Приглашение на party застает Веру врасплох. Спасибо, но… Никаких «но»! Мы с трудом нашли удобный день, и вы как преподаватель должны быть с нами! Кэтрин сверкает очками, будто сама – учитель, делающая внушение ученице, которая намылилась профилонить утренник. И Вера обещает подумать. Не хочется ей никаких party, наверняка она будет чувствовать себя неприкаянно и тоскливо. С другой стороны, как откажешься? Отношения со «сборной» и так оставляют желать, о чем ей уже намекало руководство. Поменьше, дескать, формальностей, смелее идите на контакт, цивилизованные люди поймут и оценят!
О формальностях она вспоминает в «Марабу», куда забегает пропустить коктейль для храбрости. На втором коктейле за столик подсаживается Белый – это прозвище одного из завсегдатаев, чьи волосы обесцвечены матушкой-природой; и брови у него блондинистые, и редкие усики, которые он мочит в пиве. Белый уже получил однажды отпор и теперь просто разгоняет скуку в ее компании. А в голове Веры зреет план. Ей (это было оговорено) не возбранялось прийти на мероприятие с бой-френдом, а в отсутствии Коли-Николая какая разница – с кем идти? Опять же, притязания итальянского мачо будут пресекаться на корню, да и вообще дама в сопровождении – это не одинокая дама.
– Потусоваться с иностранцами? Можно, тут сегодня нечего ловить… – Белый плотоядно ухмыляется. – А что потом?
– Суп с котом. Тебе мало халявной выпивки?
– Маловато…
– Тогда приударь за кем-нибудь. Хочешь трахнуть мадам из Бельгии?
– Из Бельгии? Можно, конечно… Она ничего?
– Для этих целей годится. Трахни ее. Затрахай до смерти, ты же крутой по этой части?
Следует очередная ухмылка.
– Пока не жаловались…
Второй коктейль утверждает ее в правильности решения. Удастся ли Белому затащить в постель Мелани – еще вопрос, а Вера в присутствии соотечественника будет чувствовать себя увереннее.
Правильность решения подтверждает разочарование на физиономии Марко. Тот вырядился по случаю в черные обтягивающие штаны, в такую же рубашку, повязал красный шейный платок, но должного эффекта не получилось. Марко обиженно поглядывает на Веру: мол, на кого меня променяла, глупая? А Белый, косясь на него, вопрошает на ухо:
– Он не педик, случаем?
Вера хохочет, не скрывая веселья, и тоже на ухо отвечает:
– Ты угадал!
Они переговариваются вполголоса, подчеркивая собственную независимость, и Вере это приятно. Белый вообще держится уверенно: в ухе серьга, на лице усмешка, в глазах – нахальство. Он берет с уставленного спиртным стола бокал шампанского, опрокидывает одним махом, после чего озирает сообщество.
– Ты кого имела ввиду? Насчет потрахаться. Пухленькую?
– Йес. Нравится?
– Вполне, вполне… Ладно, еще не вечер.
И он опять пьет.
Кэтрин исполняет роль метрдотеля, за официанта – Вальтер, который приносит с кухни большую кастрюлю. Из-под крышки вырывается ароматный парок, и Кэтрин торжественно объявляет:
– Первое блюдо называется: уайт вурст!
– Вайс вурст, – поправляет официант. – Белые сосиски, это баварская кухня. Трудно было их найти, нашел только в немецком ресторане.
– Белый, это твое блюдо! – прыскает Вера. – Они белые, как ты!
Вальтер объясняет нюансы употребления, дескать, белые сосиски не кипятят, они нагреваются в горячей воде, после чего их следует аккуратно очистить от шкурки. Для этого делают продольный надрез, прижимают шкурку ножом, и вилкой откатывают сосиску.
Участники party возятся с ножами и вилками, пыхтя над разделкой бледных, как бледная спирохета, баварских колбасок; лишь Белый отдает должное горячительным напиткам.
– Надо идти по повышению градуса, – говорит он со знанием дела и хватает фужер с красным вином. – Фу, кислятина… А водка есть? Ага, имеется! Ну, за вурст или как их там!
