подъехал к приятному на вид современному зданию планетария. Морозный воздух был кристально чист после снегопада, и к тому времени, когда они добрались от машины до его кабинета, прилепившегося сбоку от купола, настроение Амброуза улучшилось. На щеках Джоди появился румянец, отчего она стала похожа на девушку с рекламы здоровой пищи, и, представляя ее своей секретарше и управляющей Мэй Тэйт, Амброуз испытывал какое-то нелепое чувство гордости.

Оставив женщин, он прошел в свой кабинет, чтобы ознакомиться с информацией, которая поступила по различным каналам и теперь ждала его на столе. Поверх кипы бумаг лежал лист полученных по фототелеграфу сообщений. Одну из главных статей Мэй обвела светящимися чернилами. Амброуз тут же прочел слегка ироничный отчет о том, как некий канадский учитель с неблагозвучным именем Гил Снук спустился в шахту на алмазных копях Баранди и сфотографировал гротескных «призраков».

Стоя в центре своего уютного теплого кабинета, он вдруг снова почувствовал себя нехорошо, и за этим внезапным уходом ощущений благополучия крылись сразу несколько причин.

Одной из них было чувство вины за то, что он похоронил свой научный потенциал. В прошлом это чувство проявлялось у него в виде ревности к астроному-любителю, который в награду за долгие годы тихого прилежания и упорства получил возможность назвать своим именем новое небесное тело. А сейчас всего несколько машинописных строк явили ему пример еще одного такого же случая. «Как могло случиться, — спрашивал себя Амброуз, — что никому не известный учитель с таким безобразным именем оказался в нужном месте в нужное время? Откуда он знал, какие шаги надо предпринять? Шаги, которые впоследствии сделают его известным всему миру». В заметке не упоминалось ни о каких ученых степенях Снука; так почему же из всех людей именно его судьба избрала совершить столь важное открытие?

Амброуз не сомневался в важности происшедшего в далекой африканской республике, хотя, в чем именно заключается значение события, он пока сказать не мог. В сообщении содержалось два факта, не дававших его мыслям покоя. Во-первых, призраков видели непосредственно перед восходом солнца. Амброуз неплохо помнил географию, и ему не составило труда вспомнить, где именно республика Баранди оседлала земной экватор.

Хотя он и не занимался какой-либо узкой дисциплиной, Амброуз как астроном также знал, что Земля, словно огромная бусина, как бы скользит вокруг Солнца по невидимой проволоке, представляющей собой ее орбиту. Но эта «проволока» в отличие от обычных бус пересекала поверхность планеты отнюдь не в двух фиксированных точках. Из-за суточного вращения Земли вокруг оси и наклона оси к плоскости орбиты эти две точки систематически перемещались то к северу, то к югу по тропическому поясу планеты. И в это время года, когда в северном полушарии конец зимы, с наступлением рассвета в Баранди — и появлением призраков — «передняя» точка невидимого пересечения орбиты с поверхностью Земли будет находиться именно в этой крохотной республике. Все инстинкты Амброуза твердили ему, что здесь не просто совпадение.

Второй же факт заключался в том, что призраков можно было увидеть лишь с помощью магнитолюктовых очков, а это, по мнению Амброуза, каким-то образом связывало их с прохождением Планеты Торнтона три года назад.

Наполненный ощущением чего-то огромного и неотвратимого, он продолжал сидеть за столом, чувствуя озноб, презрение к себе и одновременно какой-то необъяснимый душевный подъем. Что-то происходило в его сознании, прямо за окнами глаз. Какое-то удивительное и редкое явление, о котором ему доводилось только читать в жизнеописаниях великих ученых. Опустив голову на руки, он застыл в неподвижности. Впервые в своей жизни доктор Бойс Амброуз столкнулся с феноменом вдохновения. И когда он наконец поднял голову, он знал совершенно точно, почему на нижних уровнях национальной шахты номер три в республике Баранди начали появляться призраки.

Когда минутой позже в кабинет вошла Джоди Ферриер, она застала бледного Амброуза застывшим за столом.

— Бойс, дорогой, — с тревогой спросила она, — тебе нехорошо?

Он взглянул на нее отрешенным взглядом и медленно произнес:

— Все в порядке, Джо. Разве что… Я думаю, мне придется отправиться в Африку.

Даже для Бойса Амброуза с его деньгами и обширными семейными связями добраться до Баранди оказалось нелегко.

Вначале он собирался вылететь рейсом компании «ССТ» из Атланты до Найроби, а затем попробовать нанять небольшой самолет, чтобы преодолеть оставшиеся до места назначения три сотни километров. Однако по рекомендации туристического бюро этот план пришлось оставить, так как отношения между Кенией и недавно образовавшейся Конфедерацией Восточно-Африканских Республик сильно осложнились. Неудачу Амброуз воспринял стоически, припомнив, что Кения и несколько других стран потеряли при создании конфедерации часть ценных территорий. Он решил отправиться в Аддис-Абебу, но ему сообщили о намерениях Эфиопии силой восстановить свою южную границу, в связи с чем все коммерческие рейсы между двумя государствами будут вот-вот отменены.

В конце концов Амброуз вылетел в Танзанию на переполненном неудобном самолете компании «ССТ» рейсом до Дар-эс-Салама, где ему пришлось семь часов ждать места в потрепанной турбовинтовой машине, доставившей его в новый «город» Матса одноименной республики, западного соседа Баранди. Там снова пришлось ждать в аэропорту местного рейса до Кисуму, и Амброуз уже начал сомневаться, стоило ли ему вообще покидать Штаты.

С приходом бурных девяностых годов великая эра туризма кончилась. Амброуз был состоятельным человеком, но даже он редко выезжал за границу, и то только в признанно стабильные страны, такие, как Англия и Исландия. Стоя под обжигающими лучами солнца в зале ожидания с его диорамами горных хребтов и дрожащих в раскаленном воздухе бетонированных взлетных полос, он все сильнее ощущал поднимающуюся в нем волну ксенофобии. Среди ожидающих своих рейсов пассажиров было много журналистов и фоторепортеров, которых влекло в Баранди, по-видимому, тем же магнитом, что и Амброуза. Но слабое чувство единения, которое они у него вызывали, то и дело таяло из-за частых появлений чернокожих солдат в форме с короткими рукавами и с автоматами. Даже сияющая новизна самого здания беспокоила Амброуза, постоянно напоминая ему, что он находится в той части света, где не чтут устоев, где то, чего вчера еще не было, завтра может исчезнуть с такой же легкостью, как и появилось.

Он закурил и, не выпуская из поля зрения свой багаж, продолжал в одиночестве бродить кругами по залу, потом вдруг заметил высокую блондинку в белой кофточке и бледно-зеленой, явно сшитой на заказ юбке. Держалась она спокойно и уверенно, но выглядела настолько неуместно здесь — словно манекенщица, демонстрирующая изысканные британские фасоны, — что Амброуз невольно обернулся, ожидая увидеть поблизости фотокамеры и осветительную аппаратуру. Однако девушку никто не сопровождал, и, похоже, взгляды разношерстной мужской компании вокруг совершенно ее не трогали. Очарованный и охваченный желанием назначить себя защитником прекрасной дамы, Амброуз, не удержавшись, также уставился на нее. В этот момент девушка достала сигарету, зажала ее вытянутыми губками и, чуть заметно хмурясь, принялась копаться в сумочке. Амброуз шагнул вперед и предупредительно щелкнул зажигалкой.

— Я столько раз видел, как это делается в старых телевизионных фильмах, — произнес он, — что сейчас чувствую себя несколько смущенно.

Она прикурила, оценивая его спокойным взглядом серых глаз, потом улыбнулась.

— Все в порядке. У вас это хорошо получается. И мне просто необходимо было закурить.

«Английский акцент. Хорошее английское образование», — подумал Амброуз и, чувствуя, что его не отвергают, сказал:

— Знакомое ощущение. Меня торчание в аэропортах тоже всегда угнетало.

— Мне приходится делать это так часто, что я уже почти не замечаю.

— О? — Никогда не общавшийся с английскими девушками, Амброуз тщетно пытался угадать, кто его собеседница. Актриса? Стюардесса? Манекенщица? Богатая туристка?

Его размышления оборвались, когда незнакомка очаровательно рассмеялась, показав при этом превосходные, чуть скошенные внутрь зубы. Амброуз растерялся еще больше.

— Извините, — сказала она, — но у вас был такой озадаченный вид. Вероятно, вам хотелось бы, чтобы все носили на груди карточки с указанием профессии.

— Виноват. Я просто… — Амброуз повернулся, но она остановила его, тронув за руку.

— Вообще-то у меня есть карточка. Вернее, значок. Но я никогда его не ношу, потому что это глупо, и потом в одежде всегда остаются дырочки от булавки. — Голос ее потеплел. — Я сотрудница ЮНЕСКО.

Амброуз изобразил на лице одну из своих самых лучезарных улыбок.

— Значок… Какие-нибудь исследования?

— Можно и так сказать. А зачем вы направляетесь с Баранди?

— Тоже исследования. — Амброуз, сражаясь с совестью, никак не мог решиться, кем себя отрекомендовать — физиком или астрономом, но в конце концов остановился на более общем определении. — Научные.

— Как интересно! На розыски призраков? — Полное отсутствие иронии в ее голосе вызвало в памяти Амброуза воспоминание о недоверии и насмешках со стороны Джоди и его матери, которые ему пришлось вынести, когда он объявил о своем намерении отправиться в Баранди.

Он кивнул.

— Но сейчас я с гораздо большим удовольствием разыскал бы что-нибудь прохладительное. Как вы к этому отнесетесь?

— Согласна. — Она улыбнулась Амброузу открытой улыбкой, мгновенно изменившей его мнение об Африке, поездках за границу и аэропортах. Решив, что потенциальные выигрыши, ждущие тех, кто странствует по планете, значительно перевешивают все опасности и неудобства, он оставил багаж на произвол судьбы и отправился вместе с девушкой в бар на втором этаже, испытывая поистине мальчишеское наслаждение от завистливых взглядов мужчин, на чьих глазах произошло их знакомство.

За охлажденным кампари с содовой он узнал, что ее зовут Пруденс Девональд. Родилась она в Лондоне, изучала экономику в Оксфорде, много путешествовала с отцом, сотрудником министерства иностранных дел, и три года назад начала работать в ЮНЕСКО. В настоящее время в рамках программы Экономической комиссии по делам Африки посещала молодые африканские государства из числа тех, что выразили желание вступить в ООН, и следила за тем, чтобы деньги, получаемые из фондов на образование, тратились по назначению. Амброуз с удивлением узнал, что причиной ее поездки в Баранди, не планировавшейся ранее, стало сенсационное сообщение о событиях на шахте номер три.

Республика Баранди рекламировала себя как одного из наиболее прогрессивных членов Экономической комиссии по делам Африки с высоким уровнем образования для всех граждан. И разумеется, начальство Пруденс было весьма удивлено, узнав, что некий Гилберт Снук, человек, по-видимому, без каких бы то ни было прав преподавания, к тому же замешанный в угоне боевого самолета из другой страны, руководит школой при шахте. Задание носило деликатный характер, ибо определенные круги пытались приостановить дотации на образование в Баранди. Пруденс поручили разобраться в ситуации, обратив особое внимание на деятельность Гилберта Снука, и представить конфиденциальный доклад.

— Довольно большая ответственность для столь молодой женщины, — прокомментировал Амброуз. — Может быть, вы скрываете, что у вас каменное сердце?

— Я этого не скрываю. — Выражение лица Пруденс вдруг стало строгим и официальным, как у красивого, но в высшей степени функционального робота. — Видимо, мне следует сразу пояснить, что это я вас «подцепила» несколько минут назад. Отнюдь не наоборот.

Амброуз моргнул.

— Разве кто-то кого-то «подцепил»?

— А как это называется? Как принято говорить у вас в Америке?

— Пусть так. Но зачем я вам понадобился?

— Мне нужен был сопровождающий до Баранди, чтобы не тратить силы на отваживание всякого рода нежелательных элементов. — Она сделала глоток, не спуская с него пристального взгляда серых глаз.

— Благодарю. — Амброуз обдумал ее слова и обнаружил в них крупицу утешения. — Приятно сознавать, что я не отношусь к нежелательным.

— О, напротив, и даже в гораздо большей степени, чем обыкновенный ученый.

— Если предположить, что существует такая категория людей, как «обыкновенные ученые», — сказал Амброуз, испытывая чувство вины, словно выдавал себя за кого-то другого, — что заставляет вас думать, будто я к ним не отношусь?

— Ну, во-первых, ваши часы стоят по крайней мере три тысячи долларов. Продолжать?

— Не стоит. — Захваченный врасплох Амброуз не сумел справиться с собственным самомнением и добавил: — Меня привлекает ценность вещей, а не их цена.

— Уайльд.

Амброуз на секунду растерялся, решив, что он не расслышал, потом догадался.

— Это сказал Оскар Уайльд?

— Да, что-то вроде этого, — кивнула Пруденс. — В «Веере леди Уиндермир».

— Жаль. Я много лет подряд выдавал это изречение за свое. — Амброуз смущенно улыбнулся. — Бог знает, скольких людей я убедил в своей необразованности.

— Не беспокойтесь. Я уверена, у вас масса других достоинств. — Пруденс чуть наклонилась и неожиданно коснулась его руки. — Мне нравится ваше чувство юмора.

Настороженный открытием, что в таком безукоризненно женственном существе скрывается на самом деле сложная, сильная, трезвомыслящая личность, Амброуз взглянул на Пруденс в упор. Ее лицо не дрогнуло, но теперь он увидел в нем некую двойственность, открывающую ему два различных характера, словно на картине, построенной на оптической иллюзии, где, присмотревшись, можно заметить, как высота превращается в глубину. Пруденс интриговала его, восхищала и манила одновременно, и именно поэтому мысль о том, что его просто «подцепили», а потом, быть может, используют и бросят, терзала его все сильнее.

— А что случилось бы, откажись я играть роль чичероне, сопровождающего вас до Баранди? — спросил он.

— С какой стати бы вы отказались?

— Потому что я вам не нужен.

— Но я же объяснила, что нужны: отваживать нежелательных. Чичероне для этого и существуют.

— Я знаю, но…

— Какую-нибудь другую девушку вы бросили бы в такой ситуации?

— Нет, но…

— Тогда почему меня?

— Потому что я… — Амброуз запнулся и беспомощно затряс головой.

— Я могу сказать вам почему, доктор Амброуз, — произнесла Пруденс тихим, но твердым голосом. — Потому что я отказываюсь играть по старым правилам. Вы знаете, о чем я говорю. Всякий раз, когда нуждающаяся в помощи женщина принимает услугу от галантного мужчины, ситуация подразумевает — хотя это редко воспринимается всерьез — что, если все сложится удачно, она отблагодарит его соответствующим образом. Вы мне нравитесь, поэтому не исключено, что мы станем близки, если пробудем в Баранди достаточно долго, и вы не утратите интереса в моих глазах. Но это случится отнюдь не потому, что вы, скажем, открыли передо мной дверь или помогли донести чемодан до самолета. Я достаточно прозрачна?

— Прозрачна, как джин. — Амброуз сделал большой глоток. — Это, кажется, английское выражение?

— Да, но вы можете свободно употреблять американизмы. Я немало поездила по свету. — Пруденс одарила его еще одной из своих безукоризненных, ошеломляющих, лукавах улыбок.

Амброуз прочистил горло и окинул взглядом пропеченный солнцем пейзаж за окнами.

— Отличная погода, не правда ли?

— Ладно уж. Равенство действительно дало нам неравные шансы. — Пруденс достала новую сигарету и прикурила, позволив Амброузу поднести огонь. — Расскажите мне лучше, что вы собираетесь делать с этими дУхами. Изгонять?

— В данном случае это невозможно, — серьезно ответил Амброуз.

— В самом деле? У вас есть теория?

— Да. И я намерен проверить ее здесь.

Пруденс смотрела на него, не скрывая изумления, и это польстило Амброузу.

— А она объясняет, почему их можно увидеть только с помощью этих специальных стекол? И почему они поднимаются и опускаются?

— Однако вы следили за новостями.

— Разумеется. Но не томите же меня.

Амброуз прикоснулся кончиками пальцев к запотевшему от холода бокалу.

— Мне немного неловко. Вы ведь знаете, как художники не любят показывать свои картины до тех пор, пока не закончат работу. Примерно такие же чувства испытывают ученые к своим излюбленным теориям. Не хотят оглашать их до тех пор, пока не разложат все по полочкам.

— Понимаю. — Пруденс приняла отказ на удивление спокойно. — Придется подождать, когда об этом расскажут по радио.

— А, черт, так и быть, — сказал Амброуз. — В конце концов, какая разница? Я уверен в своей правоте. Объясняется все довольно сложно, но, если хотите, я попытаюсь.

— Хочу. — Пруденс привстала в кресле и пересела так, что ее колени коснулись колен Амброуза.

— Помните Планету Торнтона? — спросил он, стараясь не отвлекаться.

— Так называемый «призрачный мир», прошедший вблизи Земли около трех лет назад?

— Я помню беспорядки. В то время я была в Эквадоре.

— Беспорядки помнят все. А вот физиков больше задело то, что Планета Торнтона была захвачена Солнцем. Она состоит из антинейтрино, следовательно, должна была пройти Солнечную систему по прямой, и мы никогда бы ее больше не увидели. То, что Планета вышла на орбиту вокруг Солнца, расстроило множество ученых, и они до сих пор пытаются выдумать новый комплекс сил взаимодействия, объясняющий ее поведение. Но самое простое объснение заключается в том, что внутри нашего Солнца находится еще одно, состоящее из того же вида материи, что и Планета Торнтона. Антинейтринное солнце внутри нашего адронного.

Пруденс нахмурилась.

— Иными словами, вы хотите сказать, что два объекта занимают одновременно одно и то же место. Это возможно?

— В ядерной физике — да. Если на поле пасется стадо овец, что мешает загнать туда еще и стадо коров?

— Пожалуйста, не надо сравнений в духе Билла Роджерса.

— Виноват. Не всегда легко определить, где следует остановиться в привлечении аналогий. Короче, я хочу сказать, что внутри Земли тоже располагается антинейтринная планета. Кстати, кто такой Билл Роджерс?

— Древняя история… Вы это всерьез насчет еще одной планеты внутри нашей?

— Абсолютно. Она чуть меньше Земли, и поэтому мы раньше не знали о «внутреннем мире», хотя магнитолюкт уже давно известен. Поверхность этой планеты намного ниже уровня поверхности Земли.

Пруденс бросила недокуренную сигарету в пепельницу на подставке.

— И этот внутренний мир населен призраками?

— Призраки — слишком ненаучный термин, но идея именно такова. Впрочем, обитателям этого мира призраками можем казаться мы. Вся разница в том, что Земля больше, то есть мы живем в их стратосфере, поэтому у них вряд ли была возможность нас заметить.

— А что теперь изменилось? Это связано с…

Амброуз кивнул.

— Планета Торнтона состоит из того же вещества, что и наша внутренняя планета. Следовательно, она должна была оказать на нее сильное воздействие. Достаточно сильное, чтобы вызвать возмущение ее орбиты. И теперь внутренняя планета начала проникать за пределы земной поверхности: два мира разделяются.

Он взглянул мимо взволнованной Пруденс, на лице которой застыло мечтательное выражение, и заметил вдали дрожащий в горячем воздухе контур приближающегося самолета.

— Кажется, наш самолет.

— Время еще есть. К тому же вы рассказали мне не все.

Пруденс смотрела на него, казалось, с нескрываемым восхищением. Амброузу не хотелось разрушать очарование момента, хотя память подсказывала ему, что есть еще и другая Пруденс Девональд, движимая личными интересами, прагматичная и, возможно, подыгрывающая ему из каких-то своих соображений.

— Вас интересует астрономия? — спросил он.

— Очень.

— Вы когда-нибудь говорите, «в будущем, через несколько световых лет»?

Пруденс вздохнула и улыбнулась.

— Это что-то вроде вашего личного теста?

— Пожалуй. Прошу прощения, если я…

— Не извиняйтесь, доктор. Достаточно будет, если я скажу, что световыми годами измеряется расстояние, или мне нужно выразить его в метрах?

— Что вас интересует еще?

— Все, — ответила Пруденс. — Если, как вы утверждаете, из Земли выходит внутренняя планета, почему тогда призраки поднимаются до уровня, где их можно увидеть, а затем опять скрываются из виду?

— Я надеялся, что вы не зададите этого вопроса.

— Почему? Он не вписывается в вашу теорию?

— Нет. Но трудно объяснить это без схем. Если вы нарисуете круг, а затем еще один внутри первого, но не по центру, а так, чтобы они касались друг друга с левой стороны, то сможете представить себе теперешнее положение двух планет относительно друг друга.

— Ну, это достаточно просто.

— Просто, потому что диаграмма статична. Но дело в том, что Земля совершает за сутки один оборот вокруг совей оси и, очевидно, внутренняя планета тоже. Значит, оба этих круга должны вращаться. Если пометить точку их касания, а потом повернуть их на одинаковые углы, то будет видно, что отметка на внутреннем круге опускается относительно отметки на внешнем. Когда оба круга сделают пол-оборота, отметка на внутреннем удалится от отметки на внешнем на максимальное расстояние, а если продолжать их поворачивать, точки снова приблизятся друг к другу. Именно поэтому призраков можно наблюдать лишь на рассвете: отметки соприкасаются с интервалом в двадцать четыре часа.

— Понятно, — сказала Пруденс голосом удивленного ребенка.

— Кроме вращения нужно также придать внутреннему кругу движение влево от центра внешнего. Это означает, что вместо совпадения точек один раз в сутки точка внутреннего круга будет выходить все дальше и дальше за пределы внешнего.

— Блестяще! — выдохнула Пруденс. — Все сходится!

— Я знаю. — Амброуз снова почувствовал себя вознагражденным.

— Вы первый высказали эту гипотезу?

Амброуз рассмеялся.

— Перед отъездом я отправил пару писем, чтобы, так сказать, застолбить идею, но скоро все это станет достоянием гласности. Дело в том, что призраки начнут распространяться. Их можно будет видеть на поверхности и незачем станет спускаться в шахту, а потом круговая область видимого проникновения начнет расти очень быстро. Поначалу увидеть призраков можно будет в экваториальных районах, на Калимантане, в Перу, а затем они расползутся на север и на юг через тропики в зоны умеренного климата.

— Видимо, кое-где это вызовет волнения.

— Это, — заметил Амброуз, сделав последний глоток из своего бокала,

— еще слишком мягко сказано.

 

Глава 6

В бунгало Снука зазвонил телефон, и в тот же момент кто-то громко постучал в дверь. Снук прошел к окну гостиной, раздвинул две шторки жалюзи и выглянул во двор. На веранде стояли трое чернокожих военных: лейтенант, капрал и рядовой — все в пятнистых беретах полка «леопардов». Капрал и рядовой были при автоматах, и на их лицах Снук заметил выражение, которое ему часто приходилось видеть в других частях света: они разглядывали дом оценивающе, чуть даже собственнически, как люди, которым разрешено применять любые меры, необходимые для выполнения их миссии. Пока он смотрел, лейтенант ударил в дверь еще раз и отступил на шаг, ожидая, когда ее откроют.

— Подождите минуту! — крикнул Снук, подходя к телефону, снял трубку и назвался.

— С вами говорит доктор Бойс Амброуз, — произнес голос в трубке. — Я только что прибыл в Баранди из Штатов. Моя секретарша сообщила вам причину моего приезда?

— Нет. В этой части света международная связь работает не очень хорошо.

— Э-э-э… Ладно. Я думаю, вы догадываетесь, что привело меня в Баранди, мистер Снук. Могу я приехать к вам на шахту? Мне очень… — Конец фразы Снук не разобрал из-за громкого стука в дверь. Судя по всему, стучали уже прикладом, и Снук понял, что через несколько минут они просто выломают дверь.

— Вы в Кисуму? — торопливо спросил он в трубку.

— Да.

— В «Коммодоре»?

— Да.

— Оставайтесь пока там, я сам попытаюсь вас разыскать. А сейчас у меня, кажется, гости.

Не слушая возражений, Снук положил трубку. В данный момент его больше беспокоила нетерпеливая группа у дверей. Он ожидал какой-то реакции со стороны полковника Фриборна на свое сообщение в прессе, и теперь оставалось только узнать, насколько страшным окажется шторм.

Снук подбежал к двери и рывком открыл ее, заморгав от яркого солнечного света.

— Гилберт Снук? — надменно спросил молодой лейтенант, уставившись на него злобным взглядом.

— Да, это я.

— Вы слишком долго открывали дверь.

— Вы тоже долго стучали, — ответил Снук с отшлифованной за долгие годы деланной простотой в голосе, которая, он знал, всегда раздражает людей, облеченных властью, особенно тех, для кого английский язык не родной.

— Это не… — Лейтенант замолчал, очевидно, догадавшись о том, что рискует ввязаться в длительный спор. — Следуйте за мной!

— Куда?

— От меня не требуется давать подобную информацию.

Снук улыбнулся, словно учитель, разочарованный непонятливостью ребенка.

— Сынок, я только что ее от тебя потребовал.

Лейтенант оглянулся на своих людей. Выражение его лица свидетельствовало о том, что ему нелегко принять решение.

— Мне приказано доставить вас в Кисуму к президенту Огилви, — сказал он наконец. — Мы должны ехать прямо сейчас.

— С этого и надо было начинать, — упрекнул его Снук.

Сняв с крючка легкую куртку, он шагнул за порог и закрыл за собой дверь. В джипе с брезентовым верхом его посадили на заднее сиденье рядом с капралом, и машина тут же рванула с места. Снук успел заметить два «лендровера» с надписью «Панафриканская информационная служба». Когда джип миновал проходную шахты, он с интересом отметил, что четыре бронемашины, стовшие у ограды еще прошлым вечером, исчезли. Между зданиями на территории шахты сновали люди, но уходящие к югу трубы, обычно темные от несущейся в них пыли, сегодня просвечивали насквозь — свидетельство того, что под землей никто не работал.

Зная, что прежде работа на шахте не прекращалась ни на один день, Снук понимал, что это, несомненно, оказывает влияние на всю экономику страны. Возникший конфликт был конфликтом между новой Африкой и старой, между современными амбициями и древними страхами. Президент Поль Огилви и полковник Фриборн — люди одной породы, авантюристы. Их выдержка и отсутствие принципов помогли им вырвать лакомый кусок из тела Африки. Огилви прилагал немалые усилия, создавая образ Баранди как республики с широко развитой экономикой, экспортирующей лекарственную ромашку, инсектициды, кофе, кальцинированную соду и кое-какую электронику. Но именно алмазные копи «сделали» страну, и именно они поддерживали ее существование. Снуку не составило труда представить ярость президента по поводу закрытия национальной шахты номер три.

Однако самое интересное заключалось в том, что ни Огилви, ни Фриборн до сих пор не представляли в полной мере, что им противостоит и сколь сильна решимость шахтеров не спускаться больше в шахту. Одно дело, не видя призраков, счесть их результатом массовой истерии, и совсем другое, находясь в темном туннеле в нескольких километрах от поверхности, наблюдать за процессией молчаливых светящихся фигур, медленно поворачивающих головы и кривящих рты, выражая тем самым какие-то свои, неизвестные людям эмоции. Рокот мотора, запах бензина, облупившаяся краска автомашины, утренняя свежесть ветра — все это казалось Снуку квинтэссенцией нормальной жизни, а в такой обстановке даже ему самому с трудом верилось в существование призраков.

За всю поездку по тряской дороге до Кисуму и дальше, к новому комплексу правительственных зданий, раскинувшемуся на восьмидесяти гектарах парка, Снук не проронил ни слова. Архитектурные ансамбли в кубистском стиле слегка смягчались островками джакаранд, пальм и пышных южно-африканских каштанов. Почти в центре комплекса располагался дворец президента, окруженный небольшим озером, достаточно, впрочем, живописным, чтобы скрыть тот факт, что оно с успехом выполняет функции крепостного рва. Джип пересек мост и остановился у входа в резиденцию. Минутой позже Снука проводили в кабинет с высокими окнами, отделанный полированным деревом и венецианским стеклом. У стола неподалеку от окна стоял президент Огилви. Выглядел он лет на пятьдесят. Тонкие губы, узкий нос и высокие скулы делали его в глазах Снука похожим на европейца в темном гриме. Одет он был совершенно так же, как на всех фотографиях, что доводилось видеть Снуку: синий костюм строгого покроя, белая рубашка с жестким воротником и узкий галстук из синего шелка. Снук, обычно не обращавший на такие вещи внимания, вдруг застеснялся своей неряшливой одежды.

— Садитесь, мистер Снук, — сухо, бесцветным голосом сказал Огилви.

— Насколько я понимаю, с полковником Фриборном вы уже знакомы.

Снук повернулся и увидел Фриборна. Тот стоял в затененном углу, сложив руки на груди.

— Да, я встречался с полковником, — ответил он и сел в кресло.

Фриборн разнял руки. Мускулы под короткими рукавами форменной рубашки чуть напряглись, золотой набалдашник трости блеснул, как маленькое солнце.

— Когда вы разговариваете с президентом, следует обращаться к нему по форме.

Огилви поднял тонкую руку.

— Оставь, Томми, мы здесь по делу. Мистер Снук, — Гилберт, если не ошибаюсь, — как вы понимаете, у нас возникла проблема. Очень дорогостоящая проблема.

— Я понимаю, — кивнул Снук.

— Существует точка зрения, что в этом повинны вы.

— Это не так, — Снук бросил взгляд на Фриборна. — Более того, разговаривая с этой, как вы выразились, «точкой зрения» два дня назад, я дал полковнику хороший совет, как решить эту проблему. Но его мой совет не заинтересовал.

— И в чем же заключался ваш совет?

— Призраков можно увидеть только через магнитолюктовые очки. Если забрать у шахтеров очки и провести в шахте освещение, призраков не будет. Впрочем, сейчас уже поздно об этом говорить.

— Вы по-прежнему утверждаете, что призраки существуют?

— Господин президент, я не только видел их, но и сфотографировал. — Снук, увлекшись, слегка наклонился вперед, но тут же откинулся на спинку кресла, сожалея, что упомянул о снимках.

— Об этом я тоже хотел поговорить. — Огилви достал из коробки тонкую сигару и облокотился на край стола, потянувшись за зажигалкой. — Полковник Фриборн утверждает, что вы извлекли пленку из фотоаппарата в его присутствии, и на ней ничего не было. Как вы можете это объяснить?

— Никак, — просто ответил Снук. — Я могу только предположить, что излучению, посредством которого мы видим этих призраков, требуется больше времени для проявления на фотопленке.

— Чушь! — спокойно произнес Огилви, разглядывая Снука сузившимися помутневшими глазами.

Снук отчетливо понимал, что предварительное собеседование закончилось и сейчас начнется серьезный разговор.

— Я слабо разбираюсь в этих вещах, — сказал он, — но теперь, когда в Кисуму начали прибывать ученые из Штатов, быть может, мы лучше поймем, что происходит.

— Вы разговаривали с кем-нибудь из этих людей?

— Да. Чуть позже сегодня я должен буду встретиться с доктором Амброузом. — Снук едва удержался, чтобы не добавить: не появись он в назначенное время, это вызовет разговоры. Но он понимал, что с Огилви они говорят на двух разных уровнях, один из которых слов не требует.

— Доктор Амброуз. — Огилви сел за стол и сделал пометку в блокноте.

— Как вы знаете, я всецело одобряю визиты туристов в Баранди, но было бы крайне неразумно заманивать их сюда преувеличенными сведениями о том, что страна может предложить. Признайтесь, Гилберт, вы подделали эти фотографии?

Снук разыграл оскорбленное достоинство.

— Я понятия не имею, как это можно сделать, господин президент. И даже если бы я знал, зачем мне это?

— Этого я тоже не понимаю, — Огилви улыбнулся, словно соболезнуя ему. — Если бы я мог предположить мотив…

— Как фотографии попали к представителям прессы? — спросил из своего угла Фриборн.

— О, вот это моя вина, — ответил Снук. — В тот вечер я отправился в город выпить и встретил Джина Хелига из «Ассоциации прессы». Мы заговорили о призраках, и тут я вспомнил, что сунул пленку в карман. Достал, и можете себе представить мое удивление, когда Джин заметил там изображения.

Огилви мрачно усмехнулся.

— Могу.

Снук счел более безопасным вернуться на твердую почву.

— Главная проблема заключается в том, господин президент, что так называемые призраки действительно существуют, и шахтеры ни за что не пойдут туда, где они появляются.

— Это мы еще посмотрим, — произнес Фриборн.

— Я не верю в сверхъестественные явления, — продолжал Снук. — Думаю, тому, что я видел, должно быть простое объяснение, и единственным эффективным способом исправить положение будет найти это объяснение. Сейчас весь мир смотрит на Баранди…

— Не перегибайте палку. — В голосе Огилви послышалась скука. — Вы и так слишком много суетесь туда, куда вам соваться не следует… Готовы ли вы действовать в качестве официального посредника, если я дам разрешение на проведение в шахте научных исследований?

— Буду рад. — Снук с трудом скрыл удивление.

— Хорошо. В таком случае отправляйтесь на встречу с вашим доктором Амброузом и свяжитесь с управляющим шахтой Картье. Держите полковника Фриборна полностью в курсе ваших дел. Это все. — Огилви повернулся в своем вертящемся кресле и выпустил облако сигарного дыма в направлении ближайшего окна.

— Благодарю вас, господин президент. — Снук поднялся и, не оглядываясь на Фриборна, поспешно вышел из кабинета.

Беседа с президентом прошла лучше, чем он надеялся, и все же у него осталось тревожное ощущение, что его переиграли.

Подождав, когда Снук удалится из кабинета, Фриборн вышел из своего угла.

— Это плохо кончится, Поль, — сказал он, — если любая грязная обезьяна вроде этого типа будет безнаказанно уходить, отдавив нам пальцы.

— Думаешь, его следует пристрелить?

— Зачем тратить пулю? Достаточно полиэтиленового мешка на голову: это оставляет им время на раскаяние.

— Да, но, к сожалению, наша «обезьяна» — случайно или намеренно — сделала все необходимое, чтобы остаться в живых. — Президент Огилви встал и прошелся по комнате, оставляя за собой облака голубого дыма. Больше всего в этот момент он был похож на сотрудника крупной корпорации, занятого обсуждением плана сбыта продукции.

— Что тебе известно о его биографии?

— Только то, что мне следовало поставить на ней точку три года назад, когда у меня была такая возможность. — В забывчивости Фриборн поднял трость и приложил набалдашник к вмятине на голове.

— Он не так плох, Томми, как ты думаешь. Например, его предложение о том, чтобы отобрать у шахтеров магнитолюктовые очки, заслуживает внимания.

— Пришлось бы проводить освещение в шахте. Ты представляешь, сколько это стоит в наши дни? Если бы еще твоя атомная электростанция начала работать, когда планировалось!

— Новая система освещения обошлась бы значительно дешевле, чем полная остановка работ. И потом, дело не только в деньгах. — Огилви крутанул кресло и ткнул сигарой в сторону полковника. — Деньги для меня не много значат, Томми. У меня их больше, чем я смогу истратить. Единственное, чего я теперь хочу, это полноправное членство в ООН для Баранди, для страны, которую я создал. Я хочу, подходя к зданию ООН в Нью-Йорке, видеть среди всех остальных свой флаг. И поэтому алмазные шахты должны работать. Без них Баранди не протянет и года.

Взгляд Фриборна бегал по комнате, пока он подбирал слова для ответа. Давно зная о президентской мании величия, он не испытывал к его идеям никакой симпатии. Лидер государства, мечтающий о том, чтобы вывесить кусок тряпки в чужом городе за океаном, когда на границах страны, всего в нескольких километрах отсюда, стоят враги… Эти мысли наполняли Фриборна презрением и нетерпением, однако он привык скрывать их и ждал своего часа. Он приучил себя сдерживаться, даже когда президент развлекался с белыми и азиатскими шлюхами. Но близится день, когда он наконец сможет дать Баранди твердое военное руководство, по которому страна давно плачет. А пока нужно сдерживаться и укреплять свои позиции.

— Я разделяю твои мечты, — спокойно сказал он, вложив в эти слова всю искренность, на которую был способен. — И именно поэтому нам следует предпринять решительные шаги прямо сейчас, до того, как ситуация станет еще хуже.

Огилви вздохнул.

— Поверь, Томми, я вовсе не размяк. Я не стал бы возражать, если бы ты выпустил своих «леопардов» на эту рвань на шахте номер три, но сейчас, когда в стране находятся сторониие наблюдатели, этого делать нельзя. Прежде всего их надо убрать отсюда.

— Но ты только что дал им разрешение на посещение шахты!

— А что мне еще оставалось делать? Снук был совершенно прав, когда сказал, что сейчас на нас смотрит весь мир. — Огилви вдруг расслабился и улыбнулся, потом взял со стола коробку с сигарами и предложил ее Фриборну. — Однако ты сам прекрасно знаешь, как быстро миру надоедает следить за каким-то там клочком земли на краю света.

— А пока? — спросил Фриборн, принимая сигару.

— А пока я бы хотел — все это неофициально, разумеется, — чтобы ты устроил нашим ученым гостям из-за границы трудную жизнь. Ничего явного и скандального — просто кое-какие трудности.

— Ясно. — Фриборн почувствовал возврат доверия к президенту. — Теперь об этом парне из «Ассоциации прессы», о Хелиге. Устранить?

— Не сейчас. Ту ошибку исправлять уже поздно. Но в будущем держи его под наблюдением.

— Ладно. Я обо все позабочусь.

— Позаботься. И еще… Надо закрыть въезд в страну всем другим желающим. Найди какую-нибудь вескую причину отменить визы.

Фриборн, нахмурясь, задумался.

— Эпидемия оспы?

— Нет, это повредит торговле. Лучше какая-нибудь военная угроза. Например, нападение одного из наших соседей. Детали обсудим за ленчем.

Фриборн раскурил сигару, глубоко затянулся и, улыбнувшись с видом почти истинного наслаждения, произнес:

— Операция «Гляйвиц»? У меня есть несколько заключенных, от которых следовало бы избавиться.

Президент Огилви, в своем консервативном синем костюме выглядевший олицетворением образцового руководителя крупной корпорации, кивнул.

— Да. «Гляйвиц».

Улыбка Фриборна перешла в довольную ухмылку. Он никогда не изучал историю Европы, но название Гляйвиц, принадлежавшее маленькой точке на карте у границы Польши с Германией, осталось у него в памяти. Именно в Гляйвице нацисты провели операцию, опыт которой и Огилви, и Фриборн не раз использовали в своей карьере. Там в августе 1939 года гестаповцы инсценировали нападение поляков на немецкую радиостанцию и в качестве доказательств «преступления» своих соседей оставили трупы людей, которых одели в польскую военную форму и тут же застрелили. Нацистская пропаганда не замедлила использовать этот инцидент в качестве оправдания нападения на Польшу.

Полковник Фриборн всегда считал эту операцию превосходным образцом тактического искусства.

Когда около полудня Снук выбрался из такси у отеля «Коммодор», он все еще находился во власти подозрений к замыслам президента Огилви. Солнце висело прямо над головой, словно лампа без абажура. Он нырнул в призму тени от навеса у входа в отель, прошел через фойе, разделенное балюстрадой на два яруса, и, не обращая внимания на жест дежурного клерка, двинулся в бар. Старший бармер Ральф, едва завидев его у входа, молча поставил на стойку большой стакан, налил в него до половины джина «Танкерей» и разбавил ледяной водой.

— Спасибо, Ральф. — Снук сел на стул, уперевшись локтями в кожаную обивку стойки, и сделал несколько больших целительных глотков, ощущая, как внутри растекается прохлада.

— Тяжелое утро, мистер Снук? — Ральф изобразил на лице скорбную симпатию, как он всегда делал, общаясь со страдающими похмельем клиентами.

— Да, неважное.

— После этого вы почувствуете себя лучше.

— Знаю. — Снук сделал еще один глоток.

Такая сцена с точно таким же диалогом повторялась уже много раз, и Снуку всегда нравилось, что у Ральфа хватает понимания и такта не разнообразить устоявшийся ритуал: в подобные моменты общение на других уровнях отнюдь не доставляло ему удовольствия.

Ральф наклонился через стойку и, понизив голос, сказал:

— Вон те двое хотели вас видеть.

Повернувшись в указанном направлении, Снук увидел мужчину и женщину, которые разглядывали его с выражением сомнения и надежды на лицах. В уме мгновенно возникла оценка: красивые люди. Что-то в них было общее: оба молодые, безупречного вида, с ясными приятными лицами, словно сработанными талантливым скульптором. Но особое внимание Снука привлекла женщина. Изящная, с умными серыми глазами и полными губами, хладнокровная и чувственная одновременно. При виде ее у Снука возникла пугающая мысль о том, что вся его прежняя жизнь была сплошной ошибкой, и что именно такой приз он заслужил бы, избери он жизнь в сияющих городах цивилизованного мира. Снук взял со стойки свой стакан и двинулся к их столику, чувствуя себя неловко от укола ревности, который он испытал к поднявшемуся навстречу мужчине.

— Мистер Снук? Я — Бойс Амброуз, — произнес мужчина, пожимая его руку. — Я вам звонил.

Снук кивнул.

— Можно просто Гил.

— Позвольте представить вам Пруденс Девональд. Мисс Девональд работает в ЮНЕСКО, и, насколько я понимаю, у нее тоже к вам дело.

— Сегодня мне везет, — Снук произнес это автоматически, присаживаясь за столик. Мысли его в этот момент были заняты перевариванием информации о том, что они не муж и жена, как он почему-то предположил. Заметив, что девушка окинула его откровенно оценивающим взглядом, Снук во второй раз за этот день осознал, что одежда его едва-едва прилична, да и то только потому, что ткань, из которой она сшита, практически вечная.

— Сегодня вам не совсем везет, — сказала Пруденс. — Скорее даже наоборот. Одна из моих задач в Баранди состоит в том, чтобы проверить вашу квалификацию как преподавателя.

— Какую еще квалификацию?

— Вот это мое заведение и интересует, — произнесла она, не скрывая своей враждебности, что расстроило Снука и одновременно вызвало у него привычную ответную реакцию.

— Вы работаете в слишком любопытном заведении, — произнес он, глядя ей в глаза.

— В английском языке, — сказала Пруденс вызывающе назидательным тоном, — слово «заведение» может означать помимо всего прочего и коллектив его сотрудников.

Снук пожал плечами.

— Оно с равным успехом может означать «сортир».

— Я только что собирался заказать для нас парочку коктейлей, — быстро вмешался Амброуз, обращаясь к Снуку. — «Кэмп Харрис», например… Вы не откажетесь?

— Спасибо, Ральф знает, что мне нужно.

Амброуз двинулся к бару. Снук откинулся в кресле и, взглянув на Пруденс, решил, что она одна из самых красивых женщин, которых он когда-либо встречал. Единственное, что в какой-то степени нарушало совершенство ее лица, были верхние зубы, слегка скошенные внутрь, но почему-то Снуку казалось, что это даже подчеркивает аристократизм ее облика. «До чего хороша, — подумал Снук. — Она, конечно, высокомерная дрянь, но до чего хорошо!»

— Может, нам следует начать все сначала, — сказал он. — Где-то мы не туда…

Голос Пруденс слегка потеплел.

— Наверное, это моя вина. Мне следовало догадаться, что необходимость отвечать на вопросы в присутствии третьего лица вас смутит.

— Не смутит, — Снук сделал вид, что подобное предположение его несколько удивило. — Но чтобы у вас не было на этот счет никаких иллюзий, скажу сразу: я не собираюсь отвечать на ваши вопросы.

Она смерила его недовольным взглядом, но в этот момент к столику вернулся Амброуз, держа в руках бокалы со спиртным. Он сел и с удивлением взглянул на счет.

— Здесь какая-то ошибка, — сказал он. — Этот заказ стоит втрое дороже предыдущего.

— О, это я виноват, — Снук поднял свой стакан. — Я обычно заказываю джин пивными стаканами, чтобы не бегать каждый раз туда-сюда. — Он взглянул на Пруденс и добавил: — Мне, право, неловко.

Пруденс поджала губы.

— Интересно было бы узнать, как вам удается столько пить и работать учителем?

— Гораздо интереснее, — вставил Амброуз нетерпеливо, — было бы услышать из первых уст рассказ…

Снук прервал его, подняв руку.

— Подождите минуту, Бойд.

— Бойс.

— Извините. Бойс. Мне тоже очень интересно было бы услышать, почему эта молодая особа все время лезет в мои личные дела?

— Я сотрудник ЮНЕСКО. — Пруденс достала из сумочки серебряный значок. — А это означает, что ваш заработок…

— Мой заработок, — перебил ее Снук, — состоит, как правило, из одного ящика джина и одного пакета кофе на каждые две недели. Ту наличность, что у меня есть, я зарабатываю ремонтом автомобильных двигателей на шахте. И между делом учу шахтеров английскому в те вечера, когда у них нет денег на плотские удовольствия. Одежду, что я ношу, мне выдали, когда я попал сюда три года назад. Часто я ем консервы прямо из банок, а зубы чищу солью. Я нередко напиваюсь, но в остальном я образцовый заключенный. Что-нибудь еще вас интересует?

Пруденс несколько смутилась, но не сдалась.

— Вы утверждаете, что вас держат в плену?

— А как еще это называется?

— Например, предоставлением политического убежища. Насколько я понимаю, вы причастны к исчезновению боевого самолета из Малакка.

Снук выразительно покачал головой.

— Политическое убежище получил пилот самолета. Я же был пассажиром и полагал, что самолет направляется в противоположную сторону. Отказавшись обслуживать эту машину для армии Баранди, я стал пленником.

— Снук с тревогой обнаружил, что открывается перед женщиной, которую встретил всего несколько минут назад.

— Я включу эти сведения в свой доклад, — Пруденс поднесла значок к губам, из чего стало понятно, что это еще и записывающее устройство. Губы ее чуть скривились в усмешке. — Ваша фамилия пишется так же, как произносится?

— Забавная фамилия, верно? — парировал Снук, невольно возвращаясь к привычному для себя способу обороны. — Вы очень мудро поступили, родившись в семье с фамилией Девональд.

Пруденс покраснела.

— Я не хотела…

Снук отвернулся от нее.

— Бойс, что происходит? Вы что, тоже из ЮНЕСКО? Я думал, вы приехали, потому что вас интересует, что я увидел в шахте.

— Я независимый исследователь, и меня крайне интересует то, что вы видели. — Амброуз укоризненно посмотрел на Пруденс. — Вместе с мисс Девональд мы оказались случайно, и, может быть, нам стоит договориться об отдельных встречах?

— Не надо. Я на какое-то время заткнусь, — сказала Пруденс, и, внезапно увидев в ней школьницу, которой она была много лет назад, Снук устыдился собственной грубости. Право же, он вел себя не лучше ветерана-легионера, срывающего зло на молодом рекруте.

— Гил, вы имеете представление о том, что именно вы видели в шахте?

— Амброуз притронулся рукой к коленке Снука, чтобы привлечь его внимание. — Вы сами понимаете, что вы открыли?

— Я видел каких-то существ, похожих на призраков. — Снук только что сделал более важное открытие: в состоянии спокойной задумчивости профиль Пруденс Девональд вызывал у него смутную грусть, как-то связанную с размышлениями о скоротечности красоты и самой жизни. До сих пор ничего подобного с ним не случалось, и возникшие теперь мысли были не особенно приятны.

— Вы видели обитателей другой вселенной, — торжественно заявил Амброуз.

Прошло несколько секунд, прежде чем до Снука дошел смысл сказанного. Потом он начал задавать вопросы. Минут через двадцать он откинулся на спинку кресла, глубоко вздохнул и только тут понял, что начисто забыл о своем стакане. Он сделал глоток джина и попытался примириться с мыслью о том, что сидит на перекрестке двух миров. Уже во второй раз за последний час обстоятельства заставляли его мыслить новыми категориями.

— Тому, что вы рассказали, — произнес Снук, — я верю. Но что будет дальше?

В голосе Амброуза появилась твердость, которой раньше за ним никто не замечал.

— Я полагаю, следующий шаг достаточно очевиден. Нужно вступить с этими существами в контакт, найти способ общения с ними.

 

Глава 7

Амброуз пожелал начать наблюдения той же ночью, и Снук с готовностью согласился: после всего услышанного его воображение просто запылало. Однако практические последствия этого решения немного раздражали его.

Исходя из теории Амброуза, появления призраков следовало ожидать перед самым рассветом, хотя со временем они стануть появляться раньше и исчезать позже. Дорога от Кисуму до шахты была тяжелой и долгой, особенно для не знакомого с ней человека, и Снуку ничего не оставалось, как предложить Амброузу переночевать у него в бунгало. Как следствие его ожидала перспектива находиться в компании другого человека большую часть дня и ночь, и все существо Снука восставало против подобного насилия. А то обстоятельство, что Пруденс, переодевшись в некое представление парижского модельера о костюме для сафари, без приглашения отправилась с ними, отнюдь не упрощало его жизнь.

После трений, ознаменовавших их знакомство, она разговаривала с ним вежливо, но безразлично, и Снук отвечал ей тем же. Однако он постоянно ощущал ее присутствие. Какое-то объемное, словно радарное, восприятие происходящего позволяло ему, даже не глядя на Пруденс, всякий раз знать, где она и что делает. Это вторжение в его мысли задевало и беспокоило Снука; когда же он поймал себя на том, что увлеченно изучает такие мелочи, как рисунок на пуговицах ее кофточки или строчку на туфлях, охватившее его чувство досады только усилилось. Развалившись на просторном заднем сиденье в полумраке машины, которую Амброуз взял напрокат во второй половине дня, Снук погрузился в воспоминания о девушках, с которыми ему доводилось встречаться прежде. Взять хотя бы Еву, немку, переводчицу в Малакке, отлично понимавшую принцип сексуальной независимости… Они встречались каких-нибудь три года назад, но Снук, к своему огорчению, вдруг осознал, что уже не помнит ее лица.

— … нужно дать планете имя, — донесся до него голос Амброуза с переднего сиденья. — Она всегда в полном смысле этого слова была подземным царством, но мне кажется, будет неправильно назвать ее Гадес.

— Геенна даже хуже, — возразила Пруденс. — Можно Тартар, но, если не ошибаюсь, это еще глубже, чем Гадес.

— Едва ли подходящее название в теперешней ситуации. Из рассказа Гила о расположении уровней шахты следует, что антинейтринная планета полностью выйдет за пределы Земли примерно через семьдесят лет. — Амброуз повернул руль, объезжая яму на дороге, и на мгновение свет фар залил придорожные деревья. — При условии, разумеется, что планеты будут продолжать расходиться с такой же скоростью.

— Вспомнила! — Пруденс придвинулсь к Амброузу, и Снук, наблюдавший за ними из полутьмы своего уединения, понял, что она схватила его за руку. — Авернус!

— Авернус? Впервые слышу.

— Я знаю только, что это один из мифологических подземных миров, но его название гораздо более благозвучно, чем Гадес. Даже чуть пасторально, а?

— Пожалуй, — согласился Амброуз. — Отлично! Вы только что окрестили свою первую планету.

— Теперь осталось разбить о нее бутылку шампанского. Я всегда об этом мечтала!

Амброуз рассмеялся, оценив шутку, Снук же помрачнел еще больше. Ситуация на шахте складывалась напряженная и опасная, в такой ситуации неплохо иметь за спиной батальоны солдат, а он возвращался туда в компании аристократа-ученого, быть может, последнего такого типа в мире, и его новой подружки. Вдобавок Снука беспокоило, что ему, возможно, придется слушать их болтовню всю ночь, и такая перспектива его совсем не радовала. Он принялся довольно громко насвистывать, выбрав старую, всегда нравившуюся ему своей грустью мелодию «Радости любви». Пруденс выдержала несколько тактов, затем наклонилась и включила радио. Звуки мощного оркестра, исполняющего ту же мелодию, заполнили машину.

— Как это вам удалось? — спросил Амброуз, полуобернувшись к Снуку.

— Что именно?

— Вы начали насвистывать мелодию, а затем ту же самую мелодию мы услышали по радио. — Проблема явно заинтересовала Амброуза. — У вас что

— приемник в ухе?

— Нет. Я сам начал насвистывать. — Снук никак не мог взять в толк, почему его попутчика заинтересовало это совпадение: ничего исключительного он здесь не видел.

— Вы когда-нибудь задумывались, насколько такое совпадение невероятно?

— Ну, видимо, не так уж и невероятно, — сказал Снук. — Со мной это иногда случается.

— Так вот, вероятность его на самом деле фантастически мала. Я знаю кое-кого, кто занимается исследованиями экстрасенсорного восприятия, и полагаю, они с удовольствием прибрали бы вас к рукам. — Амброуз разошелся. — А вам не приходило в голову, что вы обладаете способностью к телепатии?

— На радиочастотах? — съязвил Снук, раздумывая, не следует ли ему пересмотреть свою оценку положения Амброуза в научном мире. Он уже знал, что тот защитил диссертацию по ядерной физике и занимает должность директора планетария, но только сейчас до него дошло, насколько эти достижения несовместимы. Возможно, он связался просто с гладкоречивым фанатиком.

— Нет, не на радиочастотах, тут ничего не выйдет, — ответил Амброуз. — Но если тысячи людей вокруг слушают эту мелодию по радио, вы, возможно, воспринимаете ее прямо от них.

— Я стараюсь жить подальше от людей. — У Снука уже появились сомнения относительно всей теории антинейтринной вселенной. Там, в отеле, под действием джина и увлеченности Амброуза, он почти поверил в ее логичность и естественность, но…

— У вас бывают какие-нибудь другие проявления? — не унимался Амброуз. — Предчувствия, например? Вам не случалось ощущать приближение чего-то еще до того, как событие действительно произойдет?

— Я… — Вопрос вдруг вызвал у Снука какое-то подсознательное беспокойство.

Неожиданно в разговор вступила Пруденс.

— Я когда-то читала про человека, который обладал способностью принимать радиопередачи, потому что у него были металлические пломбы в зубах.

Снук благодушно рассмеялся, подыгрывая ей.

— Несколько зубов у меня и в самом деле похожи на стальные тумбы для швартовки, — солгал он.

— Когда человек находится близко от мощной радиостанции, — упорствовал Амброуз, — возможны всякие эффекты, но это не имеет ничего общего с… — Он не докончил фразы, так как музыка по радио неожиданно прервалась и зазвучали позывные станции.

— Мы прерываем нашу передачу, — произнес взволнованный голос, — так как к нам только что поступило сообщение о серьезном столкновении на границе Баранди и Кении неподалеку от магистрали из Кисуму в Накуру. Сообщается, что перестрелка возникла между барандийскими силами обороны и подразделением кенийской армии, вторгшимся на территорию республики. Соглсно поступившему из президентского дворца коммюнике, захватчики понесли тяжелые потери и были отброшены. Гражданскому населению Баранди опасность не угрожает. Национальная радиокорпорация Баранди обращается ко всем гражданам страны, где бы они ни находились.

Снова прозвучали позывные, а потом вернулась музыка.

— Что это означает, Гил? — Амброуз выглянул в боковое окно, словно ожидал увидеть вспышки взрывов. — Нас это как-нибудь коснется?!

— Нет. Похоже, очередная выходка Фриборна. — И Снук рассказал, что знал, о структуре вооруженных сил Баранди, закончив рассказ краткой характеристикой полковника Томми Фриборна.

— Вот уж правду говорят, — прокомментировал Амброуз, — что в каждом психе прячется полковник, которому не терпится выбраться.

— Здорово! — Пруденс рассмеялась и придвинулась поближе к Амброузу.

— Поездка получается веселее, чем можно было ожидать.

Устроившись поудобнее на заднем сиденье, Снук закурил, размышляя о том, как трудно быть хозяином собственной жизни. В данном случае он мог точно указать, когда ситуация стала выходить из-под его контроля: все началось с того момента, когда, поддавшись на уговоры Джорджа Мерфи, он согласился поговорить с шахтером, впавшим в истерику. С тех пор он втягивался все больше и больше. Казалось бы, сейчас самое время вернуть свою непричастность к тому, что происходит с человечеством, начав новый виток жизни в каком-нибудь другом далеком уголке планеты. Для этого человеку-нейтрино следовало бы только ускользнуть, но слишком сильны стали удерживающие его узы. Он сам позволил себе взаимодействовать с другими элементарными частицами человеческого общества, и теперь, похоже, оказался в сфере его притяжения…

Когда они подъехали к бунгало Снука, лучи фар выхватили из темноты фигуры троих людей, сидящих на ступеньках у входа. Памятуя об утреннем визите солдат, Снук вышел из машины первым, но, узнав среди гостей Джорджа Мерфи, облегченно вздохнул. Двое других были ему незнакомы. Белокожие, на вид почти мальчишки, оба с усами песочного цвета. Принарядившийся в серебристые вельветовые джинсы Мерфи подошел, улыбаясь, и помахал забинтованной рукой.

— Гил, — сказал он радостно, — не представляю, как тебе это удалось.

— Что удалось?

— Научная комиссия. Мне позвонил Ален Картье и сказал, что шахта официально закрывается до окончания исследований. А мне приказано оказывать содействие тебе и твоей группе.

— Говоришь, группа… — Снук обернулся к машине, где Амброуз и Пруденс собирали вещи. — Сам видишь, у нас здесь не совсем Манхэттенский проект.

Мерфи взглянул в том же направлении.

— Это все?

— Пока — да. Насколько я понял, пресса проявила значительный интерес к нашим призракам, но то, как они обошлись с сообщением Хелига, должно быть, не очень впечатлило научные круги. А кто это с тобой?

— Двое парней с завода электроники. Бенни и Дес. Они так хотели увидеть призраков, что прибыли из города на мотоцикле еще в полдень. Как раз перед этим я разговаривал с Картье и предложил им подождать, пока ты вернешься. Может, они будут полезны?

— Это пусть решает доктор Амброуз, — серьезно сказал Снук, — но лично я полагаю, что любая помощь для нас будет нелишней.

Как и предполагал Снук, Пруденс Девональд даже не подумала заглянуть на кухню, так что следующие несколько часов ему пришлось почти непрерывно варить кофе. Изредка он заходил в комнату, внимательно наблюдая за тем, как Амброуз объясняет свою теорию Мерфи, Бенни Калверу и Десу Квигу. Молодые люди, как оказалось, новозеландцы с солидной подготовкой в области электроники, прибыли в Баранди, привлеченные высокими заработками, которые предлагал завод, созданный четыре года назад по инициативе президента Огилви для укрепления экономики страны. Присмотревшись, Снук пришел к выводу, что они неглупы, и с интересом отметил, что после хаотичного обсуждения оба полностью согласились с теорией Амброуза, о чем свидетельствовал их неподдельный энтузиазм.

Джордж Мерфи, также увлеченный новыми идеями, по просьбе Амброуза отправился в административный корпус за схемами расположения туннелей шахты. Когда он вернулся, Амброуз клейкой лентой прикрепил схемы к стене и подробно расспросил Мерфи о точном положении тех мест, где появлялись призраки, после чего прочертил на разрезе шахты две горизонтальные линии. Измерив расстояние между ними, он через равные промежутки провел еще несколько линий над двумя первыми. Восьмая линия оказалась как раз над уровнем земли.

— Нижняя линия расположена примерно там, где авернианцев впервые заметил этот шахтер, Харпер, — сказал Амброуз. — Вторая линия показывает уровень, которого они достигли на следующее утро, когда Гил их сфотографировал. Как следует из масштаба схемы, это на пятьсот с лишним метров выше. Если предположить, что скорость расхождения Земли и Авернуса постоянна, мы можем предсказать уровни, куда они поднимутся в следующие дни. С момента последнего наблюдения прошло более двух суток, значит, можно ожидать, что завтра на рассвете авернианцы поднимутся вот до этого уровня. — Амброуз коснулся пятой снизу линии, которая проходила сразу сквозь множество туннелей.

— Можно, конечно, ждать их на любом из нижних уровней, но, как свидетельствует геометрия движения, по достижении наивысшей точки подъема должен быть период, когда они почти останавливаются относительно нас. Из схемы видно, что, по счастью, этот уровень хорошо разработан. Нам следует разойтись как можно дальше в горизонтальном направлении, лучше по одному человеку в туннель, и высматривать, где появятся здания. На данной стадии нас интересуют не столько сами авернианцы, сколько их постройки.

— Похоже, я что-то пропустил, — сказал Снук, ставя на стол кофейник. — Почему такой интерес к зданиям?

— Они лучше всего помогут установить с авернианцами контакт, хотя и это не наверняка. Мы ведь смогли увидеть их лишь потому, что в шахте очень темно; как говорится, идеальные условия для появления призраков. Днем их бы никто не заметил.

— Но Планету Торнтона было видно и днем, — возразил Калвер.

Амброуз кивнул.

— Да, но в своей собственной вселенной Планета Торнтона — это очень плотное скопление антинейтрино, и она весьма интенсивно испускает нейтрино. Авернус — менее плотная планета в своей собственной вселенной, поэтому ее поверхность видится нам тем самым молочным сиянием, что описывали Гил и Джордж. А обитатели Авернуса имеют еще меньшую плотность

— как, например, моя рука по сравнению со стальной балкой. Значит, исходящий от них поток нейтрино еще слабее, и увидеть их гораздо труднее. Понятно?

— Кажется, я понял, но объясняет ли это, почему авернианцы возникали из пола постепенно? Если мы видим их благодаря испускаемым ими нейтрино, они должны быть видны более или менее постоянно. Мы должны видеть их даже сквозь землю, разве нет?

— Нет. Во всяком случае, не в такой степени. Плотность потока нейтрино уменьшается обратно пропорционально квадрату расстояния, а если источник излучения с самого начала слабый, как обитатели Авернуса, плотность потока быстро достигает нижнего порога чувствительности «амплитов», и изображения не возникает. Эти очки — не самый надежный способ наблюдения за авернианской вселенной — в лучшем случае мы в них отчаянно близоруки.

— Зато они чрезвычайно эффективны в нашей Вселенной, — вставил Квиг. — Даже в темноте они позволяют хорошо видеть пол, а это мешает разглядеть слабые очертания того, что находится под ним.

— Верно, — согласился Амброуз, кивая. — Примерно так же, как днем мы не видим на небе звезд, хотя на самом деле они там. А постройки нам нужны, — продолжал он, обращаясь к Снуку, — по той причине, что внутри авернианских зданий может быть темно, следовательно, у авернианцев будет больше шансов нас разглядеть. Не забывайте, что для них мы — призраки, и даже сейчас, сидя в этой комнате, мы проплываем в их атмосфере. Благодаря вращению наших двух планет мы как бы движемся по скользящей траектории, которая пересечет их эквивалент Баранди где-то перед рассветом.

Пруденс вскинула голову.

— На Авернусе сейчас ночь?

— В этом полушарии — да.

— Тогда, может быть, они о нас знают. Может, видят нас в своем небе.

— Нет. Если вы снова посмотрите на эти два круга, то заметите, что авернианцы находятся под поверхностью Земли, поэтому если они и видят что-либо, то всего лишь свечение вокруг. Так же было, когда Гил и Джордж оказались под их поверхностью. Единственное время, когда мы будем в состоянии вступить с ними в контакт, наступит при совпадении поверхностей обеих планет.

— Черт побери! Мне только что пришло в голову мысль, которая ломает все наши планы, — вмешался Калвер, хлопнув себе по лбу. — Мы бы вообще никогда не обнаружили авернианцев, если бы шахтеры не носили магнитолюктовые очки. Значит, и авернианцам нужны будут какие-то оптические приборы, чтобы нас увидеть, верно? Слишком мало шансов на то, что они окажутся у авернианцев под рукой в нужный нам момент.

— Верно подмечено, — Амброуз улыбнулся Калверу, явно довольный, что затронули эту проблему. — Но, к счастью, две вселенные не симметричны, и на нашей стороне преимущество. В том смысле, что мы — более мощные излучатели. Я проделал кое-какие вычисления, и получается, что, если мы создадим вокруг себя переходное векторно-бозонное поле, результатом будет довольно сильное свечение в их вселенной.

— Бозоны?.. Это тот самый вид излучения с непонятными свойствами?..

— Да. Но для авернианцев это эквивалент протонного душа.

— Понадобится генератор Монкастера? У нас с Десом есть друг на электростанции, он иногда с ним работает.

— Лабораторная модель имеет большой вес и размеры. Я захватил с собой из Штатов кое-какое портативное оборудование. Оно генерирует маломощное поле, но для наших целей его должно хватить. Правда, генератор только один, так что в шахте нам понадобится хорошая связь друг с другом. Любой, кто увидит что-то похожее на авернианское здание, должен будет подать остальным сигнал, и мы по возможности быстро постараемся перетащить туда генератор.

Дес Квиг поднял руку, словно старательный ученик.

— Если понадобятся переговорные устройства, я смогу собрать что-нибудь на заводе.

— Спасибо, но у нас слишком мало времени. Потому-то я и привез все оборудование, какое только мог купить за несколько часов до отлета: аналого-цифровые модуляторы и…

— Ого! Похоже, вы собираетесь говорить с призраками.

Амброуз взглянул на него с удивлением.

— Конечно! Технически ведь это возможно! Если они нас видят и мы их видим, значит, происходит обмен световыми волнами. Достаточно промодулировать излучение, и можно передавать речь.

— При условии, что авернианцы пользуются речью. При условии, что их техническая цивилизация достигла того же уровня развития, как наша, или выше. При условии, что мы сумеем передать им идею превращения света в звук. И все это, если нам вообще удастся сделать так, чтобы они нас видели.

— Верно. Я понимаю, что тороплю события. Если мы ошибаемся хотя бы в одном из упомянутых вами предположений, весь наш план рухнет, но мы должны попытаться, и начать нужно сегодня же.

Квиг расхохотался.

— Боже, с чего я взял, что все астрономы терпеливые, медлительные люди? Но к чему такая спешка?

— По той простой причине, что лишь чисто случайно авернианцы впервые были замечены в глубокой шахте, и это дало нам несколько дней, в течение которых мы должны попытаться вступить с ними в контакт.

Амброуз постучал пальцем по схеме разреза шахты.

— Позвольте напомнить вам, что происходит. Мы имеем дело с двумя типами движения. Во-первых, разделение двух миров: Авернус расходится с Землей со скоростью свыше пятисот метров в сутки. Одно это уже создает проблемы, потому что при каждой встрече авернианцы будут подниматься все выше и выше. Сегодня утром они будут на глубине около полутора тысяч метров от поверхности, завтра — около километра, послезавтра — пятисот метров, а еще через сутки их можно будет увидеть на поверхности, прямо там, среди деревьев и зданий шахты, или здесь, в комнате.

Амброуз замолчал и улыбнулся Пруденс, которая в этот момент задрожала, разыгрывая испуг.

— На этой стадии поверхность Авернуса совпадает с поверхностью Земли, но по мере разделения планет авернианцы начнут подниматься в небо с каждым днем на пятьсот метров выше. Одно это уже неудобно, но суточное вращение двух миров еще больше осложняет ситуацию, так как оно приводит к вертикальному разделению точек на поверхностях обеих сфер.

— Здесь я чего-то не понимаю, — признался Мерфи, качая головой.

— Ну вы же сами видели. Мы находимся на поверхности вращающейся сферы, на Земле. Прямо под нами есть еще одна вращающаяся сфера меньшего размера, которая смещалась от центра первой до тех пор, пока с одной стороны их поверхности не соприкоснулись. При вращении сфер соответствующие точки на поверхностях будут сближаться, пока не сойдутся в зоне контакта, но, так как вращение продолжается, они снова начнут расходиться. Через двенадцать часов, то есть через половину суток, они окажутся на максимальном удалении друг от друга, и внутренняя точка будет находиться глубоко под внешней. Именно поэтому авернианцы поднимаются из пола, а затем снова оседают. Лучше всего вступать с ними в контакт, когда они на вершине траектории, а движение вниз еще не началось. Как называется положение поршня в верхнем конце хода?

— Верхняя мертвая точка, — ответил Снук.

— Вот когда мы должны попытаться наладить с авернианцами первый контакт. Когда они будут в верхней мертвой точке. И именно поэтому у нас нет лишнего времени. Завтра утром и еще три утра после этого мертвые точки будут находиться в более или менее удобных для нас местах, а затем с каждым днем все выше и выше над шахтой.

— Четыре попытки, — сказал Квиг. — Если трезво оценить ситуацию, Бойс, чего вы надеетесь достичь, даже если с первого раза нам повезет? За четыре короткие встречи у авернианцев едва ли будет время на то, чтобы отреагировать.

— Ну, мы не обязательно ограничимся четырьмя встречами, — беззаботно ответил Амброуз.

— Но вы только что сказали…

— Я сказал, что надеюсь установить с ними контакт, пока верхняя мертвая точка находится или под землей, или на поверхности. Когда она переместится в воздух над шахтой, у нас будет достаточно времени для длительных встреч.

— Но как, черт побери?

— Подумайте сами, Дес. Если вы хотите медленно подняться над землей, зависнуть, а потом снова опуститься, какая машина для этого понадобится?

— Вертолет! — догадался Квиг, удивленно раскрывая глаза.

— Вот именно. И я предусмотрительно оформил сегодня прокат. — Амброуз обвел слушателей сияющим взглядом, словно любящий отец, удививший своих детей необычным подарком. — Ну а теперь, поскольку мы все выяснили, давайте обсудим стоящие перед нами проблемы.

Прислушиваясь к разговору, Снук снова изменил свое мнение о Бойсе Амброузе. Категория, к которой он его отнес, — плейбой-ученый — все еще казалась уместной, но, с другой стороны, Амброуз взялся за дело всерьез, как человек, поставивший перед собой определенную цель и решивший преодолеть любые препятствия для ее достижения.

Хотя работы на шахте были прекращены, ограда все еще освещалась прожекторами и охрана исправно несла службу. Приближаясь к воротам в компании Джорджа Мерфи и остальных четырех членов их группы под пытливыми взглядами охранников, Снук чувствовал себя уязвимым и неловким. Ему выпало нести шесть тяжеленных плакатов, которые они подготовили по настоянию Амброуза, и справляться с ними оказалось не так-то легко. Предрассветный бриз едва задувал, но даже от малейшего движения воздуха гладкие картонные листы изгибались и вырывались у него из рук. Снук про себя проклинал Картье, который запретил провести на территорию шахты машину.

Охранники хорошо знали Мерфи в лицо, но тем не менее ему пришлось остановиться и предъявить бумагу, подписанную Картье. Только тогда всю группу пропустили за ворота. Нагруженные всевозможными ящиками с оборудованием, которое привез Амброуз, они двинулись дальше. Пруденс все время держалась возле Амброуза и о чем-то тихо с ним говорила, что вызывало у Снука смутное раздражение. Он пытался объяснить это себе тем, что Пруденс, если не помеха, то по крайней мере наименее полезный член их группы, и ей не следовало бы отнимать столько времени у руководителя. Однако другая часть его разума, которую невозможно было обмануть, с презрением отметала такое объяснение.

— Я смотрю, они вняли твоему совету. — Мерфи подтолкнул Снука локтем и указал на новые, отпечатанные красным объявления, которые требовали, чтобы все работающие под землей сдали магнитолюктовые очки в связи с установкой на шахте новой осветительной системы.

— Оправдание для закрытия шахты, — сказал Снук, думая о чем-то другом. Он только что заметил в темноте у ворот два армейских джипа, в каждом из которых сидели по четыре человека из полка «леопардов». Завидев Пруденс, солдаты принялись улюлюкать и свистеть. Водители включили фары и направили пучки света на ее ноги, а один солдат выскочил из машины под радостные вопли товарищей и подбежал поближе для более детального изучения. Пруденс, не глядя по сторонам, спокойно продолжала идти вперед, держа Амброуза под руку. Тот тоже игнорировал поведение солдат.

Снук достал из нагрудного кармана «амплиты», надел и взглянул в сторону машин. В голубом псевдосвечении он разглядел в одном из джипов лейтенанта, того самого, что предыдущим утром был у него дома. Лейтенант сидел, сложив руки на груди, и, похоже, не собирался вмешиваться в действия своих солдат.

— Что делают, подонки?!.. — гневно прошептал Мерфи и повернулся к подбежавшему солдату.

Снук придержал его за руку.

— Это не наша проблема, Джордж.

— Но этот мерзавец просто просит пинка под зад.

— Бойс привез ее сюда, — твердо произнес Снук, — Бойс о ней и позаботится.

— Что с тобой, Гил? — Мерфи уставился на Снука, потом, усмехнувшись, прищелкнул языком. — Все ясно. Мне показалось, что ты поглядываешь в ту сторону, но я не был уверен.

— Тебе показалось.

После того как солдату наскучила забава и он вернулся к товарищам, Мерфи некоторое время шел молча.

— Думаешь, никаких шансов, Гил? Иногда эти аристократки клюют на парней погрубее, знаешь, так, для разнообразия.

— Как в полку «леопардов» с дисциплиной? — спросил Снук ровным голосом. — Я считал, что их крепко держат в узде.

— Так оно и есть. — Мерфи задумался. — Там был офицер?

— Да.

— Впрочем, это еще ничего не значит.

— Я знаю, что это ничего не значит.

Они достигли входа в шахту, и беспокойство Снука по поводу поведения солдат мгновенно испарилось. Он понял, что совсем скоро ему предстоит еще одна встреча с молчаливыми призрачными существами, бродящими в глубинах шахты. Хорошо Амброузу, который никогда этих призраков не видел, с умным видом рассуждать о геометрических соотношениях и движении планет. Совсем другое дело, когда встречаешься с голубым привидением лицом к лицу. Снук вдруг обнаружил в себе острое нежелание спускаться под землю, но ничем не выдал этого, когда группа собралась у подъемника и Мерфи включил механизм. Больше всего ему не хотелось снова увидеть рты авернианцев, эти нечеловечески широкие, нечеловечески подвижные щели, которые порой, казалось, выражали совершенно непостижимую для него печаль. И Снуку вдруг подумалось, что Авернус, названный в честь мифологического ада, возможно, не очень счастливый мир.

— Я пойду первым, потому что знаю, какой уровень нам нужен, — заявил Мерфи. — Подъемник движется безостановочно, так что придется соскакивать быстро, когда вы меня увидите. Не волнуйтесь, это так же просто, как сойти с эскалатора. Если не успеете вовремя, дождитесь нижней галереи, там сойдете, обойдете вокруг и подниметесь на идущей вверх клети. До сих пор мы не потеряли ни одного гостя.

Все облегченно рассмеялись, сбрасывая с себя чувство неловкости, навеянное едва не произошедшим у ворот инцидентом. По двое в клетях они спустились вниз. Снук со своей неуклюжей охапкой плакатов был последним. От долгого лязгающего спуска у него заложило уши, и, когда он наконец выбрался на кольцевую площадку третьего уровня, Амброуз уже вел совет, назначая людей в различные радиальные туннели. Генератор излучения размером с небольшой чемоданчик оставили у подъемника с тем, чтобы позже быстро доставить его к тому, кто первый крикнет, что нашел авернианское здание.

— Я хочу, чтобы каждый взял у Гила по плакату, — сказал Амброуз. — Конечно, шансы на контакт невелики, но мы позволили себе столько допущений, что еще одно вряд ли что-нибудь изменит.

Он взял один из плакатов и поднял его над головой. На плакате толстыми черными линиями была нанесена синусоидальная кривая, стрелка от которой указывала на другую, гораздо более пологую волну.

— Это полотнище со знаками символизирует трансформацию света в звук. — Амброуз взглянул на Квига и Калвера. — Я полагаю, значение его понятно?

Квиг неуверенно кивнул.

— Если у авернианцев есть глаза, если они имеют хоть какое-нибудь представление об акустике, если они разработали волновую теорию света, если пользуются электроникой и если…

— Не продолжайте, Дес. Я уже признавал, что шансы на успех у нас невелики. Но слишком многое от этого зависит, и поэтому я готов попробовать все, что угодно.

— Ладно. Я не против того, чтобы тащить плакат, — сказал Квиг. — Но меня больше интересует возможность фотосъемки. — Он потрогал рукой камеру, висящую на ремне. — Я думаю, это самое большее, на что мы можем рассчитывать.

— Очень хорошо. На данной стадии я с благодарностью принимаю любую помощь. — Амброуз взглянул на часы. — У нас осталось около четверти часа. Авернианцы уже, вероятно, на нижних уровнях шахты, так что пора по местам. Звук в туннелях должен разноситься хорошо, но здесь акустика неважная, так что не уходите дальше, чем на сотню метров от центральной шахты. «Амплиты» не снимайте, через десять минут выключите все фонари и не забудьте кричать во весь голос, если обнаружите то, что нам нужно.

Все снова рассмеялись. Снук злорадно усмехнулся, подумав: многие ли из них сохранят веселье, когда (и если) авернианцы все же появятся. Он двинулся к южному туннелю и тут заметил, что Пруденс идет рядом, направляясь в смежный туннель. В руках она несла фонарь и картонный плакат. На фоне каменных стен и шахтного оборудования ее изящная фигурка в изысканной одежде выглядела как-то неуместно. Снука неожиданно для него самого вдруг кольнуло беспокойство.

— Вы идете туда одна? — спросил он.

— А вы думаете, мне не следует этого делать? — Выражение ее лица за голубыми стеклами «амплитов» разобрать было невозможно.

— Откровенно говоря, да.

Губы ее чуть изогнулись.

— Я что-то не заметила, чтобы вы проявляли заботу о моей безопасности, когда ваши друзья развлекались там, у ворот.

— Мои друзья?! — Снук так растерялся от несправедливого обвинения, что даже не успел сформулировать ответ, а Пруденс тем временем скрылась в туннеле. Беззвучно шевеля губами, он поглядел ей вслед, затем пошел своей дорогой, ругая себя за то, что вообще с ней заговорил.

Отложения алмазоносной глины были здесь широкие и глубокие, и после того, как глину удалили, осталось некое подобие подземной пещеры. Паразвуковые излучатели, превращавшие камень и глину в пыль, не причиняли вреда алмазам; к тому же они не вызывали трещин в породе и не создавали остаточных напряжений. Поэтому туннели почти не приходилось укреплять. Следуя по изогнутому просторному коридору, Снук прошел, как ему показалось, метров сто, затем остановился и закурил. Место, где он стоял, почти не освещалось флуоресцентными лампами в стволе шахты, но «амплиты» превращали эти жалкие отблески в зримую светящуюся стену, которая, решил Снук, может помешать ему разглядеть призраков. Он повернулся к свету спиной, встав лицом к самой темной части туннеля. Но даже в таком положении светящийся кончик сигареты показался ему невыносимо ярким, когда он взглянул на него через магнитолюктовые очки. Снук затоптал окурок и замер в ожидании.

Потянулись минуты, долгие, как часы, затем вдруг — без предупреждения — из стены на уровне его головы выпорхнула большая светящаяся птица, бесшумно пронеслась мимо Снука и исчезла в изломах камня на другой стороне туннеля. Изображение было слабым, но у него сложилось впечатление, что еще секунду после того, как птица исчезла в стене, он ее видел, словно сам камень стал прозрачным и нематериальным.

Судорожно вздохнув, Снук обернулся и взглянул в направлении ствола шахты. Стена голубоватого сияния все еще оставалась на месте, но теперь в ней проглядывали какие-то прямоугольные участки. Задумавшись, как он мог не заметить эти прямоугольники раньше, Снук нахмурился, затем вдруг понял, что перед ним изображения окон.

— Сюда! — закричал он, потом несмотря на охвативший его страх, не удержался и бросился вперед. — Южный туннель! Здесь что-то есть!

Снук подбежал к одному из темных прямоугольников на светлой стене, задержался там на мгновение и нырнул сквозь мерцающий вертикальный барьер. Прямо перед ним стоял авернианец с каким-то предметом в руках. Сложное переплетение его одежд чуть колыхалось от движений авернианского воздуха. Глаза медленно вращались почти у самой макушки, увенчанной пучком растительности, широкий рот приоткрылся.

— Скорей! — кричал Снук. — Я в комнате с одним из них!

— Сейчас, Гил! — эхом прокатился по туннелю обнадеживающий ответ.

Звук человеческого голоса помог Снуку справиться с замешательством. Заставив себя напрячь внимание, он заметил, что этот авернианец значительно выше других. Снук взглянул на свои ноги и увидел, что голубое сияние авернианского пола поднялось ему до колен. Прямо у него на глазах уровень пола становился все выше. При такой скорости подъема призрачное сияние скоро поглотит его, Снука, с головой. Он обежал взглядом помещение, замечая предметы, в которых без особого труда угадывалась мебель: стол и стулья необычных пропорций. Авернианец чуть покачивался, словно в каком-то танце, и совершенно не подозревал, что его уединение нарушено наблюдателем из другой вселенной.

— Ради бога, быстрее! — крикнул Снук. — Где вы там, Бойс?

— Уже здесь, — голос раздался совсем рядом, и Снук увидел движущиеся фигуры людей. — Машина оказалась гораздо тяжелее, чем я думал. Стойте на месте. Я попробую вас подсветить. Так! Теперь поднимите плакат над головой и покачайте его.

Снук совершенно забыл про плакат. Уровень голубого сияния достиг уже его груди, но скорость подъема теперь уменьшилась. Он поднял плакат над головой и двинулся чуть в сторону, чтобы оказаться лицом к лицу с авернианцем. Взглянул на него в упор. Глаза авернианца, казалось, смотрели прямо на него. Но ничего не произошло.

«Я не реален для него, — подумал Снук. — Не существую».

— Не вышло, — обратился он к Амброузу. — Он не реагирует.

— Подождите. Я увеличу напряженность поля.

— Хорошо.

Откуда-то из темноты слышались щелчки фотокамер. Снук заметил, что уровень пола призрачной комнаты начал опускаться, и тут до него дошло, что авернианец уже несколько секунд стоит неподвижно, не отводя от него взгляда. Широкая щель его рта зашевелилась.

— Кажется, что-то происходит, — сказал Снук.

— Возможно. — Амброуз прошел в комнату из иного измерения и встал рядом со Снуком.

Внезапно авернианец повернулся (Снук впервые увидел, как представитель их расы делает что-то быстро), прошел через комнату, сел на стул, и его руки с непривычными сочленениями забегали по поверхности стола. Просвечивающий пол продолжал оседать, пока не слился с каменным полом туннеля, после чего перепончатые ноги авернианца стали уходить в землю.

— Времени осталось немного, — сказал Амброуз. — Видимо, нам не следовало ожидать какой-то реакции.

Не отрываясь от видоискателя фотокамеры, подошел Квиг.

— На всякий случай я снимаю на пленку все, что успеваю.

В этот момент авернианец медленно, плавно встал и повернулся к ним. Выпростав руки из складок одежды, он протянул их вперед, держа перед собой едва заметный прямоугольник из какого-то тонкого материала. Из-за полупрозрачности самого авернианца и всего, что его окружало, Снук не сразу заметил, что на прямоугольном листке изображены какие-то знаки. Сощурив глаза, он с трудом разобрал почти невидимые символы: сжатая синусоида, стрелка, растянутая синусоида.

— Это наш рисунок, — выдохнул Амброуз. — Мы прорвались к ним! И так быстро!

— Там есть еще что-то, — сказал Снук.

Чуть ниже располагался второй рисунок: два не очень ровных круга почти полностью один в другом.

— Это астрономия! — Амброуз даже охрип от возбуждения. — Они знают, что происходит!

Снук, не отрываясь, смотрел на второй набросок, и где-то глубоко внутри у него зарождалось холодное предчувствие. Символы на верхнем рисунке были выполнены безукоризненно: правильные синусоиды и совершенно прямая линия стрелки, что свидетельствовало о графических способностях авернианца. И тут же ниже две неуверенно вычерченные, наложенные друг на друга окружности, по мнению Амброуза, символизирующие две почти правильные сферы. Там даже есть какие-то помарки в середине…

Между тем авернианец вместе со своим миром медленно погружался в пол туннеля. Двигаясь почти по колено в камне, он приблизился к Снуку и вытянул вперед просвечивающие перепончатые руки, пытаясь обхватить дрожащими длинными пальцами его голову.

— Нет! — закричал Снук, потеряв контроль над собой, и кинулся назад от протянутых к нему рук. — Нет! Никогда!

Потом он повернулся и бросился бежать к стволу шахты.

 

Глава 8

— Гил, я не понимаю, почему вы не хотите принять случившееся, — нетерпеливо произнес Бойс Амброуз, швырнув на стол пачку фотографий. — Еще по дороге сюда, через каких-нибудь несколько часов после того, как мы познакомились, я предположил у вас телепатические способности. В наши дни телепатия считается вполне реальным и достоверным с научной точки зрения явлением. Почему вы этого никак не признаете?

— А почему вы хотите, чтобы я это признал? — сонным голосом спросил Снук, грея в руках стакан с джином.

— Мне кажется, тот факт, что вы первый правильно поняли рисунок авернианца, тогда как я принял его за схему расположения планет, достаточно убедительно доказывает, что у вас есть телепатические способности.

— Вы все еще не сказали, почему вам так хочется, чтобы я это признал, — настаивал Снук.

— Потому что…

— Продолжайте, Бойс.

— Я бы сделал это, — сказал Амброуз, и в голосе его послышались нотки горечи. — Сделал бы, если бы обладал таким даром.

Снук раскрутил стакан, заставив джин двигаться в миниатюрном водовороте.

— Это потому, что вами движет дух ученого, Бойс. Вы из тех людей, что запускают воздушных змеев в грозу, невзирая на опасность. Я же не намерен позволять какому-то голубому чудовищу совать свою голову в мою.

— Они — люди. — Пруденс осуждающе взглянула на Снука.

Снук пожал плечами.

— Пусть так. Я не намерен позволять каким-то голубым людям совать свои головы в мою.

— Меня, например, это вовсе не смутило бы.

— Здесь просто напрашивается в ответ что-нибудь неприличное, но я слишком устал. — Снук сел в кресло поглубже и прикрыл глаза, успев заметить, как сжались губы Пруденс. — «Счет сравнялся», — обрадованно подумал он, одновременно удивляясь собственному ребячеству.

— Скорее слишком пьян.

Не открывая глаз, Снук поднял стакан в сторону Пруденс и сделал еще один глоток. Надвигающееся полупрозрачное голубое лицо до сих пор стояло у него перед глазами, и от этого в животе Снука все сжималось в плотный узел.

— По-моему, — озабоченно произнес Амброуз, — всем нам неплохо было бы отдохнуть. Мы не спали целую ночь и явно устали.

— Мне надо на завод, — сказал Калвер. Потом, повернувшись к Десу Квигу, который в этот момент разглядывал отснятые фотографии, спросил: — Ты поедешь, Дес? Могу подбросить.

— Я остаюсь, — ответил Квиг, задумчиво поглаживая свои белесые усы.

— Здесь слишком интересно.

— А как же ваша работа? — спросил Амброуз. — Я, конечно, благодарен за помощь, но…

— Пошли они с этой работой!.. Знаете, чем я там занимаюсь? Проектирую радиоприемники. — Несколько порций неразбавленного джина на голодный желудок, да еще после бессонной ночи, сделали свое дело, и язык у Квига начал заплетаться. — Это бы еще ничего, потому что я проектирую хорошие радиоприемники, но они передают их коммерческим специалистам. И знаете, что эти паразиты делают? Начинают вытаскивать из приемника по одной детали и продолжают делать это до тех пор, пока он не перестанет работать. Потом ставят последнюю деталь на место и в таком виде запускают в производство. Меня от этого воротит. Нет, я обратно не поеду. Будь я проклят, если…

Услышав этот крик души, Снук открыл глаза и успел заметить, что Квиг уронил голову на руки и тут же заснул.

— Ну, я пошел, — сказал Калвер. — До вечера.

Он вышел из гостиной, и вместе с ним ушел Джордж Мерфи, устало махнув на прощание забинтованной рукой. Снук поднялся, помахал рукой в ответ и повернулся к Амброузу.

— Что вы собираетесь делать?

Амброуз замялся, но потом ответил:

— За последние три дня я спал в общей сложности не больше четырех часов. Чертовски неудобно, но мысль о том, что сейчас придется ехать в Кисуму…

— Оставайтесь, — сказал Снук. — У меня две спальни, но только по одной кровати в каждой. Десу, похоже, и здесь удобно. Если я лягу в этой же комнате на диване, вы с Пруденс можете занять отдельные спальни.

Пруденс тоже встала.

— Ни в коем случае. Выгонять человека из его собственной постели… Я пойду с Бойсом. Думаю, ничего плохого со мной не случится.

Амброуз улыбнулся и потер глаза.

— Беда в том, что я чертовски устал. Поэтому, боюсь, с тобой вообще ничего не случится.

Он обнял ее за плечи, и они двинулись в спальню через коридор, прямо напротив гостиной. Закрывая дверь, Пруденс выглянула наружу, и на мгновение ее взгляд встретился со взглядом Снука. Он попытался улыбнуться, но губы ему не повиновались.

В окно другой спальни светило с востока яркое утреннее солнце, и Снук опустил штору, отчего в комнате воцарился мягкий золотистый полумрак. Не раздеваясь, он лег на постель, но усталость, такая настойчивая еще несколько минут назад, оставила его, и лишь через какое-то время ему удалось избавиться от одиночества, уйдя в сон.

Проснулся Снук уже за полдень от звука нового громкого голоса, проникавшего в спальню из гостиной. Поднявшись, он расчесал пятерней волосы и вышел узнать, кто их посетил. Посреди комнаты, беседуя о чем-то с Амброузом, Пруденс и Квигом, стоял Джин Хелиг из «Ассоциации прессы», стройный седеющий англичанин с тяжелыми веками. Он окинул Снука критическим взглядом и сказал с чувством:

— Ты отвратительно выглядишь, Гил. Я никогда тебя таким не видел.

— Благодарю. — Снук попытался подыскать что-нибудь в ответ, но пульсирующая головная боль мешала думать. — Я пойду сварю кофе.

Дес Квиг тут же вскочил.

— Я уже сварил, Гил. Сиди, я принесу тебе чашку.

Снук благодарно кивнул.

— Четыре чашки, пожалуйста. По утрам я всегда выпиваю четыре чашки.

Он рухнул в освободившееся кресло и огляделся. Амброуз смотрел на него озабоченно. Пруденс делала вид, что не замечает его присутствия. Хотя на ней был вчерашний костюм, выглядела она так же безукоризненно, как всегда, и Снук отвлеченно подумал, удалось ли Амброузу хотя бы однажды за то время, которое они провели в одной постели, нарушить ее отработанную невозмутимость.

— На этот раз ты, что называется, запустил кота в голубятню, — прогремел Хелиг. — Знаешь, после того, как я опубликовал твою информацию, за мной постоянно ходят два человека Фриборна.

— Ради бога, Джин, — Снук сдавил ладонями виски. — Если ты будешь говорить нормальным голосом, я вполне тебя расслышу.

Хелиг перешел на пронзительный шепот.

— Это убедило меня в том, что здесь кроется что-то важное. Раньше я не был уверен, и, боюсь, это заметно по тому, как я написал статью.

— Все равно спасибо.

— Не за что, — снова произнес Хелиг своим громоподобным голосом. — Теперь, когда твои призраки появились в Бразилии и на Суматре, все стало по-другому.

— Что? — Снук вопросительно взглянул на Амброуза.

— Я же говорил, что это должно случиться, — кивнул Амброуз. — Случилось, правда, немного раньше, чем я ожидал, но было бы неверно считать земной экватор правильным кругом. Планета деформирована приливными силами, и, кроме того, Земля колеблется относительно орбиты за счет движения барицентра системы Земля — Луна. Я не знаю, насколько точно Авернус повторяет эти движения, к тому же эффект либрации…

Амброуз замолчал, потому что Пруденс протянула руку и закрыла ладонью его рот. Заметив это прилюдное проявление интимности, Снук почувствовал укол ревности и быстро отвел взгляд.

— Извините, — закончил Амброуз. — Я иногда увлекаюсь.

— Интерес во всем мире к здешним событиям чертовски вырос, — сказал Хелиг. — Сегодня утром имя доктора Амброуза уже не раз упоминалось в передачах главной спутниковой системы.

Пруденс радостно рассмеялась и шутливо толкнула Амброуза.

— Наконец-то слава!

Снук, по-прежнему внимательно наблюдавший за Пруденс и всем, что вокруг нее происходило, успел заметить, как на лице Амброуза промелькнуло выражение мечтательности и торжества одновременно. Через мгновение оно сменилось обычной для него насмешливой внимательностью, но Снук почувствовал, что ему удалось увидеть истинного Амброуза. Плейбой-ученый, похоже, жаждал славы. Или уважения. Уважения своих коллег.

— Означает ли это, что скоро здесь будет много народа? — спросил Квиг, входя с кофе для Снука.

— Сомневаюсь, — ответил Хелиг томно, всем своим видом напоминая видавшего виды колониста, давно привыкшего к причудам аборигенов. — Из-за беспорядков на границе с Кенией канцелярия президента отменила все въездные визы на неопределенный срок. Кроме того, теперь нашим ученым парням есть куда поехать. Из Штатов гораздо легче смотаться в Бразилию, чем добиратья сюда, верно? Опять же меньше шансов получить под зад. — Хелиг оглушительно расхохотался, отчего даже чашка в руках у Снука задрожала.

Снук прикрыл глаза, стараясь не отвлекаться от воплощенного в кофе аромата и вкуса разумности, и мысленно пожелал, чтобы Хелиг куда-нибудь провалился.

— Кстати, у вас-то как тут дела? — продолжал Хелиг, твердо встав в центре комнаты. — Если эти призраки и в самом деле обитатели другого мира, как, по-вашему, найдем ли мы когда-нибудь способ общения с ними?

— Мы надеемся, — осторожно ответил Амброуз, — что нашли такой способ, но, разумеется, здесь не все просто.

Снук поднял глаза над краем чашки, и его взгляд встретился с взглядами Амброуза и Пруденс.

Хелиг смотрел на индикаторы наручного магнитофона.

— Полно, доктор, исповедь облегчает душу.

— Слишком рано, — сказал Снук, неожиданно для себя приняв решение.

— Возвращайся завтра или послезавтра, тогда, возможно, у нас будет для тебя неплохая история.

Когда Хелиг уехал, Амброуз прошел вслед за Снуком на кухню, где тот готовил новую порцию кофе.

— Я правильно понял, что вы имели в виду? — спросил он спокойно.

— Видимо.

Снук занялся споласкиванием чашек в раковине.

— Спасибо. — Амброуз взял полотенце и принялся неумело вытирать чашки. — Послушайте, я не хотел бы, чтобы вы меня неправильно поняли, но те, кто работает на науку, как и все остальные, получают деньги. Я знаю, что у вас есть свои причины на участие в этом деле, однако я был бы счастливо поставить наши отношения на соответствующую деловую основу, если вы…

— Вы можете кое-что для меня сделать, — перебил его Снук.

— Слушаю.

— Где-то в Малакке находится мой канадский паспорт. Я хотел бы получить его обратно.

— Думаю, я смогу это организовать.

— Это, видимо, обойдется вам в немалую сумму — как это говорится? — комиссионных.

— Не беспокойтесь. Мы так или иначе вытащим вас из Баранди. — Вытерев две чашки, Амброуз, очевидно, решил, что славно потрудился, и отложил полотенце в сторону. — Кстати, завтрашний эксперимент будет совсем не такой, как сегодня.

— Почему?

— Я смотрел планы и вертикальный разрез шахты, и там, где завтра будет верхняя мертвая точка, разработок нет. Нам придется перехватить авернианца на ходу там же, где в прошлый раз. На этом этапе он будет подниматься довольно быстро, но, если захотите, у вас будет еще одна возможность при спуске.

Снук принялся вытирать оставшиеся чашки.

— Вы исходите из того, что он будет ждать нас там…

— Из всех предположений, что мы делали, это пока наименее рискованное. Авернианец отреагировал очень быстро, ни один человек не сумел бы дать такой быстрый и решительный ответ. Я думаю, мы имеем дело с расой, превосходящей нас во многих отношениях.

— Это меня не удивляет. Но вы и в самом деле полагаете, что я получу какое-то телепатическое сообщение, когда мой мозг и его будут занимать один и тот же объем?

Амброуз пожал плечами.

— Кто может предсказать, что произойдет, Гил? В соответствии с нашими научными представлениями — если иметь в виду ортодоксальные научные представления — скорее всего, вообще ничего не получится. В конце концов ваша голова некоторое время занимала один и тот же объем с авернианским грунтом, и тем не менее у вас не было никаких головных болей.

— Не самый удачный пример. — Снук слегка прикоснулся кончиками пальцев к бьющейся вене на виске, словно проверял пульс.

— Зачем вы так много пьете?

— Это помогает спать.

— В этом лучше поможет женщина, — сказал Амброуз. — Результат тот же, но побочные эффекты только положительные.

Снук с трудом отогнал от себя мучительное видение: Пруденс на его левой руке лицом к нему…

— Мы говорили о телепатическом эксперименте. Вы полагаете, ничего не получится?

— Я этого не говорил. Просто мы слишком мало знаем об этом явлении. Я имею в виду, что возможность телепатического общения между людьми была доказана всего несколько лет назад, когда наконец перестали заниматься глупостями с угадыванием карт. Да и сейчас многие сказали бы, что структура мозга, мыслительные процессы и структура языка инопланетных существ настолько отличны от наших, что ни телепатического, ни какого другого общения с ними просто быть не может.

— Но авернианцы не инопланетяне. Скорее наоборот, — сказал Снук, сражаясь с незнакомыми концепциями. — Если они существуют уже миллионы лет в нескольких сотнях километров у нас под ногами и если телепатия действительно возможна, то какая-то связь, видимо, уже есть. Что-то вроде резонанса… Симпатического резонанса… Может быть, именно существование авернианцев объясняет…

— Общие элементы в религиях? Плутоническую мифологию? Повсеместные представления о том, что ад находится под землей? — Амброуз покачал головой. — Гил, эти вещи явно за пределами нашей работы. Не стоит с ними связываться. Не забывайте, что, хотя авернианцы и в самом деле существуют внутри нашей планеты, во многих отношениях они дальше от нас, чем Сириус. Самая далекая звезда, которую вы можете разглядеть в небе, все-таки часть нашей Вселенной.

— Но вы тем не менее думаете, что стоит попытаться?

Амброуз кивнул.

— Тут есть один момент, не позволяющий упустить такую возможность.

— Какой? — Снук даже перестал вытирать посуду в ожидании ответа.

— Сам авернианец, похоже, считал, что из этого что-то получится.

Когда их группа в предрассветной темноте отправилась к шахте, Снук обнаружил, что Пруденс осталась в бунгало, и с интересом отметил, что ни она, ни Амброуз ни словом об этом не обмолвились. Днем они ездили в Кисуму переодеться и пообедать в отеле, и, когда вернулись, их можно было принять за новобрачных. После их возвращения времени для обсуждения приготовлений оставалось достаточно, однако вопрос об участии Пруденс даже не затрагивался, по крайней мере в присутствии Снука. Возможно, ее решение было продиктовано здравым смыслом: она осталась, чтобы избежать лишних неприятностей с охранниками у ворот. Но Снук подозревал, что Пруденс просто не пожелала участвовать в событиях, где ему предстояло играть главную роль, особенно после того, как она открыто осудила его бегство в прошлый раз. Снук сознавал, что это ребячество, но тем не менее происходящее доставляло ему какое-то непонятное удовольствие: события доказывали, что Пруденс выделяет его среди других, постоянно на него реагирует, пусть даже отрицательно.

У ворот к их четверке — Снуку, Амброузу, Квигу и Калверу — присоединился Джордж Мерфи, который о чем-то разговаривал там с охранниками.

— Не хочется, чтобы вчерашнее повторилось, — сказал он, выходя им навстречу. — Я себя чувствую просто какой-то развалиной.

— По-моему, ты выглядишь отлично. — Снуку никогда прежде не доводилось видеть Мерфи таким уверенным в себе и некротимым, и присутствие этого здоровяка придавало ему сил. — Чем ты занимался?

— Просиживал штаны на совещаниях. Картье продолжает втолковывать рабочим, что никаких призраков нет, потому что теперь они не могут их увидеть, и что это вообще никакие не призраки. А шахтеры твердят, что лучше него знают, что такое призраки, и что, даже когда они их не видят, они их чувствуют. Я думаю, на Картье давит полковник Фриборн.

Проходя в ворота, Снук подобрался поближе к Мерфи и, шагая в ногу с ним, тихо сказал:

— Я думаю, он на всех давит. Сам знаешь, дела идут совсем не так, как мы ожидали.

— Знаю, Гил. Но все равно спасибо.

— А ты не смог бы втолковать шахтерам, что авернианцы не принесут им никакого вреда?

Мерфи задумался.

— Ты сам в этом уверен, однако…

— …однако я убежал. Ясно, Джордж.

Миновав освещенный участок у пропускного пункта, Снук заметил два джипа с солдатами на том же месте, что и вчера. Он надел «амплиты» и в возникшем голубом сиянии увидел уже знакомого ему надменного молодого лейтенанта. Глаза лейтенанта скрывали «амплиты» военного образца для ночных дежурств, но на его лице, словно высеченном скульптором из эбенового дерева, застыло выражение свирепой, беспощадной настороженности. От этого наблюдения у Снука по спине пробежали мурашки.

— Вот тот лейтенант, — спросил он, — он не родственник полковника?

Мерфи надел свои магнитолюктовые очки.

— Племянник. Курт Фриборн. Держись от него подальше. Если возможно, даже не вступай с ним в разговор.

— Господи! — вздохнул Снук. — Сколько же их?!

В этот момент двигатели обоих джипов взревели, фары пучками света ударили по группе идущих, отбрасывая на землю длинные тени. Подкатив ближе, машины принялись медленно объезжать группу кругами, иногда подбираясь так близко, что два-три раза людям пришлось уступать дорогу. С лиц всех сидящих в машинах, за исключением лейтенанта, во время этих маневров не сходили широкие ухмылки, но никто из них не проронил ни слова.

— Из такой открытой машины, — негромко проговорил Мерфи, — ты или я запросто можем вытащить водителя…

— Ты или я запросто можем получить пулю в лоб. А оно того не стоит, Джордж.

Снук продолжал ровным шагом двигаться к входу в шахту, и через некоторое время джипы вернулись на прежнее место. Вскоре вся группа собралась у освещенного флуоресцентными лампами подъемника. Амброуз с тяжелым стуком поставил на землю излучатель.

— Утром первым делом, — произнес он негодующе, — доложу об этих безобразиях властям. Мерзавцы начинают мне надоедать.

— Давайте-ка спускаться, — сказал Снук, обменявшись взглядами с Мерфи. — На встречу с дьяволом, которого мы еще не знаем.

— Право же, не следует о них так думать. — Амброуз подхватил свой черный ящик и двинулся впереди всех к подъемнику.

На сей раз похожий на пещеру туннель третьего уровня не оказал на Снука такого гнетущего действия, как он ожидал. Главным образом потому, что сейчас он ощущал себя частью группы, действующей заодно. Амброуз метался по туннелю, проверяя сделанные им светящиеся отметки на полу, настраивая излучатель и то и дело пробегая пальцами по клавиатуре карманного компьютера. Калвер занимался аналого-цифровым модулятором, Квиг — камерами и магнитолюктовыми фильтрами. Мерфи убирал со сцены ожидаемого «действия» мелкие обломки камней. Снук невольно почувствовал себя лишним.

— Еще минут десять, — сказал ему Амброуз, отрывая взгляд от компьютера. — И помните, пожалуйста, Гил, я не вынуждаю вас. Это, скажем так, вспомогательный эксперимент. Я лично больше верю в модулятор. Так что не заставляйте себя терпеть больше, чем сможете. Идет?

— Договорились.

— Ладно. Следите внимательно, не появится ли в поле зрения какое-либо подобие крыши. Из вашего рассказа я понял, что вчера вы этот момент пропустили, а нам нужно быть готовыми заранее. — Амброуз заговорил громче, в голосе его снова послышались нотки удовлетворенности. — Если будет время, делайте наброски на листках, что я вам дал. Даже устройство крыши сможет рассказать нам что-то об авернианцах, например идут ли у них дожди. Так что прошу всех быть внимательными к деталям.

Прислонившись к стене туннеля и наблюдая за последними приготовлениями, Снук достал сигареты, но Амброуз строго покачал головой, и он с обреченным видом спрятал пачку, искренне желая оказаться в данный момент где-нибудь совсем на другом конце света и заниматься чем-то совсем иным. Например, лежать в тихой комнате в тени золотистых от света штор, и чтобы голова Пруденс Девональд покоилась на его руке — на левой руке, как записано в «Песне песней» Соломона, главы вторая и восьмая, — так, чтобы правой удобно было касаться…

На каменном полу туннеля появилась светящаяся голубая линия. Через несколько секунд она превратилась в треугольный конек крыши, и Снук в оцепенении двинулся к назначенному ему месту. Пол туннеля выглядел необычно прозрачным.

Снук так увлекся возникающими образами, что даже не заметил, как к нему подошел Джордж Мерфи. Большая сухая рука Мерфи отыскала его руку и вложила в ладонь какой-то маленький светлый предмет, на ощупь похожий на полированную слоновую кость.

— Возьми, — прошептал Мерфи. — Это поможет.

— Что это? Амулет? — ошарашенно спросил Снук.

— Ты меня совсем дикарем считаешь? — В голосе Мерфи послышалось шутливое осуждение. — Это жевательная резинка.

Он торопливо шагнул в сторону. Из камня постепенно поднялась слегка светящаяся крыша, своим переплетением стропил и балок удивительно похожая на земную.

Снук засунул резинку в рот, с благодарностью ощущая ее знакомую мятную теплоту, по мере того как он погружался в смутно различимые контуры квадратной комнаты, где, изгибая губы двигающихся щелевидных ртов, его ждали трое авернианцев. Двое из них держали в руках какие-то продолговатые аппараты, и внезапно туннель наполнился звуками — печальными, мяукающими, странными звуками из прибора в руках Калвера. Рядом послышался человеческий голос, но Снук не разобрал, кем и что было сказано, потому что в этот момент третий авернианец, вытянув руки, двинулся к нему.

«Я не могу, — пронеслась у Снука паническая мысль. — Это слишком…»

Вкус жевательной резинки во рту увилился, напоминая Снуку, что он не одинок в этом испытании, и, когда уровни пола сошлись, он послушно шагнул навстречу авернианцу.

Призрачное лицо становилось все ближе, туманные глаза все больше… Снук наклонил голову, отдавая себя, и слияние произошло.

Он удивленно выдохнул, почувствовав, как растворяется его сознание… 4 Покоя глубины тебе волны бегущей!

Меня зовут Феллет. Моя функция в нашем обществе — Ответчик. Это означает, что я должен давать советы другим. Советовать, как поступать или что нужно будет сделать. Нет, твоя концепция оракула не подходит. Наоборот. Оракул предсказывает события, предоставляя слушающим строить свои, возможно, неверные планы. Поскольку концепция предсказания теряет свой смысл, когда пытаешься пойти дальше простых причинно-следственных заключений, например о том, что растущее семя достигнет зрелости или падающий камень упадет на грунт, необходимо оценить значение того, что уже произошло, и дать безупречный совет, как поступать…

Оракул. Логическая стрелка, указывающая на близкую концепцию… Предсказания по звездам… Непогрешимые, как звезды над головой. Звезды… Взрывы…

Катастрофа!

Стой, подожди! Мне больно.

Звезды на своих курсах… Планеты? Во множественном числе? Циклическое движение? Что такое год?

Нет! Твои представления о времени неверны. Время — прямая нить, натянутая между Бесконечностью Прошлого и Бесконечностью Будущего, в ней сплетены черные и светлые волокна, ночи и дни. Кажется, что они чередуются, но они непрерывны. Непрерывны и изогнуты…

Подожди! Боль все сильнее…

Солнце — даритель дня… Планеты, эллипсы, осевое вращение. Отсутствие крыши облаков, чистое небо, много солнц. Логическая стрелка, указывающая на близкую концепцию… Частицы, античастицы. Верно. Наша взаимосвязь определена почти правильно, но есть что-то еще… Планета из античастиц над крышей облаков… В году 1993…

Смятение. Непонимание. Время невозможно измерить иначе, как в терминах «минус — сейчас» и «плюс — сейчас». И все же…

Тысячу дней назад вес наших океанов уменьшился. Воды поднялись в небо, почти достигая крыши облаков. А затем смели Людей. И дома Людей…

Ты говоришь, я должен был знать. Должен был предсказать.

Ты говоришь…

НЕТ!

Снук снова ощутил во рту теплый вкус мяты и понял, что стоит на коленях на твердом камне в кругу озабоченных лиц, и несколько рук удерживают его от падения. «Амплитов» на нем не было, и кто-то включил переносной фонарь, отчего испещренные следами обработки резко очерченные стены туннеля показались ему какими-то искусственными и нереальными.

— Ты в порядке, Гил? — Голос принадлежал Мерфи. Вопрос был задан почти непринужденным тоном, но именно это свидетельствовало о том, что Мерфи по-настоящему обеспокоен.

Снук кивнул и встал с колен.

— Надолго я отключился?

— Вы не отключались, — сказал Амброуз строгим профессиональным голосом. — Вы просто упали на колени. Джордж включил свет — вопреки моему распоряжению — и тем самым прервал эксперимент, чуть нас всех не ослепив. — Он повернулся к Мерфи. — Джордж, вы же прекрасно знаете, что инструкция к магнитолюктовым очкам однозначно запрещает включать яркий свет там, где в них работают люди.

— Я думал, Гилу плохо. — Мерфи упорно отказывался признать свою вину.

— С чего ему могло быть плохо? — Амброуз снова перешел к делу. — Ладно, сейчас бессмысленно устраивать разбирательство. Остается только надеяться, что те несколько секунд записи, что мы получили, оправдают…

— Подождите… — перебил его Снук неуверенно, все еще не придя в себя после возвращения в знакомую ему Вселенную. — А Феллет? Вы видели, как он реагировал?

— Кто такой Феллет?

— Авернианец. Феллет. Разве вы…?

— О чем вы говорите? — Пальцы Амброуза вцепились в плечи Снука. — Что такое?.

— Я хочу узнать, как долго голова авернианца была… ну… внутри моей?

— Почти и не была вовсе, — отвтил Калвер, вытирая глаза. — Мне показалось, что он отскочил от тебя, и в этот момент Джордж чуть не сжег мне сетчатку своим…

— Тихо! — выкрикнул Амброуз взволнованно. — Неужели получилось, Гил? У вас создалось впечатление, что вы знаете его имя?

— Впечатление? — Снук устало улыбнулся. — Гораздо больше. На какое-то время я стал частью его жизни. Потому-то я и хотел узнать, сколько длился контакт: мне показалось, что минуты, а может, часы.

— Что вы запомнили?

— Это не очень хорошее место, Бойс. Что-то там не так. Странно, но, когда мы спускались сюда, у меня появилась мысль…

— Гил, я хочу получить от вас максимум информации прямо сейчас и записать все на пленку, пока ничего не забылось. Вы в состоянии начать? Какие-нибудь болезненные ощущения остались?

— Я немного выбит из колеи, но в остальном все в порядке.

— Отлично. — Амброуз поднес свой наручный магнитофон к губам Снука.

— Вы уже сказали, что его зовут Феллет. Он назвал как-нибудь свою планету?

— Нет. Похоже, они ее никак не называют. Это единственный мир, о существовании которого они знают, так что, может быть, им и не нужно название. И потом все произошло не так, как вы думаете. Мы не разговаривали.

Снук начал сомневаться в своей способности передать истинный характер контакта, и в этот момент до него наконец дошло, сколь огромно и невероятно случившееся с ним. Обитатель другой вселенной, «призрак» прикоснулся к его разуму. Их жизни перемешались…

— Ладно. Попробуйте начать все с начала. С самого первого, что вы помните.

Снук закрыл глаза и произнес:

— Покоя глубины тебе волны бегущей…

— Это приветствие?

— По-моему, да. Но для него, я думаю, это нечто более важное. Их мир почт весь покрыт водой. И ветер может поднять волну до… Я не знаю…

— О'кей. Пропустите приветствие. Что было дальше?

— Феллет назвал себя Ответчиком. Это что-то вроде вождя, но он сам о себе так не думает. Потом был спор об оракулах и предсказаниях, но спорил только он. Он сказал, что предсказания невозможны.

— Спор? Я понял, что вы не разговаривали.

— Все так, но он, должно быть, каким-то образом воспринимал мои представления.

— Это важно, Гил, — живо заметил Амброуз. — Как вы думаете, он получил от вас столько же информации, сколько вы от него?

— Не знаю. Процесс, вероятно, был двусторонний, но как я могу сказать, кто из нас получил больше?

— Вам не показалось, что он принуждает вас к разговору?

— Нет. Ему даже было плохо. Он что-то говорил про боль.

— Ладно. Дальше, Гил.

— Его потрясла информация о звездах. У них, насколько я понял, не существует астрономии. Там постоянный облачный покров, и Феллет воспринимал его как какую-то крышу. Он не знал о связи звезд и планет.

— Вы уверены? Они вполне могли вывести астрономические закономерности.

— Но как? — Снук словно оправдывался.

— Я понимаю, что это не так просто, но есть множество наводящих фактов: цикличность смены дня и ночи, времена года…

— Они все это воспринимают не так. Феллет не подозревал, что его мир вращается. День и ночь они воспринимают как белые и черные участки на нити времени. У них нет времен года. Они не знают, что такое летоисчисление. Для них время линейно. У них нет дат и календарей, как у нас. И время они отсчитывают вперед и назад от настоящего.

— Довольно неудобная система, — прокомментировал Амброуз. — Нужны постоянные точки отсчета.

— Откуда вы знаете? — Снук, все еще взволнованный происшедшим, не сумел справиться с раздражением, которое вызвала у него самоуверенность Амброуза. — Откуда вы знаете, как они думают? Вы даже не знаете, как думают другие люди…

— Извините, Гил. Но прошу вас, не отвлекайтесь. Что еще вы помните?

— Амброуз был невозмутим.

— Единственное, пожалуй, что его не удивило, это объяснение двух вселенных, которое я усвоил от вас. Он так и сказал: «Частицы. Античастицы. Верно. Наша взаимосвязь определена почти правильно».

— Любопытно. Ядерная физика есть, а астрономии нет. Он так и сказал. «Почти правильно»?

— Да. Потом было что-то про время. И про Планету Торнтона… — Снук запнулся.

— Что такое?

— Я только что вспомнил. Именно здесь он по-настоящему разволновался… Он сказал, что тысячу дней назад что-то случилось. Я запомнил цифру по тому, как ее воспринял. У меня создалось впечатление, что он имел в виду не ровно тысячу дней. Примерно, как мы говорим «около года назад», когда имеем в виду одиннадцать, двенадцать или тринадцать месяцев.

— Что случилось, Гил? Он упоминал приливы?

— Вы знали?! — Несмотря на смятение, Снук понял, что его мнение об Амброуз снова меняется.

— Выкладывайте, что он говорил. — Тон Амброуза был мягок и убедителен, но в то же время требователен.

— «Тысячу дней назад вес наших океанов уменьшился. Воды поднялись в небо, почти достигая крыши облаков. А затем смели Людей. И дома Людей».

— Это подтверждает все мои гипотезы, — умиротворенно сказал Амброуз. — Я буду знаменит. Отныне я буду знаменит.

— Кто говорит о вас? — Сбитый с толку и рассерженный, Снук почувствовал, как в нем зарождается непонятный страх. — Что случилось на Авернусе?

— Тут все просто. Планета Торнтона состоит из того же вещества, что и Авернус. Вот почему она изменила орбиту Авернуса. Разумеется, возникли сильные приливные явления, а мы уже знаем, что значительная часть Авернуса покрыта водой.

Снук прижал ладони к вискам.

— Большинство из них утонули.

— Разумеется.

— Но они же люди! Вас, похоже, это совершенно не волнует.

— Это не так, Гил, — произнес Амброуз ровным голосом. — Просто мы ничего не можем сделать. Никто ничем не может им помочь.

Что-то в этой последней фразе еще больше усилило смятение, охватившее Снука. Качнувшись, он шагнул вперед и ухватился за куртку Амброуза.

— Вы не все сказали?

— Гил, вы возбуждены, — Амброуз не двигался с места и не пытался вырваться. — Возможно, сейчас не время для этого разговора.

— Я хочу знать. Сейчас.

— Ладно. В любом случае мы не выслушали вас до конца. Что произошло после того, как авернианец узнал о Планете Торнтона?

— Я не… Кажется, он говорил что-то о предсказаниях. Последнее, что я помню, это его крик «нет!». Крик — неверное слово, не было никакого звука, но я почувствовал его боль.

— Поразительно, — сказал Амброуз. — Восприимчивость и легкость понимания, присущие вашему другу Феллету, просто… Другого слова, кроме как «сверхчеловеческие», не подберешь. А его способность к телепатическому общению… Мы открыли новую область для изучения.

— Почему Феллет закричал?

Амброуз осторожно высвободился из рук Снука.

— Я пытаюсь объяснить вам, Гил. Это только догадка, но главный вопрос заключается в том, сколько он мог от вас узнать. Вы когда-нибудь интересовались астрономией?

— Нет.

— Но вы помните хотя бы что-то из услышанного или прочитанного о том, что Планета Торнтона захвачена нашим Солнцем? Что-нибудь о ее новой орбите?

— Не знаю. — Снук попытался собраться с мыслями. — Было что-то о прецессирующей орбите… Планета должна вернуться. Через девяносто восемь лет, так?

— Продолжайте. Нам важно понять, есть ли в вашем сознании информация о том, что должно произойти.

Снук задумался на секунду, нейроны связались между собой, и его охватила глубокая печаль.

— В следующее прохождение Планеты Торнтона, — произнес он глухо, — по расчетам, она должна будет пройти сквозь Землю.

— Верно, Гил, вы в самом деле знали.

— Но Авернус уже удалится от Земли.

— На очень небольшое расстояние, и то, если отделение будет происходить с теперешней скоростью. В любом случае это не имеет значения: при столь малом промахе катастрофа будет не менее страшная, чем при лобовом столкновении. — Амброуз обвел взглядом молчаливых, внимательных людей. — Земли, конечно, это не коснется.

— Вы думаете, Феллет все это понял? — спросил Снук, будучи не в силах заглушить траурную фугу, звучащую у него в голове. — Вы думаете, он поэтому и закричал?

— Думаю, да, — сказал Амброуз, глядя в глаза Снуку. — Вы сообщили ему, что его планета вместе со всеми ее обитателями погибнет меньше чем через столетие.

 

Глава 9

Как и прежде, выход из-под земли на чистый пастельный свет нового дня подействовал на Снука успокаивающе, позволил ему мысленно увеличить расстояние между собой и авернианцами.

Наполнив легкие пронизанным солнцем воздухом, он почувствовал, как к нему возвращаются силы, оставившие его после контакта с обитателем другого мира. Мир, его мир, казался ему теперь добрым, безопасным и устойчивым, отчего мысль о том, что совсем скоро на свет начнет появляться еще один мир, легко забывалась.

Впрочем, тут же поправлял он себя, говорить о том, что Авернус и его обитатели «появятся на свет», было бы неверно: для них земное желтое солнце просто не существует. На Авернусе останется та же самая облачная крыша, такая плотная, что днем мрак над головой лишь слегка тает. Залитый водой, туманный, слепой мир… Дома с высокими крышами из красновато-коричневого камня, словно моллюски, прилепившиеся к цепи экваториальных островов…

Это видение в духе Тернера возникло в сознании Снука с необычайной ясностью, и он мгновенно понял, что пришло оно от Феллета. Последействие, след удивительного контакта разумов, связавшего на миг две вселенные, две реальности. Он остановился, пытаясь осознать, сколько знаний об Авернусе он получил в момент этой полнейшей близости и сколько отдал взамен.

— Что с вами, Гил? — спросил Амброуз, глядя на него с озабоченностью собственника.

— Все в порядке. — Желание избежать роли подопытного животного заставило Снука умолчать о своем новом открытии.

— У вас на лице было какое-то мечтательное выражение…

— Думал об авернианской вселенной. Вы доказали, что внутри нашего солнца есть антинейтринное… Означает ли это, что все другие звезды в нашей Галактике устроены так же?

— У нас нет достаточных данных в поддержку этой гипотезы. Есть, правда, такое понятие — принцип усреднения; он гласит, что местные условия нашей Солнечной системы следует рассматривать как всеобщие. Соответственно, раз есть антинейтринное солнце, конгруэнтное нашему, все остальные звезды галактики с большой долей вероятности устроены так же. Но это всего лишь принцип, и я понятия не имею, какова средняя плотность распределения материи в авернианской вселенной. Не исключено, что таких солнц, как у них, на всю нашу Галактику лишь горстка.

— Едва хватит на венок.

— Венок? — На лице Амброуза отразилось недоумение.

— Авернианцы ведь погибнут?

— Не надо считать себя лично за все ответственным, Гил. Ни к чему хорошему это не приведет, — сказал Амброуз, понизив голос.

Ирония ситуации, в которой кредо всей своей жизни он услышал из уст другого, да еще в обстоятельствах, столь полно продемонстрировавших справедливость высказанного принципа, показалась Снуку забавной. Он сухо рассмеялся, делая вид, что не замечает встревоженного взгляда Амброуза, после чего двинулся к воротам. Как он и ожидал, оба джипа стояли теперь с подветренной стороны от пропускного пункта, но, судя по всему, дежурные сменились, и их группа беспрепятственно миновала машины. Они почти завернули за угол здания, когда позади разбилась об асфальт брошенная кем-то из солдат пустая бутылка. Множество прозрачных осколков, брызнувших во все стороны, разбежались в дорожной пыли подобно юрким стеклянным насекомым. Солдат в одной из машин издевательски захохотал, словно гиена.

— Не обращайте внимания. Обо всех инцидентах я сообщу, — сказал Амброуз, — и кое-кто из этих горилл еще пожалеет о своем поведении.

После того как Мерфи перебросился парой фраз с охранниками, вся группа вышла за ворота и, свернув налево, направилась по пологому склону к бунгало Снука. Среди деревянных хибар и сараев небольшого горняцкого поселка царила обманчивая тишина, но слишком много людей стояло на перекрестках. Некоторые из них весело приветствовали проходящих мимо Снука и Мерфи, но сама их беззаботность служила показателем сгущавшейся в воздухе тревоги.

Снук шагнул к Мерфи и сказал:

— Странно, что здесь до сих пор так много народу.

— У них нет выбора, — ответил Мерфи. — Все дороги патрулируют «леопарды».

У самого бунгало Снук с ключом в руке чуть опередил группу, но, едва он поднялся на порог, дверь распахнулась, и к ним вышла Пруденс, спокойная, элегантная, всем своим обликом олицетворяющая недоступное другим совершенство. В короткой блузке, подвязанной узлом, она, словно порыв дорогих духов, светлых волос и затянутой в шелк груди, прошелестела мимо Снука навстречу Амброузу. Снедаемый ревностью, Снук увидел, как они поцеловались, но, сохраняя непроницаемый вид, решил оставить увиденное без комментариев.

— Трогательная встреча, — услышал он собственный голос, самовольно нарушивший все стратегические планы рассудка. — Нас не было целых два часа!

В ответ Пруденс только еще крепче прижалась к Амброузу.

— Мне было одиноко, — прошептала она ему. — И я хочу есть. Давай позавтракаем в отеле.

На лице Амброуза отразилось замешательство.

— Я думал остаться здесь, Пру. Слишком много работы.

— А ты не можешь работать в отеле?

— Без Гила не могу. Он у нас теперь гвоздь программы.

