Он переполнен историями, этот пан Анджей, они из него сочатся, как пот. Пот тоже сочится, пан – очень грузный, и еще постоянно прихлебывает пиво, с одного глотка уничтожая половину кружки. На пшеничных усах оседает пена, ее утирают, и пан вроде как прислушивается к тому, как пиво медленно стекает по пищеводу, попадая в резервуар, именуемый в моей стране Bierbauch – пивной живот. После чего прямо из живота-бочки жидкость устремляется в кожные поры, выходя наружу блестящей испариной.
– Они – другие! – убежденно говорит пан, утирая испарину полотенцем. – Совсем другие!
– Совсем-совсем?
– Можно сказать, они… – он подбирает понятие из немецкого языка, – антилюди!
– Вы хотите сказать: антиподы?
– Ну да, это и хочу сказать! Настоящие антиподы! Один мой знакомый поехал в Брест организовать бизнес: он хотел получать бензин и сигареты в обмен на вещи. Так вот, они сидят и ведут переговоры, как и положено. И что делает один русский?! Когда ему не понравились условия, он выхватил пистолет и прострелил договор вместе с крышкой стола! Мой знакомый еле успел убрать из-под стола ногу, он мог бы остаться инвалидом!
Еще один глоток, прислушивание и – новая страшная история, призванная остановить безумца.
– Мой дед тоже говорил: они – другие! Вот скажи: когда наступает нормальная армия?
– Не знаю. У меня только костюм армейский, в нем удобно ходить пешком. Я не был на военной службе.
– Зря не был! Парень должен служить, чтобы в случае чего… Ну, сам понимаешь. Так вот: нормальная армия, как говорил мой дед, наступает летом. Наполеон наступал летом, Гитлер тоже наступал летом – и только русские наступают зимой!
Я осторожно замечаю, что и Наполеон, и Гитлер потерпели поражение, значит, их стратегия не является образцовой.
– Правильно, потерпели! – Говорит пан, – Потому что дураки были! Гитлер вообще до Москвы не дошел, Наполеон пробыл там несколько недель. И только мы, поляки, завладели Москвой почти на год! Только мы, поляки!
Очередная история призвана доказать избранность поляков, маленького, но гордого народа, зажатого между русским и немецким мирами и таящего неприязнь к обоим. Я вдруг вспоминаю мать. Рассказывая о родине первого мужа, Жан-Жака, та всегда подчеркивала неопрятность французов: как только переезжаешь границу, говорила она, сразу появляется грязь! Мусор на перронах, окурки, пьяные клошары, сразу видно: это – не Германия! Она не называла французов свиньями (это было бы слишком), но исключительность немцев подчеркнуть любила. И пана, скорее всего, не приняла бы в свой круг. В этом приграничном городке тоже заметна грязь, Ordnung соблюдается не везде, зато на лбу каждого встречного читается: мы – европейцы! На лбу пана Анджея уж точно читается, он даже готов поступиться избранничеством, лишь бы влиться в Евросоюз.
– Я не помню Аушвиц! – крутит головой пан. – Я его забыл, честное слово! Мы хотим к вам! Давай за это выпьем? Только пить будем шнапс, или по-нашему – водку. Ты ведь знаешь, что «водка» – это польское слово?
– Польское?! Я думал: русское…
– Нет, – качает головой пан, – они у нас его позаимствовали.
– Возможно, – говорю. – Только пить водку вместе с пивом нельзя. Надо кушать.
– Почему нельзя?! – удивляется пан. – Можно! Очень можно! А кушать будем потом! Мы будем закусывать бигусом! Знаешь, как замечательно моя жена готовит бигус?
