В одном из разговоров Вальтер сообщает: мол, ему пора уезжать.
– То есть эпохальный труд о беспризорниках завершен?
– Да, завершен…
– Тогда попутного ветра!
Вера тяготится занятиями, с нетерпением ожидая экзамена, после которого можно без финансовых потерь расторгнуть контракт. Она держится уверенно, даже нагло, но лучше пребывать подальше от этих иноземцев. Поделился ли Вальтер своей догадкой с остальными? Вроде нет; но даже если растрепал – ей все равно.
– Это было странное время, – говорит Вальтер. – Ваших людей сажали в тюрьму, убивали и одновременно спасали детей. Среди них, между прочим, было много одаренных детей. Очень одаренных! Сейчас не сажают в тюрьму, а дети пропадают тысячами: гибнут, погибают от наркотиков…
– Эту проблему не решить одной книжкой. И сотней книжек не решить. И вообще – разве у вас, немцев, нет своих проблем?!
– У нас есть свои проблемы, – медленно произносит немец. – Но это был мой долг – написать о ваших детях.
Он отворачивается.
– Мне рассказывали случай… Это было давно, во время войны. В одной деревне солдаты СС подожгли дом, где лежала больная женщина. Она не могла выйти из дому, и дочь этой женщины – совсем маленькая девочка – бегала с ведром от реки, хотела тушить. И вот она бежит, а эсэсовец забирает у нее ведро и ставит лошади, чтобы та пила. Девочка плачет, хватает пустое ведро, опять бежит к реке, а солдат опять ставит ведро лошади. В итоге дом вместе с матерью сгорел на глазах у девочки.
– И что из этого? – напрягается Вера.
– Наверное, я писал книгу ради той девочки. Это она мне рассказала, ну, когда выросла и стала старой…
Вальтер провоцирует на сантименты, хочет задушевной беседы, только жалкие попытки разбиваются о воображаемую крепостную стену, ограждающую личное пространство. Эта цитадель неприступна, ее не смогла взять даже визитерша из «мертвого дома».
Надо же: притащилась без звонка, якобы ее всю жизнь ждали! А главное, вела себя так, будто Вера должна по жизни ей, да еще трем коленам ее потомков! Не покормишь ли, говорит, зэчку, мне сказали: ты щедрая. Кто сказал, что я щедрая? Кто ж скажет, кроме родной сестрицы? Она вообще тебя хвалила, только жаловалась, что редко к ней ходишь.
– Времени нет! – отрезала Вера, прикидывая, как выставить нежданную гостью. Та была поддатой, под глазом багровел свежий бланш – в общем, та еще птица.
– Занятая, значит?
– Занятая. Это у вас там времени хоть отбавляй, а здесь работать надо!
Ошибкой было то, что Вера провела гостью в кухню. Та плюхнулась на стул, вытащила сигареты, после чего изволила представиться: Надя. То есть Надежда, третья ваша сестра.
– Какая еще сестра?! – Вскинула брови Вера.
– Ну как же: Вера, Надежда, Любовь…
Она громко расхохоталась – произвела-таки эффект!
– Да ладно, я к вам в родственницы не набиваюсь. А жрать я хочу всерьез, дома-то видишь, как встретили?
Она указала на синяк.
– Муженек, черт бы его побрал… Я год назад его полюбовницу в больницу отправила: два перелома, сотрясение мозга, разрыв губы, что-то там еще… А меня – в тюремную психушку! Муженек хотел, чтоб на зону, но врачи признали помрачение сознания, значит, надо лечиться. Ну, вылечилась, и что? Он меня с лестницы спустил, гад такой, сказал, чтоб я дорогу в родной дома забыла!
Когда гостья задымила, Вера решила: скормлю ей пару бутербродов, и пусть выметается. А та бутерброды умяла, потом чаю попросила, в общем, пришлось опять намекать на занятость.
– Помню, помню…
Надя насмешливо разглядывала хозяйку.
– Кстати: тут у вас не все занятые. Некоторые прямо рвутся туда, даже бабки за допуск платят. Придет такая фифа, магнитофончик выложит, и давай вопросами сыпать! Понимаешь, о ком речь?
– Допустим.
– Любка пугается уже, и вообще…
– Что вообще?