— В самом деле? — Пруденс с недоверием взглянула на Снука. — Ну, тогда, может быть…

— Я не рискну поехать в Кисуму в таком виде, — сказал Снук, потрогав свою короткую стрижку «ежиком».

Мерфи, Квиг и Калвер заулыбались.

— Мы поедим позже, — торопливо сказал Амброуз, подталкивая Пруденс к двери. — Кроме того, у нас есть что отметить: мы только что вошли в историю науки. Ты сейчас сама все услышишь…

Продолжая уговаривать Пруденс, он увел ее в гостиную.

Снук прошел на кухню, включил перколатор и ополоснул лицо холодной водой над раковиной. Домашняя обстановка на время вытеснила из его мыслей безнадежно серый Авернус. Вернувшись с чашкой кофе в комнату, он застал всю компанию за обсуждением успешного эксперимента. Калвер и Квиг, развалившись в креслах в самых непринужденных позах, спорили о методах анализа тех нескольких авернианских звуков, что им удалось записать. Мерфи стоял у окна, задумчиво пережевывая резинку и устремив взгляд в сторону шахты.

— Есть кофе и джин, — объявил Снук. — Выбирайте сами.

— Мне ничего, — сказал Амброуз. — Столько всего навалилось, что я, право, не знаю, с чего начать, однако давайте прежде всего прослушаем запись Гила.

Он снял с запястья магнитофон, настроил и вложил его в гнездо усилителя.

— Гил, слушайте внимательно, возможно, это вызовет у вас еще какие-нибудь воспоминания. Мы имеем дело с новой формой общения и совершенно не знаем, как воспользоваться ею наилучшим образом. Мне все еще представляется, что аналого-цифровой модулятор надежнее позволит нам связаться с авернианцами, но с вашей помощью мы сможем изучить их язык за несколько дней вместо того, чтобы тратить на это недели или месяцы.

Он включил воспроизведение, и голос Снука заполнил комнату:

«Покоя глубины тебе волны бегущей…»

Пруденс, сидевшая на подлокотнике, кресла Амброуза, неожиданно прыснула.

— Извините, — сказала она, — но это просто смешно.

Амброуз выключил аппарат и укоризненно взглянул на нее.

— Пожалуйста, Пру… Все происходящее очень для нас важно.

Она закивала и вытерла глаза.

— Я знаю и прошу меня извинить, но, похоже, вы доказали всего лишь то, что авернианцы на самом деле кельты. Глупо.

— Что ты имеешь в виду?

— «Покоя глубины тебе волны бегущей» — это первая строка традиционного кельтского благословения.

— Ты уверена?

— Абсолютно. В колледже моя соседка по комнате прилепила его на дверцу шкафа. «Покоя глубины тебе волны бегущей; Покоя глубины тебе струи воздушной; Покоя глубины…» Когда-то я помнила его наизусть. — Пруденс с вызовом взглянула на Снука.

— Никогда его не слышал, — сказал он.

— Непонятно… — Амброуз пристально посмотрел на него. — Хотя я могу предположить, что на самом деле вы когда-то очень давно слышали эти слова, и они отложились в вашем подсознании.

— Ну и что? Я же сказал, что мы с Феллетом не разговаривали. Я просто воспринимал его мысли, и вот в таком виде ко мне пришла первая.

— Удивительное совпадение фраз, но, очевидно, этому есть какое-то объяснение.

— Я могу предложить его прямо сейчас, — сказала Пруденс. — Мистер Снук остался без работы, и, будучи человеком изобретательным, он тут же нашел себе новое занятие.

Амброуз покачал головой.

— Ты несправедлива, Пру.

— Может быть, но ты же ученый, Бойс. Где подлинные доказательства, что этот замечательный телепатический контакт не выдумка мистера Снука?

— Рассказ Гила содержит достаточно доказательств, вполне меня удовлетворяющих.

— Мне наплевать, верите вы мне или нет, — вступил в разговор Снук,

— но я повторяю: у нас с Феллетом был не обычный разговор. Часть информации я получал словесно, иначе я не узнал бы его имени, а часть — в представлениях, ощущениях и образах. Авернус по большей части покрыт водой. Вода там повсюду, не переставая дуют ветры, и авернианцам, похоже, нравится образ волн, постоянно бегущих вокруг планеты. Для них, мне кажется, они символизируют покой, мир или что-то в этом духе.

Амброуз сделал в блокноте какую-то запись.

— Вы не упоминали об этом раньше. Во всяком случае, не в деталях.

— Но так это происходит. Я могу говорить целый месяц, и все равно что-нибудь новое к концу этого срока вспомнится. Чуть раньше я вспомнил, как выглядят их дома. Не тот дом, что мы видели, а общее впечатление об их строениях.

— Продолжайте, Гил.

— Их строят из коричневого камня. Длинные пологие скаты крыш…

— По-моему, это очень похоже на обычные наши дома, — сказала Пруденс, снова улыбаясь. Чуть скошенные внутрь зубы делали выражение ее лица еще более презрительным и надменным.

— А не пойти бы вам… — Снук замолчал, потому что в этот момент новый прилив воспоминаний принес ему яркий образ цепи невысоких островов, каждый из которых был буквально целиком застроен одним сложным зданием. Секции его сходились крышами к пику в центре. Вместе с отражениями жилищ в спокойной серой воде острова казались вытянутыми гранеными алмазами. Один из них особенно выделялся необычной двойной аркой, слишком большой, чтобы она могла быть целиком функциональной. Вероятно, арка соединяла две естественные возвышенности. Несколько секунд видение было настолько четким, что Снук ясно различил прямоугольники окон и двери, у порогов которых ласкался спокойный океан. Маленькие лодки неторопливо кивали, стоя на якоре…

— Так дело не пойдет, — в голосе Амброуза послышалось раздражение.

— Мне тоже так кажется. — Пруденс встала и, бросив на Мерфи надменный взгляд, спросила: — Я полагаю, в этой деревне найдется какое-нибудь заведение, где можно поесть?

— Единственное открытое сейчас место — это «Каллинан Хаус», но вам лучше туда не ходить, — неуверенно ответил Мерфи.

— Я вполне способна сама принимать такие решения.

Мерфи пожал плечами и отвернулся, но тут вмешался Снук:

— Джордж прав, вам не следует ходить туда одной.

— Благодарю за трогательное внимание, но позаботиться о себе я также вполне способна сама. — Пруденс развернулась на каблуках и вышла из комнаты. Через секунду хлопнула входная дверь.

Снук повернулся к Амброузу.

— Бойс, я думаю, вы должны остановить ее.

— При чем тут я? — раздраженно отозвался Амброуз. — Я не просил ее присоединиться к нашей группе.

— Нет, но вы… — Снук решил не ссылаться на проведенную ими в одной постели ночь, чтобы не выдать собственных чувств. — Вы же не отказали ей.

— Гил, если вы еще не заметили, так я вам скажу: Пруденс Девональд в высшей степени своенравная эмансипированная молодая особа, и, когда она говорит, что вполне способна позаботиться о себе в любой ситуации, я ей охотно верю. О господи! — Голос его от раздражения становился все выше. — Перед нами важнейшее научное событие века, а мы спорим из-за того, кто будет опекать эту юбку, которой здесь и быть не следовало! Давайте по крайней мере еще разок-другой пройдемся по пленке, а?

— У меня получился очень удачный снимок устройства крыши, — сказал Квиг, чтобы задобрить его.

Амброуз взял фотографию в руки и принялся внимательно изучать изображение.

— Спасибо. Это все будет нам очень полезно. Однако сейчас давайте снова прослушаем пленку, и каждый пусть записывает вопросы, которые придут ему в голову. — Он включил крошечный аппарат и сел, повернувшись к нему одним ухом и изображая предельное внимание.

Снук расхаживал по комнате, прихлебывая кофе и стараясь сосредоточиться на странных звуках собственного голоса, доносящихся из магнитофона. Минут через десять он наконец поставил чашку на стол.

— Я голоден, — сказал он. — Пойду поем.

Амброуз удивленно посмотрел на него.

— Мы можем поесть потом, Гил.

— Но я хочу есть сейчас.

От окна повернулся Мерфи.

— Мне здесь особенно делать нечего, и я, пожалуй, пойду с тобой.

— Приятного аппетита! — саркастически произнес Амброуз и снова уткнулся в свои записи.

Снук кивнул и вышел. Они неторопливо спустились с холма, наслаждаясь теплым утренним воздухом и видом пламенеющих цветов бугенвиллей. Шли молча, затем свернули на главную улицу, украшенную линялыми вывесками заведений и рекламными плакатами. Тишина и отсутствие людей создавали атмосферу воскресного утра. Снук и Мерфи дошли до перекрестка, где размещался «Каллинан Хаус». Как и ожидал Снук, у здания стоял джип. Обменявшись многозначительными взглядами, но стараясь все же не терять непринужденного вида, они пошли быстрее. Под пыльным навесом у входа на пивной бочке сидел молодой мулат в белом барменском переднике и курил черуту.

— Где девушка? — спросил Снук.

— Там, — ответил парень, нервничая, и указал на дверь слева. — Но я не советую вам туда ходить.

Снук толкнул дверь, и его взгляду представилась картина, мгновенно воспринятая до мельчайших деталей. В прямоугольном зале у дальней стены располагалась стойка бара, все остальное пространство занимали круглые столики и плетеные кресла. Двое солдат с пивными кружками в руках стояли, облокотясь о стойку. Автоматы «узи» лежали рядом на стульях. На одном из столиков, накрытом для завтрака, стояла Пруденс с выкрученными за спину руками. Ее удерживал капрал. Перед Пруденс стоял лейтенант Курт Фриборн. Он замер на миг, когда вошли Снук и Мерфи, потом так же неторопливо, как и раньше, занялся узлом на кофточке Пруденс.

— Пруденс! — произнес Снук укоризненно. — Ты нас не подождала.

Двигаясь к столику, он заметил, как солдаты у стойки взяли автоматы в руки, но решил положиться на то, что его непринужденное поведение не спровоцирует их на поспешные действия. Фриборн бросил взгляд на окна, потом на дверь, и, когда убедился, что Снук и Мерфи пришли одни, озабоченность на его лице сменилась улыбкой. Он снова перевел все внимание на Пруденс и наконец распутал узел. Полы кофточки разошлись, открывая взгляду грудь в шоколадного цвета кружеве. Бледное лицо Пруденс застыло.

— Мы с вашим другом уже встречались, — сказал Фриборн, обращаясь к Пруденс. — Он шутник.

Голос лейтенанта звучал так отвлеченно, словно говорил зубной врач, успокаивающий пациента. Он положил руки на плечи Пруденс и принялся стягивать кофточку, не сводя с ее лица пристального, хладнокровного, профессионального взгляда.

Снук посмотрел на столик и не нашел ничего, хотя бы отдаленно напоминающего оружие: даже ножи и вилки были из пластика. Но, решив так или иначе избавить Пруденс от этого унижения, он подошел еще ближе.

— Лейтенант, — сказал он бесстрастно. — Я не позволю вам сделать это.

— Шутки становятся все забавнее. — Фриборн ухватился за бретельку бюстгальтера двумя пальцами и потянул ее по изгибу плеча Пруденс. Удерживающий девушку капрал заулыбался в предвкушении долгожданного зрелища.

Мерфи шагнул вперед.

— Ваш дядя едва ли сочтет происходящее здесь забавным.

Взгляд Фриборна скользнул в сторону.

— С тобой, мразь, я разберусь позже.

Воспользовавшись моментом, когда Фриборн отвлекся, Снук прыгнул, обхватил левой рукой его шею и согнул туловище в надежном захвате. Солдаты у стойки рванулись к ним, на бегу передергивая затворы. Снук протянул правую руку, схватил со стола вилку и ткнул ее тупыми зубьями сбоку в выпученный от удивления глаз Фриборна, стараясь причинить ему боль, но не очень серьезно поранить. Фриборн дернулся изо всех сил, пытаясь оторвать Снука от пола.

— Не сопротивляйтесь, лейтенант, — предупредил Снук, — не то я подцеплю ваш глаз, как шарик мороженого.

От боли и ярости Фриборн закричал, и Снук подтвердил свои слова, чуть сильнее надавив на вилку. Капрал оттолкнул Пруденс в сторону; солдаты, распихивая столики с пути, придвигались все ближе.

— И прикажите своим подонкам положить оружие и отойти!

Один из солдат с выпученными белыми глазами поднял автомат и прицелился Снуку в голову. Снук чуть повернул вилку и почувствовал, как по его пальцам побежал теплый ручеек крови.

— Назад, идиоты, — в панике завизжал Фриборн. — Делайте, как он сказал!

Солдаты послушно положили короткоствольные автоматы на пол и отошли. Капрал встал рядом с ними. Руки Фриборна, как два огромных беспокойных мотылька, беспомощно шарили по ногам Снука.

— Всем лечь за стойкой! — приказал Снук пятящимся солдатам.

Мерфи подхватил один из лежащих на полу автоматов.

— Гил, там за баром есть кладовая для спиртного.

— Это еще лучше. И нам будут нужны ключи от джипа. — Снук повернул голову к Пруденс, которая в этот момент дрожащими руками завязывала узел на кофточке. — Если хотите, можете выйти наружу, через минуту мы к вам присоединимся.

Она молча кивнула и побежала к выходу. Все еще сжимая шею Фриборна и удерживая вилку на месте, Снук повел лейтенанта к кладовой. Мерфи только что затолкал в тесное помещение троих солдат. То, как непринужденно он держал автомат, невольно наводило на мысль, что он уже имел дело с подобного рода оружием. Фриборна, шаркающего ногами, словно обезьяна, Снук затащил за стойку бара и спиной вперед стал запихивать в кладовую к его людям.

— Это лучше забрать с собой, Гил. — Мерфи расстегнул кобуру Фриборна и достал автоматический пистолет.

Фриборн вполголоса бормотал ругательства до тех пор, пока Снук не толкнул его в последний раз и не захлопнул тяжелую дверь. Мерфи повернул ключ, швырнул его в дальний конец зала и, выбежав из-за стойки, подобрал два других автомата.

— Зачем они нам? — спросил Снук с сомнением.

— Так нужно.

Снук перебрался через стойку и присоединился к Мерфи.

— Не будет ли хуже, если нам припишут еще и кражу армейского оружия? Я хочу сказать, что до сих пор мы только спасали Пруденс от группового изнасилования.

— Даже если бы мы спасали от изнасилования саму деву Марию, это ничего бы не изменило. — Мерфи улыбнулся и по пути к джипу оглянулся на уставившегося им вслед бармена. — Я думал, ты знаешь эту страну, Гил. Единственное, почему мы — по крайней мере на время — в безопасности, это потому, что молодой Фриборн не посмеет пойти к своему дядюшке и доложить, что один безоружный белый справился с ним и тремя «леопардами» в публичном месте. Потеря оружия довершает его позор — ничего позорнее для «леопарда» и быть не может.

Мерфи бросил автоматы на заднее сиденье и прыгнул в машину. Снук забрался на место водителя рядом с Пруденс и завел мотор.

— Кроме того, полковник — настоящий чернокожий расист. Известно, что он критиковал даже самого президента за то, что тот иногда предпочитает белых женщин. Так что молодой Курт некоторое время будет очень осторожен.

Снук вывел машину на главную улицу.

— Ты хочешь сказать, что он не станет предпринимать никаких действий?

— Когда ты поумнеешь? Я хочу сказать, что его действия не будут официальными. — Мерфи огляделся вокруг, словно генерал, обдумывающий тактическую операцию. — Джип следует оставить здесь, чтобы ни у кого из военных не было причин ходить к твоему дому. Автоматы я положу под заднее сиденье.

— Хорошо. — Снук заглушил мотор, и они выбрались из машины, не обращая внимания на любопытные взгляды редких прохожих.

Пруденс, которая за все это время не произнесла ни слова, казалось, справилась с потрясением, но была все еще бледна. Снуку очень хотелось сказать ей что-нибудь, но он никак не мог подобрать достаточно нейтральных слов. Когда они переходили через главную улицу, мимо них явно с превышением скорости пронеслась спортивная машина, и Снук инстинктивно оттащил Пруденс в сторону. Он ожидал, что она тут же отдернет руку, но, к его удивлению, она как-то обмякла и чуть ли не повисла на нем. Так они и перешли через дорогу, потом зашли в пустой магазинчик, где Пруденс, всхлипывая, прислонилась к стене. От ее плача Снуку стало не по себе.

— Ну что вы… — сказал он неуверенно. — Я думал, у вас нервы крепче.

— Это было ужасно. — Она прислонилась затылком к обклеенной плакатами стене, чуть покачивая головой из стороны в сторону, и по щекам ее побежали слезы. — Этот лейтенант… совсем мальчишка… но я чувствовала себя, словно я никто…

Снук беспомощно взглянул на Мерфи.

— По-моему, нам всем не помешает выпить.

— Меня будто препарировали, — всхлипывала Пруденс. — Прикололи булавками и препарировали, как насекомое…

— У меня есть кофе и джин, — деловито произнес Снук. — В вашем случае я бы рекомендовал джин. Что скажешь, Джордж?

— Джин — это как раз то, что нам надо, — в тон ему ответил Мерфи. — Гил знает: он ведь практически живет на джине.

Пруденс открыла глаза и взглянула на обоих мужчин, словно только что их заметила.

— Я думала, вас убьют. Они же могли вас убить.

— Чушь! — с совершенно серьезным лицом ответил Мерфи. — Просто никто там не знал, что кроме пластиковой вилки у Гила есть другое оружие.

— В самом деле?

Мерфи понизил голос.

— В специальной кобуре под мышкой он носит вилку из нержавеющей стали.

Снук кивнул.

— Раньше у меня была еще и ослиная челюсть, но из-за запаха пришлось ее выбросить.

Пруденс захихикала, к ней присоединился Мерфи, неуверенно рассмеялся Снук, и через несколько секунд они, словно троица пьянчуг, чуть не падали на пол, неудержимо хохоча и подвывая, сбрасывая с себя сковывавшее их напряжение. Поднимаясь по склону холма к дому, они, все еще опьяненные чувством облегчения и бьющей в голову радостью, которая приходит, когда обретаешь настоящих друзей, перебрасывались бесконечными шутками, казавшимися им дико смешными, если в них содержались слова «вилка» или «ослиная челюсть». В отдельные моменты Снук вдруг осознавал с некоторым недоумением, сколь неестественно их поведение, но предпочитал оставаться в состоянии безудержного веселья как можно дольше.

— Я должна сказать кое-что, прежде чем мы войдем, — произнесла Пруденс, когда они оказались у порога бунгало. — Если я не поблагодарю вас прямо сейчас, потом это будет для меня все труднее и труднее. У меня не самый легкий…

— Забудьте это, — сказал Снук. — И пойдемте выпьем.

Пруденс покачала головой.

— Пожалуйста, послушайте. Я столько не смеялась уже долгие годы… Я понимаю, зачем вы меня рассмешили… Но было бы совсем не смешно, если бы Бойс не послал вас за мной.

Мерфи открыл было рот, но Снук, едва заметно покачав головой, заставил его промолчать.

— Пойдемте в дом, — сказал он. — Бойс будет рад вас видеть.

В полдень часть их группы в составе Снука, Амброуза, Пруденс и Квига отправилась обедать в Кисуму в отель «Коммодор». Кроме того, Амброуз решил заказать оттуда несколько телефонных разговоров, поскольку, как обнаружилось, домашний телефон Снука вдруг перестал работать. Пруденс сидела на переднем сиденье рядом с Амброузом и время от времени опускала голову ему на плечо. Ярко расцвеченные кусты и деревья, порой с гроздьями соцветий, непрерывным полотном проносились за окнами машины. Снук, сидевший на заднем сиденье с Квигом, расслабился и позволил мелькающему пейзажу загипнотизировать себя до сонной беспечности, в состоянии которой ему не нужно было слишком глубоко задумываться над сложившейся ситуацией. Оставаться в Баранди стало для него небезопасно, и все же, вместо того чтобы порвать со всем и ускользнуть, он разрешал втягивать себя все глубже и глубже.

— Мне не нравится обстановка, которая тут складывается, — произнес Амброуз, словно откликаясь на мысли Снука. — И без того, о чем вы рассказали, я ощущал явную враждебность во всем. Если бы нам так крупно не повезло в другом, я не задумываясь снялся бы отсюда и отправился в одну из тех стран, где тоже были замечены авернианцы.

— А ради чего тогда оставаться здесь? — выпрямившись, спросил Снук с интересом. — Почему не уехать?

— Это вопрос геометрии. Авернус сейчас как колесо, катящееся внутри другого колеса. Точка контакта при этом постоянно перемещается вдоль экватора. Значит, авернианцы, которых видели в Бразилии, это не те авернианцы, что появляются здесь, и нам просто невероятно повезло, что удалось свести тебя с Феллетом. Вот главное преимущество Баранди. Именно это и позволило мне опередить остальных.

Квиг очнулся от собственных раздумий.

— Чему бы вы еще хотели научиться от Феллета, Бойс?

— Ха! — Амброуз сгорбился над рулевым колесом и устало покачал головой. — Пока я только разучиваюсь.

— В смысле?

— Я не говорил об этом, потому что перед нами стояло слишком много неотложных практических задач, но данное Гилом описание Авернуса и даже фотографии устройства авернианской крыши перевернули множество наших представлений о природе материи. По современным физическим представлениям авернианская вселенная должна обладать очень слабыми связями между элементарными частицами. Я имею в виду, по сравнению с нашей. Если бы меня спросили об этом неделю назад, я бы сказал, что она может существовать только потому, что у них антинейтрино имеют различную массу, которая определяется их энергией, и что в этой вселенной все должно состоять из тяжелых частиц, окруженных облаками более легких. — Оседлав знакомого конька, Амброуз почувствовал себя увереннее. — Это означало бы, что их молекулы и другие соединения атомов должны формироваться совсем не за счет взаимодействия электронов в виде, скажем, ковалентных связей. Слабость взаимодействия предполагает, что все объекты в их вселенной, даже сами авернианцы, должны быть гораздо более… э-э-э… вероятностны, чем в нашей.

— Ого! — возбужденно воскликнул Квиг. — Вы хотите сказать, что авернианцы должны обладать способностью проходить сквозь друг друга? Или сквозь стены?

Амброуз кивнул.

— Так я думал раньше, а сейчас мы узнали, что эти представления неверны. Гил говорил о каменных зданиях, островах и океанах… И все мы видели их подобные земным крыши… Похоже, мир авернианцев для них так же тверд и реален, как наш для нас. Нам чертовски много предстоит еще узнать, и Феллет — лучший из всех возможных источников информации. Я хочу сказать, Феллет в паре с Гилом. Вот почему я и не могу отсюда уехать.

Снук, который прислушивался к разговору с растущим недоумением, неожиданно для себя понял, что связь между миром ядерной физики Амброуза и его миром турбин и коробок передач столь же зыбка, как связь между Землей и Авернусом. Его часто удивляло, какие странные вещи порой необходимо знать людям, чтобы выполнять свою работу, но область знаний Амброуза, где сами люди представляли собой просто передвигающиемя сгустки атомов, казалась ему совершенно чужой и бездушной. В мозгу Снука проснулись какие-то воспоминания о том, что он уловил во время последнего контакта с Феллетом, и он тронул Бойса за плечо.

— Помните, я говорил, что Феллет сказал: «Частицы, античастицы… Наша взаимосвязь определена почти правильно»?

— Да?

— Я только что вспомнил кое-что еще.

— И что же?

— Я не очень в этом разбираюсь, но вместе со словами «частицы, античастицы» ко мне пришло изображение ребра куба, только этот куб был какой-то необычный. Казалось, он расходится сразу во все стороны… или каждое его ребро само по себе куб… Есть тут какой-то смысл?

— Похоже, вы сражаетесь с концепцией многомерного пространства, Гил.

— И в чем здесь дело?

— Я полагаю, — сказал Амброуз задумчиво, — Феллет знает, что связь между нашей Вселенной и его — всего лишь часть целого спектра подобных связей. Вселенная во вселенной… А у нас даже нет действенного математического аппарата, чтобы хотя бы начать думать об этом. Черт! Я просто должен остаться в Баранди как можно дольше!

Мысли Снука вернулись к земным аспектам их положения.

— Ладно, но если утром мы собираемся отправиться на шахту, я думаю, нам следует позвонить в штаб-квартиру «Ассоциации прессы», найти Джина Хелига и взять его с собой. Не то чтобы это было полной гарантией безопасности, но лучше Хелига у нас все равно никого нет.

 

Глава 10

Входа в шахту они достигли без каких-либо происшествий, главным образом потому, что после полудня Мерфи побывал у Картье и добился специального разрешения провести на территорию шахты машину. У пропускного пункта по обыкновению стояли два джипа, и, когда машина Амброуза проследовала мимо, они включили фары, но не тронулись с места. Снук решил, что кто-то предупредил их о присутствии Джина Хелига. Тем не менее он был рад, что Пруденс предпочла остаться в отеле.

Выйдя из машины в предрассветную мглу, Снук поймал себя на том, что с особым вниманием рассматривает звезды. Словно огни больших городов созвездия горели в небе множеством разноцветных искр. Испытывая странное чувство благодарности просто за то, что они существуют, Снук решил, что это подсознательная реакция на посетившее его видение слепой планеты, с которой даже без облачного покрова невозможно видеть светящиеся звездные очаги других цивилизаций. Стоя с запрокинутой головой, он дал себе слово, что обязательно проявит больший интерес к астрономии, когда ему удастся выбраться из Баранди.

— Там ничего нет, старик, на что стоило бы смотреть, — благодушно заметил Хелиг. — Мне дали понять, что сегодня все интересное под землей.

— Верно.

Снук вздрогнул от дуновения холодного воздуха, засунул руки поглубже в карманы и двинулся за всеми остальными к опускающимся клетям. По вычислениям Амброуза, сегодняшняя верхняя мертвая точка движения Авернуса должна была располагаться как раз над одной из отработанных штолен второго уровня. Не самое удачное место, поскольку авернианцы на несколько минут поднимутся к потолку туннеля, но относительное движение к этому моменту значительно замедлится, и у них будет две возможности встречи, которые Амброуз в нахлынувшем на него порыве хорошего настроения назвал «интервселенскими свиданиями».

Оказавшись в кольцевой галерее второго уровня, Снук с облегчением обнаружил, что настороженность, овладевшая им в такой же ситуации вчера, исчезла. Первый контакт с Феллетом выбил его из колеи, но не столько своей необычностью, сколько эффективностью. Он вошел в чужой разум, живущий в неизвестном континууме, и все же этот разум казался ему ближе и понятнее, чем разум многих землян, с которыми ему доводилось встречаться. Разум, Снук был уверен, не способный на убийство или стяжательство, и эта уверенность усилила его удивление от того, что столь необычный способ общения оказался действенным.

Амброуз отвергал возможность существования телепатических связей между авернианцами и людьми в прежние времена, но в то же время вынужден был признать, когда они ехали в машине, что его знания ядерной физики, в которой он считал себя специалистом, ошибочны. Он же, Гилберт Снук, стал вдруг ведущим специалистом по мысленной передаче информации, хотя совсем к этому не стремился. Его ощущение порядка вещей позволяло предположить, что авернианцы и люди, миллионы лет живущие в концентрических биосферах, безусловно, влияли на мыслительные процессы друг друга телепатически. Такая теория объясняла и удивительное совпадение слов, обнаруженное Пруденс, и широко распространенную у примитивных народов веру в еще один мир, существующий под землей. Более того, и это было, по мнению Снука, особенно важно, теория объясняла совместимость образов мышления, благодаря которой контакт и стал возможен в первую очередь.

Двигаясь по галерее к туннелю, где собрались остальные, Снук спрашивал себя: не попробовать ли ему сыграть роль ученого-исследователя и самостоятельно провести эксперимент, который — кто знает? — продвинет, быть может, его теорию на шаг вперед. Если ему удался первый контакт с Феллетом, то почему бы не попытаться сделать это на расстоянии? Которое, кстати, будет не так уж и велико, поскольку сейчас Феллет поднимается сквозь толщу камня где-то у него под ногами. Можно попытаться доказать хотя бы принципиальную возможность. Снук остановился, снял «амплиты» и закрыл глаза, стараясь полностью отключиться от всех внешних раздражителей. Испытывая чувство вины за то, что по авернианским меркам он, быть может, чудовищно неуклюж, Снук попытался вызвать мысленный образ Феллета и передать имя авернианца через пропасть, разделяющую две вселенные.

Мозг оставался пуст. За экранами век тоже было пусто, если не считать медленно проплывающих пятен света, в последействии воссозданных сетчаткой глаз.

Случайные образы псевдосвета сходились и разбегались, но через некоторое время Снук почувствовал, что видит что-то за их фоном. Высокая зеленая стена, которая на самом деле оказалась не стеной, а чем-то движущимся с бесконечными взлетами, переворотами и падениями составляющих ее элементов. Видение сочетало в себе прозрачность и силу, твердость и текучесть, неизменное состояние вечных перемен… 4 Покоя глубины тебе волны… 5

— Гил! — позвал Амброуз. — Мы почти готовы. Настраиваемся.

Рядом со Снуком стоял Хелиг в свитере до самого подбородка.

— И в самом деле, пойдем, а то какое же представление без клоуна?

Снук заморгал, глядя на них и пытаясь скрыть раздражение. Неужели он все это придумал? Или слова появились у него в голове лишь потому, что он этого очень хотел? Как телепат способен отличить свои мысли от чужих?

— Очнись, старина! — нетерпеливо, но добродушно произнес Хелиг. — Спишь на ходу?

— Что вы меня торопите, черт побери? — разозлился Снук. — Мы все равно ничего не можем сделать, пока авернианцы не поднимутся сюда.

— Ого! — поднял брови Хелиг. — Послушайте, как заговорила наша примадонна! — И он шутливо толкнул его в плечо.

Снук отбил второй удар и, усилием воли заставив себя расслабиться, двинулся по туннелю к месту, которое с помощью планов шахты и рулетки выбрали Амброуз и Мерфи. «Через несколько минут, — подумал он, — у меня будет достаточно возможностей поупражняться в телепатии. Разумеется, если Феллет появится на этот раз». Амброуз, довольный, что ему удалось наконец собрать всю группу вместе, принялся наставлять Квига и Калвера.

— Джин, — сказал Снук тихо, — ты знаешь эту страну лучше других. Как долго, по-твоему, Огилви будет мириться с простоем на шахте?

— Как ни странно, президент переносит все это неплохо. Известность, которую получила Баранди, ему льстит — такие вещи для него важны — и, я думаю, он пока не решил, что делать. А вот Томми Фриборн начинает проявлять беспокойство. — Выражения лица Хелига за стеклами «амплитов» разглядеть было невозможно. — Сильное беспокойство.

— Думаешь, он готовится «внять зову судьбы»?

— Не понимаю, о чем ты.

— Будет тебе, Джин. Все знают, что Фриборн спит и видит, как бы показать ООН кукиш, закрыть границы, а потом перерезать всех белых и азиатов.

— Хорошо, только я тебе этого не говорил. — Хелиг огляделся, словно оиждал увидеть торчащие из стен микрофоны. — Те, кто поумнее, уже переводят деньги за границу. Я не думаю, что Томми Фриборн вытерпит это больше недели.

— Ясно. Ты уезжаешь?

Хелиг взглянул на него с удивлением.

— Это теперь-то, когда начинается настоящая работа?

— Твоя карточка представителя прессы едва ли будет значить что-то для полковника.

— Она значит кое-что для меня.

— Восхищаюсь твоими принципами, — сказал Снук, — но я вряд ли останусь посмотреть, как ты претворяешь их в жизнь.

Они вернулись к остальным членам группы, и Снук отошел в сторону, пытаясь разобраться в своих мыслях. Пришло время менять место жительства. Все признаки налицо, тревожные сигналы звучат громко и отчетливо, и, хотя он позволил вовлечь себя в чужие проблемы, эту ошибку нетрудно исправить. Не остается никаких сомнений, что на шахте произойдет бойня, подобная той, что устроили в Шарпвилле, но здесь он ничего не может поделать, и беспокойство об этом ни к чему хорошему не приведет. Природа еще не создала нервной системы, способной в одиночку выдержать груз вины за действия многих.

Амброуз и Пруденс — еще один аспект. Они утонченные, образованные взрослые люди, и если он порой относился к ним как к малым детям, это вовсе не означает, что он ответствен за их благополучие. Пруденс Девональд просто не станет слушать его советов, и если ей хочется «прицепить свой вагон к поезду Амброуза», то…

Подобный ход мыслей неожиданно заставил Снука усомниться в самом себе. Стал бы он хладнокровно планировать собственное исчезновение, если бы после инцидента в «Калливан Хаус» Пруденс бросилась в его объятья? Если верить книгам, это было бы вполне уместной наградой рыцарю, спасшему даму от опасности, но неужели он, Гилберт Снук, человек-нейтрино, всерьез ожидал, что она может обратить романтические мечты в реальность? И неужели он, пусть даже в порыве ребяческого упрямства, собирался бросить ее здесь на произвол судьбы?

Встревоженный тем, что он погряз в зыбучих песках эмоций, Снук чуть ли не с облегчением вздохнул, заметив, как Амброуз посмотрел на часы и жестом показал, что авернианцы вот-вот появятся. Затем Аброуз произвел последнюю настройку генератора векторно-бозонного поля и принялся объяснять Хелигу предстоящую процедуру. Места здесь было гораздо меньше, чем в туннелях, где происходили прежние встречи, и члены их группы стояли довольно близко друг от друга, когда наконец над каменным полом появилась уже знакомая им светящаяся голубая линия.

— Боковое смещение меньше метра, — пробормотал Амброуз в наручный магнитофон. Позади него защелкала камера Квига.

Снук, весь во власти противоречивых чувств, шагнул вперед и замер. Тем временем линия поднялась и превратилась в вершину треугольной светящейся призмы. Призма становилась все выше и шире, верхнее ее ребро переросло Снука, после чего взглядам открылась призрачная геометрия крыши. Вскоре над камнем появилась горизонтальная плоскость потолка, она поднялась сначала до лодыжек, потом до колен, как поверхность неосязаемого озера. Снук наклонился, чтобы опустить голову в авернианскую комнату. Трое полупрозрачных существ с Феллетом в центре уже ждали его, медленно поднимаясь вверх сквозь твердый камень, словно скульптурные колонны из голубого дыма.

Феллет на пока еще скрытых в полу туннеля ногах двинулся ближе к Снуку и вытянул вперед руки. Снова увеличились сгустки тумана его глаз. Снук наклонил голову и еще до того, как произошел контакт, увидел неровное движение зеленой, как море, стены…

Покоя глубины тебе волны бегущей.

Я прошу прощения, Равный Гил. Я заблуждался, не понимая, что ты непривычен к той самоконгруэнтности, которую вы называете телепатией. Некоторые несчастные члены нашей расы страдают «молчанием, которое разделяет», и, когда ты не ответил на приветствие, я поспешно решил, что у тебя такой же дефект. Меня обрадовало, когда ты попытался вступить в контакт со мной некоторое время назад, ибо я убедился, что моя ошибка не принесла тебе вреда. Во время этой встречи я буду пользоваться чисто последовательной структурой мысли, чтобы не перегружать твои нервные пути. Такая техника, которую мы используем при обучении наших детей, снижает плотность потока информации, но у нее есть и преимущество: твой мозг сможет функционировать почти в обычном режиме.

Прошу прощения также за то, что в своей слепой гордыне я осмелился отвергнуть твой прочный дом проверенных знаний и построить свою тростниковую хижину догадок. Меня извиняет лишь состояние шока и боли, вызванное тем, что в одну секунду я получил больше новых знаний, чем было собрано Людьми за последний миллион дней, и почти вся эта информация носит такой характер, что я предпочел бы ее не иметь. Признаюсь, я также был смущен и встревожен манерой твоего появления. У Людей существует множество мифов о странных существах, живущих в облаках, и, когда ты спустился с неба, я на мгновение решил, что все старые суеверия оказались правдой. Конечно, это слабое оправдание моей реакции, поскольку характер твоего появления сам по себе служил доказательством твоей правоты. Один миг логических рассуждений подтвердил бы, что твое вертикальное перемещение относительно меня было вызвано гипоциклоидальным движением планетарного масштаба. Но когда я сделал этот первый шаг, все остальные выводы стали казаться неизбежными, включая и последний, касающийся судьбы моего мира. Снук: Мне жаль, что я сообщил тебе такие плохие новости.

Не печалься. В интеллектуальном плане это был уникальный опыт, и он еще не закончен. Кроме того, знания, полученные от тебя, принесли пользу. Я, например, смог объяснить Людям некоторые встревожившие их явления, имевшие место в далеких землях, расположенных около линии равного дня, которую вы называете экватором. Кое-кто был напуган видениями и предсказаниями конца нашего мира. Не зная того, поскольку они не могли ничего увидеть, Люди попали в зону конгруэнтности других обитателей вашей планеты, что живут в экваториальных областях, в результате чего случайно возникли частичные телепатические связи.

Почему я могу видеть тебя и твоих друзей?

Не торопись, тебе вовсе не обязательно складывать предложения: у нас мало времени для столь трудоемкого метода. У тебя есть друг, обладающий знаниями ядерной физики, и по его предложению вы освещаете себя, находясь внутри поля, которое он называет «переходным векторно-бозонным». Я хотел бы пообщаться с ним, но он окружен «молчанием, которое разделяет», и это не в моих силах. Жаль, что планетарные перемещения дают нам так мало времени, но ты можешь нам помочь, если захочешь. Снук: Я сделаю все, что смогу.

Я благодарен. Когда мы будем вновь разделены, пожалуйста, запасись материалом для записей и возьми его в руки к моменту нашего воссоединения. Тогда я смогу связаться с Равным Бойсом. Кроме того, у меня есть очень важная просьба к тебе и ко всем членам вашей расы. Я понял, что ваш мир разделен и тревожен. Чтобы моя просьба была правильно понята, я хочу передать тебе достаточно информации о Людях. Это поможет вам осознать, что принятие нашей просьбы не увеличит число ваших проблем. Через несколько секунд мы разделимся, и, чтобы выполнить эту задачу, я прибегну к способу полной самоконгруэнтности. Не тревожься и не пытайся пока обозначить концепции словами.

Просто принимай…

…Люди — млекопитающие, двуполые, вегетарианцы (образы авернианцев, идеализированные/преображенные видением самого Феллета; подводные фермы; пловцы, обрабатывающие посадки похожих на деревья растений).

…средняя продолжительность жизни девяносто два ваших/наших года (незнакомый метод отсчета).

…общение друг с другом телепатическое, дополненное звуками, выражениями лица, жестами (образы лиц авернианцев, идеализированные/преображенные, исполненные значимости и смысла; яростный белый свет истины).

…социальное устройство родственное, гибкое, неформальное — в земных языках отсутствует соответствующий термин (образ философа-руководителя, ведущего совет в огромном коричневом здании, раскинувшемся на двух островах, соединенных двойным арочным пролетом).

…в последнее время случаи массовой агрессии и агрессивности отдельных индивидуумов неизвестны; исправительной процедурой служил добровольный отказ от размножения всех Людей, наделенных теми же генетическими признаками (образ маленьких волн, теряющих разбег и сглаживающихся в единстве океана).

…население планеты сейчас 12 000 000 жителей; до того как вес океана уменьшился, было 47 000 000 (маленькие дети, плавающие в воде лицами вниз, словно опавшие осенние листья, неподвижные, качающиеся на волнах).

— О, господи, — прошептал Снук. — Это слишком… Слишком.

Он почувствовал коленями неровный камень. Руки его придерживали гладкую пластиковую оправу магнитолюктовых очков. Где-то за силуэтами стоящих людей, отбрасывая прыгающие и мелькающие тени на стены узкого туннеля, плясал луч фонаря.

— Будь я проклят! — сказал Хелиг. — Ничего подобного я в жизни не видел!

Мерфи и Хелиг подошли к Снуку и помогли ему встать на ноги. Он огляделся и увидел, что Амброуз тут же рядом, все еще в «амплитах», делает мелом отметки на стенах туннеля и, поглядывая на часы, шепчет что-то в наручный магнитофон. Квиг, направив камеру вверх, продолжал снимать, Калвер склонился над аналого-цифровым модулятором. На мгновение сцена показалась Снуку совершенно бессмысленной, он чувствовал себя потерянным, но что-то переключилось в его восприятии, и чужие вновь стали своими, а их намерения снова понятными.

— Долго сегодня продолжалось? — В горле у Снука пересохло, и от этого голос его звучал хрипло. — Сколько длился контакт?

— Почти минуту вы с Феллетом касались лбами, — сказал Мерфи. — Кстати, это Феллет?

— Да, он.

— Я их не различаю, — сухо произнес Мерфи. — Потом он наклонился, и его голова была внутри твоей, как и вчера, почти секунду.

— Секунду? — Снук прижал тыльную сторону ладони ко лбу. — Я так не могу… Всю жизнь я избегаю людей, только потому что не хочу знать их проблем, а тут…

— Они ушли, — сказал Амброуз твердо. — Всем снять «амплиты» — я включаю свет.

Через мгновение туннель заполнился мраморно-белым сиянием. Все зашаркали ногами, разминаясь и расправляя плечи. Снук нащупал в кармане пачку сигарет.

— Мы можем отдохнуть минут десять, пока авернианцы не пройдут верхнюю мертвую точку и не опустятся снова, — сказал Амброуз.

— На модуляторе никаких сигналов, — сказал Калвер. — Я думаю, сегодня они даже не пытались передать звуковые сигналы светом. По крайней мере, я не видел аппаратуры.

— Да, похоже, они решили работать через Гила. — Амброуз дал Снуку прикурить, и его голос стал неожиданно мягким. — Как вы, Гил? Тяжело было?

Снук вдохнул ароматный дым.

— Если кто-нибудь когда-нибудь засунет вам в ухо шланг компрессора и раздует вашу голову раз в пять больше, чем она должна быть, вы примерно представите, как я себя чувствую.

— Что-нибудь сейчас вы мне расскажете?

— Не сейчас. Мне придется провести все утро у магнитофона. — Тут память его всколыхнуло. — Феллет хочет передать вам послание, Бойс. К его возвращению мне понадобятся блокнот и ручка.

— Послание? Вы догадываетесь, о чем?

— Что-то техническое. И очень важное… — Снук почувствовал, как его охватывает холодное ощущение предвидения будущего, но справился с ним усилием воли. — Дайте мне блокнот и ручку, хорошо?

— Конечно.

Снук взял у него письменные принадлежности, прошел по туннелю чуть в сторону от остальных и, стоя в одиночестве, сосредоточенно продолжал курить уже вторую сигарету. Желание оказаться где-нибудь далеко, на поверхности, под лучами солнечного света, не оставляло его. Главное, чтобы было солнце. И чистое бездонное небо — простое средство от чувства безысходности, которое вызывает слепое серое небо Авернуса. Снуку с невероятной силой захотелось бежать от этого тесного, обреченного, никогда не знавшего приливов мира с его низкими островами, отражающимися, словно бриллианты, в водах океана, и телами маленьких инопланетян, гонимыми волнами, как осенняя листва…

— Мы готовы, Гил, — позвал Амброуз, и в этот же миг туннель снова погрузился в темноту.

Снук надел «амплиты». В ложном голубом сиянии кончик сигареты светился ослепительно ярко. Затоптав окурок каблуком, Снук двинулся на прежнее место.

Покоя глубины тебе волны бегущей.

Тебе будет интересно узнать, Равный Гил, что, хотя система транспортного сообщения Людей была уничтожена катастрофой, случившейся тысячу дней назад, это никак не повлияло на нашу связь. С возможностью использования электрических явлений для передачи сигналов на большие расстояния мы знакомы давно, и в чисто научных целях этот метод применялся, но для постоянной связи друг с другом мы полагаемся на самоконгруэнтность, которую вы называете телепатией.

Таким образом, информация, полученная от тебя вчера, уже известна Людям. Ответчики объединились, дали свои рекомендации, и в конце концов было принято решение. Сдаваться силам энтропии противоречит нашей философии, но мы решили, что не хотим, чтобы дети наших детей рождались в мир, который ничего, кроме смерти, им предложить не может. Следовательно, мы прекратим зачинать потомство.

Для нас это не трудно: логическим следствием нашей формы телепатии стала возможность управлять проторазумом зародыша. Отсюда способность заранее планировать пол будущего ребенка и возможность оставаться стерильными, если мы того пожелаем.

Нам повезло — некоторые бы даже сказали, что это рука Провидения, ибо оставшееся нам время чуть больше средней продолжительности жизни членов нашей расы. Соответственно небольшая часть Людей все еще будет производить потомство в течение последующих четырехсот дней. Грустной обязанностью этого последнего поколения будет забота обо всех остальных, об их уходе из жизни, и организация сокращающихся ресурсов таким образом, чтобы в последние дни Люди не испытывали ни голода, ни страданий, ни унижения. Когда снова восстанет океан, он никому не принесет страха или смерти, потому что нас уже не будет.

Снук: Как вы могли прийти к такому единодушному решению за столь короткое время?

Наши Люди не похожи на ваше человечество. Я не хочу сказать, что мы выше. Просто от любого телепатического общества можно ожидать, что здравый смысл в нем, всегда укрепляющий себя и становящийся все сильнее за счет распространения истины, в конце концов победит заблуждения, слабеющие и теряющие убедительность по мере того, как отдельные их носители изолируются в собственных нереальностях. В этом последнем испытании Люди будут единодушны, как и в менее серьезных испытаниях, выпадавших на нашу долю в прошлом.

Снук: Но как они смогли принять это решение так быстро, если еще два дня назад у вас даже не было астрономии? Откуда они знают, что сказанное мной верно?

Я не знаю, сможешь ли ты понять разницу между нашими философскими системами, но астрономии мы не имели, только потому что в ней не было необходимости. Ей просто не было приложения. И наша физика отличается от вашей. Из твоего запаса знаний я понял, что у вас есть радиоастрономия, и ее средствами можно было бы узнать о существовании других планет и звезд, даже если бы Землю постоянно окутывали облака. Но, хотя волновые явления в моей вселенной аналогичны вашим, таких средств у нас тоже нет, потому что у нас никогда не возникало необходимости их использования. Однако, ознакомившись с твоим личным опытом, мы воспользовались им как основой для соответствующих логических построений. Людей убедил не ты, и не я. Их убедила истина. Снук: Но так быстро!

Тебя поражает не скорость принятия решения, а само решение. Но ты ошибешься, если будешь думать, что мы приняли его без печали. Мы не пассивны и не покорны. Люди не хотят склоняться перед угрозой смерти. Мы понимаем, что большинство из нас перестанут существовать, но до тех пор, пока останутся в живых хотя бы несколько, наша волна жизни сохранит свой разбег и когда-нибудь она снова обретет силу.

Снук: Это возможно? Я понял, что ваш мир будет полностью уничтожен. Как вы сможете выжить?

Есть только один путь, Равный Гил. Перейти в ваш мир.

От имени всех Людей… И во имя Жизни… Я прошу твою расу дать нам место на Земле.

Снова вспыхнул яркий свет, превращая туннель в пантомиму с участием все тех же незнакомых актеров. Снук поочередно оглядывал их, пока не вернулись воспоминания о том, кто они такие. Мерфи смотрел на него чуть нахмурясь, остальные стояли у осветителя, внимательно изучая какой-то плоский прямоугольный предмет. Лишь через несколько секунд Снук сообразил, что это блокнот, который давал ему Амброуз.

— Что это, Гил? — спросил Амброуз, окинув Снука долгим внимательным взглядом. — Что там случилось?

Снук несколько раз сжал пальцы правой руки, приходя в себя.

— Извините. Феллет, должно быть, забыл передать послание или ему не хватило времени.

— Но я получил его послание! Посмотрите! — Амброуз сунул блокнот под нос Снуку. Весь верхний лист был исписан текстом и математическими формулами, вытянувшимися в строгие, словно машинописные, строчки.

Снук коснулся листа кончиками пальцев, ощущая выдавленные на бумаге углубления от ручки.

— Это я написал?

— Примерно за тридцать секунд, старина, — сказал Хелиг. — И скажу тебе, я в жизни не видел ничего подобного. Я слышал об автоматическом письме, но никогда в эти дела не верил. Должен заметить…

— Это позже, — перебил его Амброуз. — Гил, вы знаете, что это такое?

Снук с трудом сглотнул и, пытаясь выиграть время, чтобы подумать, спросил:

— А вам это что-нибудь напоминает?

— Похоже, эти уравнения описывают использующий бета-распад процесс, с помощью которого можно превратить антинейтринную материю в протоны и нейтроны, — сказал Амброуз обеспокоенным тоном. — И на первый взгляд — это предложение перевести предметы из авернианской вселенной в нашу.

— Почти угадали, — ответил Снук, с облегчением услышав из чужих уст подтверждение того, что начало казаться ему собственной выдумкой. — Но Феллет имел в виду не предметы. Он хочет послать нам людей.

 

Глава 11

Молча, словно каждый из них укрылся в крепости собственных мыслей, они вернулись к машине и погрузили оборудование. Выбравшись на поверхность, Снук даже не удивился, обнаружив, что небо заволокло облаками в преддверии «травяных» дождей, которые обычно тянутся в этих краях недели две. Мир словно пытался подстроиться под его видение Авернуса, готовясь к встрече гостей. Снук передернул плечами и, потирая ладони, почувствовал, как устала и онемела правая рука. Все сели в машину, Амброуз занял место за рулем, но тяжелое молчание не оставляло их до тех пор, пока машина не выехала за ворота шахты.

— Телефон Гила не работает, — сказал Амброуз, поворачиваясь к Хелигу. — Первым делом, я полагаю, мы должны доставить вас к исправному аппарату.

Хелиг самодовольно улыбнулся, и его веки, казалось, набухли чуть больше обычного.

— Вовсе не обязательно, старина. Последнее время там, где я нахожусь, телефоны по какой-то причине вдруг перестают работать. Я к этому успел привыкнуть и купил радиопередатчик. — Он похлопал себя по карману пиджака. — Свое сообщение я передам через коллегу в Матса. Мне нужно лишь посидеть где-нибудь в спокойном месте минут двадцать.

— Это не проблема. Вы хотите переписать сообщение, чтобы я его просмотрел?

— Извините, это не мой метод.

— Я думал, вам будет спокойнее, если я проверю научную сторону.

— Я уже перепроверил все, что нужно. — Хелиг бросил на Амброуза насмешливый взгляд. — Кроме того, наука тут не самое главное. Это прежде всего новости.

Амброуз пожал плечами и, когда в пыльное лобовое стекло ударили первые капли дождя, включил стеклоочистители. Пыль мгновенно размыло в два коричневатых сектора, исчезающих по мере того, как ливень становился сильнее. В машине снова воцарилось молчание, и только остановившись у бунгало, Амброуз повернулся на сиденье и постучал Квига по коленке. Квиг, сидевший с опущенной головой и закрытыми глазами, вздрогнул от неожиданности.

— Помнится, вы говорили, что у вас есть друг в лаборатории на новой энергостанции? — спросил Амброуз.

— Да. Джек Постлвейт. Он приехал в то же время, что и мы с Бенни.

— Вы точно знаете, что у них в лаборатории есть генератор Монкастера?

— Да. Это ведь что-то вроде генератора сигналов, только он может создавать любые радиационные поля?

— Он самый. — Амброуз вытащил ключ зажигания и бросил его прямо в руку Квига. — Дес, я хочу, чтобы вы с Бенни взяли мою машину, съездили на энергостанцию и уговорили вашего друга расстаться на время с генератором.

У Квига отвисла челюсть.

— Но эта штука стоит целое состояние, а, кроме того, генератор — собственность энергостанции.

Амброуз раскрыл бумажник, достал тысячедолларовый банкнот и бросил его Квигу на колени.

— Это для вашего друга за прокат генератора на пару дней. Столько же вы получите на двоих, когда вернетесь. Разумеется, если привезете генератор. Идет?

— Спрашиваете! — Калвер энергично закивал, а Квиг выскочил из машины, бегом обогнул ее и остановился, подпрыгивая под дождем от нетерпения, у дверцы водителя.

— Не так быстро, — сказал Амброуз, выбираясь из машины. — Нам еще нужно выгрузить аппаратуру.

Снук, с интересом следивший за сделкой, продолжал наблюдать за Амброузом, пока разгружали машину. Ему казалось, что всего за одну ночь Амброуз стал старше: чуть жестче стали морщины у глаз и вокруг рта, и двигался он теперь энергично, словно человек, сжигаемый какой-то идеей. Когда машина с Квигом за рулем скатилась вниз по холму, Амброуз посмотрел на Снука и губы его искривились в улыбке.

— Пойдемте в дом, — сказал он. — Вам еще предстоит бог знает сколько рассказывать.

Снук не трогался с места, прислонившись к деревянному столбу веранды.

— Подождите минуту.

— Зачем?

— Затем, что здесь разговаривать удобнее, чем в доме. Вы прекрасно понимаете, что Квигу, Калверу и их приятелю грозит тюрьма или еще что-нибудь похуже, если их поймают. Энергостанция — собственность государства.

— Они не попадутся, — небрежно ответил Амброуз, раскрывая пачку сигарет и предлагая Снуку.

— Генератор нужен вам, чтобы перетащить авернианцев на Землю?

— Да. Сами они не смогут осуществить переход, если мы не создадим здесь требуемые условия. Сегодня же мне нужно будет достать где-то запас водорода.

— Почему такая спешка? — Снук посмотрел Амброузу в глаза над прозрачным голубым факелом пламени зажигалки. — Почему вы торопитесь сделать все именно сейчас, когда условия хуже некуда?

— Насчет условий, Гил, я с вами не согласен. Лучше они никогда не будут. Вы сами знаете, что завтра верхняя мертвая точка будет всего в двух метрах над уровнем грунта, а впоследствии Авернус будет постоянно расти над поверхностью Земли. Словно приплюснутый купол, с каждым днем вырастающий на полкилометра. Это не так много, но мы имеем дело с углом касания, практически равным нулю, из чего следует, что края купола будут расползаться во все стороны с огромной скоростью. Правда, к северу и к югу от экватора появятся две вторичные верхние мертвые точки, но они будут постоянно удаляться от экватора. Установить оборудование в одной из них, сохраняя при этом положение относительно соответствующей точки на Авернусе, очень трудно. Сейчас и только сейчас у нас есть возможность учитывать движение лишь в одном направлении… — Под взглядом Снука Амброуз оборвал поток слов. — Но вы имели в виду не эти условия.

— Да.

— Вас интересует, почему я хочу сделать эту попытку, когда мы застряли в самом центре этой богом забытой земли в окружении штурмовиков, готовых пристрелить нас при первой же возможности?

— Что-то вроде.

— Одна из причин заключается в том, что сегодня никому на всей Земле не придется по вкусу мысль о расе инопланетных суперменов, пытающихся примазатья к остаткам наших природных ресурсов. ООН, скорее всего, запретит это мероприятие из одних только карантинных соображений, так что вернее будет поставить их перед свершившимся фактом. Такой шанс упускать нельзя.

Амброуз ткнул пальцем в куполообразную дождевую каплю на перилах веранды и размазал ее по поверхности.

— А вторая причина?

— Я первый додумался до всего этого. Я первый сюда прибыл. Это мое, Гил, это нужно мне. Это мой единственный шанс стать тем, кем я мечтал стать давным-давно… Вы можете меня понять?

— Видимо, да. Но неужели это так много для вас значит, что вам безразлична судьба других людей?

— Я никому не хочу зла и, кроме того, полагаю, Деса и Бенни отсюда пушкой не выгонишь.

— Я больше имел в виду Пруденс, — сказал Снук. — Почему бы вас не использовать свое влияние на нее и не отправить ее из страны?

— Она самостоятельная женщина, Гил, — беззаботно ответил Амброуз, поворачиваясь к дверям. — И с чего вы взяли, что я могу как-то на нее повлиять?

— Но вы же спали с ней, верно? — с горечью спросил Снук, не справившись с собой. — Или это теперь не в счет?

— Вот именно — спал. И только. Я был так измотан в то утро, что ни на что другое просто не годился. — Амброуз взглянул на Снука с пробудившимся интересом. — Оно и к лучшему, ибо это избавило меня от довольно неловкой сцены.

— В смысле?

— Наша мисс Девональд далеко не так легкомысленно относится к сексу, как хочет это показать. Когда пытаешься вести себя с ней как с женщиной, она начинает действовать как мужчина. И не какой-нибудь, а сам генерал Джордж С. Паттон, я бы сказал. — Амброуз дошел до двери, потом вернулся и спросил: — А вы, Гил? Вы собираетесь дать ходу?

— Нет. Я остаюсь.

— Спасибо. Но почему?

На лице Снука промелькнула улыбка.

— Вы же не поверите, если я скажу, что мне просто нравится Феллет?

К последней декаде двадцатого столетия уровень жизни даже в наиболее развитых странах стал понятием весьма расплывчатым. Предсказание Оруэлла о том, что люди смогут позволять себе лишь предметы роскоши, полностью оправдались. Например, становилось все труднее промышлять рыбу, которую можно было бы без опаски употреблять в пищу, и Всемирная организация здравоохранения официально и с полной видимостью убежденности вдвое уменьшила рекомендованную ею же в середине века ежедневную норму животных белков, необходимых взрослому человеку для поддержания здоровья.

С другой стороны, связь стала превосходной. Геосинхронные спутники и германиевие транзисторы создали такие условия на планете, что практически каждый ее житель мог получить информацию о каком-либо важном событии буквально через несколько минут после того, как оно произошло. Однако появилась возможность лишь передавать и получать информацию. Понять и оценить ее — это совсем другое дело, и многие считали, что людям в большинстве своем было бы гораздо лучше (во всяком случае, они жили бы более счастливо) без этого сумбурного потока новостей, который обрушивается на них с небес. Сторонники такой точки зрения утверждали, что главное, чего добилась телекоммуникационная индустрия это невероятная скорость возникновения беспорядков, которые вспыхивали в считанные минуты там, где раньше требовалось несколько дней.

Сообщение Джина Хелига о событиях на национальной шахте номер три в Баранди попало в руки его коллеги в соседнем крохотном государстве Матса еще до восьми утра по местному времени, а еще через десять минут тот передал его в родезийский центр «Ассоциации прессы» в Солсбери. Поскольку оба репортера обладали высочайшей профессиональной репутацией, сообщение было принято на веру и тут же передано через спутник в несколько крупных центров, включая Лондон и Нью-Йорк. Оттуда оно попало в другие информационные агентства с различными этническими, культурными, политическими или географическими интересами. До этого момента сообщение ничем не отличалось от крохотного ручейка электронов на сетке электронной лампы. Но теперь его характеристики внезапно усилились полной мощью всепланетных служб новостей, и оно пошло гулять от полюса к полюсу, заполняя собой все новые каналы средств массовой информации. Как и в случае с электронной лампой, чрезмерное усиление неизбежно привело к искажениям.

Реакция последовала почти мгновенно.

Положение в тех экваториальных странах, где были замечены авернианцы, и без того оставалось напряженным, а когда последовало сообщение о том, что бестелесные «призраки» собираются превратиться в материальное и вполне ощутимое «вторжение», люди повалили на улицы. Терминатор — линия, отделяющая день от ночи и, кроме того, указывающая место появления призрачной планеты и ее обитателей, — неторопливо двигался на запад со скоростью на экваторе всего лишь 1700 километров в час, и, разумеется, слухи о якобы надвигающейся с ним опасности легко его опережали. В то время как утренний свет едва сочился сквозь дождевые облака над Баранди, ночная тьма, все еще укрывающая Эквадор, Колумбию и три новых государства, расположенных в северной части Бразилии, была потревожена классическими симптомами паники. Далеко на севере, в Нью-Йорке, прямо с постелей поднимали членов специальных комитетов при ООН.

Президент Поль Огилви внимательно ознакомился с выборкой новостей, подготовленной для него личным секретарем, после чего нажал клавишу интеркома и потребовал:

— Полковника Фриборна ко мне, немедленно.

Достав сигару из серебряной шкатулки на столе, он занялся неторопливым ритуалом, состоящим из снятия ленточки, обрезания запечатанного конца сигары и закуривания ее таким образом, чтобы табак горел совершенно ровно. Руки его двигались уверенно и спокойно, хотя он и отдавал себе отчет в том, что новости действительно его напугали. Его второе «я», то самое, что упорно цеплялось за племенное имя, с которым он начал свою жизнь, ощущало глубое беспокойство при мысли о «призраках», прячущихся среди деревьев на берегу озера, а перспектива их материализации вообще казалась настоящим колдовством. Тот факт, что дело не обошлось без ядерной физики, отнюдь не мешал колдовству оставаться колдовством, так же как понимание, что шаманы-лекари используют в своем ремесле психологические приемы, вовсе не означает, что к ним можно относиться легкомысленно.

На другом уровне сознания Огилви беспокоила настойчивая мысль о том, что события на шахте каким-то образом угрожают его теперешнему благосостоянию и всем планам на будущее. Ему нравилось иметь пятьдесят дорогих костюмов и целый гараж престижных автомашин; он уже давно привык к превосходным блюдам, винам и экзотическим женщинам, которых он ввозил в страну, как любой другой товар; но более всего он упивался растущим признанием Баранди среди других стран и приближающимся вступлением страны в ООН. Баранди была его детищем, и официальное признание в ООН стало бы исторической печатью одобрения на Поле Огилви, человеке.

Он мог потерять больше, чем любой другой в этой стране, и соответственно его чувство опасности было острее. Теперь он понимал, что недооценил события на шахте номер три. Быстрые крутые меры в самом начале, безусловно, положили бы им конец, но теперь этот путь непригоден, и опасность заключалась в том, что Фриборн может сорваться с поводка на виду у всего мира. И вообще, если подумать, полковник Фриборн быстро становился анахронизмом и помехой сразу в нескольких отношениях…

Мягко прожужжал интерком, и секретарь объявил о прибытии полковника.

— Пусть войдет, — сказал Огилви, на время закрывая мысленное досье.

— Здравствуй, Поль. — Фриборн влетел в просторный кабинет с едва скрываемым раздражением. Его длинные, мускулистые, словно у раба на галерах, руки блестели под короткими рукавами форменной рубашки.

— Ты видел это? — Огилви ткнул пальцем в листки, лежащие в его бюваре.

— Я получил копию.

— И что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что мы слишком долго ходили на цыпочках, и вот тебе результат. Пришло время двинуться туда…

— Меня интересует, что ты думаешь о существах из другого мира, которые якобы должны появиться из какой-то машины?

Фриборн взглянул на него с удивлением.

— Ничего не думаю — отчасти потому, что не верю в сказки, но главным образом потому, что собираюсь вышвырнуть этих белых вабва с шахты, пока мы не потеряли еще больше времени и денег.

— Мы не можем действовать так поспешно, — сказал Огилви, разглядывая пепел сигары. — Я только что получил информацию из Нью-Йорка о том, что ООН высылает группу наблюдателей.

— ООН! ООН! В последнее время, Поль, я только это от тебя и слышу!

— Фриборн сжал в руке свою трость с золотым набалдашником. — Что с тобой случилось? Это наша страна, и мы не обязаны пускать сюда кого-то, кто нам не нужен.

Огилви вздохнул, выпустив плоское облачко серого дыма, заклубившегося на полированной поверхности стола.

— Все можно сделать гораздо дипломатичнее. Люди из ООН хотят, чтобы доктор Амброуз прекратил свои эксперименты, а нас это вполне устраивает. Кстати, твой друг Снук информировал тебя о ходе работ, как мы условились?

— Я не получал от него никаких сообщений.

— Вот видишь! Снук нарушил нашу договоренность, следовательно, я вправе приказать, чтобы он и доктор Амброуз убирались с шахты. И это полностью совпадает с пожеланиями ООН.

Фриборн уселся в кресло и подпер лоб рукой.

— Черт побери, Поль, меня от всего этого тошнит. Мне наплевать на Амброуза, но Снук мне нужен. Если я пошлю туда своих «леопардов»…

— Ты уверен, что они справятся с ним, Томми? Я слышал, будто Снук, вооруженный одной пластиковой вилкой, стоит целого взвода «леопардов».

— Я узнал об этом инциденте совсем недавно, и у меня не было времени разобраться, но, очевидно, произошло недоразумение, банальное недоразумение с тремя моими солдатами.

— С тремя солдатами и одним офицером, не так ли?

Фриборн не поднял головы, но на его бритом черепе начала пульсировать вена.

— Чего ты от меня хочешь?

— Восстанови телефонную линию Снука, — сказал Огилви. — Я хочу переговорить с ним прямо сейчас.

Полковник достал из кармана рубашки маленький армейский коммуникатор и произнес в микрофон несколько слов. Откинувшись в кресле, Огилви с удивлением отметил, что даже для такой мелочи полковник воспользовался заранее оговоренной кодовой фразой. Минутой позже Фриборн кивнул и спрятал коммуникатор в карман. Огилви приказал секретарю соединить его со Снуком. Задумчиво разглядывая дождевые капли, стекающие по оконному стеклу, он старательно изображал человека, полностью контролирующего обстоятельства. Зазвонил телефон.

— Добрый день, Снук, — сказал Огилви. — Доктор Амброуз у тебя?

— Нет, сэр. Он на шахте. Устанавливает какое-то оборудование.

Фриборн беспокойно заерзал, когда до него донесся усиленный выносным динамиком голос Снука.

— В таком случае, — продолжал Огилви, — мне, видимо, придется иметь дело с тобой.

— Что-нибудь не так, сэр? — В голосе Снука звучала услужливость и готовность помочь.

Огилви одобрительно рассмеялся, оценив его манеру обращения.

— «Не так» сразу несколько вещей. Прежде всего, я не люблю узнавать о том, что происходит в моей стране, из сообщений Би-би-си. Где же наша договоренность о том, чтобы держать полковника Фриборна в курсе событий на шахте?

— Виноват, сэр, но все происходило так быстро, а мой телефон не работал. Ваш звонок первый за эти несколько дней. Право, не знаю, в чем дело, сэр, но до сих пор у меня никогда ничего с телефоном не случалось. Видимо, это…

— Снук! Не переигрывай. Что там насчет плана материализовать этих так называемых призраков?

— Вы имеете в виду то самое, о чем говорили по радио?

— Ты сам знаешь.

— Честно говоря, это скорее по части доктора Амброуза, сэр. Я даже не представляю, как это можно сделать.

— Я тоже, — сказал Огилви, — но, очевидно, кое-кто из советников по науке при ООН считает, что здесь есть рациональное зерно, и им это не нравится — так же, как и мне. Они высылают комиссию, которой я намерен оказать полное содействие. До ее прибытия доктор Амброуз должен прекратить всякую деятельность. Понятно?

— Понятно, сэр. Я сейчас же передам все доктору Амброузу.

— Надеюсь. — Огилви положил трубку на место и, постукивая по ней ногтем, сказал: — Этот твой друг Снук скользок как угорь. Ты заметил, сколько раз он назвал меня «сэр»?

Фриборн поднялся, взмахнув тростью.

— Я лучше отправлюсь на шахту и удостоверюсь, что они оттуда убрались.

— Нет. Я хочу, чтобы ты снял с шахты «леопардов», а сам, Томми, оставайся в Кисуму: Снук слишком быстро достает тебя до печенок, — сказал Огилви, окинув Фриборна задумчивым взглядом. — Кроме того, мы ведь договорились, что все эти пришельцы из другого мира — просто сказки.

 

Глава 12

Снук только начал спускаться с холма к шахте, когда рядом с ним, плеснув веером грязной желтоватой воды, затормозила незнакомая машина. Дверца напротив водительского места открылась, и он увидел перегнувуюся через пустое сиденье Пруденс.

— Где Бойс? — спросила она. — Его машины нет на месте.

— Он на шахте, устанавливает какую-то новую аппаратуру. Я как раз иду к нему.

— Садитесь в машину, Гил, я подвезу, а то вымокнете. — Когда Снук сел в машину, Пруденс неуверенно спросила: — Мне не опасно будет появляться на шахте?

— Нет. Теперь все в порядке. «Мои друзья» отбыли на своих джипах примерно с час назад.

— Они не ваши друзья, Гил. Мне не следовало так говорить.

— А мне, видимо, не следовало об этом напоминать. Просто… — Усилием воли Снук сдержал слова, способные сделать его уязвимым.

— Что «просто»? — Пруденс смотрела ему прямо в глаза. Она все еще сидела вполоборота к нему, отчего юбка и блузка плотно облегали ее тело диагональными складками. Неяркий послеполуденный свет проникал в машину лишь настолько, что создавалось впечатление сумерек; затуманенные дождем окна отгораживали весь остальной мир, и Пруденс улыбалась своей мечтательной, безупречной улыбкой.

— Просто, — сказал Снук, и сердце его забилось медленными мощными ударами, — я думаю о вас постоянно.

— Придумываете новые колкости?

Снук покачал головой.

— Я ревную вас, а этого со мной никогда не случалось. Увидев вас в «Коммодоре» рядом с Бойсом, я испытал первый укол ревности… Все это, конечно, глупо, но я чувствовал себя так, словно он меня ограбил. И с тех пор… — Снук замолчал, не в силах подобрать слова.

— Что, Гил?

— Знаете, что сейчас со мной происходит? — Снук улыбнулся. — Я пытаюсь вас обнять, не касаясь руками. А это не легко.

Пруденс тронула его за руку, и он увидел, как на ее лице появляется то самое незабываемое, нежное выражение. Губы Пруденс медленно, словно против воли, дрогнули, и Снук наклонился вперед… Но тут заднюю дверцу рывком открыли, и с шуршанием пластика, брызгами дождя и запахом мяты в машину ввалился Джордж Мерфи. Когда он рухнул на сиденье, машина качнулась.

— Ну, мне повезло, — сказал Мерфи, тяжело дыша. — Я уж думал, придется тащиться под дождем до самой шахты. Чертова погода!

— Привет, Джордж. — Снука охватило чувство утраты, словно перед ним только что с грохотом захлопнулись двери в будущее.

— Вы на шахту?

— Куда же еще? — Пруденс пустила машину под горку и с внезапной переменой настроения, наполнившей Снука необъяснимой болью, добавила: — Гил хочет испытать новый пластиковый топор.

— Он должен быть гораздо эффективнее обычного топора из стали и дерева, — хмыкнул Мерфи. — Если только… Как насчет того, чтобы сделать ручку из дерева, а лезвие из стали, а?

— Слишком революционно, — улыбнулась Пруденс через плечо. — Все знают, что топоры должны иметь деревянное лезвие.

Не в силах поддерживать разговор в таком легкомысленном тоне, Снук сказал:

— Мне недавно звонил Огилви. Он приказал нам убираться с шахты.

— Почему?

— Ну, с его точки зрения это вполне законное требование. — С каким-то похожим на злорадство чувством Снук принялся отстаивать доводы президента. — В конце концов Бойса пустили на шахту, чтобы он изгонял духов, а не материализовывал их.

Амброуза и Квига они нашли в трехстах метрах южнее спуска в шахту посреди ничем не примечательного ровного участка земли, куда раньше сваливали пустые ящики, обломки древесины и испорченное оборудование. По расчетам Амброуза, авернианцы должны были достичь высоты максимум два метра над уровнем земли, и для размещения аппаратуры он соорудил временную платформу соответствующей высоты. И Квиг, и Амброуз промокли насквозь, но продолжали работать с каким-то бесшабашным энтузиазмом, напомнившим Снуку снимки солдат Великой войны, смертельно усталых, но перед фотокорреспондентом делающих вид, что у них все отлично. На платформе уже стоял массивный куб, закрытый пластиковой пленкой, и Снук решил, что это и есть генератор Монкастера. Амброуз подошел к машине и, увидев Пруденс, неуверенно улыбнулся.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, открывая водительскую дверцу.

Пруденс достала из рукава носовой платок и вытерла ему лицо.

— У меня сильно развито чувство истории, друг мой. И я не собираюсь пропускать представление. Если оно, конечно, состоится.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Амброуз.

Мерфи выбрался из машины, и, пока он раздавал голубые пластиковые плащи, Снук пересказал Амброузу содержание разговора с президентом Огилви. Амброуз принял от Мерфи плащ, но так и продолжал держать его в руках. Губы его сжались в тонкую суровую линию, и, еще не дослушав рассказ Снука до конца, он начал покачивать головой, медленно и ритмично, словно автомат.

— Они меня не остановят, — произнес он неожиданно резким чужим голосом. — Ни президент Огилви, ни кто-либо другой.

Лейтенант Курт Фриборн слушал эти слова, испытывая чувство удовлетворения, которое в значительной степени смягчало уже давно сжигающую его душу ярость.

Острожно, чтобы не задеть повязку на правом глазу, он снял наушники телемонитора и уложил их в чемоданчик рядом с видеокамерой. Иноземцы находились в сотне шагов от него и за своими делами не замечали ничего вокруг, но, покидая свой наблюдательный пост, он тем не менее прополз какое-то расстояние на четвереньках, чтобы исключить риск быть замеченным. Выбравшись из угловатых джунглей свалки, Фриборн поднялся на ноги, отряхнул с колен грязь и траву и быстрыми шагами направился к воротам шахты. Никто из охранников на пропускном пункте не осмелился бы поинтересоваться, что он тут делал, но, выходя за ворота, Курт на всякий случай дружелюбно помахал им рукой. Теперь он располагал сведениями, оправдывающими жесткие меры против Снука и его компании, и от этого его настроение заметно улучшилось. Более того, добытые сведения станут доказательством его предприимчивости и значимости как офицера полка «леопардов», доказательством, которое его дядюшка вынужден будет принять.

Перейдя через залитую лужами улицу, он остановился в подъезде здания и достал из внутреннего карамана коммуникатор. Всего несколько секунд потребовалось оператору местной релейной станции, чтобы соединить его с кабинетом дяди в Кисуму.

— Это Курт, — сказал он коротко, услышав голос полковника Фриборна.

— Ты можешь сейчас со мной поговорить?

— Могу, лейтенант, но не имею желания. — Голос дяди звучал словно голос чужого человека, и то, что он обратился к нему столь официально, показалось Курту дурным предзнаменованием.

— Я только что в одиночку провел разведку на шахте, — торопливо заговорил Курт. — Я подобрался достаточно близко, чтобы слышать, о чем говорят Снук и дактари, и…

— Как ты это сделал?

— Э-э-э… Я воспользовался направленным микрофоном К.80.

— Ясно. Он у тебя с собой?

— Конечно, — ответил Курт. — А почему ты спрашиваешь?

— Я просто подумал, что, может быть, мистер Снук или его дружок Мерфи решили тебя от него избавить. Ходят слухи, ты снабжаешь их армейским снаряжением.

Курту показалось, будто множество острых льдинок впилось ему в лоб.

— Ты уже слышал…

— Я думаю, в Баранди уже все слышали об этом, даже президент.

Леденящий холод распространился по всему телу Курта, его била дрожь.

— Я не виноват. Мои люди…

— Не скули, лейтенант. Тебя потянуло на белую бабу, хотя ты прекрасно знаешь, как я отношусь к такого рода поведению, и ты позволил двум паршивым штатским обезоружить себя в публичном месте.

— Через несколько минут я вернул наши автоматы. — Курт решил не упоминать о том, что его пистолета в джипе не оказалось.

— Твои блестящие успехи после стычки мы обсудим в другой раз, когда ты объяснишь мне, почему сразу не доложил о случившемся, — рявкнул полковник Фриборн. — А сейчас проваливай с линии и не мешай мне работать.

— Подожди, — в отчаянии сказал Курт, — ты же не слышал моего сообщения о шахте.

— И что там?

— Они не уходят. Они намерены продолжать работу.

— Ну?

— Но президент хотел, чтобы они убрались. — Реакция полковника на его сообщение обескуражила Курта. — Он ведь дал четкий приказ…

— Четкие приказы вышли в Баранди из моды.

— У тебя — возможно. — Курт понимал, что говорит лишнее, но тем не менее продолжал: — Однако не все у нас размякли от непрерывного сидения за столом.

— С этой минуты ты отстраняешься от своих обязанностей, — холодным отдаленным голосом сказал полковник.

— Ты не сделаешь этого со мной.

— Я сделал бы это раньше, если бы знал, где ты прячешься. Троих солдат, которых ты заразил своей глупостью, я велел бить кнутом и разжаловать в кухонный наряд. Ты же, я думаю, заслуживаешь трибунала.

— Нет, дядя, нет!

— Не смей называть меня так!

— Но я могу убрать их с шахты, — произнес Курт, борясь с пробивающимися в голосе льстивыми нотками. — Президент будет доволен, и все поймут…

— Подотри нос, лейтенант, — приказным тоном сказал полковник. — А когда закончишь, отправляйся в казарму. Это все.

Несколько секунд Курт Фриборн недоуменно смотрел на коммуникатор, потом разжал пальцы и уронил его под ноги на бетон. В сгущающейся темноте маленький, с горошину, индикаторный огонек продолжал гореть, словно кончик сигареты. Курт растоптал аппарат кованым каблуком и с лицом, похожим на резную маску из эбенового дерева, вышел из укрытия под дождь.

Ближе к ночи Амброуз объявил перерыв, и все забрались под платформу попить кофе, который он разливал из огромного термоса. Дождь чуть поутих, и, когда выдалась возможность немного отдохнуть и перекусить в дружеской обстановке, грубый навес, под которым они укрылись, показался им даже уютным. Вскоре появился Джин Хелиг, добавивший к праздничной обстановке «пикника» бумажный пакет с шоколадом и бутылку южно-африканского бренди. Калвер и Квиг захмелели почти сразу.

Дважды за время этой веселой суеты Снук оказывался рядом с Пруденс. Застенчиво, словно школьник, он пытался коснуться ее руки в надежде вернуть недавно возникшую между ними близость, но всякий раз она отходила в сторону, казалось, совершенно его не замечая, и он снова оставался один на один со своими мыслями и желаниями.

Совершенно машинально Снук обратился к защитному приему, не раз выручавшему его во многих странах мира: выплеснув из чашки остатки кофе, он до краев наполнил ее бренди, отошел в дальний конец навеса и закурил. Спиртное разожгло в нем огонь, но и он проигрывал сражение с темнотой, подступающей снаружи. Снука охватила мрачная убежденность, что в продуманном Амброузом эксперименте вот-вот что-то пойдет совсем не так, как планировалось. Он равнодушно оглянулся и обнаружил, что Амброуз стоит рядом.

— Крепитесь, — сказал Амброуз. — Утром мы даем отсюда ходу.

— Вы уверены?

— Полностью. Сначала я намеревался двигаться за последующими расположениями верхних мертвых точек не вертолете, но обстановка здесь становится слишком напряженной: сегодня я отменил заказ на вертолет. В любом случае я сомневаюсь, что нам позволили бы им воспользоваться.

Снук отпил из чашки.

— Бойс, а с чего вы взяли, что Феллет будет готов к попытке перехода завтра к утру?

— Он ученый. И так же, как я, отлично понимает, что завтра утром для эксперимента будут оптимальные условия.

— Оптимальные, но не уникальные. Я думал о том, что вы говорили, и, насколько мне удалось понять, когда поверхность Авернуса окажется выше поверхности Земли, появятся две верхние мертвые точки — одна, движущаяся к северу, другая — к югу, и это только на нашей долготе. Но даже если они будут смещаться в сторону, с международным финансированием и некоторыми затратами времени на эту проблему можно решить. Ведь есть еще полюса. Там должно быть лишь небольшое смещение за счет разделения планет.

— А вы действительно все обдумали. — Амброуз приподнял свою чашку в шутливом тосте. — Только откуда возьмется это международное финансирование? Сейчас нас пытается остановить именно ООН.

— Но это их первая реакция.

— Хотите пари?

— Ладно. Как насчет других моих выводов?

— А могут сами авернианцы перемещаться у себя по экватору? Есть ли у них материки в зонах умеренного климата? В состоянии они добраться до своих полюсов?

Снук погрузился в свои фрагментарные воспоминания.

— Я не думаю, но…

— Поверьте мне, Гил, лучших условий для эксперимента, чем завтра утром, не будет.

Снук поднес было чашку к губам, но тут до него дошло значение сказанного Амброузом.

— Постойте-ка. Уже второй раз я слышу слово «эксперимент». Выходит, вы не уверены в результате?

— Да. — Амброуз натянуто улыбнулся. — Тот листок бумаги, что вы исписали, безусловно, продвинет нашу ядерную физику лет на двадцать вперед, когда я привезу его в Штаты. Но ваш друг Феллет явно на пределе своих теоретических познаний в этой области. Я просмотрел его уравнения и выкладки, по правде говоря, я недостаточно силен, чтобы предсказывать, выйдет из этого что-нибудь или нет. На мой взгляд, там все правильно, но я не уверен, что Феллет сможет осуществить переход. Кроме того, остается опасность, что переход удастся, но сам он не выживет.

— И тем не менее вы хотите попытаться? — спросил Снук, ошарашенный новой информацией.

— Я думал, вы поймете, Гил, — сказал Амброуз. — Феллет просто должен воспользоваться этой возможностью и доказать, что переход осуществим. Его людям нужен луч надежды, и нужен сейчас. Поэтому мы не можем отступать.

— Тогда… Вы полагаете, что, получив доказательства работоспособности такой схемы, Земля со временем позволит им перейти к нам?

Амброуз обаятельно улыбнулся, наклонив сигарету губами на манер популярного киноактера.

— Учитесь думать масштабно, Гил. Времена меняются, а впереди еще почти целый век. Кто знает, может, через каких-нибудь полсотни лет мы будем перевозить авернианцев на космических кораблях.

— Будь я прок… — Снук невольно схватил его за руку. — А я-то считал вас самовлюбленным сукиным сыном!

— И не ошиблись, — успокоил его Амброуз. — Просто в данном случае так удачно сложились обстоятельства, что мне удается это скрывать.

В этот момент, придерживая здоровой рукой забинтованную, к ним подошел Джордж Мерфи.

— Пройдусь-ка я к медицинскому корпусу, поищу какое-нибудь обезболивающее, а то этой руке слишком достается.

— Я вас подвезу, — сказал Амброуз.

— Не надо, я доберусь пешком за пару минут, да и дождь почти перестал.

Мерфи двинулся в темноту.

— Я пойду с тобой, — крикнул Снук, догоняя его.

Там, куда не доставал свет от установки Амброуза, пробираться стало труднее, и даже в «амплитах» им пришлось двигаться очень осторожно, пока они не вышли к туманному зеленому сиянию, окружавшему здания шахты. У медицинского корпуса было так же темно и безлюдно, как и у всех остальных.

— Вот ключи. — Мерфи подал Снуку звякающую связку. — Найдешь номер восемь?

— Надо думать. Если уж я в состоянии отремонтировать авиамотор, я должен… — Снук замолчал на мгновение, всеми своими чувствами зондируя окружающую их темноту, затем, понизив голос, добавил: — Не оборачивайся, Джордж. Позади тебя кто-то есть.

— Забавно, — прошептал Мерфи, пытаясь левой рукой расстегнуть плащ.

— То же самое я хотел сказать тебе.

— Не двигаться! — скомандовал высокий молодой мужчина, появляясь из-за угла приземистого здания. На нем были армейские брюки и каска с полосками лейтенанта. Правый его глаз закрывала белая повязка.

Тоскливое предчувствие охватило Снука, когда он узнал Курта Фриборна. Пытаясь оценить шансы на побег, он оглянулся и увидел, что их окружают трое солдат с длинными широкими ножами.

Это были те самые люди, с которыми Снук и Мерфи столкнулись в «Каллинан Хаус», и на сей раз они, похоже, рассчитывали на иную развязку.

— Какая удача! — сказал Фриборн. — Сразу два человека, которых я люблю больше всего на свете: белый шутник и его «дядя Том».

Снук и Мерфи молча переглянулись.

— У вас пропало желание шутить, мистер Снук? — Фриборн заулыбался.

— Вы нездоровы?

— Хотел бы я знать, — сказал Мерфи, все еще пытаясь левой рукой справиться со скользкой пластиковой застежкой плаща, — почему это так называемые «леопарды» ползают в темноте, как крысы?

— Я не с тобой разговариваю, мразь.

— Не горячись, Джордж, — озабоченно сказал Снук.

— Нет, все же интересно, — продолжал Мерфи. — Сам полковник, например, вломился бы сюда в полном боевом порядке. Похоже…

Фриборн чуть заметно кивнул, и в тот же миг Мерфи получил удар в спину. Движение слилось с треском рвущегося пластика, и в первый момент Снук подумал, что капрал просто ударил Джорджа лезвием ножа плашмя. Но Мерфи повалился на колени, и краем глаза Снук успел заметить, что капрал с трудом выдернул нож из его спины. Он подхватил Мерфи, чувствуя страшную расслабленность его мышц, мертвый вес, неумолимо тянущий тело к земле. Опустившись на колени и поддерживая Мерфи левой рукой, Снук рывком расстегнул его плащ и приложил правую руку к груди, пытаясь уловить сердцебиение, но с ужасом обнаружил, что, хотя удар был нанесен в спину, вся грудь Мерфи залита теплой липкой влагой. Мерфи открыл рот, и даже в момент смерти от него пахло мятой.

— Ты поторопился, — с бесстрастным лицом за стеклами «амплитов» произнес Фриборн, укоризненно обращаясь к капралу. — «Дядя Том» умер слишком быстро.

— Ты… — Снук попытался что-то сказать, но горло его сдавило, да и не могли слова выразить всю его печаль и ненависть. Он обнял тело Мерфи, и его правая рука, скользкая от крови, наткнулась на твердый, знакомой формы предмет. И этот предмет в его металлическом совешенстве, превосходящем совершенство любого самого бесценного произведения искусства, показался Снуку в тот момент прекраснейшей вещью в мире. Не поднимая головы, он огляделся и увидел четыре пары ног. Все четыре, словно его молитва была услышана, стояли недалеко друг от друга сбоку от Снука. Одним движением он опустил тело Мерфи, встал, держа пистолет в руке, и повернулся лицом к ним.

Пульсирующая, звенящая тишина длилась, казалось, бесконечно.

— Мы можем договориться, — спокойно произнес лейтенант Фриборн. — Я знаю, ты не нажмешь на курок, потому что слишком долго ждал. Такие, как ты, действуют либо под влиянием момента, либо вообще не действуют. Я признаю, что случившееся сейчас неприятно, но не вижу причин, почему бы нам…

Снук выстрелил ему в живот. Молодой Фриборн, согнувшись вдвое, отлетел к стенке, и Снук повернулся к бросившимся бежать солдатам. Твердо держа пистолет обеими руками, он навел его на капрала и нажал на курок. Пуля попала в плечо, и капрала развернуло на месте лицом в ту сторону, откуда он бежал. Снук выстрелил еще дважды, каждый раз замечая, как пластиковый плащ капрала бьется при попадании, словно парус в шторм. Когда капрал упал на землю, он продолжал стоять в том же положении для стрельбы до тех пор, пока не осознал, что больше делать ничего не надо: двое оставшихся солдат успели скрыться.

Все замерло.

Когда окружающий мир вернулся к Снуку, он глубоко, с дрожью вздохнул, положил пистолет в карман и, не оглядываясь на Мерфи, пошел в ту сторону, где его ждали остальные члены группы. Увидев Снука, они настороженно двинулись ему навстречу.

— Что случилось? — спросил Амброуз. — Где Джордж?

Снук шел, не останавливаясь, пока не оказался рядом с Квигом и не забрал из его несопротивляющихся пальцев бутылку.

— Джордж мертв. Мы наткнулись на Фриборна-младшего с тремя людьми, и они убили Джорджа.

— О нет… — пробормотала Пруденс, и Снук успел подумать: «Догадывается ли она, что это те самые, с которыми довелось столкнуться ей?»

— Но этого не может быть. — Бледное лицо Амброуза стало суровым. — Зачем им стрелять в Джорджа?

Снук отпил из бутылки и покачал головой.

— Джорджа они убили ножом. Стрелял я. Вот из этого. — Он достал из кармана пистолет и поднес к свету, где все могли его видеть. Руки его были темными от крови.

— Ты попал в кого-нибудь? — спросил Хелиг деловым тоном.

Пруденс взглянула Снуку в лицо.

— Попали, да?

Снук кивнул.

— Я стрелял в Фриборна-младшего. И в человека, который убил Джорджа… Убил их обоих.

— Не нравится мне все это, старик. Позволь-ка… — Хелиг взял у него бутылку, отлил немного себе в чашку и отдал бутылку обратно. — Через полчаса здесь будет полно солдат.

— Ну вот, — тупо произнес Амброуз. — Все кончено.

— Особенно для Джорджа.

— Я знаю, о чем вы думаете, Гил, но Джордж Мерфи тоже хотел, чтобы наш проект осуществился.

Думая о Мерфи, человеке, который стал ему по-настоящему близок всего несколько дней назад, Снук с удивлением понял, что знает о нем очень мало. Он не знал, где жил Мерфи, не знал даже, есть ли у него семья. Он знал только, что Мерфи убили, потому что тот был смел и честен, потому что он по-настоящему заботился о своих друзьях и шахтерах, работавших с ним. Джордж Мерфи хотел, чтобы проект перехода осуществился. Чем необычнее оказался бы результат, тем, он считал, было бы лучше: чем больше мир проявил бы интереса к событиям в Баранди, тем меньше возникло бы у правительства возможностей расправиться с шахтерами.

— Может быть, время еще есть, — сказал Снук. — Не думаю, чтобы молодой Фриборн и его банда действовали по приказу. Если это была их личная инициатива, возможно, их не хватятся до утра.

Хелиг нахмурился в сомнении.

— Я бы не рассчитывал на это, старик. Охранники у ворот, должно быть, тоже слышали выстрелы. Всякое может случиться.

— Все, кто хочет уйти, свободны, — сказал Амброуз. — Я остаюсь, пока возможно. Вдруг нам повезет.

«Повезет!» — подумал Снук, осознавая, сколь относительным стал смысл этого слова. В бутылке еще оставалось на треть бренди, и Снук с общего молчаливого согласия забрал ее с собой в тот самый угол, где всего десять минут назад они разговаривали с Амброузом. Десять минут — короткий промежуток времени, но Снуку он показался длиной в годы, даже века. Эти десять минут отделяли его от той эпохи, когда Мерфи был жив. Собственное везение Снука кончилось в тот день в Малакке, три года назад, когда он отправился по вызову на аэродром. Если вглядеться в цепь событий попристальнее, становилось понятно, что тогдашняя напряженная обстановка, вызванная прохождением Планеты Торнтона, не была явлением обособленным. Снук быстро забыл всего один раз виденный им бледный шар в небе, но и древние, и современные примитивные народы не даром мудро считали подобные события знамением грядущих бед. Тогда пострадал Авернус: его сорвало с орбиты. Но и Снук, сам того не подозревая, оказался захваченным тем же гравитационным вихрем. Бойс Амброуз, Пруденс, Джордж Мерфи, Феллет, Курт Фриборн, Хелиг, Калвер, Квиг — все это не что иное, как названия астероидов, втянутых в смертоносный вихрь, движущая сила которого исходила из другой вселенной.

Вглядываясь в темноту и потягивая из бутылки мелкими глотками, Снук никак не мог согласиться с тем, что именно астрономия — самая отвлеченная от человеческих проблем наука — оказала на его судьбу столь разрушительное влияние. Хотя теперь едва ли было бы справедливо считать астрономию отвлеченной наукой. Теперь, когда вдоль всего экватора врывается в жизнь эра новой астрономии, когда люди могут увидеть чужой мир с расстояния, измеряемого метрами. А еще через несколько лет, когда над поверхностью Земли вырастет массивный купол Авернуса, астрономия, возможно, станет просто популярным развлечением. Стоя в «амплитах» ночью на вершине какого-нибудь холма, можно будет увидеть огромный светящийся купол чужой планеты, заполняющий небо до самого горизонта. Вращение Земли будет нести наблюдателей все ближе и ближе к полупрозрачной громаде планеты, открывая взору детали материковых плит, дома, их жителей и в конце концов увлекая с собой под ее поверхность, чтобы через какое-то время вынести их на дневную сторону, где Авернус станет уже невидим.

Эти непривычные мысли, обнаружил Снук, в какой-то мере облегчили его боль, вызванную смертью Мерфи. Он попытался представить себе взаимное расположение планет лет через тридцать пять, когда оба мира будут пересекаться лишь на половину диаметра меньшей планеты. В экваториальных районах поверхности будут сходиться почти под прямым углом, и в этом случае зрители увидят вертикальную стену, несущуюся на них со сверхзвуковой скоростью. А на поверхности стены с такой же огромной скоростью бьющим в небо фонтаном будут появляться очертания ландшафта Авернуса, видимые зрителю будто бы с высоты. Пожалуй, не у каждого достанет выдержки не закрыть глаза в момент бесшумного столкновения. Но еще более величественное зрелище предстанет глазам людей по прошествии следующих тридцати пяти лет, когда два мира разделятся полностью. В точке последнего контакта направление вращения планет будет противоположным. Может быть, к тому времени магнитолюктовая оптика сделает шаг вперед и авернианцев можно будет видеть, как обычные твердые тела. Если такое случится, людям доведется испытать удивительные незабываемые минуты, когда прямо над головой можно будет увидеть висящий «вверх тормашками» мир, поверхность которого проносится мимо зрителей со скоростью свыше трех тысяч километров в час. Мир с перевернутыми домами и деревьями, врывающимися, несмотря на их нематериальность, в человеческое сознание, как зубья циркулярной пилы космических размеров.

А позже, в 2091 году, наступит грандиозный финал с возвращением Планеты Торнтона.

К тому времени расстояние между двумя планетами увеличится почти до четырех тысяч километров, следовательно, для человека в «амплитах» Авернус заполнит собой все небо. Земля станет своего рода зрительным залом вокруг арены, где должен погибнуть целый мир…

Внезапно Снук вернулся к действительности, где у него было достаточно своих проблем. Понимают ли все остальные, особенно Пруденс, что он скоро умрет? Если да, то ни она, ни кто другой не подают вида. Пожалуй, он обошелся бы без соболезнований всех остальных, но было бы неплохо, совсем неплохо, если бы Пруденс подошла к нему со словами сожаления и любви и прижалась своей золотистой головкой к сгибу его левой руки…

Вспоминая так сблизивший их недавно разговор в машине, Снук даже усомнился, было ли это на самом деле. Или, может быть, она повела себя так под влиянием момента, как люди, бывает, не задумываясь, приласкают потерявшегося несчастного щенка и тут же об этом забудут. Какой парадокс

— он, предположительно, обладал редким телепатическим даром, но угадать ход ее мыслей ему удавалось не лучше, чем какому-нибудь неопытному подростку на первом свидании. «Если ты не окружен подобными себе, — подумал он, — телепатия только усиливает одиночество. Ни одна квартира не бывает более одинокой, чем та, в которой слышны звуки веселья за стеной».

Снук понял, что быстро пьянеет, но продолжал отхлебывать из бутылки. Окутывающий сознание туман позволял легче принять тот факт, что живым из Баранди ему уже не выбраться. И так же легко пришло нужное решение. Когда появится полковник Фриборн, он станет искать Гилберта Снука, а не других членов группы, и, заполучив Снука, он, надо полагать, займется им надолго, что даст Амброузу возможность закончить его великий эксперимент.

Решение, безупречное по своей логике, было одно: когда на шахту прибудут «леопарды», ему нужно будет пойти и сдаться самому.

 

Глава 13

Солдат был настолько пьян, что не держался бы на ногах, если бы двое людей из военной полиции не поддерживали его под руки. При взгляде на форму солдата становилось ясно, что он не раз падал и что недавно его сильно тошнило. И в таком вот жалком, беспомощном состоянии, до смерти напуганный присутствием полковника Томми Фриборна, он докладывал о происшедшем с ним бессвязными отрывочными фразами, то и дело срываясь на суахили, отчего смысл рассказа был понятен только тем, кто уже знал, о чем идет речь. Когда солдат рассказал наконец все, полковник уставился на него тяжелым презрительным взглядом.

— Ты уверен, — спросил он, выдержав паузу, — что пистолет был у белого, у Снука?

— Да, сэр. — Когда он говорил, голова солдата валилась то влево, то вправо. — Но я делал только то, что мне приказывал лейтенант.

— Уберите, — распорядился Фриборн.

Пока полицейские в красных фуражках волокли солдата к дверям кабинета, сержант, сопровождавший их, обернулся и вопросительно взглянул на полковника. Тот кивнул и изобразил руками такой жест, словно натягивал шляпу на уши. Сержант, человек опытный и знающий, что невидимая шляпа означает полиэтиленовый мешок, четко отсалютовал и вышел из кабинета.

Оставшись в одиночестве, полковник Фриборн опустил голову и задумался о сыне своего брата, затем включил коммуникатор и отдал несколько приказов, целью которых было собрать у ворот национальной шахты номер три боевое подразделение численностью около сотни человек. Затем взял в руки трость, стряхнул пылинку с форменной рубашки с короткими рукавами и твердым, размеренным шагом направился к ожидающей его машине. До рассвета оставалось два часа, задувал холодный ночной ветер, но он жестом отказался от плаща, предложенного шофером, и уселся на заднее сиденье.

Всю дорогу от Кисуму он сидел неподвижно, сложив на груди обнаженные руки, и мысленно делил вину за смерть своего племянника. Одну часть он приписал себе: в стремлении искоренить слабости Курта он перегнул палку, пригрозив ему слишком суровым наказанием. Чуть большая порция досталась Полю Огилви, без чьего вмешательства на шахте просто не было бы никаких нежелательных иностранцев. Но самую большую долю вины он возложил на этого наглого ловкача, Гилберта Снука, которого следовало пристрелить как собаку еще в тот день, когда он впервые ступил на землю Баранди.

Для Огилви время еще не настало, но Снук скоро, очень скоро пожалеет, что его не придушили три года назад. При мысли о Снуке в голове Фриборна словно открывалась дверца пылающей печи, и по мере приближения к шахте он чувствовал себя так, будто обжигающие потоки воздуха поднимают его все выше и выше. Поэтому вид одного из президентских лимузинов у входа на территорию шахты подействовал на него как падение в ледяную воду. Сияющие лощеные обводы лимузина выглядели нелепо рядом с армейскими грузовиками в окружении солдат. Полковник вышел из машины и, понимая, чего он него ждут, направился прямо к лимузину, открыл заднюю дверцу и сел рядом с Полем Огилви.

Не поворачивая головы, президент сказал:

— Я хотел бы услышать объяснение всему этому, Томми.

— Ситуация изменилась с тех пор, как мы… — Тут полковник оставил официальный тон, что было ему совсем несвойственно, и добавил: — Снук убил Курта.

— Я слышал об этом. И тем не менее я хочу знать, что здесь делают все эти люди.

— Но… — Фриборн почувствовал, как в висках у него забилась кровь.

— Я же сказал, убит мой племянник.

— Тот факт, что твой племянник и трое его солдат отправились на шахту вопреки моему приказанию, не объясняет, почему ты собрал здесь целое армейское подразделение, также вопреки моему приказу, — сухим, холодным тоном выговаривал Огилви. — Ты что же — отказываешься повиноваться мне?

— Ни в коем случае, — ответил Фриборн, вложив в свой голос всю искренность, на которую был способен, и одновременно взвешивая в уме факторы, столь часто определяющие судьбу наций. Свой автоматический пистолет он мог легко достать правой рукой, но для этого нужно расстегнуть кобуру. Вряд ли президент отправился сюда без телохранителей, хотя, судя по всему, после получения сигнала от информаторов он действовал довольно быстро. Сейчас, в полумраке машины, могло бы произойти поворотное для Баранди событие, и тогда смерть Курта еще принесла бы пользу…

— Хотел бы я знать, о чем ты думаешь. — Нотка самоуверенности в голосе президента сообщила Фриборну все, что ему было нужно: президента охраняют, и до поры до времени положение должно оставаться таким, как есть.

— Если отбросить личные мотивы, — сказал Фриборн, — полк «леопардов» — основа нашей внутренней безопасности. Эти люди понятия не имеют о международной политике и дипломатии, но они знают, что двое их товарищей были хладнокровно убиты белым иностранцем. Они не так уж много думают, но если им придет в голову, что за подобными действиями не обязательно следует быстрое наказание…

— Не надо объяснять мне прописные истины, Томми. Но завтра здесь будут люди из ООН.

— Ты полагаешь, на них произведет хорошее впечатление тот факт, что убийцы в Баранди остаются безнаказанными? — Чувствуя, что он нашел правильный подход, Фриборн продолжал гнуть свою линию. — Я не предлагаю перерезать здесь всех невиновных, Поль. Мне нужен только Снук. Он, я полагаю, и у них поперек горла. Они охотно избавятся от него.

— Что же ты предлагаешь?

— Чтобы ты разрешил мне отправиться туда с парочкой моих людей и потребовать сдачи Снука. Мне достаточно лишь намекнуть, что всем остальным от этого будет только лучше. Включая девицу.

— Ты думаешь, этого будет достаточно?

— Думаю, достаточно, — сказал Фриборн. — Снук на это клюнет.

Расправившись с бренди, Снук взобрался на платформу посмотреть, как идут дела. После известия о смерти Мерфи все продолжали работать с каким-то мрачным упорством. Разговаривали редко, только когда было необходимо. Амброуз, Калвер и Квиг почти все время ползали на коленях у панели управления на задней стенке генератора Монкастера. Даже Хелиг и Пруденс были заняты делом: сколачивали деревянное ограждение, на чем из соображений безопасности настоял Амброуз. На платформе появилось новое сооружение из досок и прозрачных листов пластика, напоминающее кабину для душа. Внутри кабины стояли два баллона с водородом.

Все эти действия, в которых Снук не принимал участия, еще более усилили охватившее его ощущение отчужденности, и, когда вдали послышался шум двигателей, он даже почувствовал какое-то облегчение.

Кроме Снука, никто, похоже, не обратил внимания на шум, и он промолчал. Медленно тянулись минуты, но солдаты не показывались, и Снук уже решил, что принял за шум двигателей порывы ветра. Наверное, сейчас правильнее всего было бы неторопливо двинуться к воротам шахты, но ему страшно не хотелось просто так вот растаять в темноте. Он вроде бы уже и не был членом группы, но альтернатива его совсем не радовала.

— Ну вот. — Амброуз выпрямился, потирая руки. — Мини-реактор даст нам столько энергии, сколько потребуется для эксперимента. Теперь, кажется, все готово. — Он взглянул на часы. — Оставалось меньше получаса.

— Сильная машина, — произнес Снук, внезапно осознав всю значительность задуманного.

— Еще бы. Всего десять лет назад для создания такого радиационного поля, какое мы можем получить здесь, потребовался бы ускоритель километров пять длиной. — Амброуз ласково погладил генератор по крышке, словно перед ним стояла любимая собака.

— Это не опасно?

— Опасно, если встать прямо перед ним, но ведь то же можно сказать и про велосипед. Именно эти машины так помогли развитию ядерной физики за последнее десятилетие, а с тем, что мы узнаем от Феллета… Осторожней с кабиной! — крикнул он Хелигу. — Не порвите пластик. Кабина должна быть герметичной.

Снук с растущим сомнением обследовал хлипкую постройку.

— Феллет должен материализоваться здесь?

— Именно здесь.

— Ему придется оставаться внутри? Откуда вы знаете, что он дышит водородом?

— Водород нужен не для дыхания, Гил. Такая среда, по мысли Феллета, необходима для осуществления перехода. По крайней мере, это одно из условий. Его знания гораздо глубже моих, но я полагаю, что таким образом можно обеспечить приток протонов, которые…

— Доктор Амброуз! — прогремел усиленный мегафоном голос из окружающей их темноты. — С вами говорит полковник Фриборн, глава Управления внутренней безопасности Баранди. Вы меня слышите?

Снук двинулся к лестнице, но Амброуз с неожиданной силой схватил его за руку.

— Я слышу вас, полковник.

— Сегодня днем президент Огилви распорядился о прекращении ваших работ. Вам передали это распоряжение?

— Да.

— Почему вы не подчинились?

Помедлив, Амброуз ответил:

— Я не собираюсь противиться этому распоряжению, полковник. Но дело в том, что один из наших приборов содержит миниатюрный ядерный реактор, и его пульт управления вышел из строя. Последние шесть часов мы пытались погасить реакцию.

— Довольно удобное объяснение, доктор Амброуз.

— Если вы захотите подняться сюда, я покажу вам, что я имел в виду.

— Пока я верю вам на слово, — продолжал греметь голос Фриборна. — Надо полагать, Снук с вами.

— Да, мистер Снук здесь.

— Я прибыл, чтобы арестовать его за убийство двух военнослужащих вооруженных сил Баранди.

— За что? — От крика голос Амброуза стал хриплым.

— Я думаю, вы прекрасно слышали меня, доктор.

— Да, но это было так неожиданно, что я… Мы действительно слышали какие-то выстрелы, но я понятия не имел, что произошло. Это ужасно… — Амброуз отпустил руку Снука и отошел чуть в сторону.

— Я разговариваю с вам на расстоянии, потому что Снук вооружен. Это, разумеется, не спасет его от ареста, но я бы предпочел обойтись без стрельбы. Мне бы не хотелось случайно задеть кого-нибудь из непричастных к убийству членов вашей группы, и этого легко будет избежать, если Снук сдастся добровольно.

— Благодарю вас, полковник. — Амброуз взглянул на Снука, но тень скрывала выражение его лица. — Вы, конечно, понимаете, что все это несколько неожиданно для меня и моих товарищей по работе, как вы сами сказали, непричастных к убийству. Мы понятия не имели, что произошло. Могу я попросить у вас время на обсуждение?

— Пятнадцать минут. Не больше!

Наступило молчание. Видимо, Фриборн счел разговор оконченным.

— Отличная работа, Бойс, — сказал Снук, понизив голос на тот случай, если на них направлено подслушивающее устройство. Он прекрасно понимал, что Амброуз поступил весьма разумно, отрекшись от него, чтобы обезопасить себя и остальных, но вместе с тем его не покидала мысль, что его предали. Он кивнул Пруденс, троим мужчинам и повернулся к лестнице.

— Гил, — яростно прошептал Амброуз, — куда вас черт понес?

— Куда еще может унести черт? В ад. Теперь уже все равно.

— Стойте здесь. Я намерен вытащить вас из этой заварухи.

Снук грустно усмехнулся.

— Едва ли это возможно. И потом этот маленький маневр даст вам как раз достаточно времени для завершения эксперимента. Сейчас на повестке дня это главный пункт, не так ли?

Амброуз покачал головой.

— Гил, мы ведь договорились, что я самовлюбленный сукин сын, однако не настолько же! Признаюсь, я надеялся, что меня оставят в покое хотя бы до окончания запланированного эксперимента, но сейчас ситуация изменилась.

— Послушайте… — Снук ткнул себя в грудь. — Я не хочу показаться героем мелодрамы, но я уже покойник. Вы ничего не сможете сделать.

— Я знаю, что вы уже покойник, — сердито произнес Амброуз. — Иначе я не рискнул бы предложить единственный оставшийся у вас выход.

— Выход? — Снук взглянул на куб генератора и почувствовал уже знакомый ему холодок предвидения. — Какой?

— Вам действительно ничего больше не остается, — ответил Амброуз. — Только Авернус.

Снук невольно отступил назад, затем взглянул на удрученные лица собравшихся вокруг него людей. Все с искренним удивлением смотрели на Амброуза.

— Конечно, риск есть, — сказал Амброуз, — и я могу сделать это только с вашего согласия и с вашей помощью. Я не решился бы на такой вариант, будь у вас хоть какая-то надежда отсюда выбраться.

Снук проглотил болезненный комок в горле.

— Что вы намерены сделать?

— Сейчас нет времени на то, чтобы читать вам курс ядерной физики, Гил. Если в самых общих чертах, то это процесс, обратный тому, что предложил Феллет. Насыщение тела нейтронами… Короче, вам придется поверить мне на слово. Согласны?

— Согласен, — ответил Снук, и в его воображении всплыли вытянутые граненые формы авернианских островов. — Но ведь вы планировали другое?

— Неважно. В такой ситуации я не могу пойти на риск материализовать здесь Феллета или любого другого авернианца: кто-нибудь наверняка его пристрелит. — Амброуз умолк и, не сводя взгляда со Снука, закурил сигарету. — Но доказать принципиальную возможность перехода мы все же можем. Феллет останется доволен.

— Ладно. — Снук вдруг понял, что боится предстоящего еще больше, чем боялся смерти. — Что я должен делать?

— Прежде всего вы должны связаться с Феллетом и сообщить ему об изменении плана.

— Бойс, вы… У вас что, есть номер его телефона?

— Ему потребуется время, Гил. У него достаточно опыта, но даже он должен знать заранее, чтобы подготовиться к вашему переходу. — Лицо Амброуза оставалось бесстрастным, но Снук чувствовал, что его мозг работает с невероятной скоростью, словно мозг первоклассного профессионала-картежника.

— Вы полагаете, он успеет? — Снук понимал, что ответ на этот вопрос требовал объема знаний, не существующих на Земле, но все-таки не удержался.

— В этой области Феллет выше нас на голову, кроме того, энергетические соотношения благоприятствуют переходу из нашей Вселенной в его. Я думаю, если он будет сильно тянуть, а мы немного подтолкнем, все получится, как задумано.

Снук внезапно ощутил, что потерял всякий человеческий контакт с Амброузом. Он даже не мог сказать с уверенностью, просто ли тот по-дружески успокаивает его или печется о собственном эксперименте. Впрочем, для Снука это уже не имело значения: его выбор лежал между предопределенностью смерти на Земле и возможностью жизни на Авернусе. Он обернулся к Пруденс, но она сразу отвела взгляд в сторону, и Снук понял, что она боится. У него тут же возникла новая беспокойная мысль.

— Бойс, допустим, все получится, и я вроде как исчезну… — сказал он. — Что случится здесь потом? Вряд ли Фриборну это понравится.

Амброуз невозмутимо ответил:

— Проблема решится своим ходом. Но вы потеряете свой шанс на переход, если не побеспокоитесь о контакте с Феллетом прямо сейчас. — Он взглянул на часы, пощелкав кнопками на корпусе. — Через четыре с небольшим минуты он будет проходить пункт, отмеченный нами на втором уровне.

— Я иду, — спокойно сказал Снук, поняв, что время для обсуждения кончилось.

Все спустились по лестнице и собрались плотной группой под платформой, чтобы заслонить Снука, когда он выскочил и побежал по направлению к спуску в шахту. Он бежал изо всех сил, надеясь, что «амплиты» помогут ему вовремя разглядеть преграды, и молясь, чтобы Фриборн не окружил свалку своими людьми. Ему вдруг пришло в голову, что Фриборн почему-то действует неожиданно мягко, но размышлять о причинах такого его поведения было некогда.

Приближаясь к спуску в шахту он старался как можно дольше оставаться под прикрытием вакуумных труб, тянущихся от входа, словно щупальца огромного осьминога. Повторив все действия, которые обычно производил Мерфи, он включил подъемник. Благодаря судьбу за то, что он работает бесшумно, Снук прыгнул в опускающуюся клеть и доехал до второго уровня. Когда он выскочил в кольцевой галерее, его на мгновение охватила паника, оттого что он не может найти вход в южный туннель. Затем он справился с собой и бросился в нужном направлении, рассекая холодный, свистящий в ушах воздух.

Добежав до отмеченного Амброузом места, Снук обнаружил, что Феллет и еще несколько авернианцев уже на месте и поднялись из пола туннеля до пояса. С каждой секундой они поднимались все выше и выше, непрерывно двигая губами неестественно широких ртов. Их полупрозрачные фигуры накладывались на очертания предметов, напоминающих блоки приборов и высокие прямоугольные шкафы.

Авернианцы никак не отреагировали на его появление, и Снук догадался, что без специальной подсветки с помощью аппаратуры Амброуза они его не видят. Он остановил взгляд на Феллете, успев удивиться, что узнал его, и двинулся вперед. Феллет резко поднял перепончатые руки к голове, и Снуку почудилось изображение живой зеленой стены на фоне знакомых контуров туннеля. Он наклонил голову к Феллету, снова увидев перед собой его туманные глаза. Глаза становились все больше и больше, пока наконец не поглотили его целиком.

Покоя глубины тебе волны бегущей.

Я понял тебя, Равный Гил. Можешь приходить.

Покоя глубины тебе волны бегущей.

Снук обнаружил, что стоит на коленях на сыром неровном каменному полу туннеля и видит сквозь «амплиты» — помимо нормального окружения — лишь слабое размытое сияние. Это означало, вспомнил он, что уровень поверхности Авернуса уже поднялся выше его головы. Взглянув на обтесанный по дуге потолок, Снук попытался определить, сколько времени он потерял. Чтобы спасти свою жизнь, ему нужно будет встретиться с Феллетом и Амброузом в точке непосредственно над его теперешней позицией. Феллет уже движется, прямо через несуществующие для него геологические пласты, а Снуку ничего не оставалось, кроме как вернуться тем же путем, что привел его сюда.

Он встал, стряхивая с себя ощущение уже знакомой ему слабости, наступающее после телепатического контакта, и побежал к стволу шахты. Оказавшись в галерее, он вскочил в клеть подъемника и, вцепившись в сетчатую стенку, добрался до поверхности. Пригнув голову, побежал к платформе, уже не беспокоясь, что его кто-нибудь остановит. Вскоре в лишенной звезд темноте впереди показались огни, окружающие платформу. И одновременно к Снуку пришло понимание, что где-то здесь могут прятаться враги. Он сбавил шаг, пригнулся и бесшумно добрался до платформы, где у основания лестницы его ждали Амброуз и Хелиг.

— Феллету сообщил… — проговорил он, тяжело дыша. — Все в порядке.

— Отлично, — сказал Амброуз. — Пора подниматься и начинать. Времени осталось мало.

Они поднялись на платформу, где их ждали остальные. У Снука создалось впечатление, что они совещались о чем-то шепотом и прервали разговор при его появлении. Все чувствовали себя неловко, отводили взгляд, и Снук понял, что между ними возник барьер, как бывает, когда становится известно, что один из членов семьи или кто-то из близкого круга друзей должен скоро умереть. Как бы они ни старались, люди, знающие, что у них есть будущее, не могут не чувствовать отчуждения, вызываемого аурой, которая окружает стоящего на пороге смерти человека. Теоретически колдовство с элементарными частицами спасало Снуку жизнь, но практически переход на Авернус обрывал его существование на Земле столь же окончательно, как могила, и подсознательно все это чувствовали.

— Это нам не понадобится, — сказал Амброуз, спихивая пластиковую водородную палатку с платформы и устанавливая на ее место небольшой деревянный ящик. — Вам лучше сесть сюда, Гил.

— Хорошо.

Снук изо всех сил старался выглядеть уверенно и непринужденно, но внутри у него собирался смертельный холод. Чувствуя, как дрожат колени, он пересек платформу и пожал руку Хелигу, Калверу и Квигу, не совсем понимая, почему эта формальность вдруг показалась ему необходимой. Пруденс сжала его руку в своих, но лицо ее, когда Снук на миг коснулся губами ее щеки, осталось неподвижным, словно маска жрицы. И только когда он уже отворачивался, она произнесла его имя.

— Что, Пруденс? — спросил он, и у него вдруг мелькнула надежда, что она скажет ему сейчас что-то важное, подарит какие-то слова, которые он возьмет с собой в другой мир.

— Я… — Голос ее был едва слышен. — Извините, что я смеялась над вашей фамилией.

Снук кивнул, неожиданно умиротворенный и от волнения не способный сказать ничего в ответ, потом перешел на край платформы и сел на ящик. Единственный случай, когда Пруденс позволила себе посмеяться над его фамилией, произошел при их первой встрече, и в его состоянии острой тяги к простому человеческому теплу Снук решил для себя, что этим странным извинением она хочет очистить всю цепь последовавших событий. «Ничего другого ты и не получишь, — подумал он. — Наверное, при данных обстоятельствах даже это больше, чем ты мог бы ожидать». И он оглянулся вокруг, стремясь вобрать в себя то, что — если не принимать в расчет какого-нибудь гротескного поворота событий с нежелательной развязкой — должно было стать его последним впечатлением о Земле.

Пятеро его товарищей неотрывно смотрели на него, но голубые стекла «амплитов», помогающие видеть в темноте, делали их похожими на слепых. Окружающая деревянный помост завеса ночи начинала понемногу растворяться, и Снук понял, что близится рассвет. Только плотный покров низких облаков, так напоминающих облака Авернуса, помогал сохранять мрак. Амброуз подошел к генератору Монкастера и занялся пультом управления, но в этот момент из темноты прогремел голос Фриборна.

— Пятнадцать минут истекли, доктор. Мне надоело ждать.

— Мы не закончили обсуждение, — прокричал Амброуз в ответ, не прерывая работу.

— Что тут еще обсуждать?

— Вы должны понять, что требуете от нас слишком многого, когда настаиваете на выдаче человека, доказательств вины которого мы не имеем.

— Не советую вам играть со мной, доктор. — Усиление и отражающееся отовсюду эхо создавали впечатление, что голос Фриборна гремит одновременно со всех сторон. — Вы пожалеете об этом. Если Снук не сдастся немедленно, я сам приду за ним.

Эти слова вернули Снука к действительности: несмотря на возможный поворот судьбы, он пока еще оставался обитателем Земли со всеми вытекающими отсюда моральными обязанностями.

— Мне надо идти, Бойс, — сказал он. — Нам не хватит времени.

— Сидите на месте! — приказал Амброуз. — Дес, вырубите свет!

Квиг наклонился, выдернул соединительный кабель, и слабый свет расположенных по кругу ламп внезапно погас.

— Какой в этом смысл?

Снук привстал, но тут же опустился обратно. С наступлением темноты у края платформы вдруг стали видны призрачные голубые пальцы. Обитатели Авернуса, полупрозрачные, молчаливые и ужасные на вид, двигались сквозь кучи мокрых досок, вращая невидящими глазами и беззвучно шевеля широкими ртами. Через несколько секунд послышались испуганные крики, потом выстрелы, но стреляли не в людей, и в конце концов снова вернулась тишина. Авернианцы продолжали бродить по свалке, не замечая того, чего не было в их вселенной.

— Я был уверен, что таким образом мы выиграем немного времени, — сказал Амброуз, судя по всему довольный ролью главного волшебника, когда над ними показались неясные очертания здания. — Начинаем, Гил. Феллет достигнет этого уровня через несколько минут, и я должен вас подготовить.

Теперь, когда одна опасность миновала, Снуком овладели прежние страхи, и он снова попытался найти утешение в разговоре.

— Что вы собираетесь со мной делать? — Какой-то инстинкт заставил его вынуть пистолет из кармана и оттолкнуть ногой в сторону по неровным доскам.

— Я окружаю вас нейтронным потоком, и пока все, — невозмутимо ответил Амброуз. — Мне нужно провести насыщение тела нейтронами.

Снук с удивлением обнаружил, что еще способен думать.

— Но различные детали ядерных реакторов годами подвергаются бомбардировке нейтронами и остаются на месте. Разве не так?

— Это не одно и то же, Гил. В реакторах нейтроны живут недолго, а кроме того, они участвуют в других реакциях. — Амброуз продолжал говорить в той же успокаивающе-монотонной манере, когда фигура Феллета, других авернианцев и очертания оборудования поднялись до их уровня. — Большую часть работы делает, разумеется, Феллет: ему предстоит синтезировать ваше тело из существующих в их вселенной элементов. Я знаю только, что свободные нейтроны, из которых вы будете состоять, должны разложиться на протоны, электроны и антинейтрино. Задача Феллета заключается в том, чтобы сохранить антинейтрино…

Снук перестал прислушиваться, когда авернианцы со светящимися туманными кругами на месте глаз установили вокруг него призрачные контуры какого-то шкафа. Он взглянул на Пруденс, но она закрыла лицо руками, и Снук едва успел подумать, что, быть может, она плачет из-за него…

Путешествие в запредельный мир началось.

 

Глава 14

Комната была около десяти квадратных метров площадью, но казалась гораздо меньше из-за установленной в ней аппаратуры и присутствия авернианцев.

Снук молча, не двигаясь, глядел на них, пока его организм справлялся с ощущениями, похожими на последствия сильного удара. Дышалось нормально, и в целом он чувствовал себя вроде бы как обычно, но нервы все еще вибрировали от парализующей встряски, словно туннели, в которых бьется эхо пронзительного крика.

Авернианцы тоже внимательно его разглядывали, и тоже молча. Снук обнаружил, что их уже знакомый внешний вид, воспринимаемый с Земли как контурные наброски в светящемся тумане, совсем не подготовил его к твердой трехмерной реальности. Во время прежних встреч его всегда поражало сходство авернианцев с людьми, теперь же, когда он оказался в одной с ними комнате и дышал тем же, что и они, воздухом, его с огромной силой охватило чувство отчуждения.

Где-то в глубине души Снук испытывал к ним молчаливую благодарность за то, что он жив, но с каждой уходящей секундой эта мысль теряла свою важность и все большую значимость приобретал тот факт, что он оказался один в мире неизвестных, непонятных существ с близко посаженными ко лбу глазами и носами, существ, чьи губи изгибались и шевелились с пугающей подвижностью. Кожа авернианцев, бледно-желтая у глаз и рта, была медно-коричневого оттенка на руках и ногах и отсвечивала восковым блеском. Запах, окружавший их, отдавал чем-то похожим на формальдегид или, может быть, кардамон, и от этого непривычный внешний вид авернианцев вызывал у Снука легкую тошноту.

«Пять секунд, как тридцать лет… — подумал он, и с приходом этой мысли его охватила паника. — Почему Феллет молчит? Почему он не поможет мне?»

— Я… пытался говорить с тобой, Равный Гил… — произнес Феллет натужным, хриплым голосом. — Все сложилось не так удачно… Мы чувствуем твои мысли… Но наши ты не воспринимаешь… И ты не хочешь, чтобы я… подошел ближе…

— Нет! — Снук вскочил на ноги и покачнулся, задев плечом шкаф, окружавший его с трех сторон. Шкаф откатился назад на колесиках. Снук посмотрел под ноги и увидел, что ящик, на котором он сидел, стоит на неровном куске мокрой доски, совсем неуместный на полированном белом полу. Слова «Пиво «Дженнингс», отпечатанные на боковой стенке ящика, простые, домашние слова, остро напомнили ему, что все знакомое и привычное осталось теперь по другую сторону бесконечности.

— Мне надо назад, — сказал он. — Отправь меня назад, Феллет. Куда угодно, но только на Землю.

— Это невозможно… Энергетические соотношения неблагоприятны… Нет приемного устройства… — Грудь Феллета тяжело вздымалась, очевидно, от усилий, требующихся для воспроизведения человеческой речи. — Тебе нужно время… Ты привыкнешь…

— Я не смогу. Ты не понимаешь…

— Мы понимаем… Мы чувствуем… Мы знаем, что кажемся тебе отвратительными…

— Я ничего не могу с собой поделать.

— Постарайся понять, что нам тяжелее, чем тебе… Мы чувствуем твои мысли… Ты убил…

Снук взглянул на авернианцев в длинных балахонах, и до него постепенно дошло: им для того, чтобы оставаться с ним в одной комнате, требуется гораздо больше смелости. Авернианцы, вспомнил он, дружелюбная, невоинственная раса, и он должен казаться им опасным дикарем. Снук невольно бросил взгляд на свою правую руку и увидел, что на ней до сих пор остались следы крови Джорджа Мерфи. Его ксенофобия тут же уступила место стыду.

— Извини, — сказал Снук.