Становится смешно. Живя на границе с восточной страной, пан и сам – часть Востока, но видит себя на границе с Западом, а может, вообще в центре Европы, которая вращается вокруг маленького, но гордого народа хороводом звездочек – тех, что на эмблеме Евросоюза. Польше очень туда хочется, и она напрягается: строится, одевается, торгует, что очень заметно в приграничном городке, наполненном большими и маленькими рынками. На рынках там и тут лежат огромные тюки, надо полагать, с одеждой или обувью, их носят бесчисленные носильщики, перевозят крытые и открытые автомобили, и все это приносит звонкие «злотые», на которые можно купить новый автомобиль или выстроить уютный двухэтажный домик, как у пана Анджея. Я не знаю, чем торгует пан, но, судя по животу и стоящему под окнами «Audi», прибыль получается неплохая. Чудо преображения национальной гордости во что-то предметное, материальное, комфортабельное – вот что я вижу перед собой. Страна хочет отрастить Bierbauch, но забывать ради этого Аушвиц, конечно, не стоит…
В комнате сына, которую предоставляют для ночлега, я вижу на стенах плакаты с изображениями Рембо, Терминатора и прочих суперменов. Сын отсутствует, пан сказал: служит в морской пехоте, и я думаю, служит с удовольствием. Накачивает мышцы, тренируется в стрельбе из автомата, вышагивает по плацу, с каждым днем приближаясь к своим идеалам, – в сущности, тоже хочет чудесного преображения мальчика из польской провинции в Сверхчеловека. Вряд ли мечта сбудется; а вот шанс угодить в очередной «ограниченный контингент» у парня есть. Когда он вернется в запаянном гробу, пан будет безутешен и, скорее всего, проклянет тот год, когда Польша обязалась поставлять в далекие воюющие страны пушечное мясо. Это будет очередное печальное преображение сознания человека, его взглядов, сегодня одних, завтра абсолютно противоположных.
«А ты разве лучше? – спрашиваю себя, укладываясь на жесткую кровать. – Разве ты не пережил преображение сознания? Если бы ты рассказал пану о мотивах своего путешествия, он бы от удивления подавился пивом. А потом долго крутил бы пальцем у виска, показывая, что ты – сумасшедший. Думается, он вообще вычеркнул бы тебя из представителей немецкой нации, потому что немцы такими быть не должны».
– Почему не должны? – отвечает темнота, когда выключаю свет. – Вспомни Annenerbe, это была целая служба, которая занималась таинственными и оккультными явлениями. Вспомни предсказателей и астрологов, они постоянно крутились рядом с Шикльгрубером, который, между прочим, мечтал в детстве сделаться аббатом.
– Точно мечтал? – спрашиваю упавшим голосом.
– Абсолютно точно. Genau. И его будущий сподвижник Йозеф Геббельс всерьез задумывался о церковной карьере, так что стремление к мистике – в вашей крови.
Я лежу, думаю, различая в полутьме силуэт. Это ребенок, только большой, можно сказать: маленький взрослый. Я понятия не имею, что еще может выдать этот взрослый-ребенок, во всяком случае, когда в семилетнем возрасте он произнес подлинную фамилию Гитлера – Шикльгрубер, а затем взялся рассуждать о судьбе Третьего рейха, моему удивлению не было предела. «Норман, откуда ты это знаешь?!» – спросил я. А тот вопросительно посмотрел на отца, будто советовался: отвечать этому дураку? Или пусть пока пребывает в неведении? Франц прятал улыбку, чтобы не так было заметно: он буквально сияет от счастья. Я уже слышал что-то о необычных способностях племянника, но одно дело слышать, другое – самому беседовать с юным созданием, допустим, о римских императорах. Или слушать, как тот наизусть читает Вергилия, причем на латыни! «Ребенок-энциклопедия» – окрестили его журналисты, от которых ничего не скроешь. Хотя Франц и не пытался скрывать, он даже был доволен (поначалу), что вокруг мальчика такой шум. Было время, я тоже об этом писал, публикуя материалы в «Городской газете»; и в других газетах писал, но потом перестал. Вдруг стало понятно: мои слова ничтожны в сравнении с феноменом, который не укладывался в рамки ходячей энциклопедии. Это был лишь верхний слой, кожура плода, а сам плод пребывал нетронутым, лишь иногда намекая не свой необычный вкус.