Опрокинув рюмку, Белый не утруждает себя возней с приборами, съедает сосиску с кожурой. Вере тоже надоедает многотрудный процесс, и она макает в горчицу неочищенную сосиску. Ей уже понятен желудочно-кишечный принцип единения: будут угощать национальными блюдами. Клей, соединяющий «сборную Европы», это банальная жратва, праздник живота – их главный праздник.
Взяв в руки меню, она видит следующим пунктом пиццу. Официант – Марко, он называет блюдо пицца-«Маргарита», каковая заранее нарезана аппетитными секторами. Однако Белый презрительно отворачивается от подноса.
– Не буду есть из рук педрилы… – бормочет он, направляясь к столу с напитками. А к Вере приближается Вальтер, которому очень жаль своего знакомого, разнесчастного Курта – тот, оказывается, покупает рыбу и ягоды у придорожных торговцев, то есть питается абы как. Вера уже не вздрагивает, как раньше, она не видит здесь никакого подвоха. Просто сытый немец жалеет немца полуголодного, нормальная национальная солидарность. Или что-то еще? Ах, еще зависть?! И чему же, Вальтер, вы завидуете?
– Тому, что он бывает в интересных местах, видит страну по-настоящему. А в этой Москве… Мы здесь ничего не видим.
– Так в чем проблема? Ноги в руки – и дранг нах русская глубинка!
– Глубинка – это что?
– Это провинция. Исконно-посконная Русь, которую многие ищут и никак не могут найти. Может, вам повезет?
Вальтер долго на нее смотрит, потом серьезно говорит:
– В глубинке нет нужных архивов. А в Москве они есть.
Вера навеселе, ей хочется дерзить, ерничать, и она несет что-то про Миклухо-Маклая, что бредет от одного селения аборигенов к другому, питается подножным кормом, собирая фольклор (типа сказки-легенды-тосты). Внезапно в подсознании вспыхивает тревога: а чего он сюда прется, Маклай стукнутый? Если его на пеший поход потянуло, то, может, еще потянет взглянуть на сиделицу «мертвого дома»? Поковырять рану в духе садо-мазо? Выяснить «истину», которой нет и быть не может? Вере очень не нравится это движение немецкого немца в направлении Москвы, и она глушит тревогу очередным дринком.
Скандал вспыхивает внезапно, и поначалу повод непонятен. Патрик отказывается выносить очередную порцию жратвы, пока рыжая распорядительница не даст сатисфакцию. Француз наседает на нее, перейдя на английский и настойчиво произнося слово «Дюнкерк» в обвинительной интонации. Кэтрин отстреливается короткими фразами, в которых слышится тот же «Дюнкерк», но в интонации оправдательной. Перепалка вскоре обретает тупиковый характер – никто не хочет сдаваться. В полемику втягиваются остальные, возникает многоязыкий гвалт, и над всем этим царит загадочный «Дюнкерк».
Мелани тоже что-то вякает, ускользнув от Белого (он уже ее обрабатывает).
– О чем базар? – вяло интересуется тот.
– Понятия не имею, – отвечает Вера. – Но когда они собачатся – я получаю кайф.
– Я кайф от другого хочу получить. А тёлка говорит: ты пьяный! Да она еще не видела, когда я по-настоящему бухой!
Суть конфликта между островной и материковой Европой проясняет Вальтер. Это давняя (и смертельная) обида французов, которых англичане не эвакуировали во время второй мировой войны с полуострова Дюнкерк. Своих солдат англичане посадили на корабли, а многотысячный французский корпус оставили на растерзание фашистским войскам. То есть союзники повели себя, как предатели, и Патрик, в конце концов, произносит это слово по-русски.
– Почему предатели?! – Обороняется раскрасневшаяся Кэтрин. – Мы просто не успели!
– Вы предатели!
Лицо Вальтера кривит гримаса.
– Странно. Французский корпус уничтожили наши войска, а они между собой ругаются…
– Никто не забыт, ничто не забыто… – бормочет Вера.
– Что?
– Ничего. Они бы еще Жанну д’Арк вспомнили.
– Жанна д’Арк жила давно. А Дюнкерк был совсем недавно. У Патрика там дедушка погиб.