— Я думаю, тебе нужно отдохнуть… Оправиться после душевного потрясения и усталости от перехода… — Срываясь на присвист, тяжело дыша, Феллет превращал в звуки слова, выхваченные из мозга Снука. — Это не жилое помещение… Но в соседней комнате… мы приготовили постель… Следуй за мной…

Ровной, скользящей походкой Феллет направился к сужающемуся вверху открытому проему в стене. Снук, не двигаясь с места, несколько секунд смотрел ему вслед. Сама мысль о том, что сейчас он завалится спать, казалась ему неуместной, но, сообразив, что это позволит ему наконец остаться одному, он двинулся за Феллетом, потом вернулся и забрал с собой ящик из-под пива. Феллет провел его по короткому коридору, в конце которого было окно с видом на серый океан и серое небо, светлеющее с приходом рассвета. Последовав за своим провожатым, Снук оказался в маленькой комнате, единственным предметом обстановки которой служила простая койка. Одно окно. Стены, окрашенные чередующимися без всякого видимого порядка горизонтальными полосами нейтральных цветов.

— Мы увидимся позже… — сказал Феллет. — Тебе станет лучше…

Снук кивнул, все еще не выпуская ящик из рук, и подождал, пока Феллет выйдет. Дверной проем здесь был такой же трапецеидальной формы, но он закрывался двумя вертикальными створками, выезжающими из пазов в стене. Снук подошел к окну и выглянул в мир, которому предстояло стать его домом. Из окна открывался вид на ступенчатую, спускающуюся к океану панораму коричневых черепичных крыш, изредка прерываемую аллеями и площадями, где по своим таинственным делам неторопливо двигались Люди. Почти все носили белые или голубые ниспадающие одежды и издалека напоминали жителей Древней Греции. Ни экипажей, ни фонарных или телефонных столбов, ни антенн Снук не увидел.

Океан начинался сразу же за домами и тянулся до самого горизонта. Сотни островов, разбросанных по водной глади, казались флотилией кораблей на якоре. Большинство из них сходилось крышами к невысоким центральным пикам, отчего вместе со своими отражениями в воде они делались похожими на вытянутые граненые алмазы. Но неподалеку располагались два острова, соединенные в единое целое двойной аркой. Все это Снук уже видел в переданных Феллетом образах.

Насмотревшись на чужой пейзаж, Снук отвернулся от окна и подошел к койке, поставил выкрашенный в оранжевый цвет ящик рядом, снял часы и положил их на ящик, создав для себя маленький уголок знакомого и привычного. Затем снял голубой плащ, до сих пор влажный от земного дождя, свернул его и положил рядом с ящиком. Чувствуя невыразимую усталость во всем теле, он прилег на койку, но далеко не сразу к нему пришло спасительное забвение.

Снуку снилось, что он вместе с Пруденс Девональд и они покупают кофе и сыр в маленьком магазинчике какого-то провинциального городка. За стеклами витрины с золотыми буквами жила своей жизнью центральная улица с красными автобусами, шпилем собора и опавшими листьями, гонимыми октябрьским ветром. От кристальной чистоты этого видения сон казался ему настоящей жизнью, и простое счастливое чувство, которое он испытывал, тоже казалось совсем подлинным. Когда сон стал ускользать, Снук цеплялся за него изо всех сил — какая-то крохотная часть его сознания, не поддавшаяся обману, твердила, что, когда он проснется, ему снова станет плохо и одиноко.

Так и произошло.

Опустив голову, Снук сел на край койки, но через какое-то время устоявшаяся за всю жизнь привычка к иронии взяла свое. «Парень девушку повстречал, парень девушку потерял… — пронеслось в голове. — А сейчас парню нужно узнать, есть ли в этом доме туалет».

Он встал, обвел пустую комнату взглядом и взял с ящика часы, сообщившие ему, что время уже перевалило за полдень. Усилившийся поток света от единственного окна подтвердил то, что Снук и так уже знал: на Авернусе время шло, как и на Земле. Он подошел к дверям и попытался раздвинуть створки, но они даже не подались, а разделяющая их линия оказалась слишком узкой, чтобы уцепиться за края пальцами. Мысль о том, что его заперли, даже не пришла Снуку в голову. Он был уверен, что дверь открывается очень просто для того, кто знает, как это делается, и потому просить у кого-то помощи не хотелось. Он потоптался у порога, пытаясь обнаружить скрытую педаль, но вскоре у него созрела новая мысль. Стараясь не думать ни о чем постороннем, он ровным шагом пошел прямо на дверь, внушая себе уверенность, что она откроется.

Створки мгновенно отъехали в стороны, и, даже не успев осознать, что произошло, Снук оказался в коридоре. Он взглянул на дверь одновременно удивленно и оценивающе, потом решил, что его представления об уровне авернианской технологии явно нуждаются в пересмотре. Несколько фраз, брошенных Амброузом, создали у него впечатление, что Феллет и его коллеги намного опередили землян в области ядерной физики, но до сих пор он полагал, что все эти передовые знания на Авернусе скорее просто накапливаются, нежели используются. Его первое впечатление от острова, на котором он оказался, утвердило его во мнении о нетехнической культуре авернианцев, но, вероятно, суждение это было слишком поспешным, и только того, что он видит, для выводов было недостаточно. Может быть, это цветное пятно на стене — эквивалент обогревательного устройства, а скругленный камень, отличающийся ото всех остальных прямоугольных, — на самом деле приемник-распределитель энергии…

Снук прошел до конца коридора и спустился вниз по короткому лестничному пролету с непривычными размерами и странным наклоном ступеней, от которого ему казалось, что он вот-вот упадет вперед. Внизу оказалась просторная комната, гораздо больше тех, что он видел здесь до сих пор, хотя и в ней не было мебели. За расположенными вдоль двух стен окнами с матовыми стеклами колыхались тени похожей на кустарник растительности, и Снук понял, что он уже на первом этаже. То тут, то там на зеленоватом каменном полу виднелись более светлые пятна. Вероятно, совсем недавно отсюда что-то вынесли. Снук вспомнил, как Феллет сказал, что это нежилое помещение, и у него тут же возник целый ряд вопросов. Что было здесь раньше? Какое-нибудь хранилище? Библиотека? Что подумал авернианец, когда впервые увидел, как он появился в маленькой комнате на втором этаже всего неделю назад?

Дверь в одной из стен открылась, и в комнату вошел Феллет. Своими большими бледными глазами он взглянул на Снука, и тому показалось на мгновение, что он видит перед собой образ вздымающейся и опадающей в брызгах полупрозрачной зеленой волны. Молча он попытался сфокусировать образ, представляя океан символом покоя и бесконечного могущества.

— Я верю, что ты научишься слышать и говорить, — произнес Феллет натужным шепотом.

— Спасибо. — Снук почувствовал какое-то удовлетворение, потом понял, что раз уж у него появилась способность отвечать этому странному ящероподобному существу в классическом средиземноморском одеянии положительными эмоциями, значит, он начинает принимать свое положение.

— Мы приготовили для тебя туалет и ванную комнату. — Феллет указал перепончатой рукой на вторую дверь. — Они не сообщаются с внешней средой… и, следовательно, не самого высокого качества… Но это временно.

В первый момент Снук не понял, о чем идет речь, потом все же сообразил:

— Ясно. Я на карантине.

— Это ненадолго.

Только сейчас Снук осознал, что, торопясь выбраться из Баранди живым, он, не задумываясь, многое об Авернусе принял на веру. Атмосфера, например, могла оказаться совершенно непригодной для человека, а местные микроорганизмы, возможно, уже создали в его легких смертоносные поселения. Не исключено также, что и он представляет для авернианцев опасность с точки зрения медицины. Надо полагать, поэтому у всех помещений такой выскобленный вид.

— Я не перевел бы тебя к нам… если бы не был уверен, что ты сможешь здесь жить, — ответил Феллет на его мысли. — В любом случае я мог бы подготовить газы, пригодные для дыхания, и маску.

— Ты обо всем думаешь заранее. — Снук вспомнил, что Феллет считается на Авернусе своего рода эквивалентом ведущего философа/ученого.

— Не обо всем. Есть важные дела, которые мы обсудим… пока ты будешь есть.

Воспользовавшись предоставленными ему удобствами в комнате из полированного металла, Снук присоединился к Феллету в другом помещении, где были установлены стол и стул, похоже, совсем недавно изготовленные из незнакомой плотной древесины. На столе стояли керамические тарелки с овощами, какой-то кашей и фруктами, а также бутыль с водой. Осознав, что ел он в последний раз уже давно, Снук тут же сел к столу. Вкус у пищи оказался странный, но, впрочем, вполне приятный, и ему не понравилось лишь, что все, даже фрукты и овощи, имело слабый привкус соли и йода.

— Должен сказать, Равный Гил, — начал Феллет, — что, доставив тебя сюда, я неправильно оценил одни факторы… и совсем не учел другие.

— Это на тебя не похоже, Феллет. — Снук попробовал мысленно отвечать на реплики авернианцы, но решил, что говорить вслух гораздо проще, ибо речь требует меньше умственных усилий.

— В настоящее время моя репутация не очень высока… Ни у коллег Ответчиков, ни у остальных Людей… Потому что я дал рекомендации, касающиеся очень важного вопроса… не изучив до конца доступные мне данные.

— Я тебя не понимаю.

— Например, я, не оспаривая, принял все… что узнал об астрономии… из твоих мыслей.

Снук поднял глаза на все еще загадочного для него собеседника.

— На мой взгляд, это едва ли можно считать твоей ошибкой. В конце концов, вы только что узнали о существовании этой науки, а на Земле астрономией занимаются тысячи лет…

— В том-то и дело, что на Земле… ваши астрономы изучают другую вселенную…

— Я все равно не понимаю, что ты имеешь в виду. — Снук отставил тарелку в сторону, чувствуя, что речь сейчас пойдет о чем-то важном.

— Картина нашей вселенной, представленная ими… содержала только известные им элементы… Солнце, этот мир и бродячую планету, названную вами Планетой Торнтона.

— И что же?

— Выполненные ими вычисления орбиты для Планеты Торнтона… базировались лишь на этой упрощенной модели вселенной.

— Извини, Феллет, я не астроном…

Феллет приблизился к столу.

— Ты не астроном, но ты знаешь, что любое тело планетарной системы… подвержено влиянию всех остальных тел.

— Это понятно, — сказал Снук. — Но если других тел нет, то… — Он умолк, внезапно осознав смысл слов Феллета. — Вы начали изучать небо?

— Мы спроектировали радиотелескоп и построим их по крайней мере штук двадцать.

— Но это же отлично! — Снук вскочил и повернулся к Феллету. — Это значит, есть надежда. Я имею в виду, если вы обнаружите где-то там хотя бы еще одну планету, она уведет Планету Торнтона от столкновения с вашей…

— Это-то я и должне был предвидеть… С самого начала…

— Каким образом?

— Люди требуют от Ответчика высочайших стандартов. Это их право.

— Но…

— Равный Гил, твоя память несовершенна по нашим стандартам… но она может содержать информацию, которая позволит мне… вернуть доверие Людей… Исправить ошибку… Пожалуйста, разреши мне еще раз коснуться тебя…

Почти не раздумывая, Снук шагнул к Феллету и, наклонив голову, взглянул на него. Тот подошел ближе и прикоснулся головой ко лбу Снука. Контакт длился всего лишь секунду, потом Феллет сделал шаг назад.

— Благодарю тебя, — сказал он. — Я получил ценную информацию.

— Я ничего не почувствовал. Какую информацию?

— Когда ты впервые услышал о Планете Торнтона… предполагалось, что она пройдет точно через ваш мир… Но она прошла на расстоянии нескольких планетарных диаметров… Это отклонение от предсказанного курса… было отнесено за счет ошибки наблюдения.

— Кажется, я что-то припоминаю… — проговорил Снук. — Это что-нибудь доказывает? Значит, в вашей системе есть другие планеты.

— Это не очень убедительное доказательство.

— Для меня оно вполне убедительно.

— Единственное, что можно сказать определенно, — заключил Феллет, — это то, что я не достоин доверия Людей.

— Да что с тобой? — Снук почти кричал. — Они обязаны тебе всем.

Широкая прорезь рта Феллета изогнулась в эмоциональном сигнале, который Снук был не в состоянии понять.

— Люди обладают умственными способностями, отличными от способностей вашей расы… Но они не выше, как ты полагаешь… Мы успешно избавились от сильных разрушительных страстей… Но искоренить мелкие и незначительные пороки гораздо труднее… Тот факт, что я пользуюсь этими словами, говорит, что я тоже… — Феллет оборвал болезненный для него процесс звукового общения, и в его бледных глазах, глядящих в глаза Снука, застыло удивительно похожее на человеческое выражение беспомощности.

Снук молча смотрел на него, и где-то в его подсознании начали складываться и таять новые догадки.

— Феллет, — спросил он, — ты хочешь сказать мне что-то еще?

Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год.

На выделенном Снуку маленьком острове вполне можно было жить, если старательно обрабатывать землю присланными инструментами и регулярно прочесывать мелководье в поисках съедобных морских растений. Ни табака, ни алкоголя не было — на Авернусе процесс брожения просто не использовался нигде, кроме лабораторий, — но Снук привык обходиться без них. Сами авернианцы, как он узнал, иногда вдыхали пары, испускаемые семенами определенного вида морских растений, и уверяли, что они обладают способностью поднимать дух и обогащать восприятие. Снук пробовал экспериментировать с этими семенами, но всегда с отрицательными резальтатами, что, видимо, объяснялось различиями в метаболизме. «Должно быть, одним из основных законов мироздания, — записал он на клочке бумаги, — является то, что по-настоящему хорошо может быть только дома».

Когда у него оставалось время от работы в огороде, Снук всегда находил для себя другие занятия. Единственный дом на острове постоянно нуждался в ремонте, особенно крыша. Приходилось также чинить одежду и обувь. С обогревом проблем не было: каменные плиты пола по ночам нагревались сами по себе, но Снук иногда жалел, что в доме нет чего-нибудь более примитивного. С камином, например, было бы гораздо веселее. Особенно он пригодился бы в те темные вечера, когда Снук, случалось, неосторожно начинал думать о Пруденс и огни других островов напоминали ему, что жизнь планеты движется без его участия.

«Ни одна квартира не бывает более одинокой, — вспомнил он собственный афоризм, — чем та, в которой слышны звуки веселья за стеной».

Жизнь в заключении на маленьком необитаемом островке, со временем осознал Снук, не так уж много добавляла к выпавшему на его долю испытанию — жизни в заточении в чужой вселенной, хотя Люди оказались гораздо гуманнее, чем можно было ожидать. Узнав одного только Феллета, он создал для себя некий идеализированный образ авернианцев — сверхразумных существ, восстанавливающих свою цивилизацию после одной всепланетной катастрофы и стоически готовящих себя к последнему испытанию.

Он был просто ошеломлен, узнав, что раса, как ему казалось, движимых лишь разумными соображениями существ, не желает присутствия в их мире представителя планеты, отказавшей им в помощи. А известие о том, что Феллет отстранен от своих обязанностей Ответчика, поскольку в глазах авернианцев он с ними не справился, одновременно опечалило и рассердило Снука. Кроме всего прочего Феллета критиковали и за то, что он единолично принял решение о переправке Снука в этот мир.

«Искоренить мелкие и незначительные пороки, — сказал Феллет в тот день, когда Снук оказался на Авернусе, — гораздо труднее».

Обо всем этом Снук старался не думать, неся свой груз забот, состоявший в том, чтобы выдержать от одного дня до другого, потом снова повторить этот процесс, потом снова и снова… Жить в мире, где никто не хочет тебя убить, — одна сторона медали, но у нее была и оборотная: Снук существовал во вселенной, где никто не дарил ему жизнь и где он не мог передать жизнь другим. Мысли эти были особенно болезненными для человека с его жизненной историей, для человека-нейтрино, но свою ошибку он осознал еще в тот день, когда вошел в отель в Кисуму и увидел…

Добираясь в своих размышлениях до этого места, Снук обычно приступал к уже привычному вечернему ритуалу, который заключался в том, что он снимал часы и клал их на оранжевый ящик у кровати. Если он хорошо потрудился днем, спасительное забвение приходило к нему быстро. И иногда ему что-нибудь снилось.

Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год.

 

Глава 15

По расчетам Снука, минуло уже двенадцать месяцев с тех пор, как он очутился на Авернусе, когда однажды утром он получил мысленное послание: авернианцы подтвердили существование других планет в их солнечной системе.

С самого начала своего пребывания в этом мире он понял, что его способности к телепатической связи здесь, на Авернусе, немногим отличаются от способностей, которыми он обладал, когда жил на Земле и периодически улавливал обрывки мыслей других людей. Как ни парадоксально, полной «самоконгруэнтности» с Феллетом он мог достичь, только когда они находились в разных вселенных и Снук имел возможность совмещать свой мозг в одном объеме с мозгом Феллета. Во время регулярных визитов своего друга на остров Снук пробовал развить способность к телепатическому обмену мыслями, но прогресс тут был едва заметен, если он вообще был.

Однако в этот особенный день он безошибочно уловил настроение Людей. Радость и триумф, усиленные в миллионы раз, разлились на островами, словно золото заката, которого авернианцам никогда не доводилось видеть.

— Неплохо, — вслух произнес Снук, оторвавшись от грядки. — От полного незнания о том, что творится за облаками, до развитой радиоастрономии всего за один год. Неплохо.

Вернувшись к работе, он то и дело окидывал взглядом морской простор в надежде, что Феллет нанесет ему неожиданный визит и расскажет о подробностях открытия. Ведь массы и параметры орбит новых небесных тел должны определить расстояние, которое будет разделять Авернус и Планету Торнтона при ее следующем прохождении, и Снук испытывал к этой проблеме живейший интерес. Понять соответствующие уравнения он не мог, но они повлияли на всю его жизнь, и он хотел знать, что ожидает Авернус: новая катастрофа, большая или меньшая по масштабам, или же планета будет наконец в безопасности. Кроме того, ему казалось, что, обретя уверенность в будущем, Люди будут более терпимы к его пребыванию среди них.

Если так, то он будет просить разрешения перемещаться по планете так же свободно, как он когда-то путешествовал по Земле. Феллет говорил ему, что на востоке и на западе есть большие материки, и их исследование, а возможно, и кругосветное путешествие по планете могли бы придать его жизни какое-то подобие смысла.

В тот день мимо его острова не проходили суда, но, когда опустилась темнота, Снук увидел на других островах множество цветных огней, зажженных в честь торжества. Перед отходом ко сну он несколько часов кряду наблюдал за движущимися яркими точками. Возможно, думал он, еще одним всеобщим законом мироздания является то, что счастье и радость побед все разумные существа празднуют фейерверками, символизирующими рождение космических миров.

На следующее утро мимо его острова на большой скорости прошла на северо-восток флотилия из четырех катеров. Не припоминая, чтобы в этом направлении когда-либо двигались суда, Снук несколько озадаченно посмотрел им вслед. Катера работали от батарей, в которых электролитом служила морская вода; такие суда имели практически неограниченный радиус действия, но там, куда они направлялись, насколько Снук знал, не было суши.

Когда маленькая флотилия проходила неподалеку от острова, кто-то в белых одеждах помахал Снуку рукой с первого катера. Снук помахал в ответ, обрадованный этим простым актом общения. Может быть, это был Феллет? Но зачем ему понадобилось с такой поспешностью плыть в бескрайний океан?.. Через несколько минут катера скрылись из виду среди серых вод.

Даже начинавшийся несколько раз ливневый дождь не прогнал Снука в дом, но в тот день он так и не увидел возвращения катеров. На следующий день происшествие волновало его уже не так сильно, и он почти все время провел дома, поглощенный желанием соорудить печь из найденной на острове глины. Жители Авернуса, помимо того что придерживались строгой вегетарианской диеты, еще и ели все в сыром виде, и Феллет даже не подумал обеспечить Снука приспособлениями для приготовления пищи. Снук в известной мере привык к сырым продуктам, но с недавнего времени его буквально преследовала мысль о горячем супе. А больше всего он мечтал о том, чтобы, перемолов зерно, испечь из муки хлеб и съесть его с вареньем. Снук как раз выкладывал фундамент будущей печи, когда до него донесся шум мотора медленно приближающегося катера.

Он подошел к двери и увидел причаливающее авернианское судно, на носу которого стоял Феллет. Три других катера обогнули остров по крутой дуге и ушли на юг, бороздя гладкую серую воду. Снук двинулся навстречу Феллету и заметил, что авернианец держит в руке какой-то зеленый с белым предмет. Пристально взглянув на Феллета, Снук послал ему традиционное мысленное приветствие и получил в ответ неустойчивый образ вечно бегущей волны.

— Я надеялся, что ты появишься, — сказал он, когда Феллет ступил на древние доски причала. — Хорошие новости?

— Я думаю, их можно оценить именно так, — сказал Феллет. После годичной практики он говорил почти бегло, хотя голос его оставался низким и в нем слышались сиплые нотки.

— Вы нашли еще одну планету.

— Да. — Губы Феллета изогнулись в гримасе, которую Снук никогда не видел и не мог интерпретировать. — Хотя нам помогли.

Снук покачал головой.

— Я тебя не понимаю, Феллет.

— Может быть, это поможет тебе понять.

И он показал Снуку предмет, который принес с собой. Сердце его дрогнуло, когда он увидел, что это зеленая бутылка, в содержимом которой, будь Снук на Земле, он безошибочно угадал бы джин. Вместо этикетки к бутылке был приклеен исписанный от руки листок. Феллет протянул бутылку Снуку, и тот дрожащими руками принял этот неожиданный подарок, наполненный чистой прозрачной жидкостью.

— Феллет, — спросил Снук слабым голосом, — что это такое?

— Не знаю, — ответил Феллет. — Текст написан на английском или еще на каком-то из земных языков, и я не смог его прочесть. Думаю, это прислано тебе.

— Но… — Несколько секунд Снук ошарашенно смотрел на Феллета, потом перевел взгляд на плотно исписанный листок бумаги и стал читать.

«Дорогой Гил, это еще один из моих невероятных проектов, но, Вы ведь знаете, ради науки я готов попробовать все, что угодно. Мы обнаружили две антинейтринные планеты: внутри Плутона и внутри Урана, и они достаточно массивны, чтобы сильно изменить орбиту Планеты Торнтона. В 2091 году на Авернусе будут довольно высокие приливы, но при соответствующей подготовке, я думаю, все обойдется без трагических потерь. Информацию, касающуюся этого вопроса, я изложил в виде диаграмм, разобраться в которых для Феллета не составит труда, и все это я вкладываю в буй, оснащенный радиомаяком. Я знаю, что авернианцы не используют для связи электромагнитные явления, но надеюсь, они так или иначе этот буй найдут. Если, конечно, нам удастся переправить его на Авернус. За прошедший год мы добились больших успехов как в ядерной, так и в «трансвселенской» физике и, похоже, способны самостоятельно осуществлять перенос небольших предметов между двумя мирами в одном направлении. Это письмо я пишу на корабле в Аравийском море и почти уверен, что мы сможем удержаться в районе северной верхней мертвой точки достаточно долго, чтобы произвести перенос. Если Вы читаете сейчас эти строки, значит, эксперимент увенчался успехом, и я предлагаю Вам отпраздновать это событие содержимым бутылки.

Вам, видимо, небезынтересно будет узнать, что всем нам удалось выехать из Баранди буквально перед самым началом охватившей всю страну народной революции, в которой бесследно исчезли и Огилви, и Фриборн. Пруденс вернулась к своей работе в ЮНЕСКО, но я уверен, что она захотела бы, чтобы я передал Вам привет. Дес Квиг работает теперь со мной и тоже шлет Вам привет.

Вам также, может быть, будет интересно узнать, что я женился на прелестной девушке по имени Джоди: она много говорит, но не позволяет мне слишком раздуваться от внимания, которым последнее время меня одаривает пресса. Весь мир проявляет огромный интерес к самой концепции перехода между двумя вселенными, и деньги на исследования текут рекой. Поговаривают даже о серьезной экспедиции на Авернус через несколько лет, и, если авторитет мой к тому времени не померкнет, я собираюсь принять в ней участие, хотя я и трус. Не хочу обещать слишком много, Гил, но, если Вы получите эту бутылку в целости и сохранности, сделайте из нее подсвечник. И поставьте свечу на своем окне.

Ваш Бойс»

Закончив читать, Снук взглянул на Феллета, стоявшего на фоне покрытых туманом островов. Он открыл было рот, собираясь пересказать ему содержание письма, но тут же понял, что Феллет и так все уже знает из его мыслей. Молча они продолжали смотреть друг на друга, не замечая шепота океанского ветра, страствующего вокруг всей планеты.

— Будущее, похоже, складывается несколько иначе, чем я представлял,

— сказал Снук.

— Настоящее тоже изменилось, — ответил Феллет. — Если ты захочешь жить среди Людей и путешествовать по большим островам, это можно будет организовать. Я могу взять тебя к себе домой прямо сейчас.

— Спасибо, но мне не хотелось бы покидать этот остров до завтра. — Снук взвесил в руке бутылку с джином. — Сегодня мне составит компанию один старый приятель.

Он попрощался с Феллетом и двинулся к своему одинокому дому, осторожно ступая по крутой каменистой тропе.

 

С изобретением персональных антигравитационных аппаратов воздушные полёты стали дешёвыми и общедоступными, а авиация пришла в упадок. Естественно, появились правила воздушного движения, за соблюдением которых следит воздушная полиция. Но банды подростков, называющие себя ангелами, любят нарушать правила…

 

Глава 1

Дорога к Чайвенору была долгой и утомительной. Спина у Хэссона болела все сильнее, а с болью ухудшалось и настроение. Сначала появились какие-то тоскливые предчувствия, которые вполне естественно должны были появиться от одного вида этих бесконечных городков и деревень, где не только торговля, но, видимо, и вообще вся жизнь были побеждены холодными серыми мартовскими дождями. Однако к тому времени, как путники достигли Девонского побережья, у Хэссона началась нервная лихорадка. Но вот машина преодолела подъем, и их взорам открылось устье Тоу. Только в этот момент Хэссон понял, что его угнетает сам факт предстоящего путешествия.

«Неужели все это происходит на самом деле? Неужели это я и именно меня ждет бесплатная поездка в Канаду, трехмесячный отпуск с полной оплатой, бесконечное время для отдыха и поправления здоровья?..» — думал он.

— Я всегда думал, что в идее летающей лодки заключено что-то очень правильное, — сказал Коулбрук, полицейский хирург. Он развалился на заднем сиденье рядом с Хэссоном. — Сама идея летать над морем на кораблях и использовать четыре пятых всего земного шара как посадочную площадку!.. И все-таки это вполне естественно… То есть, я хочу сказать: техника и природа идут рука об руку.

— Вы только взгляните на эти штуки. — Могучей мускулистой рукой Коулбрук показал на голубовато-стальную гладь моря и на беспорядочно разбросанные по ней летающие лодки. — Серебряные птицы, как сказали бы наши братья-полинезийцы. Вы знаете, почему они не окрашены?

Хэссон покачал головой, искренне пытаясь заинтересоваться рассказом хирурга.

— Понятия не имею.

— Процент нагрузки. Экономия. Вес краски был бы равен весу лишнего пассажира.

— Правда? — Хэссон безнадежно улыбнулся и тут же увидел, как мальчишеский энтузиазм на лице Коулбрука сменяется чисто профессиональной озабоченностью. Он упрекнул себя за то, что не смог скрыть свои чувства.

— Проблемы, Роб? — Коулбрук повернулся всем телом, чтобы лучше рассмотреть своего пациента. — Как себя чувствуете?

— Немного устал, только и всего. Кое-где побаливает и ноет. Ничего, не рассыплюсь.

— Я не об этом спрашиваю. Вы сегодня принимали транквилл?

— Ну… — Хэссон решил не вилять. — Я не люблю принимать лекарства…

— Какое это имеет значение? — нетерпеливо перебил Коулбрук. — Я не люблю чистить зубы, но если я перестану это делать, то результатом будет сильная боль и полный рот фарфора! Поэтому я чищу зубы.

— Это совсем не одно и то же, — запротестовал Хэссон.

— Это абсолютно то же самое, приятель. Ваша нервная система еще пару месяцев будет причинять вам адские муки — а может, и дольше, но то, что это естественно, отнюдь не значит, что вы должны с этим смириться. За такое медалей не дают, Роб. Не существует Ордена Подавленности или Диплома за Депрессию…

Хэссон поднял палец:

— Это удачная мысль, док. Мне нравится.

— Проглотите пару капсул, Роб. Не глупите. — Коулбрук был слишком опытным врачом, чтобы расстраиваться из-за непослушного пациента. Наклонившись вперед, он хлопнул ладонью по плечу капитана воздушной полиции Нанна. Приподнятое настроение вновь вернулось к нему. — Почему бы нам не поехать в Канаду, Вильбур? Нам всем не помешал бы отдых.

Нанн вел машину почти всю дорогу от Ковентри и заметно устал.

— Без кое-кого здесь просто никак нельзя обойтись, — отозвался он, явно не собираясь подыгрывать шутнику. — Да и вообще, для меня это еще слишком рановато. Я лучше подожду, пока расчистят коридор Исландия — Гренландия.

— На это могут уйти месяцы.

— Знаю, но повторяю, без некоторых из нас никак нельзя обойтись. — Нанн склонился над рулем, давая понять таким образом, что не желает продолжать разговор. Небо впереди слегка расчистилось и приобрело бледно-голубой оттенок, но асфальт оставался мокрым, и колеса машины то и дело надсадно визжали на резких поворотах спуска. Устье реки скрылось за рядами мокрых елок.

Неловко скорчившись на заднем сиденье, Хэссон смотрел в затылок своему начальнику и страдал в связи с тем, что капитан упомянул о расчистке полетного коридора. Самолет должен был вылетать почти через час, и ему меньше всего хотелось думать о возможности столкновения с телами людей, которые могут дрейфовать в низкой облачности и тумане над Атлантикой.

На Западе никто точно не знал, что происходит на огромных просторах восточного полушария от Новой Земли до Сибири. Но каждую зиму редкий, медленный поток замерзших тел, удерживаемых в полете АГ-аппаратами, ставил под угрозу воздушные перевозки между Британией и Северной Америкой.

Принято было считать, что это трупы либо азиатских крестьян, так и не понявших, сколь опасно в условиях континентальной зимы подниматься даже на самую скромную высоту, либо жертв неожиданных перемен погоды. Правда, небольшая, но довольно шумная группа истеричек утверждала, что это тела политически ненужных личностей, специально выведенные в атмосферные потоки, чтобы хоть немного напакостить Западу. Хэссон всегда считал эту мысль достойной внимания, и то, что она сейчас пришла ему в голову, было еще одним показателем состояния его здоровья. Он засунул руку в карман пиджака и сжал пузырек с капсулами транквилла, успокоив себя тем, что они у него есть.

Через несколько минут машина была уже на аэродроме и направлялась к причалам летающих лодок. Высокие серебристые хвосты аппаратов то тут, то там возвышались над скоплением припортовых складов и переносных контор. Между причалом и стоящими в бухте на якорях лодками сновала масса людей. На одежде у многих были вставки-катафоты. От мельтешения этих многоцветных точек у Хэссона зарябило в глазах.

Нанн припарковал машину на автостоянке рядом с огражденным сеткой входом на посадку. На капитане, как на главе участка, лежали основные заботы по контрабандному вывозу Хэссона из страны. Именно он должен был отыскать место, где Роб мог бы неприметно и безопасно прожить в течение трех месяцев. Государство еще не отработало механизм, при помощи которого можно было бы прятать и защищать ключевых свидетелей, чья жизнь оказывалась под угрозой. Капитану Нанну пришлось немало потрудиться, чтобы подобрать за границей подходящего человека, у которого Хэссон мог бы погостить необходимое время. В конце концов он договорился с одним канадским офицером-полицейским, который несколько лет тому назад приезжал по обмену в Ковентри. Нанна выводило из себя все, что нарушало административную рутину, и теперь ему не терпелось поскорее сбыть Хэссона с рук.

— Мы не пойдем с вами, Робб, — сказал он, выключая двигатель. — Чем меньше нас будут видеть вместе, тем лучше. Нет смысла рисковать.

— Рисковать! — фыркнул Хэссон, намеренно показывая свое недовольство.

— Какой риск? Салливен бандит, но он деловой человек и знает, что если начнет убивать полицейских — ему конец.

Нанн побарабанил пальцами по неровному ободу руля.

— Мы не просто полицейские, Роб, мы — ВОЗДУШНЫЕ ПОЛИЦЕЙСКИЕ. И нас все время убивают. Сколько парней из вашего первого отряда осталось в живых?

— Немного. — Хэссон отвернулся, чтобы скрыть непроизвольную нервную дрожь губ.

— Извините, мне не следовало этого говорить. — Слова Нанна прозвучали скорее раздраженно, чем виновато.

Вечно внимательный Коулбрук схватил Хэссона за руку чуть выше локтя и крепко сжал.

— Сию минуту примите две капсулы, Роб. Это приказ.

Смущенный и пристыженный, Хэссон достал из кармана пластмассовую бутылочку, вытряхнул на ладонь две золотисто-зеленые капсулы и проглотил их. Во рту они показались сухими и невесомыми, словно выдутая скорлупа яичек крошечных птиц.

Нанн прокашлялся.

— Я хотел сказать, что дело Салливена ушло из ведения Воздушной полиции, и мы должны делать то, что нам приказывают главные следственные органы. Если они считают, что ваши показания достойны того, чтобы организация Салливена попыталась заставить вас замолчать навсегда, нам приходится им верить.

— Знаю, но все это настолько… — Хэссон огляделся. — То есть… поддельное имя, поддельный паспорт! Как я привыкну называться Холдейном?

— Ну, это как раз пустяки, — отрывисто сказал Нанн, сжимая губы. — Постарайтесь относиться ко всему проще, Роб. Отправляйтесь в Канаду, хорошенько отоспитесь, ешьте, пейте и радуйтесь отдыху, пока есть такая возможность. Мы пошлем за вами, когда надо будет давать показания.

— Как медик подтверждаю, что это вполне разумно. — Коулбрук открыл дверцу, вышел и начал выгружать чемоданы Хэссона из багажника.

— Я не буду выходить, — сказал Нанн, протягивая руку для прощального приветствия. — Берегите себя, Боб.

— Спасибо.

Хэссон пожал протянутую руку и вышел из машины. Небо уже расчистилось и стало ярко-голубым. С Атлантики задул пронзительный ветер. Хэссона передернуло при мысли о тысячах километров открытого моря, лежащего между ним и местом, куда он направляется. Дорога казалась слишком длинной для любого летательного аппарата, а еще более невозможной представлялась мысль, что всего несколько месяцев назад он, Роберт Хэссон, если ему понадобилось бы попасть в Канаду, даже не задумываясь нацепил бы свое антигравитационный ранец и полетел бы один, без всякой защиты, если не считать шлема и обогревающего костюма. При мысли о том, чтобы снова оказаться в небе, откуда можно УПАСТЬ, у Хэссона подогнулись ноги. Он поспешно прислонился к машине и постарался сделать вид, что это произошло случайно.

— Я пойду с вами до места посадки, — сказал Коулбрук. — Никто не обратит внимания на то, что с вами врач.

— Спасибо, я лучше пойду один. Все в порядке.

Коулбрук одобрительно улыбнулся.

— Правильно. Только не забудьте, что говорил вам физиотерапевт о том, как вам следует поднимать тяжести.

Хэссон кивнул, попрощался с хирургом и пошел к зданию вокзала. Он нес два чемодана — большой и маленький — и старался держать спину прямо, а груз — уравновешенным. Боль в позвоночнике и восстановленном коленном суставе была изрядная, но Роб уже знал, что движение — каким бы оно ни было неприятным — это его союзник. Настоящая боль, опустошающая и парализующая, приходила тогда, когда ему доводилось долгое время оставаться в неподвижности, а потом выполнять какое-нибудь совершенно простое действие — например, вставать с постели. Можно было подумать, что его тело, отрицающее волшебство хирургии, мазохистски стремится к инвалидности.

Хэссон прошел в вокзал, где он сам и его багаж подверглись нескольким достаточно небрежным досмотрам. Кроме него летело еще около двадцати человек. Это означало, что места для пассажиров в лодке почти полностью заняты. По большей части это были супружеские пары средних лет. У всех был обеспокоенный, взволнованный вид людей, не привыкших к дальним поездкам. Хэссон предположил, что они отправляются за границу навестить родственников. Он стоял в стороне, потягивая кофе и удивляясь, почему это те, кто мог бы спокойно и безопасно сидеть дома, вдруг отправляются в путешествие через перезимовавший океан.

— Прошу вашего внимания, — обратилась к собравшимся стюардесса с короткой мальчишеской стрижкой и резкими чертами лица. — Борт 162 по расписанию улетает на Сент-Джон примерно через двадцать минут. По причине сильного ветра мы были вынуждены установить летательный аппарат несколько дальше обычного и наши катера вынуждены проходить лишний отрезок. Мы можем избежать задержки, если полетим к аппарату. Кто из пассажиров с посадочными карточками на рейс 162 не в состоянии совершить одиночный перелет в полкилометра?

У Хэссона зашлось сердце. Он бросил вопросительный взгляд на группу и увидел, что все остальные кивают, робко соглашаясь.

— Прекрасно, — сказала стюардесса. — Стандартные АГ-аппараты находятся на стеллаже около…

— Извините, — прервал ее Хэссон. — Мне запрещено пользоваться аппаратом.

Девушка быстро моргнула. Другие пассажиры разочаровано забормотали. Несколько женщин смерили Хэссона любопытными и подозрительными взглядами. Он молча отвернулся и заново ощутил как мимо него с убийственной скоростью проносится воздух и он бомбой падает в переполненные людьми пассажирские уровни Бирмингема. Огни города раскрываются под ним гигантским цветком, усыпанным драгоценными камнями…

— В таком случае лететь бессмысленно, — произнесла стюардесса бесстрастным голосом. — Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее, я приглашу вас, как только освободится катер. Мы сделаем все, чтобы свести задержку к минимуму. Благодарю вас.

Она подошла к переговорному устройству в углу зала ожидания и что-то зашептала в него.

Хэссон поставил свою чашку и, почти физически ощущая на себе взгляды других пассажиров, прошел в туалет. Он заперся в кабинке, мгновение постоял, прислонившись к двери, потом вынул свою баночку с пилюлями и отправил в рот еще две. Предыдущие, проглоченные им в машине, еще не начали действовать. Поэтому Хэссон замер в маленькой замкнутой Вселенной перегородок и кафельной плитки и молился, чтобы ему было ниспослано спокойствие. Только сейчас до него дошло, насколько сильным оказалось его нервное расстройство. Ему доводилось и раньше видеть, как другие ломаются под грузом чрезмерной работы, во время слишком долгих ночных патрулирований при неблагоприятных ветрах, когда опасность столкновения с диким летуном заставляла нервы гудеть, как провода в шторм. Но Хэссон всегда относился к этому с каким-то недоверием. За сочувствием и разумным отношением к заявлениям медиков у него всегда скрывалось легкое презрение, убежденность в том, что обладай бедняги его уравновешенностью, эти скуксившиеся полисмены — эти больные голубки — смогли бы отбросить свои горести и жить, как прежде. Самоуверенность Хэссона была столь велика, что он так и не успел заметить тревожные симптомы в собственном организме: чрезвычайно подавленное настроение, раздражительность, быстро растущий пессимизм. Вот почему Роб оказался так уязвим. Именно в столь неустойчивом состоянии души, практически полностью лишенный какой бы то ни было самозащиты, он вышел против ухмыляющегося врага в черном плаще и с косой за плечами…

Неожиданный приступ клаустрофобии заставил Хэссона открыть дверь кабинки. Он подошел к умывальнику, налил в раковину холодной воды и несколько раз плеснул в лицо. И только тогда Хэссон заметил, что рядом с ним кто-то стоит. Это был один из пассажиров его рейса, мужчина лет шестидесяти с красным лицом и набрякшими веками.

— Стыдиться нечего, — сказал мужчина с северным выговором.

— Что? — Хэссон вытер платком лицо.

— Стыдиться нечего. Я им там сказал то же самое. Некоторые люди просто не могут пользоваться аппаратом, только и всего.

— Наверное, вы правы.

Хэссон подавил желание сказать незнакомцу, что он очень много летал, но временно по рекомендации врачей вынужден этого не делать. Однако если Хэссон начнет оправдываться перед каждым встречным, то ему придется делать это до конца жизни. К тому же это было бы заурядным враньем. Не существовало никаких физических причин избегать полетов.

— С другой стороны, — продолжил краснолицый, — некоторые приходят к этому легко и естественно, как птицы. Мне было почти сорок, когда я надел АГ в первый раз, и уже через неделю я бегал по облакам не хуже других.

— Прекрасно, — согласился Хэссон и попытался незаметно ретироваться.

— Да! И я по-прежнему летаю в трудном районе. Брэдфорд! Тамошние парнишки считают вполне нормальным подкрасться к вам поближе и уронить этак метров на двадцать-тридцать. — Незнакомец зашелся хохотом. — Но это меня не трогает! Крепкий желудок!

— Великолепно! — Хэссон поспешно пошел к двери, но тут ему пришло в голову, что болтливый спутник — это, возможно, как раз то, что ему нужно, чтобы отключить мозги на время перелета через Атлантику. Он приостановился и подождал краснолицего. — Но вы отправляетесь в Канаду легким путем.

— Пришлось, — согласился мужчина, постучав себя по груди. — Легкие больше не выдерживают холода. Иначе я сэкономил бы на билете. Грабеж, вот что это такое!

Хэссон кивнул, и они прошли в зал ожидания. Персональные полеты были и легкими, и дешевыми. С появлением личных АГ-аппаратов обычная авиация пришла в упадок. Сначала дело было только в соображениях экономического характера, потом небеса оказались слишком переполненными людьми: миллионами освобожденных, подвижных, неоправданно рискующих, неуправляемых людей. Самолеты просто не могли безопасно летать иначе, кроме как в специально охраняемых коридорах. Прежде весьма доходные пассажирские перевозки через северную часть Атлантики оказались заменены редкими полетами транспортных самолетов. Заодно они перевозили жалкие горсточки пассажиров, и стоимость одного билета соответственно повысилась.

Еще до объявления посадки Хэссон узнал, что немолодого мужчину зовут Доулиш и что он направляется в Монреаль навестить больного двоюродного брата — возможно, в надежде унаследовать кое-какие деньги. Хэссон поговорил с ним минут десять и за это время почувствовал себя гораздо лучше. Чувство покоя постепенно охватывало все его существо: это начали оказывать свое благотворное действие пилюли с транквиллом. Хотя Хэссон и знал, что ощущение покоя вызвано искусственно, все равно это было великолепно, и к тому моменту, когда пришел катер, чтобы отвезти пассажиров на борт 162, он уже находился в состоянии тихой эйфории.

Во время плавания по неспокойному морю к летающей лодке, Хэссон сел ближе к носу и предался приятному волнению, вызванному перспективой провести несколько месяцев за границей. Лодка показалась ему доисторической — с решетками у воздухозаборников и бронированным покрытием передних стенок, но почти сразу же у Хэссона появилась уверенность, что эта машина способна довезти его куда угодно. Он прошел в лодку, вдохнул всей грудью характерный запах машинного масла, пропитанных морской водой канатов и горячей пищи, и устроился у окна в конце салона. Доулиш сел напротив него, спиной к съемной перегородке, которая позволяла увеличивать или уменьшать по мере надобности грузовой отсек.

— Хорошая машина, — сказал Доулиш с видом знатока. — Конструкции «Эмпайр» тридцатых годов. У них очень интересная история.

Как и ожидал Хэссон, Доулиш начал распространяться о романтичности летающих лодок — бессвязная лекция, в которой он упомянул и об их исчезновении из авиации в пятидесятые по причине трудностей с герметизацией корпуса для работы на больших высотах, столь необходимых для реактивных двигателей, и их вторичное появление в XXI веке, когда в силу необходимости, всем летательным аппаратам пришлось перейти на малую высоту.

В другое время Хэссон очень скоро почувствовал бы усталость или раздражение, но сегодня Доулиш выполнял полезную функцию, и Роб с благодарностью внимал его болтовне. Тем временем запустили двигатели, и лодка развернулась против ветра. Несмотря на принятые пилюли, Хэссон испытал некоторое беспокойство, поскольку пробег перед взлетом показался ему бесконечно долгим и закончился громовым биением гребней волн о днище. Но шум внезапно прекратился, и лодка вошла в устойчивый полет. Хэссон посмотрел на прочный пол под ногами и почувствовал себя надежно.

— …турбины на монотопливе будут работать не хуже и на высоте, — говорил Доулиш, — но если вы летите низко, то любой, с кем вы столкнетесь, окажется относительно мягким, и защита выдержит удар. Только представьте себе столкновение с замерзшим телом при почти тысяче километров в час! «Титаник» по сравнению с этим… — Доулиш умолк и похлопал Хэссона по колену. — Извини, парень, мне не следовало говорить о таких вещах.

— Я в порядке, — сонно отозвался Хэссон, запоздало обнаружив, что при его усталости четыре пилюли транквилла — это слишком много. — Продолжайте, не стесняйтесь. Облегчите душу.

— На что вы намекаете?

— Нет, нет, я так… — Хэссон искренне хотел быть дипломатичным, но ему стало трудно оценивать оттенки смысла собственных слов. — Кажется, вы много знаете о полетах.

Явно раздосадованный тоном Хэссона, Доулиш продолжал:

— Конечно, это не настоящие полеты. Бег по облакам, вот это да! Вы не поймете, что такое настоящий полет, пока не застегнете ранец и-не подниметесь на пятьсот-шестьсот метров, чтобы под ногами у вас не было ничего, кроме воздуха. Жаль, что я не могу объяснить вам, что это такое.

— Это было бы…

Хэссон бросил тщетные попытки поддерживать разговор, и сознание медленно покинуло его.

Он был в трех тысячах метров над Бирмингемом — выше уже нельзя было подняться без специальных мощных обогревателей — в центре освещенного пространства… Неподалеку парило тело его погибшего партнера Ллойда Инглиса; ранец работал, поэтому оно плыло стоймя, исполняя странный воздушный танец. Сразу же за пределами досягаемости осветителей выжидал в засаде убийца Ллойда…

Когда он напал, антигравитационные поля почти сразу же погасили друг друга, и в мертвой тишине, преодолевая возрастающий напор ветра, враги камнем полетели к земле…

Всего за минуту они упали на три тысячи метров — это была отвратительная, иссушающая душу минута, во время которой вой ветра походил скорее на какофонию адских труб. Пассажирские дорожки низких уровней, переливавшиеся десятками тысяч фонариков индивидуальных летунов, расползлись под ним наподобие лепестков цветка-хищника. За эту минуту боль и шок лишили Хэссона способности соображать, вдобавок он никак не мог расцепиться с телом ненормального убийцы…

И потом, когда было уже поздно, так отчаянно поздно, он извернулся, высвободился, а потом бесполезный рывок вверх… и удар… ужасный удар о землю… и кости разлетаются, словно взрывом разносит хрящи позвоночника…

Хэссон резко открыл глаза и непонимающе заморгал. Небесно-яркие иллюминаторы, изогнутые панели потолка, сетки для багажа, приглушенное пульсирование авиадвигателей… «Я на летающей лодке, — подумал он. — Что я здесь делаю?»

Хэссон выпрямился и потряс головой, как боксер, приходящий в себя после нокдауна. Доулиш заснул в кресле напротив, а его рука с посиневшими костяшками все еще сжимала микрочтец. Хэссон сразу же понял, что какое-то время проспал, а потом он вспомнил, что находится на пути в Канаду и что впереди у него новая неизвестная жизнь под чужим именем.

Перспектива была пугающая, но еще больше Хэссона волновало то, что он встречал эти трудности в теперешнем состоянии — беспомощный, с весьма ненадежной опорой в виде психотропных пилюль. Несколько минут Хэссон глубоко дышал, потом поднялся и пошел в туалет, расположенный в передней части пассажирского салона. Звукоизоляция в туалете была не такой хорошей, как в салоне, и на мгновение его ошеломил грохот обшивки корпуса, но Хэссон покрепче уперся в перегородку и достал из кармана бутылочку с лекарством. Сорвав пробку и не давая себе времени передумать, он высыпал золотисто-зеленые капсулы в унитаз, все до одной.

Когда Хэссон вернулся на свое место, он опять расслабился и готов был заснуть, но при этом испытывал спартанское удовлетворение, которое всякий раз появляется при отказе от скверного компромисса. Он останется Робертом Хэссоном, прежним и настоящим. Да, сейчас он ущербен, изуродован, болен — но его будущее, это его будущее! И он примет его с открытым забралом.

 

Глава 2

В связи с техническими неполадками трансконтинентальный коридор к западу от Реджины был закрыт, и Хэссон завершил свое путешествие на поезде.

Добрался он до Эдмонтона утром, около одиннадцати. Выйдя из поезда, Хэссон сразу же изумился холоду залитого солнцем воздуха, который буквально омывал его подобно водам горного потока. Раньше такое сочетание низких температур и солнечного света встречалось Хэссону только при высотном патрулировании над Пеннинами. На мгновение он снова ощутил, что летит на опасной высоте, а далеко под ним ним созвездием мерцает стая чаек. Хэссон вздрогнул и пришел в себя. Он внимательно осмотрел железнодорожный вокзал. Платформа выходила далеко из-под сетчатой крыши и ныряла в испещренный колеями снег. На фоне бескрайних снежных равнин городские строения высились мрачным серым забором. Хэссон не знал встречавшего его человека в лицо, поэтому стал внимательно всматриваться во всех проходящих. Мужчины как на подбор казались громадными и пугающе добродушными. На многих из них были красноватых тонов клетчатые куртки — неукоснительное подтверждение ожидаемой туристами манеры канадцев одеваться.

Неожиданно почувствовав себя подавленным и испуганным, Хэссон взял чемоданы и направился к выходу. В эту минуту симпатичный смуглолицый мужчина с карандашной линией усиков и необыкновенно яркими глазами шагнул ему навстречу и протянул руку. Лицо незнакомца было столь искренне дружелюбно и светилось такой радостью, что Хэссон посторонился, опасаясь помешать встрече близких людей. Он бросил взгляд через плечо и с изумлением обнаружил, что сзади никого нет.

— Роб! — Незнакомец сжал плечи Хэссона. — Роб Хэссон! Как здорово снова встретиться. Просто здорово!

— Я… — Хэссон взглянул в ласковые, полные сочувствия и любви глаза и вынужден был придти к выводу, что это и есть встречавший его канадец Эл Уэрри. — Приятно снова вас видеть.

— Ну, вперед, Роб! Похоже, тебе не помешало бы выпить. — Уэрри принял чемоданы из послушных рук Хэссона и направился к выходу. — У меня в машине есть бутылка виски, и… догадайся, что!

— Что?

— Твое любимое! «Локхарт»!

Хэссон был поражен.

— Спасибо, но как вы…

— Ничего был тот вечерок в пабе! Помнишь? Ну, тот, в десяти минутах езды от здания Воздушной академии. Как он назывался?

— Не могу вспомнить.

— «Гавайский», — подсказал Уэрри. — Ты пил виски «Локхарт». Ллойд Инглис выбрал водку, а я учился пить ваш боддингтонский эль. Ну и ночка!

Уэрри подошел к вычищенной до блеска машине с гербом города на дверце, открыл багажник и начал укладывать чемоданы.

У Хэссона появилась минута, чтобы собраться с мыслями. У него было самое смутное воспоминание о том, что лет семь-восемь тому назад он участвовал в приеме группы канадских полисменов, но все подробности того вечера забылись. Теперь стало очевидным, что Уэрри был одним из гостей, и Хэссон был смущен и встревожен тем, что его новый знакомый способен столь четко помнить такое незначительное событие.

— Прыгай, Роб, и двинули отсюда! Я хочу привезти тебя в Триплтри к ленчу. Мэй готовит для нас отбивные из лосятины, а я готов поспорить, что ты никогда ее не пробовал.

С этими словами Уэрри скинул пальто, аккуратно сложил его и пристроил на заднее сиденье автомобиля. Его шоколадного цвета форма с нашивками начальника городской полиции была безупречно свежа. Сев в машину, он некоторое время приглаживал мундир на спине, чтобы не помять его о спинку сиденья. Хэссон тоже уселся, не менее тщательно проследив за тем, чтобы его позвоночник был прям и имел хорошую опору в поясничном отделе.

— Вот что тебе надо, — сказал Уэрри, доставая фляжку из «бардачка» и вручая Хэссону. Он снисходительно улыбнулся, показав здоровые квадратные зубы.

— Спасибо.

Хэссон покорно принял фляжку и, откинув голову, отхлебнул из нее. При этом он заметил, что на заднем сиденье рядом с пальто Уэрри лежит антигравитационный ранец полицейского образца. Виски было тепловатым, почти безвкусным и чересчур крепким, но Хэссон сделал вид, что наслаждается им. Это оказалось поистине геракловым подвигом, поскольку жидкость обожгла одну из язвочек во рту, тревоживших его уже которую неделю.

— Держись! До Триплтри ехать больше часа.

С этими словами Уэрри запустил турбину автомобиля, и через несколько секунд они уже ворвались в поток направлявшихся к северу автомобилей. Когда машина вынырнула из застроенных кварталов центра, стали видны куски синего неба. Только тогда Хэссон заметил над собой фантастический комплекс воздушных дорог. Световые образы казались и реальными и нереальными одновременно: повороты, эстакады, прямые отрезки, воронкообразные въезды и выезды, — все это было словно сделано из разноцветного желатина и казалось игрушечным, но система эта умудрялась регулировать движение множества людей, которых дела заставили подняться в небо. Тысячи темных точек двигались вдоль нематериальных путей, словно молекулы на иллюстрации в учебнике по физике.

— Славненько, а? Ничего себе системка! — Уэрри подался вперед и с энтузиазмом то и дело посматривал вверх.

— Очень мило.

Хэссон пытался принять удобную позу на слишком мягком сиденье машины и одновременно изучал трехмерные пастельные проекции. Сходные методы управления движением испытывались в Британии в те дни, когда еще была надежда, что удастся оставить какую-то территорию за традиционными летательными аппаратами, но от них отказались, как от слишком дорогих и сложных. При наличии миллионов летающих над маленьким островом людей (причем многие из них яро сопротивлялись попыткам властей ввести регуляцию движения) решили, что разумнее всего ограничиться столбами с обозначением маршрутов и с цветными полосами, соответствующими высоте, а с задачей проецирования этих столбов вполне справлялись самые простые лазерные устройства. Такая система имела еще одно дополнительное преимущество: воздушное пространство оставалось относительно незагроможденным. По мнению Хэссона, конфекцион над Эдмонтоном напоминал внутренности какого-то гигантского полупрозрачного моллюска.

— Как себя чувствуешь, Роб? — спросил Уэрри. — Тебе чем-нибудь помочь?

Хэссон покачал головой.

— Я слишком долго ехал, только и всего.

— Мне сказали, ты совсем расшибся.

— Всего-навсего сломанный скелет, — ответил Хэссон, перефразируя старую шутку. — А вообще-то, что они вам рассказывали?

— Мало что Наверное, так лучше. Я всем говорю, что ты мой кузен из Англии, что тебя зовут Роберт Холдейн, что ты — страховой агент и поправляешься после серьезной автомобильной катастрофы.

— Звучит достаточно убедительно.

— Надеюсь. — Уэрри забарабанил пальцами по рулю, демонстрируя, свое недовольство. — Но все это как-то странно. Я хочу сказать: ведь в Англии отдельная Воздушная полиция. Я никогда не подумал бы, что вы можете связываться с чем-то серьезным.

— Так получилось. Мы с Ллойдом Инглисом разгоняли шайку молодых ангелов, а когда Ллойда убили… — Хэссон замолчал: машина немного вильнула. — Извините. Вам не сказали?

— Я не знал, что Ллойд погиб.

— Я это сам никак не могу осознать. — Хэссон уставился на дорогу, похожую на черный канал со снежными берегами. — Один из членов шайки оказался сыночком одного деятеля, весьма беспокоящегося за свою респектабельность. А у парнишки оказались бумаги, которые могли бы погубить папенькины инвестиции. Это долгая история, и запутанная…

Утомленный разговором Хэссон надеялся, что сказал достаточно, чтобы удовлетворить любопытство Уэрри.

— Ну ладно, забудем все это, кузен. — Уэрри улыбнулся и подмигнул Хэссону. — Я хочу только, чтобы ты чувствовал себя как дома и поскорее пошел на поправку. Ты прекрасно проведешь три спокойных месяца. Поверь мне.

— Верю.

Хэссон незаметно с благодарностью посмотрел на своего спутника. У Уэрри была спортивная фигура с мощными буграми мускулов, говоривших о природной силе, тщательно поддерживаемой тренировками. Казалось, ему доставляет неисчерпаемую радость идеальное состояние его мундира, что вместе с латиноамериканской внешностью делало его похожим на тщеславного молодого полковника какой-нибудь революционной республики. Даже то, как он вел машину — чуть агрессивно, чуть демонстративно — говорило о личности, которая чувствует себя в этом мире совершенно естественно и все трудности встречает с радостной уверенностью. Завидуя его безупречной психологической броне, Хэссон гадал, как это он забыл их предыдущую встречу с Уэрри.

— Кстати, — сказал канадец, — я ничего не говорил своим домашним — это Мэй, Джинни и мой парень Тео — о тебе. То есть, ничего, кроме официальной истории. Решил, что будет лучше оставить все это между нами. Так будет проще.

— Вероятно, вы правы. — Хэссон минуту подумал об этой новой информации. — А ваша жена не слишком удивилась, когда у вас ниоткуда возник совершенно новый кузен?

— Мэй мне не жена. По крайней мере, пока нет. Сибил ушла от меня примерно год назад, а Мэй со своей матерью приехала в прошлом месяце, так что все в порядке. И вообще, для них у меня могут быть кузены по всему белому свету.

— Понятно.

Хэссон почувствовал прилив беспокойства: ведь ему придется встретиться и жить с еще тремя незнакомыми людьми. И он снова осознал, что пополнил ряды ходячих калек. Теперь машина мчалась по прямому шоссе, прорезавшему бесконечные просторы ослепительно сверкающего под солнечными лучами снега. Неловко сунув пальцы в нагрудный карман, Хэссон достал затемненные очки и надел их, радуясь преграде, которую они создали между ним и напором вселенной, с которым ему не по силам было справляться. Он поудобнее устроился на сиденье с ненужной бутылкой виски в руках и попытался как-то свыкнуться с новым Робертом Хэссоном.

Обманчиво заурядный термин «нервное расстройство» объединял в себе множество проявлений физической опустошенности. Сознание же того, что он страдает классическим и излечимым заболеванием, ничуть не уменьшало силы их воздействия на психику. Сколько бы Хэссон ни говорил себе, что в сравнительно недалеком будущем он вернется в нормальное состояние, его подавленность и страхи оставались неумолимыми врагами, скорыми на нападение, цепкими, с трудом разжимающими жестокую хватку. Оказалось, что он эмоционально регрессировал и вновь переживает бури подросткового возраста.

Его отец Десмонд Хэссон был владельцем магазинчика в западной деревушке. Обстоятельства заставили его работать в городе, но он так и не адаптировался к своему новому окружению. Наивный, неловкий, болезненно стеснительный, отец жил жизнью безнадежного изгнанника всего в двухстах километрах от места своего рождения. Он был связан устаревшими взглядами на жизнь и вечно шептал на людях, дабы его непривычный говор не вызвал любопытных взглядов. Его женитьба на решительной городской девушке привела чуждый и непонятный мир фабрик и контор в его собственный дом, и он сделался замкнутым и необщительным. Для отца стало горьким разочарованием, что его сын легко и естественно воспринимал городскую среду, и долгие годы он пытался изо всех сил выправить то, что считал серьезным недостатком. Были долгие скучные прогулки по сельской местности (Десмонд Хэссон удивительно мало знал о мире природы, которую так любил), бессмысленные часы рыбалки в загрязненных речушках, скука насильственной работы в огороде. Юный Роб Хэссон все это любил, но попытки отца перекроить его натуру оставили реальные психологические следы.

Роб был общительным парнишкой и любил высказать свое мнение, и именно на этой почве происходили самые серьезные конфликты. Раз за разом его заставляли замолчать, унижали, опустошали упреками (всегда высказывавшимися обиженным полушепотом) в том, что в результате выбранного им образа действий люди будут на него СМОТРЕТЬ. Он вырос с насажденной в его подсознании уверенностью, что самым скандальным поступком было бы привлечь к себе снимание окружающих.

Были и другие поводы для самокритики, особенно связанные с сексом, но главной и самой неотвязной бедой, столь мощно осложнившей его жизнь, была необходимость казаться незаметным человеком. В колледже и потом, во время недолгой службы в армии, каждый раз, когда Хэссону надо было встать и обратиться к любому собранию, его преследовал и лишал уверенности образ полных паники голубых глаз и родительский шепот: «Все будут на тебя СМОТРЕТЬ!»

В конце концов Хэссон преодолел выработанный в нем условный рефлекс и — поскольку отец его давно уже умер — считал, что навсегда избавился от него. Но удар нервного заболевания, похоже, расколол его взрослый характер, как стеклянную статуэтку. Казалось, отец вновь начинает одерживать теперь уже посмертную победу, возрождаясь в собственном сыне. Теперь Хэссону было чрезвычайно трудно поддерживать любой разговор, а мысль о необходимости войти в дом незнакомых людей наполнила его сердце ледяным страхом. Он мрачно смотрел на разворачивающиеся вокруг чужие снежные пейзажи и отчаянно мечтал снова оказаться в своей двухкомнатной квартирке в Уорвике, за запертыми дверями, в нетребовательном утешающем обществе телевизора.

Эл Уэрри, словно ощутив его настроение, молчал всю дорогу, не считая отрывочных комментариев о местной географии. Время от времени радиотелефон издавал щелкающие и ворчащие звуки, но никаких сообщений по нему не поступало. Хэссон воспользовался возможностью подзарядить севшие духовные аккумуляторы и к тому моменту, когда над горизонтом показалась путаница бледно светящихся воздушных скульптур, сообщившая о приближении Триплтри, чувствовал себя более-менее успокоившимся. Он разглядывал внушительные изгибы системы управления движением, когда его взгляд остановился на силуэте странного строения на окраине города, которое резко выделялось на фоне светящихся пастельных тонов.

— Что это за штука? — спросил Хэссон. — Сомневаюсь, что водонапорная башня… Или все-таки она?

— Твои глаза в полном порядке, Роб. — Уэрри несколько секунд смотрел прямо перед собой, словно убеждаясь, что тоже видит странный объект. — Это наша местная достопримечательности: Каприз Морлачера, известный еще как отель «Чинук».

— Для отеля у него довольно странная архитектура.

— Да, но не настолько, как можно было бы подумать. Ты знаешь, что такое «чинук»?

— Теплый ветер, который бывает у вас зимой.

— Совершенно верно, если не считать того, что он бывает у нас не всегда. В наших местах «чинук» имеет привычку проходить на высоте ста-двухсот метров. Иногда даже всего пятидесяти. На уровне земли может быть минус десять, так что мы ходим и мерзнем, а там, наверху, птицы загорают при плюс десяти или пятнадцати. Вот что имел в виду старый Гарри Морлачер, когда строил этот отель. Жилая часть находится как раз там, где идет поток теплого воздуха. Он был задуман, как дорогой курорт для нефтяников со всей Атабаски.

— Что-то не заладилось?

— Все не заладилось. — Уэрри негромко фыркнул, выражая удовольствие, благоговение или презрение. — Ни одно строительное предприятие в наших местах никогда еще не пробовало строить гигантское эскимо на палочке, поэтому затраты все росли и росли, пока Морлачер не истратил практически все до последнего цента. Потом они разработали новый способ разработки нефтесодержащих песков и за пару лет выгребли все, что оставалось в доступных местах. Потом появились монотопливные двигатели, и никому больше не нужна стала нефть, так что отель «Чинук» так и не принял не одного платного посетителя. — Ни единого! Вот вам дурак и его деньги!

Хэссон, не имевший особого опыта операций с деньгами, прищелкнул языком.

— Ошибиться может кто угодно.

— Но не так. Чтобы так ошибиться, нужен особый талант.

Уэрри ухмыльнулся и поправил фуражку: презрительный, бывалый, здоровый и уравновешенный, воплощение растущего по службе полицейского, человека, совершенно уверенного в своих способностях. Хэссон почувствовал новый укол зависти.

— Ну, по крайней мере, это хороший предмет для разговоров, — сказал он.

Уэрри кивнул.

— Мы будем проезжать «Чинук». Можно остановиться, чтобы посмотреть.

— С удовольствием!

В целом плоская равнина была совершенно однообразна, поэтому Хэссон не отрывал взгляда от необыкновенной конструкции, которая неуклонно росла в рамке ветрового стекла. Но только когда они оказались примерно в километре от нее, Роб начал в полной мере осознавать всю смелость необычной архитектуры. Центральная колонна была невероятно стройной, она возносилась к небесам, чтобы там расцвести множеством радиальных балок, поддерживающих цилиндрическое тело самого отеля. Казалось, вся конструкция выкована из одного куска нержавеющей стали, хотя Хэссон был уверен, что при ближайшем рассмотрении можно будет заметить швы. Солнце сверкало на стеклянных и пластиковых стенах, что делало здание далеким и недостижимым — олимпийским жилищем для богоподобной породы людей.

— Там нет места для лифта, — заметил Хэссон, когда машина уже въехала в Триплтри и мимо замелькали дома богачей, хаотично разбросанные по заснеженным холмам.

— Совершенно верно, — ответил Уэрри. — Планировалось сделать два наружных лифта для обозрения местности, но до этого дело не дошло. Там внизу есть отверстия для них.

Прищурив глаза, Хэссон едва сумел высмотреть два круглых желоба, и тут его взгляд привлекла движущаяся высоко в небе точка.

— Там наверху летун.

— Вот как? — Похоже, Уэрри это не заинтересовало. — Может, это Бак Морлачер, сын старого Гарри. Бак или кто-нибудь из его людей.

— Ведь отель необитаем, не так ли?

— Вот еще! Здесь полно народу, только живут они совсем не так, как планировали Морлачеры, — угрюмо отозвался Уэрри. — У нас здесь тоже есть ангелы, и «Чинук» — отличный птичник для них. По ночам они слетаются на свои сборища со всей провинции.

Хэссон представил себе, как полиция пытается охранять это огромное орлиное гнездо ночью, и в желудке у него появилась ледяная тяжесть.

— А вы не можете закрыть здание?

— Потребуется слишком много стекла. А они могут выбить любое окно, перерезать решетку — и пожалуйста, уже там.

— А как насчет нейтрализаторов гравитационного поля? В таком здании они должны были быть, чтобы любопытные не заглядывали в окна.

— Деньги закончились прежде, чем их установили. — Уэрри взглянул на часы. — Послушай, Роб, ты, наверное, уже как следует проголодался. Я сейчас отвезу тебя прямо домой, чтобы поесть, посмотреть отель мы сможем как-нибудь в другой раз. Согласен?

Хэссон собирался было из вежливости согласиться, как вдруг понял, что совершенно не хочет есть. Кроме того, осмотр этого фантастического здания отсрочит испытание, которым наверняка станет для него встреча с домочадцами Уэрри.

— Я сейчас и думать не могу о еде, — рассеянно сказал он, прощупывая почву. — Для такой высокой колонны должен понадобиться чертовски большой фундамент.

— Угу! Он под землей…

— И только?

— Туристы… — вздохнул Уэрри, поворачивая машину налево, на обсаженную деревьями аллею, ведущую к отелю. На таком близком расстоянии здание представлялось всего лишь серебристой мачтой, резко взлетавшей над домами и головокружительно поднимающейся в какие-то неведомые дали. Мысль о том, что продвинувшись вверх по этой колонне этак на четыреста метров, можно обнаружить мир конференц-залов и танцевальных площадок, коктейль-баров и гостиничных номеров, представлялась совершенно нелепой — такой же сказочной, как и замок великанов на вершине бобового стебля.

Машина выехала на плоский незастроенный участок, который наверняка должен был стать автостоянкой отеля. Его граница была отмечена изгородью с четырьмя рядами колючей проволоки. Тут и там можно было разглядеть старые шрамы, оставленные землеройными машинами. Атмосфера запустения, проигранного сражения, усиливалась внешним видом низкого здания, которое окружало основание колонны. Большинство его окон зияли черными звездами разбитых стекол, а стены представляли собой разноцветную коллекцию надписей, сделанных аэрозольной краской. Полоска почти оторвавшегося от крыши водонепроницаемого покрытия чуть шевелилась на легком ветерке.

Когда машина остановилась, Хэссон заметил на стоянке чей-то автомобиль — дорогостоящую спортивную модель. Он был припаркован вплотную к изгороди. У машины стоял мужчина в меховой шапке и сжимал в руках ружье. На вид ему было лет тридцать. Он был в летном костюме, блестящий черный материал которого перекрещивали флюоресцентные оранжевые ремни АГ-аппарата. Услышав их машину, незнакомец на секунду повернул голову в сторону Уэрри и Хэссона, — сверкнуло солнце, отразившееся в зеркальных стеклах его очков, — потом снова стал сосредоточенно изучать далекую верхнюю часть отеля.

— Это Бак Морлачер, — сказал Уэрри. — Охраняет достояние семьи.

— Правда? С ружьем?

— Ну, это чистой воды показуха. Бак любит воображать себя покорителем дикого севера.

Открывший было дверцу Хэссон вдруг передумал.

— На нем нет корзин. Не говорите мне, что он просто летает с ружьем в руках!

— Ни в коем случае! — Уэрри поправил фуражку. — Впрочем, даже если бы и так. Сюда никто не ходит, упасть ружью не на кого.

— Да, но…

Хэссон умолк, решив, что вмешался в дела, которые его абсолютно не касаются. Общепринятым и очень важным правилом личных полетов было запрещение переносить в воздухе тяжелые твердые предметы иначе, как только в корзинах специальной конструкции. Даже при такой предосторожности ежегодное число смертей по причине падающих с неба тяжестей было неприемлемо большим. Не существовало страны, где бы нарушение этого правила не каралось крупными штрафами. Все инстинкты говорили Хэссону, что Морлачер только что летал с ружьем, или собирался лететь, и он испытывал глубокое облегчение при мысли о том, что задача добиваться соблюдения закона в этот раз на нем не лежит. Это работа для здорового, жесткого, полностью владеющего собой мужчины.

— Ты выходишь? — спросил Уэрри и демонстративно посмотрел на часы.

— Отсюда ничего не увидишь.

Хэссон открыл дверцу, опустил ноги на землю и замер: у него появилось ощущение, будто ржавые позвонки с ненавистью скребутся друг о друга. Он затаил дыхание и начал пробовать ухватиться за край дверцы то так, то этак, решая техническую задачу: как поднять свой скелет в вертикальное положение. Уэрри ничего не заметил. Он вышел из машины, поправил свою фуражку, проверил, как поживают в снегу его сверкающие сапоги, расправил на спине мундир и осторожной походкой подошел к Морлачеру.

— Привет, Бак, — произнес он. — Охотитесь на уток?

— Уходи, Эл! Я занят.

Морлачер продолжал смотреть вверх, глаза его прятались за осколками голубого неба. Это был крупный, чересчур полный мужчина с медного цвета волосами и треугольными розовыми пятнами на щеках. Губы его были раздвинуты в оскале и обнажали зубы, казавшиеся нечеловечески массивными и сильными, с тяжелыми коренными зубами вместо резцов. Хэссон сразу же почувствовал перед ним страх.

— Да, я вижу, что вы заняты, — любезно проговорил Уэрри. — Мне просто стало любопытно, чем это вы заняты.

— Что это не тебя нашло? — На лице Морлачера отразилась нетерпение, он опустил голову и уставился на Уэрри — Ты, же знаешь, что я делаю работу, которую должен был бы делать ты, если бы у тебя не была кишка тонка. Почему бы тебе не вернуться в свою машинку и — не предоставить мне действовать? Договорились?

Уэрри обернулся к Хэссону, который сумел-таки принять положение «стоя», и теперь он крепко держался обеими руками за дверцу автомобиля.

— Ну, послушайте-ка, Бак, — продолжал настаивать Уэрри, — с чего это вы…

— Этой ночью они опять были там, наверху, — перебил его Морлачер. — Устроили свою грязную вечеринку… Ворвались в мое здание — ВОРВАЛИСЬ в него, слышите? И что вы в связи с этим предпринимаете? Ничего. Вот что вы предпринимаете — НИЧЕГО!

Морлачер ощерился и направил свой зеркальный взгляд на Хэссона, словно только сейчас впервые его заметил. Хэссон все еще пытался определить, сможет ли стоять, ни на что не опираясь, и отрешенно смотрел вдаль. Краем глаза он заметил какое-то движение и, подняв взгляд, увидел падающего вниз летуна.

— Там может засесть еще парочка, — продолжал Морлачер, — и если это так, мы со Старром выкурим их и сами ими займемся. По старинке.

— Ни к чему такие разговоры, — запротестовал Уэрри.

Они изумленно смотрел на Морлачера, пока спускающийся летун приближался к нему сверху. Это был юнец с жиденькой бородкой в синем летном костюме с переброшенным за спину помповым ружьем. На глазах у Хэссона он положил руку на пояс и в трех метрах над землей отключил свое антигравитационное устройство. Он тут же упал, но сохранившаяся от спуска по кривой инерция бросила его на Уэрри, и тот растянулся на снегу.

— Извините, Эл. Извините, ради Бога извините. — Юнец помог Уэрри встать и начал отряхивать с него снег. — Это чистая случайность! Меня ослепило солнце. Все так искрится!

По ходу дела он лукаво подмигнул Морлачеру.

Хэссон почувствовал, как в жилах его закипает адреналин. Он неотрывно глядел на Эла Уэрри, ожидая, что тот адекватно отреагирует на сложившуюся ситуацию. Но Уэрри стоял неподвижно и неуверенно смотрел на согнувшегося перед ним гонца, который с наигранной заботливостью отряхивал ему одежду. «Сейчас, — мысленно приказывал ему Хэссон, — сейчас, пока время не упущено. Сейчас, когда он перед тобой со всем своим нахальством».

Уэрри потряс головой и — о, позор! — жалко улыбнулся.

— Знаешь что, Старр Приджен? По-моему, ты так никогда и не освоишь аппарат.

— Знаете, Эл, по-моему, вы правы.

Юнец заржал и тут же, точно так же, как это совсем недавно сделал Морлачер, повернулся и уставился на Хэссона, словно впервые его увидел. Хэссон, ветеран тысячи таких столкновений, опознал подражательную вторичность этой привычки и сразу же догадался, что Морлачер — главный в этой паре. Он по-прежнему опирался на дверцу машины, усилием воли пытаясь унять боль в спине. Приджен направился к нему. Боль в позвоночнике вспыхнула с новой силой: сейчас это были механические подшипники, в которые кто-то подсыпал абразивного порошка, лишив таким образом Хэссона способности двигаться.

— А это, должно быть, кузен Эла из Англии, — сказал Приджен. — Как вам нравится Канада, кузен Эла?

— У меня не было времени составить определенное мнение, — ровным голосом ответил Хэссон.

Приджен оглянулся на остальных.

— Ну не милое ли у него произношение? — Он снова повернулся к Хэссону. — А видели ли вы что-нибудь глупее этого столкновения?

— Я и его как следует не видел.

— Нет? — Приджен несколько секунд критически рассматривал Хэссона. — Вы что, калека, что ли?

К своему ужасу Хэссон почувствовал, что губы его складываются в подобие улыбки.

— Почти.

— Ага.

Приджен с недовольным видом отошел и встал рядом с Морлачером, и Хэссон понял, что это Морлачер подозвал его легким кивком. Догадка об их отношениях подтвердилась, но это знание было бесполезным.

— Ты что-нибудь там увидел? — обратился Морлачер к Приджену, словно они были одни и ничего не произошло.

— Не-а. Если там кто и есть, то он держится подальше от окон.

— Я поднимусь с тобой.

Морлачер стал затягивать ремни своего аппарата.

— Только если вы не будете брать с собой это ружье, — сурово проговорил Уэрри. — Мы не можем допустить, чтобы вы стреляли в людей.

Морлачер продолжал обращаться только к Приджену:

— Я захвачу это ружье с собой, и если кого-нибудь увижу, то буду по ним палить.

— Ну, не знаю, как вы, — вдруг бодро и жизнерадостно сказал Уэрри, повернувшись к Хэссону, — а я проголодался. Пошли, Роб: Мэй на нас рассердится, если мы опоздаем к отбивным.

Полицейский вернулся к машине и буквально рухнул на сиденье, заставив машину закачаться на рессорах. Хэссон, который только что убедился, что теперь может двигаться, снова опустился в машину и захлопнул дверцу. Он положил руки на колени и неподвижно смотрел перед собой, пока Уэрри запускал двигатель, описывал полукруг по неровному снегу и выводил автомобиль обратно на дорогу. Но Хэссон выдержал всего минуту.

— Эл, — сказал он негромко, — вы будете делать вызов?

— Вызов? — Казалось, Уэрри искренне удивлен. — С чего это?

— Вы же видели, как Приджен совершил самое серьезное нарушение: он нес ружье на обычном ремне. И Морлачер тоже собирается это сделать.

— Я бы не стал об этом беспокоиться. Кроме того, это происходило на территории, принадлежащей Баку.

— Это не имеет значения для воздушных законов.

Уэрри расхохотался:

— Расслабься, Роб. Это же не старая добрая Англия. Здесь нет толпы. У нас миллионы квадратных километров дикой местности, где можно ронять хоть целые городские кварталы, и никто даже не обратит внимания.

— Но…

Хэссон покрепче сжал колени, так что костяшки пальцев обозначились сквозь кожу как белые холмики, перерезанные тонкой розовой линией. Он понял, почему не может вспомнить своей первой встречи с Уэрри: человека, которым он считал Уэрри, просто не существовало.

— Знаете, ведь Приджен сбил вас специально, — сказал Хэссон, напоминая себе, что это не его дело, но он не в силах был остановиться.

— Он всегда так балуется, — небрежно отозвался Уэрри. — Весельчак. Это ничего не значит.

«А ВОТ ТУТ ВЫ ОШИБЛИСЬ, — подумал Хэссон. — В ЭТОМ-ТО СУТЬ ДЕЛА».

— Из того, что я видел…

— А я думал, что ты ничего не видел, — смешался Уэрри. — Когда Старр тебя спросил, ты сказал, что ничего не видел.

— Да, но…

Хэссона задело замечание Уэрри, главным образом из-за того, что спорить с ним было бессмысленно, и он погрузился в обиженное молчание. Машина въехала в деловой район Триплтри, и Хэссон стал изучать облик незнакомых магазинов и деловых зданий. Он отметил про себя, насколько по-разному можно сочетать окна, стены и двери, и ностальгически сравнивал увиденное со скромной архитектурой сельских поселков Англии. Наступил обеденный перерыв, и тротуары были запружены людьми. Многие носили яркие летные костюмы, отлично защищавшие от холода. Два полисмена — один толстый и пожилой, другой еле достигший юношеского возраста — дружелюбно кивнули Уэрри, когда машина притормозила на перекрестке. Тот изобразил пародию на официальное приветствие, потом кивнул и ухмыльнулся, снова ощущая себя удобно и надежно в достойной роли — а толстяк показал, что действует воображаемыми ножом и вилкой. Оба полисмена сразу же повернулись и быстро вошли в закусочную.

— Вечно жуют, эти двое, — заметил Уэрри. — Ну, по крайней мере, я всегда знаю, где их найти.

Хэссон изумился тому, насколько неформальны отношения Уэрри с его подчиненными. Он воспринял это как еще один знак того, что он окончательно запутался в чуждом ему мире. Хэссон уже начал тонуть в новых волнах депрессии, когда заметил, что машина, проехав всего три-четыре центральные улицы, въезжает в жилые районы.

— Сколько жителей в Триплтри? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— По последней переписи двадцать шесть тысяч. — Уэрри бросил на него смеющийся взгляд. — Но мы все равно называем его крупным центром. Когда провинции стали автономными и заимели собственные правительства, они захотели по возможности больше напоминать настоящие страны. Поэтому уставы принимали только для городов. В Альберте нет ни деревень, ни поселков. Только города. Сотни.

Он расхохотался и приподнял козырек фуражки. К нему его жизнерадостность явно вернулась.

— Понятно. — Хэссон постарался усвоить эту информацию. — И сколько же человек в вашем отделении?

— Непосредственно на дежурствах четверо. Ты видел, как в столовку Ронни входила половина моего состава. Вторая половина занимается воздушным движением.

— Похоже, что людей маловато.

— Я управляюсь, и это дает мне официальный статус начальника полиции. Если я переведусь в большой город, то только на должность начальника.

Хэссон попытался представить себе, как можно создать эффективную полицейскую службу с помощью четырех полисменов, но его воображение с такой задачей не справилось. Он уже собирался задать очередной вопрос, когда Уэрри притормозил и свернул в небольшой переулок с белыми каркасными домами. Здесь снег не убирали, в отличие от центральных улиц, и он лежал вдоль дороги холмами шоколадного цвета. У Хэссона заколотилось сердце: он понял, что они приехали к Уэрри и сейчас их встретят его домочадцы. Машина с хрустом остановилась в центре переулка, перед домом, наполовину скрытым несколькими молодыми елочками.

— Ну, вот и прибыли, — весело сказал Уэрри. — Роб, ты уже скоро будешь за столом.

Хэссон попытался улыбнуться.

«Не забывайте, — однажды сказал ему доктор Коулбрук, — человек, перенесший нервное расстройство и успешно с ним справившийся, гораздо лучше готов к жизни, чем тот, кто ни разу не пережил этого. Борьба за самообладание вскрывает внутренние резервы и силы, которые при других обстоятельствах остались бы невостребованными».

Вспомнив эти слова, Хэссон попытался найти в них утешение. Не глядя в сторону дома из опасения встретить взгляд незнакомого человека, он открыл дверцу машины и вышел. Недавняя разминка у отеля, оказывается, помогла ему раскрепостить мышцы позвоночника и бедренного отдела, и теперь он встал совершенно нормально. Обрадованный этим, Хэссон настоял на том, чтобы взять из рук Уэрри два своих чемодана и нести их к дому самому.

Уэрри красивым жестом распахнул наружную и внутреннюю двери и провел его в теплый мир ароматов кухни, войсковой мастики и камфары. Справа из маленькой прихожей наверх вела лестница. Прихожая казалась еще теснее из-за старомодной вешалки, топорщившейся многочисленной верхней одеждой, стегаными летными костюмами и АГ-ранцами. На стенах в рамочках висели фотографии и несколько довольно беспомощных акварелей. Все это создавало удивительно домашнюю атмосферу, которая заставила Хэссона еще острее ощутить свое одиночество: этот дом был не его домом.

Подавленный и загнанный в угол, он оглядывался по сторонам.

И вдруг дверь в дальнем конце прихожей открылась и оттуда вышла женщина лет тридцати. Среднего роста, светловолосая, с узкими бедрами и довольно пышным бюстом — точь-в-точь те красотки с пухленькими губками, каких Хэссон видел в старых плоскоэкранных кинофильмах. «Вот, — подумал он, — девушка из бара, любящая свою работу, подружка гангстера, девчонка на заднем сиденье мотоцикла, официантка придорожного кафе, за чью благосклонность водители грузовиков колотят друг друга ножками стульев». Женщина была одета под стать этой многогранной роли: туфли на высоком каблуке, облегающие брюки а-ля тореадор и белая футболка. Хэссон не смог заставить себя посмотреть ей в глаза.

— Мэй, — произнес Уэрри голосом, полным гордости, — я хочу представить тебе моего кузена, Роба Холдейна. Он уже несколько дней в пути и проголодался. Правда, Роб?

— Правда, — согласился Хэссон, смиряясь с тем, что у него нет возможности дипломатично заставить Уэрри понять, что сейчас больше всего на свете ему необходимы одиночество и покой. — Рад с вами познакомиться!

— Взаимно, Роб.

Мэй взяла его протянутую руку и в момент прикосновения внезапно улыбнулась одновременно смущенно и открыто, словно между ними обнаружился какой-то неожиданный магнетизм, заставший ее врасплох. Приемчик был настолько избитый, что Хэссон смутился, но в то же время почувствовал себя польщенным. Уэрри радостно улыбался.

— Нам надо бы выпить. Где бутылка, Роб?

— Вот она.

Хэссон обнаружил, что сунул фляжку с виски себе в карман. Он как раз вытаскивал ее, когда к ним присоединилась остролицая угловатая женщина лет шестидесяти. Одета она была празднично, словно собралась в гости. На ней была масса украшений, а волосы подкрашены в тон костюму из меднотекса.

— А это Джинни Карпентер, мать Мэй, — объявил Уэрри. — Джинни, познакомься с Рабом.

— Очень приятно. — Она посмотрела на Хэссона сквозь прищуренные веки и даже не сделала попытки пожать протянутую ей руку. — Вы тот, кто чуть не кокнулся в машине?

Хэссон был ошарашен.

— Да, конечно…

— Что, у вас в Англии нет хороших больниц?

— Ну, Джинни, — примиряюще влез в разговор Уэрри, — Роб провел в больнице столько, сколько надо было. Здесь он, чтобы отдохнуть и восстановить силы.

— Ему это не помешает, — согласилась Джинни, продолжая критически рассматривать Хэссона. — Посмотрим, каков он будет через два месяца нормального режима.

Хэссон попытался придумать быстрый ответ, который дал бы этой женщине понять, что он всю жизнь предпочитал хорошо питаться и намерен это делать и после того, как уедет из Канады, но резкие манеры старушки смутили все его мысли. Хэссон уставился на нее, онемевший и беспомощный, и пытался найти нужные слова.

— Вы собирались хлебнуть разок? — спросила Джинни, опередив его, и многозначительно посмотрела на фляжку в его руке. — Если вам это необходимо, так давайте, не стесняйтесь. Запах алкоголя меня не беспокоит.

Фраза, которую Хэссон отчаянно пытался сложить в голове, тут же рассыпалась на мелкие кусочки, и он окончательно лишился дара речи.

Уэрри радостно кивал, словно наслаждался поддразниванием давних друзей, Мэй по-прежнему смотрела на гостя с изумленным видом, распространяя волны туманной нежности. Хэссон с трудом подавил желание убежать.

— Это моя бутылка, Джинни, — проговорил наконец Уэрри. — Роб принес ее из машины.

— Так почему он этого не сказал? — рявкнула Джинни, направляясь обратно в комнату, из которой появилась. — Я поставлю жариться отбивные. Идем, девочка! Ты сегодня что-то не очень стараешься, а у нас масса дел.

Мэй послушно пошла за ней и, закрывая дверь, бросила последний влажный взгляд на Хэссона.

— Джинни настоящая чудачка, — со смехом заметил Уэрри. Видел бы ты свое лицо, когда она отпустила эту фразочку насчет того, чтобы заложить за воротник!

Хэссон болезненно улыбнулся, недоумевая про себя, как этот человек может быть настолько нечутким.

— Я немного устал. Если вы не возражаете, я бы хотел подняться к себе в комнату.

— Ты к нему едва прикоснулся, — разочарованно произнес Уэрри, присматривая фляжку на свет. — Я купил специально для тебя.

— Спасибо, но я… Моя комната наверху?

— Иди за мной.

Уэрри подхватил чемоданы и повел Хэссона вверх по узкой лестнице. Они оказались в приятной квадратной комнате с двуспальной кроватью и фотографиями хоккейных команд по стенам. Мебель была современная, за исключением застекленного книжного шкафа, наполненного книгами в темных переплетах, на истертых корешках которых остались отдельные блестки золота и серебра. В комнате было два окна, из которых струился яркий свет; он создавал в комнате ощущение простора, напоминая пассажирский салон летающей лодки, в которой Хэссон пересек Атлантику. Хэссон осмотрел комнату. Итак, на ближайшие месяцы это его крепость. Он проверил, запирается ли дверь, и почти сразу же нашел самое подходящее место для переносного телевизора.

— Ванная и туалет прямо по лестничной площадке, — услужливо подсказал Уэрри. — Как только разберешься, спускайся на ленч. Тео сегодня рано вернется из школы и обязательно захочет с тобой познакомиться.

— Я скоро спущусь, — ответил Хэссон, мечтая только о том, чтобы Эл ушел. Оставшись один, он сразу же лег на постель и стал уговаривать свое тело расслабиться.

«Где они? — думал Хэссон. — Где те внутренние резервы и силы, которые обещал мне доктор Коулбрук?»

Он прижал тыльную сторону ладони к губам и закрыл глаза, чтобы не видеть безжалостное белое сияние, осадившее его крепость со всех сторон.

 

Глава 3

Первая трапеза в жилище Уэрри оказалась еще большим испытанием. На круглом столе в кухне стояло четыре прибора, тот, что предназначался для Хэссона, был обозначен полным стаканом чистого виски, при каждом взгляде на который у Хэссона подступала к горлу тошнота. Он сел с Уэрри и Мэй, а мамаша с повисшей на верхней губе черной сигаретой дирижировала всем, стоя у плиты. Она лично наполняла тарелки из разных посудин, совсем как армейский повар, и не обращала никакого внимания на высказываемые пожелания. Хэссон, который любил хорошо прожаренное мясо, получил клиновидный пласт, дочерна обуглившийся снаружи, но сочащийся розовым из нескольких трещин.

— Мне соуса не надо, — сказал он, когда Джинни потянулась за огромным черпаком.

— Это едят с соусом, — ответила она, залив все, что было на тарелке, илистой жидкостью. Хэссон взглянул на Уэрри, надеясь, что тот выполнит свои обязанности хозяина дома и придет к нему на выручку, но Уэрри был поглощен тем, что строил рожи Мэй и пытался сорвать с ее волос ленточку. На нем по-прежнему была полная форма, только без фуражки, и он походил на солдата, флиртующего с очередной девицей. Мэй в ответ только хмурилась, трясла головой и все время приглаживала обеими руками волосы — жест, вероятно, рассчитанный на то, чтобы продемонстрировать пышность своих кудрей. Хэссон был невольно зачарован и все время смущался из-за того, что взгляд Мэй то и дело с поразительной непосредственностью устремлялся на него. В отчаянии ожидая, пока усядется Джинни, он попытался отвлечься с помощью виски, отхлебывая крошечные глотки, которых едва хватало, чтобы смочить губы. Ожидавшие впереди месяцы внезапно показались ему невыносимыми: испытание на выносливость, которое он явно не выдержит, если безотлагательно не укрепит свою защиту.

— Эл, — проговорил Хэссон, стараясь, чтобы его голос звучал небрежно, — есть ли здесь поблизости магазины, где можно купить или взять напрокат переносной телевизор?

Уэрри поднял брови.

— Что за дикая идея! У нас тут в гостиной новый телик с трехмерным изображением. Двухметровая сцена. Мэй и Джинни вечно его смотрят, и ты можешь сидеть с ними, когда вздумается. Правда же, Мэй?

Мэй кивнула:

— Сегодня идет «Клуб Набиско».

Хэссон попытался улыбнуться, будучи не в состоянии признаться, что собирается запереться в своей комнате и превратить ее в кусочек родной земли. Он намеревался включать только британские программы по спутниковой системе.

— Э-э… Я в эти последние дни плохо сплю. Вернее, в последние ночи. Телевизор в комнате необходим мне на тот случай, если я не смогу заснуть.

— Он будет мешать нам спать, — вставила Джинни Карпентер, присоединяясь к ним с полной тарелкой.

— Я буду пользоваться наушниками. Нет необходимости…

— Зачем эти ненужные траты, когда прямо в гостиной стоит новый приемник с трехмерным изображением и двухметровой сценой, — настаивал Уэрри. — Но вот что я сделаю: я захвачу тебя с собой в город утром во вторник и познакомлю со своим приятелем Биллом Рэтцином. Он тебе это устроит за сходную цену.

Хэссон прикинул про себя и решил, что не сможет ждать четыре дня.

— Спасибо, но если вы не возражаете, я хотел бы…

— Обед стынет, — укорила его Джинни.

Хэссон опустил голову и начал есть. Лосятина оказалась вполне съедобной, но ее вкус, все-таки ощущавшийся через обильный слой соуса, сильно напомнил ему крольчатину. Проглотив несколько кусочков, Хэссон начал тянуть время, выбирая кубики моркови, щедро покрытые коричневым сахаром и напоминавшие ему конфеты. Уэрри первым заметил, что у Хэссона нет аппетита, и стал громко его подбадривать. Замолчал он только тогда, когда Джинни объяснила, что люди, привыкшие к низкому уровню жизни, часто не в состоянии принимать высококалорийную пищу. Хэссону удалось придумать несколько подходящих реплик, но каждый раз, когда он собирался облечь их в слова, перед ним вставали полные паники глаза отца: «Все будут на тебя СМОТРЕТЬ».

Мэй Карпентер по-прежнему бросала на него сочувствующие взгляды и делала демонстративно-тактичные попытки поговорить о том, как он перенес дорогу, но в результате ее усилий Хэссон почувствовал себя еще более неловким и неумелым. Он сосредоточился на том, чтобы не задевать болезненные язвочки во рту, и молил Бога, чтобы ленч поскорее закончился.

— Великолепно, — объявил Уэрри, как только допил кофе. — Я съезжу на часок в участок. Надо удостовериться, что у меня по-прежнему есть участок. Потом я заберу Тео из школы и привезу домой.

Воспользовавшись предоставившейся возможностью, Хэссон вышел вслед за Уэрри в прихожую.

— Послушайте, Эл: я превратился в настоящего телефанатика с тех пор, как появилось это трехмерное изображение. Можно мне поехать с вами в город и купить телевизор сегодня же?

— Если хочешь. — Вид у Уэрри был удивленный. — Берите пальто.

Выйдя на улицу, Хэссон сразу же увидел, что погода переменилась. На небо надвинулась завеса из низких облаков, а в воздухе ощущался холодный металлический запах, обещавший снегопад. На этом свинцовом фоне ярко, как неоновые трубки, сияли прочерченные светом воздушные дороги городской системы управления. Мрачные облака напомнили Хэссону зимние дни в Британии, и это немного улучшило его настроение. В сером мире его спальня станет надежным и теплым коконом. Хэссон запрет дверь, опустит занавески, а общество телевизора и бутылки избавит его от необходимости думать или жить собственной жизнью.

По дороге в город он осматривался с чувством, близким к удовлетворению, замечая одну за другой сцены, словно сошедшие с рождественских открыток. Машина ехала по главной улице, когда радиоприемник громко зашипел и послышался вызов.

— Эл, это Генри Корзин, — произнес мужской голос. — Я знаю, что ты просил сегодня днем тебя не вызывать и все такое прочее, но у нас тут серьезное воздушное столкновение и, по-моему, тебе следует подъехать.

— ВС? — В голосе Уэрри прозвучала заинтересованность. — Кто-нибудь срезал дорогу? Летел вне луча?

— Нет. Какие-то ребята бомбили восточный въезд, и один из них не рассчитал и врезался прямо в какого-то типа. Наверное, оба погибли. Ты бы лучше приехал, Эл.

Уэрри зачертыхался и, выслушав от полисмена подробности, бросил машину в ближайший переулок. Он включил аварийный фонарь и сирену, и редкие машины стали расступаться перед ним в серой дымке.

— Извини, Роб, — сказал Уэрри. — Я постараюсь управиться как можно скорее.

— Ничего, — отозвался Хэссон, и его ощущение отгороженности исчезло. В своей работе он не раз видел результаты неудачных бомбежек и знал, в какую ситуацию сейчас попадет Уэрри. С появлением автомобиля человек превратился в самое быстрое существо на земле, получив таким образом новую степень свободы. Этой свободой не могли разумно распорядиться многие, результатом чего явилась смертность в тех же мрачных масштабах, что и от древних «бичей» — войн, голода и болезней. Потом человек научился по-дзюдоистски распоряжаться силой тяжести, заставив ее работать против самой себя, и стал самым быстрым существом в воздухе, опять получив новую свободу: виться жаворонком, обгонять орла, седлать радугу и идти за закатом по алому краю мира. Пятый всадник на крылатом коне начал свой путь.

Юнец, который прежде укокошил бы себя и нескольких приятелей с помощью мотоцикла или быстрой машины, получил теперь новый набор опасных фокусов. Мальчишки должны были непременно доказать, что они бессмертны — и зачастую доказывали обратное. Любимой игрой молодежи был «воздушный бояка»: двое игроков высоко в воздухе хватали друг друга и камнем падали вниз, поскольку поля их АГ-аппаратов нейтрализовали друг друга. Тот, кто первым разжимал руки, чтобы остановить падение, считался проигравшим, а второй, особенно если он продолжал падение до самой последней секунды, становился победителем, несмотря на то, что на деле победитель часто оказывался проигравшим, не рассчитав высоты и в результате попадая или в инвалидное кресло, или на стол в морге.

«Бомбежка» была еще одной игрой, которой забавлялись в те дни, когда низкая облачность скрывала игроков от глаз блюстителей порядка. Кто-нибудь занимал место в облаке над воздушной дорогой, отключал энергию и падал вниз через поток пролетающих, как правило, совсем не управляя своим спуском. Целью было вселить ужас в души добропорядочных летунов, возвращающихся с работы, и эта цель как правило достигалась, потому что любой человек, трезво задумывающийся над происходящим, понимал невозможность достаточно точной оценки углов сближения, которая гарантировала бы от столкновения. Не раз Хэссону приходилось делать уколы обезболивающего бомбившему и его жертве, но чаща он беспомощно наблюдал, как пятый всадник прибавляет к своему счету новые значки в виде гробиков.

Уэрри включил микрофон:

— Генри, ты нашел удостоверения личности?

— Есть кое-что. Парнишка, который это сделал, проходит как Мартин Прада, с адресом в Стеттлере. — После короткой паузы, этот Генри раздраженно продолжил: — Он, наверное, все утро просидел в «Чинуке». Если там прошлой ночью было сборище, то они могли как раз заскучать. Примерно час назад облака окутали отель, так что они могли свободно лететь, куда им вздумается.

— А как насчет второго типа?

— Могу только сказать, что он не местный. Судя по экипировке, из Штатов.

— Только этого нам не хватало, — с горечью проговорил Уэрри. — Юнец наверняка напичкался наркотиками.

— Эл, он налетел на фонарный столб, — обиженным тоном отозвалось радио. — Я не собираюсь копаться в этом месиве и искать следы уколов.

— Ладно, я приеду через пару минут. — Уэрри отключил связь и искоса взглянул не Хэссона. — Если тут оказался гражданин США, то бумаг будет в три раза больше. Вот ведь невезуха!

«Его или твоя?» — подумал Хэссон. А вслух произнес:

— А что у вас с наркотиками?

— Большая часть традиционных отошла, не считая ЛСД. Им немного пользуются, но эмпатин становится настоящей проблемой. — Уэрри покачал головой и подался вперед, осматривая горизонт. — Вот чего я совершенно не могу понять, Роб. Я могу понять, когда парнишки хотят прибалдеть, но чтобы залезать друг к другу в мозги, думать мысли другого… Знаешь, мы иногда привозим их в отделение ночью, и несколько часов, пока эта штука не выветрится, они на самом деле не знают, кто они. Иногда двое называют одно и то же имя и адрес. Один из них серьезно считает, что он — другой. Почему они это делают?

— Дело в группе, — ответил Хэссон. — Групповое мышление всегда было важным для ребят, а благодаря эмпатину оно стало реальностью.

— Я оставляю такие вещи психиатрам.

На дороге показалась группа автомашин со сверкающими огнями, и Уэрри отключил сирену. Окраины городка остались позади, теперь вокруг расстилалась белая равнина, которую, казалось, люди покинули навсегда. Параллельно дороге, в сотне метров над нею шло два воздушных тоннеля с колоколообразными входами — лазерные проекции желтого и ярко-малинового цвета, направлявшие летунов в город и из него. Внутри этих нематериальных тоннелей двигался постоянный поток летящих. Множество любопытных парило над местом происшествия.

Уэрри остановил машину, вышел и пробрался к группе мужчин, двое из которых были в полицейской летной форме. На земле лежали два предмета, накрытые черными пластиковыми простынями. Хэссон отвел взгляд и старательно начал думать о своем будущем телевизоре. Тем временем кто-то приподнял простыни, чтобы Уэрри обследовал то, что находилось под ними. Уэрри минуту поговорил с остальными членами группы, потом вернулся к машине, открыл заднюю дверцу и достал свои летный костюм.

— Мне придется на некоторое время подняться наверх, — сказал он, натягивая изолирующий комбинезон. — Генри поймал своим радаром пару сигналов и считает, что там может оставаться еще кое-кто из этих прыщей.

Хэссон вгляделся в непроницаемый облачный слой.

— Они просто психи, если это так.

— Знаю, но нам надо подняться, пальнуть пару раз и вообще проявить себя. Пусть добропорядочные жители видят, что мы работаем. — Уэрри застегнул молнию: он снова выглядел решительным и умелым. — Роб, мне страшно неприятно просить тебя, но ты не мог бы проехать на машине через город и забрать моего парня, Тео, из школы?

— С удовольствием, только скажите, как ехать.

— Я бы не стал просить, но я обещал ему…

— Эл, нет проблем, — успокоил его Хэссон, не понимая, почему тот вдруг стал таким неуверенным.

— Есть небольшая проблема. — Уэрри помедлил, странно смущаясь. — Видишь ли… Тео слепой. Тебе придется ему назваться.

— О! — У Хэссона не нашлось слов. — Мне очень жаль.

— Это не навсегда, — поспешно объяснил Уэрри. — Через пару лет они его вылечат. Через пару лет он будет в полном порядке.

— Как я его узнаю?

— Нет проблем! Это не специальная школа. Просто поищешь высокого парнишку с сенсорной палкой.

— Ладно.

Хэссон постарался запомнить, как проехать к школе. Интересно, как могут сложиться его отношения со слепым парнишкой. Тем временем он помимо воли завороженно следил за приготовлениями Уэрри к полету, за тем бессознательным ритуалом, который всегда совершают профессионалы, готовясь вступить во враждебную среду. Все ремни как следует затянуты и застегнуты. Фонари на плечах и лодыжках работают нормально. Аккумуляторы в хорошем состоянии и дают достаточную величину тока. Все сети, веревки и сумки, необходимые для работы воздушного полисмена, на месте и сложены, как полагается. Обогреватель костюма работает. Лицевой щиток закреплен в спущенном положении, радар на шлеме работает. Генератор АГ-поля разогрелся, и все управление на панели поясного ремня стоит на готовности к взлету.

Мысленно выполняя предполетную подготовку, Хэссон на мгновение потерял бдительность и представил себе то, что должно произойти дальше: небрежный прыжок, который превратится в головокружительный взлет, ощущение того, что падаешь ВВЕРХ, под ногами, кружась, уменьшается узор полей и дорог, — и мышцы его желудка резко сжались, выбросив в горло кислую отрыжку. Он с усилием сглотнул и постарался отвлечься, устраиваясь за рулем и разглядывая панель.

— Встретимся дома, — сказал Уэрри, — как только я освобожусь.

— До встречи, — флегматично отозвался Хэссон, стараясь не смотреть, как Уэрри нажимает кнопки на поясе и всплывает в холодное серое небо в центре невидимой энергетической сферы, его собственной Вселенной, в которой не действуют незыблемые законы природы. Двое других полицейских взлетели одновременно с ним: энергично выпрямив ноги, откинув назад головы, они осторожно поднялись в переполненный людьми воздух.

Хэссон включил двигатель, развернул машину и поехал обратно в город. Хотя все еще была середина дня, небо заметно потемнело, облачность сгустилась, и полупрозрачная пастельная геометрия системы управления воздушным движением в Триплтри ярко и аляповато светилась над головой. Он без труда сориентировался и добрался до торгового центра: ему помогла четкая поквартальная планировка города. Хэссон уже выезжал из центра, как вдруг принял неожиданное решение немедленно купить желанный телевизор. Снизив скорость, он принялся рассматривать витрины магазинов, мимо которых проезжал, и уже через несколько секунд обнаружил торговца электротоварами. Он припарковал машину недалеко от полной всевозможных образцов техники витрины и подошел к магазину, робко радуясь перспективе предстоящих безмятежных вечеров. Но когда он попробовал повернуть ручку, стеклянная дверь отказалась открываться.

Хэссон отступил и недоверчиво всмотрелся в освещенные недра магазина. Он был страшно удивлен: как это торговая точка в центре — пусть даже маленькая — могла так рано закрыться. Хэссон проклинал свое невезение и чувствовал себя обиженным и обманутым. Впрочем, вскоре он заметил, что за ним наблюдает какой-то человек из соседнего магазинчика. Не желая отказаться от электронного фетиша, который уже почти был у него в руках, Хэссон вошел в соседний магазин и обнаружил, что тот специализируется на здоровом питании. Полки были заставлены пакетами и бутылочками, воздух переполнен противоречивыми запахами дрожжей, солода и трав. За неопрятным прилавком стоял маленький немолодой азиат и рассматривал Хэссона с пониманием и сочувствием.

— Рядом, — сказал Хэссон. — Что происходит рядом? Почему там никого нет?

— Бен вышел минут на пять. — Маленький азиат говорил четким сухим голосом. — Он сейчас вернется.

Хэссон нахмурился и переступил с ноги на ногу.

— Я не могу ждать. Я должен быть в другом месте.

— Бен может придти в любую минуту, даже в любую секунду. Вы не опоздаете, мистер Холдейн.

Хэссон изумленно посмотрел на продавца:

— Откуда вы узнали мое…

— Вы ведете машину начальника полиции Уэрри и говорите с британским акцентом. — Глаза человечка насмешливо блеснули. — Просто, правда? Я не упускаю возможности показаться таинственным и непроницаемым, но с именем Оливер нет смысла пережимать свое восточное происхождение, правда?

Хэссон серьезно смотрел на человечка, гадая, не издевается ли тот над ним.

— Вы уверены, что он прямо сейчас вернется?

— Абсолютно. Вы можете ждать прямо здесь, если хотите.

— Спасибо, но…

— Возможно, я смогу продать вам то, что вам нужно.

Необычный оборот речи плюс что-то непонятное в голосе продавца разбудили в Хэссоне задремавшего полицейского, заставив его задуматься над тем, что ему могут предложить. В мозгу его промелькнули варианты: наркотики, женщины, азартные игры, противозачаточные средства, краденое имущество — потом он решил, что только дурак мог бы предложить такое родственнику начальника местной полиции при первом же знакомстве. А кем бы ни был Оливер, он явно не принадлежал к числу дураков.

— Мне ничего не надо. — Хэссон взял маленький пузырек с ярко-зелеными пилюлями, без интереса посмотрел на этикетку и вернул его на полку. — Я, пожалуй, пойду.

— Мистер Холдейн! — Тон Оливера оставался легким, манера — спокойной, но что-то в его взгляде тревожило Хэссона. — Ваша жизнь касается только вас, но вам с собой неловко, а я мог бы помочь. Поверьте, я могу помочь.

«Неплохая манера продавать», — недружелюбно подумал Хэссон. Он уже выбирал слова, которыми можно было бы прикрыть отступление, когда мимо витрины прошел коренастый седовласый человек, помахавший Оливеру. Почти сразу же послышался звук открывавшейся двери, и Хэссон направился к выходу, радуясь, что необходимость продолжать разговор отпала.

— Пока, мистер Холдейн. — Оливер улыбнулся скорее сочувственно, чем сожалея о том, что потерял покупателя. — Надеюсь, вы снова зайдете.

Хэссон постоял на морозном воздухе с таким ощущением, словно еле-еле избежал опасности, потом поспешно вошел в магазин электротоваров. Меньше чем за пять минут он купил маленький телевизор с трехмерным изображением, потратив при этом часть долларов, которые ему выдали перед отъездом из Англии. Хэссон отнес его к машине, осторожно пристроил на заднем сиденье и снова поехал на запад, к школе.

Он заметил ее издалека, по двум похожим на деревья лазерным проекциям, соединявшим школу с воздушной системой города. Хэссон увидел, как сотни крошечных фигурок — учащиеся и родители — всплывали вверх по рубиновому стволу и рассредотачивались по разным уровням.

Сама школа оказалась группой не слишком современных строений, окруживших место взлета и автостоянку. Учащиеся и редкие учителя еще выходили из некоторых дверей, и это успокоило Хэссона: он не опоздал. Он остановил машину, вышел (спина болела терпимо) и стал осматриваться в поисках Тео Уэрри. В радиусе пятидесяти шагов было несколько кучек юнцов, буквально брызжущих шаловливой энергией — обычная реакция молодых людей на открытый воздух и свободу от школьных ограничений.

Похоже, большинство из них не обращали никакого внимания на все, что происходило за пределами их сиюминутных интересов, но Хэссон заметил, что его появление в патрульной машине вызвало суетливое движение в одной из группок. Мальчишки за несколько секунд сбились в кучу, потом перестроились так, чтобы наблюдать за его действиями. Тренированный глаз Хэссона автоматически заметил перешептывание, шаркание, и самое главное — чуть заметные движения расправляющихся плеч, подсказавшее ему, что юные герои стремятся показать свою независимость.

Привычка заставила Хэссона прикинуть структуру этой компании и он сразу же выделил рыжеволосого юнца лет восемнадцати в летном костюме. Тот стоял немного не так, как все остальные, и время от времени касался ноздрей, глядя куда-то перед собой. «Почему я это делаю?» — спросил себя Хэссон, разглядывая разукрашенные нестандартные ремни АГ-ранца парня и чуть заметные прямоугольные пятна на летном костюме на месте срезанных нашивок из флюоресцентного материала. Кроме того, костюм казался влажным, словно в нем недавно побывали в облаке. В это мгновение младший парнишка из группы повернулся к Хэссону, и у того нервно сжался желудок. Он увидел в руках у паренька тонкую белую трубку — сенсорную палку. Тео пошел к Хэссону, а его товарищи наблюдали за ним.

Хэссон изобразил приветственную улыбку, которая тут же примерзла к лицу: он вспомнил, что его не могут увидеть. Тео Уэрри оказался высоким темноволосым парнем с тонкими чертами лица, бледной кожей, чуть проглядывающими усиками и бородкой, говорившими о приближающемся взрослении. Глаза его казались ясными и здоровыми, совершенно управляемыми, и только чуть запрокинутая назад голова и неестественное спокойствие лица говорили о том, что он слеп. Хэссон испытал одновременную вспышку ярости и жалости, потрясшую его своей интенсивностью, и поспешно схватился за слова Эла Уэрри, что парнишка скоро будет излечен. Пока Тео шел к нему, Хэссон стоял неподвижно. Парнишка шел медленно, но уверенно, повернув палку так, чтобы получить как можно больше информации о позе Хэссона и его росте.

— Хэлло, Тео, — сказал Хэссон. — Я Роб Холдейн. Твоего отца вызвали по делу, и он попросил меня заехать за тобой.

— Привет.

Тео поправил наушник, который переводил сигналы его палки в звуковые. Он протянул левую руку. Хэссон сжал ее своей левой, постаравшись, чтобы рукопожатие получилось четким.

— Мне жаль, что вас побеспокоили, — сказал Тео. — Я мог бы и сам добраться до дома.

— Никакого беспокойства. — Хэссон открыл пассажирскую дверцу патрульной машины. — Хочешь сесть?

На его удивление Тео отрицательно помотал головой.

— Если вы не возражаете, я предпочел бы лететь домой. Я целый день сидел на одном месте.

— Но…

— Это не страшно, — быстро проговорил Тео. — Мне разрешают взлетать, если я связан с другим летуном. Вы найдете мой аппарат и костюм в багажнике.

— Твой отец об этом не упоминал. — Хэссон начал испытывать неловкость. — Он попросил довезти тебя на машине.

— Но это не страшно, честно. Я часто летаю из школы домой. — В голосе Тео появились нотки нетерпения. — Барри Латц предложил полететь со мной, а он лучший воздушник в Триплтри.

— Это тот рыжий, с которым ты разговаривал?

— Да. Лучший летун в стране.

— Правда?

Хэссон бросил взгляд на Латца, который сразу же отвернулся и уставился вдаль, поглаживая ноздри большим и средним пальцами.

Тео улыбнулся:

— Так мне можно взять костюм и аппарат?

Продолжая оценивающе разглядывать Латца, Хэссон пришел к решению.

— Извини, Тео. Я не могу взять на себя такую ответственность, если не получил прямого согласия твоего отца. Ты же видишь, в каком я оказался положении, правда?

— Я? Я вообще ничего не вижу, — горько проговорил Тео.

С помощью палки он нашел машину, залез в нее и уселся. Под пристальными взглядами остальных парней Хэссон опустился на водительское место, стараясь не морщиться от вдруг вспыхнувшей резкой боли в позвоночнике. Он включил двигатель, отъехал от взлетной площадки и повернул к городу. Тео хранил укоризненное молчание.

— Да и вообще, сегодня отвратительная погода для полетов, — спустя какое-то время заметил Хэссон. — Слишком холодно.

— От чинука на высоте теплее.

— Сегодня нет чинука, только низкая облачность да еще нисходящие потоки с гор. Поверь, тебе не о чем жалеть.

Казалось, Тео немного оживился.

— Вы много летаете, мистер Холдейн?

— Э-э… нет. — Хэссон понял, что не стоит продолжать разговор о полетах в присутствии заболевшего небом парнишки. — По правде говоря, я совсем не летаю.

— Ох. Извините.

— Ничего.

Извинение показало, что мальчишка рассматривает такое признание, как позорное, и несмотря на то, что подсказывал ему здравый смысл, Хэссону вдруг захотелось продолжить эту тему.

— Знаешь ли, нет ничего плохого в желании путешествовать с комфортом.

Тео покачал головой и ответил с хладнокровной уверенностью:

— Летать совершенно необходимо. Когда я снова буду видеть, я буду там просто жить. Только это и есть жизнь.

— Кто так говорит?

— Ну, хотя бы Барри Латц, а уж он-то знает. Барри говорит, что хорошего воздушника узнаешь с первого взгляда.

Хэссон услышал неприятный отголосок идей ангелов — непоследовательного, полуинстинктивного образа мышления, слишком примитивного, чтобы назвать его философией. С этими идеями, возникавшими в умах некоторых «мудрецов», кто подобно суперменам летал высоко над спящей землей, он боролся, кажется, всю жизнь. Хэссон вспомнил сконденсировавшуюся на костюме Латца влагу, и снова, совершенно непроизвольно, сидевший в нем полицейский начал проверять свои впечатления.

— Похоже, Барри рассказывает тебе массу интереснейших историй, — сказал он. — Ты с ним хорошо знаком?

— Достаточно хорошо, — с простодушной гордостью ответил Тео. — Он много со мной разговаривает.

— Он сегодня днем немного побегал в облаках?

Лицо Тео переменилось.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто так, — ответил Хэссон, поняв, что выдал себя. — Просто поинтересовался. Был он наверху?

— Барри почти все время проводит наверху.

— Погода не из таких, какие я бы выбрал, чтобы дырявить облака.

— Кто сказал, что он летал в облачности?

— Никто. — Желая закончить разговор, Хэссон осмотрел ряды незнакомых домов. — Я не уверен, что помню, как отсюда добраться домой.

— Нет ли на следующем перекрестке здания из коричневого стекла? — спросил Тео. — Мебельный магазин с проекцией большого кресла на крыше?

— Да, прямо перед нами.

— Сделайте там левый поворот и поезжайте по улице, пока не попадете на северное шоссе. Так чуть дальше, но если вы не знаете города, этот путь проще.

— Спасибо.

Хэссон выполнил указания и с любопытством взглянул на своего пассажира, гадая, сохранились ли у него остатки зрения.

— Я только могу отличить ночь от дня, — объяснил Тео, — но у меня хорошая память.

— Я не собирался…

Тео улыбнулся:

— Всех удивляет, что я не абсолютно беспомощен. У меня в голове карта города и я отмечаю на ней, где нахожусь. Я двигаю точечку по улицам.

— Вот это да!

Стойкость парнишки изумила Хэссона.

— Жаль, что этот способ не работает в воздухе.

— Но ведь через пару лет ты будешь в порядке?

Улыбка Тео стала жестче.

— Вы говорили с отцом.

Хэссон покусал нижнюю губу, еще раз убедившись, что Тео очень наблюдательный человек, не признающий пустых разговоров.

— Твой отец действительно сказал мне, что через два года тебе сделают операцию или что-то вроде того. Может, я его неправильно понял.

— Нет, вы поняли его правильно, — непринужденно проговорил Тео. — Мне надо только подождать еще два года — а это пустяк, верно? Просто пустяк.

— Я бы этого не сказал, — пробормотал Хэссон, жалея, что этот разговор вообще начался и что он не в своей комнате в безопасности, за запертой дверью, опущенной занавеской, что его миром не служит сцена телевизора. Он покрепче ухватился за руль и сосредоточился на разметке дороги, уходившей, петляя, через пригород к северу. Дорога шла по выемке между крутыми снежными склонами, которые скрывали все признаки жилья, и казалось, будто машина едет по безлюдной пустыне.

Хэссон внимательно всматривался в лежащий перед ним темно-серый треугольник неба, как вдруг что-то ударило машину, достаточно сильно, чтобы заставить ее подпрыгнуть на рессорах. Похоже было, что удар пришелся в крышу.

Тео выпрямился.

— Что это было?

— По-моему, у нас гость, — сказал Хэссон.

Он мягко нажал на педаль тормоза, и в то же мгновение на дорогу спланировал летун, приземлившись метрах в ста перед машиной. Это был крупный человек в черном костюме с флюоресцентными оранжевыми ремнями. Несмотря на сумерки, он был в солнечных очках с зеркальными стеклами. Хэссон сразу же узнал Бака Морлачера и одновременно догадался, что партнер, Старр Приджен, в это время сидит на крыше машины, именно он и грохнулся на нее. Машина медленно приближалась к Морлачеру, когда Хэссон с силой вжал педаль тормоза. Фигура в синем костюме съехала по покатому ветровому стеклу, ударилась о капот и соскользнула на землю.

Хэссон тут же пожалел о своем импульсивном поступке. Человек в синем вскочил на ноги, Хэссон узнал узкое, ядовитое лицо Старра Приджена. Приджен распахнул дверцу водителя и широко раскрыл глаза от удивления.

— Эй, Бак, — крикнул он, — тут не Уэрри! Это его чертов кузен из чертовой Англии.

Морлачер постоял мгновение, потом приблизился к машине.

— Все равно, я поговорю с ним.

— Ладно. — Приджен всунул голову в машину, так что его лицо почти коснулось лица Хэссона. — Что за фокусы? — прошипел он. — Что это за идея, вот так скинуть меня на дорогу?

Перепуганный Хэссон потряс головой и почему-то выбрал точно те же слова, которые Приджен произнес утром, когда свалил Эла Уэрри:

— Это была чистая случайность.

Теперь на лице Приджена уже читалась ярость.

— Хочешь, чтобы я тебя отсюда выволок?

— Это была случайность, — повторил Хэссон, глядя прямо перед собой. — Я не привык к таким машинам.

— Если я решу, что у тебя хватило…

— Вылезай оттуда, — приказал Приджену Морлачер.

Хмурый Приджен зашел с другой стороны машины и уставился на Тео Уэрри. Парнишка сидел неподвижно, со спокойным лицом.

Морлачер нагнулся и заглянул к Хэссону.

— Как вас зовут? Холфорд или что-то в этом духе, так?

— Холдейн.

Казалось, Морлачер несколько секунд переваривал эту информацию. На его розовом лице горели два красных треугольника.

— Где Уэрри?

— В восточной части, — ответил Хэссон, словно на допросе. — Там произошло ВС.

— Что? — с подозрением переспросил Морлачер.

— Воздушное столкновение. Двое погибших. Он должен быть там.

— Он должен был там присутствовать ПРЕЖДЕ, чем кого-то убили.

В голосе Морлачера звучала почти не сдерживаемая ярость. Хэссон отметил про себя этот факт и удивился, поскольку Морлачер не произвел на него впечатление гуманиста или человека, болеющего за общественное благо. Он размышлял над этим, когда услышал щелчок справа от себя и, повернув голову, увидел, что Приджен открыл дверцу и с каким-то мрачным, клиническим интересом рассматривает Тео. Но Тео, хоть он и должен был услышать шум и почувствовать струю свежего воздуха, не пошевелился.

Хэссон сделал вид, что ничего не заметил.

— Трудно быть на месте до несчастного случая.

— В жопу такой несчастный случай, — прорычал Морлачер — Никакой это не случай. Эта прибалдевшая юная мразь творит, что хочет. А мы ПОЗВОЛЯЕМ творить, что они хотят.

— Один из них тоже погиб.

— И, по-вашему, это все исправит?

— Нет, — вынужден был согласиться Хэссон, — но это показывает…

— Второй погибший не был неизвестно кем, знаете ли. Это был важный гость нашей страны. Важный гость! И видите, что с ним случилось?

— Вы были с ним знакомы?

Хэссон отвлекся от разговора о погибшем летуне: Приджен расставил пальцы руки и поднес ее почти к самому носу Тео. Парнишка почти сразу же почувствовал ее присутствие и резко отдернул голову. Губы Приджена смешливо задергались под жиденькими усиками, и он повторил свой эксперимент, только на этот раз держа руку чуть подальше. Хэссон уставился на собственные пальцы, сжавшие рулевое колесо, и постарался сообразить, о чем говорит Морлачер.

— …сегодня вся пресса, — возмущался тот, — и что все из этого заключат? Я скажу вам, что все заключат. Они скажут, что летать к северу от Калгари небезопасно. Они будут говорить, что здесь живут ковбои. Скажу я вам, тут любой…

Огромные передние зубы Морлачер громко щелкнули, прервав поток слов: гнев его превзошел выразимый уровень.

Хэссон смотрел не него снизу вверх, немой, беспомощный, растерянный и не знал, чего ожидать от этих хищных незнакомцев. Неужели они применят силу против больного и слепого? Рядом с ним Тео мотал головой, пытаясь избежать близости невидимой руки Приджена.

— Когда увидите Уэрри, передайте ему, что с меня хватит, — наконец сказал Морлачер. — Передайте ему, что я сыт по горло всем этим и что я приду к нему поговорить. Поняли?

— Я ему передам, — ответил Хэссон, с облегчением заметив, что рука Морлачера легла на пояс с пультом управления.

— Пошли, Старр! У нас есть работа.

Морлачер повернул ручку и унесся в небо, за долю секунды исчезнув из ограниченного крышей машины поля зрения Хэссона. По другую сторону машины Приджен громко щелкнул пальцами перед самым носом Тео, вновь заставив паренька отпрянуть, а потом снова уставился на Хэссона мрачным и враждебным взглядом. Не отводя глаз, он попятился, подпрыгнул и исчез. Наступила тишина, которую нарушало только бормотание ветерка в открытых дверях машины.

Хэссон неуверенно засмеялся.

— Что все это должно было означать?

Тео сжал губы, отказываясь разговаривать.

— Очень мило с их стороны заскочить, чтобы повидать нас, — проговорил Хэссон, стараясь избавиться от ощущения беспомощности и стыда. — Дружелюбный народ у вас тут живет.

Тео протянул руку, закрыл дверцу машины и чуть передвинулся на сиденье, давая знать, что хочет ехать домой. Хэссон сделал глубокий вдох, закрыл дверцу со своей стороны и включил зажигание. Они выехали из выемки. Вдалеке показались дома — в некоторых уже светились окна. Во все остальные стороны простиралась незнакомая земля, и покрывавший ее снег в сумерках стал таким же серым, как небо. Хэссон почувствовал себя совершенно одиноким.

— Честно говоря, я растерялся, — решил объясниться он. — Я в городе всего несколько часов… никого не знаю… и не понимаю, как вести себя в этой ситуации.

— Ничего, — ответил Тео. — Вы вели себя точно так же, как вел бы себя отец.

Взвесив эту фразу, Хэссон понял, что его оскорбили, но решил не защищаться.