– Понимать она кое-что начала. Так что зашла бы ты, родная, соскучились по тебе. Вы ведь с ней похожи.
Лишь тогда Вера на минуту потеряла лицо. Она вела гостью к двери, спрашивая нервно: чем мы похожи?! Почему похожи?! А Надя усмехалась: похожи, похожи! Вера крикнула в дверь лифта, дескать, ни фига не похожи, и вообще катись отсюда, шваль подзаборная!
Но спустя час она успокоилась. Вера научилась брать себя в руки, благо, теперь могла в любой момент получить поддержку. Буквально завтра она ее получит, поэтому, Вальтер, можешь не приставать, ни черта у тебя не получится. А тот пристает!
– Меня пригласили на конгресс общества «Mensa», – сообщает он.
– На конгресс чего?
– Это общество объединяет людей с высоким коэффициентом интеллекта. И вообще неординарных людей.
– Поздравляю, – говорит Вера, – не знала, что вы – неординарная личность с высоким коэффициентом интеллекта.
А он: я, мол, только наблюдатель, но если хотите, могу вам достать приглашение.
– С какой радости я туда пойду?!
– Но ведь на конгресс приедет Грегори Смит, самый юный номинант на Нобелевскую премию! Он научился читать в два года, поступил в университет в десять лет, стал профессором до совершеннолетия и уже дважды выступал с трибуны ООН! И Акрит Ясвал, семилетний хирург из Индии, будет на конгрессе; и корейский чудо-ребенок Ким Унг-Йонг, и трехлетняя художница Аэлита Андрэ… Это же первый раз в Москве, неужели вам неинтересно?
Вера чувствует, куда (и откуда) ветер дует, однако на контакт не идет. Нет, ей неинтересно, гораздо интереснее сидеть за крепостной стеной.
Пускать ли за стену Регину, которая опять набивается на встречу? Не пускать! То есть встретиться можно, но никаких откровений и душевных выплесков.
Рандеву в кафе начинается с жалоб, мол, совсем работа не идет!
– А я тут причем? – округляет глаза Вера.
– Вы близкая родственница, и вдвоем…
– Может, вы охране мало даете?
– В каком смысле? – теряется Регина.
– В прямом. Если бы не жадничали, времени для общения было б больше, глядишь, и работа пошла бы…
Регина выдавливает улыбку.
– Время роли не играет, важно состояние. А состояние изменилось. Тревога начала проявляться, а следом – замкнутость. Мне кажется, они изменили лекарственный режим.
– По какой причине?
– Нельзя долго на одних препаратах сидеть, они перестают действовать. А когда меняют терапию… Да вы сами это увидите. И одной вам, учтите, будет очень непросто!
Подкрепляя слова, она вытаскивает аппаратик, нажимает кнопку, и кафе оглашает хрипловатый, перемежаемый кашлем голос сестры. О чем она? Ага, мамочку вспомнила: дни высчитывает, хочет годовщину со дня смерти отметить. Муженька бывшего не ругает, как прежде, хочет с ним договориться, чтобы опеку над сыном разделить фифти-фифти (так и произносит: фифти-фифти). Все-таки сын билингва, и ему надо бывать и в одной, и в другой языковой среде.
– Почему она замолчала? – не выдержав паузу, Вера достает сигарету.
– Я же говорю: замыкается! Говорит, говорит, потом вроде как споткнется, и – ступор! После этого клещами информацию приходится вытаскивать!
Процесс вытаскивания клещами Регина проматывает, опять жмет кнопку, но из аппаратика доносятся какие-то странные звуки.
– Что это? – Вера чиркает зажигалкой.
– Плач, разве не слышите? А спросишь: «Почему плачете?» – молчит, как партизанка!
В памяти вдруг всплывает: пятиклассница Люба вместо уроков отправляется смотреть японские мультики, из-за чего родителей вызывают в школу. Папаша возвращается от директора в ярости: ты, мол, меня позоришь! Я, уважаемый человек, должен из-за тебя краснеть?! Папаша вытаскивает из брюк ремень, и тут Вера решает вступиться за сестру. Ах, ты, шмакодявка… Получи! Потом они с Любой ревут дуэтом. Тот совместный рев надолго запомнился: сидят, обнявшись, и ревут; и так сладостен этот плач, так он сближает…
«А вы похожи!» – догоняет очередное воспоминание, так что Вера опять вынуждена брать себя в руки. Ничто не поколеблет твердыню ее души; и записи эти всхлипывающие Веру не проймут.