Отставленный кавалер между тем предпринимает рейд по столу, опрокидывая фужер за фужером. Он что-то роняет, это «что-то» со звоном разлетается на осколки, но Белый не просит извинения. Он закусывает недоеденной пиццей (из чужой тарелки), запивает пивом (из горлышка), после чего ищет глазами «тёлку». А ну-ка, иди сюда! Не хочешь?! Тогда сам к тебе подойду! Эй, стоять, бельгийская потаскуха! Смир-рна! А теперь в койку: шаго-ом арш! Мелани грубо хватают за руку, та с испугом вырывается, и гвалт постепенно стихает.
– Да ты чего, мандавошка?! Не хочешь?! А-а, ты с нашими не хочешь, да?! С кем же ты трахаешься? С этим уродом?
Белый указывает на Патрика.
– Или с этим?
Палец утыкают в Вальтера.
– А может, ты с пидором развлекаешься?! То есть он не пидор, а этот… Бисексуал?!
Разногласия тут же забываются, потому что на горизонте общий враг. Когда Вера пытается урезонить скандалиста, ее посылают по известному адресу. После чего Белый хлопает рюмку, достает из кастрюли недоеденную сосиску и прикладывает ее к ширинке. Дескать, видели? Так вот клал я на вас это самое!
– Чего вылупились?! Я же сказал: хер на вас клал! Причем не такую сикуху, а большой и длинный! Если хотите, могу показать какой!
Когда он расстегивает молнию на джинсах, Вера понимает: это катастрофа! Она решительно берет Белого за руку, да только сила солому ломит – ее отбрасывают, как щенка. И что делать?! Постыдная, мерзкая ситуация, каковую не повернуть в другое русло, не обратить в шутку, потому что козел с серьгой абсолютно неуправляем!
Белый ищет глазами Мелани, но та уже ретировалась.
– Сбежала, мандавошка… Ну и хер с ней!
Пока он, пошатываясь, добирается до двери, все молчат. Повисшая тишина убийственна. Пусть Вера шапочно знакома с этим уродом, но в их-то глазах они из одной песочницы! И вот уже лицо заливает краска; и руки дрожат, и, как говорится, мальчики кровавые в глазах. На негнущихся ногах подойдя к столу, из бутылки с надписью «Jonny Walker» она наполняет фужер и залпом его выпивает. Как вода! Еще порция, глубокая затяжка сигаретой, и на этом события кончаются (хотя до финала было еще далеко).
Наутро party вспоминается бессвязными кусками. Что она там несла? Кажется, что-то о платке, который вынуждена подавать Фриде – а это, думаете, легко?! Ничего подобного, только вы, тепличные растения, о такой страшной обязанности представления не имеете! Это мы, растущие, как саксаулы в пустыне, должны подавать платки, жить в дерьме, жрать дерьмо, чтобы вы потом описали эту жизнь (и эту жратву) в своих многотомных и многоумных исследованиях! Дескать, по каким же причинам дохнут местные жители? А-а, поняли причины! Дайте за это понимание грант! А еще местечко в университете дайте, в общем, гоните обеспеченную жизнь, я заслужил! Кажется, она и урода-Белого пыталась сделать жертвой обстоятельств, и вроде бы даже нашла аргументы. Или не нашла?
Благодатная алкогольная амнезия на поверку оказывается коварной «частичной утратой», с каковой рука об руку шагает «временное просветление». Бог с ним, с Белым, она ему еще отомстит, главный месседж касался другого… Чего именно?
Лежащая в полудреме Вера вдруг подхватывается с кровати. Дура, зачем она завела об этом речь?! Точно, точно: она говорила о маленьком человечке, который мог стать большим (очень большим!) и сделать что-то выдающееся, невероятное, что повернуло бы жизнь в обеих частях Европы, в Азии, даже в Африке, если на то пошло. Америку бы не повернуло, эти гордецы шагают своей дорогой, говоря остальным: ребята, пристраивайтесь в хвост! Но мы-то с вами Старый Свет, нам америкосы не указ! Нам было указом то, что проступало красноватыми буквами на теле человечка, когда его бил озноб и температура подскакивала до сорока. А все для того, чтобы вчитались, прониклись, не оставались неучами дремучими и тупицами безнадежными! Но разве мы вчитывались?! Мы только в телевизор его совали, бедненького, научному сообществу демонстрировали, а те, блин, всегда держат свои скальпели наточенными! Всегда, суки, готовы алгеброй гармонию поверить, и это самое… Разъять, как труп! Вот и разъяли, не сохранили человечка, а теперь плачем! Помните, я объясняла суть пословицы: «Что имеем, не храним, потерявши – плачем»?