— Не могу понять, почему Морлачер так себя ведет. Он что, мэр города или еще кто?

— Нет, он просто наш добрый местный гангстер.

— Тогда что он задумал?

— Об этом лучше спросите отца. Он работает на Морлачера, так что должен знать.

Хэссон бросил взгляд на Тео и увидел, что лицо у того побледнело и стало каким-то суровым.

— Ну, это, наверное, немного чересчур, а?

— Думаете? Хорошо, давайте скажем так, — Тео говорил с горечью, которая делала его гораздо старше, — мистер Морлачер устроил моего отца на должность начальника полиции и сделал это потому, что знал: от отца на этом посту не будет никакого проку. Идея заключалась в том, что мистер Морлачер сможет тогда делать в Триплтри все, что только пожелает, без всяких помех со стороны блюстителей закона. Теперь положение изменилось, и мистеру Морлачеру понадобилось, чтобы на него хорошенько поработали. Но это некому сделать. Я уверен, что вы сумеете оценить юмор ситуации. Остальные жители города уже оценили.

Слова парнишки прозвучали как тщательно продуманная и отрепетированная речь, которую повторяли много раз и многим людям, и Хэссон понял, что нечаянно погрузил кончики пальцев в глубокое темное озеро семейных взаимоотношений. Цинизм Тео потряс его, и он решил поскорее отступить, чтобы не быть втянутым в чужие проблемы. Он приехал в Канаду только отдыхать и поправляться, а в конце назначенного ему срока упорхнуть, свободный и ничем не обремененный. Хэссон уже убедился, что жизнь — достаточно трудная штука…

— Кажется, через пару минут мы будем дома, — сказал он. — Впереди видна дорога, похожая на северное шоссе.

— Поверните здесь направо, потом третий поворот направо, — ответил Тео со странной интонацией, словно он был разочарован реакцией Хэссона на его так хорошо отрепетированную речь. Он несколько раз передвинулся на сиденье, угрюмый и умненький. Похоже было, что его что-то сильно беспокоит.

— Сегодняшний несчастный случай, — сказал он. — Это серьезно?

— Достаточно серьезно: двое погибших.

— Почему мистер Морлачер говорил об убийстве?

Хэссон притормозил на перекрестке.

— Насколько я знаю, какой-то дебил начал бомбить восточный подлет. Результат был неизбежен.

— Кто говорит, что он неизбежен?

— Тип по имени Исаак Ньютон. Если кто-то настолько чокнулся, что отключает аппарат в полете, то достаточно семи секунд, чтобы он достиг смертельной скорости в двести километров в час, и какой бы вектор он ни попытался добавить… — Хэссон умолк, почувствовав на себе взгляд невидящих глаз Тео. — Мы такие вещи знаем, ведь мы оформляем страховые выплаты.

— Да, наверное, — озадаченно проговорил Тео.

Хэссон гадал, верны ли слухи о таинственной проницательности слепых. Он следовал указаниям, которые давал ему Тео, и вскоре уже останавливал машину у дома Эла Уэрри. Тео что-то переключил в своей палке, оживив таким образом встроенные в нее рубиновые бусины, вышел из машины и направился к дому. Хэссон снял свой телевизор с заднего сиденья и последовал за ним, радуясь тому, что может повернуться спиной к темнеющему миру.

Прихожая показалась ему еще меньше, чем прежде, потому что посредине ее Тео снимал пальто, а к запахам восковой мастики и камфары на этот раз прибавился аромат кофе. Беспокойство Хэссона усилилось: предстоящая встреча с почти незнакомыми людьми, с которыми придется вести непринужденную беседу, пугала его. Он начал подниматься по лестнице, с трудом справляясь с желанием помчаться через две ступеньки, пока в прихожую никто не вышел.

— Скажи вашим, что я пошел разбирать свои вещи, — негромко попросил он Тео. — Потом я хочу немного привести себя в порядок.

Хэссон уже дошел до площадки, когда снизу донесся звук поворачивающейся дверной ручки. Он тут же бросился в свою комнату, поставил телевизор на кровать и запер за собой дверь. В сумерках комната казалась темной и странной. Лица с фотографий смотрели друг на друга, молча обмениваясь какими-то сведениями, решая между собой, как относиться к пришельцу и следует ли его игнорировать. Хэссон задернул занавески, включил свет и занялся установкой телевизора на столике у кровати. Он включил его, создав миниатюрную сцену, на которой расхаживали и трудились крошечные человеческие фигурки, безупречно имитирующие настоящую жизнь.

Хэссон потушил свет, поспешно скинул с себя верхнюю одежду и, не отрывая взгляда от цветного микрокосма, забрался в постель. Он натянул одеяло так, что почти закрыл голову, создав еще одну преграду между собой и внешним миром. Прохладные простыни, соприкоснувшись со спиной, вызвали приступ боли, заставивший его ворочаться и изгибаться целую минуту, но в конце концов Хэссону удалось найти удобное положение, и он начал расслабляться. Используя дистанционное управление, он велел телевизору показать все британские телепрограммы, которые передавались через спутник, и немедленно обнаружил, что в связи с разницей во времени ему доступны только образовательные программы раннего утра. В конце концов Хэссон выбрал голофильм, который показывала местная станция и пообещал себе, что при первой же возможности вернется в магазин и купит библиотечку с британскими комедиями и драматическими сериалами. Тем временем согрелся и успокоился, боль его отпустила, необходимости думать не было…

Из электронного полусна Хэссона вывел настойчивый стук в дверь. Он сел в постели и осмотрелся. Было уже темно. Хэссону не хотелось покидать кокон одеяла. Стук повторился. Хэссон поднялся, подошел к двери и, приоткрыв ее, увидел Эла Уэрри в полной форме.

— Здесь совершенно ничего не видно. — С этими словами Уэрри включил свет. — Ты спал?

— Ну, скорее отдыхал, — ответил, моргая, Хэссон.

— Хорошая мысль. К приходу гостей будешь в форме.

Хэссон почувствовал, что внутри у него что-то дрогнуло.

— Какие гости?

— Ого! Я вижу, ты-таки купил себе телевизор. — Уэрри подошел поближе и присел на корточки, рассматривая устройство. На лице у него отразилось сомнение. — Изящная штучка, а? Когда привыкнешь к двухметровой сцене, как у нас в гостиной, то ни с чем другим связываться уже не хочется.

— Вы что-то сказали о гостях?

— Конечно. Ничего особенного. Просто несколько друзей зайдут познакомиться с тобой и немного выпить. Но могу обещать тебе, Роб, что ты увидишь настоящее гостеприимство Альберты. Тебе будет очень весело.

— Я… — Хэссон посмотрел на оживленное лицо Уэрри и понял, что уговорить его не удастся. — Не стоило беспокоиться.

— Никакого беспокойства, особенно, если вспомнить, как вы принимали меня в Англии.

Хэссон сделал еще одну попытку припомнить их первую встречу и выпивку, воспоминания о которой так лелеял Уэрри, но в памяти ничего не возникало, и он почувствовал смутную вину.

— Кстати, я сегодня днем встретился с вашим другом Морлачером.

— Да неужто? — Похоже было, что Уэрри нисколько не озабочен.

— Он сказал, что человек, которого сегодня убили, был какой-то шишкой.

— Чушь! Он был ответственным за закупки из Грейт Фоллз. Конечно, он не заслуживал смерти, но это был обыкновенный мужик, приехавший к нам в заурядную деловую поездку. Очередная цифра в статистике.

— Тогда почему?..

— Бак всегда так разговаривает, — сказал Уэрри, но спокойствие его слегка нарушилось. — Он вбил себе в голову, что Комитет по гражданской авиации можно будет уговорить продлить воздушный коридор «север-юг» от Калгари до Эдмонтона, может, даже до самой Атабаски. Он выступает по телевидению, собирает подписи под прошениями, привозит сюда за свой счет всяких бонз… Похоже, Морлачер не может понять, что сюда просто нет срочных грузовых перевозок, которые оправдали бы затраты.

Хэссон кивнул, представив себе стоимость установки серии автоматизированных радарных станций, энергетических барьеров и полицейских постов, которые потребовались бы для того, чтобы довести уровень безопасности на трехсоткилометровом отрезке до уровня, обусловленного ассоциациями пилотов.

— А на что ему это вообще?

— «Чинук». Большое эскимо. Гостиничка на палочке. — Уэрри помолчал. — Бак считает, что мог бы получить обратно деньги своего родителя. Он представляет себе «Чинук» в виде роскошного отеля при аэропорте, центра для конференций, миллиардного борделя, стадиона для Олимпийских игр, здания ООН, планеты Диснея, последней дозаправочной станции для полетов на Марс… Назови что угодно — Бак скажет, что у него это есть.

Хэссон сочувственно улыбнулся горькому красноречию Уэрри: у того тоже были свои болячки.

— Он сегодня днем весь распалился.

— Чего же он от меня ждет?

— Насколько я понял, Морлачер собирается придти и лично сказать вам, чего он ждет. Я пообещал ему, что передам вам это.

— Спасибо! — Уэрри ерошил ворс ковра носком сияющего сапога. — Иногда я жалею, что… — Он посмотрел на Хэссона из-под сдвинутых бровей и неожиданно улыбнулся, вернувшись к роли беззаботного полковника. Пальцы его скользнули по тонкой линии усиков, словно проверяя, на месте ли они. — Послушай, Роб, у нас найдутся темы и поинтереснее, — сказал он. — Ты приехал сюда забыть про полицейские дела, и я собираюсь проследить, чтобы это так и было. Я требую, чтобы через тридцать минут ты спустился вниз, принарядившись к гостям и с хорошей жаждой. Ясно?

— Я бы наверное, не отказался выпить, — согласился Хэссон. Слишком многое произошло с ним за один день, и он по опыту знал, что понадобится по крайней мере четверть литра виски, чтобы ему удалось достаточно легко погрузиться в сон и не видеть во сне полетов.

— Ну, вот это мне нравится.

Уэрри хлопнул Хэссона по плечу и вышел из комнаты, оставив слабый аромат, в котором смещались запахи талька, кожи и машинного масла.

Хэссон с сожалением посмотрел на постель и уютно светящийся телевизор и принялся распаковывать вещи. Какой бы ужасной ни была перспектива встречи с гостями, она предоставляла Хэссону большую свободу действий, чем если бы он проводил вечер с Элом Уэрри и его домочадцами. Хэссон сможет забиться в уголок неподалеку от источника выпивки и смирно сидеть, пока не настанет время улизнуть. Так он доживет до следующего дня, когда можно будет перегруппировать силы и выдержать новые нападения.

Собрав свои туалетные принадлежности, Хэссон чуть приоткрыл дверь и прислушался, чтобы не столкнуться с Мэй или Джинни Карпентер. Потом он крадучись направился к ванной. На полпути он оказался у еще одной чуть приоткрытой двери и заметил, что комната попеременно то освещается, то погружается в полную темноту. Хэссон поспешно прошел мимо, вошел в ванную и потратил пятнадцать минут на то, чтобы принять душ и вообще привести себя в приличный вид. Он еще раз убедился в том, что из незнакомого зеркала на тебя всегда смотрит незнакомец. Единственное объяснение, которое смог придумать Хэссон — это то, что люди всегда бессознательно позируют, стремясь создать в новом зеркале желаемый облик.

На этот раз Хэссон был захвачен врасплох видом темноволосого, мускулистого мужчины, чье лицо портила опасливая напряженность в уголках рта и глаз. Он встал перед зеркалом, сознательно расправил складки лица и постарался уничтожить все следы усталости и жалости к себе. Потом вышел из ванной и направился в свою комнату. Средняя дверь все еще была приоткрыта и за нею по-прежнему то вспыхивал, то гас свет. Хэссон прошел мимо, но тут его стали одолевать опасения, что там какие-то странные неполадки с электричеством, из-за которых может загореться сухой деревянный дом. Он вернулся, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Тео Уэрри по-турецки сидел на кровати, держал перед собой настольную лампу и мерно нажимал на кнопку. Хэссон попятился, стараясь двигаться как можно тише, и вернулся к себе в комнату. Сейчас он со стыдом осознал, что могут быть увечья и похуже лопнувших позвоночных дисков и переломанных костей.

Двигаясь медленно и задумчиво, он надел удобные брюки и мягкую коричневую рубашку. Хэссон был готов как раз к приезду гостей. Их голоса неровными волнами пробивались из прихожей. Они звучали громко, непринужденно, жизнерадостно, как и полагалось членам клуба тех, кто чувствовал себя у Эла Уэрри как дома, клуба, к которому Хэссон не принадлежал. Он три раза открывал дверь своей комнаты и три раза возвращался, прежде чем набрался, наконец, решимости спуститься вниз.

Первой, кого увидел Хэссон, войдя в комнату, была Мэй Карпентер. Теперь на ней было несколько лоскутков белой полупрозрачной ткани, скрепленных тонкими золотыми цепочками. Она повернулась к нему с ясной улыбкой и чуть не погубила гостя своим потрясающим обликом. Хэссон моргнул, стараясь побыстрее придти в себя, и лишь потом заметил других женщин в не менее экзотических нарядах и мужчин в колоритных шитых тесьмой пиджаках. До него дошло, что, вопреки его словам Уэрри, данное событие требовало праздничной одежды. «Все, — укорил его внутренний голос, — на тебя смотрят». Хэссон замялся в дверях.

— А вот и он! — крикнул Эл Уэрри. — Входи и знакомься с компанией, Роб.

С рюмкой в руке, Уэрри, так и не сменивший своего форменного мундира, схватил Хэссона за локоть и подвел к собравшимся.

Не зная, что сказать, Хэссон перевел взгляд на форму Уэрри и спросил:

— Вы сегодня дежурите на вызовах?

Казалось, Уэрри удивился:

— Конечно, нет.

— Я просто подумал…

— Поздоровайся с Франком и Кэрол, — перебил его Уэрри, а потом пошел целый ряд бессмысленных представлений, во время которых Хэссону не удалось запомнить ни одного имени. Одурев от вереницы одинаковых улыбок, рукопожатий и дружелюбных приветствий, Хэссон прибился к столу с напитками, которым командовала Джинни, облаченная все в тот же костюм из меднотекса, который он видел на ней днем. Она уставилась на Хэссона и застыла, неумолимая как рыцарские доспехи.

— Дай человеку выпить, — со смешком сказал Уэрри. — Вон любимое виски Роба «Локхарт». Налей ему побольше.

Джинни взяла бутылку, критически рассмотрела этикетку и налила небольшую порцию.

— К нему что-нибудь нужно?

— Спасибо, содовой.

Хэссон принял из ее рук стопку и под благосклонным наблюдением Уэрри проглотил большую часть ее содержимого. Правда, он все-таки скривился, когда почувствовал, что виски разбавлено тоником.

— Нормально, а? — забеспокоился Уэрри. — Я несколько дней разыскивал эту марку.

Хэссон кивнул.

— Я просто никогда раньше не пробовал его с тоником.

Изумленное восхищение отразилось на лице Уэрри.

— Неужто Джинни долила тебе не то! Ну и тетка!

— Ему бы следовало пить обычное ржаное виски с имбирным лимонадом, как делают все остальные, — бесстыдно заявила Джинни, и Хэссон понял, что она специально испортила ему смесь. Озадаченный и расстроенный ее враждебностью, он отвернулся и молча стоял, пока Уэрри наливал ему новую стопку. На этот раз она оказалась до краев наполнена почти чистым виски. Хэссон ушел в тихий уголок и занялся выпивкой, методично и безрадостно: он надеялся оглушить себя до такого состояния, в котором присутствие незнакомых людей окажется неважным.

Вечеринка продолжалась. Образовывались и рассасывались разные центры и группы, разговоры постепенно становились все громче — пропорционально количеству выпитого спиртного. Эл Уэрри видимо решил, что выполнил свой долг хозяина по отношению к Хэссону, и теперь беспрестанно сновал среди своих друзей, не задерживаясь ни в одной группе больше нескольких секунд: здоровый, щеголеватый, ловкий — и совершенно неуместный в своей шоколадно-коричневой форме. Мэй Карпентер почти все время была окружена не меньше, чем тремя мужчинами. Казалось, она совершенно поглощена ими, но тем не менее ей всегда удавалось перехватить взгляд Хэссона, когда он смотрел в ее сторону.

Хэссону пришло в голову, что у Уэрри с Мэй есть нечто общее: они оба оставались для него абсолютно непонятными. Их физическое присутствие настолько угнетало его, что совершенно заслоняло их внутреннюю сущность. Например, Мэй вела себя так, словно она находит Хэссона привлекательным, хотя он давно поставил крест на себе как на мужчине. Возможно, у Мэй сильны материнские инстинкты, об этом Хэссон просто не мог что-либо сказать. Он пытался решить эту проблему в перерывах между беседами с незнакомыми мужчинами и женщинами, которые по очереди решали облегчить его одиночество. Шум в комнате нарастал. Хэссон упорствовал в поглощении спиртного, пока не допил бутылку и вынужден был перейти на ржаное, которое нашел невкусным, но вполне приемлемым.

В какой-то момент, когда свет был притушен и многие начали танцевать, Хэссон сделал великое открытие — оказалось, что пухленький розовощекий молодой человек, беседующий с ним, вовсе не фермер, как можно было бы решить по его внешнему гаду, а врач по имени Дрю Коллинз. В его сознании тут же всплыло воспоминание, которое Хэссон постарался спрятать подальше: Тео Уэрри сидит один в своей комнате и подносит настольную лампу к глазам.

— Я бы хотел вас кое о чем спросить, — сказал он, сомневаясь относительно этичности вопроса. — Я знаю, что время неподходящее и все прочее…

— Плюньте на эту чушь, — уютно ответил Дрю. — Я вам выпишу рецепт даже на бумажной салфетке.

— Это не обо мне, я подумал, не лечите ли вы Тео.

— Угу, я присматриваю за юным Тео.

— Ну… — Хэссон закрутил в рюмке виски, так что в нем получилась воронка. — Правда, что через два года к нему возвратится зрение?

— Абсолютная правда. На самом деле даже немного раньше.

— Почему надо столько ждать и не сделать операцию побыстрее?

— Дело не столько в самой операции, — объяснил Дрю, видимо, довольный возможностью поговорить на профессиональную тему. — Дело в том, что это кульминация трехлетнего курса лечения. То, чем страдает Тео, известно как осложненная катаракта. Это не значит, что сама по себе катаракта сложная: просто он получил ее в слишком раннем возрасте. Еще двадцать лет тому назад существовал один-единственный способ лечения: удалить помутневшую часть хрусталика. Но это оставило бы его полуслепым, а теперь мы можем восстановить прозрачность. В течение трех лет надо капать в глаз лекарство, но зато по окончании этого срока простой укол специального энзима сделает хрусталик прозрачным. Это настоящая революция в медицине.

— Да, похоже, что так, — согласился Хэссон. — Только…

— Только что?

— Три года — это большой срок для жизни в темноте.

Неожиданно Дрю придвинулся поближе к Хэссону и понизил голос:

— Сибил вас тоже втянула!

Хэссон молча уставился на него, стараясь спрятать смятение.

— Сибил? Нет, она меня не втягивала.

— Я подумал, что могла втянуть, — доверительным тоном проговорил Дрю.

— Она связалась кое с кем из родни Эла и заставила их надавить на него, но, слава Богу, Эл — единственный, кто юридически ответственен за парнишку, и сам он принимает решение.

Хэссон порылся в памяти и смутно вспомнил, что Сибил — имя бывшей жены Уэрри. В его мозгу забрезжило понимание.

— Ну, — осторожно заметил он, — в этом новом методе есть «за» и «против».

Дрю покачал головой.

— Единственное «против» — это трехлетняя отсрочка, но для подростка это небольшая цена за идеальное зрение.

— Не большая?

— Конечно. Ну, как бы там ни было, Эл принял решение, и Сибил следовало бы помогать ему, хотя бы ради Тео. Лично я считаю, что если принять во внимание все соображения, он сделал правильный выбор.

— Наверное…

Хэссон почувствовал, что впереди наметились опасные подводные камни, и стал искать, на что бы переключить разговор. По какой-то непонятной причине ему в голову пришла мысль о человеке, которого он встретил в магазине здоровой пищи в центре города.

— У вас здесь большая конкуренция со стороны альтернативных методов лечения?

— Практически никакой. — Дрю скосил глаза и удивленно поднял брови, когда к ним присоединилась Джинни Карпентер. — Законы Альберты довольно строги на этот счет. А почему вы спрашиваете?

— Да просто так. Я сегодня натолкнулся на интересного типа — азиата, который торгует здоровой пищей. Он сказал, что его зовут Оливер.

— Оливер? — Дрю был явно озадачен.

— Это Оли Фан, — вмешалась Джинни, кудахтая, как ведьма из диснеевского мультика. — Ты держись от него подальше, парень. От всех китаезов надо держаться подальше. Они могут жить там, где любой белый протянет ноги, потому что они только и думают, на чем бы сделать деньги. — Джинни мгновение постояла, раскачиваясь: рюмка в руках, щеки раскраснелись от спиртного. — Хочешь знать, как эти сукины дети делают деньги в своих магазинчиках, когда нет покупателей?

— Что я хочу, так это еще выпить, — отозвался Дрю и попытался уйти.

Джинни схватила Хэссона за руку.

— Я тебе скажу, что они делают. Они не могут стерпеть, чтобы хоть минута прошла без заработка, поэтому просто стоят у прилавка, открывают коробки со спичками и достают из каждого по спичке! По одной спичке из каждого коробка! Никто одной не хватится, но стоит им сделать это пятьдесят раз, и у них для продажи есть лишний коробок. Белый так уродоваться не будет, но китаез просто стоит вот так… По одной спичке из каждого коробка!

Хэссон на секунду задумался над рассказом, поместил его в группу «Сказки с расистским уклоном» и тут же заметил ошибку в его внутренней логике.

— С трудом верится.

Джинни поразмыслила над его словами и, похоже, заметила их двусмысленность.

— По-твоему, я все это выдумала?

— Я не хотел создать впечатление… — Хэссон невинно улыбнулся, не желая столкновения с жесткой старушкой. — По-моему, я тоже хочу еще выпить.

Джинни щедро махнула рукой по направлению к столу.

— Давай, лакай, дружище.

Хэссон придумал несколько ответов, от холодно-саркастического до грубо-непристойного, но опять в его мозгу произошел вербальный затор, осложненный смущением, усталостью и страхом. Он услышал, что бормочет Джинни слова благодарности, и попятился от нее, как придворный, которого отпустил монарх. Хэссон долил себе рюмку и, решив, что пьет сегодня слишком много, взял на вооружение метод Уэрри — постоянно переходить от одной группы к другой, пока не появится возможность сбежать и спрятаться в своей комнате. Очень скоро избыток спиртного в соединении с усталостью привели его в гипнотическое состояние, так что комната показалась Хэссону экраном, на котором проецировались плоские и бессмысленные изображения человеческих фигур, напоминающие тени от угасающего огня.

Вдруг Хэссон с изумлением заметил, что втянут в какую-то пьяную игру, правил которой ему никто не объяснил, но которая сопровождалась постоянным движением в темноте, перешептываниями, хохотом, хлопаньем невидимыми дверями. Ему пришло в голову, что наступил момент побега, что, если ему повезет, он сможет благополучно лечь в постель прежде, чем его отсутствие будет замечено. Хэссон попытался сориентироваться в темноте, но его движению мешали другие, кто, казалось, несмотря на отсутствие света, обладают магической способностью знать, куда идут и что делают. Перед ним открылась дверь, за ней оказалась освещенная комната. Несколько рук толкнули Хэссона вперед. Он услышал, как дверь за ним захлопнулась и тут же понял, что оказался на кухне наедине с Мэй Карпентер. Его сердце неровно заколотилось.

— Ну, вот это сюрприз, — сказала она негромко и подошла к Хэссону. — Какой у вас знак?

— Знак? — непонимающе уставился на нее Хэссон.

В мягком свете низко расположенной лампы ее тончайший наряд, казалось, почти не существовал вовсе, и Мэй превратилась в горячечное эротическое видение.

— Да. У меня весы. — Она протянула карточку, на которой были изображены две чашки весов. — А у вас что?

Хэссон уставился на свою правую руку. Оказывается, он держал карточку, на которой тоже был знак весов.

— Одинаковые, — сказала Мэй. — Это удача для нас обоих.

Без всяких колебаний она обняла Хэссона за шею и притянула его к себе. Перед поцелуем Хэссон увидел ее приоткрытый рот, показавшийся ему огромным — как у кинобогини на увеличенной фотографии, такой же идеализированный, как рот любой воплощенной женственности на киноафише — безукоризненные математические кривые, выпуклая алость и ряд белых плоскостей заполнили поле его зрения. Во время поцелуя Хэссон испытывал ощущение нереальности происходящего, но в то же время руки его и тело получали другие впечатления, напоминая о том, что дело жизни — это жизнь, и что у жизни с ним еще не кончены счеты. Это озарение испугало Хэссона своей силой и простотой и заставило отстраниться от Мэй.

— Это хорошо, — проговорил он, отчаянно пытаясь найти верные слова. — Но я очень устал, мне надо пойти лечь.

— Может, это и к лучшему, — согласилась Мэй с откровенностью, которая показалась Хэссону бесконечно волнующей и лестной.

— Пожалуйста, извините меня.

Он повернулся, сумел определить дверь, которая вела в прихожую, и вышел. Там было пусто и темно, но кто-то пристроил на разбухшей вешалке летный костюм с неотстегнутым шлемом и вспыхивающими сигналами на плечах и лодыжках. Хэссон протиснулся мимо этого гомункулуса, поднялся наверх и запер за собой дверь. Подойдя к окну, он раздвинул занавески и посмотрел в незнакомый ночной мир. Прямо из темноты легко и медленно падал снег. Под окном росло большое дерево, сквозь голые ветви которого лил свое сияние уличный фонарь. Мириады отсветов, искорок и отражений в конусе света создавали странное впечатление, будто заглядываешь в длинный тоннель из паутины.

Хэссон минуту стоял у окна, пытаясь освоиться с мыслью, что впервые посмотрел в него всего двенадцать часов тому назад, что прошло меньше дня его отдыха. Память разбухла от новых лиц, голосов, имен и мыслей. Он подошел к постели, скинул с себя одежду и надел пижаму. Как обычно по вечерам Хэссон двигался легко и без затруднений: длинный период подвижности размял его суставы и мускулы. Впрочем, теперь наступил момент получить порцию боли на сон грядущий.

Хэссон лег в постель, и как только его не защищенная дневной одеждой спина соприкоснулась с матрацем, началась привычная война. Конфликт возник между разными группами мышц, пытающихся получить преимущество в этом новом состоянии расслабленности и устроить более мощный залп мучений. Проигравшим в любом случае оказывался Хэссон. Он молча переносил эту борьбу, пока приступы боли не стихли, и вскоре после этого заснул: раненый воин, измученный, потерпевший поражение во всех столкновениях этого дня.

 

Глава 4

Сон был знакомый — из раннего периода жизни Хэссона, всякий раз заново переживавшего одно и то же событие. Особое событие.

Приготовления шли много дней, причем Хэссон даже себе не признавался в том, что было у него на уме. Сначала было воздушное путешествие на Гебриды, и в том, что он предпочел отправиться туда в одиночку, еще не было ничего необычного. Потом он добыл запасные аккумуляторы и специальные кислородные баллоны увеличенной емкости, но даже это можно было бы истолковать как разумную предосторожность перед дальним полетом над малонаселенной местностью. И Хэссон уже начал свой большой подъем, когда, наконец, понял, что именно он делает.

Некоторые люди, получив в руки новый механизм, обязательно выясняют пределы его возможностей. АГ-аппарат работал, искажая линии гравитационного поля таким образом, что надевший его как бы падал вверх. Ближайшей аналогией может послужить магнитное поле, в котором кусочек металла втягивается в область с наибольшей напряженностью. Поскольку АГ-аппарат получал большую часть своей энергии из самого гравитационного поля, он лучше всего работал на малых высотах. Вблизи поверхности Земли энергия аккумуляторов расходовалась слабо, но когда летун поднимался выше, он обнаруживал, что запасы энергии тратятся все быстрее и быстрее, компенсируя неизбежную потерю коэффициента полезного действия аппарата.

Наиболее очевидным следствием этого было существование предельной высоты, достижимой отдельным летуном, но, как это всегда бывает, предел зависел от определенных технических и индивидуальных параметров. Только что прошедший квалификационную аттестацию воздушный полицейский Роберт Хэссон не больше обычного человека интересовался механикой большого подъема. Однако его снедала беспокойная жажда узнать свои собственные психологические возможности, выяснить, у кого предел подъема окажется выше — у человека или у машины. Хэссон знал, что это навязчивая идея, что в ней нет ничего нового или необычного, и все же этот эксперимент необходимо поставить…

На рассвете летнего дня Хэссон поднялся с полуострова Ай на Льюисе и установил скорость подъема 250 метров в минуту. Для АГ-аппарата эта скорость была достаточно умеренной, но масса Хэссона сильно увеличилась за счет трех дополнительных аккумуляторов, и он вовсе не хотел перегружать какую-нибудь часть механизма, поскольку от этого во многом зависела его жизнь. Максимальная масса, которую можно поднять на АГ-аппарате, ограничена тем, что выше определенной точки он сам начинает генерировать заметное гравитационное поле. Последнее нарушает особую структуру силовых линий, создаваемую антигравитатором. Базовый вес, как называли нагрузку учебники, составлял 137,2 килограмма, и его превышение вызывало эффект, называемый коллапсом поля, в результате которого у летуна появлялись все аэродинамические свойства камня.

Не тратя энергию на горизонтальную компоненту полета, Хэссон позволил легкому западному ветерку отнести его к водам Северного Минча. Со всех сторон разворачивались причудливые комбинации суши и воды. Примерно в шестидесяти километрах к востоку показался берег Шотландии. Растительность мелких островов побережья под лучами раннего утреннего солнца сияла пастельными цветами: полосы бледного дымчато-желтого переходили в ярко-зеленый. Береговые линии белой чертой отделялись от ностальгически-плакатного синего океана, а воздух, который вдыхал Хэссон, казался доисторически свежим.

Через двадцать минут после взлета летун достиг высоты пяти километров — намного больше той, которую обычно использовали для личных полетов. Он закрыл щиток шлема и начал пользоваться кислородом из баллона. Под подошвами его ботинок катилась громадная Земля, уже стала заметна ее округлость, и Хэссон ощутил первые признаки своего одиночества. Ни птиц, ни кораблей, ни каких-либо признаков человеческого присутствия — и никаких звуков. Хэссон был один в безмолвных синих высотах небес.

Через сорок минут после взлета он достиг высоты десяти километров и понял, что двигается на уровне полярной тропопаузы. Во время набора высоты воздух вокруг него постоянно холодел: с каждым километром температура понижалась на шесть или более градусов. Но теперь она останется постоянной или даже чуть повысится, когда начнется стратосфера. Правда, Хэссону от этого теплее не станет. Мощные обогреватели его костюма работали на пределе, нейтрализуя почти пятидесятиградусный мороз, поглощая при этом массу энергии аккумуляторов.

Через десять минут Хэссон увидел, как на восток плывет тонкий слой облаков, закрывая Землю, и понял, что пришло время для в высшей степени незаконного поступка (почему ему и пришлось предпринять свой полет в таком удаленном районе). Хэссон проверил свой аккумулятор, увидел, что тот почти сел, и переключился на следующий. В ту ужасную секунду, когда электрическая цепь прервалась и заново включилась, он ощутил, что падает, но аппарат почти тут же снова подхватил его, и Хэссон понял, что набор высоты продолжается. Он отстегнул севший аккумулятор и, испытав мимолетный укол совести, выпустил его из рук. Тяжелый кубик исчез у него под ногами и бомбой понесся вниз к неспокойной поверхности Минча.

В планы Хэссона входило сбросить второй аккумулятор и, может быть, третий — если представится такая возможность. Это было необходимо для того, чтобы уменьшить нагрузку на оставшиеся источники энергии. Однако для этого требовалось одно условие — идеальная видимость. В данном географическом положении шансы на то, что падающий элемент причинит ущерб чьей-то жизни или имуществу, были минимальными, но глубоко засевший инстинкт не разрешал Хэссону даже подумать о том, чтобы бросить твердый предмет сквозь облако. Ему придется просто смириться с прекращением полета.

Мысль об этом вызвала гораздо меньшее разочарование, чем Хэссон мог бы ожидать час тому назад. Он уже поднялся выше, чем большинство летунов забирается даже в мыслях, и безымянная жажда медленно уходила из его души. С другой стороны он уже достиг той области, где исчезли измерения — когда-то здесь царили большие реактивные самолеты — и лететь вверх, в сгущавшуюся синеву, казалось столь же логичным и естественным, сколь и возвращение в древнюю империю людей. Запрокинув голову, безвольно опустив руки и ноги, Хэссон продолжал набирать высоту. Поза его бессознательно повторила ту, в которой средневековые художники изображали человеческие души, поднимающиеся на небеса. Одинокая светлая точка (возможно, Венера) возникла над ним, поманила к себе, и Хэссон поплыл к ней.

Скорость его подъема с каждой минутой снижалась обратно пропорционально нагрузке на аккумулятор, но еще через час он уже был на высоте двадцати пяти километров. Под ним в перламутровом великолепии изгибалась планета Земля. Мир был неподвижен, если не считать все более быстрого отклонения стрелок датчиков на нагрудной панели. Хэссон продолжал подъем.

На высоте тридцати километров над уровнем моря он проверил свои приборы и увидел, что подъем практически прекратился. Генератор антигравитационного поля с громадной скоростью тратил энергию только для того, чтобы не дать ему упасть. Набрать большую высоту можно было бы только сбросив севшие элементы, а Хэссон уже решил, что этого делать нельзя. Да и в любом случае результат не будет иметь особого значения. Он свершил задуманное!

Неподвижно зависнув в сине-ледяном молчании, на пороге космоса, Хэссон осмотрелся и почувствовал… что абсолютно ничего не чувствует. Не было ни страха, ни эйфории, ни изумления, ни гордости достигнутым, ни общения с бесконечностью: вырванный из контекста человечества, Хэссон перестал быть человеком.

Он завершил обзор небес и понял, что здесь он — чужой. Потом повернул рычажок управления на поясе и начал долгий и одинокий спуск на Землю.

 

Глава 5

Хэссон проснулся в ярко освещенной рассеянным светом комнате и, не глядя на часы, понял, что уже очень поздно. Голова у него так болела, что он буквально слышал пульсацию крови в прижатом к подушке виске, а язык казался сухим и заскорузлым. Кроме того, отчаянно болел переполненный мочевой пузырь.

«Только не похмелье, — взмолился Хэссон. — Мне только похмелья недоставало». Какое-то время он лежал неподвижно, заново знакомясь с комнатой и соображая, что вчера произошло такого, от чего в нем возникла нервная дрожь предвкушения. По крайней мере, Хэссон был уверен, что тут таилось удовольствие — удовольствие от… Он на мгновение закрыл глаза: в его мозгу оформился образ Мэй Карпентер, а за ним следом нахлынули все сожаления и возражения, свойственные его возрасту, воспитанию и темпераменту. Мэй слишком молода, она живет с хозяином дома, в котором он гостит, Хэссон предался фантазиям, как подросток. Мэй не в его вкусе, в высшей степени маловероятно, чтобы он ее интересовал — но Мэй по-особому смотрела на него, и она сказала: «Это удача для нас обоих», и еще сказала: «Может, это и к лучшему», а то, что Хэссон никогда по-настоящему с ней не общался и не знает ее, как личность, не слишком важно, потому что у него масса времени, чтобы…

Внезапно возобновившаяся боль в мочевом пузыре привела Хэссона в чувство, ясно показав, что ему пора решать сложную задачу: привести себя в вертикальное положение после долгих часов, проведенных лежа. Первым шагом этой операции было перемещение в горизонтальном положении с постели на пол, поскольку Хэссону предстояло решать инженерную задачу, прямо-таки циклопических масштабов. Ему требовалась твердая и неподвижная опора. Он начал с того, что руками перетащил свои ноги на край матраца, а потом перекатился, схватился за кровать и совершил нечто похожее на управляемое падение на пол. Неизбежный изгиб позвоночника и резкая смена температуры вызвали жуткую боль, которую Хэссон перенес почти безмолвно, уставившись прищуренными глазами в потолок. Когда спазмы начали стихать, он снова перекатился, чтобы лежать ничком, и теперь смог начать медленный процесс — главным образом, методом проб и ошибок — подъема верхней части туловища, под которую он очень осторожно, как каменщик, ставящий подпорки, чтобы удержать непослушную массу камня, подводил все большие и большие порции скелета, пока не достиг вертикального положения.

Через две минуты Хэссон был на ногах. Он тяжело дышал, измученный перенесенной процедурой, но уже мог двигаться. Прошаркав по комнате, Хэссон надел халат и собрал туалетные принадлежности. Потом он прислушался у дверей, чтобы, открыв их, не подвергнуться мучительной необходимости говорить с посторонними. Площадка была пуста и весь этаж казался безлюдным, только снизу доносились приглушенные голоса. В ванной Хэссон почистил зубы и сделал удручающее открытие: две язвочки во рту, которые, как он надеялся, уже проходили, стали теперь еще более болезненными, чем прежде. Вернувшись в свою спальню, он хотел было лечь снова и включить телевизор, но обезвоживание организма вызвало сильнейшее желание выпить чаю или кофе, и с ним просто невозможно было бороться. Хэссон оделся и спустился вниз на кухню, гадая, как ему реагировать, если он застанет Мэй одну. Негромко постучав, Хэссон вошел и увидел, что за круглым столом сидит только Тео Уэрри. На парнишке были спортивные брюки и красный свитер, на красивом юном лице отражалась печаль.

— Доброе утро, Тео, — поздоровался Хэссон. — Сегодня не учитесь?

Тео покачал головой.

— Сегодня суббота.

— Я забыл. Дни недели теперь для меня не имеют значения, с тех пор, как я… — Хэссон прервал себя и осмотрелся. — Где все?

— Папа на улице сгребает снег. Остальные уехали в город.

То, как Тео построил фразу, и некоторая сухость тона сказали Хэссону, что парнишке не слишком нравятся Мэй и ее мать.

— В таком случае я сварю себе кофе, — сказал Хэссон. — Наверное, никто не будет возражать.

— Я вам сварю, если хотите.

Тео приподнялся на стуле, но Хэссон уговорил его продолжать завтрак. Стоя у плиты, он расспрашивал парнишку о его вкусах и занятиях, и заметил, что разговор с Тео для него не так сложен, как обмен любезностями со взрослыми. Они некоторое время говорили о музыке, и лицо Тео оживилось, когда он услышал, что Хэссон разделяет его любовь к Шопену и Листу, а также к некоторым современным композиторам, пишущим для тонированного рояля.

— Наверное, ты много слушаешь радио, — сказал Хэссон, подсаживаясь к столу со своей чашкой кофе. И сразу же понял, что сделал ошибку.

— Все так думают. — Голос Тео стал ледяным. — Можно быть слепым, если имеешь радиоприемник.

— Никто так не считает.

— Но это считается прекрасным утешением, так? Куда бы я ни приходил, для меня включают радио, а я его никогда не слушаю. Мне не нравится быть слепым! Незрячим, как они называют это в школе… И никто не заставит меня делать вид, что мне это доставляет удовольствие.

— Великолепная искривленная логика, — мягко произнес Хэссон, слишком хорошо узнавая свои трудности.

— Наверное, это так, но мокрица — существо не слишком логичное.

— Мокрица? Я что-то не понял тебя, Тео.

Парнишка невесело улыбнулся. У Хэссон от его улыбки защемило сердце.

— Есть рассказ Кафки о человеке, который как-то утром проснулся и обнаружил, что превратился в гигантского таракана. Все приходят в ужас: вы только подумайте, превратиться в таракана! Но если бы Кафка хотел по-настоящему затошнить читателей, ему надо было бы превратить того типа в мокрицу.

— Почему это?

— Они слепые и такие деловитые. Я всегда их ненавидел за то, что они слепые и такие деловитые. А потом я как-то утром проснулся и обнаружил, что меня превратили в гигантскую мокрицу.

Хэссон уставился на черную горячую жидкость в своей чашке.

— Тео, послушай совета человека, специализирующегося на нежном искусстве бить себя дубинкой по голове, — не делай этого.

— Моя голова — единственное, до чего я дотягиваюсь.

— Твоему отцу это тоже нелегко, знаешь ли, он тоже переживает трудное время.

Тео наклонил голову и несколько секунд подумал над словами Хэссона.

— Мистер Холдейн, — задумчиво проговорил он, — вы совершенно не знаете моего отца. По-моему, вы вовсе ему не кузен, и, по-моему, вы никакой не страховой агент.

— Ну не забавно ли, — парировал Хэссон. — Мой шеф всегда говорил то же самое, когда я показывал ему результаты работы за месяц.

— Я не шучу.

— Он и это тоже говорил, но я удивил его — изобрел новый вид страхового полиса, с помощью которого люди могли страховаться против незастрахованности.

У Тео задрожали уголки губ.

— Я когда-то читал историю про человека, которого звали Безымянный Немо.

Хэссон расхохотался, удивленный тем, как быстро паренек классифицировал его абсурдную историю и нашел подходящую реплику.

— Похоже, ты тоже поклонник Стивена Ликока.

— Нет, я о нем, кажется, не слышал.

— Но это же был канадский юморист! Самый лучший!

Хэссона слегка удивило то, что он может с энтузиазмом говорить о чем-то, связанным с литературой. Многие месяцы он не мог даже открыть книги.

— Я постараюсь не забыть это имя, — сказал Тео.

Хэссон слегка похлопал его по руке.

— Послушай, мне уже пора перечитать кое-что у Ликока. Если мне удастся разыскать пару его книжек, я мог бы прочесть их тебе. Что скажешь?

— Это звучит неплохо. Я хочу сказать, если у вас будет время…

— У меня куча времени, так что мы определенно договорились, — пообещал Хэссон, заметив, что как только он начинает думать о том, чтобы сделать что-то для кого-то, его собственное состояние улучшается. Похоже, в этом был какой-то урок.

Он не спеша пил кофе, морщился время от времени, когда горячая жидкость соприкасалась с язвочками во рту, поощрял Тео обсуждать все, что придет ему в голову, лишь бы это не имело никакого отношения к прошлому Хэссона и его предполагаемому родству с Элом Уэрри. На первый план быстро вышел интерес Тео к полетам, и почти сразу же он начал рассказывать о Барри Латце и местной компании облачных бегунов, известных под кличкой «ястребы». Как и прежде, Хэссона встревожили нотки безусловного восхищения, слышавшиеся в голосе Тео.

— Готов поспорить, — сказал он, — что главаря этого сообщества зовут Черный Ястреб.

Тео был изумлен.

— Как вы узнали?

— Либо так, либо Красный Ястреб. Эти типы всегда должны прятаться за какими-нибудь ярлыками, и ты не поверишь, насколько у них ограниченное воображение. Практически в каждом городе, где я бывал, был или Черный Ястреб, или Красный Орел. Они по ночам порхают над городом и наводят ужас на малышей, но самое смешное, что каждый из них считает, что он — нечто необыкновенное.

Тео встал, отнес свою пустую мисочку из-под хлопьев в мусоропереработку и вернулся к столу. И только потом проговорил:

— Каждый, кто хочет летать по-настоящему, должен прятать свое имя.

— У меня не сложилось такого впечатления, по крайней мере по спортивным выпускам газет и телевидения. Некоторые, между прочим, становятся богатыми и знаменитыми, совершая настоящие полеты.

По лицу Тео Хэссон понял, что его слова не произвели никакого впечатления. Выражение «настоящие полеты» в лексиконе подростков означало полеты опасные и незаконные, не подчиняющиеся никаким досадным правилам, основанные только на инстинктах; полеты ночью без огней, игра в салки в каньонах высотных зданий города… Неизбежным следствием такого сорта «настоящих полетов» был непрекращающийся дождь искалеченных тел, осыпавших землю в результате поломок аккумуляторов. Но для юности характерно прежде всего то, что она считает себя неподверженной бедам. Несчастные случаи всегда происходят с кем-то другим.

За годы работы в полиции Хэссон пришел к выводу, что главная трудность в споре с подростком — необходимость аргументации на эмоциональном, а не на интеллектуальном уровне. Он потерял счет своим разговорам с мальчишками, собственными глазами видевшими, как только что одного из их друзей размазало по стене здания или перерезало пополам бетонной опорой. Во всех беседах ощущался подтекст, похожий на древнее суеверие: погибший сам навлек на себя несчастье, каким-то образом нарушив этикет или правила группы. Он не послушался заводилу, или предал друга, или показал свой страх.

Смерть никогда не объяснялась тем, что юный летун нарушил закон. Ведь тогда допускалась бы мысль, что контроль и управление необходимы. Ночной необузданный летун, темный Икар, был народным героем. В эти моменты Хэссон начинал сомневаться в самой идее полицейской работы, в ответственности за других: может быть, это уже устарело? АГ-аппарат не только поощрял своего владельца к пренебрежению правилами, но и всячески содействовал ему, давая анонимность и несравненную подвижность. Какой-нибудь Черный Ястреб и его летающая команда могли за ночь покрыть тысячи километров и потом исчезнуть без следа, как капля дождя, падающая в океан общества. Почти всегда единственным способом привлечь дикого летуна к ответственности было его выслеживание в небе. Это было трудно и опасно, и число охотников всегда казалось смехотворно малым. И когда Хэссон оказывался рядом с заболевшим небом пареньком, вроде Тео, автоматически предрасположенным боготворить не того героя, ему начинало казаться, что он напрасно тратит свою жизнь.

— …для него ничего не значит подняться до шести или даже семи тысяч метров и оставаться там часами, — говорил тем временем Тео. — Вы только подумайте: поднимается прямо на семь километров вверх, в небо, и для него это пустяк.

Хэссон потерял нить разговора, но догадался, что речь идет о Латце.

— Наверное, для него это что-то значит, — отозвался он, — иначе он не потрудился бы рассказывать об этом.

— А почему бы не рассказать? Это больше, чем… — Тео помолчал, явно переформулируя фразу. — Это больше, чем делают все здешние.

Хэссон вспомнил о своем собственном недолгом пребывании на краю космоса, на высоте тридцати километров, но не испытал желания рассказать о нем.

— А он не считает это ребячеством — называться Черным Ястребом?

— Кто сказал, что Черный Ястреб — это Барри?

— А у вас тут два превосходных летуна? Барри Латц и таинственный Черный Ястреб? Они никогда не встречаются?

— Откуда мне знать? — обиженно парировал Тео, пытаясь отыскать кофейник.

Хэссон удержался, чтобы не помочь ему. Он знал, что в глазах паренька совершил бестактность, пытаясь рассуждать о вещах, в которых взрослые разобраться не могут. Впервые за всю историю человечества молодые люди смогли удрать от наблюдения старших, и от этой удачи они никогда не откажутся. Полная личная свобода сделала мир маленьким и страшно углубила пропасть между поколениями. Джеймс Барри блестяще предвидел, что не может быть нормального общения между Питером Пэном и взрослыми.

Хэссон хранил виноватое молчание, пока Тео, вооружившись памятью и тонким лучом сенсорного кольца на правой руке, нашел чашку и налил себе немного кофе. Хэссон раздумывал над тем, как начать мирные переговоры, когда через заднюю дверь в кухню вошел Эл Уэрри и впустил целый поток холодного воздуха. Хэссон был несколько озадачен тем, что занимаясь работой по дому Эл не снял полицейской формы, но он тут же забыл об этой странности, заметив, что Уэрри кажется сильно встревоженным.

— Иди наверх, Тео, — проговорил он без всяких предисловий. — Ко мне сейчас придут по делу.

Тео вопросительно наклонил голову:

— Мне нельзя допить мой…

— Наверх, — рявкнул Уэрри. — И быстро.

— Иду.

Тео уже тянулся за своей сенсорной палкой, когда хлопнула парадная дверь дома и в прихожей послышались тяжелые шаги. Секунду спустя дверь кухни распахнулась и в комнату вошли Бак Морлачер и Старр Приджен. На обоих были летные костюмы и АГ-аппараты, которые делали их фигуры громоздкими, враждебными и чуждыми. Красные пятна как предупреждающие вымпелы горели на массивных скулах надвигавшегося на Уэрри Морлачера. Тем временем Приджен с насмешливым полухозяйским видом обозревал кухню. Хэссон испытал странную смесь негодования, грусти и паники.

— Я хочу поговорить с тобой, — обратился Морлачер к Уэрри, энергично ткнув его в грудь рукой в перчатке. — Вон там, — он кивнул в сторону гостиной и направился туда, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следует ли за ним Уэрри.

Уэрри, бросив расстроенный взгляд на сына, последовал за ним, оставив Приджена на кухне с Хэссоном и Тео.

— Ты знаешь, почему я здесь.

Полный гнева голос Морлачера наполнил обе комнаты.

По контрасту с ним, ответ Уэрри показался чуть слышным.

— Если это насчет вчерашнего ВС, Бак, то я не хочу, чтобы вы думали.

— Одна из причин, по которой я пришел, заключается в том, что тебя никогда нет в твоем чертовом кабинете, когда ты там должен быть! А другая — это вчерашнее убийство на восточной окраине города. Это не ВС, как ты его называешь, это чертово убийство! И я хочу знать, что ты в связи с этим предпринимаешь.

— Мы очень мало что можем предпринять, — примирительно сказал Уэрри.

— ОЧЕНЬ МАЛО ЧТО МОЖЕМ ПРЕДПРИНЯТЬ! — передразнил его Морлачер. — Важная персона прибывает в город по делу, его убивает какая-то чокнутая безмозглая тварь, а мы очень мало что можем предпринять!

Взглянув на выражение лица Тео, Хэссон поднялся, чтобы закрыть дверь в гостиную. Он повернулся, не приготовившись как следует к движению, и застыл: спина напряглась от такого чувства, словно кто-то вонзил стеклянный кинжал ему между позвонками. Хэссон постоял, опираясь на стол, потом осторожно протянул руку к дверной ручке.

— Ну, Бак, это же не важная персона… — говорил Уэрри в соседней комнате.

— Когда я говорю, что сукин сын — важная персона, — прорычал Морлачер, — это значит, что сукин сын действительно важная персона. Он приехал сюда, чтобы…

Хэссон захлопнул дверь, приглушив разговор до невнятного рокота, и постарался выпрямиться. Расхаживавший по комнате Приджен наблюдал за ним с добродушным презрением.

— Ну, ты и вправду не в форме, кузен Эла из Англии, — заметил он, улыбаясь через реденькие усы. Зубы его были почти зеленого цвета, какой бывает у людей, которые их никогда не чистят, а передние зубы у десен почернели от кариеса. — Автомобильная авария, так?

— Правильно. — Хэссон с трудом сдержал льстивую улыбку.

Приджен покачал головой и, сжав зубы, с шипением выпустил через них воздух.

— Не следовало щеголять в машине, кузен Эла из Англии. Надо было шагать по небесам, как полагается взрослому человеку. Посмотри на юного Тео! Тео им всем покажет, как только сможет. Правильно, Тео?

Тео Уэрри сжал губы и не снизошел до ответа.

— Тео собирался вернуться к себе в комнату, — сказал Хэссон. — Кажется, он кончил завтракать.

— Чушь! Он еще не притронулся к кофе. Пей кофе, Тео.

Приджен подмигнул Хэссону, прижал палец к губам, призывая к молчанию, и насыпал чуть ли не пригоршню сахарного песка в чашку паренька. Размешав получившуюся гущу, он вложил чашку в руку Тео. Тео, на лице которого ясно читалось подозрение, сжал чашку, но не стал подносить к губам.

— По-моему, вы положили слишком много сахара, — небрежно произнес Хэссон, испытывая тошноту от собственного безволия. — Мы не хотим, чтобы Тео растолстел.

В ту же секунду игривое выражение исчезло с лица Приджена. Он исполнил свой запугивающий маневр: внезапно пригвоздил Хэссона к месту хмурым, злобным, лешачьим взглядом, а потом двинулся на него, неслышно ступая на пятках. «Не может быть, чтобы это происходило со мной», — думал Хэссон, обнаружив, что кивает, улыбается, пожимает плечами и пятится из кухни. Под угрожающим взглядом Приджена он добрался до лестницы и положил руку на перила.

— Извините, — проговорил он, с ужасом ожидая, какие еще слова произнесут его губы. — Отлучусь по малой нужде.

Хэссон поднялся по лестнице с намерением пройти в спальню и там запереться, но дверь ванной была как раз перед ним и, пытаясь сделать вид, что ему действительно надо облегчиться, он вошел в нее и нажал выгнутую кнопку на ручке. И тут ему стало совсем тошно.

— Отлучусь по малой нужде… — выдохнул он. — О, Господи! По малой нужде!

Прижав руку к губам, чтобы они перестали дрожать, Хэссон уселся на выкрашенное белой краской плетеное кресло и с острым чувством потери вспомнил, как легкомысленно избавился от бесценного сокровища — запаса зеленовато-золотистых капсул транквилла. «Я схожу к доктору и попрошу еще, — подумал он. — Я куплю еще таблеток от утренней депрессии и телевизионных кассет, и все будет в порядке». Хэссон опустил голову на руки и ощутил себя почти как тогда, когда парил под лиловым куполом стратосферы — замерзшим, далеким от всех, покинутым…

Его безмолвное раздумье прервал шум открывшейся внизу двери и громоподобный голос разгневанного Морлачера. Хэссон подождал несколько секунд и, слегка приоткрыв дверь, выглянул в прихожую. Морлачер и Приджен запечатывали свои костюмы и готовились к полету. Дверь в гостиную была закрыта, Эла Уэрри нигде не было видно. Приджен открыл входную дверь, впустив белоснежное сияние отраженного дневного света, и вышел. Морлачер уже собирался последовать за ним, когда произошло еще какое-то движение и в прихожей появилась разрумянившаяся на морозе Мэй Карпентер. Она несла авоську с покупками и была одета в классический твидовый костюм, отделанный мехом, отчего казалась странно скромной. Морлачер посмотрел на нее с явным восхищением.

— Мэй Карпентер, — проговорил он, нацепив лихую улыбку, совершенно не похожую на то выражение лица, которое наблюдал у него прежде Хэссон, — вы хорошеете и хорошеете с каждой нашей встречей. Как вам это удается?

— Наверное, правильно живу, — с улыбкой ответила Мэй, видимо, не смущаясь тем, что Морлачер стоит так близко от нее в тесной прихожей.

— Ну, это надо записать! — хохотнул Морлачер. — Сплошная аранжировка цветов и плетение кружев в дамском клубе, да?

— Не забудьте еще конкурсы на лучший торт. Вам бы посмотреть, на что я способна с кулинарным шприцем в руках.

Морлачер громко расхохотался, обнял Мэй за талию и понизил голос:

— Серьезно, Мэй, почему вы не заходите навестить меня с тех пор, как вернулись в город?

— Была занята. А потом, девушке не положено заходить к мужчине, правда? Что люди скажут?

Морлачер бросил взгляд в сторону закрытой гостиной, потом притянул Мэй поближе и поцеловал ее. Она на мгновение прильнула к нему, и Хэссон заметил легкое покачивание ее бедер, которое вчера его так взволновало. Он замер на своем наблюдательном посту, страшась, что его поймают за подсматриванием, но не мог оторваться.

— Мне пора, — сказал, наконец, Морлачер. — У меня срочное дело в городе.

Мэй взглянула на него сквозь подрагивающие ресницы:

— Может, это и к лучшему.

— Я вам позвоню, — прошептал Морлачер. — Мы что-нибудь придумаем.

Он повернулся и исчез в белом блеске заснеженного мира. Мэй посмотрела ему вслед, закрыла дверь и, не останавливаясь, чтобы снять жакет, направилась вверх по лестнице к ванне. Хэссон чуть было не захлопнул дверь, но успел сообразить, что это будет замечено. С пересохшим ртом, одурев от волнения, он резко отодвинулся от двери и наклонился над раковиной, словно мыл руки. Мэй прошла мимо ванной и скрылась в соседней комнате.

С преувеличенной осторожностью, крадучись как вор в театральном спектакле, Хэссон выскочил из ванной и бросился в свое убежище. Он бесшумно запер за собой дверь и тут же обнаружил, что сердце его колотится, как допотопный двигатель. В ту же минуту Хэссон окончательно решил как можно больше времени проводить у себя в комнате и избегать прямого контакта с остальным человечеством. Он присел на край кровати, включил телевизор и постарался стать частью его уменьшенного и управляемого мирка.

Прошло не более получаса, и в дверь спальни постучали. На площадке стоял Эл Уэрри. Он сменил полицейскую форму на вельветовые брюки и черный свитер и казался теперь значительно моложе.

— У тебя есть минута, Роб? — спросил Уэрри заговорщическим полушепотом. — Я бы хотел переброситься с тобой парой словечек.

Хэссон жестом предложил Уэрри войти.

— В чем дело?

— Разве ты не догадываешься?

Хэссон постарался не встречаться с ним взглядом.

— Я здесь просто проездом, Эл. Вовсе необязательно…

— Знаю, но мне станет легче, если я c кем-нибудь поговорю. Как насчет того, чтобы пойти выпить пару кружечек пива?

Хэссон посмотрел на телевизор, который опять из-за разницы во времени не показывал нужных ему программ.

— А телемагазины будут открыты? Мне надо купить каких-нибудь кассет.

— Мы можем заодно сделать и это, нет проблем. Ну, так как насчет пива?

— Мне после вчерашнего дьявольски хочется пить, — признался Хэссон, протягивая руку за пальто.

Уэрри с обычной своей жизнерадостностью хлопнул его по плечу и, громко стуча каблуками, стал спускаться по лестнице. Через минуту они уже мчались в патрульной машине по улице, мокрое черное покрытие которой придавало ей сходство с венецианским каналом. Когда машина набрала скорость, толстые пласты снега, налипшего ночью на ее капот, начали отламываться под напором ветра и беззвучно разбиваться о ветровое стекло. Хэссон решил, что снег, в отличие от английского, здесь сухой и легкий. Машина свернула на центральную улицу, взяла небольшой подъем, и перед ними развернулась панорама арктически-чистого и идиллически тихого городка, буквально залитого лучами солнца. Любые краски казались здесь значительно ярче по контрасту с окружающей белизной, а окна домов представлялись угольно-черными прямоугольниками. Дальше к югу сияла фантастическая колонна отеля «Чинук». Она походила на стальную булавку, которой кто-то сколол землю с небом.

Хэссон уже познакомился с общим планом Триплтри и теперь внимательно рассматривал систему управления воздушным движением. Ориентируясь по ней, он безошибочно находил общественно значимые строения. Стеклянно-коричневый массив, выделявшийся из группы низких зданий, оказался мебельным магазином. На его крыше, несмотря на яркий солнечный день, сияла гигантская лазерная проекция кровати с пологом. Хэссон нахмурился: на компьютерном пульте его памяти замигала янтарная лампочка тревоги.

— Вон там, — сказал он, указывая Уэрри на магазин. — Вчера там было кресло.

Уэрри ухмыльнулся.

— Это новая игрушка Мэнни Вейснера. Он меняет изображения два-три раза в неделю, просто чтобы позабавиться.

— Значит, она у него недавно?

— Месяца три или около того. — Уэрри не без любопытства посмотрел на Хэссона. — А почему вы спросили?

— Просто так, — ответил Хэссон, стараясь потушить янтарную лампочку.

Вчера проекция показывала кресло, и Тео Уэрри тоже сказал, будучи слепым, что там изображено кресло. Вполне закономерно было предположить, что кто-то ему сказал об этом в прошлый раз, когда над магазином было изображено кресло, и не рассказал о привычке владельца все время менять его рекламу. Кресло — один из обычных предметов в мебельном магазине, поэтому вероятность того, что Тео не ошибется, не так уж и мала. Хэссон постарался выбросить это из головы и даже разозлился на свою неотступную привычку хватать кусочки информации и пытаться сложить из них картинку-мозаику. Гораздо интереснее и важнее был вопрос о том, что хочет обсудить с ним Уэрри. Хэссон надеялся, что не услышит признаний в продажности. В прошлом ему случалось видеть, как полицейские офицеры слишком тесно сближались с людьми вроде Бака Морлачера, и ни у одной из таких историй не было счастливого конца. Мысль о Морлачере потянула за собой воспоминание о его собственном унизительном столкновении со Старром Придженом, и Хэссону пришло в голову, что Морлачер и Приджен — странная пара. Он спросил об этом Уэрри.

— Прекрасный образчик закоренелого преступника, который ни разу не сидел, — сказал Уэрри. — Старр был замешан в чем угодно, начиная от изнасилования до ограбления при отягчающих обстоятельствах, но в материале, который имела на него полиция, всегда была какая-нибудь процессуальная погрешность. Или на свидетелей нападала амнезия. У него ремонтная мастерская в Джорджтауне: стиральные машины, холодильники и все такое прочее, но большую часть времени он увивается вокруг Морлачера.

— А что имеет с этого Морлачер?

— Наверное, компанию. У Бака ужасно вспыльчивый характер, особенно когда опрокинет несколько рюмок, и у него привычка деликатно намекать на свое неудовольствие, лягая окружающих в промежность. Так что если встретишь в Триплтри мужика с ногами колесом, это вовсе не значит, что перед тобой ковбой: он просто работал раньше на Бака, только и всего. Большинство стараются держаться от него как можно дальше, но Старр с ним неплохо ладит.

Хэссон кивнул, чуть заинтригованный упорной привычкой Уэрри называть по имени всех, даже тех, кого должен был бы ненавидеть или презирать. Создавалось впечатление, что Эл относится ко всем человеческим слабостям, от самых пустяковых до самых серьезных, одинаково — небрежно-терпимо. Хэссон трудно было примирить такое качество с профессией блюстителя закона. Он сидел тихо, поглощенный несильной болью в спине и бедре.

Уэрри остановил машину у бара неподалеку от торгового центра Триплтри.

— «Голотроника» Бена сразу же за углом, — сказал Уэрри. — Отправляйся покупать свои кассеты, а я пока закажу пару кружек.

Шагая с напористой легкостью боксера, Уэрри направился в коричневатый сумрак бара. По нему нельзя было бы догадаться, что его что-то гнетет. Хэссон проводил полицейского взглядом и нырнул в яростные струи отраженного витринами солнечного света. Каждые несколько секунд дорогу ему пересекали тени: летуны спускались с неба, приземляясь на плоские крыши зданий — характерная деталь современных городов. Причина заключалась в том, что антигравитационные поля разрушались, когда их силовые линии пересекались с массивными объектами, такими, как стены. Вот почему не существовало самолетов, оборудованных антигравитационными двигателями, и поэтому же современные общественные здания имели плоские крыши или окружались широкими посадочными полосами. Любой приблизившийся к стене летун, вдруг обнаруживал, что он больше не летун, а обыкновенный смертный, хрупкий и испуганный, несущийся к земле с ускорением десять метров в секунду за секунду. Тот же самый эффект происходил и при интерференции двух АГ-полей: именно из-за этого сержант воздушной полиции Роберт Хэссон совершил великое падение над Зоной управления Бирмингема, бесконечное орущее падение, которое чуть…

С трудом вернув мысли к настоящему, Хэссон отыскал магазин, в котором купил свой телевизор, и вошел в него. Владелец Бен приветствовал его сдержанно, но оживился, узнав, что его привела не жалоба. Оказалось, в магазине есть неплохой выбор шестичасовых кассет с программами, и Хэссон купил несколько британских комедийных и музыкальных шоу, причем некоторые были прошлогодние.

Подобно алкоголику, любующемуся на заставленный бутылками буфет, Хэссон взял туго набитый полиэтиленовый пакет и вышел ним из магазина. Он стал теперь самостоятельным, самообеспеченным и сможет спокойно вести свою личную жизнь. Ностальгический запах сушеного хмеля и солода ударил ему в ноздри и заставил с любопытством взглянуть на витрину соседнего магазинчика. Его владелец со странным именем Оливер Фан — интересный и приятный тип с необычной манерой рекламировать свой товар. «Вам с собой неловко». Тут он точно не ошибся! Этот молниеносный диагноз попал в самую точку. Но, может, это просто хорошо подобранный набор клише, вроде тех, какими пользуются предсказатели судьбы и гадалки, рассчитанный на то, чтобы общее место прозвучало как нечто конкретное. Может, это столь же хорошо подходит к любому, входящему в лавку к Оливеру? «Поверьте мне, я могу вам помочь». Скажет ли шарлатан такое? Не употребит ли он более двусмысленный оборот, который позволит ему выкрутиться, если им заинтересуется закон?

— Доброе утро, мистер Холдейн, — произнес Оливер со своего места за прилавком. — Приятно вас видеть.

— Спасибо. — Хэссон нерешительно осмотрел застекленные полки, втянул пьянящий аромат и смешался, не находя слов, как будто пришел покупать приворотное зелье. — Я… я думал, может…

— Да, я говорил серьезно. Я могу вам помочь.

Оливер улыбнулся Хэссону понимающей, сочувственной улыбкой, соскользнул со своего табурета и пошел вдоль прилавка. Он бойкий и пожилой, точно такого же роста, сложения и цвета, как миллионы других азиатов. Но у него была индивидуальность, которая показалась Хэссону такой же надежной, как континентальная плита самого Китая. И наоборот, его глаза были такими же простыми, доступными и веселыми, как, например, у Марка Твена.

— Это довольно общее утверждение, — отозвался Хэссон, пытаясь определить свою позицию.

— Да? Давайте его проверим. — Оливер достал из нагрудного кармашка йодно-коричневые очки и надел их. — Я уже знаю, что вы были серьезно ранены в автомобильной катастрофе, и вы, наверное, знаете, что я это знаю. Так что будем считать это отправной точкой. Не стану утверждать, что я вижу вашу ауру, как это пытаются делать некоторые чудаки, занимающиеся альтернативной медициной. Но, просто глядя на то, как вы ходите и стоите, я могу сказать, что вас довольно сильно беспокоит спина. Я прав?

Хэссон кивнул, отказываясь удивляться.

— Ну вот, пока все идет хорошо. Но дело не только в этом, правда? Физические раны были очень тяжелые, пребывание в больнице было очень тяжелым, выздоровление оказалось медленным, и болезненным, и скучным, но было время, когда вы все это восприняли бы совершенно легко. Теперь этого нет. Вы чувствуете, что вы не тот, кем были. Я прав?

— Безусловно, — парировал Хэссон. — Но найдите мне человека, который был бы тем, кем он был прежде. Вы, например, такой же?

— Слишком общо, да? Слишком туманно? Хорошо, вам ваши конкретные симптомы известны лучше, чем кому-либо, но я перечислю вам некоторые из них. У вас повторяются периоды депрессии, иррациональных страхов, неспособность сосредоточиться на элементарных вещах, вроде чтения, ухудшилась память, будущее видится в черном свете, вы днем вечно дремлете, как ящерица на солнышке, а ночью не можете как следует спать, если не примете лекарство или не напьетесь. Я прав?

— Ну.

— Вам трудно встречаться с незнакомыми людьми? Вам трудно сейчас со мной разговаривать?

Оливер снял очки, словно убирая барьеры, чтобы Хэссону легче было ответить.

Хэссон колебался, разрываясь между опасливой скрытностью и тягой облегчить душу перед незнакомцем, который, казалось, может стать ему ближе многих друзей.

— Предположим, что все это правда. Чем бы вы могли мне помочь?

Казалось, что Оливер чуть расслабился.

— Сначала необходимо понять, что вы и ваше тело — одно целое. Вы едины. Не существует такого физического повреждения, которое не отразилось бы на сознании, и такого умственного дефекта, который не отразился бы на теле. Если оба не здоровы, то оба больны.

Хэссон почувствовал болезненное разочарование: он слышал похожие вещи от доктора Коулбрука и нескольких психоаналитиков, но никто из них, похоже, не понимал, что он утратил способность мыслить абстракциями, что слова, не имеющие абсолютно ясной и недвусмысленной связи с конкретной действительностью, стали для него совершенно бессмысленными.

— К чему все это? — спросил он. — Вы сказали, что можете помочь мне. Что вы можете сделать, чтобы мое сознание перестало воспринимать боль моей спины?

Оливер вздохнул и посмотрел на него смущенно-извиняющимися глазами.

— Извините, мистер Холдейн! Похоже, тут я дал маху. По-моему, я сказал, не то, что следовало.

— Значит, вы ничего не можете сделать?

— Я могу дать вам вот это.

Оливер снял с полки две коробки: одну маленькую, исписанную золотыми китайскими иероглифами по красному фону, другую большую и белую. Он поставил их на стеклянный прилавок.

«Так вот к чему все свелось, — подумал Хэссон, окончательно разочаровавшись. — Знаменитый травяной сбор доктора Добсона для омоложения селезенки».

— Что здесь?

— Корень женьшеня и обычные пивные дрожжи в порошке.

— Понятно. — Хэссон заколебался, сомневаясь, следует ли купить этот товар просто для того, чтобы компенсировать Оливеру время, которое тот на него затратил, потом покачал головой и направился к выходу. — Послушайте, может я в другой раз зайду. Меня ждут.

Он открыл дверь и поспешил выйти.

— Мистер Холдейн!

Оклик Оливера был настоятельным, но в нем опять не чувствовалось раздражения из-за потерянного покупателя.

Хэссон оглянулся:

— Да?

— Как сегодня ваши язвочки во рту?

— Болят! — ответил Хэссон и с изумлением понял, что Оливер намеренно и квалифицированно выбрал такие слова, которые были привязаны к объективной реальности, и сделал он это только по той причине, что Хэссону необходимо было их услышать. — А как вы узнали?

— Я, наверное, все же перейду к таинственности и непроницаемости, — горьковато улыбнулся ему Оливер — Похоже, они дают наилучшие результаты.

Хэссон закрыл глаза и снова вернулся к прилавку.

— Откуда вы узнали, что у меня язвочки во рту?

— Древний восточный секрет профессии, мистер Холдейн. Важно вот что: вам хотелось бы от них избавиться?

— Что я должен делать? — спросил Хэссон.

Оливер вручил ему коробки.

— Просто забудьте то, что я сказал об единстве ума и тела. Эти средства, особенно дрожжи, вылечат ваши язвочки за пару дней, а если вы и дальше будете принимать их, как предписано, то они больше никогда у вас не появятся. Это уже что-то, правда?

— Будет чем-то. Сколько я вам должен?

— Сначала попробуйте, убедитесь в том, что они действуют. Вы можете зайти заплатить за них в любое время.

— Спасибо. — Хэссон внимательно вгляделся во владельца магазинчика. — Мне бы правда хотелось узнать, как вы догадались про язвочки.

Оливер вздохнул с добродушной досадой.

— Врачи никак ничему не научатся. Даже сейчас, в наше время. Они затапливают организм пациентов антибиотиками широкого спектра действия и уничтожают кишечные бактерии, которые вырабатывают витамины группы В. А общим симптомом недостатка витаминов В являются болезни полости рта, вроде этих язвочек. И что же делают в больницах? Поверите ли, в некоторых до сих пор их мажут перманганатом калия! Конечно, это совершенно не помогает. Они выписывают людей в таком виде, словно те глотали румяные струи Иппокрены (у них весь рот фиолетовый), а больные еле могут жевать и почти не в состоянии переварить то, что проглотили. У них упадок сил. У них депрессия. Это еще один симптом нехватки витаминов группы В, знаете ли, а я уже снова начал говорить такое, из-за чего вы с самого начала чуть не ушли.

— Нет, мне интересно.

Хэссон еще немного поговорил с Оливером о взаимосвязи между питанием и здоровьем. На него произвела глубокое впечатление и почему-то показалась успокаивающей рьяная увлеченность его собеседника, но потом он вспомнил о том, что в баре его ждет Эл Уэрри. Хэссон положил свои новые приобретения в пакет поверх телевизионных кассет и ушел из магазина, пообещав Оливеру вернуться в начале следующей недели. В баре он нашел Уэрри в угловом отделении с двумя полными кружками пива и несколькими пустыми.

— Мне нравится пить в начале дня, — сказал Уэрри. — Действует в четыре раза лучше.

Голос его звучал немного невнятно, и до Хэссона дошло, что тот в одиночку опустошил эти полулитровые кружки за удивительно короткое время.

— Так можно сэкономить деньги.

Хэссон пригубил пододвинутую ему Уэрри кружку. Легкий светлый «лагер» он не воспринимал как пиво, но ему была приятна его освежающая и пощипывающая прохлада. Хэссон поглядывал на Уэрри поверх кружки и гадал, о чем тот хотел с ним поговорить. Он надеялся, что с его стороны не потребуется каких-то особых ответов. Ему казалось, что каждый разговор с момента его приезда в Триплтри все усиливает и усиливает стресс, и такое не могло продолжаться бесконечно, вернее, долго.

Уэрри сделал большой глоток и подался вперед с очень серьезным выражением лица.

— Роб, — проговорил он, и в голосе его слышалась искренность, — я по-настоящему тебе завидую.

— Моему несметному богатству или неотразимой внешности? — парировал удивленный Хэссон.

— Я не шучу, Роб. Я завидую тебе потому, что ты — человек.

Хэссон криво улыбнулся:

— А вы — нет?

— Вот именно! — Уэрри говорил с полной убежденностью, как проповедник, старающийся обратить неверующего. — Я не человек.

Озадаченный Хэссон с беспокойством почувствовал, что его тет-а-тет с Уэрри пройдет нелегко.

— Эл, вы любого убедите, что вы — человек.

— Именно это я и делаю: убеждаю всех, что я человек.

— Образно говоря, — отозвался Хэссон, жалея, что Уэрри отказывается говорить более прямо.

Уэрри покачал головой:

— Может, это и образно, а может и нет. Можно ли считать себя человеком, если ты полностью лишен человеческих чувств? Разве не это подразумевает слово «человек»?

— Извините, Эл, — Хэссон решил выказать определенную долю нетерпения, — я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. В чем проблема?

Уэрри отхлебнул еще пива. Он не спускал глаз с Хэссона и каким-то образом перекладывал на него всю ответственность за происходящее.

— Ты видел, что сегодня утром произошло в моем доме. Бак вошел, словно он там хозяин, и начал давить на меня в присутствии моего паренька. А я просто стоял и слушал Что бы сделал ты, Роб? Что бы ты сделал, если бы оказался на моем месте?

— Трудно сказать, — ответил Хэссон, передвигая кружку.

— Ну, ладно: ты бы на него разозлился?

— Наверное, да.

— Ну вот, видишь! Я не разозлился, потому что со мной что-то неладно. Я ничего не чувствую. Иногда я слышу внутри какой-то голосок, который говорит мне, что в такой ситуации я должен разозлиться, но он для меня ничего не значит. Я не боюсь Бака, но мне просто совершенно нет дела ни до чего, и нет смысла конфликтовать с ним. Даже из-за моего парнишки.

Хэссон ощутил, что не в состоянии адекватно отреагировать на такое признание.

— По-моему, никто из нас не имеет достаточной квалификации, чтобы проанализировать себя так, как вы пытаетесь это сделать, Эл.

— Я не анализирую, я просто сообщаю определенные факты, — упрямо сказал Уэрри. — Со мной что-то неладно, я какой-то неправильный, и это влияет на все, что я делаю, значительное и пустяковое. Скажи правду, Роб: когда мы вчера встретились на вокзале, ты меня совершенно не узнал, да?

— Память у меня не очень-то, — объяснил Хэссон, чувствуя, что теряет нить разговора.

— Это не имеет отношения к твоей памяти. Просто ты знаешь, что вполне спокойно можно забыть. Ты знаешь, за что не нужно цепляться. Но я так озабочен тем, чтобы убедить людей, что я один из своих, что запоминаю все происходящее, чтобы потом можно было по этому поводу восторгаться и рассказывать всем, как мы прекрасно провели время, но по правде говоря, я не провожу время прекрасно. Я не живу по-настоящему, Роб.

Хэссон начал испытывать смущение:

— Послушайте, Эл, вам не кажется, что это…

— Это правда, — прервал его Уэрри. — Я по-настоящему не существую, я почти все время не снимаю с себя формы, потому что когда я в ней, я могу убедить себя в том, что я — начальник городской полиции. У меня даже чувства юмора нет, Роб. Я просто помню то, над чем смеются другие, и когда слышу это снова, тоже смеюсь, но когда я слышу шутку впервые, то даже не уверен, что это — шутка. Я не могу спорить с людьми, потому что стоит мне услышать точку зрения противника, как она становится моей точкой зрения. Потом, стоит мне встретить кого-то, кто выкладывает мне противоположное мнение, я становлюсь на его сторону. Я даже не… — Уэрри замолчал, отхлебнул еще пива и снова уставился на Хэссона пристальным, мрачным взглядом. — Я даже от секса получаю мало удовольствия. Я читал о восторгах любви, но никогда их не испытывал. Когда я этим занимаюсь и настает главный момент… знаешь, когда люди должны ощущать, что стучатся во врата рая… я могу думать только о том, что забыл выключить фары на автомобиле или что у меня задница замерзла. Вот о таком.

Хэссон вдруг почувствовал жестокое желание расхохотаться. Он взялся за свою кружку и уставился на роящиеся пузырьки пены.

— Отчасти потому Сибил от меня и ушла, — продолжал Уэрри. — У нас были споры по поводу лечения Тео: она хотела, чтобы я разрешил больнице его оперировать, а я об этом не желал слушать. Но по-моему, ей тошно стало жить с кем-то, кто был никем. Вот почему я прекрасно лажу с Мэй. Она еще одно никто. Ее единственное желание — привлекательно выглядеть, и только это она и делает, так что с ней я знаю, что к чему.

Наступила более длительная пауза, и Хэссон почувствовал, что Уэрри сказал, что собирался, а теперь от него ожидается какой-то подходящий к моменту ответ. Он опустил взгляд к пакету, полному кассет его мечты, и ему страстно захотелось оказаться в своей спальне с пергаментным светом, пробивающимся сквозь защитные занавески и чтобы телевизор изливал бы на него сладкое всепрощение. Несправедливость происходящего — вот еще кто-то требует от него невозможного — тяжелым грузом давила на его сознание.

— Эл, — наконец проговорил он, — почему вы мне все это рассказываете?

Уэрри был слегка озадачен:

— Я подумал: после всего, что ты видел а моем доме, ты захочешь узнать, но я, похоже, ошибся.

— Нет, естественно, меня волнуют проблемы друга, но просто я понятия не имею, чем могу помочь.

Уэрри бледно улыбнулся.

— А кто сказал, что мне нужна помощь, Роб? Меня должно волновать, если что-то не так, только тогда у меня могло бы возникнуть желание это исправить.

Он прикончил свою кружку пива и дал знак официанту принести свежего.

Хэссон мгновение смотрел на него, а потом спрятался за классической британской палочкой-выручалочкой:

— Как вы думаете, погода будет меняться?

Как только они вернулись домой, Хэссон поднялся к себе в комнату и запер дверь. Кровать была аккуратно застелена и кто-то раздвинул занавески, впустив яркий снежный свет дня. Он поставил свои покупки на этажерку, выбрал кассету и опустил ее в щель телевизора. Ласкающая душу знакомая музыка просочилась у атмосферу, а не просцениуме крошечного приборчика фигурки начали разыгрывать комедию из семейной жизни, часть серии, которую Хэссон смотрел в Англии год тому назад. Он задвинул занавески, снял верхнюю одежду и забрался в постель, стойко дожидаясь, когда пройдут приступы боли в спине. Искусственный мир телесцены занял Хэссона целиком. Казалось, он вернулся через пространство и время к своей прошлой жизни, и ему стало спокойнее.

Прошло полтора дня его отдыха и восстановления сил, и думать о том, что предстоят еще три таких месяца, было невыносимо. Гораздо лучше было свернуться в чревоподобной пещере пухового одеяла и погрузиться в мечтания других людей.

 

Глава 6

Вопреки ожиданиям и опасениям Хэссона, его новая жизнь в Триплтри внезапно стала вполне терпимой.

Среди того, что пришло ему на помощь, была изменчивость времени. Он замечал ее и раньше, всякий раз, когда выезжал за границу на отдых. У Хэссона была теория, что для личности время измеряется не часами, а количеством отразившихся в сознании новых сенсорных впечатлений. В первые день-два отпуска, особенно в новом, резко отличавшемся от его повседневности окружении, он постоянно чувствовал себя скверно, и эти дни казались почти бесконечными. Казалось, что отпуск будет продолжаться целую вечность. Однако вдруг все, что его окружало, становилось знакомым, количество и частота неожиданных столкновений резко уменьшались, сознание возвращалось к привычному кругу мыслей и действий, и как только наступал этот момент, оставшиеся дни отпуска начинали проноситься подобно кадрам ускоренного показа.

Теория Хэссона всегда немного огорчала его, потому что она и объясняла, и подтверждала существование явления, о котором не раз говорил его отец: субъективное время во второй половине жизни ускоряется. Хэссон всегда обещал себе, что никогда не смирится с оглушающим, одурманивающим миром привычек, что никогда не допустит, чтобы месяцы и времена года просачивались у него между пальцами, но неожиданно оказалось, что он не является исключением. Время пошло быстрее, а усилия, которые требовал от Хэссона каждый день, становились меньше.

Выполняя данное Оливеру Фану обещание, он начал принимать пивные дрожжи. Поначалу ему было почти невозможно проглотить горькое облепляющее язык вещество и приходилось запивать его несколькими стаканами фруктового сока. Первым результатом стало то, что Хэссона раздуло от газов, ему трудно было даже наклониться. Но Оливер заранее предупредил его, что этот симптом будет доказательством того, насколько ему необходим запас витаминов В, содержащийся в дрожжах. Положившись на советы Оливера, Хэссон упорно принимал дрожжи, мысленно повторяя то, что сумел запомнить из лекции относительно их ценности как поставщиков антистрессовых витаминов, биотина, холина, фолиевой кислоты, инозитола, ниацина, нуклеиновых кислот, пантотенатов, железа, фосфора и белка, не говоря уже о полной гамме В-витаминов. Эти химические термины мало что говорили Хэссону, но через два дня после начала лечения он проснулся и заметил, что язвочки во рту, которые мучили его много месяцев, бесследно исчезли. Он решил, что одно только это стоит любых денег, которые может потребовать с него Оливер.

Хэссон начал жевать и крохотные кусочки корня женьшеня — по два раза в день. Цвет у них был темный, красно-коричневый, консистенция противоударного пластика и вкус, чем-то напоминающий траву. Хэссон не понимал, чем они могут ему помочь, но после успеха с язвочками был вполне готов попробовать все, что порекомендует Оливер. У него улучшилось пищеварение, живот освободился от давящих газов, вернулся аппетит, и очень скоро Хэссон заново открыл простое удовольствие — предвкушение момента, когда можно будет сесть за стол.

Еда, которую ставили на стол в доме Уэрри, не всегда приходилась Хэссону по вкусу, но в середине второй недели его пребывания в Канаде Джинни Карпентер, которая по-прежнему относилась к нему с небрежной враждебностью, уехала в Ванкувер по каким-то неопределенным семейным делам. После этого готовила в основном Мэй Карпентер, и хотя у нее были ее собственные кулинарные недостатки, с точки зрения Хэссона их более чем компенсировало отсутствие ее матери. Оказалось, что Мэй Карпентер полдня работает в конторе компании по прокату растений. Она отправлялась туда три раза в неделю, а это значило, что пока Тео был в школе, Хэссон оставался в доме один, что его чрезвычайно устраивало.

Он по-прежнему как можно больше времени проводил в своей комнате у телевизора. Но несмотря на упорное желание не впускать в свою жизнь внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и собранно — само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не повлияло.

Хэссон с удивлением заметил, что Морлачер, сначала три раза подряд врывавшийся в его жизнь, каждый раз все больше напоминая готовящийся к извержению вулкан, затих и буквально исчез со сцены. Он гадал, объясняется ли изменившееся отношение Морлачера тем, что у великана есть другие деловые интересы и он только время от времени делает Уэрри выволочки, или это имеет какое-то отношение к Мэй Карпентер. У Хэссона не было возможности проверить свои предположения, но ему казалось, что после подсмотренной им сцены в прихожей, отношения этих двоих продвинулись гораздо дальше. Его заинтриговал вопрос: что за личность на самом деле живет в Мэй за фасадом примитивной, ничем не осложненной сексуальности.

Если верить Уэрри, то кроме фасада, ничего и не было. Такое суждение Хэссон счел несправедливым и нечутким, но дни шли, и он начал приходить к мысли, что с Мэй совершенно невозможно вести никаких разговоров. Ему стало казаться, что она — роскошный андроид всего с двумя режимами работы: в первом она демонстрировала романтический интерес к встреченным ею мужчинам, во втором — удовлетворяла этот интерес. Хэссон, возможно из-за того, что не дал ответных сигналов, сбил процесс идентификации, в связи с чем был отнесен к категории, на которую механизм не был запрограммирован. Иногда он испытывал чувство вины, что он так думает о человеческом существе, и решил, что неудача в их общении связана с его собственными промахами и недостатками, а не с тем, что он приписывает Мэй. Но это прозрение (если это было прозрением) не оказывало никакого воздействия на их отношения или их отсутствие. Казалось, что Мэй готова иметь с ним дело только на ее собственных условиях, а эти условия были неприемлемы для Хэссона, отчасти из-за чувства долга по отношению к Элу Уэрри, отчасти из чувства гордости, которое не позволяло ему встать в очередь за Баком Морлачером.

Его отношения с Тео стали такими же пустыми и бесперспективными, но в этом случае Хэссон точно знал, в чем дело. Паренек питал вполне естественное в подрастающем мужчине уважение к силе и мужеству, а его физический недостаток, возможно, еще усиливал это уважение. Было легко догадаться, какое мнение у него сложилось о Хэссоне. Кроме того, между ними зияла пропасть поколений, особенно с того момента, как Хэссон высказал свою точку зрения на ангелов. Их общие интересы в музыке и литературе не перекрывали этой пропасти.

Хэссон решил вести с Тео выжидательную политику, пристально следя, не появится ли какой-то обнадеживающий признак, но мальчишка по-прежнему держался отстраненно, проводя большую часть свободного времени в своей спальне. Несколько раз, проходя по полутемному коридору, Хэссон видел, как дверь Тео высвечивалась короткими вспышками света, но каждый раз он проходил мимо, заставляя себя игнорировать сигнал бедствия. Хэссон знал, что любая его попытка ответить на этот сигнал будет воспринята как вмешательство. Один раз, далеко за полночь, ему показалось, что в комнате Тео кто-то говорит, и он задержался у двери, думая, не снится ли Тео кошмар. Голос затих почти сразу же, и Хэссон вернулся к своему телевизору, опечаленный мыслью, что слепой человек может быть рад даже фальшивым видениям дурных снов.

По мере того, как новый образ жизни становился привычным, Хэссон с радостью приветствовал притупившееся восприятие. Монотонность стала иссушающим мозг наркотиком, к которому он быстро пристрастился. Его утешала все усиливающаяся уверенность в том, что с ним больше никогда не случится ничего заметного, что ночь и день будут по-прежнему сливаться в нетребовательную серость вечности.

Поэтому Хэссон был буквально поражен двумя чудесами, которые произошли с ним с интервалом всего в несколько дней.

Первое чудо случилось без участия Хэссона и касалось погоды. В течение приблизительно недели он смутно ощущал, что на улице происходят крупные перемены свет смягчается, воздух теплеет, а ночную тишину сменяют звуки журчащей воды. По телевизору передавали сообщения о разливах рек в других частях страны, а один раз, выглянув в окно, Хэссон увидел, что в саду поблизости взрослые и дети играют в снежки. Это указывало на то, что изменилась природа самого снега: он перестал быть легким сухим порошком и превратился в тяжелую, пропитанную влагой массу.

А потом однажды утром Хэссон проснулся и обнаружил, что началось длинное лето Альберта.

Он был приучен к растянутым и ненадежным временам года западноевропейского побережья, к неохотному неровному отступлению зимы и не менее нерешительному наступлению более мягкой погоды. Поэтому поначалу Хэссон едва мог понять, что случилось. Он долго стоял у окна и смотрел на преобразившийся мир, преобладающими красками в котором стали зеленые и желтые, и вдруг осознал, что произошло второе чудо.

Не было боли.

Он проснулся и встал с постели без боли, приняв это состояние инстинктивно и бездумно, как дикое существо, зашевелившееся с наступлением рассвета. Хэссон отвернулся от окна и взглянул на себя в зеркало. По его обнаженной спине скользнули теплые лучи утреннего солнца. Хэссон сделал несколько осторожных движений, как гимнаст, разминающийся перед выступлением. Боли не было. Он вернулся к кровати, лег и снова встал, доказывая себе, что он — здоровый человек. Боли не было! Хэссон дотянулся руками до носков, потом повернул туловище так, что смог дотронуться до пятки противоположной рукой. Боли не было!

Хэссон оглядел спальню, глубоко вдыхая воздух и ощущая себя внезапным обладателем несказанных сокровищ, и сделал новое открытие. Комната казалась более приветливой, ее фотографии в рамочках — всего лишь знаками семейной жизни, но она к тому же сделалась слишком мала. Это было подходящее место, чтобы спать ночью, но за ее стенами был гигантский мир, неизведанный и неизвестный, полный незнакомых мест, где можно побывать, увидеть-что-то новое, встретиться с людьми, насладиться едой и питьем, вдыхать свежий воздух…

На Хэссона нахлынула волна радости и благодарности: он обнаружил, что может без страха смотреть в будущее и у него не мрачнеет душа. Он мог предвкушать чтение, музыку, купание, хождение в гости, встречи с девушками, походы в театр, может, даже пристегнутый АГ-ранец, так что…

НЕТ!

Ледяное покалывание во лбу заставило Хэссона понять, что он зашел слишком далеко. На мгновение он разрешил себе полностью вспомнить, каково это: стоять на невидимой вершине пустоты, смотреть на свои обутые в ботинки ноги и видеть, как они четко и резко рисуются на фоне размытой пастельной геометрии земли, а потом поменять фокус зрения и превратить этот фон в головокружительную карту городских кварталов и площадей, раскинувшуюся на много километров внизу, со свинцовыми изгибами рек, расколотых мостами, машин, уменьшенных до пылинок и остановленных расстоянием на белых ниточках бетона. Он потряс головой, прогоняя видение, и начал строить планы, масштабы которых не выходили за пределы его собственных возможностей простого смертного.

Прошло несколько дней, в течение которых Хэссон укреплял свои позиции, всегда оставаясь готовым к моральному или физическому ухудшению. Спальня, которая когда-то была безопасным прибежищем, стала вызывать в нем некоторую клаустрофобию. Он свел проводимое у телевизора время до пары часов перед сном, а вместо этого начал совершать прогулки, которые поначалу были короткими, а потом растянулись на три часа и больше.

Один из его первых походов был в магазинчик здоровой пищи, где Оливер Фан кинул на него оценивающий взгляд и, не дав ему заговорить, сказал:

— Прекрасно! Теперь, когда вы убедились в некоторых благих последствиях правильного питания, я могу начать как следует на вас зарабатывать.

— Постойте-ка, — ответил Хэссон, наивно радуясь тому, что его улучшающееся состояние заметно, — я признаю, что чувствую себя лучше, но почему вы так уверены, что ваши штуки имели к этому какое-то отношение? Откуда мне знать, может, я уже был на пути к улучшению?

— Вы так полагаете?

— Я просто говорю, что должна существовать естественная тенденция к…

— Выздоровлению после болезни или ранения? Существует. То, о чем вы говорите, мистер Холдейн, называется гомеостазисом. Это мощная сила, но мы можем ей помогать или мешать, как в случае тех неприятных лунных кратеров у вас во рту, которые беспокоили вас несколько месяцев и которых у вас больше нет. — Оливер выразительно пожал плечами. — Но если, по-вашему, вы не получили за ваши деньги достаточно…

— Я этого не хотел сказать, — ответил Хэссон, запуская руку в карман.

Оливер улыбнулся:

— Я знаю, что не хотели: вы просто демонстрировали, что больше меня не боитесь.

— Не боюсь?

— Да. В тот день, когда вы впервые сюда вошли, вы боялись всех на свете, включая меня. Пожалуйста, постарайтесь запомнить это, мистер Холдейн, потому что когда совершаешь путешествие, очень важно знать, откуда его начал.

— Я это помню.

Хэссон мгновение пристально смотрел на невысокого азиата, потом протянул ему руку. Оливер молча обменялся с ним рукопожатием.

Хэссон провел в магазинчике больше часа, ожидая в сторонке, пока Оливер обслуживал других покупателей. Он был зачарован его лекциями по альтернативному лечению. Правда, Хэссон все еще не был окончательно убежден в компетентности Оливера и в его сокровищнице случаев из всевозможных историй болезни, но унес с собой пакет с новыми добавками к ежедневному рациону, главными из которых был йогурт и проросшее зерно пшеницы. А еще он унес с собой уверенность в том, что нашел нового друга, и в последующие дни начал регулярно появляться в магазинчике, часто просто для того, чтобы поговорить. Несмотря на то, что Оливер не скрывал своих коммерческих интересов, торговец казался вполне довольным такими визитами, и Хэссон заподозрил, что на его примере готовится еще одно досье по правильному питанию. Он не возражал, ему даже приходилось бороться с синдромом «осуществленного предсказания», преувеличивая в рассказах Оливеру свои успехи.

Однако сами успехи были вдохновляющими и неподдельными. Случались время от времени психологические спады, напоминая о том, что радостный подъем — это не нормальное состояние сознания, но (как и предсказывал доктор Коулбрук) Хэссон обнаружил, что может справляться с ними со все большей уверенностью и легкостью. Он расширил свою программу физической подготовки, включив в нее пешие прогулки, длившиеся по шесть-восемь часов и уводившие его далеко в холмистую местность к северу и западу от города. В такие дни Хэссон брал с собой еду, которую сам готовил, и во время привалов читал и перечитывал «Литературные кляксы» Ликока, которые отыскал в книжном магазине Триплтри.

Он купил книгу, намереваясь в любую минуту быть готовым к примирению с Тео, но парнишка оставался за стеной отчужденности, а Хэссон был слишком занят собой, чтобы пытаться ее разрушить. В процессе выздоровления он стал почти таким же одержимым и себялюбивым, как во время болезни: он с жадностью скупого собирал крохи здоровья, и в этом состоянии духа проблемы окружающих отодвигались на второй план. Например, Хэссон знал, что возвращение тепла превратило фантастическое орлиное гнездо, которым был отель «Чинук», в гораздо более обитаемое место, особенно по ночам, и в связи с этим увеличилась активность молодых летунов, использовавших его в качестве своего центра. Он видел, что Эл Уэрри беспокоится из-за вечеринок с эмпатином и все растущего количества нарушений, которые жаргон воздушной полиции свел к удобному набору букв (ВС — воздушное столкновение, ПТО — перевозка твердых объектов, ВЗ — воздушный захват) и которые оставались реальной угрозой для окружающих… И все это ничего для Хэссона не значило. Он был отделен от остального человечества точно так же, как в то мгновение, когда завис на пороге космоса. Хэссон вел свою личную войну и не имел сил ни на что другое.

Ближе всего к участию в чужой жизни он оказался однажды утром, когда поднимался на высокий перевал к западу от города, поставив себе целью увидеть озера Лессер-Слейв и Ютикума. Над землей лежала великая тишина, не нарушаемая в начале лета даже насекомыми. Не видно было никаких следов человеческой деятельности и можно было представить, что здесь время идет медленнее, что последние ледники плейстоцена только что отступили, а первые монгольские племена еще не перебрались через Берингов пролив.

Хэссон прервал свой подъем и старался охватить взглядом уходящие вниз бескрайние просторы, когда без всякого предупреждения на севере в небе возник яркий источник света. Тут же трава засверкала, подобно множеству крошечных секир, словно Хэссон оказался в центре мощного луча прожектора, установленного на вертолете. Все это происходило в абсолютной тишине. Хэссон заслонил глаза ладонью, и попытался разглядеть непонятный предмет, но тот остался неопределенным центром сияния, окруженного лепестками маслянистых лучей. Небо пульсировало синими кругами.

Пока Хэссон смотрел, рядом с первой возникла вторая обжигающая глаза точка, а за ней еще, и еще, пока не образовался круг из шести крошечных солнц, пригвоздивших Хэссона конусом ослепительного сияния. Трава у его ног светилась, словно вот-вот вспыхнет.

Хэссон испытал почти суеверный ужас, но на помощь ему пришла глубоко укоренившаяся дисциплина мысли. «Зеркала, — подумал он. — Группа из шести летунов. Высота между пятьюстами и тысячей метров, достаточная для того, чтобы сделаться невидимыми на фоне яркого неба. Нарушения: начнем с ПТО. Возможные планируемые нарушения: любые, какие взбредут им в голову — остановить их тут некому».

Он опустил глаза и снова начал подниматься вверх, стараясь уловить какой-нибудь звук — порыв ветра или голоса, — который подсказал бы, что он попал в нечто более серьезное, чем простая мальчишеская выходка. Минуту свет еще мелькал перед ним, потом резко исчез. Хэссон еще некоторое время продолжал подъем и только потом остановился и вгляделся в небо. Там не было ничего необычного, но Хэссон больше не считал себя одиноким и вырвавшимся из XXI века. Небо стало разумным синим глазом.

Вскоре после этого, когда Хэссон сидел на камне и обедал, ему в голову пришла мысль, которая заставила его испытать чуть ли не благодарность к невидимым летунам. Во время их глупой шутки Хэссон чувствовал себя встревоженным, напряженным, насторожившимся, но он не испугался! По крайней мере, не очень испугался. Конечно, холодок по спине, пустота в желудке — но без той массы унизительных симптомов, с которыми он так близко познакомился в последние месяцы. Возможно, его выздоровление зашло дальше, чем он думал.

Хэссон какое-то время размышлял над этим и, придя к логичному выводу, встал и пошел к Триплтри.

— Еще бы! Бери любой аппарат, какой только захочешь: у нас их тут масса валяется, — Уэрри ободряюще улыбнулся Хэссону. — Хочешь мой запасной костюм?

— Зачем, я высоко не поднимусь. — Хэссон улыбнулся в ответ, стараясь не показать свою неуверенность. — Я просто хочу немного поковыряться, только и всего. Посмотреть, как у меня пойдет акклиматизация. Знаете, как это бывает…

— Откуда мне знать. Я думал, у тебя акрофобия.

— Почему вы так решили?

Уэрри пожал плечами:

— Просто такое впечатление сложилось. Тут стыдиться нечего, так? Множество людей не может летать после того, как разобьются.

— Конечно, но ко мне это не относится, — сказал Хэссон, сам не понимая, зачем ему понадобилось лгать.

— Хочешь, чтобы я на всякий случай поднялся с тобой?

Уэрри отложил суконку, которой натирал сапоги и выпрямился. В своем мундире он казался оккупантом в собственной уютной кухне. Вернувшись после прогулки, Хэссон обнаружил его дома и решил не откладывая провести свой эксперимент.

— Я сам справлюсь, — отозвался Хэссон, не сумев скрыть раздражения.

— О'кей, Роб. — Уэрри виновато улыбнулся. — Я не чувствую, где кончается услужливость и начинается назойливость. Извини.

— Нет, это вы меня извините. Просто, я буду стесняться и…

— Вот об этом я тебе и говорил, Роб. Сегодня утром в отделении Генри Корзин начал скулить из-за того, что ему в этом месяце не хватает денег, а Виктор предложил дать ему взаймы. Генри ответил, что у него не настолько плохо с деньгами, так что занимать ему не нужно. И знаешь, что сделал тогда парнишка?

Хэссон моргнул:

— Облегченно вздохнул?

— Нет. Парнишка вынул из бумажника несколько купюр и сунул их в кармашек рубашки Генри, и Генри их не вернул. Сначала сказал, что не будет ни у кого занимать, а потом оставил деньги у себя в кармане!

— Значит, ему все-таки нужно было взять взаймы.

— Вот к этому я и веду, — проговорил Уэрри, и во взгляде его появилось что-то вроде боли. — Наверное, ему нужны были деньги, но он сказал, что нет… Так откуда же парнишка знал? Я бы на его месте просто ушел, а Генри, наверное, ругал бы меня потом последними словами чуть ли не год. Или я ошибся бы в другую сторону, и навязывал бы ему деньги, и обидел бы его, и дело все равно кончилось бы тем, что он меня целый год ругал бы. Вот я и хочу знать: как юный Виктор узнал, чего от него ждут?

— Он принимает эмпатин, — предположил Хэссон.

— Ни в коем разе! Никто из моих… — Уэрри замолчал и серьезно всмотрелся в Хэссона. — Наверное, это была шутка?

— Не слишком удачная, — извинился Хэссон. — Послушай, Эл, ты не единственный. Некоторые люди по природе чуткие, а мы, остальные, можем им только завидовать. Я бы и сам хотел быть таким.

— Я не завидую, я просто удивляюсь. — Уэрри снова уселся и принялся полировать и без того сияющий носок сапога. — Хочешь сегодня пойти на барбекью?

Хэссон поразмыслил над этой идеей и нашел ее привлекательной.

— Звучит приятно. По-моему, я никогда не бывал на настоящем барбекью.

— От этого получишь удовольствие. Бак принимает каких-то приезжих, так что можешь быть уверен — будет масса хорошей еды и выпивки. Он всегда шикует.

Хэссон мысленно вздрогнул.

— Бак Морлачер?

— Угу. — Уэрри взглянул на него глазами невинного дитяти. — Знаешь, Бак устраивает великолепные пикники. Не беспокойся, я могу приводить, кого хочу.

«Что-то не в порядке с одним из нас, — изумленно подумал Хэссон. — Эл, ты ведь представляешь здесь закон».

— Мэй тоже собирается, — сказал Уэрри. — Мы втроем можем явиться туда около восьми и выпить там. Годится?

— Договорились.

Хэссон выбрал АГ-аппарат и проверил его аккумулятор. Знакомое действие подняло в нем волну беспокойства, и прежняя уверенность начала блекнуть. В конце концов, возможно, он слишком спешит, требует от себя слишком многого. Он секунду поколебался, потом закинул аппарат за плечи и вышел из дома. Солнце клонилось к западу, тени заполняли пространство между домами, в воздухе ощущалась прохлада. Хэссон прикинул, что темнеть начнет часа через два, но для его намерений времени вполне достаточно.

Ему понадобилось сорок минут, чтобы дойти до заброшенного места, где старые карьеры так изуродовали землю, что на ней невозможно было вести сельскохозяйственные работы. Вверху видны были редкие летуны, спешащие в город или из него, но Хэссон по опыту знал, что в такой местности будет практически невидим для путешествующих по воздуху. Он внимательно осмотрелся и начал надевать АГ-аппарат.

Это была стандартная модель, и ее ремни Хэссону показались слишком тонкими. При нормальных полетах не было нужды в тяжелой сбруе, поскольку антигравитационное поле окружало и генератор, и того, на ком он был надет. Полицейский аппарат был гораздо тяжелее и крепился прочнее, но по причинам, не имевшим никакого отношения к физическим законам. Это было нужно, чтобы полицейский не остался без своего АГ-аппарата во время воздушного боя, которым иногда сопровождался арест. Хэссон привык к прочным ремням и пряжкам, и хотя они играли бы исключительно психологическую роль, сейчас он предпочел бы полицейский аппарат.

Он закончил приготовления и, чувствуя, что дальнейшее промедление нежелательно, повернул главную ручку на поясе в начальное положение.

Никакого ощутимого эффекта не последовало. Хэссон знал причину: земля пересекла сферу, в которую он теперь заключен, и нарушила многослойную систему силовых линий. Он знал, что стоит ему только подпрыгнуть, и он взлетит, поплывет в геометрическом равновесии над пожелтевшей пыльной травой.

Хэссон согнул колени и приготовился к резкому мышечному усилию, которое превратило бы его из человека в маленькое божество. Шли секунды. Проходили злобные, удушающие, пугающие секунды, а Хэссон все так же оставался частью земли, как любой лежащий неподалеку камень. Звуковой сигнал начал негромко, но неотвязно чирикать у него на поясе, напоминая, что он бессмысленно тратит энергию. Мышцы ног дрожали, а Хэссон все не мог подпрыгнуть. Пот тек у него по лбу и щекам, желудок сжался до тошноты. А Хэссон никак не мог подпрыгнуть…

— К черту! — проговорил он, выпрямляясь.

И в это мгновение какая-то часть его мозга, отвечающая за несгибаемость характера, та частичка, которая считала трусость самым большим позором, предприняла самостоятельное действие. То, что было задумано как обычный шаг, превратилось в неловкий прыжок, и Хэссон почувствовал, что летит и под ногами у него пустота.

Обманутый, обиженный и испуганный, он потянулся к тумблеру, намереваясь отключить АГ-поле. «Стой! — раздался у него в голове внутренний крик. — Не упусти свой шанс. Ты уже взлетел, и с тобой все в порядке, и ты это сможешь пережить. Воспользуйся этим. Лети. Лети же!»

Не веря, что это действительно происходит с ним, Хэссон повернул селектор, перебросив небольшую долю подъемной силы на горизонтальный вектор, и земля потекла у него под ногами. Вот оно. Стоит только чуть передвинуть главный рычаг, и он вознесется в медный солнечный свет, освободится от Земли и ее мелочных ограничений, вокруг него начнут разворачиваться новые горизонты, а над ним, вокруг него и под ним не будет ничего, кроме чистоты воздушных рек…

НЕТ! НЕТ! НИКОГДА!

Он отключил АГ-поле и упал на жесткую траву, неповоротливый, как деревянная кукла. Зеленые силки поймали его ноги. Хэссон покатился по земле и громко вскрикнул, когда резкая боль пронзила его бедро и поясницу. Земля поймала его, и он приник к ней и стал ждать, когда из тела уйдут все ощущения, связанные с полетом.

Когда Хэссон спустя несколько минут встал на ноги, он мог свободно двигаться и был рад этому. Ценой очень короткого периода психического неудобства и физической муки он получил хороший урок, и теперь наверняка знал, что дни его полетов позади. Исходя из этого, он сможет строить разумные и реальные планы на свое отдаленное будущее.

Как и ожидал Хэссон, Эл Уэрри спустился вниз в полной форме начальника полиции, включая пистолет. Обнаружив в гостиной Хэссона, он ухмыльнулся и бочком пошел на него, яростно боксируя с воображаемым противником.

— Где Мэй? — прошептал он. — У нас есть время пропустить на дорожку?

Хэссон кивнул в сторону кухни:

— Она там с двумя парнишками, которые пришли в гости к Тео.

— Тогда мы можем хлопнуть по рюмашке. — Хэссон подошел к буфету и взял бутылку. — Ржаное годится? Мы тебя уже приучили?

— Вполне годится. Побольше воды.

— Вот и умница. — Уэрри налил две довольно большие рюмки и вручил одну Хэссону. — Как прошло сегодня днем? Побегал по облакам?

Хэссон сделал глоток и только потом ответил, прекрасно сознавая, что наступил решающий момент его новой жизни.

— Прошло очень плохо. Я только чуть подпрыгнул, и это было отвратительно.

— Вполне естественно. Необходимо какое-то время, чтобы снова привыкнуть к подъемам.

— Нет, это гораздо серьезнее, — ответил Хэссон, стараясь, чтобы голос его звучал ровно. — Я покончил с полетами. Я больше не буду подниматься.

— Да и вообще, это не настолько приятно, как люди любят представлять, — мрачно отозвался Уэрри, уставившись в свою рюмку. — Тебе дадут административную работу, правда?

— Надо полагать. В воздушной полиции акрофобия считается профессиональным заболеванием.

К Уэрри вернулось обычное жизнерадостное настроение:

— Значит, все не так уж плохо. Пей и забудь об этом.

Он следовал собственному совету, когда из кухни появилась Мэй Карпентер в золотых сапогах, спортивных брюках и стеганой золотой куртке с капюшоном. Она взглянула на Уэрри и у нее отвисла челюсть.

— Господи, — сказала она, — ты что, собрался туда в таком виде?

Уэрри оглядел себя:

— А что в моем костюме не так?

— Что не так? — Она бросила взгляд на Хэссона, потом снова повернулась в Уэрри. — Эл, мы что, на маскарад собрались, или ты намерен их ограбить?

Уэрри помахал свободной от рюмки рукой.

— Золотко, сегодня не просто вечер развлечений. У Бака какие-то важные гости. По крайней мере, он считает, что они важные, и хочет, чтобы они видели, что он дружит с шефом полиции.

Мэй вздохнула с очаровательно безутешным видом.

— Иди на кухню и попрощайся с Тео.

— Ни к чему, — ответил Уэрри. — Он никогда не замечает, дома я или нет. Пошли, ребята. Глупо стоять здесь и пить свое, когда можно пить чужое. Правда, Роб?

Хэссон поставил свою рюмку:

— Ваш довод заключает в себе неопровержимую экономическую истину.

— Я готова, — сказала Мэй. — Мы летим или едем?

— Едем. — Уэрри открыл дверь прихожей и с преувеличенной любезностью провел через нее Мэй. — Разве Роб тебе не говорил, что ему запретили летать?

— Нет, — отозвалась Мэй, направляясь к двери.

— Да, я больше не могу летать, — объяснил Хэссон ее удаляющейся спине, явно практикуясь в этом признании.

Казалось, Мэй не заметила этого. Когда они сели в ожидавшую их патрульную машину, Хэссон одиноко устроился на заднем сиденье и пожалел, что рядом с ним нет женщины. Подошла бы почти любая женщина на свете, только бы ему не быть одному. Пока машина бесшумно скользила по сумрачным улицам, Хэссон ностальгически смотрел на окна домов, мимо которых они проезжали: теплые сияющие прямоугольники, в некоторых были видны немые картины семейной жизни. Быстрота, с которой машина проносилась мимо, заставляла людей застывать посередине движения. Хэссон развлекался тем, что старался придумать характеры и истории для этих восковых фигур, но до него доносился цветочный аромат духов Мэй, и его мысли все время возвращались к ней.

Недели осторожных наблюдений не привели к более глубокому проникновению в ее личность, и Хэссон по-прежнему не понимал, что свело их с Уэрри. Насколько он мог судить, Уэрри предоставлял жилье и пищу Мэй и, иногда, ее матери, а взамен она помогала ему вести хозяйство. Предполагалось, что у них есть и какие-то постельные отношения, но не видно было никакой взаимной привязанности, и именно это Хэссон находил непонятным и озадачивающим.

«Может, жизнь на земле такая и есть?» — подумал он. Инстинкты заставляли его отбросить утверждение Уэрри относительно того, что они с Мэй — нелюди, реалистично выглядящие фигуры, имитирующие жизнь. Но что если эта фантастическая гипотеза верна? В уме Хэссона стали возникать настойчивые и постыдные мысли. Почему не отказаться от всех этих обременительных понятий чести и правды? Почему не рассмотреть проблему, как простую задачку по логике или математике? X — мужчина, к которому вернулось здоровье, и у него все возрастает потребность в отдушине, чтобы избавиться от биологического напряжения. Y — человек, неспособный испытывать любовь, ненависть или ревность. Z — женщина, для которой понятие верности ничего не значит. Существующие сейчас отношения можно выразить в виде X + (Y * Z), но почему не предпринять простое алгебраическое действие из тех, что часто имеют место в задачках, и не изменить его на Y + (X * Z)?

Хэссон всмотрелся в профиль Мэй, на мгновение разрешив себе увидеть в ней машину для любви, человеческий механизм, который выдаст некую заранее известную реакцию, если он нажмет нужные кнопки… Поднявшаяся в нем волна отвращения смыла все символы. Эл Уэрри — человек, а не математический знак, и если то, что он говорит о себе, — правда, значит жизнь дает ему очень мало, и по этой причине его следует защищать, а не грабить. Мэй тоже человеческое существо, и даже если она кажется ему двумерной, то вина заключается прежде всего в его неспособности видеть глубину.

Машина поднималась по пологому склону на западной окраине Триплтри. Вот они завернули в проезд на территории частного владения и углубились в тоннель из рододендронов и еще каких-то кустарников, которые Хэссон не мог назвать. После нескольких секунд полной темноты машина выехала на плоскую вершину холма, где возвышался освещенный прожекторами дом. Сам Триплтри казался отсюда опрокинувшейся шкатулкой с драгоценными камнями, где центральную горку разнообразнейших по цвету и форме камней окружили окраинные ожерелья из бриллиантов и топазов. Воздушные дороги повисли над ним пастельным ореолом, щедро засеянные огнями ночных летунов, а выше всего этого несколько звезд первой величины пронзали светящийся купол города. Из дворика сбоку от дома, где горели китайские фонарики, доносилась музыка. Множество людей столпились там вокруг гигантской жаровни, над которой поднимался столб дыма.

— Мы, наверное, но туда попали, — иронично заметил Хэссон.

— Нет, это определенно дом Бака, — ответил Уэрри, останавливая машину. — Уж я-то должен знать Триплтри.

Они вышли из машины и направились к центру сборища. По пути Мэй приглаживала волосы, а Уэрри расправлял разные места формы до необходимой гладкости. Хэссон чуть приотстал, испытывая странную смесь нерешительности и предвкушения, как всегда было, когда он попадал на вечеринку к моменту ее полного разгара. Он ожидал, что их появление останется незамеченным, но высокая тяжелоплечая фигура Бака Морлачера немедленно двинулась им навстречу. Вокруг его талии был повязан старомодный полосатый фартук, в руке была длинная вилка, а жар от углей оставил красные пятна на его щеках. Он подошел прямо к Мэй, сделав вид, что не замечает Уэрри и Хэссона, обнял ее за плечи и что-то зашептал в ее светлые волосы. Мэй засмеялась.

— Добрый вечер, Бак, — любезно проговорил Уэрри. — Похоже, вечеринка идет как следует. Я захватил Роба, чтобы показать ему, как это бывает в Альберте.

Морлачер холодно осмотрел его, все еще не реагируя на присутствие Хэссона, и сказал:

— Спиртное у фонтана.

Уэрри расхохотался.

— Нам только это и надо было узнать. Пошли, Роб.

Он взял Хэссона я локоть и хотел повести его к фонтану. Но Хэссон не сдвинулся с места.

— Может, Мэй хочет выпить.

— Я сам позабочусь о Мэй, — сказал Морлачер и оценивающе взглянул на Хэссона.

— Вы заняты жарким. — Хэссон обратился прямо к Мэй: — Ваше любимое? Ржаное с имбирным лимонадом?

— Я… — Она уставилась на него широко открытыми растерянными глазами. — Я еще не хочу пить.

Морлачер крепче сжал ее за плечи.

— Я налью леди, когда она будет готова выпить. К чему спешить?

Уэрри сильнее потянул Хэссона за руку:

— Правильно, Роб. Здесь каждый за себя.

Морлачер кивнул, и на его лице неожиданно появилось довольное выражение.

— Кстати, о каждом за себя, начальник полиции Уэрри, я сегодня сделал кое-что, о чем вам следовало бы давным-давно подумать.

— Угу? — Уэрри отпустил руку Хэссона. — И что же?

— Знаешь того моего черного пса? Которого я пытался пристрелить в прошлом году за то, что он откусил у Эдди Беннетта кусок задницы?

— Вы его усыпили, да?

— Нет, я его приспособил к делу. Мы со Старром отправились сегодня на ферму, скрутили его, отнесли в отель и там выпустили на свободу. Вся мразь, которая сегодня попробует туда забраться, выберется оттуда гораздо быстрее.

Морлачер ухмыльнулся, обнажив свои нечеловечески мощные зубы.

Похоже, сказанное произвело на Уэрри должное впечатление.

— Это наверняка подействует. Я скажу своим ребятам, чтобы они каждый день заносили ему поесть.

— Нет, не скажешь. Я хочу, чтобы он оставался голодным и подлым. С сегодняшнего дня он переходит на диету из ангелов. Понял?

— Отличная идея! — расхохотался в ответ Уэрри.

И он направился через дворик, по-восточному приветствуя тех, кого узнавал, словно забыл о существовании Хэссона и Мэй. Чувствуя себя так, словно его предали, Хэссон последовал за Уэрри, а Морлачер и Мэй пошли к дому. Хэссон догнал Уэрри у переносного бара, где двое мужчин в белых смокингах наливали гостям спиртное в тяжелые кубки, украшенные искусственными рубинами.

— Сделай одолжение, — попросил Уэрри у Хэссона, как только они получили выпивку, — постарайся не раздражать Бака. Мне это только осложняет жизнь. Да и вообще, почему ты с ним стал спорить?

— Хороший вопрос, — твердо ответил Хэссон, — но, по-моему, я забыл ответ.

Казалось, Уэрри это озадачило.

— Надеюсь, ты не собираешься сделать из меня посмешище, Роб. Я должен немного пообщаться. Увидимся позже.

Он ушел к компании мужчин и женщин, танцевавших в углу дворика.

Хэссон раздосадованно уставился ему вслед, потом задумался над тем, что ему делать в следующие четыре или пять часов. Всего здесь было человек тридцать. На многих из них были какие-то стеганые пуховики, отлично защищавшие от вечернего холода. В результате вечеринка походила на странную смесь великосветского раута и дружеского пикника на природе.

На нескольких гостях были одинаковые золотые значки. Хэссон заговорил с сухопарым дрожащим от холода пожилым мужчиной, решительно осушавшим одну рюмку за другой, из чего можно было заключить, что он не хочет сохранить воспоминания об этом событии. Он него он узнал, что гости — члены ассоциации торговых палат из западных штатов США. Они приехали в Канаду с дружественным визитом, и, похоже, сухопарый жалел от всей души, что забрел так далеко на север от своей родной Пасадены.

Хэссон некоторое время постоял с ним, обсуждая, как широта влияет на климат. К ним присоединились другие туристы, и когда они услышали британский акцент Хэссона, то разговор превратился в оживленный спор по поводу влияния долготы на климат. Вместо того, чтобы скучать, Хэссон наслаждался обретенной способностью находиться рядом с незнакомыми людьми. Он пил, брал еду у добровольных поваров у жаровни, снова пил, танцевал с несколькими женщинами с золотыми значками и выкурил первую за много месяцев сигару.

Время от времени Хэссон отмечал про себя, что Морлачера и Мэй не было с остальными гостями больше часа, но к этому времени он достиг такого состояния, что готов был допустить, что Мэй рассматривала коллекцию марок хозяина дома, и определенно решил, что проблемы окружающих его не касаются. Похоже было, что земная жизнь может быть совершенно приемлемой, если будешь жить сам и давать жить другим. Эта идея показалась Хэссону, полисмену в отставке и переродившемуся воспитателю, глубочайшей и абсолютно новой философской мыслью, и он принялся размышлять над тем, что из нее вытекало. Вдруг танцевальная музыка смолкла, и все, кто находился поблизости, повернулись и стали смотреть на что-то, происходившее в центре дворика. Хэссон перешел на свободное место, чтобы лучше видеть.

Бак Морлачер с помощью еще двух мужчин выдвигал туда плоский лазерный проектор. Они застопорили его, подладили настройку и над аппаратом возникло светящееся изображение отеля «Чинук». Казавшаяся твердой картинка была почти трехметровой высоты и представляла собой здание в том виде, в каком оно появилось в сознании своего создателя, оснащенное лифтами обзора и садами на крыше. Среди зрителей пронесся восхищенный гул.

— Извините, что прервал ваше развлечение, леди и джентльмены, но, наверное, вы догадывались, что за всем этим что-то должно стоять, — объявил Морлачер с ухмылкой, которая казалась наполовину откровенной, наполовину хитроватой. — Но не беспокойтесь, это не отнимет у вас больше минуты, и, я думаю, вы согласитесь, что это немного для ознакомления с поистине чудесными возможностями, которые центральная Альберта может предоставить бизнесменам, заинтересованным в том, чтобы дойти до новых поставщиков и новых рынков. Я, конечно, знаю, что воздушный коридор Западных Прерий прерывается в нескольких сотнях километров к югу отсюда, однако это мелочь, если принять во внимание, какие возможности для нового бизнеса дает наш регион.

Морлачер достал лист бумаги и начал зачитывать статистические показатели, подтверждающие его утверждение. Казалось, большинство слушателей достаточно заинтересовано, хотя кое-кто из столпившихся гостей тайком улизнул к бару. Хэссон обнаружил, что его собственный кубок опустел. Он повернулся, направляясь за подкреплением, но замер на середине пути: откуда-то послышался жуткий, леденящий кровь вой.

Неожиданный, чужеродный, кошмарный вой — отвратительный гибрид стона и вопля, который неприятно напомнил о демонах и безумцах и от которого холодело сердце.

Морлачер замолчал: рыдающее завывание быстро нарастало, ударив по собравшимся наподобие сирены.

«Это сверху», — подумал Хэссон, но не успел он поднять взгляд к ночному небу, как в центре дворика произошел какой-то влажный взрыв, и несколько женщин в ужасе вскрикнули. Хэссон пробился вперед и увидел, что на каменных плитах лежит что-то черное и кровавое.

Мгновение он не мог определить, что это за отвратительная масса — какая-то безумная и бессмысленная стряпня из кладбищенских кошмаров… Потом Хэссон понял, что смотрит на расплющенное тело большого черного мастифа. Ярко-красные брызги кровавой плоти разлетелись во все стороны. По состоянию останков собаки Хэссон определил, что ее сбросили с высоты в несколько сот метров.

«Такое однажды чуть не случилось со мной, — ошеломление подумал он. — Но теперь я в безопасности. Мне наплевать на этого пса, потому что теперь я в безопасности».

— Ах вы подонки чертовы! — зарычал Морлачер, вскакивая на низкую подставку лазерного проектора. Его одежда была испоганена диагональной полосой красных пятен. Он погрозил кулаком небу и его невидимым обитателям, и его присутствие в конусе лазерных лучей заставило казавшееся твердым изображение отеля «Чинук» замигать и раствориться, подобно потустороннему видению.

— Подлые тухлоголовые сукины сыны! — орал Морлачер, и казалось, его тело распухает от безудержной ярости. — Я с вами за это сквитаюсь!

Он опустил безумный взгляд и, вспомнив про своих иностранных гостей, сделал видимое усилие, чтобы взять себя в руки. Во дворике воцарилась жуткая тишина, которую нарушали только приглушенные рыдания какой-то женщины. Морлачер достал носовой платок и начал вытираться, бормоча извинения тем, кто находился поблизости. Он сошел с подставки и пошел мимо притихших гостей, переводя взгляд с одного лица на другое. Хэссон догадался, что Бак ищет Эла Уэрри.

— Не повезло тебе, Эл, — пробормотал он себе под нос, направляясь к бару. — Доля полицейского нелегка!

 

Глава 7

Спрятавшись в плотный кокон эгоизма, Хэссон продолжал вести тихий образ жизни, посвящая все свое внимание собственному благополучию.

В таком состоянии важность, которую имели для него события, прогрессирующе уменьшалась с их удаленностью от центра его собственного бытия. Например, новости о мировой торговле и перемены в глобальной политике имели столь малое значение, что почти им не замечались. Хэссон сознавал, что Эл Уэрри был сильно занят в дни, последовавшие за вечеринкой с барбекью, но это тоже отстояло далеко от центра вселенной и внушало не больше интереса, чем поступки теней в плохой голопьесе.