На языке вертится ехидный вопрос: зачем, мол, добивалась встречи с Русланом Ивановичем? Думаешь, он тебе по зубам? Да если ты с психопаткой совладать не можешь, какого черта сюда лезешь?! Но Вера великодушно прощает Регину, оставляя ее за воротами крепости.
Крепость сдается вечером, когда Вера переступает порог большой полутемной квартиры со стариной мебелью и множеством фотографий на стенах, развешанных рядами, будто святые на иконостасе. Сходства со святыми добавляют окладистые бороды, принадлежащие мужским персонажам, и строгие глаза персонажей женских.
– Какие лица! – восклицает Руслан Иванович. – Теперь такие уже не встречаются. Обратите внимание: мои предки-староверы в возрасте, а лица молодые. Наши же правители далеко не старые, а в душе у них – что?
– Осень? – вспоминает Вера.
– Вот именно! И эта осень отражается на лицах, они дряхлые старики, болеющие… Глеб, как эта болезнь называется?
– Прогерия, – говорит Глеб, мрачный и такой же бородатый, как мужчины на фото-иконостасе. Отрекомендованный как сценарист, Глеб сидит в углу, прихлебывает чай с вареньем, но держит ухо востро.
– Вот именно – болеющие прогерией! Они…
В этот момент дзынькает мобильник, и Руслан Иванович, извинившись, исчезает в недрах квартиры. Не похоже, чтобы «сталинка» на Малой Бронной досталась ему от предков-староверов, но какая Вере разница? Она пришла не за этим, ей хочется твердой почвы, чувства локтя, и ей вроде не отказывают в поддержке.
– Первый раз слышу про такое заболевание, – говорит она, подсаживаясь к самовару.
– Прогерия – это болезнь преждевременного старения. Подарила нам ее матушка-Европа; там каждый первый – старичок, а каждый второй, считай, мертвец.
– В переносном смысле?
– В прямом. Это континент, населенный живыми трупами. Если бы не мигранты, подпитывающие Европу свежей кровушкой, они бы давно переселились на кладбище.
Сценарист зачерпывает ложкой вишневое варенье и отправляет в рот. Вернувшийся Руслан Иванович возбужден, он тоже наливает себе чай из старинного медного самовара.
– Вроде бы деньги на фильм дают, так что стучим по дереву!
Вера догадывается, о каком фильме речь; она даже знает, кто будет снимать (и кто будет писать сценарий). И опять бросает вначале в жар, затем в холод.
– Самое главное, – говорит Руслан Иванович, глядя Вере в глаза, – это участие в фильме главной героини.
– Любы?
– Да. Это условие Гунара, в противном случае он не будет снимать. А чтобы она участвовала, нужно вытащить ее оттуда. Мы имеем возможность нанять хорошего адвоката, провести дополнительную экспертизу, можем даже задействовать эту вашу… – он вынимает из кармана визитку. – Регину Вадимовну. Она, как я понимаю, дамочка активная и может быть полезной. Другой вопрос: нужно ли это все?
– Не поняла… Вы же говорили: это условие режиссера, иначе…
Руслан и Глеб переглядываются.
– Возможно, это не имеет смысла, – говорит бородач. – В конце концов, вы тоже были свидетелем, во всяком случае, находились близко к эпицентру событий.
– К центру событий, – уточняет Руслан Иванович. – Центр – ее сестра, эпицентр – Вера. А что может быть проще, чем сыграть саму себя? Да там и играть не придется, это будет документальный фильм-реконструкция, потребуется только рассказать о событиях.
– Королева умерла – да здравствует королева! – Заключает Глеб, открывая кран самовара.
Во взгляде Руслана сверкает молния, дескать, перебираешь, придурок! Он тут же поясняет: Люба, конечно, поправится, но когда это произойдет? А тут деньги обещаны, сценарист – вот он, значит, куй железо, пока горячо!
Вера капает вареньем на джинсы, вытирает рубиновую каплю пальцем и машинально облизывает.