О, позорище! Вера в бессилии откидывается на мокрую подушку, чувствуя сухость во рту и учащенное сердцебиение. «Вот твой Дюнкерк… – думает она. – Тебя оставили на растерзание твоему стыду, и некому тебя с территории этих мучений эвакуировать…»
Три дня, до ближайшего занятия, Вера не может находиться дома. И в «Марабу» не может, так что остается бесцельно болтаться по городу.
Куда податься, когда на душе кошки скребут? Кому поплакаться в жилетку? Коля-Николай небось на чемоданах сидит, мечтает о бездонных швейцарских небесах, а тогда… Ноги сами выносят ее наверх на одной из станций метро и несут к неприметному скверу, над которым сияет золотом луковка с крестом. Она была однажды в этой церквушке, ставила свечку за помин души мальчика, но с той поры сюда не показывалась.
Хоть день и будничный, а церквушка открыта. Итак, что полагается делать? Кажется, следует перекреститься на висящую над входом икону, поклониться земным поклоном, и… Правильно: повязать платок! Она же платка не взяла (импровизация потому что), значит, надо стаскивать с шеи шарфик, чтобы соорудить покрывало для глупой головы.
Внутри полумрак, в углу торгуют свечками, перед иконостасом застыло несколько прихожан. Застывшие крестятся, что-то шепча про себя, и Вера, встав рядом, тоже крестится. Вот только шептать не получается. «Отче наш, иже еси не небесех…» Что дальше? Кажется, сосед справа, высокий седобородый мужчина, шепчет то же самое, только подслушивать неудобно. «Богородице, дево, радуйся…» – и опять провал в памяти. Ну не помнит она молитв! И Символ веры не помнит – пыталась когда-то зазубрить, да столь мудреным показался церковно-славянский диалект, что легче было поэму на «инглише» выучить.
А кто она в этом случае? Еще недавно она с пьяным пафосом обличала зажравшихся европейцев, молотила кулаками в грудь: мол, я другая! Но тогда – какая? Вот банальный ритуал, не бином, так сказать, Ньютона, она же ни в зуб ногой. Ритуал не более понятен, нежели камлание якутского шамана, а значит, покойная мамочка зря рисковала карьерой, тайком крестя сестер. Директриса ее школы на дух не переносила «опиум для народа», так что пришлось втайне от коллег и даже родни окрестить Любу, затем Веру…
Воспоминание о покойнице вызывает щипание в носу. Святые на иконостасе вдруг расплываются, по щеке ползет что-то теплое, и становится неожиданно хорошо. Нет, она не чудовище, она – человек. Только кто поможет этому человеку? Ну, помогите же! Святые вновь обретают резкость, но смотрят безучастно, то есть помогать не спешат. Вера пытается вспомнить, «ху из ху». Вот этот, кажется, Иоанн Креститель, с другой стороны Богородица, а вон тот вроде бы Николай Угодник (он же Чудотворец). Вера скашивает взгляд на соседа справа и обнаруживает сходство с Чудотворцем, даже возникает желание именно ему поплакаться в жилетку. Только поймет ли?
Наложив очередной крест, седобородый направляется к лотку со свечками, и Вера за ним. Простые действия: купить свечи, зажечь, поставить – успокаивают, особенно когда исполняются под копирку. К распятию, кажется, ставят за упокой, а Богородице можно за здравие… Из левой алтарной двери появляется священник, прихожане устремляются к нему, а Вера вновь озирает тех, кто призван утишать и вселять надежду. Что ж не вселяете? Слабо вам, видать, иссякли силы, растратились на сирых и убогих…
Почему-то кажется, что Норман тоже мог здесь висеть: он ведь агнец, по сути, люди когда-нибудь это поймут. И хотя Вера понимает, что занимается богохульством, остановиться не может. Если с безучастными святыми не вытанцовывается, почему не оживить в памяти явленное ей чудо? Иконы лишь нарисованы (да и нарисованы-то не очень), а тот был живой, теплый, его можно было взять на руки, когда был маленький, или за руку, когда подрос, и говорить, говорить… Как вот эти со священником говорят, пытаясь выяснить главные вопросы.