Действительно значительными событиями, будившими воображение Хэссона и поглощавшими его мысли, были совершенно другие: открытие, что в результате долгих прогулок на свежем воздухе кожа его покрылась загаром; растущая продолжительность пробежек, которые давались ему все легче и легче; эпикурейское наслаждение, получаемое от таких простых вещей, как правильное дыхание и хороший сон. Хэссон превратил жизнь в самоцель, в нечто такое, что постоянно достигалось, и это позволяло ему с течением дней делаться все уверенней, надежнее, защищеннее…

Пятичасовая прогулка по холмистым окрестностям разгорячила, пропылила и утомила Хэссона. Приняв холодный душ и переодевшись во все чистое, он вспомнил, что сегодня еще не принял полной порции дрожжей. Оливер Фан обещал ему, что со временем он приучится получать удовольствие от вкуса ароматного коричневого порошка, и хотя в этом Хэссон пока мало преуспел, но все равно ежедневно старательно принимал по пятьдесят граммов. Он взял коробку с дрожжами и отправился вниз, но на секунду задержался в тесной прихожей, поскольку услышал из кухни знакомый гнусавый голос. Оказывается, Джинни Карпентер вернулась из Британской Колумбии.

Войдя на кухню, он увидел, что Уэрри и Мэй Карпентер сидят за круглым столом со стаканами пива, а Джинни, все такая же острая и сверкающая стоит спиной к кухонному столику, скрестив руки на груди, и рассказывает о своей поездке.

— Ну, вы только посмотрите, кто пришел, — сказала она. — Тихоня-англикашка.

— Я прекрасно себя чувствую, спасибо, — вежливо отозвался Хэссон. — Как поживаете?

Он повернулся, приветливо кивнул Уэрри и Мэй, потом вынул из шкафчика стакан.

Джинни критически осмотрела его, моргнула и сказала так, словно он уже ушел:

— Ну, по крайней мере, он немного больше стал похож на человека: я вам говорила, что ему и нужно всего только нормально поесть хорошей домашней пищи.

Хэссон улыбнулся:

— Вы поэтому и уехали?

Лицо Джинни застыло, и она возмущенно взглянула на Уэрри, словно требовала от него поддержки.

— Теперь ты Робу палец в рот не клади, — проговорил Уэрри с восхищенным видом. — У него теперь не язык, а бритва. Наверное, связано с этим чертовым порошком, который он вечно глотает.

— Что это такое? — Джинни подозрительно наблюдала, как Хэссон положил в рот столовую ложку дрожжей и запил их водой из-под крана.

— Дрожжи. Он покупает их в магазине здоровой пищи на Второй улице.

— В лавке Олли Фана? — презрительно воскликнула Джинни. — Всякому, кто туда ходит, надо мозги проверить.

— Мам! — прошептала Мэй. — Нехорошо так…

Джинни махнула ей рукой, приказывая ей молчать.

— Я все про этих китаезов знаю. Я сотни раз видела в угловых лавчонках. Знаете, чем они там занимаются?

— Ты уже нам рассказывала, — устало произнесла Мэй, устремляя взгляд в потолок.

— Они открывают коробки со спичками и достают из каждой по спичке. Никто не заметит, что в коробке не хватает одной спички, понимаете? Просто все время стоят там, открывают коробки и достают по спичке. Мы бы такого делать не стали, но когда они сделают это пятьдесят раз, у них заработаны деньги — стоимость одного коробка спичек. — Джинни сделала паузу, завершив свое обвинение, и обвела всех взглядом, в котором торжество смешивалось с негодованием. — Ну, что вы на это скажете?

— В чем они их продают? — спросил Хэссон, думая об Оливере и о его человеколюбии и сострадании.

Джинни нахмурилась:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я только хочу узнать, в чем они продают эти лишние спички? Вы говорите, у них появляются лишние пятьдесят спичек, но нет коробка, в котором их можно было бы продать. — Хэссон кивнул Уэрри. — Вам никогда не продавали спички в бумажном пакетике?

— Тут он тебя поймал! — радостно закричал Уэрри, схватив Джинни за ляжку. — Об этом ты и не подумала!

— Послушай меня, Эл Уэрри, и я скажу тебе, что они делают, — отрезала она, сбрасывая его руку.

Джинни несколько раз открыла рот, словно подсказывая Элу, как ему самому сделать должное разъяснение. Наконец, когда стало очевидным, что подходящих слов не находится, Джинни посмотрела на Хэссона помутневшими от ненависти глазами.

— У меня нет времени стоять тут и болтать весь вечер, — сказала она. — Мне надо готовить обед.

«Главное оружие», — подумал Хэссон, но ему уже было чуть стыдно за то, что он вступил в бой с крошечной худенькой женщиной, чья агрессивность, видимо, свидетельствовала о душевной неустроенности.

— Мне не следовало подшучивать над вашей кухней, — с улыбкой извинился он. — Я с удовольствием съем все, что вы нам подадите.

— Выпей пива, Роб, — вставил Уэрри. — Я сегодня на дежурстве, так что позже компанию тебе не составлю.

Он встал, достал из холодильника банку пива и направился в гостиную. Хэссон подмигнул Джинни, отчего на лице у нее появилось недоумение, и пошел следом за Уэрри.

Мужчины просидели за пивом около часа, причем большую часть времени Уэрри говорил о трудностях работы полицейского и насколько лучше было бы ему найти какое-нибудь другое занятие. Он казался спокойным и пугающе подтянутым, но во взгляде его появилось странная сосредоточенность, говорившая о том, что, видимо, Баку Морлачеру удалось пробить его психологическую защиту. Уэрри пространно описывал свои новые усилия по защите отеля «Чинук» от посторонних. Двум его патрульным, Генри Корзину и Виктору Куиггу, было приказано начиная с сумерек летать вокруг верхней части гостиницы, чтобы никого туда не допустить. Сам Уэрри подменял их на четыре часа во время их ночной вахты, вот почему ему надо было отправляться на дежурство сразу после обеда.

— Самое скверное то, что днем у меня тоже масса дел, — жаловался он, постукивая по стакану, чтобы поднять пену. — С возвращением хорошей летной погоды сюда отовсюду слетаются юнцы. «Чинук» притягивает их к себе, как магнит, понимаешь? Мы без устали отсылаем их домой или сажаем за нарушения правил полета, но прибывают новые, и всех их не остановишь. Особенно с наступлением темноты. Иногда мне так и хочется взять тонну сверхдина и выбить палочку из-под этого эскимо. Почему почти вся полиция города вынуждена присматривать за собственностью одного человека?!

— Наверняка это здание опасно из-за своей заброшенности, — подсказал Хэссон. — Может, вы добьетесь решения о его сносе?

— Может, но на это уйдут годы. — Уэрри задумчиво вздохнул. — Понятно, почему «Чинук» так привлекает некоторых ребятишек. У них там собственный мир — мир, который не видит никто из взрослых. Они могут устроить там свое общество, с новыми правилами, и никакие родители туда не сунутся, чтобы все испортить. Родители сидят где-нибудь в ста или двухстах километрах от них, и даже не знают, где их дети, а это нехорошо, Роб.

— Знаю, но единственная надежда снова скрепить ячейки общества так, как это было в дополетное время, — вшить всем радиомаяки. Но такое даже не обсуждается.

— Не знаю, — мрачно откликнулся Уэрри, — по-моему, когда-нибудь дело дойдет и до этого.

Он вскочил и исполнил свою ставшую уже знакомой имитацию военного салюта: в дверях появилась Мэй, сообщив, что обед готов.

Хэссон прошел с ними на кухню и отметил, что стол накрыт на четверых.

— А где Тео? — спросил он, вдруг резко осознав, что в последние дни ничего не делал, чтобы восстановить отношения с пареньком.

— Он взял к себе в комнату молока и холодных закусок, — ответила Мэй. — Хочет спокойно послушать радио.

— Да ну? — Хэссон припомнил давешний разговор с Тео. — Я не знал, что он увлекается радио.

— Он очень часто слушает по ночам, — сказал Уэрри. — Ему это очень помогает, радио.

Мэй кивнула в знак согласия:

— Правда: оно очень много для него значит.

Хэссон уселся, поглаживая подбородок, и переключил внимание на еду, которой так настоятельно требовал его желудок. Главным блюдом была мясная запеканка со специями, которую он нашел вполне приятной, и еще больше обескуражил Джинни, нахваливая еду. На десерт было мороженое и личи. Сочетание ароматных тропических фруктов и можжевелового спиртного показалось Хэссону довольно тошнотворным, но он попросил добавки и к тому моменту, когда был подан кофе, ощутил приятную тяжесть в желудке.

— Когда тебе говорят есть побольше и поправляться, ты времени не теряешь, — добродушно заметил Уэрри. — Кажется…

Он замолчал, раздраженно пробормотав что-то: на его запястье резко запищал полицейский приемничек. Наступила секунда тишины, потом снова послышался писк.

— Извините! — Уэрри нажал кнопку коммуникатора и крикнул в него: — Начальник полиции Уэрри слушает. В чем дело?

— Эл, это Генри Корзин, — проговорило радио тонким настоятельным голосом, — я у «Чинука». Тебе надо бы поскорее приехать сюда.

— Генри, я же сказал, что буду в девять. Неужели нельзя подождать, пока я…

— Это дело не будет ждать, Эл. На нижнем этаже помещения отеля был какой-то взрыв. И по-моему, там начинается пожар.

— Пожар? — Удивленно подняв брови, Уэрри обвел взглядом сидящих за столом. — Но ведь там гореть нечему, разве не так?

— Там полно досок, лесов и перегородок, Эл. Подрядчики просто ушли и оставили все внутри.

— Ну, ты вызвал пожарных?

— Виктор вызвал, но это не поможет. Высота отеля четыреста метров, и у них нет никаких шансов дотянуть туда рукава и пеногенераторы.

— Ты прав! Знаешь что, Генри? Ты абсолютно прав! — Неожиданно лицо Уэрри расплылось в блаженной улыбке. — Как ты думаешь, у нас есть надежда попрощаться с нашей местной достопримечательностью?

Наступила пауза, и когда Корзин ответил, его голос звучал удивительно неуверенно.

— Не знаю, Эл. Я только видел небольшое возгорание, оно может и затухнуть, почем мне знать.

— Ну, будем надеяться на лучшее, — сказал Уэрри.

— Это серьезно, Эл, — снова заговорило радио. — Похоже, там какие-то люди, и они не могут выбраться.

— Люди? — Уэрри резко выпрямился. — О чем ты, к черту, говоришь? Какие люди?

— Я сказал тебе, что там был взрыв, Эл. По крайней мере, мне так показалось. Какого-то парня взрывом выбросило из лифтовой шахты, и он серьезно ранен.

— Господи милосердный!

Уэрри вскочил, опрокинув стул, схватил свой китель и бросился к двери. Хэссон увидел, что Мэй смотрит ему вслед, прижав ладони ко рту, а потом и сам бросился в прихожую и побежал следом за Уэрри. Они выскочили в ветреную, увенчанную звездами тьму, окружившую дом, и помчались к патрульной машине.

Неожиданно Хэссон резко остановился ему пришла в голову пугающая мысль.

— Эл, ты едешь или летишь?

— Собирался лететь. — Уэрри заглянул в машину, где на заднем сиденье лежал его аппарат. — Дьявол! Пока я застегну все эти пряжки, то проеду уже три четверти пути до «Чинука». Прыгай!

Хэссон скользнул на переднее пассажирское сиденье, и через несколько секунд машина уже неслась по главному шоссе, которое вело к центру Триплтри и южным окраинам. Направив автомобиль в сторону огней и спиралей светящихся воздушных дорог, Уэрри вызвал Корзина по радио.

— Я уже еду, Генри, — отрывисто сообщил он. — Повтори-ка снова про парня, который выпал из лифтовой шахты. Он погиб?

— Не погиб, Эл. Переломы и сотрясение. Я вызвал скорую помощь.

— Но если он упал с четырехсот метров…

— Нет, он был там, когда произошел взрыв. Мне кажется, это похоже на бомбу, Эл. И, насколько я понял, его выбросило в шахту и стукнуло о стенку. На его счастье, АГ-аппарат не пострадал, и у него хватило сообразительности включить его. Парень плыл по ветру, как мыльный пузырь, когда мы с Виктором его задержали и спустили вниз.

— Как только сможешь, установи его личность. — Уэрри барабанил пальцами по рулевому колесу. — И вообще, как он туда забрался?

Радиоголос замялся.

— Ну… Мы с Виктором замерзли там наверху, и решили, что ничего дурного не случится, если мы зайдем к Ронни и выпьем чашечку чего-нибудь теплого. Наверное, тогда он и мог забраться.

— Дивно, — проговорил Уэрри. — Это просто дивно, Генри.

— Эл, в «Чинуке» четырнадцать чертовых этажей, а окружность у него метров двести. И мы вдвоем порхаем вокруг него в абсолютной темноте. Разве можно здесь все проконтролировать? Хоть целая свадебная процессия зайдет или выйдет, а мы даже ничего не заметим. — Голос Корзина звучал обиженно и раздраженно.

— Ладно, ладно. — Уэрри посмотрел на Хэссона и скорчил рожу. — А что насчет бомбы?

— Мне кажется, это именно она и была, Эл. Откуда еще взрыв? На некоторых этажах хранилось много краски, но она ведь будет только гореть, правда? Она не будет взрываться.

— Возможно… Как ты думаешь, паренек, которого ранило, мог баловаться со взрывчаткой и случайно себя взорвать?

— Он сейчас без сознания, Эл, но мне кажется, что вряд ли.

— А что ты сам думаешь?

Наступила еще более длинная пауза.

— Этим утром Виктор видел в «Чинуке» Бака Морлачера.

— О, нет! — простонал Уэрри и затряс головой. — Генри, не говори такого по радио. Больше того, вообще не говори такого. Погоди, я буду на месте через пару минут.

Уэрри прибавил газу. Впереди показался массив мебельного магазина Вейснера. Лазерный проектор на его крыше создал сегодня гигантский обеденный стол, призывно светившийся на фоне ночного неба. Это зрелище заставило что-то тревожное шевельнуться в памяти Хэссона, но мысли его были поглощены тем разговором, который он только что услышал. В ночь вечеринки ему показалось, что Морлачер опасно близок к тому, чтобы потерять терпение. Казалось вполне возможным, что Бак преспокойненько, не терзаясь муками совести, установил смертельные ловушки, чтобы освободить таким образом свою собственность от тех, кого он считает вредными тварями.

— Мне не нравится, как это звучит, Роб, — задумчиво сказал Уэрри. — Совсем не нравится.

Хэссон кинул на него сочувственный взгляд:

— Думаешь, Морлачер мог зайти настолько далеко?

— Бак считает, что ему можно все.

— И что ты будешь делать?

— А кто сказал, что я должен что-то делать? — спросил Уэрри, горбясь, как человек, на которого сыплются удары. — Мы даже не уверены, что Бак имеет к этому отношение. Мне нужны хоть какие-то доказательства, прежде чем можно будет думать об аресте такого человека, как Бак.

— Тут с тобой никто не станет спорить, — согласился Хэссон, решая больше не поднимать этого вопроса. Их нагнала «скорая помощь» и в тот момент, когда машины поравнялись, залила полицейский автомобиль кровавым сиянием. Уэрри круто повернул за угол и впереди возник отель «Чинук». Теперь он был похож на нить серого света, окруженную неясными мазками слабого свечения.

Хэссон, ожидавший чего-то внушительного, вынужден был напомнить себе, что само здание отеля находится в четырехстах метрах над землей, что человек, стоящий на самом низком его этаже, смотрел бы сверху вниз даже на знаменитые небоскребы Нью-Йорка. Это фантастическое сооружение, ставшее возможным только благодаря материалам и технологиям XXI века, было памятником одержимости и заносчивости одной семьи. Хэссон мог представить себе и почти посочувствовать ядовитой ярости, которая вскипала в голове Морлачера всякий раз, когда тот смотрел на здание, уничтожившее состояние его отца, и вместо того, чтобы вернуть вложенные деньги в виде богатства и престижа, превратившее его во всеобщее посмешище и ставшее прибежищем шайкам хулиганов, которых он так ненавидел. Вполне возможно, что Бак дошел до края и готов был уничтожить само здание…

Патрульный автомобиль резко затормозил: впереди улица была запружена другими машинами и кучками любопытных, которые, словно затеявшие переселение животные, направлялись к отелю. Уэрри чертыхнулся, опустил стекло у перекрестка, где полицейский в форме рассеянно управлял движением и одновременно перешучивался с двумя девушками.

— Арнольд, — крикнул он, — прекрати заводить знакомства и очисти эту улицу до самого въезда в отель. Ты меня слышишь?

Арнольд дружески помахал рукой:

— Слышу, Эл. Веселенькое дело, а?

— Вот с кем мне приходится работать, — пробормотал Уэрри, включая мигалку автомобиля и на опасной скорости пробиваясь к въезду на территорию отеля прямо через поваленное ограждение. Неподалеку стояло несколько автомобилей и две пожарные машины, прочертившие фарами полосы света на траве. Уэрри остановил патрульную машину рядом с ними и вылез, расправляя мундир и закидывая голову, чтобы посмотреть на отель. Хэссон присоединился к нему как раз тогда, когда подошел неуклюжий пузатый воздушный патрульный по имени Генри Корзин.

— Похоже, там ничего не происходит, — заметил Уэрри.

— Пока не поднимешься, ничего не видно. — Корзин понизил голос и пододвинулся к Уэрри. — Я ничего не сказал телевизионщикам, но, по-моему, несколько ангелов по-прежнему там, Эл. Я подобрался поближе и посветил внутрь. По-моему, там кто-то прячется. Но я не уверен.

— Почему они не улетают? Не боятся поджариться?

— Кто знает, что творится в их головенках? — Корзин передвинулся так, чтобы стать спиной к мужчине, который вертелся неподалеку, нацелив телекамеру в небо. — Кроме того, если там есть погибшие…

Уэрри взглянул на него прищурясь:

— Хочешь меня запугать?

— Это был чертовски сильный взрыв, Эл. Из окон первого этажа с этой стороны вылетели почти все стекла… А эти ребятишки не ходят поодиночке, ты же знаешь. Могло пристукнуть сразу нескольких.

Уэрри отошел на три шага от Корзина, постоял минуту, прижав руку ко лбу, потом вернулся.

— Это вряд ли! Я хочу сказать: остальные попросили бы о помощи.

Корзин пожал плечами.

— Сейчас наверху молодой Терри Франц с телестанции с большим прожектором. Может, он сможет заглянуть туда, куда не смог я.

— Тебе следовало бы подняться с ним, Генри. Постарайся осмотреть все. Захвати мегафон.

— У меня есть с собой.

Корзин прижал нагрудный кармашек, продемонстрировав прямоугольник электронного усилителя голоса, и передвинул руку к пульту управления на поясе. Хэссон, похолодев, отвернулся: он не в силах был наблюдать за взлетом. Подождав секунду, он взглянул вверх. Огни на плечах и щиколотках Корзина походили на короткую очередь трассирующих пуль, летевших к тускло светящейся цели, которой был отель. Съеденный Хэссоном обед неприятным камнем давил на желудок.

— Где Куигг? — прокричал Уэрри, шагая к ближайшей группе зевак. — Кто-нибудь видел Куигга?

— Я здесь, Эл. — Виктор Куигг, которому как-то удавалось казаться худым подросточком даже в летном костюме, отделился от группы зевак у переносного телевизора. Уэрри схватил его за руку и оттащил в сторону для конфиденциального разговора в присутствии только Хэссона.

— Виктор, — негромко сказал он, — ты делаешь несанкционированные заявления представителям прессы?

Куигг взглянул на Хэссона, явно недоумевая, какова его роль в происходящем.

— Ты же знаешь, что я никогда не стану делать такого, Эл.

— О'кей. Ты кому-нибудь говорил, что видел сегодня Бака около отеля?

— Никому, кроме Гарри. Я только ему одному сказал.

— Ты уверен, что видел именно Бака?

Куигг энергично кивнул, тряхнув щитком-увеличителем шлема.

— Это точно был Бак. Я как следует его разглядел, потому что он был весь в корзинах, а он обычно не любит так себя увешивать. Он что-то нес в отель.

Уэрри прищелкнул языком:

— Но ты не попытался узнать, что именно.

— Это же его отель, Эл, — рассудительно возразил Куигг. — Я решил, что он имеет право.

— Ты правильно сделал. — Уэрри невесело посмотрел на молодого полисмена. — Я хочу, чтобы ты помалкивал об этом, пока я не разрешу тебе говорить. Понял?

— Конечно, Эл. Кстати, пока никто еще не связался с родными Латца. Хочешь, чтобы я это сделал?

Уэрри нахмурился:

— Латца?

— Угу. Паренек, который взорвался. Разве Генри тебе не сказал?

— Это Барри Латц?

— Это было бы слишком здорово, — ответил Куигг. — Это его двоюродный брат Сэмми. Семья живет за городом, в направлении Беттсвилля. Они, наверное, вообще не знают, что он сегодня упорхнул из дома.

— Должно быть, нет, — согласился Уэрри. — Вызови отделение, пусть кто-нибудь оттуда оповестит Латцев. Я хочу, чтобы ты оставался здесь и…

— Эй, Эл! — Один из телевизионщиков поманил Уэрри. — Пойди и посмотри на это, ради Бога: старина Генри пытается забраться в отель.

Уэрри выругался и побежал к собравшейся у телемонитора группе. Растерянный Хэссон поспешил следом за ним. Консоль телеустановки была подсвечена зеленоватым светом. Всего было три монитора с объемным изображением. На центральном медленно передвигался на фоне неровно освещенной стены отеля Генри Корзин. Изображение слегка дрожало, потому что его передавала камера, которую держал летун, но зрителям было видно окно с выпиленной решеткой. В образовавшееся отверстие вполне мог пролезть взрослый человек.

Стараясь не обращать внимания на подташнивание, Хэссон зачарованно смотрел как Корзин планирует к окну. Полисмен подлетел быстро, оказался в поле интерференции-от стены и сразу же начал падать. Хэссон прижал пальцы к губам. Корзин потянулся к оконной раме, сумел за нее ухватиться и прервал падение.

— Это его вторая попытка, — восхищенно прокомментировал кто-то. — Кто бы мог подумать, что старина Генри способен на такое?

Тяжело дыша, миниатюрный Корзин на мгновение прилип к раме, потом втянул свое тело внутрь здания. Через секунду его голова и плечи появились снова, и он помахал камере рукой, ухмыляясь, как популярный спортсмен. Хэссон запрокинул голову и попытался разглядеть, что там происходит на самом деле, но смог заметить только крошечную светящуюся вдали точку.

Уэрри поднес браслет с коммуникатором к губам:

— Генри, ты что делаешь? Я тебя туда отправил осматривать помещение, а не грыжу зарабатывать.

— Все в порядке, Эл! У меня все прекрасно. — Голос Корзина звучал прерывисто, но торжествующе. — Это окно, в которое я влез, на втором этаже, так что я выше огня. Да и вообще пожар несильный, даже я мог бы его потушить.

— Это не твоя работа.

— Успокойся, Эл, я собираюсь быстренько осмотреться и убедиться, что здесь никого нет. У меня будет масса времени выпрыгнуть, если огонь усилится. Увидимся попозже!

Уэрри опустил руку с коммуникатором и гневно уставился на мужчину, который его подозвал.

— Это ты виноват, Сек. Генри слишком старый и толстый, чтобы играть героя. Он бы никогда этого не сделал, если бы тебя здесь не было.

— Генри будет в порядке, — беззаботно ответил Сек. — Мы возьмем у него интервью с места происшествия, и он будет счастлив.

— Какой ты добренький!..

Уэрри отошел от телевизионщиков и увел с отбой Хэссона. В ночном небе начали собираться летающие зеваки. Они толпились вверху как светлячки.

— Ну, вот и они, — проговорил Уэрри, — длинноносые ротозеи, известные своей привычкой в больших количествах собираться в местах происшествий, громко гудя и всем мешая. Кажется, через пару минут здесь соберется весь город.

Хэссон проговорил негромко, тщательнейшим образом подбирая слова:

— Один житель города здесь явно отсутствует.

— И я думал о том же. — Уэрри почесал в затылке: этот жест сделал его в неверном свете прожекторов по-мальчишески красивым. — Роб, тут двух вариантов нет, правда?

Хэссон помотал головой и вдруг почувствовал страшную ответственность:

— После тех показаний, которые ты слышал, самое малое, что ты можешь сделать, это допросить Морлачера.

— Наверное, этим рано или поздно и должно было закончиться. — Уэрри запрокинул голову и посмотрел на отель. — Кажется, там довольно тихо. Я поеду и побеседую с Баком прямо сейчас.

Он повернулся и пошел через ряд золотых лучей фар, отбрасывавших многочисленные тени на неровную почву.

Хэссон стоял и смотрел ему вслед, повторяя про себя все доводы в пользу того, чтобы не вмешиваться, а потом тоже направился к патрульной машине.

 

Глава 8

По дороге к дому Морлачера Уэрри достал знак своей должности: фуражку с кокардой. Вероятно, это был запас, который он держал в машине на случай непредвиденных обстоятельств. Он тщательно пристроил ее на голову, наклонившись вбок, чтобы взглянуть на себя в зеркальце заднего вида. Наблюдавший за ним Хэссон подумал, что благодаря этому великолепному головному убору Уэрри чувствует себя куда надежнее, чем с боевым пистолетом на боку.

На первый взгляд Морлачера не было дома: автомобиль на площадке перед зданием отсутствовал. Но падавшие из высоких окон косые лучи света говорили о том, что дом обитаем.

Хэссон вышел из патрульной машины вместе с Уэрри и осмотрелся. Вид с невысокого холма был все такой же прекрасный. Отель «Чинук» отсюда не просматривался, однако грозовая атмосфера, сгустившаяся над городом в результате происшедшей катастрофы, достигла и этих мест. У Хэссона почти мгновенно появилось тревожное ощущение, что за ними наблюдают.

— Как ты думаешь, они знают, что мы здесь? — спросил он.

— Без сомнения! Бак очень любит системы наблюдения.

Уэрри поднялся по каменным ступенькам к двери, по ходу дела подтягивая, расправляя и приводя в порядок форму. Он напомнил Хэссону павлина, занимающегося своим оперением. Хэссон шел следом, но чуть приотстал, поскольку внезапно понял, что его повседневный свитер и спортивные брюки могут только испортить ритуальное явление законной власти в лице Уэрри. Полицейский нажал кнопку звонка и стал ждать, когда откроется дверь. Хэссон ободряюще улыбнулся, но Уэрри смотрел на него холодным невыразительным взглядом незнакомца и не менял выражения, пока они не услышали щелканье замка. Дверь чуть приоткрылась, и показалось обросшее жидкой бороденкой лицо Старра Приджена. Он секунду молча со злобной радостью смотрел на Уэрри и Хэссона.

— Я хочу поговорить с Баком, — сказал Уэрри.

— Бак не хочет с тобой разговаривать. Пока, Эл.

Приджен попытался закрыть дверь, но Уэрри носком сапога помешал ему это сделать. Дверь открылась снова, и на этот раз лицо Приджена все как-то обмякло от возмущения.

— Эл, сделай всем нам большое одолжение и прекрати прикидываться настоящим полисменом, ладно? — проговорил он с притворной убедительностью. — Ты никого не обманешь, так что лучше прыгай в свою игрушечную машинку и отправляйся туда, откуда приехал.

Уэрри чуть подался вперед:

— Я сказал тебе, что хочу поговорить с Баком.

В глазах Приджена что-то промелькнуло.

— Наверное, я не смогу помешать тебе войти, но помни, что тебя никто не приглашал.

Он отступил и широко открыл дверь, оставив проход открытым.

Чутье подсказало Хэссону, что Приджен произнес заранее приготовленную фразу, как начинающий адвокат, цитирующий букву закона, и в тот же момент он заметил странное вальсирующее движение, которым отступал Приджен: поворот в три шага, так, что ноги его не наступали на площадку перед самым порогом. Хэссон схватил Уэрри за руку, но опоздал всего на долю секунды, — Уэрри перешагнул через порог. Раздался резкий удар, и Уэрри упал на колени. Его фуражка откатилась в сторону по полированным деревянным плиткам.

— Боже мой! — ухмыльнулся Приджен. — Боже мой, как неудачно! Кто-то, похоже, не отключил защитный экран. Ох уж эти мне гости.

Он попятился, не пытаясь даже помочь упавшему. Дальше по коридору открылась дверь и в прихожую вышли трое мужчин. У одного из них в руке была кружка с пивом. Толкая друг друга локтями, они подошли с встали за Придженом, с любопытным и чуть встревоженным видом.

— Что случилось со стариной Элом? — спросил один. — На него что, нашло, как бывает?

— Наверное, у него месячные, — ответил Приджен, вызвав взрыв хохота, а потом перевел мрачный взгляд на Хэссона. — Эй, ты! Английский кузен Эла! Забери его отсюда, он тут портит вид.

Хэссон сделал шаг вперед и остановился на пороге.

— Вы меня приглашаете и экран против непрошенных гостей отключен?

— Этот тип не рискует, — бросил через плечо Приджен и снова повернулся к Хэссону. — Экран уже отключен. Это чистая случайность, он сам виноват, что на него наткнулся. Так ему и скажешь, когда он придет в себя.

Хэссон опустился на колени рядом с Уэрри и заглянул ему в лицо. Полицейский был в сознании, но взгляд его потух и пузырьки слюны выступили в уголках рта. Хэссон знал, что Уэрри попал под нейрошок. Некоторое время он будет абсолютно беспомощным и сможет двигаться не раньше, чем через две-три минуты. Взяв Уэрри под мышки, Хэссон оттащил его в кресло с высокой спинкой и не без труда усадил.

— На улицу, — скомандовал Приджен. — Я сказал тебе забрать его отсюда.

— Он пока не в состоянии никуда идти. — Опустившись на колени возле кресла, Хэссон левой рукой похлопал Уэрри по щекам, а правой незаметно расстегнул ремешок кобуры. — Вы по крайней мере могли бы дать ему стакан воды.

Приджен сжал губы.

— Я даю вам обоим десять секунд на то, чтобы убраться отсюда.

— А что вы сделаете потом? Вызовете полицию?

Хэссон возобновил свои усилия, помогая Уэрри вернуть власть над собственным телом, и был вознагражден тем, что руки полицейского слабо шевельнулись. Уэрри помотал головой, потом медленно поднял глаза на Хэссона.

— Извини, Роб, — хрипло проговорил он. — Я… тебе бы лучше вывести меня к машине.

Хэссон наклонился вперед и приблизил губы к уху Уэрри.

— Эл, — прошептал он, — я знаю, как тебе сейчас тошно. Знаю, как тебе не хочется слышать это прямо сейчас, но если ты уйдешь из дома, не поговорив с Морлачером, ты больше не офицер полиции. Слишком много людей видело, что случилось. Пойдут разговоры по всему городу, и тебе конец.

Уэрри чуть улыбнулся:

— А может, мне наплевать?

— Тебе не наплевать! Слушай, Эл, тебе даже не надо ничего делать. Тебе даже не надо подниматься на ноги. Просто поговори с Морлачером так, как ты собирался это сделать. Потом мы можем уехать. Ладно?

— Ладно, но кто же…

— Ну, все! Мне надоели эти два дурачка. — Сзади послышались шаги Приджена. — Никто не скажет, что я вас не предупредил.

Хэссон выпрямился и повернулся к нему:

— Начальник полиции поручил мне действовать от его имени. Мы хотим поговорить с мистером Морлачером.

— Поручил ТЕБЕ! — Приджен изумленно воззрился на Хэссона, потом улыбнулся и на секунду прикрыл глаза, как человек, поймавший долгожданный экстаз. — Вот что я думаю о тебе, калека!

Медленно и мягко, словно собираясь взять драгоценную вазу, он стал поднимать руки к ушам Хэссона. Хэссон резко толкнул Приджена в грудь. Сделано это было так неожиданно, что Приджен не устоял, грохнулся и, высоко задрав ноги, покатился на спине по натертому полу. Один из наблюдавших за происходящим мужчин презрительно хохотнул.

Приджен вскочил на ноги и, что-то разъяренно шепча, бросился на Хэссона. На этот раз он действовал быстро, сощурив глаза и пригнувшись, и явно намеревался жестоко отомстить за только что испытанное унижение. Сделав ложные выпады правой и левой рукой, он попытался рубануть Хэссона по горлу.

Однако Хэссон успел проанализировать все три движения и сразу же понял, что перед ним необученный и самонадеянный противник, из тех, кто небрежно ввязывается в драку примерно раз в год и побеждает только благодаря силе и жестокости. Впрочем, это не мешает им мнить себя превосходными и одаренными бойцами. Легко отклонив удар зарвавшегося драчуна, Хэссон увидел перед собой абсолютно беззащитное тело Приджена, в данную минуту более всего похожее на таблицу с обозначенными красным нервными центрами. И вдруг ему не захотелось приводить поединок к быстрому и изящному завершению. Приджен не раз оскорблял и унижал его, заставлял испытывать стыд. Приджену нравилось мучить слепых пареньков, которые не могли дать ему отпор. Приджену нравилось измываться над калеками. За все это и за тысячу других подлостей, о которых Хэссон понятия не имел, но которые Приджен гарантированно совершил, последнему предстояло дорого заплатить и время платы настало…

Хэссон отклонил кулак и нанес Приджену прямой удар в челюсть, насладившись глухим клацаньем зубов. Кинув Приджена на обшитую деревом стену, чтобы тот не имел возможности получить передышку, оказавшись на полу, он ударил его еще три раза, каждый раз целясь по лицу, каждый раз попадая и пуская кровь…

Безумие откатило так же быстро, как и нахлынуло. Уголком глаза Хэссон заметил движение слева. Он позволил Приджену сползти не пол и резко повернулся лицом к чуть было не забытой троице. Противники надвигались на него стаей и по закону стаи медленно расходились в стороны, чтобы окружить. На их лицах было хорошо знакомое Хэссону выражение: справедливое возмущение, которое всегда испытывает забияка, когда его жертва осмеливается нанести ответный удар. Мужчина с пивом, краснощекий крепыш в клетчатой рубашке, допил свое пойло и теперь держал кружку наизготовку.

Хэссон встал рядом с Уэрри и поднял руки как регулировщик движения, давая им знак остановиться.

— Прежде чем вы в это впутаетесь, — сказал он, заставив себя говорить легко и беззаботно, — вам следует узнать, что начальник полиции Уэрри находится здесь, чтобы задать вопросы относительно убийства. Кто-то подложил мощную взрывчатку в отель «Чинук», и совсем недавно на ней подорвалась группа юнцов. Возможно, погибло несколько человек. Мы пока точно не знаем, но предупреждаю вас, что кое-кто здесь надолго сядет в тюрьму. Ну, вам решать, хотите вы запачкаться в такой истории или нет.

Хэссон помолчал, дыша глубоко и ровно, чтобы унять сердцебиение. Мужчины переглянулись, явно не доверяя Хэссону и не зная, как теперь поступить. Предупреждение подействовало слабее, чем надеялся Хэссон. У него возникло неприятное ощущение, будто он попал в компанию классических преступников, которые не в состоянии оценить будущие последствия своих действий.

— Кто-то же должен был в конце концов привести эту мразь в чувство, — сказал крепыш с кружкой. — Они уже просто вот где!

— Да, но стоит ли вам из-за этого становиться соучастниками убийства?

Похоже, его это не убедило.

— По-моему, ты порешь чушь. Я ничего ни о каком убийстве не знаю, зато я знаю, что мне не нравится, когда полицейские бьют моих дружков.

— Взгляните на это вот как, — посоветовал Хэссон. — Вы приехали сюда сегодня спокойно выпить и, может, в картишки перекинуться. Так? Вы приехали не для того, чтобы впутаться в расследование убийства. Это штука неприятная и станет еще неприятнее, если ко всему присоединить еще вот что…

Хэссон наклонился и вытащил из кобуры пистолет Уэрри, при этом он держал его между большим и указательным пальцами, словно данный предмет внушал ему отвращение. Он позволил всем троим хорошенько на него посмотреть, потом снова вернул в кобуру.

— Не хочется размахивать перед вами пистолетом: вдруг случайно выстрелит, — с легкой улыбкой произнес Хэссон. — Мне бы это было очень неприятно, а вам, наверное, еще неприятнее. Так почему бы вам не отправиться по домам, и пусть начальник полиции займется тем, для чего он сюда приехал.

— Он хочет вам сказать: сматывайтесь, пока можете, — вставил Уэрри, поднимаясь на ноги. — Отличный совет!

— Мы уйдем, если это говоришь нам ты, Эл, — проворчал один из мужчин.

Они подняли АГ-аппараты и костюмы, неаккуратно сваленные на резном дубовом столе, и вышли в ночь. Последний громко хлопнул тяжелой дверью.

Хэссон кивнул Уэрри, который осторожно двигал плечами.

— Спасибо, Эл. По-моему, раньше они меня не понимали.

— Не вздумай благодарить меня, Роб. Я не дурак. — Уэрри отряхнул руками мундир, поднял и надел фуражку. — Я, может, и трус, но не дурак. Договорились?

— По-моему, ты не знаешь, что значит быть трусом. Напомни мне, чтобы я как-нибудь тебе рассказал…

— Оставим этот разговор, — отрывисто сказал Уэрри и посмотрел на свой коммуникатор. — Надо было сказать Генри, чтобы он держал связь. Хотел бы я знать, действительно ли это убийство.

— Грязная ложь! — неожиданно вмешался Приджен, приподнимаясь на локте. Голос его звучал невнятно, слова смазывались распухшими губами, а лицо почернело. Приджен смотрел на Хэссона быстро заплывающими глазами, в которых смешались ненависть, растерянность и возмущение. Хэссон ответным взглядом заставил его отвести глаза, попытавшись скрыть таким образом растущее чувство вины за то, что уступил доисторическим инстинктам. Уэрри поднял Приджена за ворот и кинул в кресло, с которого только что встал сам.

— Он сказал грязную ложь, — пробормотал Приджен. — У вас хватило нахальства явиться сюда и представить все так, будто…

— Он сказал правду, — прервал его Уэрри. — Кто-то поставил мины в «Чинуке», и один парнишка ранен, а другие убиты, может быть, и только одному человеку это могло понадобиться. Где Бак? Он в доме?

— Бак наверху. — Приджен поймал Уэрри за руку и в его голосе появились жалобные нотки. — Эл, ты же не станешь меня разыгрывать, правда?

— Я тебя не разыгрываю, — равнодушно ответил Уэрри. — Это серьезно.

— Ты уверен, что это не были просто пустяковые холостые заряды, или птичьи пугачи, или еще что-нибудь в том же духе?

— Это была сильная взрывчатка. Ты что-то об этом знаешь, Старр? Если да…

— Я сделал запалы, — сказал Приджен, утирая кровь с подбородка. — Но Бак говорил мне, что это только…

— Бак говорил тебе держать язык за зубами. — Морлачер, ужасно старомодный в традиционном шелковом халате, сошел с нижней ступеньки лестницы в конце коридора и направился к ним. — У тебя не хватает мозгов понять, что из тебя вытягивают признание?

Уэрри повернулся к нему.

— Тут ничего не вытягивают, Бак. Ты подложил бомбу?

— Конечно, нет. — Морлачер подошел, заглянул в лицо Приджену и недоверчиво улыбнулся Уэрри. — Это ты сделал? Ты только что уволил себя с работы.

— Это не Эл. — Приджен указал на Хэссона. — Вот он ударил меня, когда я этого не ожидал.

Хэссон кивнул:

— Он четыре раза не ожидал.

— Что тут происходит? — спросил Морлачер, нахмурившись и переводя взгляд с Уэрри на Хэссона и обратно. — Что вы тут затеяли?

— Я задал тебе вопрос, Бак. — Уэрри говорил твердо. — Ты подложил бомбу?

— Я тебе ответил: ничего не знаю ни о какой бомбе.

— Не знаешь? — Глаза Уэрри вспыхнули. — Ну, я тебе кое-что о ней расскажу. Она только что подожгла твой хреновый отель!

У Морлачера дернулись губы.

— Врешь!

— Если у тебя есть бинокль, — беззаботно ответил Уэрри, — то ты можешь посмотреть в окно и понаблюдать, как гостиничка на палочке станет шестком с огоньком.

— Я лечу! — рявкнул Морлачер.

Розовые треугольники резко выделились на внезапно побледневшем лице. Он ринулся к столу с АГ-аппаратами.

Уэрри отошел к выходной двери и прислонился к ней спиной. Жесткий и уверенный в своей безупречной форме, он превратился в человека, которого когда-то представлял себе Хэссон.

— Куда тебе лететь, решать буду я! — спокойно произнес Уэрри. — После того, как ты ответишь на мои вопросы.

— Ты, Эл? — Морлачер продолжал сражаться с ремнями аппарата. — Ты всего лишь шут, а мне сейчас не до смеха!

Он потуже затянул пояс, шагнул к двери и остановился, увидев, что Уэрри достал пистолет.

— Так как насчет бомбы? — повторил Уэрри.

— Теперь это уже превращается в неудачную шутку. Ты этой штукой никого не обманешь.

Морлачер снова двинулся вперед.

Уэрри нажал на спусковой крючок электромагнитного пистолета. Звука не было, но рядом с ногой Морлачера паркетная дощечка разлетелась в щепки.

— Следующую всажу тебе прямо в морду, — пообещал Уэрри. — Ну, так как насчет этой бомбы…

Морлачер сделал глубокий вдох, страшно раздувшись, словно он втягивал в себя какую-то природную силу для демонстрации геркулесовой мощи, потом в нем будто что-то сломалось. Побуждающая к действию энергия была нейтрализована, могущество было отнято. Он сжался и уменьшился в размерах.

— Бога ради, Эл, — взмолился Морлачер, — что ты пытаешься со мной сделать? Выпусти меня отсюда. Мне надо быть в отеле.

— Бомба…

— Это не должно было быть бомбой, — Морлачер говорил быстро, все время взмахивая трепещущими руками. — Ты же не думаешь, что я хотел разрушить отель?

— А что это должно было быть?

— Я просто хотел немного встряхнуть эту мразь. Спугнуть их оттуда. Отпусти меня, Эл.

Уэрри отрицательно помахал пистолетом.

— Какую взрывчатку ты там подложил?

— Просто старый кусок сверхдина, который я взял у Джорджа Норка в карьере Беттсвилля.

— Сверхдина! Ты взял сверхдин, чтобы попугать парнишек?

— Да, но я нарезал его на крошечные кубики.

— Насколько крошечные?

— Крошечные. Совсем крошечные! Что еще тебе от меня надо?

— Сколько они весили? — крикнул Приджен, неуклюже вскочив с кресла. — Ты мне ни о каком сверхдине не говорил! Сколько они весили?

— Откуда мне знать? — нетерпеливо проговорил Морлачер. — Пятнадцать граммов. Двадцать. Что-то в этом духе.

— Ох, Иисусе, — дрожащим голосом произнес Приджен, поворачиваясь к Уэрри. — Эл, клянусь тебе, я об этом не знал. Если в «Чинуке» кто-то есть, тебе надо бы их оттуда вывести. Он велел мне сделать около двадцати запалов.

— О каких запалах идет речь? — спросил Уэрри. — Ты имеешь в виду таймеры?

— Индукционные, Эл. Они срабатывают, если кто-то к ним приближается.

К удивлению Хэссона, Эла озадачили технические подробности, которые он только что услышал.

— Но как же можно работать с таким устройством? Что ему помешает взорваться у тебя в руке?

— Я таймеры тоже использовал. Цепи включаются только в ночное время. — Приджен пошел к Уэрри, прижимая обе ладони к избитому лицу, словно для того, чтобы оно не развалилось. — Эл, я понятия не имел…

— Не подходи, — приказал ему Уэрри, не спуская глаз с Морлачера. — Бак, и сколько этих штук ты в конце концов разместил в отеле?

— Все, — тусклым голосом ответил Морлачер.

— Где именно?

— Повсюду. По одной на каждом этаже и пару лишних в тех местах, где я нашел еду. Знаешь, там, где они развлекались…

— Ты сможешь точно вспомнить место?

Морлачер затряс головой.

— Этажи по большей части просто пустое пространство. Я смогу искать только днем.

— Ну, тут ты действительно дал, а? — Уэрри прикоснулся к кнопкам своего коммуникатора и поднес его к губам. — Виктор? Я пытался вызвать Генри.

— Я тоже пытался с ним связаться. — Голос Виктора Куигга звучал неестественно, и встревоженно. — Первый этаж уже сильно горит, Эл. Свет виден с земли, и если Генри в ближайшие минуты не вылезет в окно второго этажа, то он влип.

Похоже, огонь его отрежет.

— Ты больше не слышал взрывов?

— Взрывов? Нет, Эл. Что, могло бы…

— Виктор, срочно свяжись с Генри, — быстро сказал Уэрри. — Поднимись туда с громкоговорителем, но внутрь не забирайся! Там все заминировано! — Уэрри объяснил положение дел Куиггу, под конец распорядившись, чтобы Генри Корзин прошел точно тем же путем к окну, в которое забрался.

— Я уже лечу, — сказал Куигг. — Когда ты возвращаешься сюда, Эл?

— Скоро. — Холодный беспощадный взгляд Уэрри неотрывно следил за Морлачером. — Мне тут осталось только одно маленькое дельце.

— Пошли отсюда, — сказал Морлачер в своей обычной манере и направился к двери. — Мне надо в отель…

Уэрри продолжал стоять на его пути и качал головой.

— Ты пойдешь в МОЙ отель, Бак. У меня для вас со Старром забронированы соседние номера.

Морлачер ткнул в него дрожащим пальцем:

— Ты только что потерял хорошую работу.

— Это уже второй раз за один вечер. — На Уэрри угрозы Морлачера не произвели никакого впечатления. Он достал из кармана упаковку наклеек для ареста и кинул ее Хэссону. — Руки за спину! Роб, если не возражаешь. Я не хочу рисковать.

Хэссон кивнул, подошел к Морлачеру и завел руки великана за спину. Отодрав обертку с квадратной синей наклейки, он поместил ее между кистями Морлачера и сдвинул их, создав связь, которую невозможно было разрушить. Приджен прошел ту же процедуру почти радостно, стараясь создать образ человека, помогающего закону.

— А теперь едем, — сказал Уэрри.

Он распахнул входную дверь, и они вышли на улицу. Далеко на юге горизонт полыхал тревожными алыми бликами. Это горел отель «Чинук».

 

Глава 9

Как и предсказывал Уэрри, вокруг отеля собралось множество зевак. Как на земле, так и в воздухе. Дороги близ отеля были заполнены автомобилями, а в небе роились все время меняющиеся созвездия огней летунов. С помощью лазерного проектора в воздухе был подвешен громадный знак, ярко-красные буквы которого гласили:

ОСТОРОЖНО! СУЩЕСТВУЕТ ОПАСНОСТЬ ДАЛЬНЕЙШИХ ВЗРЫВОВ!

ОСКОЛКИ СТЕКЛА РАЗЛЕТЯТСЯ НА БОЛЬШОЙ ПЛОЩАДИ!

ДЕРЖИТЕСЬ ПОДАЛЬШЕ!

А над всем этим, в самом центре пестрого хаоса, вознесся в заоблачную высь черный остов отеля «Чинук». Пламя так и не смогло осветить его целиком, и только нижние этажи здания трепетали в гигантском кольце оранжевого ореола.

— Мне почти жаль, что я засадил Бака, — сказал Уэрри, выбираясь из патрульного автомобиля. — Ему бы следовало посмотреть на это.

Хэссон закинул голову, стараясь охватить все зрелище целиком.

— И как ты думаешь, сколько он пробудет в тюрьме?

— Адвокаты должны выудить его оттуда примерно через час.

— Наверное, не стоило трудиться и сажать его.

— Для меня — стоило. За ним был должок. — Уэрри мстительно усмехнулся. — Пошли. Я хочу узнать, как там Генри.

Он направился к бессмысленно торчащим возле отеля пожарным машинам. Телевизионщики все еще работали. Их окружала толпа мужчин и женщин, воспользовавшихся телемониторами, чтобы наблюдать за происходящим в четырехстах метрах над их головами. Когда Уэрри и Хэссон подошли поближе, от толпы отделился Виктор Куигг и пошел к ним навстречу. Глаза у молодого человека расширились и потемнели от тревоги, сделав его юное лицо похожим на мордочку какого-то ночного зверька.

— Все в порядке? — спросил Уэрри. — Где Генри?

— Все еще там, наверху, Эл. Я не смог его отыскать!

— Ты хочешь сказать, что он все еще внутри отеля?

— Наверное. Он не мог бы выбраться оттуда так, чтобы кто-то его не заметил. Генри должен был держать связь.

Голос Куигга звучал устало и испуганно.

— Старый придурок… — Уэрри приподнялся на цыпочки, чтобы увидеть телеизображение отеля. — Похоже, пламя вот-вот прорвется на второй этаж. Как он будет выбираться?

— Я тоже хотел бы это знать. Эл, если с ним что-нибудь случится…

Уэрри жестом велел молодому полицейскому замолчать.

— Из отеля есть еще один выход? Как насчет крыши?

— С крыши обязательно должен быть выход. Ребята пробирались туда именно так, но я не смог его найти, — сказал Куигг. — Там все равно что город, Эл. Всевозможные надстройки для механизмов, водонапорные баки и всякое такое.

— Ну, мы можем послать за ключами или взломать какую-нибудь дверь. — Уэрри задумался. — Только если мы заберемся внутрь и начнем спускаться, то скорее всего наступим на одну из бомб Бака. А может, все-таки рискнуть?

— Генри следовало бы держать с нами связь…

— А как насчет окон? — спросил Хэссон. — Разве там не найдется большого окна, которое можно было бы выбить кирпичом?

Уэрри мрачно помотал головой.

— Они все из взрывостойкого — взрывостойкого, подходяще, а? — мозаичного материала. Считается, что такие окна делают высотные дома психологически приемлемыми или что-то в этом духе…

— Понятно.

Хэссон приблизился к телевизионщикам и всмотрелся в изображение, которое передавал парящий в воздухе оператор. Архитектор отеля «Чинук» распространил художественный мотив на всю наружную поверхность здания, слив стены и окна в единый мозаичный узор. С чисто эстетической точки зрения здание было несомненно удачным, и было бы несправедливым ожидать, чтобы архитектор предвидел ситуацию, при которой кому-нибудь захотелось бы выброситься из окна в жесткие разреженные потоки воздуха, омывавшие небоскреб. Воображение Хэссона, застигнув его врасплох, заставило его столь реально представить подобную ситуацию, что земля покачнулась у него под ногами. Хэссон отвернулся от телемонитора: его подташнивало, дыхание перехватило… И тут он увидел, что со стороны дороги приближается какая-то женщина. В этих необычных обстоятельствах и непривычном окружении он не сразу узнал в ней Мэй Карпентер. Бледная и перепуганная, Мэй поспешно прошла мимо него и остановилась рядом с Элом Уэрри.

Уэрри обхватил ее рукой за плечи и повернул к дороге.

— Тебе нельзя здесь оставаться, золотко. Здесь опасно, и сейчас я…

— Тео исчез, — сказала она напряженным расстроенным голосом. — Я нигде не могу его найти.

— Наверное, улизнул со своими приятелями, — успокоил ее Уэрри. — Я с ним потом об этом поговорю.

Мэй сбросила его руку.

— Я всех обзвонила. Все места, где он бывает. Никто его сегодня не видел.

— Мэй, — нетерпеливо проговорил Уэрри, — разве ты не видишь, что я несколько занят?

— Он там наверху. — Ее слова звучали размеренно и невыразительно, тяжесть уверенности лишила ее голос жизни — Он там, наверху, в отеле…

— Глупости! Я хочу сказать, это же просто… глупо.

Мэй прижала ладонь ко лбу.

— Он иногда ночами летал с Барри Латцем, и они всегда летали в отель.

— Ты сама не знаешь, что болтаешь! — рявкнул Уэрри.

— Это правда.

— Если ты знала об этом, почему ничего не сказала мне? — заорал Уэрри, и лицо его исказилось нечеловеческой гримасой. — Это ты! Ты убила его!

Мэй закрыла глаза и упала бы на землю, если бы Хэссон и Уэрри одновременно не подхватили ее. Они вдвоем пронесли потерявшую сознание женщину несколько шагов и усадили на подножку ближайшего грузовика. Тут же стали собираться любопытные, но Куигг запрещающе раскинул руки и оттеснил их.

— Извини, извини, извини, — шептала Мэй. — Мне так жаль!

Уэрри взял ее лицо в ладони.

— Я не должен был говорить такого. Но только… только, Мэй, почему ты мне раньше об этом не сказала? Почему ты не дала мне знать?

— Я хотела, но не смогла.

— Не понимаю, — проговорил Уэрри почти про себя. — Я этого совершенно не понимаю. Если бы это был кто угодно, но Тео…

Хэссон почувствовал, как что-то поднялось у него из подсознания.

— Он это делал ради наркотиков, Мэй? Он принимал эмпатин?

Она кивнула, и на ее щеках появились тонкие полоски слез.

— Почему он это делал, Мэй? — продолжал Хэссон, и вдруг все стало на свои места. — Он мог видеть, когда его принимал?

— Я никак не могла этого понять, — простонала сквозь слезы Мэй и схватилась за руку Уэрри. — Однажды ночью я застала Тео, когда он выбирался из окна своей спальни и собиралась сказать тебе, но мальчик умолял меня этого не делать. Тео сказал мне, что когда он с другими ребятами и они все приняли эмпатин, он иногда может видеть то, что видят они. Он говорил, это происходит какими-то вспышками. Он говорил о телепатии и тому подобном, Эл, и он был в таком отчаянии и это было так для него важно, а я один раз слышала, как ты говорил, что эмпатин и гестальтин и тому подобное не вредят.

— Я говорил это, да? — медленно прошептал Уэрри и резко выпрямился. Коммуникатор на его запястье начал гудеть, но он этого не заметил. — Наверное, все могут ошибаться.

Мэй умоляюще посмотрела на него:

— Ему так тяжело жить в темноте.

— Ты знаешь, что здесь произошло? — спросил Уэрри, поправляя фуражку и возвращаясь к привычной роли. — Мы спешим делать выводы. Мы чертовски спешим с выводами, ведь нет никаких доказательств того, что в отеле кто-то есть. То есть, кто-то, кроме Генри Корзина.

Виктор Куигг подошел поближе, щелкая пальцами поднятой руки, чтобы привлечь внимание Уэрри.

— Эл, не хочешь ли ответить на радиовызов? По-моему, что-то случилось.

— Ну вот, — с торжеством проговорил Уэрри. — Это Генри Корзин с сообщением, что все проверил.

— По-моему, это не Генри, — пробормотал Куигг, смертельно побледнев.

Уэрри вопросительно посмотрел на него и поднес коммуникатор к губам:

— Говорит начальник полиции Уэрри.

— Вам не следовало это делать, Уэрри. — Голос по радио звучал неестественно, слова произносились с торжественной неспешностью, словно каждое из них надо было рассмотреть и взвесить, прежде чем включить в послание. — Вы сегодня совершили массу нехороших поступков.

Уэрри чуть опустил руку и озадаченно уставился на передатчик.

— Это Барри Латц?

— Неважно, кто это. Я просто хочу вам сказать, что все, случившееся сегодня — это ваша вина. Это вы убийца, Уэрри, а не я. Не я.

Прислушиваясь к мучительно выговариваемым словам и фразам, Хэссон догадался, что говоривший серьезно ранен. А еще он почувствовал мрачную убежденность в том, что к без того уже кошмарной ситуации добавился какой-то новый ужас.

— Убийца? Что это за разговор об убийстве? — Уэрри схватился за борт грузовика. — Погоди-ка минутку! Мой парень там? Тео ранен?

— Он был здесь, когда взорвалась бомба. Вы этого не ожидали, правда, мистер Уэрри?

— Он в порядке?

Наступили долгая пульсирующая тишина.

— Он в порядке? — крикнул Уэрри.

— Он сейчас со мной. — Голос говорил неохотно, неприязненно. — Вам повезло, он в норме.

— Слава Богу, — выдохнул Уэрри. — А как насчет полисмена Корзина?

— Он тоже со мной, но он не в норме.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Уэрри напряженным голосом.

— Я хочу сказать, что он мертв, мистер Уэрри.

— Мертв? — Уэрри поднял глаза на отель, который теперь походил на черный диск, окруженный тонкой короной, совсем как луна во время солнечного затмения. — Почему у тебя радио Корзина, Латц? Ты убил его?

— Нет, это вы его убили. — Голос заволновался. — Это вы виноваты! Послали толстого, рыхлого старика сюда за мной. Я всего один раз его ударил и… — Наступило недолгое молчание, а когда голос снова заговорил, в него вернулись невыразительные нечеловеческие ноты. — Вам следовало подняться сюда самому и выполнять эту грязную работу, мистер Уэрри. Я бы ничуть не был против схватиться с вами. Ни капельки.

— Поспокойнее, Латц! Давай попробуем вернуть этому разговору смысл, пока еще не поздно, — уговаривал Уэрри — Что, по-твоему, я сегодня сделал? Что ты имеешь против меня?

— Бомбу, мистер начальник полиции Уэрри. Бомбу!

Уэрри топнул ногой.

— Что за глупая шутка! Ты что, все еще глотаешь свои дурные пилюли, Латц? Эту бомбу подложил Бак Морлачер, и тебе это чертовски хорошо известно!

— А в чем разница? Вы ведь на него работаете, разве не так?

— Я на него не работаю, — сказал Уэрри, беря себя в руки. — Я только что посадил его в тюрьму.

— Ах, как смело! — издевался голос. — Он отсидит целый час, а двадцать минут ему скостят за хорошее поведение. Что по мне, так этого слишком мало за то, что он прикончил моего двоюродного брата и сломал мне ребра.

— Сэмми не умер. Он в больнице, и он жив.

Наступила пауза, передышка в словесном поединке, потом невидимый противник сделал следующий логический шаг:

— Толстый полисмен мертв.

Уэрри сделал глубокий вдох.

— Послушай меня, Барри. Если ты не хотел убивать Генри Корзина, то это меняет дело. Мы сможем поговорить об этом позже. Сейчас меня занимает только одно: чтобы больше никто не был ранен или убит. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Тебе следует знать, что Бак по всему отелю разбросал около двадцати таких мин. Они есть на каждом этаже, и у них специальные запалы, которые срабатывают, если кто-то близко к ним подходит. Где ты сейчас?

— На третьем этаже.

— Ну, ты должен отвести Тео вниз, к окну второго этажа, в котором есть дыра. Вылезайте через окно, и дальше будем действовать мы.

— Будете действовать вы! — Радио на запястье Уэрри невесело засмеялось, смех перешел в хрип. — Не сомневаюсь, вам это очень хочется, правда?

— У тебя нет выбора, — сказал Уэрри. — Это единственное, что ты можешь сделать.

— Не пойдет, мистер Уэрри. Я даже не уверен, что смогу подойти к тому окну. Внизу становится очень жарко. А если бы и смог, то не думаю, что прыгну достаточно далеко, чтобы высвободить мое поле. Я упаду намного ниже первого этажа, прежде чем получу подъемную силу.

— Никто не будет тебе мешать. Я только хочу вызволить Тео. Клянусь тебе! Я клянусь тебе, Барри! Я готов дать тебе любые гарантии!

— Не тратьте зря усилий, мистер Уэрри. Мы идем на крышу. Я уверен, что улечу оттуда, и уже завтра буду в Мексике.

— Ты этого не сможешь сделать, — сказал Уэрри, начиная отчаянно метаться по кругу. Хэссону больно было на него смотреть. — Включи мозги, парень!

— Именно это я и делаю, — уверил его голос. — Почем мне знать, может тех других бомб не существует? Но даже если они есть, это достаточно большое здание, а у меня есть миноискатель. Тео может идти впереди.

Уэрри остановился.

— Я тебя предупреждаю, не делай этого!

— Ну-ну, я не хочу, чтобы вы волновались, мистер Уэрри — Голос звучал возбужденно, нервно, насмешливо. — Мы с Тео не спеша прогуляемся до крыши. Если все будет удачно, вы сможете его оттуда забрать минут через пять. Только позаботьтесь о том, чтобы никто не пытался взять меня. У меня пистолет толстяка, и я умею им пользоваться.

— Латц! ЛАТЦ!

Уэрри сжал приборчик на запястье, словно пытаясь заставить его ответить, но радиосвязь была прервана. Мэй Карпентер закрыла лицо руками и тихо рыдала. Уэрри молча нарисовал пальцем на своей груди ремни АГ-аппарата и толкнул Куигга к машине. Виктор понимающе кивнул и побежал. Уэрри пошел к телевизионщикам, и собравшиеся вокруг них люди вдруг как будто растворились.

— Как дела на втором этаже? — спросил он. — Я еще смогу забраться в то окно?

— Смотри сам, Эл. — Главный оператор указал на изображение нижней части отеля. Все видимые окна первого этажа полыхали уже не оранжевым, а ослепительно белым огнем. — Ты, наверное, мог бы залезть в него, но похоже, второй этаж в любую секунду может провалиться.

— Лучше я поднимусь повыше.

Уэрри подбежал к пожарной машине и через несколько секунд вернулся с терморезаком, напоминавшим по форме штык. Виктор Куигг, не говоря ни слова, стал помогать ему надевать АГ-аппарат. Хэссон стоял рядом и каждый раз, когда пытался представить себе, что намерен сделать Уэрри, мысленно проваливался в головокружительную пропасть. Он наблюдал, как Эл плотно закрепляет широкие ремни, и ощущал себя слабым, беспомощным и каким-то непонятным образом виноватым в том, что случилось с Уэрри.

Уэрри мрачно улыбнулся и застегнул последнюю пряжку.

— Ну вот оно опять, Роб! Выбора нет.

— Не знаю, — проговорил Хэссон, чувствуя себя Иудой. — Может, не следовало бы действовать силой. Все может повернуться… Я хочу сказать, не лучше ли подождать…

— Ждал бы ты, если бы там был твой сын?

Хэссон попятился, пристыженный и испуганный, а Уэрри включил огни, повернул рычаг на поясе и легко подпрыгнул в воздух. Он начал быстро подниматься, падая в небо: уменьшающийся огонек, звезда, которую позвали заниматься тем, чем обязаны заниматься звезды. Далеко вверху, словно готовясь дать ему бой, черный диск отеля выбросил в небо ленту желтого пламени. Эта вспышка, миниатюрный солнечный протуберанец, почти сразу же померкла, и зрители услышали глухой раскатистый взрыв. Куигг выхватил из кармана громкоговоритель.

— Это взорвалась еще одна бомба! — объявил он. — Осторожнее, берегитесь осколков стекла!

Хэссон бросился под защиту пожарной машины. Прошло достаточно много времени, пока наконец-то вокруг них началось недолгое неравномерное постукивание. Как только опасность миновала, Хэссон вернулся к телемониторам. Форма и сила взрыва говорили о том, что он произошел на первом этаже, но Хэссон хотел удостовериться, что Эл Уэрри благополучно преодолел разбросанный ветром град осколков.

Оператор Сек включил микрофон.

— Терри, следи, как будет подлетать Эл Уэрри. У него резак, и он собирается проникнуть внутрь через одно из верхних окон. Мы тут должны получить немало хороших кадров, так что держись неподалеку. Понял?

— Понял, Сек, — послышался ответ Терри Франца, и изображение на мониторе головокружительно качнулось.

Оно сфокусировалось на фигуре Уэрри, которая промелькнула на фоне адского пламени первого этажа отеля, а потом поплыла выше и выше в сгущающуюся темноту. У Хэссона нелепо перехватило дыхание, когда он заметил, что в нарушение правил полета, на Уэрри вместо шлема надета его нарядная фуражка.

Уэрри завис примерно в пяти метрах от окна пятого этажа и вытащил пистолет. Он прицелился и выстрелил. Камера с ее превосходным разрешением в малом освещении показала, что в одном из квадратов рамы появилось отверстие Уэрри продолжал стрелять, попадая все в тот же квадрат, пока не выбил все стекло. Затем он сунул пистолет в кобуру и включил терморезак, кончик которого почти сразу же засветился ярко-белым огнем. Не колеблясь, Уэрри чуть-чуть отодвинулся от стены отеля и поднялся повыше. Оператор показывал, как далеко внизу, подобно размытым огонькам свечек, поблескивают фары машин.

Уэрри переключил управление и бросился к окну. Как только он попал в зону интерференции полей, тут же началось падение, но Эл правильно рассчитал расстояние и успел просунуть левую руку в подготовленное отверстие. Ноги его заскользили по поверхности окна в поисках опоры. Ему удалось ее найти, он устроился понадежнее и, взяв резак в свободную руку, поднес его к оконной раме. Солнечно-белый клинок легко заскользил по металлу и стеклу, оставляя за собой светящуюся оранжевым линию. Крепко цепляясь за раму, Уэрри начал увеличивать разрез. Ветер ожесточенно рвал его мундир, и в горле Хэссона поднялась волна холодной тошноты.

Он отвернулся, боясь, что его вырвет, но справился с собой и вновь взглянул на экран. В это время во мраке за распластавшимся на окне Уэрри мелькнула мужская фигура в летном костюме без каких-либо опознавательных знаков. Треугольный бледный мазок лица. Вытянутая правая рука. Хэссон невольно вскрикнул: Эл Уэрри сорвался! Терморезак выпал у него из руки и исчез из вида. Уэрри некоторое время падал, но инерция падения вывела его из зоны интерференции, и его тело поплыло по ветру. Руки и ноги слабо и несогласованно двигались, фуражка сорвалась и исчезла в темноте, как улетающая птица.

Зловещий прямоугольный провал окна снова был пуст.

Для Хэссона наступил мучительный период смятения, во время которого он лишь смутно осознал, что Виктор Куигг прыгнул в небо и выпустил пластиковый шнур рулетки на поясе. Рядом с ним кто-то кричал, но голоса казались странно далекими. Мириады ярких точек кружили в ночном небе. Вновь появился какой-то сразу постаревший Куигг, он тащил за собой на привязи неподвижное тело Уэрри, к которому потянулось множество рук. Оно было тяжелым и обмякшим. Эла положили на траву.

Неожиданно оказалось, что Хэссон стоит на коленях рядом с Уэрри и с разрывающим сердце отчаянием смотрит на пулевое ранение в левом плече полицейского Местоположение раны казалось относительно безобидным — чуть выше подмышки. Такое ранение заставило бы персонаж голопьесы только чуть поморщиться, но вся левая часть мундира Уэрри намокла от крови и блестела как кусок свежей печени. Лицо Уэрри было бледно почти до прозрачности. Его блуждающий взгляд вдруг остановился на Хэссоне и губы зашевелились. Хэссон нагнулся ниже.

— Все валится на тебя, — прошептал Уэрри. — Забавно, как все…

— Молчи, — приказал Хэссон. — Не пытайся говорить.

Уэрри слабо пожал его пальцы.

— Ты не поверишь, Роб, но я даже не… даже не беспокоюсь о…

И он умолк. Пальцы его разжались, и рука безжизненно упала на траву.

Хэссон выпрямился и посмотрел по сторонам полными слез глазами. Ожидавший неподалеку мужчина вручил ему фуражку Уэрри, которая почему-то упала в непосредственной близости от них. Виктор Куигг поднялся с колен, схватил фуражку и положил ее Уэрри на грудь. Он несколько секунд постоял над телом, потом повернулся и пошел по направлению к ближайшей полицейской машине, волоча по траве налившиеся свинцом ступни. Хэссон побежал за ним и схватил за руку.

— Куда ты собрался, Виктор? — спросил он.

— Мне нужно ружье, — каменным голосом проговорил Куигг. — Я поднимусь на крышу отеля и буду там ждать с ружьем.

— Латц может даже не добраться до крыши.

— Если доберется, я буду ждать его там с ружьем.

— Подумай лучше о Тео, — проговорил Хэссон, не узнавая своего голоса.

— Дай мне пистолет и запасной АГ-аппарат.

 

Глава 10

«Ничего не происходит. Я еще на земле, в безопасности. Ничего не происходит».

Хэссон смотрел, как нижняя часть отеля «Чинук» расцветает и разворачивает лепестки, подобно какому-нибудь растению. Когда круглое здание заполнило все его поле зрения, он начал различать детали конструкции: пакет горизонтальных консолей, паутину балок и межреберных впадин, два круглых отверстия лифтовых шахт, одно из которых переливалось бликами жуткого красноватого света, что делало его похожим на черный вход в ад.

«Вот видишь, все очень просто. Основание опорной колонны было помещено над геологически слабым слоем или трясиной, и вот теперь все строение погружается в нее наподобие поршня. Я все еще на земле, в безопасности, и наблюдаю, как отель опускается ко мне».

Оказавшись возле нижнего края здания, Хэссон впервые услышал, как ревет и клокочет пламя. Вниз пожар пока не шел, только несколько сверкающих узких щелей свидетельствовали о том, что балки и плиты терзает жар, но пламя и горячие газы прорывались через лестничные и вентиляционные ходы к другим этажам. Их продвижение отмечалось треском дерева, взрывами лопающегося стекла и бочек с краской. Облака дыма, перемешанные с лентами долго не гаснущих искр, уносились ветром вдаль.

«Это совершенно завораживает: это просто честь, хотя и несколько мрачная, стоять здесь на земле и так хорошо видеть все, происходящее в отеле. Нельзя не вспомнить о Содоме и Гоморре. Все же, хоть я и стою в безопасности на земле, это окно второго этажа уже очень близко, и если я собираюсь туда небрежно залезть, просто для того, чтобы быстренько осмотреться, мне пора подумать о том, как я собираюсь…»

Хэссон с силой ударился об оконную раму: инерция пронесла его через зону интерференции почти без потери скорости. Он ухватился за оплавленный металл в том месте, где были вырезаны четыре оконных элемента. Ноги, скользя, нашли опору на краю ничего, и Хэссон неожиданно оказался внутри отеля. Тяжело дыша, он стоял на замусоренном полу из композита. Здесь шум пожара был слышнее, и Хэссон сразу ощутил пробивавшийся снизу жар. Ему вдруг пришло в голову, что пол в этом месте не выдержит такую температуру больше нескольких минут.

Он осмотрелся, краем глаза заметил парящего в воздухе за окнами оператора с телекамерой и различил косые зубцы ближайшей лестницы. Строители закончили только несущие стены, и внутренний вид отеля напоминал огромное ночное поле битвы, где десятки мелких столкновений были отмечены мимолетными искрами и отблесками. Хэссон подбежал к лестнице и бросился вверх.

Терморезак, который он пристроил на поясном ремне — слева, пистолет, который во время бега чуть не выпал из кобуры, Хэссон взял в правую руку. Он был почти уверен, что Латц и Тео Уэрри прошли чуть раньше тем же путем, поэтому он не опасался мин, но пришло время готовиться к встрече с самим Латцем. Парень стрелял в Уэрри с четвертого этажа, но поднимаются они наверняка медленно — Латц ранен, а Тео слеп. Хэссон рассчитал, что догонит их уже на восьмом этаже. Он снял пистолет с предохранителя и стал на бегу отсчитывать этажи.

«Четыре лестничных марша на каждый этаж, значит я. Или их только три? Может, я выше…»

Хэссон и Барри Латц заметили друг друга одновременно.

Латц стоял на широкой площадке, и смотрел вверх, где скрюченная фигурка Тео ощупью пробиралась по очередному маршу ступенек, отвратительно опасных из-за отсутствия перил. Как только Латц заметил Хэссона, он упал на одно колено и начал палить из полицейского пистолета, который забрал у убитого им Генри Корзина. Хэссон еще не успел остановиться, ему негде было укрыться, у него даже не было времени, чтобы вскрикнуть или составить тактический план. Можно было рассчитывать только на основные инстинкты выживания.

Хэссон вскинул пистолет и начал нажимать на спусковой крючок так быстро, как только позволял механизм. Он с омерзением осознавал, что вляпался в нечто под названием честный бой или классический пое�инок, результат которого будет определяться в равной мере слепо вращающейся рулеткой удачи и личными качествами противников. Отдача дергала пистолет в его руке снова и снова, но слишком медленно: казалось, целые века проходят между беззвучными ударами.

Одновременно произошли два события. Где-то на нижних этажах взорвалась бомба и по центральной лестничной клетке взметнулся столб янтарно-красного пламени, и в то же самое мгновение, словно задетый взрывом, Латц грохнулся на спину. По зданию пробежала мощная волна вибрации, выбивая плиты пола и вызывая целую серию более слабых взрывов. Но Латц не шевельнулся. Хэссон взбежал на площадку и с опаской направил на него пистолет. Латц лежал, зажав обеими руками лоб, с поблекшими и остановившимися глазами, рот его открылся в удивленной гримасе.

Хэссон отвернулся от него и тут же увидел, что Тео Уэрри упал на колени. Парнишка находился всего в нескольких сантиметрах от неотгороженного края пропасти, которая заканчивалась далеко-далеко внизу и… Он начал неуверенно подниматься на ноги. Хэссон открыл было рот, чтобы предостерегающе окликнуть его, но тут же представил себе, что может произойти, если он испугает Тео. Крепко стиснув зубы, чтобы не закричать, Хэссон взлетел по ступеням, обхватил рукой Тео и оттащил его от края пропасти. Мальчик начал вырываться.

— Все в порядке, Тео, — твердо проговорил Хэссон. — Это Роб Хэссон.

Тео перестал вырываться:

— Мистер Холдейн?

— Именно это я и хотел сказать. Пошли, будем отсюда выбираться.

Хэссон схватил парнишку за ремень АГ-аппарата и потащил его вниз, к только что покинутой им площадке. Он провел Тео мимо тела Латца, подальше от зияющей пасти лестничной клетки, к окну во внешней стене. Темный мир за стеклами казался мирным, разумным и приветливым. Хэссон сунул пистолет в карман, вынул из-за ремня терморезак и включил его.

— Я никак не пойму, — сказал Тео, поворачивая голову из стороны в сторону. — Как вы сюда попали?

— Так же как и ты, сынок.

— Но я думал, что вы не умеете летать.

— В свое время полетал.

Хэссон включил резак, превратив его в колдовской меч белого пламени.

В его свете стало заметно напряжение на испачканном лице Тео.

— Что случилось с Барри?

— У него был пистолет. Он стрелял в меня и мне пришлось стрелять в ответ.

Вознеся молитву о том, чтобы Тео не продолжал расспросов, Хэссон повернулся к окну и скользнул концом резака по ближайшему стеклу. Лезвие прошло почти без сопротивления, и розоватые светящиеся капли поползли вниз по поверхности стекла.

— Я слышал, как несколько минут назад мне что-то кричал отец, — сказал Тео, повысив голос. — Где он сейчас?

— Мы поговорим об этом позже, Тео! Главная наша забота сейчас, это…

— Барри в него стрелял?

— Я… Боюсь, именно это и случилось. — Хэссон повел лезвием ножа в сторону, рассекая металлическую перемычку. — Послушай, Тео, я вырезаю отверстие в окне и через пару минут мы отсюда выберемся. Приготовься лететь.

Тео нащупал его руку и сжал.

— Он погиб, да?

— Мне очень жаль, Тео… Да!

Не в силах смотреть на парнишку, Хэссон все свое внимание сосредоточил на окне и здорово удивился, когда заметил, как в одном из стекол в непосредственной близости от его лица появилось круглое отверстие. Неразбериха в мыслях, занятых Элом Уэрри, его сыном и необходимостью выбраться из горящего отеля была настолько велика, что неожиданное появление отверстия в стекле показалось ему поначалу чем-то неважным, в лучшем случае каким-то посторонним явлением, не представлявшим для него никакого интереса. Может, это тепло резака искривляет оконную раму и заставляет…

В стекле появилась вторая дырка, и в голове Хэссона мелькнула невероятная мысль.

Он резко повернулся и увидел, что на площадке стоит Барри Латц. Парень по-прежнему прижимал руку ко лбу — лицо его представляло собой ужасающую кровавую маску, и он стрелял из пистолета — пистолета который Хэссон не позаботился отбросить от его тела. Чисто инстинктивно Хэссон швырнул в Латца терморезак. Он пролетел, странно закручиваясь, как двойное солнце, вращающееся вокруг невидимого соседа, слегка коснулся бока Латца, прогремел по полу, рассыпая фонтаны искр, и исчез в пропасти лестничной клетки. Латц, который и до того неуверенно покачивался, упал на пол. Его конечности один раз конвульсивно дернулись, и парень затих, в мгновение превратившись из человеческого существа в нечто, не имеющее никакого отношения к жизни.

Хэссон, которому показалось, что резак практически не задел Латца, подбежал к телу. Мимолетное прикосновение, нежнейшее касание солнечного клинка выжгло в груди мальчишки дымящуюся борозду. На этот раз уже не было необходимости лишать его оружия. Подавив естественную реакцию, Хэссон подошел к краю лестницы и заглянул вниз в поисках резака. Взору его предстал бездонный ад, заполненный клубами дыма, из которого то и дело вырывались всполохи огня. Безнадежно чертыхаясь, Хэссон подбежал к Тео, который по-прежнему стоял возле окна с потрясенным и испуганным видом.

— Мы потеряли резак, — проговорил Хэссон, стараясь подавить невольно прорывающиеся панические нотки. — Ты знаешь, как отсюда выбраться?

Тео покачал головой.

— Где-то на крыше есть дверь, но я не смогу ее найти. Меня всегда кто-нибудь приводил и уводил.

Хэссон взвесил шансы, прикидывая какой ужас хуже, и принял решение.

— Пошли, сынок, мы идем вниз — и идем быстро.

Он взял Тео за руку и поволок к лестнице. Парнишка пытался задержаться, но Хэссон был слишком силен для него и через несколько секунд они уже совершали гибельный спуск в отвратительные нижние этажи отеля. Теперь Тео старался не отставать от Хэссона, но эта задача была не по силам слепому, и их путь стал бесконечной цепью столкновений, полупадений и долгих, вывихивающих щиколотки скольжений. От катастрофического падения в центральный пролет их спасло то, что на нижних этажах в свое время успели установить перила.

С каждой пройденной ими площадкой жар, вонь и треск становились все сильнее, а когда они, наконец, достигли второго этажа, Хэссон с ужасом увидел, что пол начал распадаться. Некоторые плиты выгнулись, как песчаные дюны, и края их начали светиться. Конструкцию сотрясали мощные толчки, сопровождаемые пугающими низкочастотными стонами, подсказывающими, что пол вот-вот провалится.

Хэссон подтолкнул Тео к отверстию в большом окне. Он схватил парнишку за плечи, повернул лицом к себе и включил его АГ-аппарат. Лампочка готовности на поясе Тео осталась мертвой. Взгляд Хэссона привычно скользнул по оборудованию Тео и пораженно замер на пустых зажимах, в которых должен быть аккумулятор. И тогда Хэссон действительно чуть не запаниковал.

— Тео! — крикнул он в ужасе. — Твой аккумулятор! Где твой аккумулятор!

Руки Тео сжались у пустых зажимов.

— Барри его забрал… Мексика… Я забыл…

— Ничего… это поправимо…

Хэссон почувствовал, как губы его сложились в бледное подобие улыбки. Он отсоединил свой аккумулятор и присоединил к аппарату Тео.

— Я совершенно забыл, — сказал Тео. — Когда я услышал про папу… Что мы будем делать?

— Мы выбираемся отсюда, как и планировали, — ответил ему Хэссон. — Ты полетишь первым, а я за тобой, когда найду другой аккумулятор.

Тео повернул свое слепое, но все понимающее лицо к пылающему внутри отеля аду:

— Как же вы?..

— Не спорь! — приказал Хэссон, заканчивая подключение и оживляя горошинку света на поясе Тео.

— Мы могли бы попробовать вместе, — предложил Тео. — Я слышал, что люди летают на закорках друг у друга.

— Ребятишки! — Хэссон толкнул его к отверстию. — Не взрослые, Тео. Вместе мы далеко превзойдем базовый вес. Любой, кто увлечен полетами как ты, должен был слышать о БВ и коллапсе поля.

— Но!

— Вылезай! Я установил тебе чуть меньше мощности, чем надо для поддержания высоты. Когда выберешься, просто дрейфуй и опускайся. Ну же… Давай!

Изо всех сил Хэссон толкнул парнишку в прохладное черное убежище ночного неба. Тео, чувствуя, что падает, добавил еще толчок ногами и превратил падение в нырок, вынесший его далеко за пределы интерференции, к драгоценным переливам городских огней. Он медленно поплыл в мягком воздушном море.

Хэссон проводил его взглядом и вдруг почувствовал, что плита у него под ногами начала трястись и шевелиться, словно живая. Он сошел с нее и теперь уже спокойно направился к лестнице, испытывая скорее любопытство, чем страх за свою жизнь. И в этот момент плита взорвалась, разлетевшись на множество пылающих осколков. Некоторые из них посыпались на нижний этаж, другие полетели вверх в ревущей струе пламени, от которого на площадке стало светло, как днем. У Хэссона выступили слезы на глазах. Он бегом бросился к лестнице и рванулся вверх, каждую секунду ожидая, что под ногами окажется пустота. Новые угрожающие раскаты и усиление свечения подсказали ему, что конструкции отеля начинают уступать растущему натиску огня.

Хэссон попытался бежать еще быстрее, заставляя свои ноги с каждым шагом перешагивать как можно больше ступенек, дыхание его превратилось в раздирающие горло хрипы. Хэссон вдруг испытал новый страх, а вдруг он пробежал тот уровень, на котором лежало тело Латца. Или… Вдруг Латцу удалось пережить казавшуюся смертельной рану, хотя бы ненадолго, и его больше нет на площадке? С испугом посмотрев вверх, Хэссон заметил, что еще только приближается к тому месту, где кончаются перила, значит все в порядке! Он птицей пронесся еще один огромный пролет и испытал мгновение глубочайшего облегчения при виде неподвижного тела Латца. Труп лежал на том же месте, где Хэссон оставил его в последний раз.

Подойдя к мертвецу, Хэссон опустился на колени и ощупал его, ожидая почувствовать прямоугольник аккумулятора Тео либо в карманах Латца, либо поблизости на полу. Он не смог его найти. Тогда Хэссон стал искать рядом на площадке, но вскоре понял, что в неровном и неярком свете любой кусок мусора или строительного материала будет казаться ему аккумулятором.

Внизу взорвалась еще одна бомба. За взрывом последовали уже хорошо знакомые Хэссону столбы пламени и облака пыли и дыма. Вместе с градом бумажных и пластмассовых комков пришло ощущение движения пола, пугающее чувство его ненадежности.

И тут Хэссон наконец-то осознал, что просто глупо в момент крайней опасности поддаваться природной слабости и позволять себе быть брезгливым. Он перекатил тело Латца на бок, обнажив обугленную непристойность смертельной раны, и отсоединил аккумулятор от АГ-аппарата мертвеца. Сама коробочка и ее контакты были густо измазаны темной кровью. Хэссон прижал аккумулятор к груди и тяжело побежал вверх по лестнице.

Подъем теперь был затруднен отсутствием перил. Длительная и тяжелая нагрузка сделала ноги Хэссона слабыми и непослушными. Все чаще и чаще у него подгибались колени, а ступни не дотягивались до цели. При отсутствии же ограждения даже небольшая потеря равновесия могла в любой момент привести к безвозвратной прогулке в бушующий огненный ад первого этажа. В довершение всего, Хэссон находился теперь в той части отеля, где, насколько он знал, еще никто не ходил после того, как Морлачер расставил там свои сюрпризы. А это означало, что существует дополнительная опасность быть прихлопнутым невидимой рукой костлявой старушки. Остатки мыслительных способностей подсказали Хэссону, что с этой опасностью он вынужден смириться, главное — выбраться из отеля, и для этого ему обязательно надо подняться до самой крыши и найти там выход, которым пользовались Барри Латц и другие непрошенные гости «Чинука». Это был отчаянный и опасный план, но другого для Хэссона не существовало.

Отныне он сосредоточился только на ближайшем будущем!

Испытывая мучительную боль в мышцах ног и стараясь не слышать свое шумное дыхание, Хэссон стал гадать, ведет ли лестница, по которой он поднимается, на крышу. Планировалось устроить наверху сады и плавательные бассейны, так что, скорее всего, было предусмотрено, что постояльцы смогут попадать наверх не только с помощью лифта, но и по лестницам. Подгоняемый надеждой легко оказаться на свободе, под чистым звездным небом, Хэссон устремил взгляд вверх. Интересно, сможет ли он узнать верхнюю площадку?

Это оказалось несложным. Почти все пространство верхнего этажа от пола до ставшего невидимым потолка оказалось заполненным непроницаемыми клубами черного дыма.

Задыхаясь, Хэссон упал на ступеньки, круто поднимавшиеся к верхнему этажу, и почувствовал себя крепостью, осажденной неприятелем со всех сторон. Нижний край многометрового дымного покрывала был удивительно резко очерчен. Он шевелился и вздувался, как поверхность слабо кипящего супа, который почему-то видишь перевернутым вверх ногами. Между ним и полом оставался тонкий пласт чистого воздуха. Заглянув в прозрачный слой этого бутерброда, Хэссон различил еще один лестничный марш, начинавшийся на противоположной стороне площадки. Ступени были уже, чем те, на которых он сидел, и они наверняка вели прямо к выходящей на крышу отеля двери.

Хэссон не двигался еще несколько мгновений, затем сделал глубокий вдох и побежал по лестнице вверх. Казалось, ноги сами находят ступени. Ослепший в дыму Хэссон пулей несся к свободе, понимая, что одного вдоха этой вонючей черноты будет достаточно для того, чтобы произошла катастрофа. Почти в тот же момент ему в голову пришла новая мысль: как можно быть уверенным, что ступеньки, по которым он сейчас бежит, той же конфигурации, что и нижние? Откуда он знает, что не сверзится сейчас в пропасть? Отгоняя эту жуткую мысль, Хэссон продолжал свой ужасный бег. Чтобы хоть как-то ориентироваться в пространстве, он старательно вел рукой по грубой поверхности стены, пока не достиг маленькой площадки и металлической двери. Дверь была на засове с висячим замком!

Но Хэссон был почти благодарен этой двери за то, что ее очевидная надежность не соблазнила его на трату драгоценного времени в тщетных попытках ее взломать. Не останавливаясь, он круто развернулся и побежал обратно. Хэссон достиг места старта как раз тогда, когда его легкие уже начали сдавать и упал на ступени. Липкий едкий дым расцарапал ему ноздри и горло и вызвал приступ кашля. Хэссон судорожно цеплялся за ступени и долго и исступленно кашлял, но какая-то неведомая частица его сознания, презирая такую ничтожную мелочь, использовала эти мгновения астральной отрешенности, чтобы оценить ситуацию.

С того момента, как Хэссон попал в отель «Чинук», его жизнь зависела от взаимодействия разнообразных сил. Некоторые факторы ему мешали, они были связаны с людьми, другие имели чисто физический характер, и не все действовали исключительно против него. Например, конструкция и план отеля предоставили ему возможность передохнуть, дали время для маневра. Огонь напоминал архаичный реактивный двигатель, которому нужны воздухозаборники и эффективный механизм выхлопа, без чего он никогда не достигнет полного смертоносного великолепия. То, что крыша отеля оставалась закупоренной и неповрежденной, о чем свидетельствовало пойманное здесь в ловушку дымное покрывало, лишило огонь тяги, которой он так жаждал, замедлило его продвижение и парализовало возможный размах. Если бы не было слоя дыма, то и его, Роба Хэссона, уже не было бы в живых: он давным-давно был бы поглощен пламенем и превращен в головешку. Невезение Хэссона в том — и здесь нет злого умысла физического мира — что то же самое ядовитое облако теперь не дает ему возможности как можно быстрее отыскать единственный выход во внешний мир…

Далеко внизу часть здания задрожала в каком-то катаклизме, вдруг выгнувшем балки лестницы, на которой сидел беглец. Послышались чудовищное дрожание и грохот. Это целые лестничные марши отламывались от опор и падали вниз, как небрежно выпущенные из руки игральные карты. Потоки горячих газов гейзерами пронеслись по лестничной клетке, взбив пелену дыма.

Хэссон невольно застонал. Лестница, за которую он цеплялся, вновь слегка дрогнула. Он переполз на пол этажа и прижался к плитам, чтобы оставаться в полосе чистого воздуха.

При этом всякий раз, когда очередной клуб дыма захватывал его своим нижним краем, Хэссон вынужден был задерживать дыхание. Даже на уровне пола воздух был так загрязнен, что раздражал легкие, и у него начался медленный неотвязный кашель. В глазах запульсировал красный туман.

Хэссон моргнул, прищурился и попытался вглядеться в видимое пространство своего съежившегося мирка. И тут он сделал запоздалое открытие, что мерцающий невдалеке неверный красный свет — не случайное явление, а что-то, имеющее отношение к внешнему миру. Движимый непонятным побуждением, Хэссон пополз вперед. В конце концов, невообразимое время спустя, он обнаружил, что оказался на берегу круглого озера!

Хэссон затряс головой, стараясь вернуть себе ощущение пространства и способность оценивать ситуацию.

То, что он видел, было не озером, не прудом, не бассейном. Это была… лифтовая шахта.

Сузив глаза до щелочек, чтобы роговицу не обожгло рвущимся вверх раскаленным воздухом, Хэссон заглянул в уходящие в бесконечность чередующиеся кольца темноты и оранжевого пламени. В самом центре этой бесконечности, где-то далеко-далеко чернел маленький немигающий зрачок.

Он как будто гипнотизировал Хэссона, манил его, соблазнял.

Хэссон с усилием оторвался от него и перевел взгляд на тяжелый кубик аккумулятора, который все еще сжимал в руке. Он перекатился на бок, и действуя с неспешной четкостью человека в трансе, вставил элемент в пустые зажимы. При этом он умудрился заметить, что на металлическом корпусе осталась глубокая царапина от терморезака, оборвавшего жизнь Барри Латца. Хэссон стер темную липкую кровь с клемм и подключил их к антигравитационному генератору. Теперь ему оставалось только повернуть выключатель и шагнуть в ожидающую его шахту. Упасть в безопасность, мимолетно подумал Хэссон.

Конечно, это был необычный способ спасения — его не найдешь в рекомендациях многочисленных пособий по технике полета. АГ-поле будет искажено и не подействует внутри лифтовой шахты, а это значит, что он пролетит четырнадцать этажей и даже больше, минует массив непосредственно самого отеля, и только после этого появится подъемная сила. Свободное падение будет длиться примерно шестьдесят метров, и это расстояние Хэссон пролетит где-то за четыре секунды, если сделать небольшую поправку на сопротивление воздуха. Конечно надо признать, что это неприятный и неуютный, скажем так, старт, он может выбить из колеи человека робкого или неоперившегося новичка, но для опытного воздушного полицейского, который, совершая арест, однажды пролетел к земле три тысячи метров, это пустяк, просто пустяк…

Хэссон повернул выключатель на поясе и улыбнулся дрожащей недоверчивой улыбкой: контрольная лампочка не загорелась. Итак, его АГ-аппарат не работает и у него нет шансов выбраться отсюда.

«Я назову тебе три вещи, которые это может означать, — подумал Хэссон, заглушая свое отчаяние педантизмом школьного учебника, — а потом скажу то, что это есть на самом деле!

Это может означать, что тока нет, но не наверняка. Может, ток и есть, но микропроцессор контрольного устройства решил, что аккумулятор не в идеальном состоянии. Микропроцессор не понимает, что такое крайние обстоятельства. Он рассматривает каждый взлет как начало восьмичасового демонстрационного перелета.

Это может означать, что ты повредил генератор АГ-поля, когда ударился об оконную раму второго этажа, но вряд ли. Эти штуки рассчитаны на достаточно плохое обращение.

Это может означать, что разбита сама контрольная лампочка: такое случается, хотя и не часто».

Неподалеку раздался новый, еще более грозный рокот. Он шел со стороны лестницы. Дым колыхнулся и заставил Хэссона припасть к самому полу. Все еще лежа на боку, он подтянул колени и закрыл глаза.

«А единственное, что это действительно означает, Роб, мистер Хэссон, сэр, — это то, что ты останешься здесь задыхаться, лишь бы не совершать этого падения. И кто станет тебя винить? Кто, будучи в здравом рассудке, захочет пролететь четырнадцать этажей по пылающему зданию… и вылететь из него на высоте, большей любого небоскреба… и иметь под собой такое сумасшедшее расстояние, и продолжать падать… и не знать, сработает вообще АГ-аппарат или нет? Это невозможно. Немыслимо. И все же… Все же…»

Хэссон пошевелился, придвинулся ближе к краю пропасти и заглянул в сужающиеся в перспективе огненные кольца шахты. Он посмотрел в черный кружок в центре, за которым раскинулся ожидающий его мир, и понял, что это вовсе не глаз, что отец за ним не наблюдает, что никто за ним не наблюдает. Он один. Ему решать, умирать или родиться заново.

И Хэссон принял решение! Он расслабил мускулы и рухнул вниз, отдавшись ленивому, просто невозможному полету в неизвестность.

Четыре секунды.

В обычном человеческом представлении четыре секунды — это очень маленький отрезок времени, но Хэссон за эти секунды получил невообразимо острые впечатления, вонзившиеся в его мозг как кадры ускоренной киносъемки. Все часы для него остановились и небо замерло в своем вращении. У него была масса времени разглядывать пылающие поля сражения на каждом этаже, почувствовать, как он зарывается в звуковые волны, порождаемые пламенем, ощутить разрастающуюся пустоту в желудке, сообщившую ему, что он набирает скорость, как бы отвечая ею на безмолвный и смертельный зов земли, испытать смену света и тени, жара и сравнительной прохлады, и думать, строить планы, мечтать, кричать…

И, наконец, в шепчущей, наполненной ветром темноте, когда отель уменьшался над ним, как черное солнце, Хэссон почувствовал, что антигравитационный аппарат начал действовать, и тут он поистине заново родился.

 

Глава 11

Эл Уэрри и Генри Корзин были похоронены в соседних могилах на солнечном, обращенном к югу склоне кладбища неподалеку от Триплтри.

Хэссон, уроженец острова, где кремация давно стала обязательной, никогда еще не присутствовал на традиционных похоронах. Церемонии погребения, которые он видел в телевизионных голопьесах, подготовили его к обилию мрачных эмоций, но действительность оказалась странно покойной. Было ощущение обязательности возвращения в землю, оно принесло Хэссону если не утешение, то по крайней мере примирение с реалиями жизни и смерти.

Во время церемонии он стоял в стороне от остальных, не желая афишировать свои истинные отношения с Элом. Прилетевшая из Ванкувера Сибил Уэрри стояла рядом с сыном. Она оказалась миниатюрной брюнеткой, и стоявший рядом с ней четырнадцатилетний паренек вдруг оказался высоким и не по годам взрослым. Тео Уэрри держал голову высоко, не пытаясь спрятать слез, слабым движением сенсорной палки следя, как гроб отца опускают в землю. Глядя на мальчика, Хэссон ясно видел в его лице отражение черт мужчины, которым он станет.

Мэй Карпентер и ее мать, обе в скромных вуалях, составили отдельную группку, в которой находился доктор Дрю Коллинз и другие, незнакомые Хэссону люди. Мэй и Джинни покинули дом за несколько часов до приезда Сибил Уэрри и жили теперь в другой части города. Почти рядом с ними стояли такие вроде бы несовместимые люди как Виктор Куигг и Оливер Фан, оба почти неузнаваемые в официальных черных костюмах. А за их спинами в пастельном ореоле воздушных путей нарядно и равнодушно сверкал город. Хэссон видел все это с удивительной четкостью и со всеми подробностями и понимал, что он еще не раз вернется к этому дню в своих воспоминаниях.

Дома он сразу же прошел к себе. Комната была залита призрачным сиянием пробившегося сквозь жалюзи солнца. Он разложил свои вещи и начал упаковывать их в новый набор летных корзин. Все не помещалось, но Хэссон без колебаний отбирал то, что ему понадобится, а остальное бросал в кучу на кровать. Он занимался этим примерно пять минут, когда услышал шаги на площадке. В комнату вошел Тео Уэрри. Парнишка постоял мгновение, поворачивая и наклоняя свою палку, потом подошел поближе к Хэссону.

— Вы и правда улетаете, Роб? — спросил он, чутко прислушиваясь. — Я хотел сказать, сегодня днем?

Хэссон продолжал складывать вещи.

— Если я полечу сейчас, то до темноты уже буду на западном берегу.

— А как насчет суда? Разве вы не должны оставаться здесь до суда?

— Я потерял интерес к судам, — ответил Хэссон. — Считается, что я должен давать показания на еще одном, в Англии, но к нему я тоже потерял интерес.

— Они будут вас разыскивать.

— Мир большой, Тео, и я буду скакать во всех направлениях… Хэссон прервался, чтобы по-настоящему подбодрить парнишку. — Это еще одна цитата из Стивена Ликока.

Тео кивнул и присел на край кровати.

— Я как-нибудь соберусь его прочитать.

— Еще бы. — Новая волна сочувствия заставила Хэссона засомневаться: может, он чересчур эгоистичен? — Ты уверен насчет того, что не хочешь оперировать свою катаракту? Никто не запретит тебе сделать операцию, по крайней мере на одном глазу.

— Я абсолютно уверен, спасибо, — ответил Тео голосом взрослого человека. — Я могу подождать пару лет.

— Если бы я считал, что тебе надо…

— Это самое малое, что я могу сделать. — Тео улыбнулся и встал, освобождая Хэссона от наложенных им на себя обязанностей. — Я ведь и сам уезжаю, знаете ли. Я вчера обсудил это с мамой, и она говорит, что у нее в Ванкувере найдется для меня достаточно места.

— Это прекрасно, — неловко отозвался Хэссон. — Послушай, Тео. Я как-нибудь прилечу тебя навестить. Ладно?

— Я буду рад.

Мальчик снова улыбнулся — вежливость не позволяла ему выразить недоверие — и, пожав Хэссону руку, ушел.

Хэссон проводил его взглядом, потом вернулся к своим корзинам. Он собрал все, что необходимо для длительного одиночного полета. У Хэссона не было никакой определенной цели, только инстинктивная потребность передвигаться, начать новую жизнь, противопоставив себя древней изогнутой безбрежности Тихого океана, расплатиться за годы, бездарно потраченные на мелкие делишки и конформизм. Через несколько минут, закончив приготовления и отбросив все сожаления, он взмыл в спокойную синюю высоту над Триплтри и отправился в длительную прогулку по небесам.

 

Война с сиккенами, длящаяся уже полвека, неотвратимо приближается к развязке. Человечество обречено. Командование неожиданно решает перенести штаб армии на Мнемозину — «планету художников», окруженную бесчисленными осколками разбитого в глубокой древности естественного спутника.

 

Часть I. Люди

 

Глава 1

Несмотря ни на что, Тевернеру не сиделось дома, когда для неба приходило время загораться.

Напряжение грызло его желудок большую часть вечера, и работа над ремонтом судовой турбины казалась все более трудной, хотя он знал, что ему просто не хватало сосредоточенности. В конце концов он отложил сварочный пистолет и выключил свет над верстаком.

И сразу же возникло нервное беспокойство в клетке кожистокрылых в противоположном конце длинной комнаты.

Крепкие, похожие на летучих мышей создания не любили резкой смены интенсивности освещения. Тевернер подошел к клетке и, взявшись за нее, почувствовал, что прутья вибрируют под его пальцами, как струны арфы. Он наклонился, вдохнул холодный от биения крыльев воздух и послал мысль повизгивающим млекопитающим с серебряными глазами:

— Успокойтесь, маленькие друзья. Все хорошо. Все хорошо…

Шум в клетке сразу же утих, кожистокрылые вернулись к своим насестам, и в ртутных пятнышках их глаз сияло подобие разума.

— Так-то лучше, — прошептал Тевернер, зная, что телепатические способности животных уловили его собственное раздражение.

Он закрыл дверь мастерской, прошел через гостиную и вышел из одноэтажного дома в теплую октябрьскую ночь.

Год на Мнемозине состоял почти из пятисот дней, и здесь не было сезонов, но люди принесли в космос свои календари. В северном полушарии Земли деревья в это время одевались в медь и золото, значит, на Мнемозине и на сотне других колонизированых миров тоже был октябрь.

Тевернер посмотрел на часы. Осталось пять минут. Он достал из кармана трубку и, успокаивая себя, набил ее табаком и закурил. Раскаленные кусочки полетели вверх, и он прижал их загрубевшим от работы пальцем. Он прислонился к стене темного дома, а дым растворялся в ночном воздухе. Тевернер представил себе, что запах проникает в гнезда и норы в окружающем лесу, и задумался, как относятся к этому их мохнатые обитатели. Уже сотню лет они вынуждены были привыкать к присутствию людей в их мире и, за исключением кожистокрылых, держались с мрачной, настороженной сдержанностью.

За две минуты до полуночи Тевернер сконцентрировал свое внимание на небе. Ни над одной планетой, которые посещал Тевернер, не было такого неба, как над Мнемозиной. Много геологических веков назад две большие луны ходили там, притягиваясь друг к другу, пока не столкнулись. Следы этого космического столкновения можно было обнаружить на всей планете в виде метеоритных кратеров, но основное свидетельство этого было в небе.

Остатки лунных фрагментов — некоторые достаточно большие, чтобы их неровные контуры можно было увидеть невооруженным глазом, — постоянно оставались в тени слабых звезд, образуя как бы занавес от одного полюса до другого. Рисунок блестящих черепков ни разу не повторялся, а экран был довольно плотен. Когда тень Мнемозины пересекала небо, группы лунных обломков проходили через все цвета спектра, исчезали в черноте и затем появлялись и проходили цветовую гамму в обратном порядке.

На таком небе трудно было различить даже звезду первой величины, но Тевернер знал точно, куда надо смотреть. Его глаза задержались на одном качающемся пятнышке света — Звезде Нильсона. Находясь на расстоянии почти семи световых лет, она терялась в калейдоскопе ночного неба Мнемозины, но ее незначительность скоро должна была смениться известностью.

В последние секунды напряжение внутри Тевернера усилилось до того, что он ощущал его в виде твердого шарика страха. «Я могу разрешить себе это», подумал он.

В конце концов, само событие произошло семь лет назад, когда земной Звездный инженерный корпус — эгоизм этого титула всегда пугал Тевернера выбрал Звезду Нильсона, решив, что это классический тип для их цели. Почти двойная — установили рапорты. Главный компонент в гигантской последовательности диаграммы Герипринг-Расседа; второй компонент маленький и плотный; планет нет.

Прогноз для модификации: великолепный.

Громадные баттерфляй-корабли Корпуса на своих магнитных крыльях окружили обреченного гиганта, бороздя его поверхность злобными жалами лазеров и вливая энергию гамма-лучевой частотности до тех пор, пока поток не дошел до невыносимой интенсивности, до тех пор…

Зубы Тевернера сжались на чубуке трубки, когда с внезапностью включенной в комнате лампы, окружающий его лес, горная цепь вдали, все небо залились резким белым светом. Его источником была Звезда Нильсона, которая стала теперь точкой опаляющего блеска, столь сильного, что Тевернер отвел глаза. Даже на расстоянии семи световых лет первоначальная ярость Новой могла ослепить. «Прости нас, — подумал он, — пожалуйста, прости нас!»

Лес стоял неподвижно, как бы ошеломленный непостижимым взрывом Новой, а затем выпрямился в протесте против этого совершенно неестественного события. Миллиарды крыльев били воздух в каком-то неистовстве. Поток света, лившийся с изменившегося неба, тут же потускнел, когда каждое существо, способное летать, бросилось в воздух, кружилось и металось, ища спасения. Их дружный вызов раздражению дал Тевернеру удивительное ощущение, что сам он ослабел. Затем до него донесся звук. Крики, визг, свист, стоны, рев, щелканье, шипение смешивались с хлопаньем крыльев, хрустом сухих листьев, топотом ног…

Полная тишина…

Лес следил и ждал.

Тевернер обнаружил, что его охватила неподвижность, низведшая его до уровня лесного создания Мнемозины, фактически безмозглого, однако он чувствовал в этот момент родственные связи жизни в пространственно-временном континууме, чего люди обычно не понимают. Обширные призрачные параметры вечной проблемы, казалось, проходили по поверхности мозга, частью которого он вдруг сделался. Жизнь. Смерть. Вечность. Божественность. Панспермизм. Тевернер почувствовал прилив необыкновенного энтузиазма. Панспермизм — концепция вездесущей жизни. Не оправдание ли это верящему, что всякий мозг связан с другими и что так было всегда? Если так, то Новая и Сверхновая слишком хорошо были поняты дрожащими обитателями темных нор и защищенных гнезд вокруг Тевернера. Много ли звезд в этой Галактике впадало в неистовство? Миллион? А в вечности галактик? Сколько цивилизаций, бесчисленных миллиардов жизней сгорело от существования звезды-смерти? И подавало ли каждое существо, разумное или неразумное, в эту последнюю секунду одно и тоже сообщение в панспермический всеобщий мозг, делающий это доступным для любого чувствующего существа, которое когда-либо будет жить в темной бесконечности континуума? Смотри, меньшой брат, ходишь ли ты, ползаешь, плаваешь или летаешь, когда небо внезапно заливается светом, будь спокоен, будь спокоен…

Энтузиазм Тевернера возрастал. Он был на краю понимания чего-то важного, но, затем, поскольку эмоции были продуктом его индивидуальности, неясный контакт потерялся в ускоряющемся желании соскользнуть в нормальное состояние. Был момент разочарования, но и это исчезло в чем-то меньшем, чем память. Он снова закурил трубку, стараясь привыкнуть к изменившемуся окружению.

В сообщениях Военного бюро говорилось, что через две недели Звезда Нильсона станет в миллион раз ярче, но все-таки будет в десять тысяч раз менее яркой, чем солнце Мнемозины. «Эффект лунного света на Земле», подумал Тевернер. Пугала только внезапность вспышки и осведомленность Тевернера о страшной цели, стоящей за этой внезапностью.

Звук приближающейся машины вывел Тевернера из задумчивости. Прислушавшись, он узнал мягкое подвывание личной машины Лиссы Гренобль еще до того, как увидел фары, протягивающие топазовые пальцы сквозь деревья.

Сердце его билось ровно и спокойно. Он стоял неподвижно до тех пор, пока машина не подъехала почти вплотную к дому, и только тогда осознал, что старается показаться ей таким, каким она больше всего восхищалась бы: солидным, независимым, физически сильным. «Нет дурака глупее старого дурака», — подумал он, отталкиваясь от стены.

Он взялся за ручку пассажирской дверцы и выровнял машину, когда она села на грунт. Лисса вышла через дальнюю дверцу. Как всегда, вид ее чуть излишнее полного тела и чуть излишне толстых губ вызвали извержение вулкана, находящегося в области поясницы Тевернера, и огонь поднялся прямо к его глазам.

— Машина стучит хорошо, — заметил он, чтобы сказать хоть что-то.

Лисса Гренобль была дочерью Говарда Гренобля, Планетного Администратора, но Тевернер встретился с ней так же, как обычно встречался с жителями Мнемозины: после ее просьбы отремонтировать машину. На планете не было металла, и ни один баттерфляй-корабль не мог пройти через пояс лунных фрагментов и привезти груз с Земли или из промышленных центров других планет. Так что даже первые семьи на Мнемозине, при всем их богатстве, предпочитали платить за неоднократный ремонт старых машин, чем идти на фантастические расходы ради новой, привезенной баттерфляем на орбитальную станцию, а оттуда реактивным почтовым кораблем на Мнемозину.

— Конечно, хорошо, — ответила Лисса. — Ведь вы сделали ее лучше новой, не так ли?

— Вы читали рекламу? — Тевернер был польщен, хотя старался не показать этого.

Лисса обошла машину, взяла Тевернера за руку и наклонилась к нему. Он поцеловал ее, упиваясь ее невероятной реальностью, как умирающий от жажды хватает первый глоток воды. Ее язык был более горячим, чем полагалось бы.

— Эй! — Тевернер оторвался от нее. — Вы сегодня рано начали.

— Что это значит, Мак? — спросила Лисса, очаровательно надувая губы.

— Спаркс. Вы пили спаркс.

— Не валяйте дурака. Разве от меня пахнет спарксом?

Тевернер недоверчиво фыркнул и откинул голову назад, когда Лисса шутя укусила его за кончик носа. Летучий аромат летних лугов — запах спаркса отсутствовал, но Тевернер все-таки не верил. Сам он никогда не пил Грезовый ликер, предпочитая виски — еще одно напоминание, что Лиссе было девятнадцать, а ему ровно на тридцать лет больше. Правда, теперь возраст человека был мало заметен, так что между ними физический барьер не стоял, но Тевернер считал, что таким барьером были годы.

— Пошли в дом, — сказал он, — от этого ужасного света.

— Ужасного? А мне он кажется романтичным.

Тевернер нахмурился. Лисса преувеличивала.

— Романтичный! А вы знаете, что он означает? — Он взглянул на яркую точку света — теперь уже заметно рельефный объект, каким стала Звезда Нильсона.

— Ну, конечно, знаю. Это означает, что открылась новая скоростная коммерческая линия на Мнемозину.

— Нет. — Тевернер почувствовал, что напряженность снова охватила его. — Этим путем идет война.

— Чудак вы! — Лисса взяла его под руку, и они пошли в дом. Тевернер хотел включить свет, но она удержала его руку и снова прижалась к нему. Он инстинктивно сделал то же, но никогда не расслабляющаяся часть его мозга метнула смутную мысль. «Это, — подумал он, — самая неуклюжая попытка обольщения, какую он когда-либо видел».

Почувствовав что-то вроде обмана, Тевернер абстрагировался, чтобы пересмотреть свои отношения с Мелиссой Гренобль, начиная с их встречи три месяца назад и до настоящего времени. Хотя увлечение было мгновенным и взаимным, близкие отношения были бы нежелательны в основном из-за разницы их положения в строго регламентированной социальной структуре Мнемозины. Должность Говарда Гренобля была, вероятно, наименее политической в Федерации из-за многочисленных особенностей планеты, но тем не менее у него был ранг Администратора и его дочь не могла спутаться с…

— Подумайте, Мак, — прошептала Лисса, — целых десять дней на южном берегу. Только мы вдвоем.

Тевернер постарался сосредоточиться на ее словах.

— Ваш отец будет в восторге.

— Он не узнает. В это же самое время на юг едет экспедиция художников. Я сказала отцу, что поеду. Эту экскурсию организует Крис Шелби, и вы знаете, что он сама скромность…

— Вы хотите сказать, что его можно купить, как жевательную резинку?

— Причем тут резинка?

В голосе Лиссы слышалось слабое нетерпение.

— Зачем вы это делаете? — спросил он нарочито флегматично, чтобы разозлить ее. — Почему сейчас?

Она поколебалась, затем сказала прозаично, наполнив его странным беспокойством:

— Я хочу вас, Мак. Я хочу вас, сколько я могу ждать?

Неужели это так трудно понять?

Стоя с ней в темноте, грудь к груди, Тевернер почувствовал, что его отчужденность крушится. «Почему бы и нет? — пронзила его мысль. — Почему нет?»

Почувствовав капитуляцию, Лисса обняла его за шею и вздохнула, когда он наклонил к ней лицо. На секунду он замер, потом резко оттолкнул ее, полный внезапно нахлынувшей злобы.

Только потому, что они были в полной темноте, он увидел между ее открытых губ крутящиеся золотые искорки.

— Вы не позволили мне включить свет, — начал он через несколько минут, когда они ехали к Центру по гладкой лесной дороге.

— Мак, скажите мне, в чем дело?

— Запах спаркса можно убить довольно легко, а люминесценцию — труднее.

— Я…

— Как насчет этого, Лисса?

— Я вам уже сказала.

— Да, конечно. Наши прекрасные отношения. Но сначала вы накачались спарксом.

— Не все ли равно, что я пила?

— Лисса, — сказал он нетерпеливо, — если мы не можем быть честными друг с другом, давайте не будем говорить вообще.

Они надолго замолчали, и он сосредоточился на том, чтобы удержать быстро несущуюся машину на середине дороги. Листья деревьев с каждой стороны сверху были залиты серебром от света Звезды Нильсона, а снизу золотом от мощных фар машины. Тевернер нажал на газ, и хорошо отлаженная машина сразу же прибавила ход.

Двигаясь со скоростью около ста миль в час, машина пронеслась мимо океана, срезая верхушки волн и превращая их в перья из белых брызг, которые таяли далеко позади. Широкий черный океан лежал впереди, и Тевернер вдруг почувствовал потребность убежать от войны, что вот-вот придет, выжать газ до конца и держать путь прямо, прочертив светлую линию на темной воде, пока турбины не разрушат себя, их и громадную тяжесть его вины…

— Интересно, — сказала Лисса, — счетчик оборотов дошел до красного. А я никогда не могла добиться, чтобы он перешел хотя бы через оранжевый сектор.

— Это было до того, — ответил Тевернер с благодарностью, приходя в себя, — как я сделал ваш агрегат лучше, чем новый. Помните? — Он замедлил машину до более респектабельной скорости и повернул к Центру. — Спасибо, Лисса.

— За что?

— Может и не за что, но все равно, спасибо. Куда едем?

— Не знаю… — Пауза длилась довольно долго, а Тевернер напряженно ждал, удивляясь собственной подозрительности. — Ах, да, я ведь хотела к Жаме!

— Не знаю, милая, — Тевернер инстинктивно уклонялся. — Сомневаюсь, что могу выдержать сегодня эти проклятые вертящиеся зеркала!

— Ах, да не будьте вы старым троллем! Мне хочется поехать к Жаме!

Тевернер заметил чуть заметное подчеркивание в слове «старый» и понял, что его втягивают в темную дуэль на невидимых шпагах. Лисса пыталась бесспорно, рассматривая это как великую хитрость, — оказать на него давление. Сначала это была любительская попытка обольщения, теперь она тащила его в известный бар.

— Ладно, поехали к Жаме.

Тевернер удивлялся, почему он так легко согласился.

Из любопытства? Или в виде наказания за то, что он старше ее на тридцать лет, что он слишком стар и опытен для того, чтобы она вертела им, и поэтому в каком-то смысле обманул ее?

Он молчал, пока машина не свернула и остановилась на стоянке. Лисса взяла его под руку и прижалась к нему, стараясь укрыться от соленого ветра, провожавшего их до бульвара, огибавшего бухту. Витрины больших магазинов сияли, и Лисса тоскливо поглядывала на выставленные в них платья и драгоценности, по привычке притворяясь, что она не в состоянии купить все, что хочет.

Тевернер почти не слушал ее. Странное поведение Лиссы вызвало в нем недовольство, которое усилило его. Похоже, что сегодня на улицах было больше обычного военных.

Мнемозина была далеко от мест сражений, насколько это было возможно для планеты Федерации, но конфликт с сиккенами начался почти полстолетия назад, и солдат можно было встретить во всех мирах. Кто отдыхал, кто лечился, кто занимался неопределенными делами в невоенных отраслях, которые так легко плодятся в технологической войне. «Но все-таки, — подумал Тевернер, — я не помню, чтобы ранее встретил так много военных. Не связано ли это со взрывом Звезды Нильсона? Так скоро?»

Когда они дошли до бара Жаме, Лисса вошла первой.

Тевернер вошел за ней в большое красноватое помещение и огляделся, скрывая настороженность, в то время как Лисса приветствовала группу друзей, расположившихся у стойки. Они сверкали и звенели, как металлические, источая радостное самодовольство интеллектуалов, вышедших на ночь в город. Вокруг них появлялись и отступали зеркала.

— Дорогая! Как приятно вас видеть! — Крис Шелби отвернулся от стойки волнообразным движением крупного, безупречного тела, словно, подумал Тевернер, кто-то дернул шелковый шнурок.

— Хэлло, Крис, — улыбнулась Лисса и, все еще держа Тевернера под руку, повела его к месту, которое группа освободила для нее.

— Хэлло, Мак, — Шелби явно собирался уколоть Тевернера и слегка улыбался. — Как чувствует себя сегодня наш замечательный ремесленник?

— Не знаю. Я никогда не интересовался вашими партнерами.

Тевернер вежливо глядел в лицо высокого человека и с удовольствием увидел, что улыбка исчезла. Шелби был богат, обладал настоящим графическим талантом, считался светилом в артистической колонии, которая составляла большую часть постоянного населения Мнемозины. Все это, по его собственной оценке, давало ему естественные права на Лиссу, и он отнюдь не собирался скрывать свое раздражение, что она привела Тевернера в их кружок.

— На что вы намекаете, Мак? — величественно начал Шелби.

— Ни на что, — серьезно ответил Тевернер. — Вы спросили, как чувствует себя ваш замечательный ремесленник, и я ответил, что не знаю этого джентльмена. Я посоветовал бы вам спросить об этом его самого. Может, он отделывает вашу квартиру…

На лице Шелби появилось скучающее выражение.

— У вас тенденция к преувеличению.

— Простите. Я не знал, что коснулся чувствительного места, — упрямо сказал Тевернер, и девушка, стоявшая позади группы, хихикнула. Шелби холодно взглянул на нее.

— Я хотела бы выпить, — поспешно сказала Лисса.

— Позвольте мне… — Шелби сделал знак бармену. — Что будете пить, Лисса?

— Спаркс.

— Какой-нибудь особенный вариант?

— Нет, обычный, расслабляющий.

— Я возьму бурбон, — вступил Тевернер, не ожидая вопроса; он знал, что неприязнь к друзьям Лиссы может толкнуть его на грубость.

Получив бурбон, он отпил половину, поставил стакан на стойку и огородил его с обеих сторон локтями. Он смотрел на свое отражение, как оно расплывалось и искажалось в зеркалах, полностью закрывавших стены. Зеркала были гибкие и изменяли свою форму, когда соленоиды позади них оказывали давление в случайном порядке, под действием тепла, исходящего от тел клиентов, сигарет и выпивки. По ночам, когда дела в Жаме шли хорошо, стены безумствовали, конвульсивно дергались и стучали, как камеры гигантского сердца.

Тевернеру активно не нравилось это место. Он наклонился над стойкой и гадал, что общего у Лиссы с Шелби и его командой культурных надоед. «Для них война просто не существовала», — думал он и заинтересовался собственными эмоциями. Он приехал на Мнемозину, чтобы забыть о войне и о том, что она принесла ему, однако злился на людей, которым посчастливилось пребывать в неприкосновенности, когда громадный баттерфляй-корабль Федерации плыл в космосе на ионных крыльях…

Он так глубоко ушел в свои мысли, что не сразу обратил внимание на ссору.

Рыжеволосый гигант в светло-сером костюме Межзвездного передвижного дивизиона мрачно пил пиво в дальнем конце бара. Тевернер увидел его, как только вошел, но не заметил появления второго солдата, усевшегося в противоположном конце, у двери. Этот был в темно-серой форме Тактического резерва. Он был выше другого, но более худым, с белым лицом.

— Вшивый резервист, — пьяно рявкнул рыжий, когда Тевернер прислушался к ссоре. — Только и дела, что жрать, пить да прижимать жен настоящих солдат!

Резервист оторвался от своей выпивки.

— Опять ты, Молен? Как это ты оказываешься в каждом баре, куда я захожу?

Молен повторил свое замечание слово в слово.

— Не думаю, чтобы какая-нибудь женщина пошла за тебя, — кисло комментировал резервист.

— Ш-што ты сказал?

Низкий голос Молена прозвучал во внезапно затихшем баре.

У резервиста, видимо, были какие-то зачатки воображения.

— Я сказал, что если какая-нибудь баба и выйдет за тебя, то только та, что может остаться в безопасности в одной камере с бандой насильников.

— Ш-ш-што ты сказал?

— Я сказал… а, да пошел ты!

Резервист сделал пренебрежительный жест и вернулся к своему стакану.

— Ну-ка повтори.

Резервист поднял глаза к потолку, но не сказал ничего.

Тевернер заметил, что бармен в белой куртке исчез в телефонной будке. Рыжий издал нечленораздельный рев и начал прокладывать себе путь через бар. Он протянул громадную, поросшую оранжевым пухом руку к ближайшему к нему человеку, отшвырнул его и двинулся к следующему. Пока он откинул четырех клиентов Жаме со своего пути, остальные бросились прочь от стойки. Никто и не подумал возражать против поведения гиганта.

Группа, собравшаяся вокруг Лиссы и Шелби, отхлынула от места действия в возбужденном волнении; сверкающие и звенящие девушки хихикали. «Нереально, — подумал Тевернер, — словно часть какого-то скверного фильма». Он взял свой стакан и приготовился подойти к Лиссе, когда заметил торжествующий взгляд Шелби.

— Правильно, Мак, — успокаивающе сказал Шелби, — идите сюда, здесь безопасно.

Пораженный Тевернер, ругаясь про себя, поставил стакан обратно.

— Не глупите, Мак, — сказала Лисса с чуть заметной тревогой, — не стоит.

— Правильно, Мак, не стоит, — передразнил Шелби.

— Заткнись! — крикнула Лисса.

Тевернер повернулся к ним спиной и наклонился над стойкой, яростно глядя в стакан. «Что происходит со мной? Почему я позволяю типам вроде Шелби…»

Рука, напоминающая экскаваторный ковш, сомкнулась на левом плече Тевернера и потащила его. Тевернер напряг мышцы, вцепившись в гладкое дерево стойки, и рука соскользнула с его плеча. Рыжий недоверчиво хрюкнул и снова схватил плечо Тевернера. При первом контакте Тевернер оглядел рыжего, определил, что тот умелый, но не особенно одаренный боец в рукопашной, и решил применить метод, которым можно быстро оттолкнуть нападающего, не нанося ему большого вреда. Он отклонился в сторону, а его правый кулак ударил в выпуклые мускулы как раз под ребрами. Рыжий был слишком высок и тяжел, чтобы упасть назад; он рухнул вертикально, словно ему подрубили ноги, но затем, придя в себя, вскочил и нацелился схватить Тевернера за горло. Тевернер нырнул под смыкающиеся руки и, быстро восстановив равновесие, хотел нанести удар, когда услышал за собой знакомый недовольный вой станнера. Он успел обернуться и увидеть, что в него стрелял белолицый резервист.

Затем бар Жаме накрыла тьма.

По всем правилам, Тевернер должен был потерять сознание немедленно, но он много раз в жизни получал заряды станнера, и его нервная система почти научилась противостоять жестокому шоку. Почти, но не совсем. Был период, когда свет не направлялся, а кружился над Тевернером, как звук; голоса, шум бара внезапно приобрели полярность и стали ничего не означающими радиальными струями вибрации.

Спустя вечность, пришло сознание. Он был на улице, где ночной ветер сеял соленую воду, и грубые руки поднимали Тевернера в машину. Внутри знакомо пахло инструментами, маслом, тросом. Армейская машина? На Мнемозине?

— Он в порядке? — спросил женский голос.

— В порядке. Как насчет монеты?

— Вот. Вы уверены, что не причинили ему вреда?

— Угу. Но я не уверен насчет Молена. Вы не сказали, что этот парень гладиатор.

— Забудьте о Молене, — сказала женщина. — Вам обоим хорошо заплатили.

Тевернер тяжело вздохнул. Он узнал голос Лиссы, и боль от измены осталась с ним, когда он снова погрузился в темноту.

 

Глава 2

Камера была восьми квадратных футов и настолько новая, что Тевернер различал мелкие спирали блестящего чистого металла в углу за туалетными приспособлениями.

Пахло резиной и пластиком, здесь явно никто не бывал до Тевернера.

Последний факт показался ему неопределенно-тревожным — не было возможности узнать, где он.

Эта камера, бесспорно, не в здании Центральной полиции, не в комплексе Федеральной администрации в южной части города. Тевернер видел и то и другое, работая по ремонтным контрактам, и помнил, что камеры там больше, более старые, и с окнами. Кроме того, ни полиция, ни люди Федерации не оставили бы его одного так надолго. Его часы показывали, что прошло почти пять часов с тех пор, как он пришел в себя и обнаружил, что лежит одетый на длинном эластичном зеленом пластике, служившем постелью.

Он встал и стукнул ногой по двери. Невыразительный белый металл принял удар со звуком, намекавшим на массивность. Тевернер выругался и снова лег, уставившись в люминесцентную плоскость потолка.