– Зачем же так? – вопрошает Руслан Иванович. – Пожалуйста, вот салфетки.
А Вера опять прокручивает «кино судьбы»: кадры скачут перед глазами в режиме ускоренного просмотра, и вдруг накатывает слабость. Одно дело, когда зритель ты сам, но выставить это на обозрение?! Да еще сыграть центральную роль?!
Между тем Руслан Иванович с Глебом обсуждают нюансы; они, похоже, из всего могут сделать артефакт, лозунг дня, добрым молодцам урок и т. п. Главное, говорит Руслан, выбрать правильный ракурс, не заниматься буквальным переносом фактов на экран.
– Обижаете, Руслан Иванович… – крутит головой Глеб. – Меня факты, как вы знаете, не интересуют. А вот ракурс – это мое, тут я профессионал!
Вера все-таки сопротивляется: мол, какая из меня героиня? Пригласите профессиональную актрису, сделайте голос за кадром, только, ради бога, не выставляйте под софиты!
Чувствуя ее состояние (тоже психолог!), Руслан Иванович вскоре выпроваживает сценариста. А дальше не дает раскрыть рта; да и собраться с мыслями не дает. Наверное, на их собраниях говорит только Руслан, остальные молчат в тряпочку. О чем он говорит? Не суть; главное – какговорит. Цицерон отдыхает, Геббельс утирает слезы зависти, а староверы с фотографий одобряюще покачивают бородами.
– Вам сверхзадача ясна? Нет? Но это ведь грандиозно, мы должны создать фигуру на десятилетия! Должны предъявить этого юного гения всему миру! Воздвигнуть памятник нерукотворный, легенду сочинить, ну и так далее. В этом смысле даже хорошо, что он… Ну, что его не стало.
– Как это?! – восклицает Вера.
– Нет, это печально, что не стало. Очень печально, но кто виноват? Кто подтолкнул несчастную мать? Кто соблазнил ее, посулил златые горы, а подсунул груду битых черепков?! Я отвечу: виноват прогнивший мир, где живут не люди, а трупы! Глеб говорил вам об этом? Так вот правильно говорил! Возьмите хотя бы ее мужа, ничтожного и мелкого, который сам не понял, что ему было дано. Куда ему понять, если вместо крови у него в жилах водянистая жидкость, а вместо мозгов – вычислительная машина! Вы ведь согласны со мною? Согласны?! На самом деле только мы можем родить что-то по-настоящему великое, только мы!
«Разумеется, – думает Вера, – кто ж еще? Мы, правда, и убивать умеем лучше всех…» Будто угадав ее мысли, Руслан заговаривает об убийствах усыновленных детей из России. Буквально вчера передавали, как одна голландская тварь избила мальчика, вывезенного из детского дома. А неделю назад с девочкой то же самое проделала американская тварь, только исход был летальный. Значит, идет война, незримая, но беспощадная, и нам здесь нельзя проиграть!
Эти аргументы укладывают на лопатки. Да, кивает Вера, они гораздо хуже нас. Вначале захлебываются крокодиловыми слезами умиления, слюнявят детей поцелуями (поцелуями Иуды!), а потом, если что не так, лупят почем зря! Незримая война, конечно, а на войне как на войне, нечего миндальничать.
Руслан Иванович обрушивается на незримого противника, как Македонский на персов, и Вера встает в фалангу. Копье наперевес! Вперед! Ур-ра… Или это Александр Невский громит шведов? Маршал Суворов берет приступом Измаил? Руслан побеждает злобного Черномора? Откуда-то появляется коньяк, Вере наливают, потом еще, отчего в голове каша, и ее существо буквально плющится под страшным эмоциональным напором.
– Помнишь, я говорил про надпись: «И придет Руслан»? Помнишь?
Вера безвольно кивает, мол, помню.
– А зачем он придет?
Вера мотает головой, дескать, понятия не имею.
– Чтобы родить что-то великое, доселе невиданное! Причем с твоей помощью!
Порог близости перейден, как и положено между бойцом и полководцем, и можно на ты. А еще можно приблизить глаза настолько, что станут заметны красноватые прожилки.