Прихожане стоят смиренно, дожидаясь своей очереди. Вот подходит черед «Николая», он склоняется к уху батюшки, а спустя минут пять остается одна Вера.
– Вы хотели о чем-то спросить?
Вера вздрагивает.
– Я?!
– Ну да, вы.
– А почему вы решили, что я хочу о чем-то спросить?
Священник пожимает плечами, сопровождая жест полуулыбкой.
– Глаза у вас такие… Вопрошающие.
Вера молчит, затем надевает очки.
– Нормальные у меня глаза, – говорит она и тут же уходит.
Пустое дело, думает она, тут или Норман, или церковь, которая к сторонним чудесам, как известно, со скепсисом. Она сразу пробует их на зуб, как раньше пробовали золотые монеты: не фальшивые ли? Не иллюзионист ли очередной «чудотворец», нет ли у него чего-нибудь в рукаве или под вторым дном ящика? Но и убедившись в подлинности феномена, клир чешет бороды и выносит вердикт: мол, человекобожие! Нельзя, дескать, поклоняться, грешно; а того не знают, что сам феномен поклонения вовсе не требовал. Если народ туп и глуп, разве мальчик в этом виноват? Если мамаша идиотка, разве Норману надо предъявлять претензии? Ему самому до смерти надоели фокусы, которые заставляли делать дяди и тети, хлопавшие в ладоши и в итоге – прохлопавшие то, что возносили…
Далее наваливается жизнь, придавливает к земле, будто на спину опустили могильную плиту. Среди могильных плит, собственно, и придавливает, когда на кладбище убирается на могилке матушки. Заходит – а там куча травы набросана! А еще мусор какой-то, бутылки пластиковые, высохшие цветы…
Вера озирает стоящие рядом ограды, не понимая: какая сволочь устроила здесь помойку?! В ярости она сгребает мусор, тащит это дерьмо в конец аллеи, а мусорный бак доверху! Приходится бросить рядом. Черт бы побрал наши кладбища, и она – дура, потому что не согласилась захоронить мать в колумбарии, а привезла сюда, едва не в Московскую область. Лучше урну в стену замуровать, и никаких тебе оград, травы и прочей муры – умерла так умерла!
В злосчастном подъезде опять ЧП, потому что консьержка уволилась после ограбления, за визитерами никто не следил, и на тебе – обокрали квартиру! Со взломом, цинично, среди бела дня! Опять милиция ищет свидетелей и, естественно, не находит. И тут – эврика! – хватают дворников-таджиков, по чьему-то навету, дескать, чурки виноваты! Сами они не взламывали дверь, но наводчиками были, ага! Двор гудит, проклиная гастарбайтеров, мол, житья от них нет, а территория между тем медленно, но верно приходит в упадок. Вокруг мусорных баков кучи бумажек, объедков, пластиковых пакетов; и по двору ветер гоняет мусор; и уже кажется: грязь – везде.
Этой стране, думает Вера, подошло бы название: Грязь. Нет, лучше: Большая Грязь. Или: Самая Непролазная Грязь (СНГ). Здесь ничего не меняется к лучшему, и не может меняться. И всяким шагающим в Москву немцам никогда до нее не дошагать, немец обязательно застрянет в грязи. Кстати: с чего она взяла, что тот шагает? Он давно уже повернул обратно. Зажал нос, выпил таблетку успокоительного и, купив билет на скоростной экспресс, катит на родину, поплевывая в окошко. «Дурак, – говорит он себе, – ты должен учиться у истории! Даже моторизованные части вермахта застряли в этой непролазной грязи, а ты куда прешься, дебил?!»
Наконец, дворников выпускают, двор приводят в порядок, но осадок остается. Вера чувствует: ей нужно все это оправдать. И поведение на party нужно оправдать– хотя бы для себя, чтобы не было так тошно. Она знает, кто может это оправдать, но звонить не решается, тут ситуация: и хочется, и колется…