Это был голос Лиссы. Точно. Лисса заплатила резервисту, чтобы вызвать Тевернера и нокаутировать. В Жаме была разыграна настоящая мелодраматическая сцена. Зачем? Зачем было Лиссе приезжать к нему, выпив сначала спаркса, пытаться обольстить его, затем, потерпев неудачу, затащить его в бар, где она же поставила ему ловушку?

Шутка? Она знала, что компания Шелби заходила довольно далеко в своих шутках, но Лисса явно не равнялась по ним. А может, равнялась? Тевернер неожиданно понял, что он, в сущности, мало что знал о Лиссе Гренобль. А сейчас он даже не знал, ночь или день…

В нем снова вспыхнула злость. Он спрыгнул с постели и Ударил всем телом в дверь. В ней открылась маленькая панель. Через отверстие на него смотрела пара твердых серых глаз.

— Откройте дверь, — резко сказал Тевернер, скрывая изумление. Выпустите меня отсюда.

Глаза, не мигая, посмотрели на него, затем панель захлопнулась. Через несколько секунд дверь распахнулась.

За ней стояли трое в темно-серой форме пехоты. Один был тяжеловесный сержант; на чисто выбритом, но синем подбородке виднелся старый лазерный шрам. Двое других — рядовые; они носили оружие с беспечностью, которая никого не могла обмануть. Все трое смотрели враждебно и настороженно.

— Что, к дьяволу, здесь происходит? — спросил Тевернер, сознательно пользуясь интонациями, которые дали бы понять опытному уху, что он тоже был военным.

Серые глаза сержанта стали еще более каменными.

— Лейтенант Клей хочет вас видеть. Пошли.

Тевернеру показалось, что в этом есть что-то нелепое, но видел, что сержанту этого не внушишь, и во всяком случае лейтенант Клей будет лучшим источником информации. Он пожал плечами и пошел по коридору мимо дверей, за которыми, похоже, были такие же камеры. В конце коридора был лифт, которым управлял вооруженный солдат. Сержанту не потребовалось давать команду: лифт тут же поднялся на очень небольшую высоту.

Они вышли в другой коридор, в который выходили стеклянные стены кабинетов. Служащие в форме деловито сновали по своим прозрачным кубам, столбы сигаретного дыма клубились в воздухе. Обилие света причиняло боль глазам Тевернера, и он понял, что все еще болен и слаб. Он вошел вслед за сержантом в приемную; там стоял большой стол, за которым сидело множество людей в форме. Все здание пахло новизной и выглядело совершенно новым. Быстрый взгляд через входную дверь определил геометрию Центра, изгибающуюся с юга по линии бухты.

Но, сумев определить свое местопребывание, Тевернер оставался в недоумении: он был уверен, что в этом месте еще вчера не было никакого большого здания. На любой другой планете такое было возможно, потому что военные инженеры при необходимости собирают значительные сооружения за несколько часов. Но на это требуется много оборудования, а привезти его на Мнемозину можно было только на старомодных реактивных кораблях, топливо для которых вполне можно было назвать жидкими деньгами.

Тевернер считал невозможным какое-либо развитие на Мнемозине, оправдывавшее даже умеренное распространение вооруженных сил Федерации. «А теперь, — с неудовольствием вспомнил он, — они взорвали Звезду Нильсона…»

Из кабинета позади большого стола вышел лейтенант Клей. Это был узкоплечий молодой человек с коротко остриженными черными волосами, такими густыми и такими приглаженными, что они казались мехом.

— Лейтенант, — решительно заговорил Тевернер, — надеюсь, вы объясните мне все это?

Игнорируя вопрос, лейтенант заглянул в бумагу.

— Вы Мак Тевернер?

— Да, но…

— Я решил не задерживать вас больше. Можете идти.

— Вы… что?

— Я разрешаю вам уйти, Тевернер. Но учтите, я делаю это только потому, что военное положение было объявлено незадолго до инцидента, и есть шанс, что вы не слышали объявления.

— Военное положение? — ошеломленно переспросил Тевернер.

— Именно. Отныне избегайте военных, не лезьте в неприятности.

— А кто лез в неприятности? — Тевернер с тоской понял, что говорит как какой-нибудь мелкий хулиган, пойманный в неположенном месте. — Я занимался своим…

— Солдат, что вывел вас из строя, сказал, что вы нанесли один удар. Другие свидетели подтвердили это.

— Это они, пожалуй, могут, — пробормотал Тевернер.

Голова его болела, во рту пересохло, он чувствовал необходимость в чашке крепкого кофе, за которой последовала бы еда. — Военное положение, говорите? А с какой стати?

— Мы не можем сказать.

— Должны же быть у вас какие-то причины?

Клей иронически усмехнулся.

— Война. Понятно?

Один из солдат хихикнул, но сержант движением руки пресек этот непорядок. Клей снова посмотрел в бумагу и задумчиво поднял глаза на Тевернера.

— Мисс Гренобль приблизительно через четыре минуты будет здесь, чтобы увезти вас.

— Меня здесь не будет. Скажите ей…

— Что? — заинтересованно спросил Клей.

— Ладно, оставим это.

Тевернер пошел к двери, кипя от злости. Он вспомнил что-то неопределенно-странное в той части улицы, которую увидел за входной дверью. Бульвар вроде обычный, уличное движение тоже, но общая сцена выглядела какой-то нереальной. Может быть, эффект освещения? Он слегка тряхнул головой и распахнул дверь.

— Да, Тевернер, — безразличным тоном окликнул его Клей.

— Что?

— Чуть не забыл. Загляните в наше бюро гражданской компенсации вторая дверь по улице. Там есть для вас какие-то деньги.

— Скажите им… — Тевернер напряг мозг в поисках чего-то нового из ругательств, но удовольствовался только возмущенным жестом.

Вид здания снаружи поражал новизной. Громадный гладкий куб выглядел так, словно его просто поставили здесь, а делали где-то в другом месте. По его периметру работали группы армейских инженеров: они направляли кран экскаватора, уплотняющего сырую глину и выкладывающего ее в формы из полированного мрамора на квадратных оливково-зеленых машинах. Люди на тротуаре с любопытством поглядывали на работу, но не задерживались и шли дальше. Тевернер пытался вспомнить, что было раньше на месте здания, но ему смутно вспоминались какие-то домишки, возможно, магазинчики. Он еще раньше заметил, что знакомая часть улицы как-то изменилась, но не мог точно вспомнить, какая она была.

Он знал только, что любил и часто посещал эти места, пока их не захватила армия, и его возмущение все возрастало.

На углу он свернул в сторону океана и шел минут десять, прежде чем нашел ресторанчик. Он набрал на распределителе «кофе» и увидел на полированной поверхности машины свое отражение. Темное небритое лицо. Щетина была длиннее, чем он предполагал, и в нем зародилось подозрение.

— Какой сегодня день? — спросил он старика за соседним столиком.

— Четверг, — удивленно ответил тот.

— Спасибо.

Подозрения Тевернера подтвердились: он потерял два дня. Регулятор станнера можно поставить на низкий разряд, который уложит человека на десять минут, но он, как видно, получил полную дозу. Он вспомнил лицо резервиста, стрелявшего в него, и постарался запомнить его.

Хоть и военное положение, но он кое-что должен резервисту.

Согрев желудок чашкой кофе, Тевернер решил отложить обед до возвращения домой, где он почистится и позаботится о кожистокрылых. Они, конечно, голодны и нервничают, не видя его два дня. Он хотел было позвонить из столовой и вызвать такси, но решил, что быстрее поймает машину на улице. Он вышел из такси и сразу повернул к лесу.

Леса не было.

Шок, испытанный Тевернером, был почти равен заряду станнера. Он застыл на месте, уставившись на удивительно голый горизонт. Прохожие толкали его, но он не замечал этого. Центр огибал бухту на расстоянии восьми миль, но напрямую было около мили, так что лес был всегда виден в конце перекрещивающихся улиц. Он тянулся на пять миль, а за ним шли зеленые холмы до голых скал континентального плато. В жаркие дни рощицы широколистых тейтов выпускали в небо столбы водяного пара, а ночью по тихим улицам шел тяжелый сладкий запах цветов.

Но теперь между западной окраиной города и серым плато не было ничего. Забыв о такси, Тевернер пошел к исчезнувшему лесу, а его негодование сменилось болезненной тревогой.

Вот почему дневной свет показался ему странным: отсутствовал зеленый компонент, отражавшийся от деревьев.

Проходя через коммерческий пояс Центра и жилые кварталы, он видел впереди нетронутое пространство парков, выглядевшее вполне нормальным. Гражданские ховеркары проносились над парками или лежали на траве, как яркие лепестки, в то время как семейные группы организовывали поблизости пикник. Тевернер шел как во сне и постепенно Дошел до невысокого хребта, откуда можно было оглядеть всю равнину.

Неподалеку виднелись две отдельные ограды. Ближайшая была очень высока и имела нечто вроде навеса по ту сторону; дальняя сияла красно-белыми столбами. Это означало, что изгородь электрифицирована, если не хуже. За оградами, там, где должен был находиться лес, тянулось ровное место, желтое с серебряными и бледно-зелеными завитками, похожее на замерзшее море, на бальный зал, созданный для пира сказочных королей.

Тевернер, видевший такие вещи раньше, упал на колени.

— Выродки, — шептал он, — мерзкие, проклятые ублюдки!

 

Глава 3

— Вставай, вставай, — говорил продавец мороженого.

За дверью, в другом мире, рыдала в панике женщина.

Небо стало дробиться, и Мак подумал об обломках звезд, падающих в соседние сады.

— Скорее, — говорил мороженщик. Ледяные пальцы его больших рук сжимали ребра Мака сквозь пижаму.

— Я не хочу мороженого, — закричал Мак, — я раздумал.

— Прости, сынок.

Лицо мороженщика расплылось и вдруг стало лицом отца. Отец поднял Мака и взвалил на плечо. Мак ударился лицом обо что-то твердое: это было дуло охотничьего ружья, висевшего на плече отца. Теплый сон разом слетел с Мака. Он почувствовал возбуждение и первые намеки на тревогу.

— Я готова, — сказала мать. На ней было наспех застегнутое платье. Лицо залито слезами. Мак хотел защищать ее, но с сожалением вспомнил, что порвал тетиву своего лука и потерял большую часть стрел.

— Ради бога, бежим скорее!

Отец в три прыжка сбежал с лестницы. Ощущая силу взрослого, Мак был горд и уверен. Сиккенам придется плохо, если они когда-нибудь подойдут близко к Масонии.

Отец Мака хороший воин и лучший стрелок во всем поселке. Дверь была мгновенно открыта, и они вышли в холодный ночной воздух к кругу припаркованных коптеров.

Волнообразный вой сирен ударил в уши Мака. Другие семьи тоже бежали к своим машинам. Мелькали вспышки выстрелов, от деревьев на севере поселка неслись крики и особый пронзительный вой.

— Дейв! — Голос матери был почти неузнаваем. — Они уже у коптеров!

Мак скорее почувствовал, чем услышал тихий стон отца. Мака спустили на землю и поволокли за руку быстрее, чем он мог бежать. Отец свободной рукой снял с плеча ружье и начал стрелять во что-то. Знакомый прыгающий грохот оружия успокоил Мака — он знал, что оно пробивает полудюймовую стальную пластину, но отец почему-то стал яростно ругаться в промежутках между выстрелами, и Мак испугался.

Впереди, возле коптеров, двигались веретенообразные неземного роста фигуры. Зеленые вспышки летели от их членов и от вспучивающейся, содрогающейся земли. Кто-то всхлипнул рядом с Маком. В ослепительном свете Мак увидел настоящих сиккенов и прикрыл глаза. Коптер вдруг оказался прямо перед ним. Он схватил ручку дверцы, но его пальцы соскользнули с влажного металла. Отец протянул руку, рывком открыл дверцу и втолкнул Мака внутрь.

— Заводи его, сынок, как я тебе показывал, — хрипло крикнул отец. — Ты можешь это сделать.

Мак нагнулся к контрольной панели, включил ладонью кнопки, и заряд стартера взорвался, включив турбину.

Коптер зашевелился.

— Садись же, папа! — голос Мака задрожал, когда он увидел, что отец один. — Где мама? Где она?

— Я останусь с ней. Больше я ничего не могу для нее сделать. А ты улетай отсюда!

Отец повернулся и пошел к веретенообразным фигурам, безнадежно стреляя. Мак приподнялся на сиденье, но в открытой двери показалась мяукающая и щелкающая удлиненная фигура. Она, как показалось Маку, состояла частично из костей, частично из слизи и из видимых внутренностей, блестевших, как голубой шелк. Страшная вонь тут же заполнила кабину.

Мак не осознал толком, что случилось потом — все сделали его инстинкты и рефлексы. Он отчаянно дернул Дроссель и повернул общий рычаг. Коптер взвился в воздух. Чуждый воин выпал наружу. Через несколько секунд восьмилетний Мак оставил битву — и свое детство — далеко позади.

Почти через сорок лет Тевернер еще раз посетил свою Родную планету Масонию.

Как единственный выживший при коварном нападении сиккенов на Масонию в поселке 82 — хотя Мак был тогда слишком мал, чтобы понять это, — он оказался подарком для армейской пропаганды Военного бюро. В любом рейде мало кто оставался в живых, поскольку сиккены явно не имели других целей, кроме уничтожения человеческих существ. Они не пытались захватить или уничтожить материальные ценности. Как ни странно, даже Федеральные корабли, не раз попадавшие в их руки, оставались нетронутыми, и, что с точки зрения Федерации было более важным, их технические секреты не использовались сиккенами.

Психология сиккенов, произвольно названных так по имени планеты, на которой люди впервые с ними столкнулись, поставила в тупик всех земных ксенологов, но наибольшей тайной, которую люди не могли разрешить, было отсутствие у сиккенов каких-либо знаний о баттерфляй-кораблях. Сиккены были хорошо знакомы с тахионами — отраслью науки, являющейся зеркальным отражением физики Эйнштейна и имеющей дело с частицами, которые не могут двигаться медленнее света. Сиккены даже овладели «тахионным методом» техникой создания микроконтинуума, в котором космический корабль из нормальной материи может выявить некоторые атрибуты тахионов и таким образом путешествовать со скоростью, многократно превышающей скорость света. Но — в прежние годы Федерация едва могла поверить этой удаче сиккены так и не сделали следующего логического шага в межзвездных перелетах.

Этот шаг — развитие баттерфляй-корабля, известного на Земле как прямоточный воздушно-реактивный двигатель Буссарда. Баттерфляй-корабль весил не более ста тонн и получил свое имя от гигантских магнитных полей, которыми он сметал межзвездные ионы, чтобы использовать их как реактивную массу в большом радиусе полета.

Развернутые в полный размах на несколько сотен миль, магнитные крылья давали возможность легкому кораблю эффективно развивать скорость 6Ж, при которой тахионная форма обретала жизнь. Баттерфляй-корабль был быстрым, экономичным в изготовлении и управлении, высокоманевренным, однако сиккены продолжали пользоваться громоздкими, неуклюжими судами, несущими собственную реактивную массу. Даже с помощью тахионной физики и эффективного превращения массы в движущую энергию, сиккенский корабль весил свыше миллиона тонн в начале полета. Тяжело пробиваясь сквозь космос по фактически неизменному курсу, растрачивая целое состояние кинетической энергии, такой корабль мог съесть себя самого — секцию за секцией, пока его реактивная масса не истощится до такой степени, что он становился только топливным складом или просто бесполезным корпусом.

Шел второй год войны, когда родители Тевернера погибли вместе с другими колонистами на Масонии. Тогда КОМсэку — Высшему Командованию Федерации — стало ясно, что, несмотря на худшее качество сиккенских кораблей, ликвидация чужаков будет делом долгим и дорогостоящим. Проблема заключалась в том, что планеты, подвергавшиеся атакам сиккенов, располагались на окраине Федерации, тогда как деньги и ресурсы для ведения войны держались в метрополиях.

Вот тогда и появился Мак Тевернер, восьмилетний мальчик, видевший, как его родители были убиты пришельцами. Его лицо и голос фигурировали в каждой тахионной передаче пропагандистской кампании, которая пользовалась всеми известными трюками. Для давления на общественное мнение побег мальчика на геликоптере был представлен, как его первый полет, хотя отец не раз позволял ему управлять машиной. Позднее Тевернер нанес личные визиты в каждую метрополию системы. Когда Тевернеру минуло пятнадцать, пропагандистский потенциал истощился, но это уже не имело значения: сиккены начали производить глубокие вылазки в районы космоса, контролируемые Федерацией.

Тевернер вступил в армию почти автоматически. Пока он был курсантом, а затем младшим офицером, желание просто уничтожать сиккенов, соединенное с разумом, с какой-то безжалостной эффективностью довлело над его личностью и всеми его официальными оценками. За десять лет он прошел то, что называлось «максимум взаимопроникновения» и достиг ранга майора в таком окружении, где способность просто остаться в живых требовала инстинктивной гениальности.

Затем родился МАКРОН.

Новый компьютер, размером со спутник, но такой плотный, каким только могла сделать его оптоэлектроника, координировал военные усилия Федерации едва ли неделю, когда Тевернер прибыл на Землю. Он узнал, что досье и карты тестов способностей, которые годами лежали в темных кабинетах десятков миров, были сопоставлены и изучены МАКРОНом. Они показывали, что Тевернер имел исключительно высокую одаренность в таких категориях, как механика, инженерия, теория оружия. МАКРОН решил, что Тевернера лучше использовать в департаментах Проектирования оружия и Экспериментальном, как бы ни были превосходны его боевые успехи.

После короткого установочного курса на Земле, Тевернер вылетел на Макартур, в отдел департамента Легкого оружия. В течение короткого путешествия Тевернер все еще оглушенный и растерянный, стал думать о проблеме общения с кругом специалистов. На следующее утро он проснулся на своей койке, потея и дрожа одновременно.

Старый кошмарный сон вернулся с новой силой. Он снова был ребенком, бежал в адовой темноте, спотыкаясь и качаясь, в то время как отец тащил его за руку. Впереди двигались высокие веретенообразные фигуры. Ружье отца стреляло, но ни разу не попало в цель. «Спасай маму, — молча кричал мальчик, — не жди меня!» Но отец только тяжело и грубо ругался, и гром выстрелов продолжался — голос выхолощенного бога, бессильного, жалкого…

Тевернер долго лежал, глядя на переплет верхней койки. Он был захвачен идеей, парализован чувством ликования, которое сопровождает истинное озарение.

Прошел год рутинной работы в опытной механической мастерской, прежде чем Тевернер рискнул выдвинуть свою идею. Он был почти удивлен, что ее приняли благосклонно. Как только его первоначальный экстаз прошел, он был убежден, что Отдел слишком занят тысячью других, лучше сформулированных проектов, чтобы обратить внимание на его дилетантские наброски. Но руководство выслушало его робкое предположение, были организованы встречи на разных уровнях, и Тевернер вдруг был выдвинут в ведущую секцию, где в его распоряжении оказалась не только первоклассная мастерская, но и бригада специалистов, готовых воплотить в металлическое изделие его первые расплывчатые видения.

Изделие было неуклюжим и невероятно безобразным, казавшимся чем-то средним между базукой и автоматом.

От автомата оно отличалось только прикладом; триггер и толстая внешняя обшивка были в контакте со стреляющим.

Остальные рабочие части — ствол, казенная часть, магазин и прицел плавали в плотном магнитном поле, ограждающем их от вибрации. Другими компонентами, отсутствующими в обычном ружье, были гиростабилизационный блок и аналоговый компьютер, анализирующий частоту и интенсивность вибрации в системе и изменяющий в соответствии с этим магнитное поле. Гиростабилизатор включался нажатием кнопки, когда цель была определена.

В некоторых, особо легких моделях были добавлены цифровой компьютер и инерционный памятный блок для согласования с большой подвижностью стрелка. Несмотря на возможность применения, усовершенствование было введено департаментом в какой-то мере из снисхождения к Тевернеру, поскольку департамент не мог оценить необходимость такого ружья, из которого человек мог попадать в цель, действуя одной рукой, в то время как другой он тащил ребенка. Оружие было официально названо КРТ — Компенсированным Ружьем Тевернера — ярлык, от которого Тевернер получил сомнительное удовлетворение. Никто, кроме него, не понимал, зачем эта компенсация; даже сам он не вполне сознавал, каким образом годы работы над этим оружием облегчили ноющее чувство вины, убеждение, что его мать умерла, потому что отец сумел спасти только его одного.

Тевернер понимал: в первый раз с тех пор, как он стал взрослым, он может жить, говорить и улыбаться, как всякий другой. Он может дышать, не чувствуя зловонного запаха сиккенского воина.

KPT MK-I вступил в фазу производства, и Тевернер занялся другими проектами, но его изобретательская вспышка, казалось, угасла, и теперь работа утомляла его.

Он три года боролся со своими склонностями, но в конце концов стал просить перевода обратно в действующую армию. В сущности он мог, даже в военное время, выйти в отставку — людей хватало, — но он не мог представить себе жизнь вне армии.

В конце концов в возрасте сорока двух лет полковник Мак Х. Тевернер вернулся к активной деятельности, но не в тех областях, где он обрел свою профессию. Он обнаружил с ощущением шока, что Федерация впуталась не в один конфликт. Война с сиккенами затянулась на четыре десятилетия — достаточно долгий срок, чтобы создался постоянный фон политической жизни, и внутренние проблемы Федерации возникли снова. Некоторые системы, особенно те, что были вдали от военных действий, стали возражать против расходов на далекую от них войну. Выдвинутая платформа уменьшения налогов быстро продемонстрировала старинное искусство поддерживать любых темных политических лидеров, и Федерации пришлось провести целую серию дорогостоящих политических операций.

Тевернеру тяжело было видеть, как его КРТ в течение четырех лет направлялось против людей, но переломный пункт произошел на Масонии, в его родном мире. Граница боев проходила через этот сектор всего три раза, и каждый раз планета страдала — не очень серьезно, иначе там не осталось бы политических проблем, но достаточно тяжело, чтобы убедить население в том, что глупо предоставлять свой мир для размещения стратегических материалов. Политико-религиозный лидер выступил перед Палатой с абсурдной, но привлекательной для усталого народа теорией, что сиккены являются причиной несправедливости. Он раздувал головню примирения хорошо рассчитанными напоминаниями, что справедливость — в его понимании этого слова — состоит в том, чтобы не платить военных налогов.

Прежде чем Земля могла что-то предпринять, Палата Масонии приняла решение удалить с планеты весь военный материал. В результате политических действий население, страдавшее от случайных сиккенских рейдов, одним росчерком пера отказалось подчиняться Земле.

Тевернер, находившийся в это время где-то в другом месте, знал только основные детали дела: что планета была захвачена Землей с минимальным кровопролитием и максимальной скоростью. Случай привел его сюда на неделю, и он растянул этот случай еще на несколько дней, чтобы пройти по местам своего детства, по лесу вокруг поселка 82.

Лес все еще оставался, но очень сильно изменился. Он давал хорошее укрытие масонийским партизанам, а их необходимо было ослабить. Тевернер провел целый день, блуждая по зелено-серебряным озерам целлюлозы. К вечеру он нашел место, где этот слой был прозрачным.

Из-под янтарной поверхности на него смотрело женское лицо. Он благоговейно опустился на колени и долго смотрел на бледный овал этого лица. Черные пряди волос застыли, сохранившись на вечные времена. Его вина. Он обманывал себя, думая, что в какой-то мере искупил ее.

В эту ночь он закончил свою тридцатилетнюю службу, уволился из армии и решил приглядеть себе убежище.

 

Глава 4

Тевернер шел на север по линии изгородей. Спотыкаясь о пучки травы, он прикрывал ладонью глаза от света и пытался разглядеть что-нибудь на равнине. Яркий свет усиливал его головную боль, но он различил признаки активной деятельности. Далеко за целлюлозным озером блестели миражи. За ними воздвигалось большое здание. Похожие на драконов рабочие коптеры, громадные даже на таком расстоянии, проносились по воздуху, ставя на место целые стены, и дым их моторов вспенивался в мираже, разбрасывая в небе свет и цвет.

Оценивая величину здания Центра, Тевернер прикинул, что эта деятельность развернулась как раз на месте его бывшего дома. Дом — это еще не так важно, а сколько живых существ в лесу погибло! Он вспомнил лицо женщины на Масонии, глядевшее вверх из своей янтарной тюрьмы.

Через десять минут Тевернер дошел до ворот в изгороди. Они носили все военные атрибуты: барьеры, контрольно-пропускной пункт, вооруженная охрана. Заново проложенная дорога шла от равнины через парк и сливалась с одной из главных магистралей Центра. По ней уже шли машины на колесах и на воздушных подушках.

Отличное качество оборудования потрясло Тевернера.

Только перенести все это с орбитальной станции — и то должно было стоить миллионы. Что бы ни случилось на Мнемозине, это было чудовищным и, очевидно, планировалось заранее.

Вероятно, он был прав в своих догадках, что война идет сюда. Взрыв Звезды Нильсона затопил весь район заряженными частицами и создал такой объем пространства, в котором большие корабли могли развивать максимальную скорость. Фантастическая операция уничтожения звезды разрабатывалась предварительно, в течение семи лет, так что теперь он был свидетелем кульминации семилетнего планирования со стороны КОМсэка. Но для чего КОМсэку Мнемозина? Зачем вводить армию в мир, расположенный в трехстах световых годах от ближайшего места военных действий?

— Эй! — Энергичный молодой охранник вышел из контрольной будки, покровительственно улыбаясь. — Что-нибудь ищете?

— Информацию, — ответил Тевернер. — Какого дьявола здесь делается?

Лицо охранника окаменело.

— Пошел ты…

— Нет информации?

— Я тебе сказал.

— Тогда я пройду — там мой дом.

Тевернер указал через равнину и шагнул вперед. Часовой сдернул с плеча ружье, но слишком медленно. Тевернер схватил ружье и повернул, вывернув запястье солдата.

Тот хотел схватить Тевернера другой рукой, но Тевернер дернул дуло ружья вперед и вниз, давя, как рычагом, на руку солдата.

— Полегче, — сказал он спокойно. — Может, ты хочешь, чтобы твой локоть вывернулся в обратную сторону?

Лицо охранника посерело.

— Ты заплатишь за это.

— Ты готов на это ради денег?

Тевернер подпустил нотку удивления в голосе, но в нем тут же поднялось отвращение к себе. Кажется, он начал радоваться уничтожению людей — это была худшая замена уничтожению сиккенов.

— Я сам служил тридцать лет. Специалист по оружию.

Четыре электронных звезды.

Охранник не подал вида, что признает эти слова за извинение.

— Что вы хотите, мистер?

Тевернер отпустил ружье.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь из начальства.

— Пошел ты… — сказал солдат и взмахнул ружьем. Тевернер парировал удар, но при этом повредил левую руку.

Правым плечом он ударил солдата в подмышку и сбросил его в пыль. Охранник подкатился к нему, волоча ружье.

Тевернер мог бы пнуть его, но остался стоять. «Хватит», — подумал он.

Из пропускного пункта вышли сержант и два солдата.

Сержант был чуточку староват для своего ранга, с брюшком, с рыжеватой щетиной в ямке подбородка.

— У меня там участок земли, — быстро сказал Тевернер, — я хочу до него добраться.

Сержант подошел ближе.

— Вы Теннер?

— Тевернер.

— Ну, так у меня для вас новости, Теннер. У вас был участок земли. Он занят 73 армией Федерации.

— А как насчет моего дома? Вы его перенесли?

— Не было времени. Наши парни смели его.

Сержант, похоже, был доволен собой. Охранник встал на ноги и устремился было вперед, но сержант толкнул его обратно. Это, видимо, был предметный урок для гражданских, которые много о себе воображают.

— А как же имущество?

— Все пропало. Составьте список и отдайте его офицеру по компенсации в нашем городском здании. Он уплатит вам, какова бы ни была стоимость.

Тевернер выбирал место, куда бы приложить кулак.

Ямка на подбородке была очень соблазнительной, но область четырех пуговиц, одна из которых особенно выпирала на брюхе, была бы более эффективной. Упоминание об офицере по компенсации напомнило Тевернеру разговор с лейтенантом Клеем. Так вот что имел в виду лейтенант!

— Вы были там, сержант, когда ломали дом?

— Да, был.

— Вы не знаете, выпустил ли кто-нибудь моих кожистокрылых, прежде чем все уничтожать?

— Вы говорите об этих проклятых летучих мышах? — Сержант, казалось, был безмерно удивлен. — Если хотите, можете выцарапать их из-под целлюлозы, когда армия Уйдет. Они будут ждать вас там.

Другие охранники ухмыльнулись. Сердце Тевернера начало переполняться адреналином. Глаза затянуло красным туманом. «Кожистокрылым, — думал он, никогда не нравилось быть в клетках». Три-четыре раза в день он садился перед клетками и передавал ощущение тепла и безопасности, пока нервные движения крыльев не затихали.

Как объяснить этим внимательным серебряным глазам, что их телепатические способности исключительно редки и поэтому их нужно изучать? А как они реагировали, когда солдаты подошли и разглядывали их с отвращением, излучая ауру смерти? Кожистокрылые чувствовали, что с ними будет, и, возможно, сумели передать свое предвидение миллионам других бессловесных тварей, которые должны погибнуть в лесу…

Простой удар был всего лишь выражением гнева Тевернера — в эту минуту он мог бы ударить по каменной стене, окажись она перед ним, — однако сержант свалился замертво. Заверещал свисток, и солдаты окружили Тевернера. Они глядели ошеломленно и настороженно. Он стоял над упавшим человеком, чувствуя себя чем-то вроде железной статуи, глухой к ударам кулаков, сапог и оружейных прикладов. Он видел и слышал, как его тело получает удары, но не ощущал боли. Было только невероятное оцепенение, ощущение сгущающейся тьмы, по краям которой кружились лица, похожие на двумерные маски, враждебные, но несущественные.

— Мак! — донесся до него голос через бездну желтого солнечного света. Испуганное лицо Лиссы глядело на него из открытой дверцы машины, которая внезапно вынырнула перед ним, разбрасывая пыль и гравий на крутом вираже.

Он погрузился в мягкое сидение, турбина взвыла, и маленькая машина бросилась скачками через парковую территорию.

Стоя у окна, Тевернер смотрел на бухту и видел, как мыс за мысом отступают к югу. Заходящее солнце смягчалось серией склонов красно-золотого цвета, которые напомнили Тевернеру богатую старинную масляную живопись, и наиболее крупные лунные фрагменты уже показались на голубом своде неба.

Отвечая на почти осязаемое ощущение мира и покоя, Тевернер достал свою трубку и закурил. Он слегка морщился при каждом движении своего избитого тела, но здоровый аромат табака, казалось, отгонял боль, и он с удовольствием курил в зале с мраморными стенами, пока за его спиной не открылась дверь.

Вошли Лисса и ее отец. Говард Гренобль был всего на десять лет старше Тевернера, но, видимо, был из тех редких людей, на которых питательные уколы оказывают мало влияния. Волосы его были неестественно прочеркнуты сединой, а длинное благородное лицо покрыто глубокими морщинами. Единственной чертой, оставшейся молодой, был его рот с красными губами, почти по-женски подвижными. Небольшого роста и всегда безукоризненно одетый, он был воплощением старого государственного чиновника, и Тевернер подумал, что, может быть, Гренобль сознательно не пользуется питательными уколами.

Лисса в огненно-оранжевом платье выглядела девочкой рядом с отцом. Ее лицо омрачилось, когда она увидела Тевернера на ногах, а не на кушетке, где он? его оставила.

— Ну, я уладил это дело, молодой человек, — сказал Гренобль, шутливо надув на секунду губы, так же, как это делала Лисса. — Не без труда, должен сказать.

— Спасибо вам, сэр. — Тевернер чувствовал искреннюю благодарность за то, что его избавили от тюремной больницы. — Я доставил вам кучу хлопот.

— Это верно, — подмигнул ему Гренобль. — Вы не сказали мне, молодой человек, что были полковником в армии.

Тевернер искоса глянул на Лиссу. Ее глаза широко раскрылись.

— Когда я вышел в отставку, я вышел полностью.

— Значит, ваш ремонт машин — просто хобби?

— Более или менее. Я люблю работать с машинами.

Тевернер не стал упоминать, что сильно поистратился за двухлетние межзвездные шатания, которые кончились, как только он услышал легенды о Мнемозине, планете поэтов. Он чувствовал себя неловко, как ухажер, над которым подшучивает его предполагаемый тесть.

— Интересно. Полагаю, вы станете продолжать это дело, получив материал?

— Думаю, что да, — ответил Тевернер.

Гренобль кивнул.

— Ну, теперь я должен вас оставить. Сегодня я обедаю в Доме Федерации с новым Главнокомандующим генералом Мартинесом. Вы останетесь здесь, пока не найдете себе нового дома. Я сказал своему секретарю, чтобы вам приготовили комнату.

Тевернер пытался протестовать, но Гренобль уже исчез в дверях, подняв руку ладонью наружу. В наступившем спокойствии Тевернер решил, что ему в любом случае следует лечь. Он доковылял до кушетки и лег, вспомнив старую истину, что для усталого отдых лучше пищи, воды, любви и свободы. Лисса села рядом и укрыла его одеялом до подбородка. Тевернер смотрел в красивое полногубое лицо. Теперь она уже не казалась маленькой девочкой.

— Ох, Мак! — прошептала она. — Вы все-таки почти сделали это.

— Что сделал?

— Дали убить себя, и мне так трудно было вытащить вас из этого дела.

— Вы знали о военном положении и обо всем прочем заранее? — спросил Тевернер.

— Да. Отец сказал мне.

— Поэтому вы и приглашали меня в поездку на юг.

— Да, но я догадывалась о ваших моральных устоях по отношению ко мне, поэтому придумала… другой способ.

— Довольно радикальный, не правда ли?

Серые глаза Лиссы наполнились тревогой.

— Я не имела представления, Мак… Но во всяком случае, вы живы. Разве вы оставили бы спокойно свой дом по приказу инженеров?

— Конечно, нет. — Вспышка злобы разрушила его сонливое состояние. — Но они не убили бы меня.

— Вы думаете? Однако они убили Джири Вейводу.

— Как?

— Он отказался оставить свою студию. Вы знаете, он работал над фреской два года. Я не знаю точно, что произошло, но слышала, что он угрожал им старинным пистолетом… И он умер. Все это так ужасно!

Глаза Лиссы затуманились.

Тевернер приподнялся на локте.

— Но армия не может так поступать на собственной территории! За это они пойдут под трибунал!

— Отец сказал, что здесь — нет. Проект имеет десять главных пунктов.

— Десять! Но ведь это…

— Я знаю. Максимум, — самодовольно сказала Лисса, демонстрируя новые знания. — Отец говорит, что, если у проекта десять главных пунктов, любой, кто задерживает его хотя бы на минуту, может быть расстрелян.

Она наклонилась и прижалась лицом к его щеке. Тевернер почувствовал тяжесть ее грудей, но внезапно в нем возникло раздражение от женской способности оплакивать бедствие, лить слезы над мертвыми и в то же время сохранять все заботы самки.

— Ваш отец говорил, что это за проект?

Лисса покачала головой.

— Президент ничего еще не прислал в дипломатической сумке, а отец так занят официальными делами, что просто не может наводить справки. Может быть, генерал Мартинес что-нибудь скажет на обеде.

Тевернер вздохнул и снова лег. Официальные дела.

Обеды. Лисса унаследовала не так уж мало выражений своего отца. Гренобль развлекался, называя тахионный коммуникатор дипломатической сумкой, одеваясь по-местному, оставляя волосы седыми и называя Тевернера «молодым человеком», хотя они принадлежали к одному поколению. Лисса играла в те же игры.

— Так приходит война, Лисса, — устало сказал он. — Разве вы или ваш отец не пытались узнать, почему? Неужели Мнемозина доживет до ударов или плача?

— Постарайтесь уснуть, — мягко сказала Лисса. — Вы зря возбуждаетесь.

— О, Господи! — беспомощно выдохнул Тевернер, когда комната тяжело накренилась.

Довольно скоро, как ему показалось, он проснулся от необычного ощущения в ногах. Он открыл глаза и подумал, не сон ли это. Он лежал на кровати. Вместо запачканной кровью куртки и брюк на нем была зеленая пижама. Та часть спальни, которую он видел, была освещена утренним солнцем, и он чувствовал себя отдохнувшим.

Только ноги были какие-то странные, неподвижные, потому что на них давило что-то теплое.

Приподнявшись, он обнаружил, что мышцы, так болевшие накануне, стянулись, как сырая шкура на солнце. Он упал на спину и попытался снова подняться, но уже более осторожно. Сначала он поднял голову.

— Хэлло, — сказал детский голос.

— Хэлло. — Тевернер снова опустил голову на подушку. — Ты, наверное, Бетия.

Лисса редко упоминала о ней, но Тевернер знал, что ее кузина Бетия живет у Говарда Гренобля, потому что ее родители погибли от несчастного случая.

— Откуда ты знаешь? — разочарованно спросила Бетия.

— Слезь с моих ног, и я скажу тебе.

Он ждал, пока она сползет в сторону и стоически переносил боль в избитых ногах.

— Ну?

— Мне сказала Лисса. Я все про тебя знаю. Ты кузина Лиссы, ты живешь здесь и тебе три года.

— Три с половиной, — торжествующе сказала Бетия. — Не очень-то много ты знаешь!

— Значит, три с половиной? Как же это Лисса так ошиблась?

— Лисса делает кучу ошибок. Я боюсь за нее.

Манера говорить и смысл ее слов поразили Тевернера.

Даже тембр голоса отличался от того, какой можно было ждать от трехлетнего ребенка; отличие слабое, но безошибочное, как эхо в театре отличается от эха в соборе. Тевернер решил посмотреть на Бетию и постарался сесть, с ворчанием пуская в ход мышцы.

— Ты чувствуешь боль.

— Чувствую, — согласился Тевернер, с любопытством разглядывая ребенка. Худенькая, но крепкая, с перламутровой кожей. Большие серые, как у Лиссы, глаза смотрели на него с круглого личика, которое уже намекало на будущее совершенство. Волосы цвета полированного дуба падали на вырез зеленой туники.

— Дай мне почувствовать эту боль.

Бетия скользнула на край кровати и положила маленькие пальчики на его левую руку. Глаза ее расширились как у совы.

— С болью это не выйдет, — улыбнулся Тевернер. — Я могу ее чувствовать, а ты нет.

— Так говорит Лисса, но она ошибается. Тебе больно здесь, здесь и здесь… — легкие пальцы Бетии двигались по его телу под простыней по направлению к избитому паху.

— Эй! — схватил он ее за руку. — Хорошие девочки не ведут себя так с незнакомыми мужчинами!

Часть его мозга отметила любопытный факт, что, хотя его синяки были скрыты под пижамой, каждое прикосновение пальцев приходилось на главный болевой центр.

— Ну, тогда сам и выпутывайся! — сердито сказала Бетия и сползла с постели.

— Вернись, Бетия.

Она повернулась лицом к нему, но смотрела в другой конец комнаты. Глядя на крошечную частицу человечества, хрупкий, но упрямый кораблик, которого не поколеблют просторы космического океана, хотя он только что вышел в плавание, Тевернер чувствовал редкое для него желание иметь собственного ребенка, «Уже поздно, — подумал он, — тем более теперь, когда ясно, что идут сиккены». Он с надеждой состроил лучшую свою улыбку.

— Лисса не говорила мне, что у тебя такой характер.

— Лисса всегда все делает не так, — Бетия фыркнула так громко, насколько позволял ее игрушечный носик.

— А ей понравится, если она услышит твои слова?

— Она не услышит.

— Я имею ввиду, что ты не должна бы так говорить.

— Даже если это правда?

— Ты не знаешь, правда это или нет. — Тевернер чувствовал, что увязает все глубже. — Лисса женщина, а ты еще ребенок.

Бетия раскрыла рот и обвиняюще взглянула на Тевернера.

— Ты такой же, как и все! — взвизгнула она и исчезла, оставив Тевернера со смятыми несоразмерно случаю чувствами.

«Я спугнул ее», — печально подумал он, вставая с постели.

Осмотр комнаты показал ему, что его одежда висит в шкафу, выстиранная и высушенная. Другая дверь вела в обширную душевую. Он включил горячий душ, снял пижаму и благодарно встал под горячий конус. Он стал намыливаться и только тогда заметил, что его левая рука, особенно пострадавшая накануне, больше не болит. Черные кровоподтеки еще остались, но боль ушла; то же произошло с безобразной черной опухолью с левой стороны груди, куда пришелся удар ружейного приклада. Напряженные рубцы все еще покрывали его тело.

— Здорово, будь я проклят! — сказал он вслух.

— Да. И будешь, — прозвенел ликующий голос Бетии у дверей. Ее круглое лицо сияло, когда она заглядывала в душевую, готовая убежать.

— Не уходи, — сказал Тевернер, решив не делать на этот раз неверного шага. — Это ты сделала? — Он вышел из-под душа, с удовольствием сгибая свою левую руку.

— Конечно, я.

— Это замечательно. Ты целительница, Бетия.

Она благодарно взглянула на него и вошла в душевую.

— Как ты это делаешь?

— Как? — растерянно спросила Бетия. — Никак. Просто делается. Вот так.

Она с важным видом подошла к нему. Он встал на колени и позволил ее рукам пройтись по всему его мокрому телу; он даже не смутился, когда кончики ее пальцев бегло коснулись его половых органов. Когда он снова встал, все следы боли исчезли из его тела, а мозг был полон чувством общения, которого он никогда не испытывал. Бетия улыбнулась, и он вдруг почти испугался ее. Он быстро вытерся, вернулся в спальню и оделся. Бетия вышла за ним, внимательно глядя на него.

— Мак!

— Ты знаешь мое имя?

— Конечно, знаю. Ты солдат?

— Нет.

— Но ты сражался.

— Если ты не против, Бетия, поговорим о чем-нибудь другом.

— Я не против, Мак!

— Да?

— Сиккены обязательно придут сюда?

— Нет. — И подумал: «По крайней мере до тех пор, пока ты не подрастешь».

— Ты уверен?

— Бетия, они даже не знают этого места. Я уверен в этом.

— Я думаю — это объясняет.

— Что объясняет?

Тевернер посмотрел в сияющие серые глаза со странным предчувствием, но Бетия покачала головой и отступила. Ее только что блестевшие глаза теперь потускнели, как свинцовые диски. Она повернулась и медленно выплыла из комнаты, как пушинка чертополоха.

Тевернер окликнул ее, но она, казалось, не слышала, Он решил разузнать о ней побольше за завтраком. Но едва он начал есть, как узнал от Лиссы невероятную причину вторжения армии: Мнемозина, планета поэтов, стала оперативным и планирующим центром войны с сиккенами.

 

Глава 5

Крошечные буквы прыгали в воздухе в нескольких футах от пола. Пылая рубиново-красным и топазовым светом, они составляли одну фразу:

«Джири Вейвода не умер».

— Теперь увеличить масштаб, — сказал Йорг Бин, один из лучших светоскульпторов в Центре, регулируя свой переносной проектор. Устойчивое изображение внезапно увеличилось и взмыло к потолку, наполняя бар Жаме ярким светом; зеркальные стены множили слова во всех направлениях; буквы изгибались и вытягивались в беспорядочном танце. Помещение пылало непривычным блеском.

— Что вы думаете об этом? — Бин беспокойно взглянул на группу.

— Исключительно точно, как раз то, что нужно, — сказал Крис Шелби. Это сообщение, а не творческая работа.

Он говорил с резкой убедительностью, что удивило Тевернера, только что вошедшего в бар. Тевернер сел и с некоторым любопытством следил за группой артистов человек в двадцать. Похоже, они планировали марш протеста и даже оделись для такого случая в рабочие комбинезоны. Его внимание отвлекло появление в глубине зала самого Жаме — старый, большой, толстый, сильно вспотевший в золотом костюме, — это было одно из его редких появлений.

— Выключите свет! — закричал он и бросился за стойку, столкнув с дороги бармена.

Шелби повернулся к нему.

— Что вам не нравится, мсье?

— Мистер Шелби, — выдохнул Жаме, — вы старый и ценный друг, но мои клиенты не захотят, чтобы их выпивка освещалась прожекторами… а я не хочу никаких протестов в своем баре.

— Это плохо для бизнеса, мсье?

— К сожалению, мистер Шелби, многим приходится работать, чтобы жить.

— Конечно. Извините, это не ваша борьба.

Шелби сделал характерный для него изящный жест, и Бин выключил проектор. Громадные буквы потускнели, съежились и вернулись в аппарат. При упоминании о борьбе, Тевернер почти невольно фыркнул, чем привлек внимание Шелби. Как только Жаме с ворчанием удалился в свое зеркальное убежище, Шелби повернулся к Тевернеру.

Его длинное аристократическое лицо слегка вспухло от возбуждения.

— Вернулись, Мак?

Тевернер кивнул.

— Послушайте, я очень извиняюсь за то, что было сделано в ту ночь. Никто из нас не слышал об объявлении военного положения, и мы не сообразили, что вы выступили против сумасшедшего… Я хочу сказать, что мы все очень сожалеем о том, что произошло.

— В основном это была моя вина.

Тевернера удивила явная искренность Шелби.

— Они и меня сбили с ног, вы знаете? — Шелби грустно улыбнулся, показывая синяк на челюсти.

— Вас? Нет, я не знал.

— Да. Я попытался заставить одного слизняка назвать свой номер и имя. Я так и не узнал, кто меня двинул.

Тевернер уставился на Шелби, увидев его в новом свете.

— Выпьем?

— Я уже пропустил одну. Могу я поставить вам виски?

— Выпьем для разнообразия спаркса.

Известие о появлении на Мнемозине КОМсэка, похоже, парализовало пищеварение Тевернера, и то, что он съел у Лиссы, камнем лежало в желудке. Спаркс, с его отрицательной калорийностью, может быть, пойдет лучше, чем алкоголь. Шелби сделал знак бармену, и тот поставил узкий стакан бледно-зеленой жидкости, капнув туда одну каплю глюкозы. Когда капля прошла через жидкость, в стакане закружились золотые блестки. Тевернер сделал глоток и почувствовал в желудке ледяной холод. Грезовый ликер всегда был холодным, потому что он жадно поглощал тепло и углеводороды, превращая их в люминесценцию, которая затем улетучивалась в воздух.

— Удивительная штука, — сказал Шелби. — Без нее я, наверное, разжирел бы как свинья.

— Я предпочитаю сгонять лишний вес работой.

Шелби поднял руку с браслетом.

— Вы такой ханжа? Я надеялся, что мы на некоторое время отменим вражду.

— Простите. — Тевернер сделал второй глоток. — Я выплескиваю старые обиды.

— Все мы так. Кстати, что вы намереваетесь делать с этой новой ветвью негодования, которое мы все чувствуем?

— Ничего.

— Ничего! Вы слышали, что Федерация организует военную штаб-квартиру на Мнемозине?

— Для них это не Мнемозина — армия пользуется официальным картографическим названием.

— Возможно, но для нас — она Мать Муз.

— Для вас, — подчеркнул Тевернер. — Я не художник и не писатель.

— Но вы присоединитесь к демонстрации? — Дружелюбие Шелби стало пропадать. — Господи, они же разрушили ваш дом!

— Я уже устроил личную демонстрацию по этому поводу и нахватал шишек. Послушайтесь моего совета, Крис, держите свою маленькую банду демонстрантов подальше от этого дела.

— Это всего одна группа.

Настроение Тевернера тоже стало портиться.

— Крис! Хватит играть в демократию. Вернитесь в реальный мир, где идет война. КОМсэк решил двинуться сюда — я не знаю, почему, — и уже взорвал для этого звезду.

Они готовы переделать эту часть Вселенной. Как вы думаете, откажутся они от этого, если вы помашете перед ними плакатами?

Шелби презрительно взглянул на него.

— И вы покорно принимаете?

— Так же, как и ты, друг, — Тевернер допил стакан и поставил его. — В госпитале.

Когда Тевернер пришел в маленький отель на южной стороне, он внезапно осознал, что у него очень мало денег. Практически все, что он имел, было вложено в дом и мастерскую. Он победил гордость и поехал к новому военному зданию. Работа по отделке была уже закончена, над главным входом висела табличка: «73 армия». Он прошел в отдельную дверь с надписью: «Служащий гражданской компенсации», назвал себя и через десять минут получил чек на Первый Центральный межзвездный банк почти на тридцать тысяч стеллеров. Торговаться не пришлось, потому что сам Тевернер оценивал свою собственность в двадцать тысяч и предполагал, что получит пятнадцать.

Он тут же взял другое такси, поехал в свой банк, депонировал чек и взял тысячу наличными. С деньгами в кармане он почувствовал прилив детской радости, но тут же сообразил, что это — действие стакана спаркса. Анализируя свои чувства, он обнаружил, что то же ощущал во время учения, когда возвращался в лагерь с перспективой горячего душа, еды и свободного уик-энда. Во всей Вселенной не было ничего, что могло бы омрачить его радость. Он даже одобрил спаркс, но другой Тевернер, тот, что всегда следил с высокого уровня сознания, холодно приказал никогда больше не прикасаться к Грезовому ликеру.

Вспомнив, что Лисса еще не знает, что он сбежал из ее дома, он опять взял такси и велел везти себя в резиденцию Администратора. Машина зажужжала и двинулась на север, но через два квартала вынуждена была остановиться, потому что на перекрестке скопился транспорт и собралась толпа. Глядя поверх головы водителя, Тевернер увидел, что с запада по поперечной улице медленно тянется процессия, направляясь к новому военному полю. Над идущими плыли трехмерные лозунги. Большинство светоскульпторов удовольствовалось призывами разной степени полноты, но один выполнил реалистическую маску покойного художника Джири Вейводы, дополненную струйкой крови из уголка рта. Сверкающая голова двадцатифутовой ширины, слегка просвечивающая на солнце, пьяно раскачивалась.

— Видали? — с отвращением сказал водитель. — Думают ли эти парни о женщинах с детьми, идущих из магазинов? Что тут делать с ребятишками?

— Не могу сказать, — ответил Тевернер, все еще чувствующий безмятежность.

— Вы хотели бы, чтобы ваши ребятишки видели это?

— Пожалуй, нет.

— А эти парни не думают об этом. Они в состоянии войны, а сами верещат, если кого-то из них покалечат.

Вшивые артисты! — Затылок водителя побагровел от злости. — Надеюсь, что наши парни окажут им горячий прием на поле.

«Наши парни», — повторил про себя с удивлением Тевернер и вспомнил необычную реакцию Жаме. Ему пришла мысль, которая показалась его одурманенному спарксом мозгу разумной.

— Как идет работа в последние дни? — спросил он. — Хорошо?

— Отлично. Эти солдаты прямо швыряются деньгами… — Он повернул к Тевернеру потемневшее от подозрения лицо. — А вам-то что, мистер?

— Ничего, — успокоил его Тевернер. — Почему бы вам и не заработать?

Его заинтересовало открытие, что, хотя он сам как практик не занимался никакой отраслью искусства, он определял Мнемозину исключительно как планету художников, писателей, поэтов, музыкантов и скульпторов. Легенды о ней ходили в сотнях миров, ее называли Планетой Поэтов. Тевернер почти случайно попадал в правильные места в течение его двухлетнего пьянства на просторах Федерации. Впервые он услышал название Мнемозины в унылом городе на Парадоре, который был также первым местом, где он попытался оценить «мозговую живопись». Рыхлая подушка, проецирующая свет и краски рисунка прямо сквозь затылок на зрительные участки коры головного мозга, воспроизводила неопределенный образ призматического ночного неба Мнемозины; визуальные импульсы гармонировали со строчками «Гимна интеллектуальной красоте»

Шелли:

Внезапно тень упала на меня.

В экстазе вскрикнул я, всплеснув руками.

Художница, седая женщина с бельмом, объясняла свое видение, в то время как они давили бутылку инопланетного бурбона… Творчество бессмертно, потому что каждый лунный фрагмент в разбитом небе — последний редут, откуда маяк человеческого гения посылает золотые лучи в галактическую тьму… Мир, который наслаждается долгим, долгим летом вдохновения…

Увидев нестерпимую жажду в здоровом глазу женщины, Тевернер импульсивно предложил ей оплатить для нее билет на Мнемозину. Она молча отшатнулась, как будто ее ударили, и только много времени спустя он понял: она боялась, что ей нечего будет предложить там, что тигель Мнемозины сотрет бриллианты ее души в бесполезную пыль.

Но другие совершали паломничество, чтобы затеряться в мире, осужденном оставаться темным захолустьем, потому что баттерфляй-корабли — главный транспорт Федерации — не могли садиться там. Однако расстояния и растущей веретенообразной тени сиккенского воина не хватало, чтобы стереть имена большинства пилигримов.

Метрополии не раз слышали о них через световые годы.

Даже Тевернер знал имена Стемфли и Хиндерфорда — поэтов; Дельгадо, однорукого пионера световой скульптуры; Гейнера, чья мебель была предельным синтезом искусства и функциональности, и многих других. Он воображал, сам не зная почему, что идет по следу этих людей, когда направился на Мнемозину. В сущности он почти не осознавал тот факт, что планета имеет своих политиков, деловые центры, легкую промышленность и людей, которые счастливы видеть армию, пробившуюся сквозь осколки луны, поскольку это означало лишний вклад в их карманы…

— Приехали, — сказал через плечо водитель. — В следующий раз, когда я увижу перед собой этих лодырей, я поеду прямо на них!

Когда такси остановилось у резиденции Администратора, Тевернер увидел молодого вылощенного лейтенант-полковника, вышедшего из военной машины. Пока Тевернер расплачивался, молодой офицер велел своему шоферу подождать и медленно пошел по широким ступеням, оглядывая зеленый с белым мраморный фасад здания, словно будущий покупатель. На верхней ступеньке он обернулся и оглядел окрестности, кивком одобрив лужайки, устроенные террасами, и сияющие голубые воды бухты. Он был высок и худощав, с романтической красотой, которая каким-то образом подчеркивалась преждевременным поредением его черных волос. Что-то в его лице, возможно, слишком большая доля яркого белка в его карих глазах, создавало впечатление, что это легкомысленный, нестабильный и, может быть, даже опасный человек. И было в этом лице что-то знакомое Тевернеру.

Внезапно осознав, что следовало бы надеть новую одежду вместо весьма потрепанного комбинезона, Тевернер поднялся по ступеням и с удивлением обнаружил, что сверкающая зеленая форма загородила ему дорогу.

— Вы уверены, — спросил офицер, — что идете в нужный вход?

— Совершенно уверен, благодарю вас.

Тевернер шагнул в сторону, вспомнив свое решение вести себя с иностранцами в более взрослой манере.

— Не торопитесь.

Офицер тоже двинулся, по-прежнему загораживая путь.

Его глаза были внимательными, злыми.

— Послушай, сынок, — спокойно сказал Тевернер, — ты позоришь красивую форму швейцара, которую надел.

Он сделал попытку пройти, но офицер схватил его выше локтя с такой силой, что это показалось почти ударом.

Стараясь избежать открытой драки на крыльце дома Гренобля, Тевернер согнул руку, защемив пальцы офицера между бицепсом и предплечьем, и усилил давление. Лицо офицера побелело — то ли от боли, то ли от злости, то ли от того и другого. Так они стояли несколько арктических секунд. Затем главные двери распахнулись, и появился Говард Гренобль в сопровождении группы секретарей и чиновников. Тевернер опустил руку.

— Рад снова видеть вас, Джервез! — быстро сказал Гренобль, протягивая руку.

— И я рад видеть вас, сэр, — сказал офицер и снова повернулся к Тевернеру. — Но сначала…

— Позвольте мне представить вас друг другу, — перебил его Гренобль. Лейтенант-полковник Джервез Фаррел — полковник Мак Тевернер. Мак — друг моей дочери, и он остановился у нас на несколько дней.

Если Гренобль был смущен присутствием Тевернера или сценой, которую он, вероятно, видел, то не подал вида.

Фаррел не мог скрыть своего удивления. Его глаза обежали гражданскую одежду Тевернера, а затем он сказал:

— Мне очень жаль, что я…

— Я больше не полковник, — ответил Тевернер. — Я вышел в запас несколько лет назад.

— Это правда. У Мака инженерный концерн прямо здесь, в Центре.

Гренобль улыбнулся, лукаво дернув бровью, что Тевернер перевел как: «Не могу же я представить вас как мастера на все руки».

Едва заметно кивнув в знак того, что понял, Тевернер извинился и прошел мимо группы. Пересекая приемный зал, он слышал, как Гренобль заговорил с Фаррелом с заметной теплотой:

— Ну; Джервез, как ваш дядя? Я не видел его целую вечность…

Тевернер уже наполовину поднялся по лестнице, когда его медлительная память включилась от произнесенного Греноблем слова «дядя» и установила личность Фаррела.

И он споткнулся. Тот небывало молодой полковник, которого Тевернер чуть не сбросил с крыльца, был племянником Беркли X. Гуга, Верховного Президента Федерации.

Тевернер видел его портреты в армейских журналах, но никогда не обращал на них особого внимания, потому что с детства получил отвращение ко всему, что относилось к пропаганде. Тылы Фаррела объясняли его почти хозяйское отношение к резиденции Администратора.

Он нашел Лиссу на широкой веранде, выходящей на бирюзовую воду бассейна. Лисса наклонилась над треногой широкоэкранного электронного телескопа, наводя его на юго-запад, на нестерпимо-яркое серебряное озеро нового военного поля, видимое сквозь деревья. Тевернер позволил своим глазам насытиться неумышленно-чувственной позой, черными волосами, смуглой кожей, сверкающей под солнечными лучами и контрастирующей с белизной простого платья.

— Догадайтесь, что я чуть было не натворил, — сказал Тевернер.

— Ох, Мак!

Она испуганно посмотрела на него и улыбнулась. На загорелом лице ее зубы казались флюоресцирующими. Тевернер почувствовал знакомую дрожь где-то внутри и подавил ее, сосредоточившись на своих сорока девяти годах против ее девятнадцати. Он описал инцидент на крыльце.

— Джервез Фаррел? — сказала она. — Не думаю, что когда-нибудь встречалась с ним, разве что очень давно, так что забыла об этом. Отец хочет, чтобы он остановился у нас.

— Здесь? — Тевернер подосадовал на пронизавшую его боль ревности. Это необходимо?

— Нет, не необходимо, но это, кажется, хорошая идея, — беззаботно сказала Лисса, налаживая треногу, и Тевернер подумал, почувствовала ли она его ревность и не расплачивается ли он теперь за упрямый отказ принять великий дар. После нескольких месяцев знакомства он достаточно хорошо узнал Лиссу и подозревал, что, чем выше мотивы его отказа спать с ней, тем сильнее ее обида. Он внимательно смотрел ей в лицо, когда сообщал, что нашел себе другое место для временного жилья и уходит отсюда.

— Я сегодня утром говорила по телефону с Крисом, — сказала она, видимо не зная, что Тевернер виделся с ним, — и просила его не выступать в марше протеста, но он и слушать не хотел.

— Разве это так важно?

Лисса посмотрела на него встревоженными глазами.

— Это меняет все. Отец представляет Верховного Президента на Церуле.

Тевернер впервые услышал от нее это официальное картографическое название Мнемозины.

— И что?

— Ну, я никогда не думала, что Крис свяжется с антифедеральным движением. Как ни странно, Мак, я считала бы скорее вас предназначенным для протеста, чем Криса.

— В свое время я предназначался для множества дел, но мне ни разу не предлагали такого демонстративного несоответствия, как «Джири Вейвода не умер».

— Это не смешно.

Лисса снова повернулась к электронному телескопу и включила экран.

— Я пойду попрощаюсь с Бетией.

Тевернер почувствовал себя униженным.

— У нее послеобеденный сон. Загляните к ней в спальню.

— Ладно.

Задетый безразличным голосом Лиссы, Тевернер покинул веранду и пошел искать комнату Бетии.

Комната была небольшая и по стилю ничем не отличалась от остальных. Ни детской мебели, ни игрушек. Крошечная фигурка лежала прямо и неподвижно в середине постели, спокойная, самоуверенная, но одинокая. Он снова почувствовал желание иметь своего ребенка. Он вошел в поляризованные сумерки и остановился у постели, глядя на румяное, беззащитное лицо и пытаясь совместить его детскую обычность с аурой странности, преждевременного развития и целительных прикосновений библейской святой.

Глаза Бетии были закрыты, но у Тевернера было отчетливое впечатление, что она не спит. Он шепотом окликнул ее. Ответа не было. Он отошел от постели со сверхъестественным чувством вины за какое-то святотатство.

Возвращаясь на веранду, он услышал голос Лиссы, прерываемый незнакомым мужским смехом. Войдя, он обнаружил рядом с Лиссой Джервеза Фаррела.

— Вот и он! — воскликнул с энтузиазмом Фаррел. Возбуждение изменило его темное лицо. — Где вы были, Мак?

Говард привел меня к своей очаровательной дочери, и я рассказал ей, как чуть не вышвырнул вас из дома.

Тевернер прищурился.

— Странно. А я ей рассказал, как чуть не выкинул вас.

— Превосходно!

Фаррел радостно засмеялся, словно Тевернер сказал что-то страшно забавное, и все время не сводил глаз с Лиссы, приглашая ее посмеяться тоже. Тевернер удивился, что Лисса ответила ломким звенящим смехом. Но еще больше его заинтриговала игра Фаррела, так резко отличавшаяся от упорной неприязни, которую Тевернер видел в его глазах после вмешательства Гренобля в инцидент на крыльце.

— Я ходил попрощаться, — сказал Тевернер и поглядел на Лиссу. Спасибо за гостеприимство. Может быть…

— Но это же смешно, — прервал его Фаррел. — Словно вы вынуждены уйти из-за моего появления.

— На этот счет будьте спокойны, — ответил Тевернер.

— Мы еще встретимся, — в глазах Фаррела сияло ликование. — Я две недели добирался на Церулу, а я люблю хорошую компанию, и она у меня будет! Вы оба должны быть моими гостями в вечер открытия новой офицерской столовой. Эту ночь будет чем вспомнить, уверяю вас.

— Сожалею, но я не вполне персона грата на базе и в любом случае должен держаться своего места.

— Очень жаль, — немедленно согласился Фаррел и повернулся к Лиссе с мальчишеской ухмылкой. — Но вы-то придете, не так ли? Будут другие мужчины…

Он замолчал, заметив, что внимание Лиссы приковано к сцене на экране телескопа.

До главного входа на базу было около двух миль, но изображение было ясным и четким: видны были даже такие мелкие детали, как пуговицы на мундирах охранников.

Экран заполняло беспорядочно роящееся движение мятежной толпы. Насколько мог понять Тевернер, колонна демонстрантов дошла до пропускного пункта и пыталась силой пройти через него. Военные машины и пешие солдаты оттесняли темную человеческую волну от ворот, над которыми дико качались лозунги, полосуя воздух цветными огнями.

Волна отступила. Люди, находившиеся дальше всех от ворот, почуяли перемену ветра, повернулись и побежали.

Их беспрепятственный бег позволил им выиграть расстояние у своих менее счастливых товарищей. Те, что остались позади, составляли беспомощный кипящий котел, в который врезалась на полной скорости громадная колесница Джагернаута на воздушной подушке, подминая и заглатывая людей под свои пульсирующие края. За машиной шли роботоподобные солдаты — боевые машины, которых не могло остановить никакое реальное сопротивление, — с ружьями наперевес. Ружья качались: вперед — наклон приклада по диагонали вверх, вперед — наклон…

— Это атака! — недоверчиво и почти ликующе воскликнул Фаррел. — Откуда эта толпа?

— Эта толпа — часть прославленной колонии искусства этой планеты, тихо сказала Лисса и прикрыла руками рот, не сводя глаз с экрана.

— Но ведь этот район находится на военном положении! Дурачье, они могут погибнуть из-за этого.

— Так оно и есть, — сказала Лисса. — Один из них, которого мы все уважали, уже убит. Он отказался оставить свой дом, когда ликвидировали лес.

Глаза Фаррела пронзили лицо Лиссы, выслеживая ее эмоции.

— Вы знали этого человека? — сочувственно спросил он, положив руку на ее плечо. — Мне очень жаль. Я знаю, что умершему уже не поможешь, но я проведу расследование, и чья бы ни была вина, виновный будет наказан.

— Браво, — иронически сказал Тевернер и вышел. Он видел, как пьянели глаза Фаррела от этих далеких сцен насилия, и возбужденный блеск их сказал Тевернеру, что долгое, долгое лето Мнемозины кончилось.

 

Глава 6

За одну неделю произошли большие перемены. Вблизи Центра, где когда-то был лес, с фантастической скоростью строился новый город. Одни гигантские коптеры непрестанно кружили, собирая за час двадцатиэтажный блок, в то время как другие сновали туда-сюда, привозя ранее изготовленные секции. Южное небо в этом районе, ранее нарушаемое только раз в неделю скромными корабельными огнями, теперь стало преддверием ада. Оно постоянно рвалось атомными молниями несущей массы кораблей, соперничая с солнцем.

Как только заканчивалось строительство здания, его заполнял военный и гражданский персонал. Дорога от базы до Центра была забита автомобилями, а магазины, бары и ночные клубы получали фантастическую прибыль.

Сначала Тевернер почувствовал себя как бы живущим в вакууме. Прежние места, где он бывал, стали незнакомыми, захваченными тяжело ступающими иноземцами. Радио и телевидение работали как всегда, словно бы вторжения и не было. Тевернер с опозданием вспомнил, что деньги, полученные за его собственность, принадлежат не ему одному: в мастерской осталась кое-какая ремонтная работа, в частности, довольно дорогая турбина. Он потратил день на встречу с владельцами и расплатился, а затем снова скис.

Несколько человек, которые, как он знал, остались живы после злополучного марша протеста, странно уклонялись, когда их спрашивали об этом деле, но в конце концов Тевернер узнал кое-какие факты, наиболее страшным из которых было то, что в свалке был убит один охранник базы. Никто не знал, как это случилось, но ходили слухи, что Пит Троянос, керамический дизайнер, свернул солдату голову. Никто также не знал, каковы были потери со стороны выступивших с протестом, потому что все те, кто не сумел бежать, были увезены на базу. Оставалось только гадать, где они: в камерах, в госпитале или в морге.

Вскоре Тевернер начал замечать, что отряды военной полиции прочесывают Центр, проверяя документы, и внезапно понял, почему участники марша столь неохотно разговаривают с ним: некоторые из них — возможно, большая группа были в бегах.

Как будто в подтверждение его догадок радио впервые упомянуло о переменах в Центре. Это приняло форму повторяющихся анонсов о важном объявлении, которое будет сделано офицером внешней безопасности «Армейской базы номер I на Церуле». Включив телевизор, Тевернер почти не удивился, увидев лицо Фаррела. Его лицо было чуть светлее коричневой полевой формы.

— Граждане Церулы, — начал Фаррел, — как все вы знаете, Федерация оборудовала важную военную базу вблизи главного города планеты — Центра. Не секрет, что эта база создана как главный оперативный и планирующий центр для ведения войны с чуждыми формами, которые, по всей вероятности, решили полностью уничтожить человечество.

Фаррел сделал эффектную паузу, и Тевернер заметил, что обертоны доверия и оптимизма — неизменные черты публичных выступлений по поводу войны — отсутствуют.

Он также знал по собственному опыту, что все подразумеваемые кавычки в офицерских объявлениях точно рассчитаны семантиками. Напрашивался вывод, что военное положение ухудшилось. Мысли Тевернёра вернулись к важной тайне, лежавшей за всеми событиями последних дней: почему, почему КОМсэк перенес все свои оперативные центры в самое неподходящее, удаленное и невероятное место во всей Федерации?

— …тот, кто не приложит все свои силы к сотрудничеству, предает не только политическую концепцию или национальные идеалы, но предает каждого мужчину, женщину и ребенка человеческой расы. Моя печальная обязанность сообщить вам, что молодой солдат Федеральной 73 армии был убит, но не в бою с сиккенами, а здесь, на Церуле, настоящими изменниками, о которых я упоминал, людьми, жизнь которых он призван защищать.

Ко многим, ответственным за это убийство, уже приняты меры, но небольшая группа их еще не задержана. Я знаю, что вы не меньше меня хотите, чтобы правосудие восторжествовало, но я пренебрегу своим долгом, если не сделаю одну вещь совершенно ясной для вас: любой, помогающий этой крайне малочисленной группе мятежников, будет рассматриваться, как виновник убийства солдата.

Объявление резко закончилось на предупреждающей ноте, и трехмерное изображение головы и плеч Фаррела исчезло с экрана. Тевернеру показалось, что он видит белый ободок, висящий там, где остальное изображение исчезло, и он вспомнил сценку из классической детской книжки. Он задумчиво закурил трубку.

Группа бежавших, конечно, не осталась в Центре. Разве что они еще более наивны в такого рода делах, чем подозревал Тевернер. Оставался только лес, опушка которого еще существовала между армейской базой и почти вертикальными стенами плато. К северу от Центра прибрежная равнина простиралась на какие-то тридцать миль, а дальше шли океан и плато. Треугольное пространство густо заросло лесом и перерезалось десятками ручьев, представляя таким образом отличное убежище для группы, которая хотела скрыться от хорошо экипированной армии.

Если бы Тевернер собрался в бега, он направился бы на север. «К счастью, — вспомнил он, — это не его борьба».

Однако когда он в эту ночь лег в постель, знакомый мерзкий запах начал преследовать его.

Утром запах все еще оставался, и любопытство побудило Тевернёра потратить час-другой и посмотреть, не видно ли на севере армейской деятельности. «В конце концов, — рассуждал он, — мне все равно нечего делать». Он рано позавтракал, позвонил в фирму проката, и машина тут же подъехала к отелю. Он взял с собой пару биноклей, сэндвичи и пиво. Он дольше, чем обычно, ехал по улицам Центра, поскольку они были заполнены народом, решив, что ехать прямо к океану опасно: если дилетанты-беглецы были там, где он предполагал, то наверняка вся северная граница движения будет внимательно просматриваться.

Проехав через город, он оставил направляющую дорогу и поехал по береговой на высшей скорости, какую могла дать старая машина.

Было чистое, прозрачное утро, обычное на Мнемозине.

Молчаливый лес, пустой голубой океан направо легко позволили ему расслабиться и глубоко задуматься о всей своей жизни. Первые восемь лет его жизни были прекрасны, но их нечего считать — теперь они кажутся принадлежавшими кому-то другому. Что же пошло не так в остальные сорок лет? Многие теряют родителей в равно травмирующих обстоятельствах, однако приобретают опыт и добиваются нормальной доли счастья. Может быть, виною тут его чувство ответственности? Он единственный остался в живых после налета сиккенов, но это случилось благодаря усилиям его отца — усилиям, которые могли бы, не будь Мака, спасти обоих родителей. Какую кару он должен понести за это? Служить в армии, убивать сиккенов, но даже тут не стремился ли он бессознательно к смерти, которой умерли его отец и мать? Звездами Электрума награждались только те, кто ставил в заклад свою жизнь в необычном самоубийстве, максимально проникая в глубь вражеских районов. Его, второго человека из всех живых или мертвых, наградили четырьмя.

И когда его военная карьера отклонилась — столь слабо, что он даже не заметил перемены, — к уничтожению человеческих существ, не возникло ли снова, и с удвоенной силой, его чувство вины? Возможно, потому что с тех пор все стало много хуже. Сознательно растратив военную пенсию, которая обеспечила бы его до конца жизни, он занимался чистыми пустяками. Похоронив себя в песках Церулы, он не поможет никому, потому что сейчас он — у него даже похолодело внутри от этой мысли — рассматривается как присоединившийся к самому безнадежному мятежу во всей человеческой истории.

— Нет, — пробормотал он, — должны быть более легкие пути к самоубийству.

Он повернул машину, намереваясь отправиться обратно в город, уже на небольшой скорости, но в это время что-то громадное и темное с угрожающей внезапностью появилось над ним, и его мысли разметал звук взрыва. Воздух наполнился облаком взбитой пыли, запахом горючего. Он включил тормоза, и его оцепеневшие чувства сказали ему, что на него спикировал патрульный вертолет. Тот спустился со своего высокого наблюдательного поста в свободном падении, и только взрыв ретроракеты остановил его в нескольких ярдах от машины Тевернера. Стандартная техника военного коптера, ничем не оправдываемая в данных обстоятельствах. Тевернер опустил стекло в машине. Коптер сел на дороге впереди, и из него выскочил лейтенант в полной боевой форме, с пистолетом в руке.

— Развлекаетесь? — первым заговорил Тевернер.

— Куда вы едете? — угрюмо спросил лейтенант.

— Я направлялся в город, пока вы чуть не смели мою машину с дороги.

— Но сначала вы ехали на север. И быстро. А затем повернули обратно.

— Я, знаете, не переселенец, — ответил Тевернер с притворной рассудительностью. — Прокатился и повернул назад домой.

Лейтенант прищурился.

— Вы повернули, когда увидели наш патруль?

Тевернер покачал головой. Он собирался было изобрести какой-нибудь сарказм, но его глаза сами собой сфокусировались на солдатах в открытых дверях геликоптера.

Оружие, которое они держали в руках, было специально предназначено для стрельбы с вибрирующих платформ.

Когда он увидел толстые, короткие барабаны КРТ, его ноздри заполнил отвратительный запах сиккенского воина, запах его, Тевернера вины. «И этот груз вины, — подумал он с искрой удовлетворения, — может снять только смерть».

 

Глава 7

Аромат тела Лиссы все еще был с Тевернером, когда он оставил позади парк и стал пробиваться через опушку леса.

Всего в нескольких сотнях ярдов позади была северная граница военной базы; она тянулась на запад, к черной стене плато. Случайные стрелы красного света из внутренней ограды достигали Тевернера в темноте, но он зашел глубже в лес, где стволы деревьев сближались, и эта слабая видимость цивилизации исчезла. Он осторожно продолжал путь, пользуясь в качестве освещения лишь светом лунных обломков и угасающего теперь свечения Звезды Нильсона.

Надо думать, по периметру базы поставлены следящие устройства, а у него не было ни малейшего желания, чтобы за ним бежали с оружием под гнетущими волнами инфракрасного света.

Войти в лес близко к базе было рискованно, но он предпочел этот вариант вместо того, чтобы быть захваченным на шоссе, у побережья. Лейтенант, остановив его утром, весьма неохотно отпустил его после того, как обыскал всю машину и не обнаружил ничего подозрительного. «По всей вероятности, на меня завели досье, — думал Тевернер, — и скоро оно разбухнет». Затем его мысли оттолкнулись от всяких предположений насчет ближайшего будущего и вернулись к трем часам, проведенным с Лиссой…

У Тевернера было твердое намерение только проститься с ней.

Лисса выразила удивление и легкую холодность, когда он позвонил ей домой. Когда же он намекнул о встрече, она почти не колебалась, приехала за ним в отель, и они повернули нос ее машины к востоку. Когда тени и призматические лунные осколки начали свой медленный ход по небу, Тевернер не сказал ей, куда он пойдет, сказал только, что оставляет Центр, но она что-то почувствовала в нем и, похоже, интуитивно перевела правильно. Ее слезы удивили его. Он поставил машину на автоуправление, обнял Лиссу за плечи и пытался найти подходящие слова, кладущие конец никогда не существовавшей любви. Но получилось так, что он, независимо от слов, уверил Лиссу как раз в существовании этой любви…

Позднее, когда они неумело помогали друг другу одеться, Лисса снова всплакнула, но уже без горечи…

Заря начала приглушать свет лунных фрагментов, когда Тевернер остановился поесть и отдохнуть. Он достал из рюкзака фляжку-термос с кофе и уселся на замшелом корневище. Он прошел пять миль, и по такой местности это было неплохое расстояние. Листва над его головой отлично защищала от наблюдения с воздуха, и еще не было изобретено автомобиля, который мог бы пройти через такую баррикаду деревьев. После еды он попытался было уснуть, но, несмотря на усталость, сама мысль об этом показалась ему смешной. Он снова пустился в путь и через час добрался до первой из многочисленных высохших речек, пересекающих равнину. Здесь перед ним встала проблема: идти ли на запад по руслу речки или пересечь его и пройти еще несколько миль к северу.

По предыдущим экскурсиям в эти места он помнил, что одна из рек все еще несет поток воды, падающей с плато.

Эта река была хорошо известна по картинам и театральным эскизам, потому что в последней части своего падения вода делала двухсотфутовый прыжок в углубление, которое посылало ее обратно вверх сверкающими перьями, изменяющими свою форму на ветру. Поток был лучшим источником питьевой воды во всем тридцатимильном треугольнике, и Тевернер был убежден, что найдет беглецов где-нибудь недалеко от этого потока. Как только Джервез Фаррел ознакомится с географическими деталями, он, вероятно, придет к тому же выводу. Вот почему Тевернер не хотел терять времени.

Неизвестно, как далеко вглубь они могли зайти, так что Тевернер решил идти к северу и перейти поток как можно ближе к побережью. Выбрав место, где не было побегов, на которые можно напороться, он прыгнул вниз, перешел русло и взобрался на другой берег. Жар длинного дня Мнемозины чувствовался даже в тени деревьев, и воздух дрожал от движения крыльев насекомых. На Мнемозине было очень мало опасных созданий, однако крупные насекомые тыкались в лицо с таким неуклюжим дружелюбием, что Тевернер предпочел бы нападение ос.

Пока он с трудом прокладывал себе путь по неровной местности, он снова понял истину, которую тысячу раз уже открывал в прошлом: эта планета не стала второй Землей только из-за того, что ее нанесли на карту, измерили и колонизировали. На дружелюбной планете вроде Мнемозины люди могли жить в городах земного типа, развивать общество по образцу земного, выращивать земные культуры, но стоило им пройти несколько шагов от своей задней двери, перевернуть камень, посмотреть, что выползет оттуда, — и Земля тут же отойдет назад. Безрассудный трепет, неуправляемый страх скажут человеку, что космос слишком огромен, что он, человек, сейчас во многих световых годах от дома и видит то, чего никогда не видели его предки. Даже на Земле вид привычного существа вроде паука повергает иного человека в панику, столь же сильную, как если бы он думал, что это членистоногое и родственные ему твари внеземного происхождения. Как будет чувствовать себя такой человек, когда сдвинет камень и обнаружит под ним нечто более чуждое? Ведя солдатскую жизнь на десятках неизученных миров, Тевернер привык ко многим шуткам природы, но однажды в ужасе проснулся от ползущей по его груди белой, пухлой жирной руки, оставляющей скользкий след. Оказалось, что это всего лишь безобидная личинка, желавшая напиться и учуявшая его слюну. Насекомые, которые сейчас бились об его лицо, жужжали как шмели, но он даже не разглядывал их, поскольку знал, что это не шмели, а точнее знание их отличий могло сделать эти мимолетные прикосновения непереносимыми.

Был уже почти полдень, когда Тевернер добрался до потока и повернул на запад по заросшему кустарником краю оврага, в котором бежал поток. Солнце было в зените, жара стала невыносимой, а лес был спокоен, так же как и его обитатели. Там и сям виднелись столбы пара, поднимавшиеся от тейт-деревьев: их широкие листья отдавали влагу, впитанную ими за ночь. Тевернер занял свои мысли предположениями, какой прием его ожидает, если, конечно, он встретит беглецов.

Его размышления были прерваны ленивым щелканьем геликоптера. Тевернер повернулся и увидел машину, летящую от побережья, и схватил бинокль. Лопасти лениво крутились, а увеличенное изображение подтвердило опасения Тевернера. Из боков фюзеляжа торчали паучьи лапы теле-термоэлементов. Военная версия этого прибора могла обнаружить тепло человеческого тела на расстоянии более трехсот футов, в зависимости от условий. Она могла также действовать как контролирующая система огня для любой группы бортовых орудий минометной батареи.

Геликоптер был теперь меньше чем в миле, и это означало, что секунд через тридцать он будет прямо над головой Тевернера. Лоб Тевернера покрылся холодным потом, когда он вглядывался в овраг, ища нависающий край, под которым можно было укрыться. Но стенки оврага были гладкими, а глубина воды внизу не превышала нескольких дюймов. Тевернер бросил взгляд на неподвижный столб белого пара от тейта в пятидесяти ярдах позади. Он бросился туда, отчаянно петляя между деревьями, и пробился сквозь стену лиан явно одной лишь кинетической энергией.

Звук геликоптера превратился в ритмичный гром, когда Тевернер достиг подножия дерева и скорчился за ним, глядя вверх сквозь сине-зеленый зонтик листьев. Ветви качнулись, когда коптер пролетел почти на уровне вершины дерева, и Тевернер затаил дыхание. Он надеялся на охлаждающий эффект испарений дерева, благодаря чему термоэлементы отметят дерево как холодное пятно, и излучение тела Тевернера аннулируется в этом охлаждении.

Но что, если…

Звук коптера резко изменился; это означало, что несущие винты поворачиваются для маневра. Тевернер переполз по другую сторону ствола. Биение винтов машины внезапно потонуло в грохоте орудийной пальбы. Тевернер напрягся, ожидая, что сейчас будет засыпан лавиной выкорчеванной земли.

Но огонь каким-то чудом прекратился еще до того, как геликоптер повернулся, набирая высоту. Затуманенному мозгу Тевернера трудно было сразу сделать заключение, что коптер, похоже, обстреливал что-то другое. Тевернер встал и начал вглядываться туда, где, видимо, была мишень. Видел он плохо, ко ответ мог быть только один. Коптер позади него высоко поднялся и стремительно полетел вниз. Бросив рюкзак, Тевернер дикими прыжками помчался меж деревьев, рискуя выколоть глаза. Он проскочил низкий бугор и очутился на поляне одновременно с коптером. Машина пробороздила небо, и тут же ее орудия хлестнули по земле как бы кипящей жидкостью, от которой в панике бежали люди.

— Сюда! — закричал Тевернер. — Держите на дерево тейт!

Он бежал к поляне, крича и размахивая руками, пытаясь собрать растерявшихся людей. Некоторые послушались, другие смотрели на него ошалелыми глазами.

— Быстро! — крикнул чей-то голос. — Делайте, как он велит!

Тевернер повернулся и увидел Криса Шелби. Даже сейчас его высокая жилистая фигура сохраняла некоторую элегантность, но левая рука бессильно повисла, и по пальцам текла кровь.

— Хватит кричать, бежим! — Тевернер схватил Шелби за здоровую руку и поволок к ближайшему тейту.

— Вы дурак, Мак, — болезненно улыбнулся Шелби на бегу. — Вы даже не свой на Мнемозине.

— Когда-нибудь буду.

Тевернер глянул сквозь кроны деревьев, где быстро мелькнули винты коптера, который готовился ко второму заходу над поляной. Сомнительно, чтобы Тевернеру удалось избежать ловушки, которая начала смыкаться вокруг него с момента рождения.

 

Глава 8

Кожистокрылый встревоженно пищал, когда Тевернер открыл его плетеную клетку.

Тевернер послал ощущение уверенности, и плотное тело расслабилось, серебряные глаза смотрели на человека в тусклом свете пещеры. «Так и надо, маленький друг, — думал Тевернер, — именно расслабиться». Он перенес кожистокрылого на кучу сухой травы, служившей постелью. На полу рядом с постелью лежала шестифутовая стрела. Она была примерно в дюйм толщиной и сделана из твердой как сталь травы-копья, в изобилии росшей в овраге. Столь же удивительным, как и размер стрелы, был ее наконечник, непропорционально широкий, выпуклый, вырезанный из дерева. Частично от был полым, и в его нишу можно было поместить кожистокрылого. Тевернер осторожно сделал это и проверил, чтобы куполообразная голова животного не зажималась, а глянцевитые крылья могли свободно двигаться. Удовлетворенный, он отнес животное обратно в клетку и запер ее.

— Как вы думаете, Мак, когда придут за нами? — спросил Шелби, едва заметный у входа в пещеру.

— Уверен, что завтра.

— Вы не думаете, что они рискнут на ночную атаку?

Я хочу сказать, что у них есть инфракрасные приборы и оружие, а у нас нет.

— Никакого шанса, — твердо сказал Тевернер. — Мы не видели усыпанного голубыми звездами коптера Фаррела весь день, а они не двинутся, пока он не появится.

— Вы, кажется, весьма уверены.

— Да. Видите ли, это игра Фаррела. Сколько времени они уже обстреливают нас?

— Два месяца.

— А сколько людей мы потеряли?

— Восемь.

— Понимаете, что я имею в виду? Если бы Фаррел был действительно встревожен, мы умерли бы за несколько минут. Он мог бы распылить весь район, сжечь лес или расплавить все вокруг нас. Он мог бы поставить на коптеры тактические атомные бомбы, и все мы погибли бы в один день.

— Но это плохо отразилось бы на общественных отношениях, не так ли? Персонал базы предпочитает в городе отдыхать.

— И плохо отразится на личных отношениях. — Тевернер подумал о Лиссе и манере, с какой Фаррел обхаживал ее прямо с первой встречи. Зная ее отношение к артистической колонии, Фаррел сделает все возможное, чтобы Лисса не узнала о происшедшем в лесном треугольнике.

Вслух он добавил:- Человек, воспользовавшийся атомными бомбами для уничтожения нескольких мятежных блох, будет плохо выглядеть в блестящем армейском рапорте.

Кроме того, я уверен, что это его игра. Это личный олений загон Фаррела, и убийство произойдет при свете дня и с его правом на выстрел.

— Он, похоже, очарователен. — Шелби вошел в пещеру. — Хотите выпить, Мак?

— Нет, спасибо, — Тевернер поставил стрелу в ряд с пятью другими. Много ли этой дряни вы взяли с собой?

Шелби хмыкнул.

— Всего одну фляжку, но я берег ее, а сейчас подумал, что если не выпью ее сегодня, то могу не выпить вообще.

— Люди выбивались и из худших углов.

— Возможно, но если мы пробьемся через эту линию, мы не поднимемся выше жизни на архипелаге. Все это, похоже, довольно бесцельно.

Тевернер понимал, что имеет в виду Шелби. Пещера была в основании утеса по западному краю леса, глубоко спрятанная в расщелине, которую пробил когда-то бежавший здесь поток. Армейцы еще не знали точного ее местонахождения, но они сузили поиск до двухмильной протяженности утесов и окружили этот район. Тевернер планировал пробиться через этот кордон и идти на север в более дикую необитаемую часть континента. У него была слабая надежда, что, если они скроются с глаз, о них постепенно забудут. Однако он понимал, что для таких людей, как Шелби, это означает лишь сменить быструю смерть на медленную.

— Вспомните Гогена, — сказал он.

— Гогена? — Шелби сел на постель. — О, я понимаю, что вы имеете в виду. Не в том дело. Я не могу жить без живописи. Живопись — это единственное, что я умею делать хорошо. Утешительно сознавать истину и отказаться от попыток ее осуществления.

В голосе Шелби слышалась странная нота, напомнившая Тевернеру о женщине с бельмом, которая не решилась ехать на Мнемозину.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать… ни у кого из нас нет сейчас места.

Скоро ли придут сюда сиккены, Мак?

— Могут и совсем не прийти.

— Не шутите со мной. Война началась до нашего рождения, и мы увязнем в ней.

— Вы так думаете?

— Я знаю, несмотря на скромность Военного бюро относительно этого. Вы знаете, Мак, странный мир — Мнемозина. Здесь самая высокая доля артистов, поэтов, музыкантов по сравнению со всеми человеческими колониями.

Никто не знает с уверенностью, почему они приехали сюда — они просто прибежали сюда как леминги. И знаете, что они привезли с собой?

— Выкладывайте. Слушаю.

Тевернер взял трубку и кисет с остатками табака.

— Они привезли сюда душу человечества или то, что от нее осталось. Может, для вас это звучит дико?

— Вовсе нет, — уверил его Тевернер, скрывая свое удивление перед артистическим мозгом.

— На этот раз, мой друг, вы перехватили в серьезности. — Шелби отвинтил крышку фляги. — За эти два месяца я научился любить вас, Мак, но вы и в самом деле ремесленник. То, о чем я вам говорю, истина, такая же, как и ваш драгоценный второй закон термодинамики, только в другом плане реальности. Это вас не оскорбляет? Вы не обвините меня снова с гомосексуализме?

Тевернер фыркнул.

— Нет, после того как я слышал вас в дальнем конце пещеры с Джоан М'ваби.

— В минуты опасности жизненные силы возрастают, это закон природы.

— В основном это больше походило на матч борьбы.

Шелби взвизгнул от удовольствия.

— Так оно и есть, и я добился большей покорности, чем любой другой мужчина в подобных обстоятельствах.

Но я говорил о другом. Искусство, принимаете ли вы эту идею или нет, есть зеркало человеческой души. У артиста бывает озарение, и когда оно приходит, он не более чем инструмент его. Вот поэтому искусство столь ценно. Истинная работа искусства показывает вам, какова суть вещей, и учит вас, как на них смотреть. Высококультурное существо смотрит, скажем, на фреску бедняги Вейводы и видит в ней весь человеческий опыт, даже если сам Джири был всего лишь инструментом и не был бы способен на такую полную интерпретацию.

— В чем же суть живописи, если ее нельзя понять? — спросил Тевернер с пробудившимся интересом. Слова Шелби отозвались слабым серебряным эхом к глубине его мозга, отражая полуоформившуюся мысль о вездесущности жизни, пришедшую к нему во время призрачной тишины при трансформации Звезды Нильсона.

— Но она может быть понята частично, и только осмысленное течение человеческой жизни увеличивает степень понимания. Классическая абстракция содержит ту же информацию, бесконечно умножающуюся, какую дает хорнеровская таблица условных ценностей жизни и вероятностей разрушения технических цивилизаций.

— Содержала ли фреска Вейводы сведения о военном положении?

— Можете верить или не верить — содержала. Она сказала бы вам, что Человек почти утратил свой дух, что его гений погиб, что он продолжает войну с сиккенами, потому что потерял право на победу.

— Вы были правы насчет меня, — сказал Тевернер. — Я ремесленник.

— Вы человеческое существо, как и все мы, но один стакан спаркса может сделать условия более приемлемыми.

Шелби достал из кармана кусочек сахара и бросил его во фляжку. В зеленой жидкости тут же закружились искорки золотого цвета. Некоторые вылетели в воздух из голышка, но Шелби поймал их губами и вдохнул в себя.

— Олимп ждал этого тысячу лет, но так и не дождался, — прошептал он как бы про себя. — Порция зеленого льда, аромат лотоса, солнечный свет и грезы… Вам я больше не стану предлагать.

— Я верен этому. — Тевернер закурил трубку.

Кордон располагался полукругом на три мили в длину и состоял из шести лазерных оград, поставленных с полумильными интервалами. Каждая ограда была оснащена лазерными лучами, которые располагались между двумя прожекторными станциями. Лучи были низкой мощности, и их не было видно даже ночью. Но если движущееся тело пересекало луч, автоматически включался прожектор, и лазеры били слепящими лучами.

Тевернер знал по опыту, что единственная слабая точка в таком кордоне — это прожекторная станция, где лазерные блоки стоят спиной друг к другу. Стандартная техника могла либо включить физический барьер между блоками, либо оставить заманчивые «ворота» и разместить за каждой станцией отряд с приказом открыть огонь по любому, кто попытается пройти здесь. В этом отношении, по оценке Тевернера, Фаррел и его люди были довольно-таки беспечными. Они оставили два прохода, охраняемые каждый четырьмя людьми и пулеметом, предполагая, что безоружным беглецам никак не удастся пробиться…

Тевернер встал и разбил свою трубку о стену: он выкурил свой последний золотой орех табака, оставленный, как и спаркс Шелби, на последние несколько часов пребывания в пещере. Было слишком темно, чтобы что-нибудь видеть, но он слышал выжидательный шорох двадцати трех мужчин и четырех женщин, с которыми прожил последние два месяца.

— Речь! — иронически сказал кто-то. Тевернер узнал хриплый голос Пита Трояноса. Тевернер замялся, откашливаясь. Он хотел сказать им много важного: как он восхищен их мужеством и адаптированностью, как горько сожалеет о погибших, как ясно чувствует их огорчение по поводу того, что удержал их, практически безоружных, от начала настоящей партизанской войны, как благодарен им за теплоту их дружбы, когда сам он не считал себя способным на нормальные человеческие отношения, — но он знал, что у него не хватит слов, чтобы сказать все это.

— Сейчас не время произносить речи. — Все вы точно знаете, что надлежит делать, так давайте вырвемся отсюда к чертям!

Его слова были встречены полным молчанием, за которым чувствовалось разочарование, и он понимал, что должен иметь ответ на их требования, что он заплатит за свое запоздалое присоединение к человеческой расе…

— И слушайте, — он отчаянно заморгал в темноте, сражаясь с холодным, бесплодным течением его прошлого, — берегите себя, потому что… потому что…

— Хватит, Мак, — спокойно сказал мужской голос. — Мы готовы.

Они вышли из пещеры в холодную ночь. Звезды слабо сияли за экраном лунных осколков, и создавалось впечатление бесконечной глубины неба, чего не бывало на других планетах. Тевернер глубоко вздохнул и заставил себя расслабиться, пока остальные входили в широкий пояс кустарника, отделявшего собственно лес от утесов.

В миле позади, прямо через кустарник, располагалась центральная станция кордона. Первым шагом в плане группы было подобраться примерно на четыреста ярдов к станции и ждать сигнала Тевернера. Он предпочел бы, чтобы они подошли ближе, но риск быть замеченными следящей аппаратурой был слишком велик. Когда последняя безмолвная фигура исчезла в кустах, Тевернер и Шелби взяли шесть громадных стрел и шесть клеток. Они шли некоторое время за основной группой, а затем свернули чуть южнее, к маленькому лысому бугру, который был заранее выбран.

По дороге Тевернер чувствовал нервный трепет пленных кожистокрылых и угадывал, что они чуют запах смерти и это им не нравится. Он испытывал привязанность к смелым маленьким млекопитающим, чья инстинктивная мораль была выше самых великих этических систем, придуманных человечеством. Кожистокрылые не чуждались убийства, но брали с экологического банкетного стола только свою точную порцию. Он обнаружил это, когда пытался тренировать их в охоте на мелкую дичь. Их метод отправлять добычу на тот свет подал Тевернеру идею, что их можно превратить в новый вид оружия.

Когда он впервые увидел кожистокрылого в действии, он подумал, что присутствует при захватывающе-эффектном самоубийстве. На закате солнца животное взлетело, а затем как бомба упало в колонию псевдоящериц, гревшихся на скалистом выступе. Жестокий удар был слышен за сотню ярдов. Заинтересованный Тевернер бросился к скале и успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как кожистокрылый снова взлетел в воздух с мертвой рептилией в когтях.

Тевернер изучал кожистокрылых несколько месяцев, прежде чем заметил, что ошибался в одном из главных своих предположений насчет них. Их ночной образ жизни и внешнее сходство с летучими мышами привели его к ошибочной мысли, что они пользуются какой-то формой звука в темноте, как земные летучие мыши. Оказалось, что у них ограниченная форма телепатии. Хищники, которые могут идти на вспышку разума жертвы, были известны в разномастных владениях Федерации, но Тевернер подозревал, что способности кожистокрылых имеют необычно высокую степень телепатии. Он провел эксперименты, которые доказали, что эти животные могут определять не только излучения мозга. Одна из серий опытов состояла в том, что Тевернер фиксировал свои мысли на каком-то одном из группы предмете, а затем со всей силы бросал кожистого на них. Как только он научился проецировать отчетливое изображение, прямые попадания на выбранный предмет стали стопроцентными.

Идея биологически управляемой стрелы пришла к нему чуть позже, в таком же парализующем чувстве откровения, какое он испытал на транзитном корабле по дороге на Макартур. Он разрабатывал эту идею время от времени; иногда у него появлялось отвращение к делу, которым его руки, казалось, занимались добровольно, но работа имела и положительный аспект, когда стало ясно, что именно могут делать кожистокрылые. Оказалось, что их можно научить ездить в наконечнике стрелы, управлять точкой соприкосновения в границах, поставленных реактивной массой и размахом крыльев животного, и вырываться на свободу перед самым ударом.

Тевернер как раз начал работу над подходящим укрепленным на подставке арбалетом, когда его дом, мастерская и лес вокруг были уничтожены армией…

С вершины холма можно было видеть слабый свет прожекторных станций.

— Они облегчат нам работу, — с презрением сказал Шелби.

— Нет, — Тевернер опустил свой груз. — Я поставил луки раньше, при дневном свете. Жалею только, что не могу сжечь пару нулевых установок — это значит уж слишком много требовать от наших маленьких друзей.

— Я не огорчаюсь. Я видел, как вы кое-что сожгли.

— Да, но это только в дневное время. Такие луки — из гибкого дерева и с волокнистой тетивой — меняют свои характеристики в зависимости от температуры и влажности. И это ограничивает дисперсию, которой могут управлять кожистокрылые.

— Моему мозгу нечего делать, мой друг.

— Тогда займите его чем-нибудь. Проверьте фистмел, пока я натягиваю лук.

— Что проверить?

— Фистмел — расстояние между упором стрелы и тетивой. Это удобный показатель натяжения. — Тевернер дал Шелби палочку с зарубкой почти у самого конца. — Поставьте этот конец на упор стрелы. Тетива должна пересечь зарубку. Если она не доходит до зарубки — лук натянут слишком слабо, и нам придется накрутить тетиву, чтобы укоротить ее.

— Все это необходимо?

— Я ремесленник, не забывайте. Положитесь на мои слова в этом деле.

Тевернер начал натягивать шесть массивных луков, яростно ворча насчет усилий, нужных для победы над неумолимым сопротивлением. Два фистмела показали слишком малое натяжение, и эти луки пришлось натягивать снова, укоротив тетиву. Пока Тевернер закончил, он облился потом, и сердце его неприятно колотилось, напоминая ему, что осталось всего несколько недель до его пятидесятилетия. Он укрепил луки на подставках, но сейчас стояла еще более тяжелая задача: натянуть каждый, держа лук обеими руками и оттягивая тетиву ногами. Когда шестой лук был натянут, Тевернер лег и стал размеренно дышать, пока сердцебиение не успокоилось.

— Хотел бы я помочь, — сказал Шелби, с отвращением глядя на свою левую руку, которая никогда не поправится, потому что трицепс был разорван пулей пополам.

— Берегите свою силу для бега.

Тевернер встал, удостоверился, что подставки луков стоят на заранее намеченных точках, и установил стрелы.

Он открывал клетки одну за другой, сажал кожистокрылых в вырезанные для них ниши, гладя и целуя теплые крепкие тельца с куполообразными головками и шепча успокаивающие слова. Серебряные глаза сияли ему в темноте и говорили то, что он смог бы понять, если бы не был заключен в человеческую оболочку. Он встал на колени перед первым луком и собрал свои мысли для создания ясного и четкого мысленного образа, как делал раньше, бросая кожистокрылых к мишени. Он мысленно представил себе четырех безликих солдат, жизни которых он собирался взять, и в коротком общении с мозгом, никогда не знавшим ни зла, ни чувства вины, смущенно пытался объяснить концепцию уничтожения жизни ради спасения жизни, несмотря на смутную уверенность, что на этом уровне понимание невозможно.

— Все в порядке? — тревожно прошептал Шелби.

— Молчите!

Тевернер дернул триггер, и громадная стрела с легким шелестом взвилась в ночное небо, не задев лука своим оперенным хвостом в чистом полете. Это доказывало, что пропорции длины и натяжения хорошо соотносились с силой лука. Не теряя времени, Тевернер двинулся по линии луков, посылая стрелы в их пятисотярдовое путешествие. Необходимо было действовать быстро, прежде чем четыре солдата, подвергшиеся атаке, поднимут тревогу. Послав пятую и шестую стрелы, оставшиеся в резерве, Тевернер встал и вгляделся в слабый свет прожекторной станции. Он горел ровно, не указывая, что он освещает: жизнь или смерть…

— Давайте сигнал к выходу, — сказал Тевернер.

Шелби издал резкий звук своим тростниковым свистком, и все побежали. Бежать через кустарник на любой скорости, превышающей медленный шаг, было опасно, но перед Тевернером маячил призрак командного поста, проверяющего станцию по обычному радио и обнаруживающего какие-то нелады. Поэтому он бежал непосредственно перед Шелби, чтобы своим весом проламывать путь сквозь заросли. Хруст на севере сказал ему, что он бежит в ряд с основной группой. Он ускорил шаг. Если стрелы не выполнили своей задачи, он первым должен встретить последствия. До станции, по его оценке, оставалось около двухсот ярдов.

Небо неожиданно расцвело предупреждающими вспышками. Тевернер споткнулся, и Шелби налетел на него. Первым импульсом Тевернера было дать сигнал к возвращению в пещеру, но затем он заметил, что вспышки шли с севера и с юга, а не с места впереди.

Похоже, стрелы накрыли цель, как планировалось. Не было времени размышлять, знают ли уже об этом на других станциях.

— Бегите! — крикнул он, толкая Шелби вперед. — Бегите!

Шелби встал рядом с Тевернером, и они бросились в темноту, подгоняемые страхом. Продолжительный призыв и снижающиеся вспышки оранжевого огня на юге показывали, что там взлетело два реактивных геликоптера. Тевернер пытался бежать быстрее, но возможности его крепкого костяка уже перешли свой лимит. По небу пронеслись яркие мушки света — команда геликоптера готовила свои орудия.

Тевернер достиг станции чуть раньше лидеров основной группы. Он прорвался в узкую щель между прожекторными установками и пробежал последние пятьдесят ярдов яркого света от полевой лампы у входа в палатку.

На склоне палатки торчали концы двух стрел. Тевернер встал на колени, заглянул внутрь и увидел два распростертых тела. Один из солдат, видимо полз к двери, когда ему пришел конец. Головы трупов представляли собой кровавое месиво.

Тевернер встал на ноги и оглянулся. Члены отряда бежали мимо него в лес. Шелби стоял у отверстия, протаскивая через него людей и толкая их к лесу. Звук геликоптеров наполнил воздух, в небе появились новые вспышки зловещий маятник, разбрызгивающий угрожающий свет.

Тевернер поглядел на линию деревьев и увидел тусклый отблеск пулеметного барабана. Он побежал туда. Недалеко от пулемета лежал еще один труп. Рядом с его откинутой рукой был полевой коммуникатор, все еще мигавший красным светом передачи. Тевернер залег за пулемет и обернулся к югу. Поток бегущих людей прекратился, но Шелби все еще стоял в воротах.

— Уходите к чертям оттуда, Крис! — закричал Тевернер. — На нас вот-вот спикируют!

Шелби покачал головой.

— Нет. Еще не все прошли.

— Сколько осталось?

— Четверо.

— Пусть сами о себе позаботятся. Уходите!

— Среди них Джоан. Я буду ждать.

— Господи! Она…

Голос Тевернера потерялся в оглушающем реве геликоптера, спикировавшего прямо на палатку. Палатка обрушилась в буре пыли и листьев, полевое освещение заплясало по земле. Тевернер установил пулемет и твердо нажал на пусковую кнопку, направив оружие на реактивный двигатель на боку фюзеляжа. Оранжевое пламя растеклось по фюзеляжу. Геликоптер завалился набок, заковылял по земле, размалывая шасси, и повернул мимо Шелби, застывшего в проходе. Лазерное ограждение ударило своими мечами в сердце этой новой звезды и разнесло коптер в куски, взорвав его боеприпасы и баки с горючим. Тевернер чувствовал себя на твердой земле как на морском судне, когда воздушная машина разлагалась на тысячи взлетавших, кружившихся и падающих фрагментов. Часть их упала далеко за кордоном, чтобы снова быть рассеченной лазерными вспышками.

При вторичных вспышках стало ясно, что Шелби уже не стоял на ногах. Тевернер бросился к нему, но остановился, прикрыв рукой глаза: в Шелби попал кусок летящего металла, и даже с пяти шагов было видно, что он мертв.

Тевернер взглянул на узкое отверстие между бронированными лазерными приборами: Шелби говорил, что четверо еще не прошли. Земля встала дыбом, когда второй геликоптер появился над головой Тевернера и грянул из своих орудий. Земля снова опустилась, но Тевернер каким-то чудом остался невредим, если не считать аккуратной дырки в левом сапоге. Он повернулся и побежал к пулемету. Пулемет оказался разбитым вдребезги.

Второй геликоптер спускался вниз, и Тевернер увидел на его боках голубые звезды. Как раз в это время в проходе показались Джоан и другие отставшие. Все орудия с этой стороны геликоптера одновременно выстрелили, и их огонь вместе с огнем лазерной защиты, казалось, отнесли людей назад, как ветер несет сухие листья.

Медленно и осторожно, как глубокий старик, Тевернер побрел в темноту леса.

 

Глава 9

Приближаясь к побережью, Тевернер чувствовал себя на удивление усталым и потрясенным. Слишком много лет прошло с тех пор, как он стоял как каменный на боевых линиях, а события этой ночи могли потрясти любого. Когда его колени сами собой начали подгибаться, несмотря на его усилия управлять ими, пришло запоздалое подозрение, что дыра в сапоге была не просто неудобством.

Он сел и стянул сапог. Тот сошел со странным сосущим звуком, и первые лучи солнца показали, что вся нога блестит от темной крови. Когда он снял носок, второй палец ноги отвалился.

Ошеломленный Тевернер долгое время с укоризной разглядывал покалеченную ногу — брешь, где должен был находиться палец, заполняла густая жижа. Он истекал кровью во время всего пути через лес.

Сознание, что он ранен, как бы сняло нейтрализующий шок: в ступне и во всей ноге зажглась боль, и с ней пришла тревога, что рана была какой угодно, только не гигиенической. В течение двух месяцев им едва хватало воды для питья, так что о мытье и говорить не приходилось. И, вдобавок к накопленной грязи, сколько еще набилось в сапоги во время ходьбы.

Он с отвращением поднял потяжелевший носок и отбросил его подальше, а затем обыскал карманы в поисках относительно чистой тряпки, в которой раньше был табак.

Забив тряпкой брешь в пальцах, он надел сапог и пошел снова. Другие направились к северу, пока не выйдут из леса, а затем по ночам перейдут границы цивилизации.

Тевернер же считал, что самое большее через час он должен лечь и оправиться после потери крови.

Мысль о сне приходила ему и раньше, но лес не место для отдыха, если только человек не готов к риску быть похороненным под целлюлозой. Память о черных кудрявых застывших волосах. Потеря двенадцати, если не больше человек и геликоптера последней модели могла изменить всю природу операции, поскольку это касалось армии.

Фаррела сочли бы дураком, не сообщи он обо всем немедленно.

Солнце поднялось сквозь оловянный туман, когда Тевернер вышел из леса. Перед ним был пологий спуск, а дальше, в нескольких сотнях ярдов, шоссе, сообщающееся с Центром цепью мелких дорог вдоль побережья. За шоссе тянулась травяная полоса, которая с неожиданностью, типичной для безлунных планет, кончалась в океане. Вдоль этой полосы были разбросаны высокодоходные жилища разных размеров и архитектурных стилей. Тевернер разумно рассудил, что где-нибудь там он найдет врача — если сможет перейти шоссе незамеченным. В этот ранний час движения почти не было, но ощутимая пульсация в небе намекала на воздушный патруль, и любой, пересекающий белую ленту шоссе, будет выделяться, как паук в ванне.

Тевернер прошел немного к югу, держась за кустами и высокой травой, и добрался до водосточной трубы. Пока он полз по туннелю под шоссе, невидимые создания просыпались под его руками и либо убегали вперед, либо запутывались у него в ногах. Он помнил, что на Церуле почти нет вредных форм жизни, но все равно чувствовал себя неуютно. Та жирная, похожая на руку личинка, которую он нашел когда-то на своей груди, тоже была безвредным, даже дружелюбным созданием.

Когда он встал на ноги по ту сторону шоссе, он был облеплен грязью, а нога горячо пульсировала. Он прошел вдоль молодых деревьев, отделявших боковую дорогу от шоссе. Сонные дома блестели на солнце — пастельных тонов, чистые, нормальные и удивительно нереальные в глазах Тевернера. Может, он сам нереален? Он был из тех, кто не принадлежит никакому обществу, холодный призрак человека, почти лишенный тепла и, возможно, эмоций, негатив человечества, ориентированный на вину, как другие на радость, на ненависть, на любовь. Моменты контакта с людьми вроде Лиссы, Шелби и даже маленькой Бетии, служили лишь напоминанием о его собственных недостатках, потому что эти люди отдавали, а он мог только брать, как непонимающие детские пальцы воруют яйца из гнезда дикой птицы, лишая их рождения.

Его внимание привлекла вывеска. Он подошел ближе, увидел на ней имя доктора и почувствовал глубокую благодарность к ностальгическому традиционализму, неизменно заставлявшему людей в спокойных деревушках на чужих планетах вешать почтовые ящики на воротах и зеленые ставни на окнах. Этот человек — Норман Р. Парсонс — вероятно, имел шикарный кабинет в центральном здании Медицины, но все-таки прибил вывеску на собственные двери. Тевернер надеялся, что сентиментальность доктора Парсонса не принесет больших неприятностей на его, Тевернера голову.

Дом был небольшой, одноэтажный, главный вход углублен в портал. Тевернер подумал, что надо производить как можно меньше шума, чтобы разбудить только доктора, но не его соседей. Дверной колокольчик мелодично зазвенел — опять-таки ностальгия. Прошло пять минут без ответа, прежде чем Тевернер решил, что ему повезло. Доктор Парсонс либо мертвецки пьян, либо его нет дома. Он быстро обогнул дом и заглянул в гараж. Там было пусто.

Тевернер собрал остаток сил и, молясь, чтобы не поднялась тревога, нажал плечом на створку двери дома. Косяк расщепился, и Тевернер услышал, что замок запрыгал по полу. Прикрыв за собой дверь, Тевернер быстро обошел все комнаты. Дом был пуст, но вещи мужчины и женщины лежали на местах и говорили, что хозяева ушли ненадолго.

Одна из комнат была оборудована как рабочий кабинет. Тевернер открыл белую дверцу стенного шкафа и извлек хирургический перевязочный материал, тюбик искусственной плоти и различные антибиотики. В шкафу в спальне он нашел целый ряд костюмов, которые выглядели чуть узковатыми в плечах для Тевернера и длинноватыми, но все равно это было неизмеримо приличнее его рваного барахла. В ящиках лежали рубашки, белье и носки. Он также нашел обувь, которая была ему чуть-чуть широковата.

Забрав свои сокровища, он пошел в ванную, разделся и вымыл поврежденную ногу. Палец был ампутирован чисто по суставу, но удалить грязь и удостовериться, что в ране не осталось осколков костей, было тяжелой задачей даже при терпимости Тевернера к боли.

Когда рана была приведена в порядок, засыпана антибиотиком, заклеена искусственной плотью и заключена в непромокаемый бинт, Тевернер включил душ и чуть не застонал от удовольствия, когда увидел за перегородкой обширную ванну. Он наполнил ее горячей водой, отскреб с себя грязь, сменил воду, включил термостат и позволил себе расслабиться, полежать в воде и отдохнуть. Слабенький голосок говорил ему, что расслабляться опасно, но Тевернер не обратил на него внимания.

«Уснуть бы, — подумал он. — Поесть, конечно, тоже неплохо, но это потом. Самое главное — спать. Спать…»

Он неожиданно проснулся и растерянно заплескался в воде, пока память не вернулась к нему. Сон — малая смерть — ив самом деле захватил его. Он вылез из ванны, вытерся и поскорее оделся. Хозяева дома не возвращались.

Это было чистой удачей, а среди солдат и инженеров только дурак надеется на удачу. Дурак или тот, кто подсознательно стремится к провалу.

Он вынул из своей старой одежды нож, разбитую трубку и толстую пачку банкнот. Руки и ноги Тевернера дрожали от слабости, вызванной потерей крови и долгим пребыванием в горячей воде. Теперь его главной заботой была пища. Старую одежду он спустил в мусоропровод и направил в топку, чтобы она не попалась никому на глаза. В холодильнике он нашел бифштексы, рыбу и синтетические яйца, но все это нужно было еще приготовить. Он заколебался было, но затем взял два куска мяса и шесть упакованных в пластик яиц.

Жарящееся мясо пахло очень вкусно. В ожидании он выпил два пакета молока. Молоко, сделанное машиной из местной травы, было сильно забродившим, но Тевернер жадно глотал его. Когда яйца и мясо были готовы, он потратил драгоценное время еще и на то, чтобы положить их на тарелку, и сел за стол с ножом и вилкой. «Хорошо бежать с холма, — говорил теплый голос, — потому что ваши шаги длинные и легкие, а энтропия — это сопутствующий ветер, подгоняющий вас к смерти, которая есть не что иное, как отдых, только под другим названием…»

На кухонном столе стоял радиоприемник. Тевернер включил его и за едой слушал музыку, что создавало атмосферу домашнего уюта. Затем он встал, отделил от пачки стостеллеровую банкноту и положил на стол. С остальными деньгами, в чистой одежде и с полным брюхом он может идти на север и встретиться с беглецами на далеких берегах озера Брус. Оставалось только выйти на дорогу и шагать.

Когда он взялся за ручку двери, радио стало передавать известия. Тевернер остановился, подумав, что стоит послушать о реакции армии на события ночи.

«Сегодня стало известно, что в ближайшее время состоится свадьба мисс Мелиссы Гренобль, дочери Планетарного Администратора, с лейтенант-полковником Джервезом Фаррелом, теперь прикомандированным к базе № 1 на Церуле, племянником Верховного Президента Беркли X. Гуга. Профессионально-восторженный голос сделал паузу. — Помолвка была оглашена сегодня утром самим Администратором Греноблем, который сказал, что поздравительная тахиграмма от Президента Гуга уже получена. Дальнейшие детали вы услышите позднее от нашего…»

Тевернер выключил радио, ошалело потряхивая головой. Лисса и Фаррел! Не может быть! Его мысли вернулись к последней ночи с Лиссой в ее ховеркаре. Она принадлежала ему. А теперь она будет принадлежать Фаррелу. Эта мысль билась в голове Тевернера, и он все еще не мог принять ее. Он вышел из дома и некоторое время стоял, глядя на голубой океан за деревьями. «Нельзя порицать ее, — рассуждал он. — Какой выбор у нее был? С одной стороны — Фаррел, молодой, красивый, богатый, известный, социально равный ей, один из самых видных женихов во всей Федерации. С другой стороны Тевернер, беглец средних лет, с ледяной водой в венах и сморщенной душой от ненависти и жалости к себе».

— Нельзя порицать ее, — сказал он вслух, закрыл глаза и прислонился к косяку двери, потому что боль кипела в нем. И с болью пришло новое понимание: его частые приступы самоанализа были постыдными неискренними попытками поставить экран вокруг настоящего Тевернера.

Если по честному, то он осуждал Лиссу. Конечно, он был слишком стар для нее, конечно, о браке не могло быть и речи, но он хотел, чтобы она провела остаток жизни в одиночестве, страдая по нему, как принцесса, плененная в высокой башне, куда не доберется ни один мужчина. Это было смехотворным видением старинных романов, вроде легенд о короле Артуре, но именно этого и требовало раздутое, трепещущее эго Мака Тевернера. Он медленно пошел прочь от дома.

Через некоторое время он осознал, что идет не в том направлении — идет на юг, к Центру и к Лиссе Гренобль, но повернуть назад не было сил.

 

Глава 10

Резиденция Администратора была большим величественным шестиугольником, облицованным местным мрамором; дом стоял на вершине округлого холма как глазурь на пирожном. Тевернер презирал его вид днем за настойчивую приверженность к колониально-губернаторской архитектуре прошлого Земли, но ночью дом выглядел гораздо лучше.

Тевернер перепрыгнул через ограду, окружавшую холм, морщась от боли в ноге, и стал подниматься вверх. Здание, льющее свет из многих окон, висело в темноте над ним и выглядело театральным, двумерным. Думая, не задает ли Говард Гренобль один из своих любимых обедов, Тевернер подошел к задней стороне дома. Он попытался еще раз решить, что он скажет Лиссе, разумеется, если ему удастся встретиться с ней незаметно для других. О своей инстинктивной уверенности, что Фаррел ей не пара, несмотря на его молодость, богатство, красоту и связи? Что он, Тевернер, великодушно пересмотрел свои прежние решения, и теперь она может стать женой человека, ожидающего, возможно, смертного приговора? Или просто скажет «Прощай»? Ну, что-нибудь да скажет.

В задней части дома было темно. Тевернер подергал двери и оконные рамы: все было закрыто, и он полез по витому столбу на балкон. Одна из спален на этом этаже принадлежала Лиссе, но он сам не знал, которая, да и в любом случае Лисса вряд ли была там, если был поздний обед. Самое лучшее спрятаться где-нибудь, пока все не лягут спать, а потом войти внутрь и отыскать комнату Лиссы. Он оглядел балкон. Несколько стульев и медленно вращающиеся лунолюбивые растения находились у балюстрады, но представляли сомнительное укрытие.

— В мою комнату никто никогда не заходит, — сказал знакомый тонкий голосок. — Почему бы тебе не спрятаться там?

Бетия! Тевернер скрыл испуг и обернулся.

— С чего ты взяла, что я хочу спрятаться?

Миниатюрная фигурка в длинном халате смотрела на него из арки в конце балкона. Он на минуту почувствовал злобу на обстоятельства, вынудившие ее расти в одиночестве.

— Пройди здесь, — сказала Бетия.

Тевернер заметил манеру, с какой она отделалась от его вопроса, и улыбнулся. Он вспомнил, что для трехлетнего ребенка нет ничего удивительного в том, что кто-то вдруг захотел спрятаться. Он кивнул и пошел за ней через арку. Она прошлепала перед ним в свободных домашних туфлях, удостоверилась, что в коридоре никого нет, и поманила его с видом заговорщицы. Ее комната, первая по коридору, была освещена только одной лампой у кровати.

И Тевернер снова поразился, что комната не имеет никаких признаков детской.

— Где твои игрушки, Бетия?

— В ящике, конечно, — удивленно ответила она.

— А почему ничего из них не лежит на твоей постели?

Кукла или еще что-нибудь.

— Это негигиенично.

— Но они составили бы тебе компанию.

Бетия громко фыркнула:

— Кукла для компании!

Она тихо засмеялась, и Тевернер почувствовал, что его переполняют эмоции, которых он не мог определить. Возможно, любовь, но сильно затушеванная почтением. Эта крошечная пылинка человечества за три коротких года своей жизни развила интеллект, юмор, мудрость. «Способность производить таких детей, как Бетия, — подумал он вдруг, — было главной претензией человечества на право защищать Вселенную, взять верх над сиккенами. Однако где-то что-то пошло неправильно, и каждый час сотни хрупких мужественных бетий умирают под ногами сиккенских воинов на границах Федерации. Сколько лет будет Бетий, когда чужаки доберутся до Мнемозины? Двадцать?

Может, меньше. Никакого общения ни мыслью, ни словом никогда не происходило между человеком и сиккеном, но перенос штаб-квартиры КОМсэка на Мнемозину может стать известным сиккенам, и в этом случае планета станет первой целью…»

— Ты пришел увезти Лиссу?

— Нет. Я хотел бы, но теперь это невозможно. Я просто хотел поговорить с ней.

— А почему ты не увезешь ее?

— Не могу. — Тевернер заколебался. — К тому же ведь она выходит замуж за полковника Фаррела.

— Да, но…

— Что — но?

— Он темный человек.

— Темный? — Тевернер заметил, что она подчеркнула это слово, и решил проверить. — Лисса тоже темнокожая.

Кукольное лицо Бетий выразило разочарование.

— Он темный человек, — спокойно повторила она. — Но у тебя и у Лиссы… один цвет. Это очень странно.

— Что ты имеешь в виду, Бетия?

— Мне пора спать, — сказала она решительно, вылезая из халата.

Тевернер помог ей лечь в большую постель и укрыл ее прямое маленькое тело. Она лежала в центре кровати, вытянув руки по бокам, на лице была спокойная сосредоточенность.

— Спокойно ночи, милая, — сказал Тевернер, но ответа не последовало. Он с минуту смотрел с растущим чувством печали на отливающие перламутром черты ее лица, а затем погасил свет. Бесполезность его собственной жизни как бы окружила его стенами темноты. Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы.

Блеск лунных фрагментов отражался в бассейне. Далеко за деревьями свет Центра и еще более ослепительный — нового города подчеркивали претензии человека на эту часть Галактики, но надолго ли? Даже без угрозы сиккенов, долго ли человеческий караван сможет идти через яркий блеск сокровищ мироздания? Сколько столетий? Душа требует, чтобы ответ составлял бесконечное число, потому что меньшее ее не удовлетворяет, но разум знает другое. Удивительно, что такое, казалось бы, мелкое событие, как открытие одной элементарной атомной частицы в маленькой лаборатории на Земле в начале XXI века, могло разбить надежды человечества на коллективное бессмертие.

Тахион, не могущий существовать при скоростях ниже световой, набрал скорость распространения энергии до такого ускорения, что смог пересечь Галактику за долю секунды. Он открыл космос человеческому роду, но в тоже время закрыл двери будущего, потому что континуум молчал. Благодаря тахионному коммуникатору цивилизации могли переговариваться через расстояния в тысячи световых лет. Единственное ограничение состояло в том, что с увеличением скорости уменьшалась энергия частицы. Но вместо эфирного соприкосновения с голосами разума, поиск тахионов не дал ничего. Протяженность времени слишком велика. Цивилизации поднимались, расцветали и умирали, но быстролетные мгновения галактического времени, когда соседи были на своей технологической вершине, редко совпадали.

Только горсточка пульсаров — искусственно включенных маяков, терпеливо подающих сигналы, шептали о культурах, которые родились, насладились своим коротким часом и исчезли в невообразимо далеком прошлом. И новая информация означает, что ценности, указанные в страшной таблице Ван Хорнера для времени жизни и вероятностях разрушения технологических цивилизаций, должны быть радикально пересмотрены. Земная цивилизация вошла в фазу развития, описанную как Тип II — способность утилизировать и направлять полный объем излучения своей звезды, — и жизнь, согласно первоначальной таблице Ван Хорнера, предположительно продлится 6500 лет.

Но пост-тахионный пересмотр уменьшил цифру до 2000 лет. А неудачная космическая шутка, поместившая человеческую и сиккенскую цивилизации в одном пространстве и времени, похоже, уменьшит этот жалкий отрезок времени до точки исчезновения…

Все это кружилось в голове Тевернера, когда он услышал за окном голос Джервеза Фаррела. Он поглядел вправо и увидел, что конец балкона всего в нескольких футах от окна Бетии. Фаррел наклонился над балюстрадой и смотрел на новый город. Он был в вечернем костюме и курил тонкую сигару.

— …сознаюсь, что вы потрясли меня, мой мальчик, — отчетливо слышался голос Говарда Гренобля, хотя самого его Тевернер не видел. — Я нахожу, что во все это весьма трудно поверить.

— Да? — холодно отозвался Фаррел. — Я не привык, чтобы в моих словах сомневались.

— Нет, нет, я не собирался предположить… это просто… просто я не представлял, что КОМсэк так доверяет решениям МАКРОНа.

— МАКРОН — логическая машина, в распоряжении которой вся сумма человеческих знаний. И она не выдает готовых решений. Это надежный инструмент для определения вероятности ценностей, но никоим образом не для выноса решений. — В голосе Фаррела слышалось раздражение. — Я оправдался?

— Все ясно, спасибо. Но почему здесь, на Церуле? Какие факторы повлияли на МАКРОН, что он сделал эту… рекомендацию?

— Ответ на этот вопрос знают не больше шести человек во всей Федерации, — сказал Фаррел.

— Ясно…

— Вы понимаете необходимость этого?