Один из намеков проявился красноватой сыпью на коже, то есть это поначалу казалось, что на теле – сыпь. Когда же присмотрелись, различили буквы, которые вроде бы складывались в слова. Проныры-журналисты тут же раззвонили об этом, после чего под окнами Франца начали появляться «паломники» – вначале поодиночке, затем толпами. Помню, заезжие кришнаиты сидели под липами целую неделю; когда же их спрашивали о цели пребывания, пускались в рассуждения о новой аватаре великого Кришны. Нехорошо, говорили, прятать Кришну, но они люди кроткие и терпеливые, они будут ждать. Хозяин расположенной в доме булочной в те дни делал двойную, а то и тройную выручку – «паломники» не были склонны поститься и поглощали свежие булочки в немалых количествах. Недоволен был только Франц, вдруг осознавший: у славы есть еще и бремя, то есть лучи софитов могут обжигать. А тут еще органы здравоохранения забили тревогу: у мальчика кожная болезнь, а вместо лечения отец и представители СМИ вычитывают на его теле какие-то письмена! Когда же приехала русская мать и потребовала, чтобы отдали сына, вообще начался сумасшедший дом. Франц в конце концов сдался, он не мог сдержать бешеного напора, хотя если б знал, что произойдет через несколько месяцев…
Глядя на силуэт, я хочу спросить Нормана о судьбе его неистовой русской матери. Я знаю: был суд, признание невменяемости и какое-то психиатрическое учреждение, куда ее поместили. Больше я не знаю ничего, но и спрашивать неудобно – слишком страшная тема.
– Ты много знаешь… – говорю после паузы. – Точнее, ты знаешь то, что тебе знать не полагается.
– Это странное утверждение, – отзывается темнота. – Что значит: полагается или не полагается?
– Ну, если ты такой всезнающий, то… Известно ли тебе, что у твоей матери есть сестра?
– Конечно. Я не раз с ней играл, беседовал, как с тобой. И она тоже говорила, что я слишком много знаю.
– И как же ее зовут?
– У нее необычное имя – Вера, у вас так женщин не называют.
– Ты говоришь: «у вас»?! Мне всегда казалось, что для тебя не существует «у вас» или «у нас». Ты – порождение двух цивилизаций, верно?
Темнота отвечает молчанием.
– Норман! Почему молчишь?! Я хотел просить о поддержке в дороге, чтобы ты меня защитил…
Когда силуэт исчезает, с плакатов сходят супермены и, окружив кровать, хохочут.
– У кого ты просишь защиты?! У беспомощного малыша?! Он слабый, он даже себя не смог защитить, а ты хочешь, чтобы защитили тебя!
Они играют накачанными мышцами, бряцают тесаками и с лязгом передергивают затворы крупнокалиберного оружия. «Может, ты вообще больной? – интересуется Рэмбо. – Есть такой диагноз: шизофрения, когда сознание раздваивается. Здесь ведь нет никакого мальчика, есть только мы, продукты массовой культуры, воплощенные грезы маленьких людей о могуществе!»
Я отворачиваюсь к стене. Это не шизофрения, не галлюцинация, это игра, которую я придумал. Я вроде как брал в дорогу виртуального спутника-собеседника, кто скрашивал бы долгий путь. Спутники могли менять облик, и первым, когда я шагал к вокзалу, меня нагнал виртуальный Франц.
– Ты точно решился? – спросил он. – Не боишься пожалеть?
– Я постараюсь не совершать твоих ошибок.
– И как же ты их избежишь?
Я выдержал паузу.
– У меня нет иллюзий, – сказал я осторожно. – А у тебя они были. Помнишь Исмаила?
– Помню, конечно. Я знаю, он стал успешным, у него появился свой бизнес… Где он сейчас?
– Он погиб, совсем недавно. Уже после того, как у тебя все произошло. Сгорел вместе с машиной.
– Как сгорел?! У него была старая машина?!
– У него была новая машина. Он купил новенький «Volkswagen» и поставил его перед домом. Но в ту ночь наши люди… Нет, мне трудно произнести слово: наши. В общем, они традиционно развлекались: подкладывали петарды под машины турок. Машина Исмаила вспыхнула, он выбежал ее тушить, и тут взорвался бензобак.
– Почему они подкладывали петарды?!
– Потому что турки – другие. Я писал об этом по поручению редакции, и один из тех, кто поджигал машины, дал интервью – инкогнито. Так вот он сказал: мы даем понять, что они другие и лучше бы им отсюда убраться. Это ведь иллюзии диктовали тебе: пойди, пообщайся по-человечески с «чужими», и все проблемы за секунду решатся! Все обнимутся, как братья, и начнут жить по общим законам! Не-ет, Франц, все гораздо сложнее! Помнишь форму здания твоего института? Снизу она не различается, но с птичьего полета заметно, что институт Густава Штреземана выстроен в форме вопросительного знака.