– Заслуг сестры никто не умаляет, – шепчет (кричит?) Руслан, – памятник Норману обеспечен! Но мы-то понимаем: попытка неудачна, потому что выбор партнера неудачен! Плод такого союза не жизнеспособен, он годится только для мифа, мы же родим что-то невероятное, высшее существо родим!
Видя капли пота, стекающие по лбу, глаза с багровыми прожилками, Вера вжимается в кресло. «Или изнасилует, или убьет!» – пищит сплющенный мозг. Она вдруг вскакивает, опрокидывая чашки, бежит к дверям, скатывается по лестнице, и, даже не заметив, что сломан каблук, несется по улице.
Память не раз прокрутит абсурдную сцену, причем в кресле (причуда воображения?) будет сидеть не Вера, а сестра. Почему нет, если, как утверждают некоторые, они «похожи»? Своенравность Любы имела четкие границы, она всегда подчинялась силе, чужому авторитету, то есть ее мозги сплющить было еще легче. Да, она была матерью, все-таки любившей сына, только вывихнутая душа на любовь не способна, а спящий разум, как известно, рождает чудовищ. Когда разум погрузился в спячку, чудовище вылезло из мрачной глубины и завладело сестрой, чтобы взять свою жертву…
Понимание, увы, не приносит покоя. Крепостные стены разрушены, твердыня пала, и в пробитые бреши устремляются депрессивные мыслишки и кошмары.
В одну из ночей Вера убегает во сне от бородатых мужиков, кричащих: «Стой, дура, мы родим с тобой высшее существо, у нас получится!». Она в страхе улепетывает, но мужики догоняют, заваливают ее и по очереди насилуют. Бороды колются, в нос шибает перегар вперемежку с запахом кислой капусты, и Веру тошнит прямо во время совокупления. А этим ублюдкам хоть бы хны! Встали кружком, морды потные утирают, и один хлопает ее по животу, мол, жди, это недолго!
Они уходят, а Вера остается лежать, наблюдая, как стремительно растет живот. Он достигает размеров футбольного мяча, арбуза, метеозонда, после чего лопается (типа спонтанное кесарево сечение). Оба-на, Глеб! В полный рост, а главное, уже с бородой!
– Н-да, не люди, а трупы… – говорит он, оглядев окружающий мир. – Поголовно страдают прогерией, так что скоро всем – кирдык!
– И мне тоже? – робко вопрошает Вера.
– Тебе в первую очередь. Какая у тебя была сверхзадача? Высшее существо родить, вечное и бессмертное. Ты же родила меня! А на фига мне еще один я?! Мы же передеремся друг с другом из-за гонорара за сценарий!
– За тот самый сценарий?
– За тот самый. Вот, кстати, и режиссер собственной персоной. Гунар, иди сюда! Тут наша главная героиня облажалась, не того родила! Будем ее после такого снимать? Или переведем в массовку?
Бритый Гунар кривит физиономию, озирая лежащую в пыли мать-неудачницу.
– Сейчас Ларсу позвоню. – Он достает мобильный телефон.
– Фон Триеру? – уточняет Глеб.
– Фон Триеру, фон Триеру…
Отойдя в сторону, он беседует с хозяином «Zentropы», затем машет рукой, мол, оставь ее, она нам не нужна! Они уходят, а Вера остается лежать. С трудом приподнявшись, она видит пустыню и два силуэта на горизонте. Силуэты делаются все меньше и меньше, затем вообще исчезают, и на Веру всей тяжестью обрушивается одиночество…
Наяву одиночество не отпускает, опять она не на Земле, а на Плутоне. Наверное, так же одинок был Норман, удивительный маленький человек, не понятый даже родителями. Вера вспоминает мальчика, разговоры с ним, и ласковой змейкой вползает мысль: как бы им встретиться? Он же в том мире, где нет смешанных браков, сборных Европы, Дюнкерков, Русланов с Глебами, где все ходят в обнимку и говорят на одном языке. На каком? «А ты узнай! – шепчет змейка. – Это совсем несложно! Где у тебя лежит “Имован”? Правильно, в ящике стола, причем целых две пачки. А тебе требуется всего одна, да что там – половины хватит, чтобы уснуть здесь, а проснуться в ином мире. Вот когда ты наговоришься с Норманом всласть. Ну? Вперед!»