— Конечно, такое знание должно быть ограничено.

Простите меня за мои вопросы… — Голос Гренобля стал больным. — Война казалась всегда такой далекой от Церулы, и вдруг вся штаб-квартира КОМсэка налетела на нас…

— Налетела на вас… Можно подумать, что вы говорите о саранче.

— Вовсе нет. Я польщен. Весь мой штат гордится. Наверное, именно это МАКРОН и имел…

Фаррел резко, ядовито засмеялся.

— МАКРОН встал вам поперек горла, не так ли, Говард? Я скажу вам, что именно вас раздражает во всем этом деле: тот факт, что решение разместить здесь штаб-квартиру исходит не от моего дядюшки, который сказал бы что-нибудь вроде: «Я знаю идеальную планету, джентльмены. Вы будете очень рады остановиться на Церуле — у старого Говарда Гренобля отличная кухня и первоклассный винный погреб».

— Вы слишком далеко заходите, Джервез.

— Просто пытаюсь вернуть вас к реальности. Мы, армия, ведем войну с невообразимо сильным и опасным врагом…

— О, да, — вставил Гренобль, — я слышал, что прошлой ночью обстреляли ваш геликоптер.

В наступившем молчании Тевернер улыбался, оценив умение старика пользоваться стилетом. Он, вероятно, отлично понимал, как Фаррел будет уязвлен напоминанием, что он никогда не был ближе десяти световых лет к областям максимального проникновения.

— Ваш друг Тевернер ответствен за это, — возразил Фаррел. — Я не разрешал использовать тяжелое оружие, но я знаю, что пять рейдеров не будут надоедать вам более, а скоро я получу и остальных.

— Вы возьмете остальных? Со слов генерала Мартинеса я понял, что вам поручена совсем другая работа.

— Мы получим остальных — какая разница? — Сигара Фаррела яростно вспыхивала, противореча небрежности его слов.

Тевернер вздохнул с облегчением. Пятью «рейдерами», упомянутыми Фаррелом, видимо, были Шелби и те четверо, включая Джоан М'ваби, которые были аннигилированы, когда пытались пройти в ворота. Вспоминать об их смерти было больно, но Тевернер по крайней мере знал, что никто из остальных не схвачен. Два месяца интенсивной тренировки на самосохранение, которую он дал им, видимо, пошли на пользу. Все они теперь на пути к озеру Брус и, миновав его, затеряются в северном архипелаге.

Это многое снимало с его совести.

— Однако холодновато, — сказал Фаррел.

— Я думал, что мы поговорим насчет организации свадьбы. Времени остается мало, знаете. Все было решено так поспешно…

— Я оставляю все детали на вас, Говард. Вы лучше разбираетесь в этих вещах. А сейчас наши гости, наверное, удивляются, куда мы исчезли…

Мужчины ушли с балкона. Тевернер остался у окна на несколько минут, а затем задернул шторы. Пройдет еще несколько часов, прежде чем он получит шанс пробраться в комнату Лиссы, а легкая дрожь в коленях говорила, что он еще не оправился от большой потери крови. Он подошел к постели и прислушался к дыханию Бетии. Она спала. Он лег на пол подальше от двери и заставил себя расслабиться.

Когда он проснулся, в доме стояла абсолютная тишина.

Часы показывали два часа ночи. Он с трудом встал и приоткрыл дверь. В коридоре было ночное освещение, но полная неподвижность воздуха убедила его, что можно выйти.

Взглянув последний раз на одинокую фигурку Бетии, он закрыл дверь ее спальни и пошел к лестнице. Комната Лиссы была на том же этаже, но, кажется, в другом крыле, и ему нужно было пройти три стороны широкой лестничной клетки. Пройдя застеленный ковром коридор, Тевернер остановился, ругая яркое освещение на площадке. Кто-то по небрежности не выключил полный свет на потолке, а агорафобия Тевернера, заботливо воспитывающаяся в течение последних двух месяцев, заставляла рассматривать ярко освещенное место как решительно небезопасное.

На стене коридора, у поворота, он увидел два выключателя. Один, наверное, был для коридорных ламп, но как насчет второго? Относится ли он к освещению на площадке? Надеясь, что при выключенном свете он привлечет меньше внимания, чем при полном освещении, Тевернер повернул выключатель. Свет на площадке замигал, но не выключился.

Тевернер с удивлением уставился на выключатель, пытаясь представить себе электрическую схему, при которой свет тускнеет, а затем загорается снова. Может, этот выключатель относился к какому-то узлу, берущему энергию, в этом случае лучше всего оставить его в покое. Он повернул выключатель в его первоначальное положение. На этот раз свет на потолке выключился на целую секунду, а затем загорелся в полную силу.

Решив, что в выключателе какой-то странный дефект, он вдруг сообразил: схема самая обычная. Виной тому двухсторонний выключатель. Видимо, кто-то в другом конце схемы включил свой выключатель чуть-чуть позднее Тевернера. И этот кто-то находится в другом коридоре, всего в нескольких ярдах, скрытый от него поворотом стены!

— Кто там? — громко спросил мужской голос.

Тевернер повернулся и бесшумно побежал назад, мимо комнаты Бетии и закрытой теперь балконной двери, пока не обогнул тупой угол здания. Он прижался к стене и подождал. Услышав легкий шелест приближающихся шагов, он пробежал по коридору, открыл дверь в конце его и остановился на площадке главной лестницы, прямо перед вооруженным охранником. Ружье охранника висело на плече, а в руках были две чашки кофе.

— Отставить, солдат, — сказал Тевернер командирским голосом. — Тебе повезло, что полковник спит.

Он прошел мимо охранника к лестнице. Мозг его работал четко. Вооруженная охрана в резиденции Администратора? Значит, гости, о которых упомянул Фаррел — высокое начальство, военное или какое-нибудь другое. Он, Тевернер, выбрал самую лучшую ночь, чтобы посетить Лиссу! Он начал спускаться по лестнице в главный холл, который казался пустым. Солдат на площадке растерянно смотрел ему вслед. Тевернер еще не дошел и до половины лестницы, когда из коридора на площадку выскочил тяжеловесный сержант, тот самый рыжий сержант, которого Тевернер оглушил в воротах армейской базы.

— Остановить этого человека! — заорал сержант.

Тевернер метнулся вниз, перепрыгивая через ступеньки с риском упасть. Летящий прыжок вынес его на середину холла — как раз тогда, когда из швейцарской выскочил второй охранник. Столкновение отнесло Тевернера прямо на мраморную колонну. Он отступил, вроде бы не пострадав, но затем упал, как подрубленное дерево.

Швейцарская была длинной и узкой, освещенной одной холодной люминесцентной полосой, которая бросала зловещий свет на скудную меблировку. Тевернер со скованными за спиной руками сидел на жестком стуле и пытался совладать с болью, пронизывающей его тело при каждом вдохе.

«Я сломал себе ребра», — подумал он. Зрение с трудом сфокусировалось. Рыжий сержант стоял у двери с поднятым пистолетом. Повернув глаза, Тевернер увидел Фаррела, сидевшего на краю стола. Волосы его были взъерошены, сквозь незастегнутый мундир виднелась коричневая густо заросшая грудь. Глаза горели от возбуждения.

— Ладно, сержант, — сказал он. — Можете оставить нас одних. Не думаю, чтобы тут были какие-нибудь неприятности.

— Есть, сэр.

Сержант повернулся к двери.

— Да, сержант.

— Да, сэр?

— Как только придет коробка, сразу же вернетесь сюда.

— Есть, сэр.

Сержант исчез.

— Вы мне не нравитесь, Тевернер, — сказал Фаррел, как только они остались одни. — И знаете, почему?

— Возможно, потому, — Тевернер подавил сильный позыв к рвоте, — что вы лысеете, а я нет?

— Отлично, полковник. Прямо в точку. — Фаррел небрежно покачал ногой. — Причина, по которой вы мне не нравитесь, кроме этого факта, что вы, архаически выражаясь, деревенщина, состоит в том, что вы встаете мне поперек дороги.

— Собираетесь еще раз столкнуть меня с лестницы?

— Продолжаю, полковник. Как я уже сказал, вы становитесь мне поперек дороги, а я не могу позволить никому ставить мне подножку, потому что для родственника Президента тропа уже достаточно крепка, и я хочу строить свою военную карьеру своими силами.

Тевернер хотел было насмешливо хмыкнуть, но что-то булькнуло у него в горле. Он подозревал, что это кровь.

— Это дельце с геликоптером прошлой ночью было направлено против меня. Генерал Мартинес воспользовался этим как предлогом, чтобы перевести меня на другую работу.

— Крепко, — с трудом выговорил Тевернер.

— Подобная вещь плохо выглядела бы в моей характеристике. Но теперь, когда вы так любезно предоставили себя моему попечению, все будет читаться совсем по-другому.

— Вот как?

— Да, потому что вы скажете мне, где я могу взять ваших друзей немедленно и без всякого шума.

— Сожалею, но не знаю, где они.

Тевернер забыл даже о боли в груди. Прийти в дом Лиссы в этих обстоятельствах было безумием, флиртом со смертью и, кроме того, непростительным эгоизмом. Он точно знал, где беглецы предполагали встретиться, а дни, когда мужественный человек мог утаить информацию от инквизиторов, давно миновали.

— Вы не знаете, где они? — спокойно сказал Фаррел, доставая сигару из нагрудного кармана. — Тогда вам не о чем жалеть — в этом смысле, по крайней мере.

Он закурил и непринужденно выпускал завитки дыма.

Его хмурый, расхристанный вид и расстегнутый парадный мундир напомнили Тевернеру персонаж из классической оперы, и его мозг — совсем некстати начал придумывать название к опере.

В дверь постучали. Когда она открылась, Тевернер увидел толпившихся в холле военных. Вошел сержант с черным ящичком в руке и быстро прикрыл дверь.

— Хорошо, сержант. — Фаррел погасил сигару. — Команда военной полиции не прибыла еще?

— Нет, сэр. Они в пути.

— Отлично. Это не займет много времени. Вы умеете обращаться с иглой?

— Нет, сэр.

Сержант явно чувствовал себя неловко.

— Ничего сложного. Воткнете ему в шею и нажмете поршень. А пока дайте-ка мне это. — Он указал на пистолет сержанта и нетерпеливо пошевелил пальцами, пока пистолет не лег ему в руку. — Теперь — начинайте.

Сержант открыл ящичек и достал гиподермический шприц, извиняющимися глазами глядя на Тевернера. Сердце Тевернера забилось. Он не был уверен, что именно было в шприце, но не сомневался, что через несколько секунд после проникновения этого препарата в кровь он выболтает Фаррелу все, что тот хочет знать. Он безуспешно пытался снять наручники, в то время как его нервы выкрикивали невыносимое отчаяние: «Отец, мать, простите меня, простите меня…» Этот безмолвный крик замолк, когда Тевернер нашел единственный выход в зияющую, милосердную беззвездную ночь.

Он низко опустил голову и позволил сержанту вогнать иглу. Боли не было, лишь ощущение дергающего жара. Он подождал, пока вынут иглу и руки сержанта расслабятся, а затем стремительно вскочил со стула головой вперед.

Фаррел, все еще сидевший на краю стола, был так удивлен, что не успел отклониться. Тевернер опрокинул его на спину и впился зубами в его горло.

Он слышал прерывистое дыхание Фаррел а, чувствовал дуло пистолета на своем боку. Пистолет щелкнул раз, второй. Тяжелые пули прошли через грудную клетку, и смерть расцвела перед глазами Тевернера, как черная роза, раскрывающая лепестки ночи.

И он упал в нее, благодарно отдавая жизнь, которая никогда по-настоящему не принадлежала ему.

 

Глава 11

Мелисса Гренобль не знала, долго ли она простояла у высокого окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Заря нарисовала призрачные серые арки на небе, когда Лисса увидела, как выносят металлический контейнер с телом Мака Тевернера. И когда военный грузовик поехал с легкомысленной скачущей скоростью, у Лиссы потекли слезы. Она перебрала в памяти каждую минуту, проведенную с ним, горечь утраты длилась вечность — однако мир снаружи не изменился: все еще была заря, сверкающий серебряный туман лежал над миром и искажал перспективу так, что здания Центра стали обрубленными силуэтами.

Стекло как бы вытянуло весь жар из ее тела, но она не могла уйти. Одно слово звучало в ледяном холоде ее мозга: почему? Почему? Почему? Что было сутью всей жизни Мака? Почему смерть так рано коснулась его, потребовала его к себе до финального факта суетности?

Под печалью лежало тупое чувство оцепенения. Когда она впервые встретила Мака, на нее произвели впечатление его физическая сила и самостоятельность мышления.

Но его самоуверенность, его преувеличенная сдержанность во всем, что касалось проявления эмоций, отталкивали ее, как и всех, кто встречался с ним.

Но она увидела и совсем другого Мака Тевернера, который смотрел на все аспекты жизни с безграничным сочувствием. Она старалась выявить этого скрытого Мака и нашла новый уровень выполнения этой высшей формы созидательного искусства. Их последняя ночь была доказательством, в котором она нуждалась…

И теперь она спрашивала себя, можно ли поверить, что ориентировавшийся на смерть Мак сыграл свою высшую игру, что он пришел из леса, как волк-убийца и был застрелен в зверином акте убийства. Джервез показывал ей свое изорванное горло, но она вспоминала спокойные мученические глаза Мака и трясла головой, инстинктивно отступая.

Был и еще один фактор, на интеллектуальном уровне: она знала фантастическую компетентность Мака. Если бы он пришел ночью как убийца, он выполнил бы свое намерение быстро, тихо и профессионально. Но какова же альтернатива? Из глубины ее тела пришел шепчущий ответ — дрожащий, грустный, убедительный. Может, Мак услышал о ее помолвке, и это известие пустило по ветру весь его инстинкт самосохранения. Не потерял ли Мак свою жизнь из-за любви к ней? Если это так, она не станет женой Джервеза, да и ничьей вообще…

— Лисса, — раздался за ее спиной слабый голосок. — Лисса!

Она повернулась и увидела поднятые к ней серые глаза Бетии, наполненные слезами, и вспомнила, что ребенок и Мак испытывали друг к другу удивительную привязанность.

— Что с тобой, Бетия?

Лисса встала на колени, чтобы ее лицо было вровень с торжественным, неправдоподобно идеальным лицом Бетии.

Неожиданно они обнялись.

— Не кричи, Лисса. Я чувствую, что ты молча кричишь. Я чувствую боль.

— Я не могу удержаться. Не могу. Ты не понимаешь. — Лисса почувствовала, что ее самоконтроль ускользает с возрастанием эмоционального давления. Бетия, странная маленькая Бетия была единственной в мире, кому она могла доверить свои мысли. — Я думаю, что Мак приходил увидеть меня. Я думаю, что я виновата в… Ох, Бетия, я не могу больше оставаться здесь.

— Но… куда же ты пойдешь?

— Не знаю. Может быть, на Землю. Я должна уехать.

— Значит, ты не выйдешь за полковника Фаррела?

— Нет, я…

Лисса почувствовала, как тонкое тело Бетии напряглось и оттолкнулось от нее.

— Мак был прошлой ночью в моей комнате. Я говорила с ним.

Лицо у Бетии изменилось и стало надменным как у маленькой императрицы.

— В твоей комнате! — горло Лиссы сжал безотчетный страх. — Зачем?

— Он там прятался. У него был нож, он сказал, что ударит им меня, если я пикну.

— Я не…

— Это правда. — Бетия внезапно как бы стала выше ростом. Глаза были невидящие, голос звучал неумолимо, безжалостно. — У него был нож. Он сказал мне, что собирается убить полковника Фаррела.

 

Часть II. Эгоны

 

Глава 12

Боль. Быстро нарастающая, быстро спадающая.

Дислокация. Переход. Пробуждение.

Звезды можно пробовать на вкус. И слышать. Звезды можно также и видеть, но как — это не сразу понятно.

Пространство не черное. Оно бежит, кружится и переливается тысячью красок, видимый спектр которых скрывается лишь на долю минуты. Наиболее рельефным в этом регионе является восхитительная пульсация и перемещение цветов, разброс частиц новых звезд, сталкивающихся с вездесущим водородом межзвездного пространства.

Процесс обретения этого знания пока тоже не ясен.

Щедрое солнце плывет в медленном величии, свободно предоставляя свою помощь. Еще ближе планета горит особым, божественным нейтральным огнем обитаемого мира.

И вокруг колышется Мать-масса, обширная, устрашающая, вечная…

«Я думаю, что я все-таки жив». Невероятное понимание не сопровождается шоком — нет ни регулирующих желез, ни потока крови, ни органических насосов, но сознание Тевернера — радужный мост к ближайшему окружению.

Серебряно-голубое облако придвинулось ближе. Разреженный овоид слабо светящегося газа, однако Тевернер, благодаря своему новому восприятию, увидел в нем человеческое лицо. Облако также походило на молодого сильного мужчину в военных доспехах, сгорбленного старца, улыбающегося мальчика, свернувшегося зародыша, слившихся в единое целое.

«Добро пожаловать в жизнь! Не бойся. Я — Лабинус». — Одновременно пришли три мысли.

«Я не понимаю».

Тевернер осознавал, что его мысль преодолела пространство. Он почувствовал тепло и уверенность — живой?

Вблизи плавали другие овоиды. Он настроил свое восприятие, и осведомленность изменилась. Пространство наполнилось сияющими индивидуальными лицами. Бесчисленные миллионы лиц.

«Я помогу тебе, ты быстро приспособишься. Войди в меня». — Лабинус подошел ближе.

Тевернер сообразил, что он тоже блестящий овоид. Затем с его мозгом слился другой мозг. С первого же мгновения контакта он узнал Лабинуса лучше, чем знал кого-либо в жизни — пережил его детство на севере Франции во времена цезаря Августа, солдатскую службу в Седьмом легионе в Галлии, Британии и Африке, выход в отставку в звании центуриона, жизнь на маленькой ферме, воспитание четверых сыновей, смерть летним жарким вечером на открытом воздухе, под дубом…

Тевернер отодвинулся, чувствуя себя неловко.

«Расслабься. Верь. Отдай себя», — сказал Лабинус.

Тевернер снова вошел в контакт и на этот раз не почувствовал неудобства, потому что он и Лабинус были братьями, делившими рождение, жизнь и смерть. Он смутно и благодарно понял, что Лабинус впитал изгибы его, Тевернера, жизненной линии, и это не было неприятно.

Они смешались, как распустившиеся цветы и насекомые вокруг них, и окрасили пространство безымянными оттенками энергии, а твердые звезды хрустели, мягкие звезды шептали, и питание шло от солнца, и Мнемозина горела жизнью, и Мать-масса растягивала вокруг свои бесплотные ветви…

Знание, — объективное и молчаливое, затопило Тевернера.

«Главная и универсальная единица жизни — эгоны, — сообщил Лабинус. Они создают облака энергии в межзвездном пространстве, питаясь мельчайшим количеством энергии звездного света. Они рождаются непрерывно, потому что эгон в своем первичном состоянии впечатывает свой рисунок в поток первобытной энергии и таким образом создает других своей породы».

«Ты — эгон?» — мозг Тевернера шагнул вперед.

«Да».

«А я?»

«Тоже».

«Самоподдерживающийся образец энергии. — Тевернер сделал интуитивный скачок. — Это означает…»

«Да. Ты бессмертен».

«Бессмертен! — Галактики, кажется, остановились в своем движении. — Но если я родился в космосе… здесь… почему же я жил как человеческое существо?»

«В первичном состоянии эгон не имеет личности, — продолжал Лабинус. Он лишь сущность жизни и имеет противоэнтропическую тягу вперед к более высокой ступени организации. Он достигает этого путем установления связи с новосотворенным существом, живущим в физическом плане. Существо-хозяин может быть человеком, животным, птицей, рыбой — любым существом, имеющим определенный уровень врожденной сложности нервной системы и способным к развитию. В пространственно-временном континууме так много эгонов, что каждое разумное или полуразумное создание, которое когда-либо существовало, имеет прикрепленного к нему эгона».

«Я все-таки не понимаю».

«Являясь частью окружения, идеально подобранный к межзвездной среде эгон не вынужден развиваться. Он останется навсегда несамостоятельным кочевником панспермической мысли-массы, но инстинкт движения вперед к высшей стадии бытия влечет его к формированию связей с тем существом, которое родилось во враждебном окружении, заставляющим его развивать свои силы, чтобы существовать».

«Значит эгон — дубликат?»

«Когда физический хозяин растет и зреет, его центральная нервная система становится невероятно сложной через взаимодействие тела с окружающей средой. Это развитие соответствует во всех деталях развитию эгона. Но когда хозяин умирает, эгон освобождается от своего добровольного рабства. Снабженный индивидуальностью, высшей сложности рисунком самоподдерживающейся энергии, он возрождается в своем наследии бесконечной жизни.

Итак, смерть хозяина — просто дверь в новую жизнь, потому что он эгон».

Поток информации затоплял Тевернера, и он снова чуть-чуть отделился от Лабинуса, нарушив мысленный контакт. Вселенная толпилась вокруг него, пылая мириадами энергетических красок, полная движения и жизни.

«Слишком много», — сказал он.

«Не беспокойся. Привыкнешь. Время есть».

Мысли, направляемые к нему Лабинусом, в сущности, не были одновременными, как теперь понял Тевернер, когда заметил, как быстро его мыслительные процессы становятся равными процессам Лабинуса. Холодный энтузиазм зашевелился в нем, когда он начал усваивать истину о феномене, именуемом Жизнь.

«Я еще не очень ясно понимаю, — передал он. — Мак Тевернер — мое физическое тело — мертв, однако я жив».

«Да. Одна копия книги сгорела, но другая цела».

«И я никогда не умру?»

«Ты никогда не умрешь. — По лицу Лабинуса прошла тень. — От естественных причин…»

«Значит мои родители живы?»

«Подожди. — Пауза. — Да, твои родители живы».

«Я могу говорить с ними?»

«Возможно, при случае. Они — часть субмассы».

Энтузиазм Тевернера возрастал. Это было странное, холодное пламя, оно показалось ему тревожным, но его мозг прыгнул вверх, в вечную среду сверкающей нервной энергии, бьющей на слиянии двух великих потоков человеческой мысли: спиритуализма и материализма. Классические религии Земли, формулировки древних инстинктов Мака доказывались нитями чистой силы, размножающейся среди звезд. Жизнь вечна; вначале она связана с телом, но независима от него. Смущение и страх вторглись в сознание Тевернера вечность, бесконечность…

«Ты не одинок в пути», — мягко сказал Лабинус, и за его мыслями мерцали концепции еще более обширные, чем те, что уже влились в мозг Тевернера.

Мать-масса! Тевернер глядел в пугающе яркое облако, окружавшее Мнемозину, и потребность, которая всегда составляла большую часть его жизни, хотя он и не знал об этом, внезапно была удовлетворена. Родилось ощущение свершения и полноты, смешанное с эмоциями, превышающими эмоции человеческой копии.

«Скажи мне!»

«Нет надобности говорить, мой друг. Все, во что ты верил, — правда. Лабинус готовился отойти. — Иди с жизнью».

«Ты пойдешь со мной?»

«Позднее. Надо принять других».

Тевернер почувствовал, что его тащит к Матери-массе, сначала медленно, потом с усиливающейся скоростью.

Пространство было заполнено эгонами. Он проходил сквозь них, они сквозь него. При каждом контакте обменивались жизнями, сознание Тевернера распухало от памяти тысяч существований, но он все еще был на внешних границах Матери-массы. Знание его судьбы распускалось в нем самопроизвольно…

Эгоны — существа общительные, объединенные какими-то приближающимися к бесконечности связями через взаимодействие их личностей. Они не покидают живущих особей на их родной планете до тех пор, пока жизнь полностью не иссякнет в этом мире. На этой стадии, когда история жизни полностью закончена для планеты, невообразимо обширная корпорация личностей, составленная из всех разумных существ, когда-либо живших на планете, покидает ее.

Затем происходит бесконечное паломничество через вечность к интеллектуальным приключениям, что вне пределов понимания любого единичного мозга. Возможно, для прохода через другой континуум, когда этот континуум умирает от смертельного накала, чтобы оплодотворить новые миры, вдохнуть жизнь в миллиарды свежих планет; возможно, для того, чтобы объединиться с другими мировыми мозгами, и объединяться снова и снова в поисках Предела.

Жажда Тевернера к абсорбции росла, и с ней росла и его скорость. Сияющие ветви эгон-массы открылись, сложились вокруг него, обволокли. Затем пришла боль. Тевернер остановился.

«Жизнь, — закричал он в страхе, — ты отталкиваешь меня?»

Ответ пришел со всех сторон сразу.

«Нет, мой друг, не отталкиваю. Загляни в себя».

Он повернул свой мозг внутрь. Боль зародилась глубоко внутри его собственного существа, но, однако, пришла снаружи. Не из реального снаружи, где все было заполнено блеском разбросанных красок, но из другого снаружи, из ограниченного, тоскливого сна-существования, которое он знал до… до… Ощущение нежелания, отвращения, но физическая связь была еще очень сильна, и он был вынужден вспомнить… до… до того, как Джервез Фаррел спустил курок. Фаррел убил Тевернера, но было что-то еще, что в это время казалось более важным. Недовольство Тевернера росло: неизвестная сила держала его, привязав к обстоятельствам темной игры, в которой он когда-то участвовал.

Он хотел… он хотел, чтобы это случилось… Он вынудил Фаррела убить его, потому что… потому что иначе Тевернер выдал бы информацию, которая привела бы других к смерти.

Несмотря на его сопротивление, воспоминания вернулись: КОМсэк, устроивший штаб-квартиру на Мнемозине, война с сиккенами, видение красивого женского лица, странно затемненного… Лисса!

Тевернер растерялся. Лисса. Она держала его. Но как?

И зачем? Возможно ли, что смутно припоминаемая вещь звалась любовью и вызвала такие прочные цепи, что он не мог разорвать их? Холодная ярость разлилась в нем.

«Отпустите меня, — просил он, — я должен жить. Я требую своей жизни, отказываюсь быть связанным с тьмой».

«Потерпи, — прошептал ближайший эгон. — Перед тобой вечность».

«Как я могу ждать, когда я познал Жизнь?»

«Ты должен ждать, — мысль была полна сострадания, — до тех пор, пока связь не порвется».

«Но я не…»

Мысль Тевернера потерялась, потому что Вселенная вокруг него взорвалась в хаосе. Эгоны бросились через него в неожиданном бегстве, из них выбивался страх, как кровь из артерии. Цвета угрожающе изменились, Мать-масса корчилась и кричала миллионами беззвучных голосов, и два черных крыла прокладывали свой быстрый и жестокий путь через центр мальстрема.

Крылья резко свернулись и исчезли.

По их следам шло молчание и чувство непереносимой скорби. Возобновив контакт, Тевернер почувствовал пульсирующую сквозь него печаль, а с ней невероятное сознание, что эгоны мертвы. Эгоны — наследники вечности — убиты черными крыльями, и боль, испытываемая их товарищами, бесконечно сильнее той, что чувствует человек, стоящий на коленях у смертного ложа любимой. Скорбь переполнила Тевернера, вытеснив из его мозга все мысли.

Через какое-то время он вернулся к области сознания.

«Я видел два черных крыла. Это… враг?»

«Нет, это не враг».

«Я не понимаю».

Пауза, и Тевернер почувствовал, что сейчас узнает о чем-то худшем, чем существование неумолимого врага.

«Единственные существа, могущие уничтожить эгонов, — это люди, и они делают это, даже не зная о нашем существовании».

«Но крылья…»

«Крылья космических кораблей Федерации, прибывших на Мнемозину, мой друг. Крылья баттерфляй-кораблей».

 

Глава 13

Каким-то образом смерть укрепила физическую связь Тевернера с Лиссой.

Неизменившиеся элементы его характера, отзываясь на положение эгонов, казалось, возобновили для него эмоции темной игры. Интенсивная боль в бесформенных контактах напомнила ему, что человечество тоже стояло перед эквивалентом черных крыльев — сиккенским воином. Принципиальное различие было в том, что сиккенская психология, культура, мотивы их желания уничтожить человечество были непонятны людям, в то время как эгоны прекрасно знали природу своего бедствия.

Межзвездный двигатель Буссарда, названный так после двадцатого столетия по имени физика, задумавшего его, использовал в пространственной обстановке принципы обычного реактивного двигателя — в том, что касалось окружающей среды. Два огромных магнитных поля, протянувшиеся в космосе на сотни миль от корабля, стремились ионизировать материю, чтобы использовать ее и как рабочую газообразную среду для обеспечения реактивной массы, и как источник энергии для термоядерного реактора.

Суперпроводящие наносы, создаваемые полями, предназначались для отклонения тяжелых частиц от жилых помещений и других чувствительных отделов корабля.

В первоначальном чертеже Буссарда было показано, что ионизацию среды перед кораблем будет производить внешнее оборудование, но развитие лазерной энергии дало другой ответ. Изливая энергию гамма-лучей в подходящую звезду, можно заставить ее стать Новой, благодаря чему тысячи кубических световых лет космоса будут заполнены энергетически мощной материей. Торговые пути Федерации были вымощены обломками уничтоженных звезд. Природа Галактики изменилась от встречи с диктатом человеческой торговли. В этих неестественно активных районах корабли могли эффективно увеличивать скорость до шестикратной световой, при которой тахионная форма обретала жизнь, и поэтому никто, кроме горстки философов и поэтов, никогда не протестовал против беспримерной беззаботности человеческого рода по отношению к влиянию их проектов на структуру континуума.

Похожие на крылья магнитные поля дали космическому кораблю его популярное название — баттерфляй-корабль.

«Прелестное, причудливое название, — думал Тевернер, — для величайшей трагедии, в которую когда-либо попадала человеческая раса».

Когда контакты с окраиной эгон-массы стали тверже и более многогранными, он обнаружил, что мрачное сознание этой трагедии растет в нем, но не в границах мыслей и идей, а в чистых концепциях. Плывя между странными перспективами красоты и новых красок, он рассматривал эти концепции. В его мозгу повернулся ключ, дверь открылась и из незнакомого угла брызнул резкий свет на прошлую жизнь Тевернера, на всю человеческую историю.

Как только разумная жизнь зашевелилась по лику Земли, вокруг образовалась эгон-масса, сосредоточившись не столько на самой планете, сколько в ее биосфере, на разнообразных, однако связанных между собой формах жизни.

В эгон-массу входил всякий мозг, когда-либо существовавший на Земле. Гений, дурак, хмурая обезьяна, спящая собака, убийца, святой, дикарь, физик — все были там. Трепетно-прекрасные эгоны детей, умерших в материнской утробе, смешивались с цезарями, отдавая то, что восприняли, и внося свой особый вклад в эгон-массу для полной комплектации — мировой мозг Земли должен включать в себя каждый фрагмент жизни.

Обширный резервуар сознания не мог быть перехвачен непосредственно человеческой, относительно грубой нервной системой, но мог общаться с живыми существами с помощью разреженных облаков энергии. Тому пример древний феномен вдохновения. Артисты, писатели, ученые всем своим существом желали решить свои проблемы, и иногда, если им везло, передняя часть мозга достигала контакта с эгон-массой и извлекала нужное знание. Человеческая мысль — хроника таких заимствований из запаса опыта и мудрости расы. Многие по вдохновению чувствовали существование великой внешней силы, которая представала перед ними, чаще всего во сне, с полным решением задачи. Люди бывали потрясены этой природой сообщения.

Музыканты и поэты рассказывали, как произведения приходили к ним готовыми, со всеми деталями сразу, без всяких усилий с их стороны, и их творческая работа состояла лишь в том, чтобы как можно скорее положить это на бумагу, пока видение не поблекло.

Вот таким образом, при поддержке неистощимой кладовой гениев своей расы, человек сумел получить в собственность звезды — пока не появился баттерфляй-корабль.

Мерцающие магнитные крылья срывали громадные ряды эгон-массы, убивая эгонов миллионами, смахивая прочь мировой мозг человечества, его гениев, его наследие бессмертия, все…

Тевернер неожиданно понял, почему война с сиккенами шла так неудачно. Впервые за всю свою историю люди были вынуждены стоять голыми перед мощным противником — без своих гениев, их силы неравноценны. Призрачные контуры величайшей истины всплыли на миг на горизонте мозга Тевернера, но поток мыслей отнес его к легендам о Мнемозине — планете поэтов, последнем редуте человеческого духа…

Единственная планета в Федерации, где не могут действовать баттерфляй-корабли.

Эгон-масса Земли разметена, и копии с других планет Федерации бежали на Мнемозину, но очень немногие могли думать и творить, и ловить вдохновение так, как они привыкли. Мозг Тевернера пылал, когда возобновившиеся воспоминания зажигались новоприобретенным знанием.

МАКРОН, громадный компьютер, используемый для ведения войны, заставил КОМсэк перевести штаб-квартиру на Мнемозину. Имея в своем распоряжении все сведения и факты, не начал ли МАКРОН доходить до смутного, бледного понимания? Не шевельнулось ли псевдосознание в его металло-керамическом мозгу и не установило ли подспудную истину всякого проявления жизни? На эмпирической основе, возможно, МАКРОН вытащил Тевернера с фронта и сделал его дизайнером оружия. Он, конечно, обратил внимание на необычно высокую концентрацию интеллектуалов на Мнемозине. Но способен ли МАКРОН связать эту особенность с астрономической особенностью, которая отгораживала планету от баттерфляй-кораблей? Есть ли у него мотивировка или авторитет, чтобы дать команду, которая спасет человечество от исчезновения?

Тевернер почувствовал, как растет в нем страдание, когда осознал, что время человечества, время Лиссы и Бетии истощается, что человек должен отозвать свои великолепные, но смертельные корабли и сражаться другим оружием до тех пор, пока его гений не возродится и не вернется к нему, если… — мысль ударила, как молотом, — если еще не поздно.

Он вдруг обнаружил, что эгоны как бы отдалились от него. Его мысль перекинула мост к ближайшему — Кистра-Гурле, умершему около пяти тысяч лет назад, члену недолго существовавшей североафриканской цивилизации, о которой археологи не подозревали. Он ковал мечи и умер в сравнительно молодом возрасте от аппендицита.

«Что мне делать?»

«Делать? — Кистра-Гурл послал холодную симпатию. — Я чувствую твою боль, Мак Тевернер, но помочь не могу.

Потерпи, связь оборвется со временем».

«Дело не во времени. Это не касается лично меня».

«Твоя боль растет на связи. Когда ты освободишься, ты перестанешь смотреть сквозь темное стекло физических глаз. Ты поймешь, что для человечества лучше всего вымереть сейчас, пока крылатые корабли не разрушили большую часть мирового мозга».

«Я не могу даже думать об этом», — запротестовал Тевернер.

«Это из-за связи. Помни, что ты живешь теперь потому только, что твой эгон избежал уничтожения. Каждый раз, когда корабль проходит через нас, многие эгоны умирают настоящей смертью. Люди, еще живущие на Мнемозине, также осуждены на настоящую смерть, если их эгоны погибнут».

«Я знаю. И знаю, что неправильно предпочесть протожизнь истинной, но… А что это за связь? Это случалось и с другими?»

Мысль Кистра-Гурла окрасилась усмешкой.

«Это случалось и с другими до тебя, но феномен усиления чрезвычайно редок, с тех пор как наука победила романтизм».

«Навязчивые вещи! Я не могу… — Тевернер прервал мысль. — Почему ты отключился?»

Он увидел, что пространство между ним и окружающими эгонами увеличилось, и он остался в центре сияющей сферы чувств.

«Что-то случилось, — пришла слабая мысль Кистра-Гурла. Потоки страха прошли через его мозг. — Я думаю, что тебя призывают, Мак Тевернер. Мать-масса зовет тебя».

«Не надо!»

Тевернер отреагировал внезапным страхом на то, что сфера вокруг него приняла сначала форму яйца, потом конуса, затем открылся туннель, идущий под эгон-массу, под лунные обломки Мнемозины, глубоко в сердце мирового мозга. Тевернер хотел отступить, но непреодолимая сила закрутила его и потащила в туннель, все быстрее и быстрее, в то время как миллионы личностей проносились мимо него; мысле-образы мужчин, женщин, детей, птиц, всевозможных животных смешивались, бежали вместе, возникали в едином объединении личностей Земли, граждан непостижимого суперобщества, живущего вечно.

«Я не готов», — прорыдал Тевернер, почувствовав, что спуск замедляется.

И остановился.

Слепящий блеск полыхал вокруг него; он уже ничего не сознавал, кроме идеально-правильной сферы, парившей в центре мирового мозга.

Затем его чувства успокоились, и он заметил, что сияющая как солнце сущность — не один эгон, а множество, абсолютно гармоничное, составляющее единый устрашающий образ Мозга. Личности-образы непрерывно объединялись и перемешивались. Когда высшее психическое давление подавило энергию мыслей Тевернера, он осознал, что в это объединение входят да Винчи, Христос, Аристотель…

Перегруженное сознание Тевернера смялось.

Мыли суперэгона были чисты и ясны, как призматические кристаллы бриллиантовой огранки.

«Этот человек связан с основным инструментом?»

«Да».

«Будет ли связь поддерживаться точным двухсторонним общением?»

«Нет, как мы предсказывали».

«Он готов вернуться?»

«Да».

«Физические условия удовлетворительны?»

«Да».

«Он совместим с генной структурой Типа II?»

«Совместим».

«Делайте. Вильям Ладлем будет общаться с нами».

Давящие на Тевернера оковы несколько ослабли. Один эгон пошел на контакт с ним, и Тевернер впитал его личность. Вильям Ладлем родился в Лондоне в 1888 году в бедности, стал трубочистом в шестилетнем возрасте и через три года погиб от удушья в переходах трубы банкирского дома в Кенсингтоне. В Тевернере проснулась жалость, но вскоре утихла. Он коснулся ясного интеллекта, безграничная мощь которого, родись он в других условиях, могла бы оказать влияние на историю двадцатого века и изменить ее; как эгон, он достиг уровня свершений, какие недоступны обычному мозгу.

«Мак Тевернер, — послал мысль Ладлем, — ты знаешь, почему ты не был втянут в Мать-массу?»

«Да. Я…»

«Не тревожься. Мы разделяем твое продолжающееся беспокойство за судьбу человечества».

Удивленный явным противоречием — от других эгонов он узнавал совсем другое, — он попытался исследовать дальше мозг Ладлема, но наткнулся на непроницаемый барьер.

«Я должен сказать тебе, — продолжал Ладлем, — что, при некоторых превалирующих обстоятельствах, для развитого эгона возможно возвращение в физический план».

«Как?»

«Если мы предложим тебе вернуться в физическое существование на Мнемозину, чтобы ты мог попытаться исправить роковую ошибку, заключающуюся в использовании людьми баттерфляй-кораблей, согласишься ли ты?»

«Ты знаешь, что соглашусь».

Мысль о том, чтобы прервать свое существование как эгона, была тяжела Тевернеру, но он видел странно потемневшее женское лицо и чувствовал боль Лиссы.

«Я должен».

«Несмотря на возможные последствия? Я упоминал, что такое перемещение приемлемо при определенных условиях».

«Я согласен на любые условия».

«Хорошо. — Мысли Ладлема наполнились симпатией. — Физические условия, при которых возможен переход, следующие: развитый эгон мажет снова появиться в физическом плане, если генетическая структура второго хозяина соответствует структуре первого. Иначе говоря, когда второй хозяин — прямой потомок первого».

Через Тевернера прошла волна разочарования.

«Тогда это невозможно. У меня нет… — Мысль его резко оборвалась предчувствием, сковавшим его мозг. — Ты хочешь сказать, что Лисса?..»

«Сын, — заверил Ладлем. — Эмбриону почти два месяца».

«Я не знал. Не имел представления».

«Она одна знала это. Исключительное давление ее общественного положения, боязнь за карьеру отца и здравый смысл заставили ее скрыть беременность».

«Фаррел! — Тевернер понял и вздрогнул, как от физического удара. — Так вот почему она вышла замуж за Фаррела!»

«Именно. Ну, твое решение не поколеблено?»

«Я… — Тевернер не сразу мог связать свои мысли. — Я откажу в жизни собственному сыну…»

«Только в протожизни. Его эгон будет отозван. Мы гарантируем ему место вблизи центра Матери-массы».

Тевернер колебался, но снова увидел затуманенное женское лицо.

«Я принимаю».

Обширный интеллект эгон-массы поднял его, и его личность сфокусировалась на почке мозга зародыша в чреве Мелиссы Гренобль.

 

Часть III. Сиккены

 

Глава 14

Джервез Фаррел не сразу понял, что его разбудило.

Он лежал на боку, сонно глядя на высокие окна, за которыми сине-черный в утреннем холоде океан прочерчивался белыми гребнями пены. В утреннем свете следы ног на бледно-зеленом ковре спальни казались слабыми серебряными полосами. В комнате было тихо. Что же встревожило его? Он расслабился, так как здесь не было страшного сна от вибрации пистолета в его руке, о мертвом окровавленном теле, навалившемся на него.

Мысли Фаррела отвлеклись от жуткого мига в швейцарской и переключились на яркие сцены свадьбы, состоявшейся пять дней назад. Жаль, что Мелисса была так нетерпелива — путешествие на Землю и церемония в столичной церкви Берлина запомнились бы на всю жизнь.

Тем не менее факт, что он женился на посту и даже не просил отпуск на медовый месяц, произведет благоприятное впечатление там где надо. А нетерпение Мелиссы само по себе было комплиментом, даже если ее последующие действия были слегка разочаровывающими. Ясно, что ее нужно ласково, осторожно обучать, прежде чем ее великолепное тело отдаст то, на что оно способно. Мысль о теплой тяжести ее грудей тайно опустилась в его руки и через давление на пальцы включила голодный позыв в его теле.

Он перекатился на спину и тут только понял, что его встревожило: Мелиссы не было.

Он задумчиво уставился в потолок. Уже третий раз за эти пять дней о просыпался и обнаруживал, что он в постели один, и это было странно. Он тихо поднялся и толкнул дверь в гардеробную Мелиссы. Комната была пуста.

Он прошел через нее в ванную. Мелисса согнулась над раковиной; ее рвало, полосы слез тянулись по щекам.

— Милая, что с тобой?

Он подошел к ней.

— Ничего.

Она выпрямилась и улыбнулась.

Ее реакция показалась Фаррелу совершенно неестественной. Нечто чудовищное возникло в его мозгу.

— Ты больна? Что с тобой?

— Ничего, — Мелисса продолжала безнадежно улыбаться. — Нервы, наверное. Сейчас все пройдет.

— Это случается каждое утро, — обвиняюще сказал он.

— Не глупи.

Мелисса пыталась обойти его голое тело. Он схватил ее за плечи одной рукой, а другой рванул черную дымку ее ночной сорочки вниз, до талии. Вены на ее грудях казались синими в утреннем свете, а припухшие соски имели коричневый оттенок.

Пол в ванной закачался под ногами Фаррела, а рука стала размахиваться в жестоких шлепках ладонью, в то время как все его сознание утонуло в резких регулярных звуках, вырывавшихся из его легких, которые нагнетали воздух, как архаические кузнечные мехи.

Когда к нему вернулся здравый смысл, он отвел Мелиссу в спальню, уложил в постель и с ледяной заботливостью укрыл простыней отпечатки ладони на ее теле.

Дрожащими пальцами он взял сигару из ящичка на ночном столике и закурил. Мелисса плакала, но без надрыва, и Фаррелу показалось, что случившееся принесло ей облегчение.

— Кто отец.? — Он старался говорить спокойно.

— Это все в прошлом. Я хочу забыть его имя.

— Ясно. — Фаррел разглядывал пепел сигары. — Избавься от плода.

— Нет!

Мелисса нервно засмеялась, и Фаррел вдруг испугался ее.

— У тебя нет выбора.

— Разве?

Фаррел подумал о реакции его семьи, экзальтированной, безжалостной, и о препятствиях, которые уже вставали на его пути, пока он шел долгой одинокой дорогой, которая, как знал он один, могла привести его на пост Верховного Президента.

— Ладно, — сказал он наконец, — оставляй ублюдка. Но имей в виду: в твоих же интересах было бы избавиться от него сейчас.

Хелберт Фаррел родился в госпитале военной базы на Церуле ранним сентябрьским утром. Роды прошли легко и без осложнений, и через два дня Мелисса вышла из госпиталя и въехала в белую виллу, которую ее муж построил на южных утесах Центра. Джервез Фаррел встретил появление ребенка с большим энтузиазмом. В редких случаях, при необходимости, он объяснял друзьям-офицерам раннее появление ребенка тем обстоятельством, что жил под одной крышей с Мелиссой за два месяца до брака. Он гордо позировал перед камерами армейского отдела общественных отношений, подняв ребенка над головой или над балюстрадой балкона своего дома. Он ни разу не уронил Хелберта, но Мелисса постоянно следила за ним тревожными глазами. А к тому времени, когда мальчику исполнился год, у нее был рассеянный, отсутствующий взгляд полностью отошедшей от жизни женщины.

 

Глава 15

Возможно, присутствие учительницы спасет его. Хэл Фаррел не был уверен, но надеялся на это со всем жаром, на какой способен шестилетний мальчик.

Он влез в пижаму, пошел в ванную и стал чистить зубы, относясь с большой осторожностью к выпадающему переднему зубу. Если резко задеть его, щетина может попасть между десной и основанием зуба. Это всегда больно и ведет к неприятностям, потому что от любой боли Хэла рвало. Даже мысль о боли вызывала у него легкое головокружение. Разумно предполагая, что зуб когда-нибудь выпадет, Хэл вышел из ванной.

Чтобы спуститься вниз, ему надо было пройти мимо собственной спальни. Он задержался, и у него пересохло в горле, потому что в спальне темнели неопределенные предметы. В его мозгу мелькнуло новое стихотворение, которое Билли Софер принес сегодня из школы. Несмотря на уверения Билли во время переговоров о цене, слова, казалось, сейчас утратили свою магию. Но кроме них у него ничего не было, и он благоговейно прошептал:

Раз, два, три, Ты не можешь тронуть меня.

Во имя Джей Си, Ты не можешь тронуть меня!

На последнем слове он промчался мимо спальни и заторопился вниз, едва касаясь ступеней. У двери гостиной он остановился перевести дыхание и услышал чистый мелодичный голос мисс Пельгрейв.

— Я знаю, что Хэл очень взвинчен, полковник Фаррел, — говорила она, в этом все дело. Я уверена, что пребывание в детской драматической группе поможет ему расслабиться. В конце концов сценическая игра всегда признавалась прекрасной терапией для…

— Терапия! — Отец пренебрежительно засмеялся. — Мой сын не душевнобольной.

— Я и не говорю этого, полковник. Просто у него такие способности к речи, что это будет хорошей отдушиной для него. Вы знаете, что его успехи в устной передаче и в чтении далеко превосходят…

— Хэл может и дома говорить и читать, сколько угодно.

— Но для Хэла было бы очень хорошо получить чуточку больше, — сказала мать, и сердце Хэла подпрыгнуло от радости. Может быть, ему все-таки разрешат ходить в общественный центр.

— Мы ценим вашу заинтересованность, мисс Пельгрейв, — продолжал отец небрежно, — но мы понимаем особые проблемы нашего сына лучше, чем простите меня — тот, кто видит его час в день.

Чувствуя конец разговора по голосу отца, Хэл решил, что должен немедленно войти, если он хочет сказать «спокойной ночи», пока мисс Пельгрейв еще не ушла. Он открыл дверь. Трое взрослых сидели за круглым кофейным столиком. Мисс Пельгрейв повернула темную полированную голову к Хэлу и улыбнулась совсем по-другому, не так, как в классе.

— Я… я пошел спать, — сказал Хэл, остановившись на пороге.

— Тебе еще рано.

Отец смотрел на него, размешивая кофе, а мать застыла, протянув руку за ломтиком кекса с выражением сосредоточенности на бледном пухлом лице.

— Устал?

— Да. Ну… Спокойной ночи.

— Минутку, парень. — Отец засмеялся, белки глаз ярко блестели на его темном лице. — А где наш поцелуй на ночь?

Хэл понял, что его планы провалились. Он сначала подошел к матери. Она на миг прижала его к массивным склонам груди, и он почувствовал, что ее челюсти уже готовы жевать. Жевала она беспрерывно, днем и ночью. Она поцеловала Хэла липкими и сладкими губами. Хэл повернулся к отцу. Тот обнял его с притворно-дружеской грубостью, прижал колючий подбородок к щеке Хэла и зашептал страшные слова:

— Они ждут тебя наверху, я видел их.

Хэл бросил взгляд на мать, мысленно умоляя ее услышать слова отца, но она с хмурой сосредоточенностью выбирала второй кусок кекса. Когда-то, вспомнил он, она, казалось, верила ему, когда он рассказывал, что говорит отец, и поднимался страшный скандал, но теперь ее мысли где-то витали, и Хэл перестал ей жаловаться.

— Спокойной ночи, Хэл.

Мисс Пельгрейв улыбалась, и ему так хотелось, чтобы она взяла его с собой.

— Спокойной ночи.

Он медленно вышел и стал подниматься наверх, в свою комнату. В ней было темно, и только с лестничной площадки доходил слабый свет. Хэл снова пропел новое стихотворение, подбежал к постели и забился под простыни.

Комната выглядела уютно в тусклом оранжевом свете, но Хэл насторожил уши и через несколько секунд услышал хорошо знакомый звук внизу: отец вышел из гостиной и пошел через холл, выключая свет. Свет на площадке мигнул, и комната наполнилась тьмой. Хэл не издал ни звука, не пытался включить лампу у постели — он слишком хорошо знал, какое наказание полагается мальчикам, которые боятся темноты.

Он натянул простыню на голову, и тут же услышал слабый, шипящий, булькающий звук, говорящий о том, что они собрались у его постели: безголовые мужчины и женщины, вышедшие из стен.

Они были реальны, Хэл знал это. Они все стояли вокруг него. Их одежда была пропитана кровью, бьющей из трубок в их шеях. Когда они впервые вышли из стен, Хэл подумал, что это страшный сон, и рассказал отцу, ища поддержки. Лицо отца стало угрюмым, обвиняющим.

— Мальчиков, рожденных в грехе, — сказал он, — безголовые люди окружают каждую ночь. Это наказание за грех.

И с тех пор Хэл слышал их, даже когда не спал, и понимал, что он, наверное, и впрямь большой грешник.

Однажды днем, когда военные новости были плохими — в первый раз сиккенский управляемый снаряд пробился через защитные экраны Федерации и взорвал планету, — отец напился, целовал Хэла и говорил, рыдая, что безголовые люди — всего лишь дурной сон. Но потом Хэл слышал другое…

Свернувшись клубочком под простыней, он чувствовал, что ужасные фигуры снова толпятся у его кровати, и спасся тем, что снова вызвал защитника.

Мак занимал удивительно двусмысленное положение в схеме существования Хэла. Он был так же реален, как и безголовые, но и нереален, потому что его можно было вызвать или удалить по желанию; он был отдельной личностью, но временами он и Хэл были одним. Мак был черноволосый, серьезный, очень сильный, его руки были почти такой же толщины, как тело Хэла, и он решительно ничего не боялся в мире, не боялся даже сиккенов, даже ночных посетителей.

Безголовые могли приходить в комнату, но больше ничего не могли делать, потому что Мак-Хэл принес странное ружье с толстым барабаном, которое никогда не промахивалось, даже если Мак бежал и одной рукой стрелял, а другой тащил Хэла для безопасности.

Удовлетворенный, насколько это было для него возможно, Хэл погрузился в беспокойный сон.

Он проснулся от прикосновения холодных пальцев, обхвативших его и поднимавших из теплой постели.

— Я передумал, — закричал Хэл, отбиваясь, — я не хочу никакого…

— Чего — никакого?

— Мороже… — Хэл замолчал, когда узнал голос матери.

Смутно ощущая, что он только что избежал страшной опасности, он позволил ей надеть на него белье и прочую одежду, а сам в это время зевал, жмурился и пытался вылезти, как бабочка из кокона, в другой день.

— Ты слабо завязываешь туфли, я сам завяжу.

— Хорошо, сынок, но поторопись.

Услышав что-то необычное в голосе матери, Хэл внимательно поглядел на нее. Жирное лицо было бледнее обычного, глаза красные. Внезапно, встревоженно, он взглянул на часы: чуть больше шести.

— Лисса!

— Да, сынок?

— В чем дело?

— Ничего. Твоя тетя Бетия останется у нас на некоторое время. Правда, мило?

— Да, пожалуй, — неуверенно сказал он. Бетия была на четыре года старше его, и он злился, что у нее взрослый титул — тетя. Он встречался с ней в среднем раз в год и не имел особенного желания увидеть ее снова. Но у него были подозрения, что случилось что-то неладное.

— А дед Гренобль тоже приедет?

— Нет.

Слово было почти рыданием, и Хэл неожиданно понял, что случилось.

— Он умер?

— Да.

Хэл вспомнил далекую и непонятную фигуру деда.

— Кто его убил?

— Хэл! — Мать взяла его за руку. — Люди могут умереть и без того, чтобы их кто-нибудь убивал.

— Могут?

Хэл бегло рассмотрел эту идею, но отбросил ее, как явное вранье, на чем, похоже, держится вся структура общества взрослых. Он знал, что жизнь бесконечна, если какая-нибудь сила не оборвет ее. Темная сила. Хэл позволил отвести себя вниз, где ему дали горячего молока и пирожков. Отца не было. Через несколько минут армейский лимузин с заспанным солдатом за рулем подъехал к дому.

Хэл сел с матерью на заднее сиденье, и они поехали, не дав никаких указаний шоферу. Хэл занялся механикой движения, громоздкой и бессмысленной механикой развивающегося мира. Он прижался к матери и следил, как заря гасит лунные обломки, пока машина мчалась на север, к Центру.

Внезапно с ним оказался Мак — или он сам стал Маком, — Хэл не знал этого точно и удивился, потому что здесь не было опасности. Затем он вспомнил, что Мак в последнее время стал появляться чаще, и каждый раз было ощущение, что важное, большое дело осталось несделанным. От Мака Хэл и научился называть мать Лиссой — так он думал о ней, когда был Хэлом-Маком, но называл ее так нечасто, потому что это имя, казалось, пугало и расстраивало ее.

На этот раз присутствие Мака ощущалось сильнее, чем раньше, и Хэл сделал так, как советовал доктор Шроутер, когда Хэл в последний раз был в клинике: он постарался приблизиться к Маку, погрузиться полностью в его мозг до тех пор, пока мысли Мака не станут как бы его собственными. Первое, что он узнал, — Мак видел мать совсем другой. Она была гораздо тоньше, чем на самом деле, глаза ее были живыми и она умела смеяться.

Был также намек на любовь более чувственную, чем мог понять Хэл.

Очарованный, он погружался все глубже. Он начал чувствовать, как сила Мака вливается в его вены. Умственные горизонты колыхались и отступали, облачаясь в доспехи тайн и чудес Вселенной. Хэл-Мак возбужденно и неровно дышал, проникая дальше. Он видел космические корабли с черными крыльями, погибающих в сражении людей, затем пришло воспоминание о боли, и Хэл в страхе отступил…

Знакомое ощущение горячей мочи, текущей по ногам, вернуло его к действительности. Он пытался удержать поток, но не сладил с ним и вздрогнул, когда напряжение ушло из его тела.

— О, Хэл! — тревожно произнесла мать. — Ты опять обмочился?

— Оставь меня в покое. Все в порядке.

Он знал, что она обнаружит ложь, когда осмотрит гигроскопическое белье, но все что угодно лучше, чем бесполезная дискуссия. Мать решала любые проблемы, предлагая конфету. Хэл хмыкнул, заметив, что она лезет в карман своего пальто.

— Вот, сынок. Ты любишь шоколадные батоны? Ты не успел как следует позавтракать.

— Спасибо. — Он машинально взял подарок.

— Твой дедушка был стар и болен, Хэл. Он не хотел бы, чтобы ты расстраивался…

— Я вовсе не расстроен! — с жаром сказал Хэл. — Меня это мало беспокоит.

— Хэл! Так нельзя говорить!

— Но это правда. Раз он был таким старым и больным, для него самое лучшее…

— Хватит!

Хэл пожал плечами, когда шоколадный батон был выхвачен из его несопротивляющихся пальцев, и через секунду услышал шуршание: мать сдирала с батона обертку.

Мальчик прижался к толстой обивке лимузина и закрыл глаза.

Шофер подвез их к заднему фасаду большого шестиугольного дома и остановил машину у входа в частные апартаменты. Несмотря на ранний час, дом был полон света и движения. Хэл вышел из машины и остановился, дрожа на холодном пронизывающем ветру, пока мать тихо говорила что-то шоферу. Хэлу страшно не нравилась резиденция Администратора, и он обычно пользовался любыми уловками, чтобы избежать ее посещения.

— Миссис Фаррел! — В дверях появился один из людей, работавших у деда. — Прежде всего, позвольте мне принести вам соболезнования от меня лично и от всего штата.

— Спасибо. Мой муж сказал, что это произошло…

— Внезапно. Во сне, так что он не страдал. Я послал тахиограмму Президенту Гугу. И мы надеемся…

Хэла не интересовал этот разговор. Он поднялся в дом, позволил себе усесться в большое кресло, где его разглядывали с различной степенью интереса и доброжелательности разные безымянные люди, в то время, как его мать ушла с другими. Никто не предложил ему снять пальто, из чего он заключил, что его визит в большой дом должен быть коротким. Мать вернулась и опустилась на колени у кресла, глядя на сына усталыми глазами.

— Твой отец велел кому-то остаться дома с тобой и Бетией, так что он сейчас отвезет вас домой.

Хэл кивнул и сполз с кресла, направился было к двери, через которую вошел, но мать повернула его в противоположную сторону, к главному входу. Насколько он помнил, он никогда не бывал в холле главного входа, и поэтому удивился, что холл показался ему очень знакомым, но каким-то пугающим. Он оглядел мраморную колоннаду.

В заднем конце холла открылась дверь и появилась его тетка Бетия с чемоданчиком. Она показалось Хэлу слишком высокой и самостоятельной для ее десяти лет.

Волосы, строго зачесанные назад, выглядели гладкими, как лед. Она подошла к Хэлу, и ее глаза сверкнули обжигающим светом. Он подумал, что не хочет оставаться с ней.

— Хэлло, Бетия! — Хэл с изумлением услышал слова, выходящие из его рта, — их говорил Мак.

Рядом с ним открылась дверь. Появился отец, почти заполнивший проем своей высокой фигурой. В маленькой темной комнате позади него ничего не было видно, кроме стола, обожженного по краям сигаретами. Хэл почувствовал, что его мочевой пузырь снова открывается. Он всхлипнул и бросился через главную дверь в густой серый воздух. У крыльца стояла желтая машина отца. Он вскочил в нее одним головокружительным прыжком, захлопнул дверцу и сгорбился на заднем сиденье. Отрывочные образы закружились в его мозгу. Он услышал, как отец вежливо извиняется перед группой безымянных людей.

Через минуту отец открыл дверцу, подсадил Бетию и сел за руль.

— Здорово вышло. — Отец завел машину. Глаза его сверкали в зеркальце заднего обзора.

Хэл молчал. Его растянувшийся пузырь болезненно сокращался. Он искоса взглянул на Бетию, думая, что и она доставит ему унижение, но ее лицо выражало сострадание.

— Молчишь, а? — сквозь зубы продолжал отец. — Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя, когда проведешь в постели весь день.

Хэл вызывающе кивнул, но сердце его сжалось при мысли о последующих дне и ночи в темной комнате в окружении терпеливых булькающих фигур в промокшем от крови одеянии. Он закрыл лицо руками. Мучительное рыдание вырвалось из его горла, но тут рука Бетии просунулась между пуговицами его пальто. Хэл застыл в неподвижности, когда осторожные пальцы прошли под рубашкой До кожи его живота и без колебаний поползли вниз, под мокрые штанишки.

Секунда давления — и пальцы ушли, оставив за собой тепло, силу и безопасность. Хэл повернул голову и молча уставился на сказочно-идеальный профиль.

Когда машина подъехала к дому, Хэл спал.

 

Глава 16

В ожидании завтрака Хэл выдернул лист текущих новостей из факс-машины. Лист был сырым и прилипал к пальцам. Осторожно держа его, Хэл вернулся на кухню, разложил лист на столе и принялся читать.

Почти всю страницу заполняли военные сообщения и связанные с этим темы. Хэлу казалось, что на протяжении всей его восемнадцатилетней жизни известия неуклонно ухудшаются, и за последнее время пессимизм распространился повсюду. Когда Хэл ездил в Центр, в свой библейский класс, он чувствовал отчаяние, мятущееся по улицам, как черный ветер.

Все знали, что шестидесятипятилетний конфликт близится к концу и что человеческий род отмечен печатью исчезновения. Пропагандистская машина Федерации все еще функционировала в отрицательном смысле, так что никто не знал, сколько колонизированных миров осталось от первоначальной сотни, но точное их количество не имело значения. Простые люди читали свою судьбу в предзнаменованиях, считавшихся древними еще во времена Гомера. Продукты питания дорожали и стали менее разнообразными, вещи машинного производства — либо жалкими, либо вообще недоступными. Экстремисты всех мастей широко использовали митинги и ночные шествия.

Хэлу было неприятно читать военные известия: они вызывали у него ощущение, что какая-то большая и важная работа осталась невыполненной, и ощущение это достигло невыносимых пределов. Однако он постоянно просматривал газеты и телепередачи. Названия незнакомых планет вызывали обрывки воспоминаний. Иногда эти обрывки складывались в изображения чуждых ландшафтов, и всегда в этих случаях навязчивое ощущение важности, необходимости возрастало до того, что его череп готов был лопнуть. Но природа этого ощущения требовала от него оставаться в тени. Он должен был вступить в армию, но его забраковали по многим причинам, включая слабое зрение и безнадежно малый вес при его шестифутовом с лишним росте.

Библейские классы, похоже, служили надежным указателем на общественное настроение, особенно когда Хэл открыл, что за внешней уверенностью его наставников скрывалось сомнение и страх. Хэл знал, что его дух бессмертен, но не мог продвинуться в теологию настолько, чтобы иметь возможность аргументировать свою веру, а со временем его спокойное безразличие к смерти, как к абстрактной концепции или грубому факту, вообще или в частности, отвратило от него всех.

— Вы эмоциональный калека, — сказал ему румяный и обычно флегматичный священник, с отвращением глядя на него. — Вы не боитесь смерти лишь потому, что вы никогда не были живы.

Собрав свои блуждающие мысли, Хэл занялся газетой.

В заголовках на первых полосах сообщалось, что уничтожен еще один мир — третий за этот год. С сокращением границ Федерация стала усиливать нейтронные экраны, через которые не могло пройти, не взорвавшись, ни одно ядерное устройство. Однако сиккены, видимо, научились обходить эту защиту.

Во второй статье говорилось, что генерал Мелен полностью отстранен от работы как глава Проекта Талбека, где работало полмиллиона человек, а годовой бюджет исчислялся миллиардами. Мелен был последним в длинном последовательном ряду тех, кто брался за одну из наиболее мрачно-непродуктивных миссий войны — обмен хотя бы одной мыслью с сиккенами. Тахионные передачи чужаков перехватывались и изучались с особой тщательностью, и их язык был давно проанализирован и расшифрован. Вдоль границ Федерации были поставлены мощные передатчики, которые посылали передачи на сиккенском языке далеко в глубь чужой территории, но никакого ответа на них не было. На этой последней отчаянной стадии войны чувствовалось, что достижение хоть каких-то признаков общения могло бы означать прорыв, — но враг оставался не разгаданным.

Допрашивать пленных не представлялось возможным: повинуясь той же дикой этике, которая торопила сиккенов убивать пленников-людей, они никогда не позволяли взять себя живыми. Большая часть бюджета Талбека шла на развитие способов взять живых пленников, но никакая техника не помогала. Несколько чужаков без всяких признаков физических травм были найдены такими же мертвыми, как и остальные, видимо, они умели так управлять своей высокоразвитой нервной системой, что останавливали жизнь по своей воле.

Хэл перевернул страницу, когда неприятная пустота в желудке напомнила ему, что завтрак необычно запаздывает. Он заглянул в холодильник, но не нашел там ничего такого, что не требовало бы приготовления. Он несколько минут ходил по кухне, мечтая о том, чтобы век слуг никогда не кончался или чтобы Бетия была дома, на университетских каникулах. Раз или два у него мелькала мысль приготовить что-то самому, но глубокое отвращение ко всякого рода физической работе тут же отгоняло ее.

В конце концов он вышел к лестнице и окликнул мать.

Ответа не было. Он взглянул на часы — середина утра.

Он побежал наверх. Открыв дверь в ее комнату, он остановился на пороге и подозрительно понюхал. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел руки матери, такие бледные на цветном покрывале. Он подошел к постели и увидел на полу тюбик успокоительного. Он поднял его и уже по весу понял, что тюбик пуст.

— Мать! — Он включил свет и встал на колени перед постелью. — Лисса!

— Хэл, — голос ее донесся как бы издалека, — не мешай мне спать.

— Я не могу дать тебе умереть.

Она повернула к нему глаза, ничего не выражающие, одурманенные наркотиком.

— Умереть? Кое-что ты можешь сделать для… в первый раз в своей… Она сделала усилие и закрыла глаза.

Хэл встал.

— Я позвоню отцу на базу.

— Твой отец… — Тень волнения прошла по ее когда-то красивому лицу, теперь заплывшему жиром, — твой отец не…

— Говори, Лисса.

Хэл ждал, прижав пальцы к дрожащим губам, но мать словно забыла о нем. Он схватился за телефон, но бросил его и вышел из комнаты. В его спальне был отводной телефон. Хэл набрал номер служебного кабинета отца, но сразу же повесил трубку. Дать Лиссе умереть? По ее желанию?

Не будет больше бесконечных стычек между ней и отцом, не будет взаимного разрушения, когда две змеи, запертые вместе, кусают друг друга ядовитыми челюстями, не будет самоунижающего тайного обжорства по вечерам, горьких ночей, шепота отца: «Скажи спасибо, что я не хожу по бабам…»

Хэл сел за стол, открыл папку и стал перебирать карточки, исписанные его тонким, с наклоном влево, почерком.

Это были заметки для книги, которую он начал писать в этом году, не попав в колледж. Книга называлась «Чудо вдохновения» и должна была играть двойную роль в его жизни: писать ее казалось лучшим приближением к болезненно-уклончивой миссии, возложенной на него, а продать ее было бы первым шагом к финансовой независимости, без чего он не мог уйти от отца.

В полной тишине дома воздушный поток, казалось, шипел в его ушах, как штормовые волны в бухте, и слова на карточках были чуждыми символами, лишенными смысла.

Глубоко вздохнув, Хэл заставил себя сосредоточиться, скрыться от образа черных рассыпавшихся волос. Карточки скользили и щелкали в его руках.

«Уильям Блейк, 1757–1827, английский поэт и художник. В своих произведениях перед смертью Блейк говорил, что поэзия была даром откуда-то; в свои последние часы он тянулся к карандашу и бумаге и, когда его жена просила отдохнуть, он крикнул: «Но это не мое! Это не мое!»

Джон Китс, 1795–1821, английский поэт-романтик, сказал в своей поэме «Гиперион», что описание Аполлона пришло к нему от удачи или магии: «Словно что-то дало мне его», — и уверял, что не понимал красоты выражений, пока не записал их, и был ошеломлен, потому что они казались сказанными кем-то другим.

Виктор Млкен, 2142–2238, марсианский математик и писатель, сказал о своем знаменитом тахионном методе трансформации: «Математика не моя. Она не принадлежит и никому другому, но я не мог не поверить. Образы возникали за моими глазами, и я лихорадочно выталкивал их на бумагу. Закончив, я был измучен и покрыт потом, но не от усилий творения, а от страха, что символы могут быть отняты у меня прежде, чем я запишу их».

Для дальнейшего исследования:

Роберт Льюис Стивенсон и «домовые» (маленький народ), которые, как он уверял, делали за него всю творческую работу; Моцарт: «В моем воображении возникают не последовательные части произведения, а я слышу его целиком»; Кекуле и формула бензола; Дельгадо — концепция световой культуры».

Через час Хэл отложил карточки и вставил лист бумаги в пишущую машинку. Великая истина, которую он хотел извлечь из своих исследований, казалось, подошла к нему ближе, чем когда-либо. Он чувствовал ее приближение. Его пальцы легли на клавиши машинки, и в нем возникло обширное напряжение, какое бывает перед оргазмом, дыхание участилось, сердце билось резкими толчками. Он самозабвенно следил, как его пальцы погружались в клавиши.

— Мелисса! — как взрыв гранаты донесся с площадки голос отца.

Хэл не слышал, как тот вошел в дом. Он вскочил, уронив стул и с горечью чувствуя, как гаснет и уходит внутренний свет. Дверь открылась, и на пороге появился Джервез Фаррел; его темное лицо было почти черным на подбородке, где тень бороды не могло уничтожить даже самое тщательное бритье. Его взгляд на секунду задержался на Хэле, а затем ушел в сторону.

— Где твоя мать?

— В постели, — холодно сказал Хэл. Он хотел что-то добавить, но не мог найти подходящих слов. Отец исчез.

Хэл, не двигаясь, ждал. Дверь снова открылась, отец вошел и подошел к столу. Хэл ошеломленно увидел, что слезы сделали белки глаз отца почти флюоресцирующими.

— Она умерла. Твоя мать умерла.

— Папа, я… — Хэл мучительно выталкивал слова, но его горло отказывалось слушаться. Как всегда, в минуты стресса кружащееся смущение разогнало силу мыслей, открывало органические клапаны и зажигало жаром щеки.

— Что? — Отец подошел ближе. — Ты знаешь.

— Па, я… я хотел…

— Почему ты ничего не сделал? Почему не вызвал меня? Что же это? Отец быстро пошел к двери, но остановился и оглянулся. — Никчемный ублюдок, — сказал он с угрозой и отвращением и вышел, хлопнув дверью.

— Она хотела умереть! — закричал Хэл вслед отцу. — Она хотела уйти от тебя!

В доме стояла тишина, и Хэл подумал было, что отец сошел вниз, но дверь снова стала открываться, медленно, дюйм за дюймом. Он инстинктивно попятился. В дверях появилось лицо Джервеза Фаррела; мускулы вокруг рта побелели от напряжения и оттянули губы дугой вниз.

— Ты знал… — металлически щелкнули слова, — раньше, чем она умерла.

Отец пошел вперед на негнущихся ногах, вытянув руки с согнутыми как когти пальцами. Хэл оглянулся с намерением убежать, но увидел, что зажат в угол. Он съежился, но затем, отчаянно взвыв, бросился на приближающуюся фигуру и взмахнул длинными руками. Отец принял удар, даже не моргнув. Одной рукой он схватил Хэла за отвороты куртки, а другой начал наносить по его лицу размеренные, ритуальные удары, какими Джервез Фаррел снимал с себя напряжение.

Кажется прошла целая вечность, прежде чем Хэл потерял сознание.

 

Глава 17

Первое нападение на Мнемозину произошло в год смерти Лиссы.

Миллионнотонный космический корабль стремительно вылетел с невероятной скоростью, превышающей скорость света в 30 000 раз, — вдвое больше, чем развивали корабли Федерации. Перекрещивающиеся веера тахионных радаров планеты уловили сиккенский корабль за десять световых лет. При нормальных обстоятельствах для реакции было бы достаточно времени, но фантастическая скорость корабля означала, что он пересечет орбиту планеты всего за двадцать восемь минут.

Корабль являл собой нечто новое в сиккенской стратегии. Однако штаб транслунной защиты смог сделать немедленно лишь кое-какие выводы. Направление корабля показывало, что Федерация обречена, а его потрясающая скорость, которая могла быть развита только с расстояния сотен световых лет, говорила, что защитные экраны врага сделаны не так уж плохо. Из этой скорости явствовало также, что корабль управляется либо автоматически, либо экипажем смертников, потому что он не мог затормозить для нормального приземления.

При такой скорости сиккены не нуждались в вооружении — корабль сам был оружием. Компьютер сообщил, что корабль пересечет орбиту Церулы точно в тот миг, когда планета будет занимать то же пространство. Миллион тонн материи столкнутся с планетой, заденут лунные осколки даже атмосферу, и тем самым при такой скорости существенно изменят пропорции своей энергетической массы и засушат все шесть планет системы Церулы.

Лишь очень немногие миры Федерации оказались в состоянии пережить такую атаку. Церула выжила, потому что имела возможность в короткое время взорвать более восьмисот ядерных устройств на пути чужого корабля и создать газовый барьер во много раз плотнее, чем межзвездная среда, через которую шел корабль. Разъеденный корабль купался в ядерном огне на протяжении двух световых лет, прежде чем его мощные блоки ослабли. Он попытался перейти из тахионной формы в релятивистский полет и исчез в далеком галактическом прошлом.

На самой Церуле гражданское население ничего не знало о случившемся медлительный свет будет целый год рисовать на небе след смерти чужака, но на военной базе шло лихорадочное обсуждение атаки. Было две вероятности, и обе неприятные: либо сиккены заострили внимание на Церуле как планирующем центре ведения войны, либо слепой случай привел их для испытания нового оружия сюда, в самое неподходящее, с точки зрения людей, место.

Вторая вероятность была немногим более утешительной, поскольку факт, что Церула уцелела, сделает ее обьектом нападения в будущем.

Услышав, что отец среди ночи отправился на базу, Хэл заподозрил, что готовится нечто серьезное. Он включил свет и поднес часы к глазам. Начало четвертого. Он снова лег, уже полностью проснувшись, и стал слушать, как океан терпеливо бьет утесы. Очки Хэла остались на подзеркальнике в другом конце комнаты, но читать все равно не хотелось, так что он пустил свой мозг в странствия. В самом Центре и во всех городах вдоль побережья люди, наверное, спят и пускают корабли снов по темным потокам ночи, не обращая внимания на волны, измеряющие жизнь.

Великая загадка — кратковременность жизни человека — не тянет его к непрерывной активности. Способность охотно отдаваться сну, этой ежедневной смерти, было лучшим указанием на бессмертие. Однако, если человеческий дух бессмертен, какова цель мимолетного физического существования?

Сто лет жизни, десять лет, один год — ничто против вечности, один виток так же хорош, как и другой. Однако больно сознавать, что сиккенские воины крадутся к Мнемозине и несут смерть всем мужчинам, женщинам и детям.

Возможно, какой-то аспект физической жизни превышает все другие соображения? Может быть, эволюция? Противоэнтропическая тенденция ко все более высоким ступеням организации ведет… ведет… Дыхание Хэла участилось, сердце заколотилось: он чувствовал, что его жаждущий мозг подходит к концепции, которая даст оправдание всей его жизни.

Хэл Фаррел закрыл глаза.

Прекрасные переливы красок цветущих растений на фоне космоса бежали и сливались в тысячи других цветов, в которых видимый спектр составлял лишь малую долю.

И вокруг колыхалась Мать-масса, громадная, устрашающая, вечная…

В слепяще-солнечной сущности, что была суперэгоном, тысячи личностей-образов объединялись и перемешивались бесконечно. Мысли призматические кристаллы алмазной остроты — летели по поверхности мозга.

«Первый инструмент может быть потерян до нас».

«Этого нельзя допустить».

«Тевернер должен быть переведен на сознательный уровень немедленно».

«Это несколько преждевременно. Отсрочка еще на пять лет была бы предпочтительнее в интересах физической совместимости».

«На это нет времени. Нужно действовать сейчас».

«Решено. Действуем сейчас».

 

Глава 18

Тевернер откинул простыни и встал с постели. Надев очки, он подошел к большому, до потолка зеркалу. Он точно знал, что он увидит — память Хэла была и его памятью, однако надо было оценить тело, в котором он теперь был, чтобы заново сориентировать дух и плоть. Зеркало показало высокую узкоплечую фигуру с длинным нервным лицом и гладкими прямыми волосами. Грудь впалая, руки и ноги минимального мускульного развития, локти и колени выступают, как узлы на веревке.

Глядя на отражение, Тевернер был переполнен страхом и чувством собственной неадэкватности. Что он предполагает сейчас делать?

После его «смерти» прошло двадцать лет. Двадцать лет! Так много времени пропущено, а так много надо было сделать. Он с опозданием осознал, что не понял механики предложения суперэгона. У него было представление, что его личность должна была каким-то образом перейти если не в мозг новорожденного, то по крайней мере в мозг Хэла-ребенка.

Но, возможно, пришлось ждать, пока мозг будет иметь достаточно извилин, пока центральная и периферическая нервные системы станут достаточно сложными.

И в любом случае, что мог сделать ребенок? А что теперь будет делать девятнадцатилетний юноша? Как он убедит зажатых в угол генералов КОМсэка, что их единственная слабая надежда избавиться от сиккенов заключается в отказе от баттерфляй-кораблей? Что иллюзорная утроба межзвездных двигателей пожирает бессмертные человеческие души?

Ноги Тевернера вдруг ослабли. Он сел на край постели и постарался унять дрожь. Как эгон он принимал концепции и опыт эгонного плана с чем-то большим, чем холодное интеллектуальное удивление, но в слаборазвитом теле мальчика знание несколько превышало возможности управлять им. Все было слишком… Безмерно. Он поднес руки ко лбу и старался своей волей остановить дрожь в пальцах, но их нервные движения не прекращались, и до Тевернера медленно дошло, что управлять этим хрупким, пугливым телом трудная, если не невозможная задача.

В предыдущей жизни, которая иногда смутно вспоминалась, он обладал силой, здоровьем и, кажется, не имел никаких нервов. Теперь он понял, что никогда не думал о трудностях, с которыми жили другие. Но неужели это неуправляемое исступление нормально? Он покопался в детстве Хэла, осветил серию мрачных картин и получил ответ. Вопиющий хаос в его нервной системе стал еще хуже, когда он увидел в кривом зеркале памяти Хэла людей, формировавших его жизнь двадцать лет назад. Джервез Фаррел — холодный, страшный отец-образ, изливающий свою злобу строго отмеренными дозами. Лисса — углубленный, саморазрушающийся едок, позволивший своему жару уйти по каплям. Бетия — теперь немногим старше двадцати…

Мысль о Бетии внесла первую ноту спокойствия. Память Хэла сказала Тевернеру, что она живет при университете на Церуле, в аспирантуре по психоистории. Она стала высокой, чересчур идеальной красавицей с прямым, пронизывающим взглядом, под которым Хэл всегда чувствовал себя неловко. Однако иногда в ней появлялась тень девочки-Бетии — сказочной принцессы с лечащей магией в пальцах и устремленными к странным горизонтам глазами — ив такие минуты Хэл любил ее застенчиво и безнадежно.

Собственные воспоминания Тевернера о Бетии как о маленьком ребенке дополняли нарисованный Хэлом образ и создавали человека, к которому трудно приложить общие законы природы и человеческого поведения. Если бы Тевернер мог сказать кому-то правду, то только Бетии.

Постепенно Тевернер овладел своими нервами. Он выключил свет, лег снова в постель и смотрел в окно, на ночное небо Мнемозины, пока не уснул.

Открыв глаза при свете утра, Тевернер испытал дикий момент дезориентации. Расплывчатость деталей потолочных изразцов над кроватью напомнила ему, что теперь ему нужны очки, и вселенная захлопнулась вокруг него. Он встал и пошел в ванную. Дом был пуст — явно что-то важное задержало Фаррела на всю ночь на базе.

После душа Тевернер еще раз оглядел себя в зеркале, поражаясь контрасту между новым телом и тем, которое он видел всего несколько часов назад: субъективное время. Опыт эгона прошел как бы в безвременье, а может быть, и в самом деле длился микросекунду, а девятнадцать лет «на складе» в подсознании Хэла прошли как сон.

Он откинул плечи назад и занялся дыханием йоги, развивающим грудную клетку и одновременно регулирующим нервы.

Когда он одевался, слабость привела к легкому головокружению. Оно встревожило его, пока он не осознал, что его новое тело просто голодно. Он спустился на кухню, взял синтетические яйца, масло и, пока они жарились, пошел к факс-машине за газетой. Она опять была влажной и мятой. Он скомкал ее, вынул из машины служебную панель и, после минутного изучения, исправил повреждение. Через минуту он получил новый лист, ровный и сухой. Он принес его на кухню, как раз тогда, когда еда была готова.

Тевернер нашел, что высокопротеиновая пища плохо идет, даже с молоком: Хэл жил в основном на кашах.

Последующую тошноту он подавил несколькими минутами Пранаямы, подгоняя дыхание к неадэкватной системе, которую он унаследовал. Хотя это тело никогда не будет таким крепким, как бывшее, но он отнесется к нем} с тем же вниманием, с каким отнесся бы к недействущей машине.

Он бросил грязную тарелку и чашку в ликвидатор, когда мимо кухонного окна промчалась машина. Через несколько минут в кухню вошел Джервез Фаррел. Веки его тяжело набрякли, подбородок был сине-черным от щетины. Тевернер с любопытством посмотрел на него, удивляясь, как мало ненависти или каких-либо чувств он испытывает: единственный взгляд в вечность изменил многое.

— Сделай мне кофе, — сказал Фаррел, отводя глаза.

— Сейчас. — Тевернер включил кофеварку, пока Фаррел усаживался. Трудная ночь?

Фаррел осмотрел газету.

— Скажешь, что это выдала факс-машина?

— Э-э-э… да.

— О, господи. Значит это точно! — горько сказал Фаррел, глядя в газету.

— Что-нибудь не так? — спросил Тевернер, полный мрачных предчувствий.

— Поспеши с кофе.

— Что-то новое в военном положении?

Фаррел встретил вопрос с удивлением и, как ни странно, с благодарностью.

— Ты следишь за ним? Полагаю, ты собираешься выбить сиккенов с Завещания?

— Значит, они в этом районе?

Фаррел заколебался, но затем пожал плечами.

— Вообще-то, похоже, мы окружены.

— Похоже?

Тевернер чувствовал, что его тело отказывается повиноваться ему, но было уже поздно им заниматься.

— Это считается секретом, но уже повсюду началась паника. На прошлой неделе сиккены пытались ударить нас своим большим котлом. Он дает скорость в тридцать тысяч световых, и понадобился весь наш транслунный запас, чтобы остановить его. — Фаррел откинулся на стуле и неприятно улыбнулся. — Как вы анализируете ситуацию, генерал?

Тевернер был так потрясен, что не заметил сарказма.

— Либо им было уже известно, что штаб-квартира КОМсэка переведена сюда, либо мы сейчас известили их об этом.

— Отлично! — Фаррел посмотрел с чем-то вроде теплоты, но более заметным в его взгляде было замешательство. — Каков же следующий ход?

— Массовая эвакуация к звездам метрополий.

— На это нужно время, и есть осложняющий фактор: сиккены сделали большие успехи в подавлении тахионных эмиссий. Но мы поставили блуждающее эхо вокруг планеты. Частицы съели большую часть их энергии, и их скорость близится к бесконечности, так что мы не уверены, но возможно оболочки сиккенских кораблей окружили нас.

Три наших флота сразу же вышли, но им нужно шесть дней, чтобы добраться сюда с границы. Так что, если сиккены уже здесь…

Фаррел внезапно сник, выглядел усталым, утратившим интерес к игре в отца и сына.

— Тогда мы должны выйти и посмотреть.

Тевернер налил кофе в чашку и поставил на стол.

— Мы не можем увидеть их. На звездных расстояниях можно видеть только с помощью тахионов, а если сиккены научились подавлять их или абсорбировать частицы, испускаемые нашими тахионными радарами…

Тевернер был потрясен не только словами Фаррела, но и тем, что скрывалось за ними.

— Мне ясно, — медленно сказал он, — что КОМсэк устал… и испуган.

— А что ты думаешь об этом, тигр?

Фаррел отхлебнул кофе и с отвращением отодвинул чашку.

Тевернер начал было отвечать, но почувствовал, что щеки запылали наследие Хэла каким-то вывертом биологической логики поставило его в невыгодное положение.

Попытка управлять волной крови, хлынувшей в лицо, вызвала толчок к увеличению жара. Тевернер выскочил из кухни, сопровождаемый смехом Фаррела, и побежал обратно в свою спальню к телефону. Номер телефона университета хранился в памяти Хэла, и Тевернер быстро набрал его, пока его щеки остывали. Наконец женщина из психоисторического отдела сообщила ему, что Бетия Гренобль будет в университете только после обеда, а сейчас она занимается в библиотеке. Тевернер позвонил туда, и когда наконец Бетия подошла к телефону, к Тевернеру вернулось нормальное состояние.

— Бетия Гренобль слушает, — сказала она холодно, чуть-чуть с досадой.

— Привет, Бетия, — Тевернер замялся, когда подумал, что этот взрослый голос принадлежит ребенку, в чьей спальне он был, как ему казалось, только вчера. — Хэлло, это Хэл.

— О, Хэл. — Досада слышалась яснее. — Что ты хочешь?

— Мне надо поговорить с тобой. Это очень важно.

Долгая пауза.

— Обязательно сегодня?

— Да.

— А насчет чего?

— По телефону не стоит. — Тевернер сдерживал свой высокий голос, чтобы он не перешел на визг. — Я хочу увидеться с тобой.

Бетия громко вздохнула.

— Ну, ладно, Хэл. Заезжай за мной в библиотеку около двух. Мне нужно вернуться в университет после ленча.

В машине поговорим. Идет?

— Отлично.

Телефон тут же дал отбой, прежде чем Тевернер успел сказать еще что-нибудь. Он спустился вниз. Фаррел, полусонный, развалился в кресле в гостиной. Рядом на столике стояла бутылка джина.

Тевернер кашлянул.

— Могу я взять машину после обеда?

— Зачем?

— Хотел бы взять на время.

— Черт с тобой, — небрежно ответил Фаррел. — Можешь разбить ее, если хочешь.

Глаза его тяжело смотрели то ли в прошлое, то ли в будущее, которого никогда не будет.

Тевернер осторожно спустился с холма. Даже при слабых возможностях своих новых глаз он увидел Мнемозину совсем другой. Восприятия его тела были в основном те же, что и раньше, но интерпретация их сигналов была чуть-чуть другой. Особенно это было заметно в некоторых красках — зеленый цвет травяной дорожки или льдисто-голубое отражение неба в окне, по-видимому, включались не имеющие никакого отношения эмоциональные реакции и образы памяти: Тевернер понял разницу между поэтом и механиком.

Когда машина подошла к Центру, он обратил внимание, как мало изменился за двадцать лет старый город, в то время как военная база расползлась во все стороны. Ее двойная ограда виднелась в нескольких местах на прибрежной дороге, по которой он раньше ездил в город. Анонимные здания за оградой сияли новизной, но вместе с тем казались какими-то убогими. Тевернер сообразил, что это опять-таки проявление его новых чувств.

Он подъехал к библиотеке ровно в два, как раз когда Бетия спускалась по лестнице, и остановил машину у обочины. Бетия выдала призрак улыбки, в которой Тевернер узнал Бетию-ребенка, и окликнула его:

— Хэл, ты приехал вовремя! Ты болен или еще что-нибудь?

Тевернер покачал головой. Он обнаружил, что унаследовать память Хэла вовсе не значит знать самого Хэла.

Там ничего не упоминалось, например, о непунктуальности Хэла, однако слова Бетии не оставляли сомнения, что она считала Хэла человеком ненадежным, не держащим слова. Пока он раздумывал, Бетия подошла к машине, открыла дверцу и сделала знак Тевернеру отодвинуться от руля. Тевернер растерянно взглянул на нее.

— Ну, двигайся, — нетерпеливо сказала она.

— Машину веду я, — сказал он и успокоился, что его слова звучат без всяких следов нервного срыва, к которому был склонен его новый голос.

Бетия пожала плечами.

— Ну, что ж, если тебе хочется разбить кар, я, пожалуй, сяду сзади, это надежнее.

Она открыла другую дверцу и села позади Тевернера.

Тевернер чуть не засмеялся. Фаррел тоже высказывался насчет поломки машины, но мысле-образы Хэла ничего не говорили о том, что он плохой водитель. Кар был турбинный, Тевернер предпочитал этот тип машин другим за более точное управление. Он мягко вывел кар на проезжую часть, легко прибавил скорость, свернул на юг, на главный бульвар вдоль бухты и погнал, как в дальнее путешествие, управляя большой машиной с той точностью и уверенностью, которая возможна лишь в случае, если водитель знает действие и возможности всех компонентов машины.

Эта демонстрация имела целью изменить мнение Бетии и давала Тевернеру время привыкнуть к ее превращению в смущающую его женщину. Теперь возникла проблема: что сказать? Как может он заставить кого-то поверить его словам? Оглянувшись вокруг, Тевернер почувствовал одной половиной своего мозга, что пространство между поверхностью Мнемозины и лунными обломками кишит эгонами, иллюзорной лягушачьей икрой сознания расы, но другая половина сочла эту концепцию слишком странной для восприятия. Но он-то здесь, если это не галлюцинация. Он изгнал мысль, которая могла привести его к безумию.

— Здорово, Хэл, — сказала Бетия, — я потрясена. Ты брал уроки у классного водителя?

— Нет.

— А по-моему, да. Но если ты не замедлишь ход, мы доедем до университета, так и ни о чем не поговорив.

— Да, конечно.

Тевернер сбавил скорость. Они оставили Центр позади и теперь были на южном шоссе, поворачивающем от утесов в глубь страны. Тевернер увидел ответвление дороги, свернул туда и остановил машину.

— Это не входит в соглашение, — тревожно сказала Бетия. — У меня сегодня работа.

На ней было простое зеленое платье, и Тевернер сразу вспомнил трехлетнюю Бетию, тоже в зеленом. Разница была в том, что теперь платье плотно облегало зрелое тело, сочетавшее в себе женственность и физическое совершенство. Волосы цвета полированного дуба кое-где отливали золотом и каштанами. Глаза смотрели на Тевернера добродушно и чуть презрительно, что ему не понравилось. Он не знал, идет ли его скованность от страха, что он не сумеет убедить Бетию, или от задетой мужской гордости.

— Выслушай меня, а до университета мы доедем быстро.

— Ну, давай.

— Бетия, ты помнишь человека по имени Мак Тевернер?

— И за этим ты привез меня сюда?

— Ты помнишь его?

— Да.

— Так вот, я хочу поговорить о нем. — Тевернер преисполнился убеждения, что она рассмеется ему в лицо. — Видишь ли, я… — он замолчал, увидев, что Бетия смотрит на что-то позади него, хотя там были лишь океан и пустое небо. Почти невольно он повернул голову.

Далеко в небе показался широкий, угловатый, страшный сиккенский корабль.

 

Глава 19

Несколько секунд Тевернер думал, что умрет. Его сердце почти перестало биться, когда шок поразил унаследованную им нервную систему, и горизонт пьяно закачался, но его воля мощным усилием дала команду. Он сидел абсолютно спокойно и ровно дышал, пока корабль беззвучно прошел по небу, закрыв солнце, а затем исчез за плато.

— О, боже! — выдохнула Бетия. — Что это?

— Сиккенский военный корабль, — ответил Тевернер.

Губы его онемели, но мозг бурлил вопросами. Как это могло случиться? Где защитные силы планеты? Вражеский корабль, войдя в световой год Мнемозины и оказавшись в атмосфере, должен был испариться за считанные секунды.

Как ни плохо было военное положение, Тевернер прозакладывал бы голову, что ни один захватчик не мог бы пройти через лунные осколки, не сражаясь предварительно несколько месяцев и не потеряв целый флот. Однако же сиккенский корабль прошел через атмосферу так спокойно, как к себе домой?

— Что это значит?

— Я тоже хотел бы это знать.

Он посмотрел на север, на Центр и окружающую его базу. Группы четырехугольных зданий спокойно сияли в послеполуденном солнце, не было никаких признаков необычной деятельности. Никаких признаков — внезапно осознал Тевернер — движения вообще, даже на дорогах.

Он протянул руку и повернул ключ зажигания. Ключ повернулся с нормальным сопротивлением, но машина не ответила. Все шкалы на приборной панели были мертвы. Он подумал было осмотреть одну из батарей кара, но интуиция подсказала, что это бесполезно.

— Хэл, смотри! — скорее растерянно, чем испуганно вскрикнула Бетия. Там их много!

Взглянув вверх, он увидел множество серебряных пятен где-то на орбитальной высоте. Его глаза различили движение в нижних слоях атмосферы. Перекрещивающиеся полосы пара метались по омытой синеве, видневшейся меж облаков. Полосы происходили от скорости спускающихся пятен, которые означали, что прошедший тут военный корабль засеял небо приземляющимися аппаратами.

«Вторжение, — подумал Тевернер, — но зачем столько беспокойства? Это не тайный рейд, вроде того, в котором нашли смерть родители Мака, не проще ли разбомбить планету, распылить ее, сжечь или сделать еще что-нибудь относительно простое, чтобы уничтожить все следы жизни?»

— Вылезай, — сказал он. — Пойдем пешком.

— Пешком? Это еще почему?

— Машина больше не пойдет. — Он вышел и открыл ей дверцу. — Оглянись на шоссе — ни одна машина не двигается.

Он указал на дорогу, где стояли четыре автомобиля.

У трех были подняты капоты, и водители склонились над ними. Возле одной машины двое ребятишек возбужденно прыгали, указывая на небо, и Тевернер почувствовал жестокую боль тревоги. Он знал, что смерть для этих детей станет началом их настоящей жизни, но ведь они будут кричать от страха и боли до того, как откроется дверь, и его охватило суетное желание уберечь их. Ненависть к сиккенам — главный источник его предыдущей жизни, хлынула в него.

— Я не понимаю.

Бетия перегнулась через спинку переднего сидения и потянулась к ключу зажигания.

— Выходи.

Тевернер схватил Бетию за руку и, несмотря на свои слабые силы, сумел вытащить ее из машины и толкнуть на шоссе.

— Хэл! Что ты делаешь?

— Береги дыхание. — Он взял ее под руку и быстро пошел вперед. — Как ты думаешь, почему сиккены смогли появиться здесь? Они изобрели новую игрушку — видимо, поле, которое препятствует электронам проходить в металлах. Вот почему не было ни предупреждения, ни защиты.

У нас нет ничего, кроме пулемета, что не зависело бы от электричества.

— Но разве это возможно?

— Значит, возможно, раз они это сделали. Было время, когда мы могли опередить их.

У Тевернера не хватало слов объяснить, что человечество сделало с собой, изобретя баттерфляй-корабль.

Когда они поравнялись с каром, где стояли нарядно одетые ребятишки, Тевернер окликнул родителей и посоветовал оставить машину и идти под деревьями на юг, к базе на плато. Лицо отца ребят вынырнуло из-под открытого капота, бессмысленно посмотрело на Тевернера и снова скрылось. Тевернер отвел глаза от удивленных ребятишек и пошел дальше. Не было времени останавливаться и объяснять.

— Послушай, почему ты решил, что так много знаешь? — спросила Бетия. Куда мы идем?

— Назад, на виллу. До нее только две мили, а у Фаррела… у моего отца есть три или четыре ружья.

— А что ружья могут сделать?

Она выглядела взволнованной и возмущенной и явно не оценивала значения случившегося. Тевернер чуть не разозлился, но вовремя вспомнил, что гражданское население, в том числе и она, просто не видели сиккенского воина в действии. Она никогда не проходила по городам и поселкам, оставленным сиккенами.

— Ружья добудут нам пищу, если нам удастся уйти достаточно далеко на юг, прежде чем нас превратят в пыль.

И снова навязчивая мысль: «А не очищено ли уже все пространство от человеческой жизни?» Но Бетия оторвала его от этой мысли. Лицо ее побледнело от ярости.

— Я не пойду с тобой ни в какой лес, Хэл Фаррел.

Если ты воображаешь…

Она замолчала, потому что он шлепнул ее по плечу и толкнул дальше. Повернувшись на каблуках, она бросилась на него. Столкнувшись с ней, он заметил, что она сильнее его, но тренировка в бою, полученная им в прежней жизни, вела его руки. Он схватил ее за талию, автоматически привел к покорности и снова толкнул вперед.

— Прости меня, Бетия, но я знаю, что делаю.

Она взглянула на него с молчаливой ненавистью, и он почувствовал удовлетворение. Он повысился от презренного существа до более ценного объекта ненависти. Пока они шли, воздух дрожал от далекого гула. Он оглянулся и увидел черные, похожие по форме на комаров аппараты сиккенов, скользящие через Центр. Город и военная база были бессильны перед воздушными машинами, видимо, специально предназначенными для действия в тормозящем поле.

Несколько аппаратов веером шли вокруг города.

Тевернер побуждал Бетию идти быстрее, хотя сам с трудом дышал. Когда они добрались до белой виллы, стоявшей между дорогой и утесами, он был весь в поту и ноги под ним подгибались. Проклиная свою физическую слабость, он втащил Бетию в портик и распахнул дверь. Фаррел встретил их в холле со спортивным ружьем в руках.

Лицо его казалось странно неподвижным.

— Я возьму ружье и немного пищи, — резко сказал Тевернер.

— Добро пожаловать, — тусклым голосом сказал Фаррел, посторонившись и пропуская Бетию.

Тевернер прошел мимо него и уловил запах джина.

Войдя в гостиную, он взял ружье и четыре пачки патронов из уже открытого оружейного шкафа и вернулся в холл.

— …похоже спятил, — говорила Бетия. Оглянувшись на Тевернера, она добавила:- Я лучше останусь здесь, пока мы не увидим, что произойдет.

— И ты тоже можешь — бежать некуда, — сказал Фаррел.

— Мы побежим, — ответил Тевернер, — это единственный шанс.

— Я останусь, — Бетия придвинулась к Фаррелу.

— Поверь мне, Бетия, мы должны уйти отсюда, — настойчиво сказал Тевернер. — Ты не знаешь, каковы эти чудовища. Они прочешут весь дом.

Фаррел засмеялся.

— Слыхали ветерана? Что ты можешь знать об этом, дурак?

— Я знаю, что тебе лучше было бы взять другое ружье, если ты хочешь устроить стрельбу. Это ружье стреляет поверхностно-обжигающими пулями, воспламеняемыми электрическим зарядом, а электрические заряды в настоящее время — пройденный этап.

Фаррел поднял ружье, прицелился в дверь и нажал спуск. Триггер слабо щелкнул. Фаррел бросил жесткий взгляд на Тевернера и кинулся в гостиную.

— Найдем еду где-нибудь в другом месте. Пошли, Бетия.

Тевернер открыл дверь. Девушка покачала головой. Он охватил ее талию и вытащил за дверь. За спиной он услышал знакомый металлический звук сработал затвор ружья. Тевернер медленно оглянулся.

— Ну, как насчет этого, генерал? Будет работать нормально?

Фаррел держал другое ружье, нацелив его в лицо Тевернера.

— Ты смешон, — сказал Тевернер, отталкивая Бетию в сторону. — Тебе не нужно ружье, чтобы остановить меня, не так ли, отец?

Он подчеркнул последнее слово, хорошо понимая его значение для Фаррела. Белое пламя недоверчивости вспыхнуло в глазах Фаррела. Он поставил ружье с преувеличенной осторожностью и пошел на Тевернера, сжимая кулаки.

Тевернер тоже поставил свое ружье и инстинктивно пригнулся в боевом наклоне, который, как его учили, был наиболее выгодным во всякого рода невооруженной борьбы на Земле.

С застывшей на лице радостью Фаррел шел прямо, презирая защиту. Тевернер остановил его ударами в сердце и в горло. Из-за несовершенной координации тела Хэла, удары попали не точно туда, куда целил Тевернер, но все-таки заставили Фаррела упасть на колени.

Фаррел глядел в землю, недоверчиво тряся головой.

— Ты думаешь, что ты…

Он встал, потер горло и снова пошел в бой. На этот раз он был более осторожен и явно решил воспользоваться преимуществом своей массы. Он стал обходить Тевернера и вдруг бросился на него всем телом. Тевернер принял его вес и прокатился под ним, заставив тело Фаррела удариться о землю, и тут же навалился на него. Его пальцы нажали главные сосуды на горле Фаррела, а в его мозгу пульсировали образы ненависти — безголовые фигуры, столпившиеся вокруг постели испуганного ребенка; Крис Шелби и другие, погибшие в лесу; автоматический пистолет, продырявивший его грудь; Лисса, раздавленная, как моль…

— Что же это? — пробормотал Фаррел, когда они лежали лицом к лицу в интимности битвы. — Хэл! Хэл?

— Я не Хэл, — дико прошипел Тевернер, — я — Мак Тевернер.

Глаза Фаррела раскрылись в шоке.

— Прекрати, Хэл! — пронзительно закричала Бетия. — Ты убьешь его!

Тевернер забыл о ней. Подняв глаза, он увидел панику на ее лице и выпустил горло Фаррела, и в это время воздух наполнил оглушительный вой сирен.

Земля затряслась, и небо почернело, когда сиккенский посадочный аппарат материализовался над дорогой перед домом на полном торможении; его тормоза поднимали крутящиеся тучи земли и камней, которые с грохотом падали вокруг людей.

Пока они бежали к дому, Тевернер схватил ружья, свое и Фаррела. Они влетели в дом и захлопнули дверь.

Рев двигателей резко оборвался булькающим кашлем, и дом наполнился удручающей тишиной, прерываемой звоном разбитых подскакивающими камнями стекол. Двигаясь, как во сне, как в густом сиропе, Тевернер подошел к дверям гостиной и посмотрел во французское окно. Пыльные облака улеглись. Он различил не по-земному высокие фигуры, выскакивающие из открытой двери летательного аппарата.

Он вернулся в холл. Фаррел смотрел на него с тупым недоумением. Бетия, казалось, ничего не понимала. Она стояла неподвижно, чуть раздвинув губы, глаза ее как бы ничего не видели. «Шок», — подумал Тевернер и обрадовался, что хоть что-то облегчит ей следующие минуты.

Он потянул Фаррела в гостиную и сунул в его руки ружье.

За окном что-то задвигалось, Тевернер обернулся и увидел длинную, блестяще-черную фигуру сиккена, заглядывающего в комнату. Стекло запотело от тумана, который выходил из форсунки, укрепленной на голове сиккена, но Тевернер в первый раз мельком увидел широко расставленные глаза, два дыхательных рта, трепещущих в плечах, и вертикально прорезанный посредине живота рот для еды. Он выстрелил с бедра, и стекло расцвело треугольными лепестками в центре головы сиккена.

Чужак упал навзничь, но успел бросить через окно металлический предмет.

Тевернер сделал шаг к злобно шипящему предмету с намерением выкинуть его до того, как вещь взорвется, но так и не дошел до него. Комната завертелась перед ним, а затем он уже лежал, уткнувшись лицом в ковер, и не мог двинуться. Он слышал, как рядом упали Фаррел и Бетия.

Он хотел повернуть голову, но обнаружил, что не может сделать даже самого легкого движения. Газ из гранаты полностью парализовал его. Это была как бы прелюдия к смерти. Горькое сознание провала на всех уровнях прошло через Тевернера. Он хотел закрыть глаза — и не мог. Он ждал смерти.

Через несколько секунд по тому участку пола, который он мог видеть, прошли тени, и он услышал, как было выбито французское окно. Четырехпалые, со следами перепонок, черные ноги появились в поле его зрения. Его подняли и поставили на ноги. Двое сиккенов держали его, а другие втаскивали в дверь Фаррела и Бетию.

Форсунки на головах сиккенов соединялись с резервуарами на спине. Туман из них заполнил всю комнату вонючей сыростью, которая смачивала открытые трепещущие легкие и другие органы чужаков. Мяукающие и щелкающие звуки выходили из их плечевых ртов, пока они работали, оружие и доспехи металлически звенели.

Тевернер следил за лицом Бетии, когда ее и Фаррела поставили у другой стены. Хотел бы он знать, какие мысли скрываются за ее прекрасным оцепеневшим лицом. В конце концов он видел сиккенов и раньше, хотя не в таких условиях, когда их отвратительная чуждость выражалась столь явственно. Они были семи футов роста и по общей конфигурации грубо подобны человеку, если не считать второй пары рук, выходящих из средней части тела. Вторые руки были значительно атрофированы и обычно складывались поперек рта для еды. Мускулатура была слабая, ограничивалась трехсегментными работающими руками и ногами. Жизненно важные органы располагались снаружи вокруг позвоночника: черные и бледно-голубые растягивающиеся мешки, мокро блестевшие от пара, имитирующего сиккенскую атмосферу. И от чужаков воняло чем-то сладковато-прогорклым.

Через французское окно появились еще три сиккена — невооруженные, как отметил Тевернер. Мяукающие голоса стали громче, а затем смолкли. Встав среди комнаты, новоприбывшие оглядели людей. В комнате воцарилась тишина, всякое движение прекратилось. На целую минуту легкие сиккенов и плечевые рты замерли, и сиккены превратились в черные монументы.

Наконец один из пришедших указал на Фаррела, и воины, державшие его стоймя, отошли. Фаррел упал лицом вниз. Воин достал прямой нож, вонзил острие в основание черепа распростертого человека и провел им, отделяя позвоночник.

Тевернер молча проклинал сиккенов за столь долгий ритуал убийства. Он с запозданием понял, что мог бы с большей пользой распорядиться своим единственным выстрелом. «Прости меня, Бетия, — подумал он, когда увидел, что один из невооруженных чужаков махнул рукой в ее сторону. — Пожалуйста, прости меня!»

Но случилось невероятное.

Осторожно, с явной заботой, два воина подняли Бетию и понесли ее негнущееся тело через окно к летательному аппарату. Тевернер хотел закричать, но его парализованное горло не издало ни звука. Он был так ошеломлен, что едва сознавал, когда его тоже подняли и вынесли из комнаты.

После семидесятилетней войны, в которой сиккены убили более двух миллиардов людей, они вдруг взяли первых двух пленных.

 

Глава 20

Бывали минуты, когда Тевернер смотрел на нагое тело Бетии голодными глазами, но голод этот шел не от сексуальности, а от одиночества.

Он хотел бы проснуться от беспокойного сонного видения мира тусклых бессмысленных образов, наползающей тьмы и звука дождя. Иногда вдали вроде бы появлялся квадрат желтого свечения, где медленно и рассеянно проходила Бетия; совершенство ее наготы то возникало в ярком свете, то скрывалось в тенях за мокрым стеклом.

Уменьшенная перспективой, она казалась апатичной обитательницей аквариума. В такие минуты Тевернер тоже выходил на свет, но это только усугубляло его одиночество, потому что Бетия никогда не смотрела в его сторону.

В первые дни своего плена Тевернер вспоминал об особенностях устройства сиккенских кораблей, потому что не чувствовал движения. Тот отсек, где он находился, представлял собой круглое помещение длиной ярдов в двести и высотой в пятьдесят футов. Искусственный дождь шел почти непрерывно из верхних труб и собирался в желоба в полу, видимо для новой циркуляции. И сквозь движущуюся завесу влаги виднелись бдительные веретенообразные сиккены, иногда лихорадочно активные, иногда полностью неподвижные — кошмарные образы, выполненные в обсидиане.

Стеклянный куб, в котором жил Тевернер, был около двадцати футов в длину. В нем было тепло, были кровать, стол, стул и туалетные приспособления. Все это предназначалось для человеческого пользования, но сделано чужаками. В кубе была еще библиотека, по-видимому, созданная людьми. Кассеты библиотеки содержали достаточно чтения на — неприятная мысль — весь срок человеческой жизни.

Бетия жила в таком же кубе на расстоянии около ста ярдов от Тевернера. Существование этих кубов привело Тевернера почти в такой же шок, как и сознание того, что его и Бетию взяли живыми. Пока их транспортировали от виллы к кораблю, он все время убеждал себя, что отсрочка смертельного удара вызвана временным помрачением ума отряда сиккенов. Но стеклянные камеры явно были приготовлены заранее. Чужаки знали задолго до нападения на планету, что возьмут двух пленных. И теперь корабль нес их куда-то к планете сиккенов. Но зачем?

Зачем?

Этот вопрос сверлил мозг Тевернера, пока он лежал на пластиковой постели в ожидании еды, которую он называл ленчем. Его часы были унесены вместе с одеждой, других часов в кубе не было, но еду приносили регулярно три раза в день. Звук у входа в куб известил Тевернера, что еда прибыла. Он встал и подошел к внутренней двери.

Наружная только что открылась, в проход вошел сиккен и поставил поднос на пол. Яркий свет проходил с вкрадчивой медлительностью по телу чужака, дыхательные рты дрожали.

Тевернер оглядел его через стекло и удостоверился, что это тот же самый, что приносил еду и раньше. Чужак стоял, и тоже смотрел на Тевернера, и Тевернер, как и раньше, испытывал чувство страха. Эти безжизненные непрозрачные глаза принадлежали члену расы, считавшей себя выше человеческой в том плане, который был более всего понятен людям, — в технологической войне. Но это показывало также, что они ниже человечества, потому что человек — историческое прошлое не в счет — никогда не стал бы истреблять единственного разумного соседа. Отчаяние, воплощенное в исправленной таблице Ван Хорнера, было таким всеохватывающим, что люди приняли бы сиккенов и стремились бы к культурному обмену. Цель Проекта Талбека заключалась в обмене простой мыслью, и Тевернер внезапно понял отчаянную необходимость этого.

Если сиккен по другую сторону стекла сделает знак, жест, что признает Тевернера как спутника по путешествию в пространстве-времени, тогда…

Чужак повернулся и вышел странной верблюжьей походкой, вызванной сложным действием его трехсуставчатых ног. Тевернер узнал его по рубцу на левой рабочей руке и удовлетворенно кивнул. Ни один человек до него не имел случая разглядывать живого сиккена, и хотя результаты его скромных наблюдений никогда не станут известными на Земле, умственная активность охраняла Тевернера от безумия.

Когда внутренняя дверь открылась, Тевернер перенес поднос на стол и потянул включающее ушко на саморазогревающихся банках. Все этикетки были удалены, но было ясно, что банки человеческого изготовления и содержат хорошо сбалансированную пищу. Видимо, сиккены хорошо знали потребности человека, и — какая ирония! — тело, полученное Тевернером от Хэла, было теперь куда здоровее, чем раньше. Постоянное глубокое дыхание расширяло ребра; хорошая еда и тщательно выполняемые упражнения начали усиливать его мускулатуру, хотя она все еще была развита слабо.

Пока банки разогревались, Тевернер повернулся к кубу Бетии. Ей тоже принесли еду, но процедура была иной.

Три сиккена вошли прямо в куб и встали вокруг постели.

Когда это случилось впервые, Тевернер изодрал пальцы в попытке открыть дверь и бежать на помощь Бетии. Но затем все прояснилось: сиккены заставляли ее есть. С такого расстояния нельзя было определить, отказывается ли она от пищи принципиально, или просто утратила интерес к еде.

Он бесстрастно следил за снова разыгрывающейся странной пантомимой. Бетия была не в себе с момента приземления сиккенов, когда она, по-видимому, впала в какое-то подобие транса. Это было вполне естественной реакцией сенситива, однако это очень напоминало трехлетнюю Бетию, странную девочку, которая так легко впадала в состояние, близкое к трансу, и плыла в нем, как пушок чертополоха. Обыск памяти Хэла доказал, что взрослая Бетия не имела подобных «уходов», гак как она, похоже, регрессировала, отступила во времени. Такая теория была лучшей из тех, что мог вынести Тевернер при его ограниченном знании психологии, но все-таки он находил ее неудовлетворительной. Бетия, насколько он ее знал, имела необычайно высокую степень умственной упругости. Что-то тут было еще, уклончивое и смущающее…

Крышка банки отскочила, давая понять, что содержимое готово. Тевернер отвернулся от размытой дождем картины камеры Бетии и принялся за еду. Во время еды он в сотый раз изучал свой куб. Это был отличный инженерный комплекс. Энергетический кабель проходил под стеной, а более тонкий шел от него к аппарату в потолке. Аппарат, по-видимому, уменьшая влажность, увеличивал содержание кислорода в сиккенском воздухе и подавал измененную смесь в камеру с помощью потолочных вентиляторов.

Внутренняя и внешняя двери управлялись энергией из невидимого источника. В первые часы пребывания в камере, Тевернер внимательно обследовал двери, но так и не понял, какая сила их удерживает.

Закончив еду, он поставил поднос между дверями, а банки друг на друга в одном его конце, верхнюю же банку наклонил так, что она должна была упасть при малейшем движении. Затем вернулся и сел на единственный стул. Через несколько минут внутренняя дверь захлопнулась, а внешняя открылась. Сиккен взял поднос.

Верхняя банка свалилась на пол. Чужак снова поставил поднос на пол, водрузил банку на место и унес все, не заглянув в куб.

Тевернер задумчиво потер подбородок. Он не имел представления, каковы другие сиккены, но тот, что приносил ему пищу, был — по человеческим стандартам — не слишком смышленым. Он попадался в эту маленькую ловушку с банками пять раз подряд. Без сомнения, сиккены оценивали ум не так, как люди, но способность учиться на опыте была, по мнению Тевернера, жизненной необходимостью. Возможно, что его тюремщики оценивали его собственный интеллект по дурацким поступкам с банками. Но почему же тогда они его держат? Старое затруднение с первыми контактами: человек показывает на какой-то предмет и рискует получить слово, означающее палец.

С другой стороны, средний сиккен вполне может быть полуидиотом, судя по тому, что было известно об этой расе.

Вовсе не обязательно, чтобы ум распределялся столь же равномерно, как у людей, некоторые общества функционируют более эффективно, если состоят из безмозглых рабов, ведомых несколькими блестящими демагогами. Сиккены могут быть как раз такими — хорошо заточенными мечами для уничтожения всех прочих форм жизни. Возможно, это ключ к их поведению. Может, они предназначены для уничтожения не только человечества, но и вообще всего живого во Вселенной, кроме себя? Психоз на космических весах?

Тевернер беспокойно вертелся на кровати. Если эта гипотеза справедлива, велика ли разница между человеком и сиккенами в их конечном стремлении? Космобиологи или те, кто оптимистически рассматривает шансы земной цивилизации на выживание, считают, что даже одна культура может растянуться через весь Млечный Путь меньше, чем за галактический век, и насаждать одну колонию за другой, как произошло на Средиземном море в классические времена. Тевернер, как ни пытался, не мог быть объективным: если одна форма жизни перекинется через всю Галактику, он предпочтет, чтобы это был человек. А сиккен предпочтет сиккена. Так кто же психопат? Любое разумное существо будет держаться за свою породу против всех пришельцев, безоговорочно веря в собственное предназначение…

Ненавидя сиккенов больше, чем когда-либо, Тевернер бежал из логического уголка, который он нарисовал себе в попытке уснуть. Засыпать без привычных простынь было нелегко, и к нему вернулось чувство одиночества. В такие минуты он вспоминал короткое пребывание в эгон-плане.

Его родители, Лисса, Шелби были там живыми, но он не пытался найти их — безличному мозгу эгона это казалось не слишком важным.

На двадцать третий день полета громадный корабль пошел на посадку на планету или ее орбитальный эквивалент. Тевернер внимательно следил за любой переменой, которая указала бы, что корабль закончил свое путешествие. Первым признаком явилось то, что группа сиккенов окружила куб и стала что-то прилаживать к углам. Куб прикрепили к полу, и примерно через час корабль вошел в свободное падение.

На орбите вокруг планеты сиккенов — эта мысль дала Тевернеру мрачное удовлетворение. Пусть чужаки делают с ним что хотят, по крайней мере кончится унылая суровая жизнь в стеклянной клетке. Сначала он избегал пользоваться микрофильмами, не желая принимать хотя бы в мелочах участие в планах сиккенов относительно него, но потом обнаружил, что не может переносить тревоги, наполнявшей его мозг. И он начал читать, не вникая в смысл, просто отвлекаясь от мыслей. Несколько часов в день посвящал физическим упражнениям.

Долгое ожидание кончилось. Он бегал по кубу, размахивая руками всякий раз, когда ему казалось, что Бетия смотрит в его сторону. Но она сидела за столом и ответных сигналов не подавала. Тевернера беспокоила ее углубленность. Похоже, что она с каждым днем теряла вес, хотя проверить это из-за расстояния и искажающего эффекта стекла было трудно. Она редко двигалась и если иногда проходила по камере, то шла вялой, несвойственной ей походкой.

Чужаки вернулись, подпрыгивая в условиях невесомости, и прикрепили гибкую проволоку где-то в нижней части куба. Они отсоединили кабель, сняли провода, ведущие от контрольного блока и связали их по-новому. Двери камеры щелкнули, задрожали и затем снова плотно закрылись.

Гибкая проволока внезапно натянулась, куб медленно пополз вместе с частью пола. Камера Бетии двинулась в том же направлении, окруженная медленно плывущими силуэтами. Свет впереди стал ярче, и Тевернер понял, что видит выход. Его куб прошел через металлическую арку и остановился в узком отгороженном месте. Он решил, что это челночный корабль, подобрался как можно ближе к выходу, невзирая на протесты желудка, и огляделся.

Мир сиккенов был безликой сферой слепящей белизны, полностью скрытой облаками. Тевернер тут же сообразил, что с поверхности спрятанной планеты нельзя видеть звезд. День, вероятно, состоит из общего блеска обволакивающих паров, а ночью возвращается мрак без всякого небесного света. Он почувствовал леденящее отчаяние, когда последние остатки его веры в превосходство человека над сиккенами улетучились. С трамплина Земли прыгнуть в космос было легче. Планета как бы предназначалась для этой цели: прозрачная атмосфера позволяла видеть ожидавшие людей сокровища, громадная луна висела как астрономический каменный сброс, другие планеты, хорошо видимые в телескоп, шептали обещания.

Но сиккены не имели таких преимуществ. Для них это было слепое принуждение или спокойная решимость доказать философские гипотезы о том, что их мир не может быть единственным. Тевернер был уверен, что человечество в таких условиях до сих пор ползало бы по своей родной планете. Он отвернулся от выхода и увидел в нескольких футах от себя куб Бетии. Она все еще сидела у стола. Да, она очень исхудала. Тевернер бросился к той стороне своего куба, и это движение заставило Бетию поднять голову.

Тевернер подумал, что он и сам выглядит бледным, осунувшимся незнакомцем. Она безразлично посмотрела на него и опустила голову.

— Бетия! — закричал он. — Мы еще живы!

Слова бессильно отразилась от стен тюрьмы, и в его мозгу возник непрошеный образ Лиссы. В это время челнок отделился от материнского корабля и начал ускорение. Тевернер врос в пол, поняв, что Бетия намеренно отвернулась от него. Затем он лег на постель. Теперь он ощутил слабую вибрацию пола, когда машина стала сопротивляться гравитации.

Челнок плавно спускался, пока вход внезапно не потемнел, в постепенно сгущавшиеся тучи.

Тевернер чуть было не пропустил последний толчок, подтвердивший, что они приземлились. Теперь он понял, почему постоянный транс Бетии был так неприятен ему: это напоминало ему, как черные формы их тюремщиков периодически застывали в неподвижности, и их тусклые глаза смотрели куда-то на другие горизонты.

 

Глава 21

Посадочное поле сиккенов было совсем не таким, каким представлял его Тевернер.

На пути через мрачную атмосферу свет от единственного бортового иллюминатора уменьшался так неуклонно, что казалось, на уровне почвы видимость дойдет до нуля.

Но, когда грузовой люк открылся, Тевернер увидел в нескольких сотнях футов облачный коридор. Несмотря на завесу дождя, появилась возможность видеть вдаль на две-три мили. Бетонное поле тянулось далеко, наземные машины шли между задраенных корпусов — все так же, как на других космических станциях планет Федерации. За бетонной плоскостью виднелись вроде бы покрытые растительностью холмы, уходящие вершинами в облака. Может, это было начало горной цепи.

Их ждал крытый грузовик, окруженный сиккенами; некоторые были в военных доспехах, другие — совсем голые.

Грузовик тоже казался продуктом мира Федерации. Мысли Тевернера были полны беспокойства за Бетию, но как инженер он не мог не обратить внимание, что здешние дизайнеры пришли к тому же решению универсальных проблем, что и их земные коллеги. Ожидающий грузовик был особенно интересен: в полу были квадратные углубления и прижимные устройства. Было ясно, что грузовик создан для перевозки кубов из челнока. Тевернер связал это наблюдение с другими, касающимися тщательного изготовления тюремных камер.

Сиккены поставили кубы в грузовик, произведя ту же процедуру присоединения контрольного аппарата к генератору в передней части грузовика. Изумление Тевернера все более увеличивалось. Анализ образцов сиккенской атмосферы, найденных в захваченном оборудовании, показал земным ученым, что она не очень хороша для людей, но ей можно дышать неделю, а то и больше, прежде чем могут появиться нежелательные симптомы. Сиккены имели такую же информацию о земной атмосфере — в конце концов они передвигались свободно по населенным людьми мирам. Однако они обращались со своими пленниками с исключительной заботливостью, которая полностью сбивала Тевернера с толку.

Когда все было готово, собралась толпа сиккенов с явными признаками воодушевления и интереса. Бетия по-прежнему горбилась за столом, а Тевернер угрюмо следил за черными фигурами. В состоянии возбуждения сиккены еще менее располагали к себе: вторая пара рук отошла от щели рта для еды и слабо помахивала, из кишок внизу сыпались серовато-белые экскременты. Тевернер был почти рад, что толстые стены куба не пропускали звуки, которые издавали сиккены. И очень неприятно было сознавать, что в этом дождливом мире чужак-то он, Тевернер! Противясь желанию показать им кулак, он смотрел на сиккенов, пока дверь грузовика не скрыла их от его глаз.

Машина тронулась. Между кубами и глухими стенками грузовика было очень малое пространство, и ни один сиккен не сел в кузов. Тевернер подумал, что со времени пленения он впервые не под наблюдением. Он подергал дверь куба, убедился, что она недвижима, как всегда, и принялся за попытки привлечь внимание Бетии. Бетия вышла из-за стола и встала лицом к Тевернеру. Мокрое стекло бросало блики на ее плечи и груди и создавало туманную экспозицию идеала женственности. Тевернер радостно замахал ей, но она отвернулась и неуверенным шагом пошла к постели. Он понял, что она даже не видела его. Его беспокойство за нее усилилось, а вместе с тем и чувство ответственности: ведь это он привел ее на виллу, именно туда, где сиккены решили взять пленников.

Если бы он этого не сделал, она, по всей вероятности, умерла бы вместе с остальными жителями Мнемозины, но смерть была бы побегом на эгон-план, и это, конечно, предпочтительнее того, через что она, возможно, должна пройти здесь. Как и Лисса, Бетия, по-видимому, не имела сильной воли к жизни. Она увядала, как сорванный цветок, а сиккены ничем не выдавали своих планов относительно ее будущего.

Беспомощно сжимая кулаки, Тевернер расхаживал по камере. Грузовик вздрогнул, его механизмы выключились.

Дверь открылась, и Тевернер увидел, что они на вершине холма. Облачный потолок был чуть ли не над самой головой, а видимость ограничивалась несколькими сотнями ярдов вниз по ступенчатым склонам холма с каждой стороны массивного строения без окон. Его опорные стены были сложены из пятнистого синего камня, а здание поставлено наклонно. На возвышенной стороне, где остановился грузовик, был всего один этаж, но через квадратное отверстие в стене виднелся спуск на нижние уровни.

Здание выглядело бесспорно функциональным, но Тевернер никак не мог догадаться, для чего оно предназначено.

Может, это тюрьма или станция ксенологических исследований…

Дверь грузовика опустилась и образовала платформу, примыкающую к низу отверстия в стене. Из здания вышли сиккены, вошли в грузовик и потащили первым куб Тевернера. Сердце Тевернера дернулось, когда он оказался внутри загадочного здания. Теперь он, по крайней мере, получит хотя бы намек на намерения чужаков.