– И что?
– Вопросительного, заметь. Основатели этого учреждения были осторожными людьми. Понимали, что сливаться в объятиях одним и другим – очень непросто!
Вторым явился Норман, что тоже объяснимо. Он сидит в моем подсознании, командует воображением, и я не удивлюсь, если в пути он явится мне подобно тому, кто явился двоим, идущим в Эммаус…
Сестра – другое дело, тут нет никакой мистики. Ее адрес тоже имеется в блокноте; три месяца назад я даже отправил ей заказное письмо, вернувшееся с пометкой: адресат отсутствует. А я так хочу разыскать ее!
Пока же я топчусь в этом польском тамбуре, не решаясь перейти из одного вагона в другой. Хожу по городку, наблюдаю деловую суету местных «гешефтмахеров», пью кофе или пиво, по возможности общаюсь. В одном кафе мой костюм привлекает внимание пожилой польки, учительницы немецкого языка. Оказывается, пан Анджей утаил массу сведений об этом городке, очень древнем и даже знаменитом. Городок находился под властью множества королей, не раз переходил из рук в руки – в общем, обладал многовековой историей и даже мистическими преданиями. В местном костеле, как мне сказали, имелась статуя Мадонны, которая воздействовала на погоду. Если неделями хлестал дождь или налетал шквалистый ветер, Мадонну выносили из костела под открытое небо и начинали молиться. После чего метеообстановка тут же нормализовывалась.
– А где сейчас эта статуя?
– Погибла. Во время войны в костел попала бомба, и Мадонна сгорела.
Пани Гражина (так зовут мою визави) очень хочет рассказать что-то еще, но мне, к сожалению, пора покидать тамбур, я и так задержался.
Перед отъездом я спрашиваю пана Анджея насчет Мадонны – слышал ли он об этом? Тот озадаченно чешет затылок.
– Слышал что-то такое… Они тут, ну, наши ксендзы, вроде как колдовали, чтобы погода хорошая была.
– Вы считаете, молиться и колдовать – это одно и то же?
Пан машет рукой.
– Да я в этом не разбираюсь! И не верю совсем. Я вот в это верю! – он указывает на черную блестящую «Audi». – В немецкий мотор верю! В этот… В прогресс!
В меня, как я понимаю, он не очень верит, то есть я и прогресс – два несовместимых понятия. Как иначе, если по российским дорогам (по мнению пана: очень плохим дорогам!) вместо надежного немецкого мотора меня понесут ненадежные ноги? Ведь их могут прострелить или сломать сумасшедшие аборигены, они могут устать, оказаться сбитыми до крови, да и вообще это глупо. Вежливый пан не говорит таких слов, но они вертятся у него на языке, я чувствую.
– Там нет прогресса, – говорит он, глядя на восток. – Там есть только лес. При этом в лесу ты будешь чувствовать себя спокойно, а в городах – нет!
Внезапно поднимается ветер, начинает накрапывать дождь, и на лице пана появляется озабоченность. Он мог бы довезти меня до пограничного поста, но, увы, надо спешить на склад, поэтому едем до автовокзала.
На вокзале ко мне приближается улыбчивый оборванец, нахально ощупывает мой рюкзак, затем протягивает руку.
– Янек, иди отсюда! – отгоняет его пан. – Иди, дурная голова, не приставай к человеку!
Он поясняет:
– Это наш дурачок местный. Так-то он ничего, безобидный, но за руку с ним лучше не здороваться.
Поздно: городской сумасшедший Янек крепко сжимает мою ладонь, словно благословляет на дальнейший путь. Свой опознал своего, выдал визу, разрешающую пересечение границы с восточным блоком…
Настоящее разрешение я получу вечером, отстояв очередь к зданию КПП. Где-то слышится гул техники, это переставляют вагоны с одной железнодорожной колеи на другую. А в очереди то и дело звучат слова: «летнее время», после чего начинается перевод часов, сопровождаемый разноязыкой руганью. По ту сторону границы все другое: другое время, другая ширина колеи, и я сам не знаю, зачем отправляюсь путешествовать по этому миру.