Когда его глаза привыкли к скудному освещению, он заметил, что куб тащат по голому полу. В дальнем конце была зияющая пустота, разделенная по вертикали массивными металлическими колоннами. Между ними тянулась высокая сетчатая изгородь, а на полу там и сям видны были прямоугольные следы, показывающие, что тут недавно стояли машины. Тевернер подумал, что это здание, возможно, было раньше мастерской, а теперь переделано… во что?

Его взгляд отметил два квадратных углубления в полу с уже знакомыми зажимами для крепления кубов. Между ними проходила низкая стена, из нее торчали короткие энергетические кабели. И Тевернер наконец понял план сиккенов.

Их с Бетией собирались держать в этой искусственной пещере долгое время — возможно, до конца их жизни. Ничего другого нельзя было подумать, раз сиккены устроили им стационарное место и жизнеобеспечивающие системы.

Но зачем им хранить двух членов исчезнувшей человеческой расы? Как живые экспонаты? Или хотят основать колонию пленников и изучать человеческое поведение. Он повернулся к кубу Бетии. Она неподвижно лежала на кровати, не обращая внимания на двигающиеся вокруг нее молчаливые черные фигуры.

В это время куб Тевернера поставили в углубление, а куб Бетии отвезли за центральную стенку. Только тут Тевернер понял назначение стены: она лишала его и Бетию последнего малого удовольствия — видеть друг друга.

Проводить одинокие молчаливые дни и ночи в стеклянном ящике, есть из банок, видеть сквозь мокрые стекла бродящих в полутьме сиккенов, не знать, жива Бетия за стеной или умерла…

Ненависть переполнила Тевернера, связала узлами мышцы, толкала его на действия, которых он не мог совершить. Он бросился к стене, царапал стекло, обрывая ногти, и вдруг заметил, что сиккены собираются подключить куб к новому энергетическому питанию. В прошлый раз при этом дверь задрожала.

Он бросился к двери в момент, когда внутренняя дверь едва заметно затряслась и ударил в нее всем телом. Резкая боль в плече, удар внешней двери по его незащищенной груди — и он оказался среди качающихся и мяукающих сиккенов.

Сумерки взорвались движением вокруг Тевернера. Чужак обвился вокруг него, и он обеими руками ударил по раздутым легким. Тот вяло скользнул вниз, и Тевернер отметил, что это не воин, иначе его легкие были бы защищены доспехами. Он повернулся, чтобы встретить подбежавшего воина пинком в нижнюю часть тела, но промахнулся и потерял равновесие. Он ожидал, что чужак воспользуется случаем и пристрелит или заколет его, но тот попытался схватить Тевернера за руки, дав ему возможность дернуть врага за ноги и свалить. Тевернер выхватил у него нож, увернулся от хватающих пальцев, ударил сиккена тыльной стороной руки по лицу и побежал. Сиккен бросился за ним, растопырив руки, и сам наткнулся на выставленный нож. Вторые руки слабо ударили Тевернера, когда сиккен падал, Тевернер перескочил через него, пробил себе дорогу между двумя другими сиккенами, добежал до другого куба и одним взмахом ножа отсоединил кабель. Удар тока прошел по лезвию и как бы внес Тевернера в двери куба Бетии. Задыхаясь, он повернулся, чтобы защитить дверной проход и с удивлением обнаружил, что его не преследуют.

Тут до него дошло, что больно уж легко он пробился сквозь толпу сиккенов — никто не нанес ему настоящего удара. Вроде бы они боялись повредить ему…

— Мак! — Бетия приподнялась на локте.

Тевернер подбежал к ней.

— Это мой единственный шанс поговорить с тобой, Бетия, и времени мало. — Он опустился на колени возле ее постели. — Я… важно, чтобы ты жила, для меня важно.

Я думаю, что сиккены хотят держать нас живыми. Живыми, Бетия, и я хочу… Обещай мне, что ты будешь… — Он остановился, вдруг вспомнив единственное слово, которое она произнесла. — Как ты меня назвала?

— Ты же Мак Тевернер, не так ли?

— Откуда ты знаешь?

— Я слышала, как ты сказал это своему отцу… а затем… старые сны, которые, как я думала, никогда не возвратятся… Ведь все это правда, Мак?

Глаза ее были такие живые, какими он никогда их не видел. Лицо ее было лицом Бетии-ребенка.

Он кивнул и прижал к своим губам ее холодные пальцы.

— Я был мертвым, Бетия, поверь мне.

— И там слепящее белое солнце? Говорящее солнце?

— Да. Когда-нибудь мы станем частью этого солнца.

— Мак! — Бетия села, и ее пальцы сжались на его руке с поразительной силой. — Выведи меня из этой камеры.

Я должна выйти.

Тевернер посмотрел сквозь прозрачную стену. Несколько сиккенов замерли в неподвижности, а другие бегали в окружающем полумраке.

— Не знаю, Бетия. Что это даст? Ты же знаешь, что мы на планете сиккенов.

Он замолчал, пораженный ее широкой, теплой улыбкой.

— Однажды ты просил меня бежать с тобой в лес, Мак, — сказала она дрожащим голосом и глаза ее выражали что-то вроде сострадания. — Здесь тоже лес, всего в сотне ярдов от нас — пусть это будет шанс, хотя бы самый малый.

Тевернер вдруг вспомнил, как он смотрел на маленькую Бетию и думал, что способность производить таких детей оправдывает существование Человека. То ощущение вернулось, и Тевернер понял, что это превосходит все соображения индивидуальной жизни и смерти.

— Ладно, — сказал он, — пошли.

Он помог Бетии встать, и они побежали к двери. Сиккены окружили куб, но он не забыл их странное нежелание причинять ему вред. Туман снаружи здания, кажется, рассеялся. Если им удастся захватить грузовик, может, они найдут дорогу к лесу. Крепче ухватив свой сиккенский нож, он прорвался через двери и врезался в стену черных тел. Те попадали перед ним, и мираж надежды замерцал в его мозгу. Он схватил Бетию за руку и потащил за собой, но она вырвала руку.

— Прости меня, Мак, — крикнула она, и ее бледное тело метнулось в противоположную сторону, качаясь и изгибаясь, увертываясь от черных перепончатых рук, как гонимый ветром дым.

— Бетия! — хрипло закричал Тевернер, увидев, куда она бежит, но она уже лезла по сетчатой ограде со сверхъестественной быстротой. Она секунду балансировала наверху, как сверкающее распятие, а затем прыгнула в пустоту.

Тевернер закрыл лицо руками, услышав, как ее тело ударилось о бетон далеко внизу.

Странно, но первым пришел в себя Тевернер. Мягкий удар, казалось, парализовал сиккенов, даже пятна зрачков в их больших глазах перестали двигаться. Тевернер растолкал сиккенов и побежал к ограде. Проволока сетки резала его босые ноги, но он забрался наверх и перегнулся через перила. Бетия лежала, как смятый носовой платок, по меньшей мере в пятидесяти футах внизу, в тени темных машин.

Тевернер встал на перила и побежал по ним до ближайшей колонны. В это время сиккены достигли ограды.

Он обхватил руками влажный выступ колонны и скользнул вниз в нескольких дюймах от своих преследователей, но по другую сторону проволочной сетки. Пересечение пола и колонны уменьшило возможность держаться, и Тевернер чуть не сорвался, но успел выпустить колонну и схватиться руками за нижний край изгороди, а ногами — обхватить невидимую колонну ниже уровня пола. Пальцы сиккенов хватались за него сквозь ячейки сетки, дыхательные рты их отчаянно мяукали.

Он освободился от них и продолжал скользить вниз, не обращая внимания на то, что грубые края колонны рвут его тело. Оказавшись внизу, он подбежал к Бетии и упал рядом с ней, не касаясь ее переломанного тела. Лицо ее было спокойным, как во сне. Тевернер опустил голову на руки, и горькое рыдание вырвалось из его горла.

— Мак! — вышел из разбитых губ детский голос.

— Я здесь, Бетия.

— Останься со мной, Мак. Не позволяй им взять меня снова, пока не будет поздно… возвращать меня к жизни.

— Зачем, Бетия? Зачем ты это сделала?

Ее глаза с усилием открылись, губы медленно двинулись. Он приложил ухо к ее рту и услышал, как ее последний болезненный вздох сформировался в единственную, невероятную фразу. Когда сиккены добрались до него, он все еще лежал рядом с Бетией. Нож его остался где-то наверху, и он защищал безжизненное тело Бетии голыми руками до тех пор, пока газовая граната не взорвалась у его ног. И когда сознание ушло, последние слова Бетии все выше и выше поднимались в его голове, как океанские волны Мнемозины, родной планеты Бетии.

— Я — новый тип человека, Мак, — сказала она, — и для сиккенов жизненно важно сохранить меня живой.

 

Глава 22

Через много часов зашитое и забинтованное тело Тевернера слабо шевельнулось на пластиковой постели в его стеклянном кубе. Он слегка застонал, когда его мозг переходил от глубокого наркотического беспамятства к усиленной восприимчивости нормального сна. Пейзажи немыслимых цветов и сложности кружились и дрожали вокруг него.

Слепящее белое солнце заговорило голосом Вильяма Ладлема.

— Хорошо сделано, Мак Тевернер.

— Прости, я не понимаю, — ответил Тевернер.

— Сейчас поймешь.

В центре солнца появилось лицо, прекрасное лицо ребенка и женщины одновременно. Бетия.

— Спи спокойно, Мак, — сказала она. — У тебя впереди другая работа.

Тевернер хотел пойти к ней, к мудрости эгона, но он был заключен в физическом теле.

— Бетия, зачем ты оставила меня одного?

— Бедный Мак, это было необходимо. Другие передо мной рождались и умирали, но они появлялись преждевременно — Путь не мог быть открыт.

— Путь?

— Да, Мак. Я — Путь.

Свет эгон-солнца вспыхнул вокруг нее.

— Все равно я не понял.

— Человек не совершенен. Но он на пути к совершенству: теперь индивидуальный мозг человека в физическом плане может общаться с Мать-массой через меня.

— Через тебя? — Тевернер вспомнил туманное женское лицо, которое он видел при болезненных контактах между его существованием эгона и умоляющей тенью протожизни. — Значит, ты вызвала меня обратно, а не Лисса!

— Да.

— Но если ты могла это сделать…

— Это были латентные способности. Моя жизнь на Мнемозине была всего лишь промежуточной стадией. Теперь я знаю, что главной целью была эволюция нового вида эгонов. Я была первым человеком, родившимся с потенциальным развитием эгона, который имеет полную силу общения с живым человеком. Я Путь!

Бетия, казалось, улыбнулась, когда мозг Тевернера поднялся, сначала неуверенно, а затем воспарил над новым уровнем понимания.

— Эволюция… Значит, ты другая, — сказал он.

— Мое тело было другое. Суперэгон, частью которого я теперь являюсь, смотрел далеко за барьер настоящего и предвидел необходимость движения человечества к высшему испытанию. Эгоны, как ты знаешь, имеют физическое существование, но так слабы, что всей энергии Матери-массы хватило лишь на изменение структуры одного-единственного гена. Последняя попытка изменить курс развития человека была сделана, когда был зачат мой дед.

И когда в результате родилась я — чуть впереди эволюционного графика, моя нервная система была равна сиккенской, а то и лучше.

— Ты хочешь сказать, что сиккены могут…

Тевернер не мог найти слов, когда первое смутное понимание сиккенской войны зародилось в его мозгу.

— Да. Сиккены совершенны, потому что уже много тысячелетий могли общаться постоянно и непосредственно со своим мировым мозгом. Их мозговая структура несравнима с человеческой, так что они любым путем могут привести человечество к гибели — даже без угрозы баттерфляй-кораблей.

— Опять корабли, — вздохнул Тевернер.

— Да. У тебя есть основания ненавидеть сиккенов, но подумай, какими мы кажемся им. Нет таких гнусных слов, чтобы описать нас с их точки зрения отвратительные бледнокожие торговцы истинной смертью. И их эгон-масса предупреждает их, что инстинкт человека толкает его на захват всего пространства, на заполнение его черными крыльями, которые могут очистить всю Галактику от истинной жизни, отнять у сиккенов их бессмертие. И они решили предупредить это, и Мать-масса вела их шаг за шагом по этому пути, в то время как человек жестоко обращался со своей Мать-массой, рассеивал ее, отнимал у себя даже те слабые контакты, которые возможны на этой стадии его развития. Я родилась с опережением графика, но в другом отношении я опоздала. Очень опоздала.

— И, — догадался Тевернер, — сиккены знали о тебе.

— Знали через свою эгон-массу. Вот поэтому они взяли Мнемозину, поэтому я была изолирована. Они боялись, что я могу быть убита случайно, они намеревались держать меня живой, и не семьдесят лет, как ты опасался, а до тех пор, пока человеческая раса не будет полностью уничтожена.

Теперь эта возможность предотвращена — вооруженное истинным знанием своей природы человечество может выиграть войну с сиккенами. Люди использовали свое самое страшное оружие против себя. Нет надобности пытаться проводить вооруженные корабли через экраны сиккенов, достаточно лишь добраться до их родной планеты и пустить невооруженные баттерфляй-корабли челноком через сиккенскую эгон-массу. Разум сиккенов окажется лишенным помощи, и это подорвет их веру в себя.

Тевернер был потрясен.

— Но так много смерти… истинной смерти! Неужели ты…

— Это не понадобится. Война, в сущности, кончена.

Сиккенская Мать-масса подготовляла их и к провалу. Они освободят весь этот сектор космоса, и очень мало вероятности, что человек и сиккен когда-либо встретятся снова в физическом плане.

Бурная радость взорвалась в мозгу Тевернера.

— Но как можно убедить во всем этом КОМсэка? Кто им скажет?

— Ты все еще не понял истины, Мак, — Бетия снова дружески улыбнулась. — Человечество переступило порог.

Я уже вложила информацию в тысячи самых влиятельных голов Федерации. Она принята и действует. С этого времени каждый человек будет иметь в своем распоряжении все знания и мудрость сознания расы.

Впереди удивительное время, Мак. У человечества, конечно, будут затруднения и борьба, но для него не будет ни одной неразрешимой проблемы, ни одного непреодолимого расстояния. Спящий или бодрствующий — а истинной функцией сна всегда было дать индивидуальному мозгу общение с мировым мозгом, — Человек никогда уже не будет прежним!

Не в силах говорить, Тевернер старался вместить в себя безмерность пространства и времени. Затем каким-то образом через их бесконечную остроту пришло воспоминание об искалеченном теле Бетии и человеческих отношениях, которых он никогда не познает на опыте. Он знал, что его мысли не тайна для нее.

— Я буду ждать, — обещал он. — Я никогда не полюблю никого…

— Ты не можешь любить меня, Мак, — ласково сказала Бетия. — Я — Путь.

— Но…

— Как ты думаешь, почему сиккены не убили тебя с Джервезом Фаррелом? У моего деда было два сына: один — мой отец, другой — Говард Гренобль. Генетические признаки у Говарда и Лиссы были рецессивными, а Лисса — твоя мать. В тебе они рецессивны лишь отчасти — сиккены знали об этом, а в твоих детях или внуках эти гены снова станут доминирующими. Человечеству нужно твое семя, Мак, оно поможет ему сделать следующий шаг по пути эволюции, и ты не можешь уклониться от этого своего долга. Теперь ты пойдешь вперед…

Тевернер проснулся, дрожа от холодного, сырого воздуха сиккенского мира. Он с трудом встал и огляделся. Внутри куба стоял туман — это означало, что контрольная аппаратура выключена.

Он толкнул двери, и они легко открылись. Он вышел.

Пол под его босыми ногами был холодным. Здание совершенно пусто. Сиккены исчезли.

Он прошел за разделительную стенку и взглянул на куб Бетии. Сброшенное ею тело сияло белизной за туманными стеклами, и поспешно отвернулся. Вне здания мир был неподвижен, если не считать чуть заметного движения окутывающих планету облаков. Тевернер вздрогнул и подумал, что надо немедленно приниматься за дело. Отыскать запасы пищи, подумать, как сохранить тепло в камере, пока не появится корабль Федерации, а это может случиться не очень скоро. От баттерфляй-кораблей, вероятно, отказались, а носители большой реактивной массы строятся не так быстро. А первым делом он выкопает могилу для Бетии.

Он не мог представить себе, как переживет боль утраты, но будущее тянулось перед ним в бесконечность.

Это будущее превосходило всякое человеческое воображение.

 

Роман состоит из нескольких рассказов, объединенных между собой общим главным героем: космическим кораблём «Сарафанд» Картографического Управления. Корабль путешествует от планеты к планете и производит топографические съёмки, а его экипаж попадает в самые невероятные приключения.

 

Глава 1

Кандар ждал семь тысяч лет, прежде чем увидел второй космический корабль.

В тот, первый раз он был еще юнцом, но память бережно хранила образы этого давнего события.

…Теплое дождливое утро. Мать и отец прокладывают дорогу через селение двуногих съедобных созданий… Кандар спокойно наблюдал, как работают их огромные серые тела, когда дальнодействующие чувства предупредили его о приближении чего-то очень большого, непонятного. Он поднял голову, подавая сигнал тревоги, но они ощущали лишь дымящиеся красные испарения пищи. Его родители не подозревали об опасности до тех пор, пока космический корабль не оказался в поле зрения.

Корабль снижался. Под действием ударной волны, созданной его тупым носом, во влажном воздухе конденсировались темно-серые облака. Они кружились вокруг корабля подобно изорванной в клочья мантии, время от времени скрывая целиком его металлический корпус. Кандар поразился, как Нечто способно двигаться с такой скоростью и не производить при этом ни звука. На какое-то мгновение он был потрясен осознанием того, что во вселенной есть существа, чьи силы равны, а может и превосходят его собственные.

Звуковая волна обрушилась уже после того, как большой корабль пролетел над ними. Она сравняла с землей хлипкие лачуги съедобных даже более эффективно, чем это делали отец с матерью. Корабль вошел в крутой вираж, затем завис в воздухе, и неожиданно Кандар с родителями вознеслись в небо. Кандар пришел к выводу, что его поймали в своего рода силовую сеть. Он измерил ее параметры и обнаружил, что мог бы создать такое же собственное поле, но ему не удалось вырваться из незримых пут, спеленавших его тело.

Кандара и его родителей вынесло наверх — туда, где небо становилось черным, и Кандар мог слышать звезды. Солнце быстро увеличилось, и, спустя некоторое время, сеть вокруг матери и отца исчезла. Через несколько секунд их уже не было видно. Кандар, уже приспособившийся к новому незнакомому окружению, понял, что путь, по которому их направили, заканчивался в ослепительном горниле солнца. Судя по их неистовым усилиям, когда они исчезали вдали, родители произвели то же самое вычисление.

Кандар перестал думать о родителях и попытался предугадать свою собственную судьбу. В корабле находилось множество живых разумных существ. Физически не очень сильно отличаясь от съедобных, они были слишком далеко и слишком хорошо защищены, чтобы он мог как-то повлиять на их действия. Солнце начало уменьшаться и он прекратил бесполезное вращение и биение своего тела. Вскоре солнце стало неотличимо от других звезд, и в конце концов исчезло.

Время перестало иметь какое-либо значение для Кандара.

Он оставался неподвижным до тех пор, пока не почувствовал свет двойной звезды. Кандар решил, что она, по-видимому, изгоняет все другие звезды поблизости. Она расцвела и превратилась в два яйцевидных солнца, которые стремительно вращались друг вокруг другу. В системе корабль обнаружил планету из черного камня. Она двигалась по неустойчивой высокоэллиптической орбите. Там, высоко над бесплодной поверхностью, сеть выпустила Кандара из своих тисков. Он уцелел только благодаря тому, что превратил свое тело в клубок органических нитей. К тому времени, когда он преобразовал органы чувств, корабль улетел.

Его заключили в тюрьму. Это Кандар понимал. Он понимал и то, что здесь может вовсе не оказаться пищи, и он в конце концов умрет. Ему оставалось только ждать какого-либо невероятного случая.

Каждый год его новый мир совершал мучительный пробег между солнцами. Всякий раз, когда это происходило, черный камень плавился и превращался в грязь, и ничто не оставалось без изменений за исключением Кандара.

И прошло семь тысяч лет, прежде чем он увидел космический корабль снова.

Наибольшее отвращение у Дейва Сердженора на планетах с высокой гравитацией вызывала скорость передвижения капель пота. Струйки испарины скапливались на бровях и стремительно, как атакующее насекомое, стекали по лицу и шее за воротник, прежде чем он успевал поднять руку и вытереться. Он так и не привык к этому за шестнадцать лет работы в космосе.

— Если бы это не был мой последний рейс, — тихо произнес Сердженор, ощупывая шею, — я бы отказался от следующего.

— Если бы у меня осталось время подумать, я бы отказался и от этого,

— Виктор Войзи, для которого это была вторая картографическая экспедиция, не отводил глаза от панели управления топографического модуля. Передний обзорный экран, как и во все предыдущие дни, не показывал ничего кроме развертывающихся в лучах носовых прожекторов аппарата неровных участков бесплодного вулканического базальта, но Войзи таращился на них как турист в экзотическом увеселительном круизе.

— У тебя хватало времени подумать, — вздохнул Сердженор. — Чего у тебя было предостаточно на этой работе — так это времени, чтобы развалиться в кресле, бить баклуши и размышлять о всякой всячине. Главным образом ты старался придумать какую-нибудь причину, чтобы не бросить эту работу при первой представившейся возможности. Славное упражнение в изобретательности.

— Деньги. — Войзи старался выглядеть циничным. — Вот почему все нанимаются на работу. И остаются.

— Работа не стоит того.

— Я соглашусь с тобой, когда у меня в карманах окажется не меньше, чем у тебя.

Сердженор покачал головой. — Ты совершаешь большую ошибку, Виктор. Ты размениваешь жизнь — свою единственную жизнь — на деньги, на привилегию изменить положение нескольких строчек в записях кредитного компьютера. Невыгодная сделка, Виктор. Какая разница, сколько денег ты заработаешь — у тебя никогда не будет возможности купить ушедшее время.

— Твоя беда в том, Дейв, что ты становишься… — Войзи заколебался и попытался перевести разговор в другое русло — …ты не помнишь, что такое нуждаться в деньгах.

— …Становишься старше, — продолжил Сердженор мысль товарища, про себя решив закончить данную тему. — Держу пари, десять против одного, что с вершины этого холма мы увидим корабль.

— Уже! — Войзи, не обратив внимания на предложение, наклонился вперед и начал выстукивать по кнопкам панели дальномера.

Сердженор, слегка усмехнувшись возбуждению своего молодого товарища, вытянул ноги и постарался поудобнее устроиться на подушке сиденья. Казалось, прошли века с тех пор как базовый корабль высадил шесть топографических модулей на южном полюсе черной планеты и растаял в небе, чтобы совершить пол-оборота вокруг планеты и приземлиться на северном. Для этого кораблю потребовалось около часа, а экипажам модулей пришлось выдерживать три «же» двенадцать дней, пока их машины бороздили поверхность планеты. Если бы здесь планете имелась атмосфера, можно было бы перейти в режим «воздушной подушки» и передвигаться в два раза быстрее. Но эта планета — одна из наименее гостеприимных, насколько помнил Сердженор — не шла ни на какие уступки незваным гостям.

Топографический модуль достиг вершины гребня, и горизонт — линия, отделяющая тьму, усеянную звездами, от безжизненной черноты скал — отодвинулся вдаль. Внизу на равнине, километрах в десяти впереди, Сердженор увидел скопления огней базового корабля — «Сарафанда».

— Ты был прав, Дейв, — сказал Войзи, и Сердженор про себя улыбнулся уважению, прозвучавшему в его голосе. — Полагаю, мы возвращаемся первыми — других огней пока не видно.

Сердженор кивнул, всматриваясь в ночь в поисках блуждающих светлячков, означавших возвращение остальных аппаратов. Теоретически все шесть модулей, каждый в соответствующем направлении, должны были бы находиться на абсолютно одинаковом расстоянии от «Сарафанда», образуя идеальную окружность с базовым кораблем в центре. Большую часть путешествия модули придерживались строго установленного порядка топографической съемки, чтобы данные, которые непрерывно передавались на «Сарафанд», всегда поступали из шести одинаково удаленных, одинаково пространственно расположенных точек. Любое отклонение вызвало бы искажения на картах планеты, в компьютерах корабля. Однако пятьсот километров составляли минимальный безопасный радиус. Поэтому, когда модули находились в пределах этого расстояния от базового корабля, карта оставшейся территории уже имелась в шести экземплярах, и, собственно работа закончилась. Последний пятисоткилометровый этап топографической съемки представлял собой гонки до дому на максимальной скорости. Существовала даже неофициальная традиция, в виде шампанского для победителей и соответствующих денежных вычетов для проигравших.

Модуль Пять, аппарат Сердженора, обогнул невысокую, но зубчатую горную гряду. Сердженор рассчитывал, что по крайней мере двоим из остальных модулей придется пробираться верхом, потеряв на этом время. Так или иначе, несмотря на возраст и десятки экспедиций, он почувствовал, как в нем вновь просыпается дух соперничества. Было бы приятно, а в общем-то и подобало завершить карьеру в Картографическом Управлении бокалом шампанского.

— А вот и мы, — воскликнул Войзи, когда аппарат набрал скорость на склоне. — Душ, новая бритва и шампанское — чего еще можно желать?

— Даже если бы мы придерживались иносказаний и решили пренебречь пошлостями, — ответил Сердженор, — существуют стейки, секс, сон…

Он замолчал, потому что из динамика радиоприемника, вмонтированного над экранами обзора, пророкотал голос капитана Уэкопа.

— Говорит «Сарафанд». Всем топографическим модулям. Прекратить приближение. Выключить двигатели. Оставайтесь там, где находитесь, до получения дальнейших распоряжений. Это приказ.

Не успел затихнуть голос Уэкопа, как тишина, соблюдавшаяся в эфире во время гонки к дому, взорвалась встревоженными вопросами и сердитыми комментариями экипажей модулей. Сердженор ощутил холодный укол тревоги — капитан говорил так, как будто произошло нечто очень серьезное. А Модуль Пять по-прежнему шел вниз, в темноту полярной равнины.

— Наверно, какая-то ошибка при составлении карты, — подумал вслух Сердженор, — но… ты бы все же выключил двигатели.

— Но это безумие! Уэкоп должно быть выжил из своего и без того не слишком великого ума. Что могло произойти? — возмутился Войзи. Он и не пошевельнулся, чтобы дотянуться до управления двигателями.

Без предупреждения шквал огня ультралазеров «Сарафанда» раздробил ночь на ослепительные осколки, и перед Модулем Пять взлетел к небу склон холма. Войзи ударил по кнопкам тормозов, и машина плавно остановилась у края раскаленной воронки. По крыше с беспорядочным оглушающим грохотом прогремел осколок скалы. Наступила недолгая тишина.

— Говорил я, Уэкоп сошел с ума, — невнятно, как бы самому себе, пробормотал Войзи. — Почему он так сделал?

— Говорит «Сарафанд», — снова заорало радио. — Повторяю — ни один топографический модуль не должен приближаться к кораблю. Я буду вынужден уничтожить любой модуль, не подчинившийся приказу.

Сердженор нажал кнопку связи с базовым кораблем.

— Уэкоп, говорит Сердженор, Модуль Пять, — быстро произнес он. — Ты бы лучше рассказал нам, в чем дело.

— Я намерен проинформировать всех членов экипажа. — Последовала пауза. Потом Уэкоп продолжал. — Дело в том, что на топографическую съемку вышло шесть машин, а обратно вернулось семь. Едва ли мне нужно указывать, что это много.

Кандар забеспокоился. Похоже, он совершил ошибку. Не имело значения, что пришельцы обнаружили его присутствие среди них и что у них имелось достаточно мощное оружие. Ему стало неприятно от осознания того, что он совершил такую элементарную ошибку, которой можно было бы избежать. Видимо, медленный процесс его физической и умственной деградации зашел намного дальше, чем он предполагал.

Перестроить свое тело, чтобы оно походило на одну из движущихся машин, оказалось не труднее обширной реорганизации клеточных структур, благодаря которой он выживал, когда солнца вырастали до гигантских размеров, одновременно находясь в небе. Его Ошибка заключалась в следующем: он позволил машине, чьи очертания он воспроизвел, войти в зону действия сканирующего прибора большой машины, куда двигались и остальные. Он позволил маленькой машине уйти вперед, пока он претерпевал муки трансформации. А потом, когда он двинулся следом за ней, по нему пробежала пульсирующая струя электронов. Это его встревожило.

И хотя Кандар сходил с ума от голода, он продолжал исследовать мелкий дождик частиц. Ему почти сразу пришло в голову, что они явились свидетельством работы системы наблюдения. Следовало учесть на будущее, что существа со слабыми органами чувств будут зачем-то стараться расширить ареал своего обитания во вселенной. Особенно существа, имеющие несчастье строить такие сложные аппараты. Почти мгновенно он обдумал возможность поглотить все электроны, коснувшиеся его кожи, и стать таким образом невидимым для сканирующего прибора, но решил, что это расстроит его замысел. Он уже находился в зоне видимости большой машины, и появление на экране любых необычных параметров сразу же выдало бы его наблюдателям внутри.

Тревога Кандара угасла, когда другой частью сенсорной системы, он принял ощущения страха и замешательства, исходивших от существ из ближайшей машины. Такие мысли, особенно находящиеся в телах, подобных этим, никогда не представляли для него серьезной угрозы. Все, что он должен был сделать, — дождаться удобного момента, который обязательно очень скоро ему представится.

Он прижался к потрескавшейся поверхности равнины, при этом большая часть металлических элементов его системы переместилась на периферию его новой формы, теперь ничем не отличавшейся от очертаний двигающихся машин. Незначительная часть его энергии пошла на создание лучей света впереди себя. Еще одна ничтожная часть его энергии выделялась для управления излучением, отраженных его кожей и таким образом маскирующих его.

Он был Кандар — самое умное, талантливое и могущественное, самое исключительное существо во вселенной — и все, что он мог — это ждать.

Несмотря на малые размеры, стандартные переговорные устройства, установленные в геодезических топографических модулях, работали весьма эффективно. Никогда Сердженор не слышал о том, что их можно перегрузить, но сразу же после объявления Уэкопа пропала связь. Экипажи модулей молчали. Одни от неожиданности, другие просто не поверили. Потом все заговорили одновременно. Сердженора в немом удивлении уставился на решетку динамика, пока его сознание усваивала сообщение Уэкопа.

Появление седьмого модуля!.. В безвоздушном мире!.. Не только необитаемом, но и в полном смысле этого слова стерильном!.. Ни одна неприхотливая бактерия или даже вирус не могли выжить, когда Прила-1 пробегала по своей орбите между двумя солнцами. Совершенно немыслимо, чтобы прибытия «Сарафанда» дожидался дополнительный топографический корабль. И тем не менее именно это заявил Уэкоп, а Уэкоп никогда не ошибался. Какофония в эфире внезапно закончилась, когда в приемнике снова зазвучал голос капитана.

— Я жду предложений относительно наших дальнейших действий, но, пожалуйста, говорите по очереди.

Легкого укора в голосе Уэкопа оказалось достаточно, чтобы ропот притих, но Сердженор чувствовал нарастающую панику. Основная причина беспокойства заключалась в том, что управление геодезическим модулем никогда не считалось настоящей профессией — слишком уж легкая. Это была случайная очень денежная работа для молодежи. Сообразительные молодые люди нанимались на два-три года, чтобы скопить капитал для собственного коммерческого предприятия. И при подписании контракта они требовали буквально письменной гарантии, что перерывов в этой прибыльной службе не возникнет. Произошло нечто из ряда вон выходящее, и они встревожились. Их рабочие места создавались главным образом благодаря давлению профсоюзов. Не представляло труда автоматизировать топографические модули до той же степени, что и базовый корабль. Но при первой же необходимости в гибкой реакции на непредвиденное событие — основной аргумент профсоюзов (!) — они испугались и возмутились.

Сердженор почуял раздражение своих товарищей. Правда, он помнил, что тоже собирался набить карманы и откланяться. Шестнадцать лет назад он поступил на работу вместе с бредившими космосом кузенами. Его братья проработали семь лет, прежде чем уволились и занялись сдачей заводов в аренду. Большую часть сбережений Сердженор вложил в их дело, но теперь терпение Карла и Криса истощилось, и они предъявили ему ультиматум. Он должен или принять активное участие в делах фирмы, или дать им выкупить его долю. Вот почему он официально известил Картографическое Управление об уходе в отставку. В возрасте тридцати шести лет он собирался вернуться к нормальной жизни на Земле, обзавестись маленьким облегченным самолетом для полетов на рыбалку и в театр. Возможно, он подыщет себе подходящую женщину. Сердженор вынужденно признал перспективу вполне терпимой. Обидно, что этот Модуль Семь появился именно в последнем его рейсе.

— Уэкоп, если появился седьмой модуль… — быстро проговорил Эл Гиллеспи из Третьего, — …вероятно, здесь перед нами побывал другой топографический корабль. Возможность аварийной посадки?

— Нет, — ответил Уэкоп. — Местный уровень радиации совершенно исключает эту возможность. Кроме того, в пределах трехсот световых лет по графику работ мы — единственная команда.

Сердженор нажал на переговорную кнопку. — Я понимаю, это только вариант предположения Эла, но ты не проверял, может здесь есть подземные сооружения?

— Карта еще не закончена, но я произвел тщательную проверку всех геогностических данных. Результат — отрицательный.

— Я так понял, — вновь заговорил Гиллеспи из Третьего, — этот новый так называемый модуль не выходил на связь с «Сарафандом» или с кем-нибудь из полевых экипажей. Почему?

— Я могу только предположить, что он намеренно старается смешаться с другими, пытаясь подобраться поближе к кораблю. На данном этапе я не могу сказать зачем, но мне это не нравится.

— Что же нам делать? — Вопрос прозвучал одновременно из нескольких машин.

Молчание затягивалось. Потом Уэкоп заговорил.

— Я приказал всем модулям остановиться, потому что не хочу потерять корабль. Но исходя из последнего анализа ситуации следует пойти на определенный риск. Я вижу только три модуля, а так как установленный порядок движения нарушился на последних пятистах километрах, я не могу идентифицировать вас только по азимутному пеленгу. По крайней мере не с той степенью вероятности, чтобы она была приемлемой.

— Поэтому я позволю всем модулям — всем семерым — приблизиться к кораблю для визуальной проверки. Минимальное допустимое расстояние между кораблем и модулем — одна тысяча метров. Любой модуль, который попытается подойти ближе хотя бы на метр, будет уничтожен. Без предупреждения. Итак запомните — одна тысяча метров.

— А теперь приближайтесь.

 

Глава 2

Сердженор как более опытный рассчитывал взять управление Модулем Пять на себя, поскольку модуль уже подходил к «Сарафанду». Эта пирамидальная башня огней раньше означала дом и спокойствие, а теперь стала новым источником смертельным опасности. Он знал, что Уэкоп, установив правила, не будет колебаться и в долю секунды спалит любую машину, которая пересечет невидимую запретную линию. Оказалось, однако, что Войзи оставило первоначальное легкомыслие, и он приближался так осторожно, что Сердженор не мог к нему придраться. Когда светящиеся красным цифры дальномера показали пятьдесят метров до границы опасности, Войзи притормозил и выключил двигатель. В кабине воцарилось молчание.

— Достаточно близко? — спросил через некоторое время Войзи. — Или ты считаешь, мы можем еще чуть-чуть продвинуться?

Сердженор жестом приказал Войзи глушить моторы.

— Отлично. Лучше сделать допуск на пределы погрешности измерительной аппаратуры — нашей и Уэкопа.

Он внимательно изучал передние экраны и вскоре обнаружил единственный признак присутствия других аппаратов в этом районе. Вдали на равнине позади большого корабля мерцал огонек. Наблюдая за ним, Сердженор раздумывал, может ли эта вспышка света — он заколебался, потом воспользовался ярлыком — «оказаться врагом».

— Интересно, он ли это, — произнес Войзи, эхом повторяя вслух мысли старшего товарища.

— Кто знает? — ответил Сердженор. — Почему бы тебе не спросить у него?

Несколько секунд Войзи сидел неподвижно. — Хорошо. Узнаю. — Он нажал на переговорную кнопку. — Модуль Пять. Говорит Войзи. Мы почти у корабля. Кто в ближайшем к нам модуле?

— Модуль Один. Говорит Ламеру, — донесся ободряюще знакомый голос. — Приветствую вас, Виктор, Дейв. Рад видеть вас, если конечно это вы.

— Разумеется, мы. А кто же еще?

Смех Ламеру прозвучал несколько неестественно. — Что-то не хочется предполагать.

Войзи отпустил переговорную кнопку и повернулся к Сердженору.

— По крайней мере теперь Уэкоп может быть уверен уже в двоих. Надеюсь, он найдет, чем отличается лишний модуль, и разнесет его на молекулы без всяких разговоров. Тот не успеет даже пошевелиться.

— А если он не будет двигаться? — Сердженор развернул ароматный белковый кубик и откусил от него. Он-то рассчитывал на триумфальный банкет на борту базового корабля, но, похоже, обед несколько задерживается.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь — не будет двигаться?

— Понимаешь, и на Земле есть птицы, подражающие голосу человека, обезьяны, передразнивающие его действия. Они делают это без особых на то причин. Просто потому что они такие. Может быть, это суперимитатор. Вынужденный подражатель. Может, он просто принимает форму любого незнакомого предмета, даже не желая этого.

— Животное, подражающее чему-нибудь размером с топографический модуль? — Войзи с минуту обдумывал эту идею, но она явно не произвела на него впечатления. — Но почему оно хочет смешаться с нами?

— Поведенческая мимикрия. Оно видит, что мы все стремимся к «Сарафанду», и вынуждено присоединиться к нам.

— Полагаю, ты опять меня дурачишь, Дейв. Я проглотил все, что ты рассказывал нам о тех чудовищах — драмбонах, да? — но это уже чересчур.

Сердженор пожал плечами и откусил еще кусок белкового кекса. Он видел драмбонов в своей сто двадцать четвертой экспедиции. Это были странные кольцеобразные существа, живущие в высокогравитационном мире. В отличие от людей, и фактически от большинства других существ, у них циркулировали тела, а кровь оставалась в нижней части кольца. Ему никогда не удавалось убедить новичков-топосъемщиков в действительном существовании и драмбонов, и сотни других не менее экзотических видов. Эта было связано с перемещением в бета-пространстве, которая в обиходе называлась Мгновенным Дальним Переходом. Такой вид путешествий кругозора отнюдь не расширял. Сейчас Войзи находился в пяти тысячах световых лет от Земли, но из-за того, что он проделал этот путь, просто перепрыгнув от звезды к звезде, мысленно он по-прежнему пребывал в пределах орбиты Марса.

По мере того как с холмов или из ущелий подтягивались остальные аппараты, обзорные экраны Модуля Пять замигали огнями. Они приближались до тех пор, пока все семь машин не выстроились по окружности вокруг тусклой пирамиды «Сарафанда». Сердженор с интересом наблюдал за ними. Где-то в глубине сознания теплилась надежда, что пришелец ошибется и пересечет невидимую линию тысячеметровой границы.

Пока модули двигались, капитан Уэкоп молчал, но из радиоприемника непрерывно неслись комментарии экипажей. Некоторые, обнаружив, что проходит минута за минутой, а они все еще живы и невредимы, расслабились и даже начали шутить.

Разговоры смолкли, когда с высоты шестидесяти метров над поверхностью равнины, оттуда, где находилось управление кораблем, раздался голос Уэкопа.

— Прежде чем выслушать индивидуальные рапорты и обсудить их, — произнес он ровно, — хочу напомнить всем экипажам о приказе не приближаться к кораблю ближе, чем на одну тысячу метров. Любой модуль, совершивший это, будет уничтожен без предупреждения. А теперь, — невозмутимо продолжал Уэкоп, — можно приступать к обсуждению.

Войзи возмущенно фыркнул.

— Чай и сэндвичи с огурцами сейчас подадут! Вот попаду на борт корабля, возьму самый большой гаечный ключ да и размозжу Уэкопу его… Послушать его, так это просто детская загадка.

— У Уэкопа такой взгляд на вещи, — пожал плечами Сердженор. — В данном случае это неплохо.

Тишину в эфире после заявления с корабля нарушил самоуверенный пронзительный голос Поллена из Модуля Четыре. У него это уже восьмая экспедиция, вспомнил Сердженор. Поллен писал книгу о своих приключениях, но он никогда не разрешал Сердженору прослушать какие-нибудь магнитофонные записи или просмотреть уже отпечатанную часть мемуаров. Дейв смутно подозревал, что Поллен описывает его как юмористическую фигуру. «Самый Старый Член Экипажа», м-да…

— На мой взгляд, — прервал его размышления Поллен, — наша проблема принимает форму классического упражнения на логику.

— Это, наверно, заразно. Они с Уэкопом говорят одно и тоже, — задумчиво произнес Войзи.

— Отключи его, Поллен! — сердито заорал кто-то.

— Хорошо, хорошо. Но факт остается фактом — мы можем придумать выход из положения. Основные параметры проблемы таковы: перед нами шесть непомеченных и идентичных топографических модулей и спрятанная среди них седьмая машина…

Сердженор нажал на переговорную кнопку, как только разрозненные мысли, бродившие у него в голове, внезапно объединились в одну.

— Поправка, — спокойно произнес он.

— Дейв Сердженор? — нетерпеливо спросил Поллен. — Как я говорил, мы должны быть просто логичными. Есть седьмая машина, и она…

— Поправка.

— Мистер Сердженор, не так ли? Чего ты хочешь, Дейв?

— Я хочу помочь тебе быть логичным до конца, Клиффорд. Нет седьмой машины. Перед нами шесть машин и одно живое существо.

— Живое… что?!

— Да. Это — Серый Человек.

Второй раз за час Сердженор услышал, что динамик радиоприемника не справляется с обилием звуков, и теперь безмятежно ожидал, пока шум стихнет. Он искоса взглянул на раздраженное лицо Войзи и удивился. Неужели и он также выглядел, когда впервые услышал о Сером Человеке?

Рассказывали о них мало. Реальные факты трудно было отделить от манихейских фантазий, которыми изобиловали многие культуры. Легенды и мифы возникали то здесь, то там — в мирах, где природная память рас уходила корнями далеко в прошлое. Неточности накладывались на искажения, но всегда проходила одна и та же узнаваемая тема — о Серых Людях и Великой Битве, которую они проиграли Белым Людям. Эта раса исчезла, не оставив никаких следов своего существования. Запоздалые армии земных археологов ничего не обнаружили. Но все мифы гласили одно и то же.

А самым примечательным для умного и внимательного слушателя являлось то, что обличье рассказчика не имело значения. Передвигался ли он на двух или четырех конечностях, плавал, летал, или прокладывал ходы в земле — имена, которые они давали Серым Людям, всегда соответствовали их собственным именам, наименованиям особей их собственного вида. Существительное часто сопровождалось определением, предполагавшим анонимность, неопределенность или бесформенность…

— Какой еще к черту Серый Человек? — резко спросил Карлен из Модуля Три.

— Это такое огромное серое чудовище, которое может превращаться во что захочет, — объяснил Поллен. — У мистера Сердженора есть один для забавы, и он никогда не путешествует без него. Вот так, наверное, и начинались все эти старые истории.

— Серый Человек не может превращаться во что захочет, — поправил Сердженор. — Он может только принимать любой внешний облик. Сущность его остается неизменной.

Вновь послышался ропот недоверия, теперь пополам со смехом.

— Давайте обратимся к нашему разговору о логичности, — нарочито флегматично продолжал Сердженор, стараясь вернуть обсуждение на серьезную основу. — Почему бы вам по крайней мере не подумать над тем, что я говорю и не проверить это. Вы же не обязаны принимать мои слова на веру.

— Я знаю, Дейв, — Серый Человек поручится за любое твое слово.

— Я только предлагаю попросить капитана Уэкопа провести тщательный анализ отчетов ксенологов и оценить вероятность существования Серого Человека. Это во-первых. А также оценить вероятность того, что Модуль Семь

— это Серый Человек. — Сердженор с облегчением отметил, что никто не засмеялся. Если он прав, на неуместные вопросы нет времени. На самом деле, вероятно, времени вообще ни на что не осталось.

Над далекими черными холмами позади тусклой громады «Сарафанда» низко висела в небе яркая двойная звезда — родительское солнце Присциллы-1. Пройдет еще семнадцать месяцев, и планета окажется между этими двумя точками света. Сердженору хотелось бы оказаться подальше отсюда, когда это произойдет. Но что поделаешь, если к ним в компанию затесался чрезвычайно талантливый суперхищник.

Кандар с изумлением обнаружил, что он со все возрастающим интересом прислушивается к мыслительным процессам съедобных.

Его раса не создавала машин. Его соплеменники полагались на способность изменять внешний облик, силу и скорость своих огромных серых тел. Кроме того, обладая инстинктивным пренебрежением к машинам, Кандар провел семьдесят столетий в мире, где ни искусственные, ни природные материалы, как бы хороши они не были, не могли уцелеть во время ежегодного прохождения через двойную преисподнюю. Поэтому его потрясло осознание того, насколько съедобные зависят от своих сооружений из металла и пластмассы. Еще больше заинтриговало открытие, что металлические полости являются не только средством передвижения, но и, фактически, поддерживают жизнь съедобных, пока те находятся здесь, в безвоздушном мире.

Кандар попробовал представить, как он доверяет свою жизнь заботам сложного и ненадежного механизма. Эта мысль наполнила его незнакомым ранее чувством. Он отодвинул ее в сторону и сосредоточил весь свой жестокий ум на том, как бы подобраться к космическому кораблю поближе и парализовать нервные центры съедобных внутри. В частности было необходимо парализовать того, кого они называли капитаном Уэкопом, прежде чем в ход пошло бы оружие корабля.

Сдерживая голод, Кандар осторожно приготовился напасть.

Сердженор с недоверием уставился на собственную руку. Он собирался выпить немного кофе, так как у него пересохло в горле, и потянулся было за продовольственной тубой. Его правая рука приподнялась только на несколько миллиметров, а затем бессильно упала обратно на подлокотник.

Инстинктивно Сердженор попытался поддержать левой рукой правую, но и она тоже отказалась двигаться. Сердженор понял, что парализован.

Период бессмысленной паники продолжался около минуты. Потом Сердженор осознал, насколько выложился, борясь с собственными неповинующимися мышцами. Струйки ледяного пота стремительно-равнодушно стекали по всему телу. Он заставил себя расслабиться и оценить ситуацию. Вскоре он обнаружил, что может управлять движением глаз.

Взгляд в сторону сказал ему, что Войзи тоже парализован — единственным признаком жизни было едва заметное подергивание лицевых мускулов. Явление, очевидно, оказалось новым для Войзи.

Сердженор тоже испытывал это ощущение впервые, но он побывал во многих мирах, где хищные животные обладали способностью окружать себя маскирующим полем, подавляя нервную деятельность других живых существ. Чаще всего этот смертоносный талант встречался на планетах с высокой гравитацией, где хищники обыкновенно были такими же малоподвижными, как и их жертвы. Сердженор попробовал заговорить с Войзи, но как он и ожидал, не смог заставить работать голосовые связки.

Неожиданно он начал осознавать, что из динамика по-прежнему доносятся голоса. Он прислушивался к ним некоторое время, прежде чем до его сознания дошла суть излагаемого предложения и кое-что еще.

— Не стоит чересчур беспокоиться, — говорил Поллен. — Своего рода упражнение на логику. Это как раз по твоей части, Уэкоп. Я предлагаю, чтобы ты начал называть по кругу номера модулей и приказал бы каждому отодвинуться назад на сто метров. Можно на пятьдесят или даже пять — расстояние вообще-то не имеет значения. Главное, проделав это, ты сумеешь отделить подлинные шесть машин от седьмой. Или при одной из команд отодвинутся сразу две машины…

Сердженор мысленно проклял свою неспособность дотянуться до переговорной кнопки и прервать Поллена прежде, чем окажется слишком поздно. Он возобновил отчаянные попытки пошевелить рукой, когда голос Поллена неожиданно затерялся в пронзительном неблагозвучном свисте помех. Шум уже не затихал, и Сердженор с мучительным облегчением понял, что Модуль Семь захватил контроль над ситуацией. Сердженор расслабил мускулы, сосредоточился на том, чтобы дышать спокойно и равномерно, и к нему вернулась способность трезво мыслить. Поллен громко и уверенно подписал им смертный приговор. Он совершил ошибку — в данной ситуации фатальную — он перепутал теорию с неблагоприятной реальностью их затруднительного положения.

Обстановка на черной безвоздушной равнине, мерцавшая на обзорных экранах, обладала кажущимся сходством с тестами, которые иногда предлагали психологи при проверке способностей. Рассмотрев ситуацию с такой точки зрения, Сердженор смог найти несколько решений. Помимо идеи Поллена с жонглированием номерами существовал более эмпирический подход. Можно было заставить Уэкопа произвести выстрелы из лазерного оружия на минимуме мощности по каждому модулю по очереди. Даже если бы Серый Человек смог выдержать, не отступив, такое обращения, спектрографический анализ отраженного света почти с полной определенностью показал бы разницу в строении. Другое решение: приказать каждому модулю выпустить маленького инспекционно-ремонтного робота, используемого в условиях, слишком суровых для физической работы даже в защитных костюмах. Сердженор сомневался, что чужак может справиться с заданием, которое включает в себя разделение его самого на две независимые части.

Главным и смертельным изъяном всех этих решений было то, что они использовали процесс отбора. Модуль Семь никогда этого не допустит. Любая попытка уменьшить количество вариантов приведет только к тому, что окончательная катастрофа произойдет намного быстрее. Единственное реальное решение — если оно вообще существует — требует моментального применения.

Сердженор не слишком оптимистично оценивал свои шансы найти его.

Просто в силу привычки Сердженор начал снова размышлять о происходящем в поисках некого обстоятельства, которое можно было бы использовать как преимущество в данной ситуации. Он вспомнил о голосах, доносившихся из динамика после того, как они с Войзи онемели. Поллен и другие члены экипажа по-прежнему могли разговаривать. Вероятнее всего, они находились вне радиуса действия Модуля Семь.

Это открытие доказало, что пугающая сила врага имеет свои пределы. К сожалению, его, видимо, не удастся применить на практике. Сердженор уставился на обзорные экраны модуля, тупо удивляясь убегающим в небытие секундам. Не двигая головой, он с трудом воспринимал разрозненные образы, но вскоре он рассмотрел два модуля, замерших на равнине чуть правее его собственного. Это означало, что его аппарат был составной частью группы из трех неопределенных модулей. Остальные находились намного дальше, на противоположной стороне окружности, и пока он наблюдал, главный прожектор одного из них нерешительно засигналил азбукой Морзе.

Сердженор не смог разобрать сообщение из-за того, что забыл код. Он сконцентрировал все внимание на двух ближайших машинах, одна из которых почти стопроцентно была Модулем Семь.

Затмевая звезды, на носу «Сарафанда» замигали огни. Уэкоп с огромной скоростью отвечал морзянкой аппарату, пытавшемуся связаться с ним. Сердженор представил реакцию экипажа на слишком уж энергичные сигналы Уэкопа.

Визг радиопомех продолжался. Сердженор чувствовал крайнюю необходимость пожаловаться кому-нибудь. Ему никак не удавалось собраться с мыслями.

Он понял ошибочность попытки истолковать поведение чужака на основе человеческой логики. Серые Люди могли оказаться самыми чуждыми человечеству существами, с которым оно вероятно когда-либо сталкивалось. В этом, казалось, было нечто не соответствующее…

Войзи протянул правую руку к панели управления и активировал двигатели.

На мгновение Сердженор подумал, что они освободились от действия парализующего поля, но обнаружил, что по-прежнему не может двигаться. Лицо у Войзи было неподвижное, белое как мел, на подбородке блестела слюна, и Сердженор понял, что тот сейчас представляет собой просто сервомеханизм Модуля Семь. Мысли Сердженора понеслись вскачь.

Кажется, — думал он, — наше время истекло.

Существовала только одна причина заставить Войзи включить двигатели. Чужак собирался передвинуть аппарат, чтобы отвлечь Уэкопа. При этой мысли Сердженор похолодел. Сбить с толку или привести в замешательство Уэкопа невозможно. Капитан без малейшего колебания испарит первый же модуль, который пересечет невидимую километровую линию.

Левая рука Войзи отключила тормоз, и аппарат слегка покачнулся на неровной поверхности камня.

Сердженор предпринял еще одно неистово-отчаянное усилие пошевелиться, но результатом оказалось лишь то, что паника вновь охватила его. Каковы намерения Модуля Семь? Похоже, он уже понял, что радиус действия его поля ограничен и надеется, что их модуль вот-вот вызовет на себя огонь лазеров Уэкопа. А это почти определенно доказывает, что Седьмой попытается подобраться поближе к «Сарафанду». Но зачем? Никакого смысла, только, если…

Запоздалое, но ясное понимание ситуации озарило Сердженора как вспышка Сверхновой. Наконец-то, он осознал главную опасность ситуации.

Я знаю правду, — в отчаянии думал он, но не должен думать о ней, потому что Серый Человек — телепат, и, если он прочитает мои мысли…

Рука Войзи с трудом вывернула регулятор скорости, и модуль медленно двинулся вперед.

…если Серый Человек узнает… НЕТ! Думай о чем-нибудь другом. Думай о прошлом, далеком прошлом, как ты ходил в школу, об уроках истории, истории науки… квант естественной гравитации был окончательно определен в 2063, а успешное определение гравитона вскоре привело к полетам в бета-пространстве со скоростью большей скорости света… но на самом деле никто не понимает, что из себя представляет бета-пространство… ни одно человеческое существо, то есть… только… я почти проговорился… я уже подумал о… я ничего не могу поделать… УЭКОП!

Будь Кандар в лучшей форме, он бы преодолел расстояние, отделяющее его от космического корабля, двумя прыжками. Все равно, он оставался достаточно быстрым, чтобы кто-нибудь мог его остановить. Наклонившись вперед, он позволил голоду, управлять собой. Позади него к космическому кораблю приближались две машины. Взяв их под контроль, Кандар ожидал, что они будут двигаться намного быстрее. Один из съедобных тщетно старался подавить какую-то мысль, но не было времени изучить ее…

Постоянно изменяя облик, Кандар благополучно приблизился на нужное расстояние. Торжествуя, он раскинул неосязаемые силовые сети, способные вызвать паралич и у более крупных созданий.

Ничего!

Луч ультралазера ударил уничтожил бы любое другое существо за долю секунды, но Кандар не мог умереть так легко. Боль оказалась намного сильнее, чем он мог вообразить. Но хуже агонии было внезапно-ясное понимание мыслей съедобных — мрачных, холодных, чужих мыслей.

Впервые в жизни Кандар почувствовал СТРАХ.

И умер.

Шампанское было хорошим, стейки тоже, а сон — когда он наконец наступит — будет бы еще лучше.

Сердженор довольно откинулся назад, закурил трубку и обвел благосклонным взглядом одиннадцать человек, сидевших за длинным столом в кают-компании «Сарафанда». Ощущая приятную теплоту в желудке, он убеждал себя в правильности принятого решение. Он думал, что ему нравится быть Старейшим Членом Экипажа. Расчетливая молодежь может описывать его в своих мемуарах о космических путешествиях. Пусть кузены выкупают его долю в бизнесе — он останется в Картографическом Управлении до тех пор, пока душой и рассудком не пресытится лицезрением новых миров. Это — его жизнь, его образ мыслей, и он не собирался от него отказываться.

На другом конце стола Клиффорд Поллен перебирал заметки о рейсе. — А потом, Дейв, ты осознал, — сказал Поллен, — что Серый Человек просто неспособен понять психологию машины?

— Правильно. Серый Человек из-за своих особых физических свойств и в лучшие времена не нуждался в машинах. А тысячи лет на такой планете как Прила-1, где так или иначе не могло существовать ничего искусственного, отнюдь не подготовили его к встрече с нашими «машинами жизни».

Сердженор вдохнул ароматный дым. Он вдруг почувствовал неожиданный прилив симпатии к огромному чужому существу, чьи останки все еще лежали на черном камне покинутой ими планеты. Серый Человек дорожил своей жизнью, настолько дорожил, что он и не представлял, КАК ее можно доверить кому-нибудь или чему-нибудь кроме себя. Поэтому он совершил ошибку, попытавшись управлять существом, о котором экипаж «Сарафанда» думал как о капитане Уэкопе.

Интересно, что же ощутил Серый Человек в самый последний момент, когда он ВСЕ понял? Сердженор взглянул на скромную пластину на ближайшем терминале, напрямую соединенным с центральным компьютером космического корабля — обширным искусственным интеллектом, в чьи руки они вверяли свои жизни в начале каждого рейса. На ней было выгравировано: У.Э.К.О.П.

Сердженор слышал, как некоторые члены экипажа расшифровывают надпись. По их мнению, буквы означали: Усовершенствованный Электронный Космический Оператор и Пилот. Но никто не мог быть уверен в этом полностью. Неожиданно он понял, что люди имеют склонность принимать многие вещи как нечто само собой разумеющееся.

 

Глава 3

У космоса есть различные способы наказать отважного путешественника. Например, всегда существует возможность чисто физической опасности. И все же не она является главным бедствием. Другое обстоятельство имеет куда большее влияние на человеческий рассудок. Пространство враждебно человеческой жизни, но в этом оно мало отличается от, скажем, глубин океана, где человек уже привычно живет и работает. Наибольшую опасность в космосе представляют просто-напросто его гигантские расстояния.

Сколько бы вы ни стояли на горной вершине, сколько бы ни вглядывались в небеса, это не подготовит вас к реальному космическому путешествию. Ведь наблюдатель на Земле видит только звезды, а не тьму огромных расстояний между ними. У человека нет выбора — в небе мерцают звезды, а глаза его способны реагировать лишь на свет. Ему остается только принять на веру существование невообразимых пространств. Побывавший в космосе судит о вещах по-другому. Он вынужденно осознает, что вселенная состоит из пустоты, газопылевые туманности представляют собой жалкие крохи материи, а звезды — не что иное как струи газа, горящего в вакууме и испускающие кванты света. Рано или поздно от этого знания становилось как-то неуютно.

Среди экипажей Картографического Управления не было случаев внезапных душевных расстройств. Об этом заботились в процессе предварительного отбора. В самом деле, людям, которые управляли топографическими модулями, было не свойственно философствовать о смысле мыслей. Одиночество и ностальгия становились профессиональными заболеваниями. Управление исследовало только необитаемые миры, и экипажи картографических кораблей быстро пресыщались видами пустынь, бесплодных скал и тундры. Они просто молились о том, чтобы произошло что-нибудь не предусмотренное, даже если бы это оказалось чревато неприятностями. Но происшествия были настолько редки, что даже несложное механическое повреждение давало предмет для разговоров на много месяцев.

В таких обстоятельствах люди стремились отработать лишь два года контракта. Обычно они отправлялись в еще один дополнительный рейс, доказывая друзьям и самим себе, что могли бы продолжать до бесконечности. Потом они принимали наградные и возвращались к занятиям, которые позволяли им оставаться дома.

Немногие, подобно Дейву Сердженору, задерживались в Управлении не считаясь с интеллектуальным и эмоциональным риском. Поэтому на «Сарафанде», да и многих других кораблях, высоко ценили нескольких ветеранов, чьим уделом была опека над менее опытными товарищами. Кроме того на них лежала важная, хотя и не официальная обязанность. Они формировали устойчивую групповую личность, в которую со временем могли влиться новички. Сердженор повидал множество людей — среди них бывали женщины — приходивших и уходивших, и за эти годы у него выработался противоречивое и несколько покровительственное отношение к новичкам. И хотя он иногда ворчал насчет нахальства молодежи, но признавал, что они скрашивали однообразие корабельной жизни.

Прошел год после памятной встречи с Серым Человеком на Приле-1 — год совершенно рутинной топографической работы. За это время в экипаже корабля произошло два изменения. Один человек уволился из Управления, другого перевели на более современный корабль класса Марк Восемь. На «Сарафанд» пришло пополнение. Сердженор с тайным интересом наблюдал за новичками и сделал вывод, что, к сожалению, более привлекательный из этой пары вряд ли останется надолго в Картографическом Управлении. Берни Хиллиард оказался разговорчивым юнцом, с наслаждением выдававшем идеи направо и налево, вступая в спор с Сердженором по любому поводу. Больше всего Берни резвился в час завтрака, когда был полон сил после сна.

— Ты ведь не поверишь, Дейв, — произнес он однажды утром. — Прошлой ночью я был дома. С женой. Я был дома.

Сказав это, Хиллиард наклонился над обеденным столом. Его розовощекое, ребячески-серьезное лицо выражало убежденность в собственных словах, а голубые глаза умоляли Сердженора согласиться и разделить с ним так открыто предложенную радость. Сердженор чувствовал себя хорошо отдохнувшим и сытым, поэтому был в настроении согласиться с чем угодно. Однако возникала проблема. Его рассудок упорно доказывал, что в данный момент «Сарафанд» медленно пробирается через плотное звездное скопление за тысячу световых лет от дома Хиллиарда в Саскачеване. Кроме того, он точно знал, что молодой человек не женат.

Сердженор покачал головой.

— Тебе приснилось, что ты был дома.

— Ты все еще не понял! — Раздражение заставило обычно спокойного Хиллиарда подпрыгнуть в кресле. Даже с другого конца длинного стола люди с любопытством взглянули в его сторону. День на корабле только начался, и панели освещения в полукруглой комнате, типичной для жилых отсеков космического корабля, ярче светились со стороны условного «востока».

— Сны Транс-Порта мало похожи на обыкновенные сновидения, — продолжал Хиллиард. — Сон — это всего лишь сон, и когда просыпаешься, то осознаешь, что воспоминания о нем эфемерны. А кассета Транс-Порта транспортирует тебя

— в старом значении этого слова — в другой мир. Вот почему ее так называют. На следующий день ты вспоминаешь, и твое воспоминание абсолютно ничем не отличается от нормальных воспоминаний. Поверь мне, Дейв, оно совершенно реально.

Сердженор налил себе еще одну чашку кофе.

— Но ведь сейчас, сегодня утром ты понимаешь, что несколько часов назад в Канаде тебя не было. Ты спал в своей каюте палубой выше этой комнаты на этом корабле. Один.

— Все верно, Пинки был один, — вмешался Тод Барроу, второй новичок, подмигивая остальным членам экипажа.

— Вчера вечером я попытался потихоньку войти в его комнату — хотел пожелать ему доброй ночи — так дверь оказалась запертой. По крайней мере, я надеюсь, что он был один.

— Несоответствие сна и действительности не делает воспоминание менее реальным, — воскликнул Хиллиард, не обращая внимания на перебившего. — Давайте поговорим обо всех этих случаях, когда ты уверен, что совершил некое действие. К примеру, упаковал зубную щетку, а потом, уже в дороге, обнаружил ее отсутствие, а? Даже, когда тебе докажут, что ты не упаковывал ее, ты по-прежнему продолжаешь «помнить», как ты делал это. Принцип тот же самый.

— Да ну?

— Разумеется.

— Для меня все это звучит несколько странно, — с сомнением произнес Сердженор, отступая от роли Старейшего Члена Экипажа. Он постепенно сживался с ней — с каждым новым рейсом, учрежденным Картографическим Управлением. Казалось, топографические команды молодеют с каждым годом. Когда он впервые пришел наниматься на работу, критерии отбора были куда более жесткими.

Все заранее знали, что в рейсе время от времени бывают периоды бездеятельности и скуки. Как правило они случались, когда корабль приближался к планетам в нормальном пространстве или проходил через районы скопления материи. При этом нельзя было в полной мере использовать Мгновенный Дальний Переход. Сердженор понимал и ценил традиционную терапию

— долгие партии покера и повышение дозы спиртных напитков. Он без энтузиазма встретил экспериментальное нововведение Транс-Порта.

— Самое важное в кассетах, — продолжал Хиллиард, — что они облегчают груз одиночества. Нервная система человека может выдерживать такую жизнь в течение строго ограниченного периода времени, а потом обязательно что-нибудь случится.

— Так вот почему я пытался войти в комнату Пинки вчера вечером! — зловеще ухмыляясь, произнес Барроу. В прошлом он специализировался по компьютерам. Это была грубая, неприятная, но сильная личность. С первых же минут пребывания на корабле он буквально начал преследовать Хиллиарда из-за его по-детски розовощекого лица и пушистых белокурых волос.

— Отползай и разводи огонь или изобретай колесо или сделай еще что-нибудь, — небрежно бросил ему Хиллиард, не поворачивая головы. — Слушай, Дейв, мне кажется, только ты можешь выдерживать одиночество так долго.

Сердженор опровергающе покачал чашкой. — Я уже семнадцать лет в Управлении, и мне пока не потребовалось никаких искусственных сновидений, чтобы не сойти с ума.

— О! Извини, Дейв. Я не имел ввиду ничего такого. Честно.

Чрезмерное извинение и блеск в глазах юноши возбудили подозрения Сердженора. — Ты что, хочешь выглядеть смешным, приготовишка? Если ты…

— Расслабься, Дейв, — прервал его Виктор Войзи, сидевший через два места. — Мы все знаем, что ты неизлечимо нормален. Берни просто хотел предложить тебе как-нибудь воспользоваться кассетой. Просто посмотреть, на что это похоже. Я и сам пользуюсь Транс-Портом в этом рейсе. Ты знаешь, теперь меня ждет дома славная маленькая жена, просто китайский фейерверк. Почти каждый вечер я переношусь к ней. Это совсем неплохо, Дейв.

Сердженор с удивлением уставился на него. Войзи был крупным рыжеволосым мужчиной с покрытой веснушками кожей и серьезными голубыми глазами. Спокойно-прагматичный взгляд на вещи помог ему стать превосходным топографом. Уже больше года они с Сердженором работали в паре на Модуле Пять. Походило на то, что Войзи уже создал себе имя. Раньше он никогда не говорил о кассетах.

— ЧТО? Когда ты укладываешься спать, то кладешь себе под подушку это металлическое блюдо для пирога? — Сердженор говорил дружески-презрительно. Он надеялся, что не слишком заденет чувства другого человека.

— Не каждую ночь, — Войзи выглядел слегка сконфуженным, накладывая в тарелку яичницу с ветчиной.

Сердженор почувствовал, что его замешательство усиливается.

— Ты не говорил мне.

— Ну, об этом не хочется особо распространяться, — на щеках Войзи заиграл несвойственный ему легкий румянец. — В кассетах Транс-Порта запрограммирована связь с красивой девушкой, а это очень личное. Точно так же, как и в жизни.

— Лучше, чем в жизни. Ты знаешь, что каждый раз ты победишь, — произнес Барроу, изображая кулаком движение поршня. — Поведай нам о своей китайской крошке, Вик. Они действительно такие, как о них рассказывают?

— Я разговаривал не с тобой.

Барроу не смутился.

— Давай, Вик. А я расскажу тебе о моей малышке. Я только хочу знать на случай, если…

— Заткнись! — Войзи изменился в лице. Он поднял вилку и приставил ее к небрежно выбритому, синевато-серому подбородку Барроу. — Я не желаю с тобой разговаривать. И не хочу, чтобы ты разговаривал со мной. И в следующий раз когда ты опять влезешь не в свое дело, обещаю, что тебе не скоро захочется сделать это снова.

В кают-компании воцарилась напряженная тишина, потом Барроу, что-то возмущенно бормоча, встал из-за стола и перешел вдоль него на другую сторону маленького помещения.

— Что с ним случилось? — шепнул он Сердженору. — Что я такого сказал?

Сердженор покачал головой. Ему не нравился Барроу, но реакция Войзи показалась ему излишне резкой. Сердженор знал о Транс-Порте только то, что кассета включалась, когда человек клал голову на подушку, и работала главным образом на основе прямой стимуляции подкорки лобных долей мозга. Сначала кассета усыпляла, а потом — после того как энцефалограммы и периоды быстрого движения глаз показывали, что человек вот-вот начнет видеть сны — возбуждали его мозг и формировали воспоминание по запрограммированному сценарию из собственных мыслеобразов спящего.

Для Сердженора ленты Транс-Порта являлись всего лишь разновидностью усовершенствованного кинопроектора. Поэтому его озадачила та сила чувства, которую они, по-видимому, вызывали. Он наклонился было к Войзи, мрачно глядящему в тарелку, но Хиллиард схватил его за руку.

— Виктор прав, поставив это на одну доску с реальностью, — воскликнул Хиллиард. Он предупреждающе сдвинул брови показывая, что Войзи следует оставить в покое. — Транс-Порт — не машина эротических сновидений. Психологи, которые программировали кассеты, понимали, что мужчине нужно нечто большее, когда он находится так далеко от дома. Конечно, сексуальная девушка — это очень многое, но мужчина нуждается и в другом. Она дает тебе ощущение душевного комфорта, дружбу и понимание. Смешно, но с ней как-то… надежно. С ней имеешь все, чем тебя обделяет жизнь в Управлении.

— И она не стоит тебе ни цента, — весело сказал Барроу, очевидно оправившийся от стычки с Войзи.

Хиллиарда это не отвлекло. — «Своя» женщина очень много значит для мужчины, Дейв. Я полагаю, что именно поэтому те, кто используют Транс-Порт, не слишком-то говорят об этом.

— Ты говоришь.

— Я, да? — Хиллиард улыбнулся как школьник, оповещающий мир о первом свидании. Он понизил голос, чтобы его не услышал Барроу. — Это, наверное, потому, что я так хорошо себя чувствую. У меня никогда не было удачного опыта отношений ни с одной девушкой в Саскачеване. Всегда чего-нибудь не хватало.

— Чего-нибудь не хватало? — сказал незаметно подошедший Барроу. — В случае с тобой легко догадаться чего, — он обвел взглядом сидящих за столом, надеясь увидеть хоть одну улыбку, но он не обзавелся друзьями среди экипажа «Сарафанда». Лица топосъемщиков остались бесстрастными.

Точно уловив психологический момент, Хиллиард поднялся и заговорил.

— Барроу, — торжественно начал он в лучшем стиле средней школы, — если бы у тебя было столько умения причинять людям боль, сколько, очевидно, имеется желания, ты и в самом деле был бы невыносимым собеседником, — а так ты просто трогателен и жалок.

За столом восхищенно засмеялись. Хиллиард поблагодарил величественным кивком головы и сел на свое место, по видимому, не замечая ненависти на лице Барроу. Сердженор был рад за молодого человека, но у него возникли смутные опасения насчет дальнейшего развития ситуации. Это было еще одним симптомом напряжения, поселившегося на «Сарафанде».

Этот рейс и так уже продолжался дольше, чем предполагалось. К тому же выяснилось, что у Скопления Мартелла на четыре планетные системы больше, чем показали предварительные исследования. Уэкопу пришлось принимать решение: проводить или нет четыре дополнительные топографические съемки. Он решил продолжать работы. Сердженор же был переполнен необычным для него желанием добраться до Земли вовремя. Он собирался провести Рождество с двоюродными братьями и их семьями. Сердженор высказал свои возражения — компьютер их отверг. А теперь, из-за напряжения, явно нарастающего в кают-компании, он все же решил еще раз побеседовать с Уэкопом наедине.

— Весь мир вокруг меня переменился, когда я встретил Джулию, — Хиллиард продолжал с того места, где остановился.

— Джулию? Ты хочешь сказать, что у них есть имена?

— Разумеется, у них есть имена! — Хиллиард на несколько секунд прикрыл лицо ладонями. — Ты ведь просто не понимаешь, Дейв, да? У настоящих девушек есть имена, и у девушек Транс-Порта тоже есть имена. Мою, как выяснилось, зовут Джулия Корнуоллис.

В этот момент Сердженора беспокоили уже две вещи. Пробили корабельные часы, и Уэкоп обратился к команде по обычной системе оповещения. Сообщение гласило: «Сарафанд» практически готов к бета-прыжку к центру Скопления Мартелла. Голос Уэкопа звучал со всех сторон, эхом отдаваясь от стен кают-компании. А по лицу Тода Барроу — выражавшему до этого не слишком затаенную обиду — неожиданно пробежала злорадная усмешка. Она тут же исчезла, но в любом случае в объявлении Уэкопа Барроу явно что-то понравилось.

Инцидент был менее чем незначительным, и Сердженор забыл о нем, как только команды модулей выбрались из-за стола и перешли в тускло освещенную комнату наблюдений на той же палубе. Небрежной походкой, вполне приличествующей ветерану множества таких же звездных прыжков, он двинулся вместе с остальными. Тем не менее он умудрился попасть к обзорным экранам в первых рядах. Наблюдение за МДП в действии, вид внезапно изменившегося звездного неба и мгновенное понимание того, что он пронесся сквозь световые годы со скоростью мысли, — это были лучшие моменты в жизни Сердженора, то, без чего он не мог существовать.

В комнате наблюдения было двенадцать вращающихся кресел — по одному на каждого члена экипажа. Кресла намертво крепились к полу между двумя полусферическими обзорными экранами. На переднем сейчас сияло изображение центра Скопления Мартелла. Полушарие экрана походило на чашу с черным замороженным шампанским с тысячами серебристых пузырьков, замерших в полете. Сердженор с нетерпением ожидал прыжка, пытаясь уловить миг перехода, хотя и знал, что если почувствует что-то, так только собственную смерть.

В первый момент как будто бы ничего не изменилось, потом люди увидели диск нового солнца, заполнивший большую часть экрана.

— Прибыли, — произнес Клиффорд Поллен, признавая, что Уэкоп как всегда благополучно перенес их в намеченную систему. Он был преисполнен тайной благодарности корабельному компьютеру за еще одно удачное перемещение. Поллен по-прежнему собирал материалы для своей предполагаемой книги. Он знал множество легенд о кораблях, которые уходили в бета-прыжке туда, где гравитационные течения закручивались гигантскими водоворотами между галактиками; их уносили чудовищные вихри и выбрасывали в нормальное пространство в точке, весьма удаленной от их места предназначения. Сердженор знал о существовании областей, где межгалактические ветры прорывались сквозь гравитационный щит Млечного Пути, но их месторасположение и границы были четко обозначены на картах. Он не сомневался в благополучном исходе МДП и несколько злорадствовал, ощущая беспокойство Поллена.

Следующие несколько недель корабль будет приближаться к планетам в нормальном пространстве. Затем, где это осуществимо, начнутся исследования с помощью топографических модулей. В зависимости от того, как будут развиваться события, «Сарафанд» проведет целый месяц в данной системе, а ведь еще нужно посетить три другие!

Сердженор с тоской взглянул на чужое солнце и подумал о чудесно долгих зимних вечерах на Земле, о футбольных матчах и об изобилии сигар. О женщинах, накрывающих столы к праздничному ужину. О семьях, собирающихся вместе на Рождество. Он понимал, что решение Уэкопа неверно — не следовало бы продолжать полет.

Он молча встал и направился к своей комнате — крохотному островку одиночества. Не утруждайте себя запиранием дверей — никто из экипажа никогда не зайдет в чужую каюту без приглашения. Прекрасное правило. Он прикрыл дверь, сел и закрыл глаза.

— Слушай меня, — произнес он кодовую фразу соединявшую любого человека из команды корабля с компьютером.

— Слушаю тебя, Дэвид, — мягко откликнулся Уэкоп. Его голос шел непонятно откуда.

— Ты допустил ошибку, включив в программу топографической съемки еще четырех планетных систем.

— Это только твое личное мнение? Или в твоем распоряжении имеются недоступные для меня данные? — голос Уэкопа зазвучал суше, и Сердженор был почти уверен, что компьютер выбрал наиболее саркастический ответ из всех возможных вариантов. Сердженор никак не мог установить точное количество оттенков речи Уэкопа.

— Я рассказываю тебе, как я понимаю ситуацию — сказал он. — Растет переутомление экипажа.

— Это можно было предсказать. Я учел это.

— Ты не можешь предсказывать поведение людей.

— Я и не говорил, что могу предсказывать их реакции, — терпеливо произнес Уэкоп. — Хотя могу заверить тебя, что я взвешиваю каждый фактор, прежде чем принять решение.

— Какой фактор?

Прежде чем компьютер заговорил, возникла едва заметная пауза. Она указывала на то, что Уэкоп счел вопрос некорректным. — Объем космического пространства, исследованный Картографическим Управлением, представляет из себя приблизительно сферу. Поскольку радиус этой сферы увеличивается, площадь ее поверхности…

— Знаю я всю эту чушь, — перебил его Сердженор. — Я знаю, Пузырь увеличивается, работы все время становится больше и больше, соответственно существуют экономические трудности для расширения программы. Я же спрашиваю тебя о человеческом факторе. Что ты сделаешь после того, как постараешься оценить этот фактор?

— Помимо общих основ психологии, доступных мне, я могу сообщить тебе данные по этому вопросу из Заключительных Отчетов Программы за прошлый век. Отчеты только Картографического Управления содержат приблизительно восемь миллионов слов. Военные отчеты, по роду деятельности более обширные, достигают пятнадцати миллионов слов. А кроме того есть доклады различных гражданских агентств, которые…

— Забудь об этом. — Сердженор, осознавая, что его обходят, решил испробовать другой подход. — Уэкоп, я уже давно работаю вместе с тобой на «Сарафанде», достаточно долго для того, чтобы думать о тебе как о человеке. Я хочу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной.

— Прежде чем ты начнешь, Дэвид, ответь, пожалуйста, на два вопроса.

— Разумеется.

— Первый. Откуда у тебя взялась странная мысль, что я легко поддаюсь лести? Второй. Откуда у тебя взялась еще более странная мысль, что приписав мне человеческие качества, ты польстишь мне?

— У меня нет ответа на эти вопросы, — с горечью ответил Сердженор, признавая свое поражение.

— Жаль. Продолжай.

— Что продолжать?

— Ты собирался говорить со мной как мужчина с мужчиной. Я готов.

Почти целую минуту Сердженор так и делал. Потом он иссяк.

— А теперь, когда ты облегчил свою душу, — начал Уэкоп, — пожалуйста, запомни правильную кодовую фразу для прекращения разговора: «Больше не слушай меня».

Поскольку аудиосвязь тут же прервалась, Сердженору снова захотелось выругаться последними словами, но воображение подвело его. Некоторое время он метался по комнате, заставляя себя примириться с тем, что никоим образом не вернется на Землю к Рождеству. Потом он спустился вниз на ангарную палубу и начал проводить системную проверку своего топографического модуля. Вначале он обнаружил, что никак не может сосредоточиться, но потом его профессионализм одержал верх, и несколько часов пролетели незаметно. Когда он выбрался из машины и направился на ленч, ярко светились панели секции «полдень» на круглой палубы, создавая впечатление полуденного солнца. Он сел рядом с Хиллиардом.

— Где ты был? — спросил Поллен.

— Проверял датчики виражей.

— Опять? — Поллен с нескрываемым изумлением изогнул бровь. Его выступающие зубы слегка поблескивали.

— Это удерживает его от греха, — произнес Хиллиард, подмигивая всем остальным.

— Мне никогда не приходилось возиться с поломками на полпути вокруг планеты, — ответил Сердженор, напоминая Поллену об инциденте, который тот стремился забыть. Ловко манипулируя кнопками меню, Сердженор заказал себя еду. Когда его первое блюдо только что появилось из окна башенки раздачи, в кают-компанию вошел Тод Барроу и, оглядев стол, сел напротив него. Барроу, очевидно, занимался в гимнастическом зале, поскольку был одет в спортивный костюм, и от него исходил запах свежего пота. Он с неожиданной и чрезмерной веселостью приветствовал Сердженора.

Сердженор медленно кивнул в ответ.

— Разве душ вышел из строя?

— Откуда я знаю? — Барроу, казалось, удивил такой вопрос.

— Обычно люди ходят в душ после тренировки.

— Черт возьми, только грязнулям нужно постоянно мыться, — синевато-серый подбородок Барроу дернулся в ухмылке, когда его пристальный взгляд остановился на Хиллиарде. — Вдобавок, я принимал ванну вчера вечером. Дома. Вместе с женой.

— Не мешало бы принять еще одну, — пробормотал Сердженор.

Барроу не обратил на него внимания, не отводя глаз от Хиллиарда. — Очень изысканная ванная, да. Золотая. Как раз под цвет волос моей жены.

Сердженор заметил, что Хиллиард, сидевший рядом с ним, отложил вилку и с необычным напряжением уставился на Барроу.

— Кожа у нее тоже золотистого цвета, — мечтательно продолжал Барроу.

— И когда мы вместе пошли в ванную, она стянула волосы золотой лентой.

— Как ее зовут? — неожиданно спросил Хиллиард, удивляя Сердженора.

— Даже водопроводные краны в этой ванной золотые. Золотые дельфины, — лицо Барроу выражало экстаз. — Нам вообще-то не следовало покупать его, но когда мы увидели его в…

— КАК ЕЕ ЗОВУТ?! — Хиллиард вскочил. Его кресло отлетело назад.

— Что случилось, Пинки?

— В последний раз прошу, Барроу — назови мне ее имя. — Щеки Хиллиарда пылали от ярости.

— Джулия, — удовлетворенно объявил Барроу. — Джулия Корнуоллис.

У Хиллиарда отвисла челюсть.

— Ты лжешь.

— Скажите мне, — обратился Барроу к остальным, до этого момента молча наблюдавшим за инцидентом, — разве так разговаривают с товарищем по команде?

Хиллиард наклонился к нему через стол.

— Ты — отъявленный лгун, Барроу.

— Эй, Берни! — Сердженор встал и схватил Хиллиарда за руку. — Остынь немного.

— Ты не понимаешь, Дейв. — Хиллиард вырвал свою руку. — Он утверждает, что у него та же кассета Транс-Порта, что и у меня, но служба обеспечения не поступает так. Они гарантируют, что на корабле имеется только по одной кассете каждого типа.

— Должно быть, они допустили ошибку, — хихикнул Барроу. — Любой может ошибиться.

— Тогда ты можешь вернуть им свою и получить взамен другую.

Барроу решительно покачал головой. — Нет, Пинки, нет. Я счастлив и с этой кассетой.

— Если ты не вернешь ее, я…

— Да, Пинки?

— Я…

— Суп стынет, — как мог громко рявкнул Сердженор. Крупный мужчина с широкой грудью и мощной глоткой — он мог бы перекричать любого, если бы счел это необходимым. — Я не собираюсь ни по какому поводу есть холодный суп. Поэтому мы сейчас спокойно сядем и будем есть молча, как и подобает взрослым мужчинам. — Он поднял кресло Хиллиарда и силком усадил в него молодого человека.

— Ты не понимаешь, Дейв, — прошептал Хиллиард. — Он как будто захватил мой Дом.

Вместо ответа Сердженор указал ему на тарелку, и сам с молчаливой сосредоточенностью принялся за еду.

После «полудня» Сердженор дочитал до конца книгу, некоторое время провел в комнате наблюдений, потом направился в гимнастический зал, где фехтовал с Элом Гиллеспи. Он не видел ни Хиллиарда, ни Барроу, и если вообще вспоминал об инциденте с кассетами, то лишь для того, чтобы поздравить себя с тем, как он удачно привел в чувство обоих мужчин. Спокойный красно-золотистый свет заливал кают-компанию с «запада», когда он вошел и сел. Почти все места были заняты, и работала башенка раздачи — она со свистом проносилась из конца в конец стола по центральному пазу.

Обычно Сердженора чувствовал радость, ужиная в веселой компании, но сегодня это лишний раз напомнило о Рождестве. Ему не удастся провести его на Земле. Унылый новый год начнется без приятных воспоминаний о проводах старого. Он плюхнулся в кресло, заказал стандартный обед и ел его без особого удовольствия. Тут он начал осознавать, что рядом с ним садится опоздавший. Его настроение еще больше ухудшилось, когда он увидел, что это Тод Барроу.

— Извините за опоздание, друзья, — сказал Барроу, — но я вижу, что вы уже начали без меня.

— Мы провели голосование по этому поводу, — огрызнулся Сиг Карлен, — и решили, что именно это ты бы попросил нас сделать.

— Совершенно верно. — Барроу с наслаждением потянулся, не отозвавшись на шпильку. — Я дремал большую часть времени после полудня, поэтому я решил отправиться домой. Повидаться с женой.

Собравшиеся недовольно вздохнули.

— Джулия — девчонка, что надо, — беззаботно продолжал Барроу. Он даже прикрывал глаза, наслаждаясь воспоминаниями. — Посмотришь на ее манеру одеваться, можно подумать, что она работает учительницей в воскресной школе или кем-нибудь в этом роде. Но какое у нее нижнее белье!

Кто-то с другого конца стола понимающе заржал. Сердженор огляделся в поисках Хиллиарда. Тот сидел, молча склонившись над своей тарелкой. Вокруг молодого человека повисла жесткая тишина. Сердженору это очень не понравилось.

Он наклонился к Барроу, твердо встречая его пристальный взгляд.

— Почему бы тебе не передохнуть?

Барроу отрицательно махнул рукой.

— Но ты должен ВЫСЛУШАТЬ меня! Большинство замужних женщин в постели только исполняет свои обязанности, а у моей Джулии есть обыкновение… — Он замолчал, растянув в кривой ухмылке лицо, когда Хиллиард вскочил из-за стола и выбежал из комнаты. — О, посмотрите-ка! Юный Пинки бросил нас как раз тогда, когда я подобрался к самой изюминке. Возможно, он ушел предупреждать Джулию об опасностях супружеской измены. — Взрыв смеха приветствовал это замечание, и Барроу выглядел очень довольным.

— Ты слишком грубо нападаешь на него, — сказал ему Сердженор. — Оставь парнишку в покое.

— Это всего лишь шутка. Ему бы следовало понимать юмор.

— А тебе бы следовало уметь шутить.

По-видимому, удовлетворенный реакцией Хиллиарда, Барроу пожал плечами, тщательно изучая меню на дисплее. Он заказал крабовый суп и ел его медленно, то и дело останавливаясь, чтобы покачать головой и хихикнуть. Сердженор старался подавить раздражение от Барроу за разрушение единства команды, от Хиллиарда за то, что тот позволил себе так глупо выйти из себя из-за такого пустяка вроде кассеты сновидений. Правда, в первую очередь он злился на психологов Управления за то, что они пустили в обращение Транс-Порт, и на Уэкопа, за продление рейса сверх обычного срока. Усилие сдержаться довело его терпение до предела.

Он ковырял остатки мяса, когда нестройный шум голосов внезапно затих. Сердженор поднял глаза и увидел, что в кают-компании неестественно бледного Берни Хиллиарда. Молодой человек обошел стол, и остановился рядом с Барроу. Тот повернулся в кресле.

— Что ты задумал, Пинки? — казалось, Барроу был захвачен врасплох развитием событий.

— Твой супчик, кажется, слегка жидковат, — без всякого выражения произнес Хиллиард. — Как ты думаешь?

Барроу выглядел озадаченным.

— Мне кажется, все в порядке.

— Нет. Он определенно слишком жидкий. Попробуй добавить немного лапши. — Хиллиард извлек откуда-то из-за спины спутанный узел серебристо-зеленой пленки и швырнул ее в тарелку Барроу.

— Эй! Что это? — Барроу уставился на спутанную массу. Внезапно он сам смог дать ответ на свой вопрос. — Это же лента Транс-Порта!

— Правильно.

— Но… — глаза Барроу забегали, когда он пришел к неизбежному выводу. — Это МОЯ лента!

— Опять верно.

— Но это означает, что ты заходил в мою комнату. — Барроу послал возмущенный взгляд остальным, призывая их в свидетели признания Хиллиарда. Потом он подскочил и схватил Берни за горло. Хиллиард попытался вывернуться. Оба упали на пол. Барроу оказался сверху.

— Ты не должен был… входить… в мою каюту! — он продолжал сжимать Хиллиарда за горло. Подкрепляя свои слова, Барроу бил молодого человека головой об пол.

Сердженор из-за стола, поднял ногу и как следует врезал Барроу между лопатками. Барроу рухнул как сноп и с трудом ловил воздух, лежа на боку, пока Сердженор и Войзи поднимали Хиллиарда.

— Бога ради, сделай мне одолжение, Берни, — начал Сердженор. — На будущее, постарайся думать головой, а не…

— Извини, Дейв. — Хиллиард по-детски торжествовал. — Он не имел права…

— Ты не имел права входить в его комнату — на борту корабля это единственное, что нельзя было делать, но ты как раз это и сделал.

— Да, как насчет этого? — вмешался Барроу, с трудом поднимаясь на ноги. — Он нарушил неприкосновенность моего жилища.

— Не так, как ты нарушил мою, — ответил Хиллиард.

— Это была МОЯ лента! — Барроу повернулся и вытащил из тарелки узел, с которого стекали капли. — Как бы то ни было, жир в супе не причинил ей вреда. Я очищу ее и заправлю обратно в кассету.

— Валяй, — Хиллиард уверенно улыбнулся. — Но это тебе не поможет. Первым делом я ее стер.

Барроу выругался и вновь двинулся к Хиллиарду, но несколько человек, не участвовавших в представлении, опрокинули его обратно в кресло. Сердженор почувствовал облегчение, увидев, что мнение общества было на стороне Хиллиарда. Вряд ли ситуация выйдет из-под контроля. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы голоса разделились поровну. Барроу мгновенно ощутил враждебность окружающих и недоверчиво засмеялся.

— Посмотрите-ка на них! Так разораться из-за пустяка! Расслабьтесь, друзья, расслабьтесь! — он бросил серебристо-зеленую пленку обратно в тарелку и сделал вид, что зачерпывает его ложкой. — Эй, хороший супчик, Пинки. Я думаю, что ты нашел наилучшее применение для этих паршивых кассет.

Многие рассмеялись, напряжение мгновенно спало. Барроу так же дурачился в течение всего обеда, произведя на всех великолепное впечатление человека, не способного затаить злобу. Но Сердженор, внимательно наблюдая за ним, четко понимал, что впечатление это кажущееся. Он вышел из-за стола с нехорошим предчувствием некого надвигающегося кризиса.

 

Глава 4

— Слушай меня, — произнес Сердженор в тишину своей комнаты.

— Я слушаю тебя, Дэвид.

— Обстановка ухудшается.

— Это — слишком общее утверждение для того, чтобы иметь какое-либо…

— Уэкоп! — Сердженор глубоко вздохнул, напоминая самому себе, что на компьютер бессмысленно сердиться, с какими бы интонациями машина не говорила. — Я имею в виду психическую усталость человеческой части экипажа. Признаки переутомления становятся все более явными.

— Я уже обратил внимание, что частота пульса увеличилась, а электрическое сопротивление кожи уменьшилось, но только в отдельных случаях. Для тревоги нет повода.

— Он говорит, нет повода для тревоги. Уэкоп, неужели тебе не приходит в голову, что я, человек, могу лучше разбираться в отношениях между людьми? Кроме того, ты никогда не сможешь понять, что происходит у человека в голове, как он вообще мыслит.

— Меня больше интересуют его поступки, но если мне потребуется информация относительно душевного состояния членов экипажа, я могу обратиться к относящимся к данному вопросу обзорам из Заключительных Отчетов Программы за прошлое столетие. Отчеты только Картографического Управления, содержат около восьми миллионов слов. А военные материалы, более обширные из-за…

— Не начинай все сначала. — Сердженора осенила новая мысль. — Предположим, имеется повод для тревоги. Предположим, ситуация действительно начинает выходить из-под контроля. Как бы ты поступил в этом случае?

Голос Уэкопа звучал дружелюбно.

— Я много чего мог бы сделать, Дэвид, но указания таковы: добавить в питьевую воду психотропный препарат. Этого будет вполне достаточно, чтобы восстановить стабильное положение.

— Ты имеешь право вводить людям транквилизаторы в любое время, когда тебе заблагорассудится?

— Нет. Только, когда ИМ заблагорассудится, — и снова Сердженор был почти уверен, что блок интонаций, встроенный в компьютер, использовался для издевательства над ним.

— Даже на мой взгляд это уж слишком. Интересно, сколько человек знает об этом?

— Невозможно подсчитать, сколько человек знает об этом, но я могу предоставить некоторые сведения, касающиеся этого.

— Некоторые сведения…

— Они таковы, что не имеет значения, как долго ты еще собираешься разговаривать. Ты все равно не попадешь на Землю до двадцать пятого декабря.

Сердженор злобно уставился на стену собственной комнаты. — Читаешь, небось, меня, как книгу, не так ли?

— Вовсе нет, Дэвид. Я нахожу чтение книг довольно-таки трудным занятием.

— Уэкоп, ты знаешь, что у тебя отвратительная склонность к высокомерию?

— Имена прилагательные неприменимы в моей… — Уэкоп внезапно замолчал, не договорив фразы. Насколько Сердженор знал, раньше за ним никогда такого не водилось. После паузы голос изменился. Теперь он звучал и обеспокоенно. — Пожар на ангарной палубе.

— Опасный? — Сердженор начал быстро натягивать ботинки.

— Концентрация дыма умеренная. Я только что локализовал очаг. Короткого замыкания не зарегистрировано. Ситуация полностью находится в пределах возможностей моих автоматических систем.

— Я спущусь вниз и посмотрю, — сказал Сердженор, слегка расслабившись, поскольку угроза серьезной катастрофы практически миновала. Он задвинул дверь комнаты и побежал к главному лифту, спустился вниз и бросился к первой ступеньке лестницы, ведущей на ангарную палубу. Лестница была заполнена людьми, которые старались выяснить, что же произошло. Круглую ангарную палубу заволакивал маслянистые клубы дыма, скрывавшие очертания шести топографических модулей в боксах, но Сердженор войдя, сразу увидел, что решетки на потолке эффективно втягивают его. Не прошло и минуты, как дым исчез. Только отдельные струйки поднимались из ящика, стоящего на одном из верстаков.

— Я отключил пожарную сигнализацию, — объявил Уэкоп. — Закончите тушение вручную.

— Посмотрите-ка сюда, — Войзи первым добрался до верстака и подобрал маленький лазерный нож. Он лежал, повернутый лучевой головкой к еще тлеющему ящику, в котором хранилась замасленная ветошь. — Кто-то оставил этот резак включенным. — Он с любопытством осмотрел инструмент. — Опасная штучка. Ограничитель дальности сломан. Это и привело к пожару.

Пока кто-то приводил в действие огнетушитель, Сердженор забрал у Войзи нож и внимательно осмотрел его. У Сердженора сложилось впечатление, что плата управления дальности отсутствовала вовсе не случайно. Существовало и другое странное обстоятельство. Горевший ящик с отходами был прикреплен скобами к ножке верстака так, что его невозможно было сдвинуть с места. Все это выглядело, как будто кто-то НАРОЧНО пытался устроить пожар. Но ведь ни один здравомыслящий человек не сделал бы этого. Космический корабль предназначен для того, чтобы оберегать жизни людей от любых капризов пространства. Чтобы кто-нибудь жаждал повредить «Сарафанд»… Немыслимо…

— Думаю, нам повезло, — сказал Войзи. — Никакого ущерба.

Тотчас же заговорил Уэкоп.

— Осмотрите эти остатки, джентльмены. Состав воздуха на ангарной палубе поддерживался с помощью электроники Модулей Один, Три и Шесть. Все подвергшиеся действию огня элементы следует тщательно осмотреть на предмет порчи, затем очистить и произвести проверку работоспособности. Я предлагаю вам сразу же приступить к работе. В противном случае возможна задержка предстоящей съемки.

Несколько человек недовольно вздохнули, но Сердженор полагал, что хоть какая-нибудь настоящая работа большей части экипажа будет только в удовольствие. Это событие нарушило все корабельное расписание и дало людям приятное ощущение собственной полезности. Отложив на время мысли о возможной причине пожара, Сердженор присоединился к работающим и провел два часа, проверяя электронное снаряжение. Топографические модули сконструированы таким образом, что ремонт, как правило, сводится к замене нефункционирующих деталей. Поэтому даже относительно необученные люди могут поддерживать такие аппараты в рабочем состоянии. Уэкоп, как всегда, принимал участие в ремонте и контролировал общий ход работ. Его дальнодействующие диагностические микроскопы, вмонтированные в потолок, время от времени перемещались и проецировали на большие экраны сильно увеличенные изображения поврежденных участков проводов.

К тому времени, когда кухня-автомат приготовила ужин, Сердженор чувствовал сильную, но приятную усталость. Он успокоился увидев, что тарелки с едой без каких-либо эксцессов проследовали между Хиллиардом и Барроу. Когда все поели, большая часть личного состава отправилась смотреть голографическую пьесу. Сердженор выпил две большие порции виски и обнаружив, что его ностальгия по Рождеству на Земле угрожающе растет, рано отправился спать.

Он проснулся поздним утром. Сердженор тут же расслабился снова, осознав, что сегодня суббота и он может не идти на службу. Его проект для новой аудитории университета находился в той самой пленительной, занимающей все мысли стадии, когда все подробности мог видеть он один. Сердженор по собственному опыту знал, что уик-энд полного отдыха позволит ему приступить к работе даже с большим энтузиазмом, если это возможно. Блаженство перезвоном серебряных колоколов наполнило его сознание. Он повернулся в постели и потянулся к Джулии.

Он ощутил минутное разочарование, обнаружив, что ее нет рядом. Потом до него донесся из кухни аромат свежесваренного кофе. Сердженор спрыгнул с постели, потянулся и голым зашлепал умываться. С минуту он постоял, рассматривая ванную с кранами в форме золотых дельфинов. Он решил принять душ в соседней секции из матового стекла. За окнами ванной комнаты, как залитый солнцем снег, мерцали цветы вишни, и где-то вдали полный энтузиазма садовник, выполняя первый весенний обряд, косил лужайку.

— Дейв? — голос Джулии был еле слышен за шумом воды. — Ты уже встал? Кофе хочешь?

— Пока нет, — Сердженор улыбнулся самому себе, вступая под теплые струи душа. — Здесь нет ни одного полотенца, — крикнул он. — Принеси мне полотенце.

Спустя минуту в ванную комнату вошла Джулия с полотенцем в руке. На ней был желтый, свободно подвязанный халат, а ее золотистые волосы стянуты на затылке золотой лентой. Сердженор как будто впервые увидел и удивился ее хрупкой красоте.

— Я уверена… — Джулия окинула взглядом ванную и замолчала, заметив множество полотенец на стенных вешалках. — О, Дейв! Что за идея заставлять меня подниматься по лестнице?

Сердженор усмехнулся ей.

— Не догадываешься?

Она окинула взглядом его упругое тело.

— Кофе готов.

— А я еще нет. Заходи — вода чудесная.

— Обещай, что не намочишь мне волосы! — сказала она с притворной неохотой, составлявшей часть их любовной игры.

— Обещаю.

Джулия развязала халат, позволив ему соскользнуть с плеч на пол, и шагнула к нему под душ. Сердженор обнял ее и в следующую минуту почувствовал, что очистился от всех желаний одиночества, которые космонавт обречен копить в течение долгих месяцев полета.

Позже, когда они уже завтракали, он гнал от себя непрошеная мысль: Если я — архитектор, если я действительно архитектор, так откуда я знаю, что чувствует космонавт?

Он смотрел на Джулию с какой-то печальной озадаченностью, и его начало беспокоить мягкое давление на шею сзади. Как если бы там была прижата подушка. Он поднял голову, недоуменно оглядел скудную меблировку своей комнаты в жилых отсеках «Сарафанда» и отшвырнул подушку в сторону. Там лежал плоский серебристый диск плейера Транс-Порта.

Сердженор взял диск. Одна часть его сознания пыталась разгадать загадку появления диска, в то время как другая горестно вопрошала непонятно кого: Джулия, Джулия, ну почему же тебя нет на самом деле?

Он как можно быстрее оделся, вышел из комнаты и почти дошел до трапа, ведущего вниз в кают-компанию, когда почувствовал, что его толкают в бок. В возмущении обернувшись, он увидел Виктора Войзи — сердитого и неестественно бледного. Сердженор было выругался, но тут заметил, что Войзи тоже несет кассету Транс-Порта.

— Что случилось, Вик? — спросил Сердженор. Мысли его по-прежнему были затуманены образами прошедшей ночи.

— Кто-то подсунул мне кассету, вот что случилось. Я убью этого ублюдка, когда выясню, кто он, — Войзи тяжело дышал.

— Подсунул тебе кассету?

— Именно это я и сказал! Кто-то вошел ко мне в комнату, взял мою собственную кассету и вставил в плейер другую.

Сердженор похолодел от нехорошего предчувствия.

— Что за кассету тебе подсунули? Смог бы ты узнать ее?

— Думаю, это кассета молодого Хиллиарда. Мне показалось, что девушка… — Войзи заметил диск в руке Сердженора и запнулся. — Что происходит, Дейв? Мне казалось, ты не пользуешься ими.

— Я-то не пользуюсь, но тем не менее тот же шутник подложил ее мне под подушку.

— Тогда это, наверное, моя кассета.

— Нет. Хиллиарда.

Войзи выглядел озадаченным.

— Но ведь каждой кассеты должно быть только по одной.

— Так и мне говорили, — с этими словами Сердженор направился вниз по трапу в кают-компанию. Войзи последовал за ним. Большая часть экипажа уже собралась там. Все стояли группками на «восточном» конце комнаты, но внимание Сердженора сконцентрировалось на груде серебристых дисков, возвышавшейся в центре стола. Его предчувствие превратилось в яростную уверенность.

— Привет, Дейв, Виктор, — произнес Поллен. — Я вижу, что и с вами это тоже проделали. Добро пожаловать в клуб.

— Как вам нравится эта кампания? — нервно хихикнув, спросил Гиллеспи. Ламеру мельком взглянул на него. Его карие глаза даже как-то выцвели.

— Это не смешно, Эл. Я не пользуюсь кассетами, а кто-то проник в мою комнату, в мою, можно сказать, святая святых, и мне это совсем не нравится.

— Если у всех были одни и те же кассеты, это значит, что кто-то взял кассету Берни Хиллиарда из его комнаты и сделал десяток или около того копий.

— Я думал, что конструкция кассет предохраняет их от копирования.

— Так и есть, но человек с соответствующим образованием мог бы сделать это.

— Кто?

Сердженор мельком оглядел комнату. Лишь один человек остался в стороне от обсуждения. Он сидел за столом, со старательным равнодушием вынимая из окна башенки раздачи тарелку яичницы с ветчиной. Сердженор подошел к нему. За ним последовали и остальные.

— Барроу, ты зашел слишком далеко, — начал Сердженор.

Барроу поднял брови в вежливом удивлении.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, старина.

— Ты все прекрасно понимаешь. Оставляя в стороне нарушение неприкосновенности жилища, я намерен доложить о том, что ты совершил на борту корабля умышленный поджог. И ты за это сядешь.

— Я?! — Барроу выглядел возмущенным. — Я никогда ничего не поджигал. Зачем бы мне делать это?

— Для того, чтобы заставить всех спуститься в ангар, а ты смог бы стянуть Транс-Порт Берни, снять копии с пленки и незаметно подсунуть их во все каюты.

— Ты спятил, — насмешливо ответил Барроу. — На этот раз я тебя прощаю, но в следующий раз, когда ты предъявишь подобное обвинение, постарайся представить какие-нибудь доказательства.

— Я представлю доказательства прямо сейчас, — сказал ему Сердженор. — Уэкоп постоянно контролирует все наши передвижения, хотя в наши контракты вписано, что записи не будут воспроизводиться за исключением случаев, касающихся безопасности корабля либо уголовного расследования — а данное событие подходит под оба определения. Я сейчас же вызываю Уэкопа.

— Погоди-ка! — Барроу встал, распростер руки и дернул синевато-серым подбородком в одной из своих кривых ухмылок. — Ради бога, я — не преступник. Вы что, парни, шуток не понимаете?

— ШУТКА! — Войзи отпихнул Сердженора и обеими руками сгреб Барроу за рубашку. — Что ты сделал с моей кассетой?

— Я отложил ее для тебя. Она в безопасности. Не переживай, слышишь? — Барроу занервничал.

— Пусть катится отсюда. Это все равно ничего не решит, — сказал Сердженор. Он с удивлением отметил, что главной заботой Войзи оказалась сохранность его собственной кассеты Транс-Порта.

Барроу дрожащими руками расправил рубашку.

— Послушайте, парни. Извините, если я огорчил вас. Это всего лишь…

— Черт побери, какой же в этом смысл? — Войзи был не удовлетворен, его песочно-рыжие брови нахмурились, почти скрыв глаза. — Зачем ты это сделал?

— Я… — Барроу запнулся, и в его глазах вспыхнул отблеск триумфа, когда в комнату вошел Хиллиард. Берни выглядел розовым, расслабленным и счастливым.

— Извините за опоздание, друзья, — улыбнулся он. — Я так хорошо провел эту ночь, что сегодня утром мне просто не хотелось просыпаться. А что здесь происходит? — Он с любопытством посмотрел на присутствующих.

— Тебе следует знать об этом, — пророкотал Войзи. — Наш товарищ Барроу, здесь…

Сердженор схватил его за плечо.

— Минутку, Вик.

Войзи нетерпеливо стряхнул его руку.

— …Вчера вошел в твою каюту, взял твой Транс-Порт, снял с него дюжину копий и рассовал всем нам под подушки. Прошедшей ночью все мы их просмотрели. Вот что здесь происходит, Берни.

Хиллиард передернулся, как от удара. Румянец на его щеках побледнел. Он уставился на энергично кивающего Барроу, а потом повернулся к Сердженору.

— Это правда, Дейв?

— Правда, — Сердженор посмотрел юноше в глаза, вспомнил, как обнаженная Джулия стояла рядом с ним под теплыми струями воды, и отвел взгляд, чувствуя себя в чем-то виноватым. Хиллиард оглядел остальных, качая головой и шевеля губами. Все переминались с ноги на ногу, не желая встречаться с ним взглядом.

— Можно сказать, я вам оказал любезность, — настаивал Барроу. — Такие девушки, как эта Джулия, ДОЛЖНЫ БЫТЬ общественной собственностью.

Войзи встал позади Барроу и резким движением схватил того за руки.

— Давай, малыш, — скомандовал он Хиллиарду. — Расквась ему физиономию. Бери мой гаечный ключ и дай ему как следует — он этого вполне заслуживает.

Барроу изо всех сил пытался освободиться, но Войзи легко удерживал его. Хиллиард с суровым лицом придвинулся к нему поближе и сжал кулаки. Сердженор понимал, что должен вмешаться, но тем не менее чувствовал, что у него нет желания делать это. Хиллиард с неторопливостью ритуала измерил расстояние, отвел кулак, заколебался и… отвернулся.

Войзи почти упрашивал его.

— Давай, малыш. Ты имеешь право.

— Зачем мне это? — губы Хиллиарда растянулись в улыбку, и Сердженор не поверил своим глазам. Улыбка слишком была похожа на настоящую. — Тод прав. Парень будет выглядеть скупердяем, если не захочет поделиться хорошенькой шлюхой с друзьями.

Но Джулия не такая! Хотелось крикнуть Сердженору. Им овладело возмущение, и он чуть было не высказал его вслух. Затем он понял, что чуть было не выставил себя дураком. Они говорили не о настоящей женщине в желтом и золотом, сидевшей рядом с ним за завтраком и улыбавшейся общим воспоминаниям. Предметом обсуждения был просто комплекс знаков на магнитной ленте.

— Отпустите его, — попросил Хиллиард, усаживаясь за стол. — Ну, что сегодня на завтрак? После такой ночи я должен солидно подкрепиться. Понимаете, что я имею в виду? — он подмигнул соседу. Сердженор с неожиданной и необъяснимой неприязнью посмотрел на Хиллиарда и повернулся к Барроу.

— Тебе это так просто не сойдет с рук, — сказал Сердженор и, переполненный непонятной ему самому яростью, вышел из-за стола и направился в одиночество своей каюты.

— Слушай меня.

— Я слушаю тебя, Дэвид.

Сердженор неподвижно лежал на кровати, пытаясь привести в порядок мысли. — Я официально докладываю, что вчерашний пожар на ангарной палубе устроил Тод Барроу. Преднамеренно. Он только что признался в этом. — Сердженор продолжил описание событий насколько мог объективно.

— Я понял, — прокомментировал Уэкоп, когда он закончил. — Ты полагаешь, что между Барроу и Хиллиардом могут быть осложнения в дальнейшем?

— Я… — Сердженор обдумывал другой аргумент за досрочное прекращение работ, но подобные вещи никогда не проходили с Уэкопом. — Я надеюсь, что никаких трений больше не будет. Мне кажется, что они выпустили пар.

— Спасибо, Дэвид, — после непродолжительного паузы Уэкоп продолжал. — Тебе будет интересно узнать, что я решил закончить полет. Это означает, что ты сможешь вернуться на Землю до двадцать пятого декабря, как и хотел.

— Что?

— Тебе будет интересно узнать, что я решил…

— Не начинай все сначала. Я понял. — Сердженор сел в кровати, боясь поверить услышанному. — Что заставило тебя передумать?

— Обстоятельства изменились.

— Какие?

Вновь наступила тишина.

— Барроу куда более непредсказуем, чем тебе кажется, Дэвид.

— Продолжай.

— Он нарушил мою память и логику. Я думаю, необходимо вернуться на ближайшую региональную базу, чтобы внести некоторые исправления, которые я не могу осуществить самостоятельно. А сделать это нужно, как можно скорее.

— Уэкоп, я не понимаю тебя. — Сердженор уставился в потолок. — Что же Барроу натворил на самом деле?

— Он сделал тринадцатую копию с кассеты Хиллиарда и ввел ее ко мне в память.

Сердженору это показалось почти непристойностью.

— Но… Я не думал, что такое возможно.

— Для должным образом квалифицированного человека вполне возможно. В будущем Картографическое Управление введет верхний предел знаний в определенных областях для экипажей топографических модулей. Также, вероятно, прекратят эксперимент с Транс-Портами.

— Это судьба, — медленно сказал Сердженор, все еще стараясь постичь скрытый смысл сообщения. — Я имею ввиду, что совместима ли была пленка хотя бы с твоим внутренним языком?

— В значительной степени. Я — очень универсальный, что в данном случае — слабость. Например, я решил отменить дополнительную часть программы… но я не совсем уверен в том, что мое решение основано исключительно на логике.

— Мне оно кажется совершенно логичным. Такая опасная личность как Барроу нуждается в лечении и как можно быстрее.

— Правильно, но я ведь предупрежден об опасности. Это значительно уменьшает возможность причинения вреда. Может быть дело в том, что теперь я понимаю твое желание вернуться домой, и это влияет на меня нелогичным образом.

— Это совершенно исключено, Уэкоп. Поверь мне, это единственный предмет, о котором я знаю больше тебя, — Сердженор встал с кровати и пошел к дверям. — Ты не возражаешь, если я сообщу эту новость экипажу до того, как ты сделаешь объявление сам?

— У меня нет возражений, если ты не будешь обсуждать настоящие причины данного решения.

— Идет, — Сердженор уже открывал дверь, когда Уэкоп вновь заговорил.

— Дэвид, пока ты не ушел… — бестелесный голос странно колебался, — …данные на ленте Хиллиарда… это точное изображение взаимоотношений мужчины и женщины?

— Они весьма идеализированы, — медленно выговорил Сердженор, — но они могут быть и такими.

— Понимаю. Как ты думаешь, Джулия действительно существует где-нибудь?

— Нет. Только на пленке.

— Дэвид, для меня все существует только на пленке.

— К сожалению, ничем не могу тебе помочь, Уэкоп, — Сердженор оглядел металлические стены. Позади каждой из них дремали мириады элементов нервной системы Уэкопа. Им овладело странное чувство — жалость, пополам с отвращением. Он пытался придумать какие-нибудь дружеские и значительные слова, но то, что у него вырвалось прозвучало совершенно неподходяще и даже несколько банально.

— Тебе лучше забыть о ней.

— Благодарю за совет, — ответил Уэкоп, — но у меня идеальная память.

Это невероятно, подумал Сердженор, задвигая за собой дверь комнаты, и поспешил в направлении кают-компании, собираясь поделиться с кем-нибудь хорошими новостями.

Как это и бывает с людьми, образ Джулии Корнуоллис уже вытеснялся из его сознания приятными мыслями о чудесных долгих зимних вечерах на Земле, о футбольных матчах, об изобилии сигар, о женщинах, накрывающих столы к праздничному ужину, и о семьях, собирающихся вместе на Рождество.

 

Глава 5

Майк Тарджетт угрюмо вглядывался в передние обзорные экраны Модуля Пять. Машина передвигалась по ровной коричневой пустыне в метре от поверхности. Съемка шла на максимальной скорости. Кроме султана пыли, непрерывно клубившегося за аппаратом, на всей Хорте-7 нигде не было ни единого признака движения. И никаких признаков жизни.

— Восемь мертвых миров подряд, — проворчал он. — Почему мы никогда не находим жизнь?

— Потому что мы работаем на Картографическое Управление, — разъяснил Сердженор, усаживаясь поудобнее в соседнем кресле модуля. — Если бы это был обитаемый мир, нам бы не позволили разъезжать здесь так, как мы это делаем.

— Я знаю, но мне хотелось бы иметь хоть какую-то возможность установить контакт с кем-нибудь. Какая разница, с кем.

— Я бы посоветовал тебе, — миролюбиво произнес Сердженор, — поступить в Дипломатическое Управление. — Он закрыл глаза с видом человека, готового вот-вот погрузиться в сладкий послеобеденный сон.

— Какие там требования? Я-то знаю только топосъемку да чуть-чуть астрономию.

— У тебя есть главное — способность говорить длительное время и не сказать ничего.

— Благодарю. — Тарджетт обиженно взглянул на расслабленный профиль старшего товарища. Он со все возрастающим уважением относился к Сердженору и к его длительному опыту работы в Управлении. В то же время он совсем не был уверен в том, что ему самому хотелось бы повторять карьеру Сердженора. Находить удовольствие в бесконечной смене холодных чужих миров… Нет, здесь требовался особый склад мышления, и Тарджетт был почти уверен в том, что таковым не обладает. Перспектива состариться в Управлении наполнила его холодным смятением. Он надеялся быстро сделать деньги и уволиться, пока он еще достаточно молод для того, чтобы наслаждаться их тратой. Он даже уже решил, где будет жить в свое удовольствие.

Следующий отпуск он собирался провести на Земле и попытать счастья на каких-нибудь легендарных конных скачек. Азартный человек мог без труда найти возможность сыграть в любом казино, в любом обитаемом мире Федерации, но конные скачки представляли особый случай. К настоящему времени они проходили только на исторических дорожках Санта-Анито или Эскота…

— Дейв, — задумчиво произнес он, — ты ведь уже работал в Управлении в те далекие времена, когда модулям разрешалось нарушать порядок топографической съемки и последние пятьсот километров лететь к кораблю наперегонки?

Веки Сердженора слегка дрогнули.

— Далекие времена? Это было всего лишь пару лет назад.

— Для нашего дела — это давно.

— Мы обычно возвращались к кораблю наперегонки, но в один прекрасный день случилась беда. Потом ввели особое предписание и гонки запретили. — Сердженор говорил вполне дружелюбно, но было очевидно, что ему хочется спокойно подремать после обеда.

— Ты когда-нибудь зарабатывал на этом деньги? — упорствовал Тарджетт.

— Каким образом?

— Держал пари на победителя?

— Это не сработало бы, — Сердженор театрально зевнул, подчеркнув этим нежелание продолжать беседу. — У каждого модуля абсолютно одинаковые шансы

— один из шести.

— Не АБСОЛЮТНО одинаковые шансы, — продолжал Тарджетт, пытаясь заинтересовать Сердженора. — Мне удалось узнать, что допускается разброс до тридцати километров, когда Уэкоп сажает «Сарафанд» на полюсе. А если погрешность была бы допущена сразу на обоих полюсах? Тогда у одного из модулей оказалось бы преимущество в шестьдесят километров перед противоположным. Все, что следует сделать — заключить выгодное пари…

— Майк, — устало перебил его Сердженор, — ты когда-нибудь остановишься? Подумай, если ты сделаешь из этой затеи законное коммерческое предприятие, то ты так разбогатеешь, что тебе не нужно будет играть на деньги.

Тарджетт смутился.

— Что общего у богатства с игрой на деньги?

— Я полагал, что тебе нравится зарабатывать деньги именно игрой.

— Ладно, спи, Дейв. Извини, что побеспокоил тебя, — Тарджетт закатил глаза к потолку, угомонился, а затем снова сердито уставился на передние экраны. Справа приблизительно километрах в десяти появилась невысокая холмистая гряда. Во всех остальных направлениях расстилалась все та же невыразительная коричневая пустыня Хорты-7. Он поудобнее устроился в кресло и с четверть часа сидел неподвижно. Неожиданно компьютер модуля, который в действительности являлся элементом Уэкопа, заговорил.

— Поступают необычные данные, — пробубнил он. — Поступают необычные данные.

— Компьютер Пять, пожалуйста, подробности, — оживился Тарджетт. Он слегка подтолкнул Сердженора локтем и очень удивился обнаружив, что этот крупный мужчина уже давно не спит.

— Курс два-шесть, расстояние восемьдесят два километра. Ряд металлических предметов на поверхности планеты. Длина каждого предмета приблизительно семь метров. Первоначальная оценка количества — триста шестьдесят три штуки. Концентрация и расположение металлических элементов, а также анализ отраженного излучения указывает на машинную обработку.

У Тарджетта сильнее забилось сердце.

— Ты слышал, Дейв? Как ты думаешь, что это означает?

— Мне кажется, твое желание исполнилось. Это могут быть только предметы искусственного происхождения, — голос Сердженора не выдавал возбуждения, но Тарджетт заметил, что теперь тот сидит совершенно прямо, как будто производит проверку курса. — Согласно данным компьютера они, видимо, находятся вон за теми холмами справа.

Тарджетт внимательно изучал склоны, медленно проплывающие перед глазами. Очертания холмов слегка дрожали в знойной полуденной дымке.

— Здесь все выглядит безжизненным.

— Планета мертва. Иначе Уэкоп заметил бы что-нибудь во время предварительной съемки с орбиты.

— Ладно, давай съездим туда и посмотрим.

Сердженор покачал головой.

— Уэкоп не согласится на отступление от установленного порядка съемки до тех пор, пока не возникнет прямой опасности для людей. Его карта планеты будет искажена, а поскольку речь идет о корабле Картографического Управления, карта является самым важным фактором практически в любой ситуации.

— ЧТО? — Тарджетт нетерпеливо дернулся в кресле. — Мне плевать на карты этой несчастной планеты. Разве мы обязаны ехать прямо и не обращать внимания на настоящую археологическую находку, если она находится чуть в стороне от нашего маршрута? Знаешь, Дейв, если вы с Уэкопом или кто-нибудь еще думает, что я собираюсь… — Он замолчал, заметив улыбку Сердженора. — Ты опять меня разыгрываешь, да?

— Ага. С тобой трудно удержаться от этого, — слегка самодовольно сказал Сердженор. — Не беспокойся. Мы не проедем мимо находки. Нас не прочили в археологи, но в правилах съемки существует положение для случаев такого рода. Как только мы вернемся на «Сарафанд», Капитан Уэкоп вышлет пару модулей для более детального осмотра.

— Пару модулей? И внутри никого не будет?

— Если Уэкоп сочтет это важным, он может посадить сюда корабль.

— Но это ДОЛЖНО оказаться важным. — Тарджетт беспомощно взмахнул рукой в направлении проплывающих справа холмов. — Сотни предметов искусственного происхождения просто лежат себе на поверхности. Что бы это могло быть?

— Почем я знаю? Может, здесь когда-то опустился корабль, вероятно, для ремонта, и выгрузил ненужные канистры.

— О? — такое прозаическое объяснение явно не приходило Тарджетту в голову, и он изо всех сил старался скрыть разочарование. — Недавно?

— Зависит от того, что ты подразумеваешь под словом недавно. «Сарафанд» — первый корабль Федерации, попавший в систему Хорты. И прошло семь тысяч лет или еще больше с тех пор, как Империя Белых покинула этот регион, поэтому…

— Семь тысяч лет!

На секунду у Тарджетта закружилась голова, и это странным образом напомнило ему об ощущении, испытанном лишь однажды, в тот момент, когда он, проигрывая на игровом столе в Парадоре, отказался удвоить ставки на восьмом броске. Найденные предметы представляли из себя новую и приносящую куда больше удовлетворения форму азартной игры — игры, где ставкой были одинокие часы скуки, пока человек проносился по поверхности мертвых планет. Выигрыш же нес изменение взглядов на мир, можно сказать даже, нечто вроде рукопожатия призрака чужого существа, искавшего дороги сквозь космические гравитационные потоки еще до того, как на Земле были построены первые пирамиды. Неожиданно для себя Тарджетт впервые обрадовался, что нанялся на работу в Картографическое Управление. Тут же дала о себе знать новая тревога. А вдруг его не возьмут в группу исследования находки?

— Дейв, — осторожно начал он, — по какому принципу Уэкоп будет отбирать модули, которые вернутся сюда?

— Как всякий компьютер, — Сердженор криво усмехнулся. — Для незапланированных вылазок он предпочитает использовать модули, наименее выработавшие ресурс двигателя, а наша развалина пригодна лишь для…

— Не может быть! В следующем месяце всесторонний капитальный ремонт.

— На следующей неделе.

— Это слишком долго, — с горечью признал Тарджетт. — Два модуля из шести. Шансы два против одного не в мою пользу, а я просто не могу отказаться от этого. С моим везением, я бы… — Он замолк, увидев, что лицо Сердженора медленно расплывается в улыбке.

— Можно мне внести предложение? — Сердженор смотрел прямо перед собой. — Вместо того, чтобы рассиживаться здесь, подсчитывая шансы, почему бы тебе не одеть легкий скафандр и не прогуляться к вон тем холмам? Таким образом…

— ЧТО? Мы можем это сделать?

Сердженор вздохнул. Новичок, как всегда, признался в собственном невежестве.

— Еще я бы предложил тебе прочитать правила топографической съемки, когда вернешься обратно на корабль. Каждый спецкостюм рассчитан на пять-десять часов работы в открытом космосе именно для такого рода ситуаций.

— Брось ты всю эту чепуху, Дейв. Я могу выучить правила наизусть несколько позже. — Растущее возбуждение Тарджетта пересилило его уважение к опыту Сердженора. — Уэкоп позволит мне покинуть модуль и взглянуть на… что бы там не оказалась?

— Логика подсказывает, что да. Ты мог бы представить ему телерепортаж с устными комментариями, а я пока отгоню наш модуль назад к кораблю по примеру остальных. За тобой нужно будет возвращаться только одному модулю. А если твой доклад покажет, что находка стоит того, «Сарафанд» просто сядет здесь. Тогда вообще не потребуется дополнительного времени для модулей.

— Давай поговорим с Уэкопом прямо сейчас.

— Ты уверен, что хочешь сделать это, Майк? — сейчас глаза Сердженора смотрели серьезно и испытующе. — Я чувствую ответственность за тебя — ты работаешь со мной в этом рейсе, а у Картографического Управления есть профессиональная болезнь — пускать все на самотек, да и мы сами быстро начинаем думать о планете просто как о серии красивых картинок на экране.

— К чему ты…

— Нас настолько приучили сидеть в креслах, не прилагая особых усилий, что мы ВСЕ доверили машинам. Это означает одно: сколько бы ты не ПРЕДСТАВЛЯЛ в воображении десятикилометровую прогулку — это не подготовит тебя к настоящему делу. Вот почему Уэкоп еще не перехватил инициативу и не приказал одному из нас исследовать эти предметы. Управление не нуждается в том, чтобы человек ходил в одиночку пешком по неизученной местности.

Тарджетт фыркнул и нажал на переговорную кнопку, напрямую соединяясь с Уэкопом.