Их знакомство с Региной началось с визита в центр психологической помощи, куда Веру привело желание найти безобидную замену «Имовану». На снотворное ведь подсаживаются, как на иглу, поэтому пришлось кое-что рассказать. Слово за слово, вспомнили шумиху годичной давности, и глядь – Регина уже в курсе! Эта крашеная блондинка буквально вцепилась в их непростую ситуацию: мол, межнациональные браки – моя специализация, я диссертацию на эту тему пишу. И хотя со снотворного Вера не слезла, на беседы ее приглашали каждую неделю, вот и сегодня звонит, приглашает в свой центр.
Вера в сомнениях, но желание хоть с кем-то поговорить о том, что ее сжигает, одерживает верх. В конце концов, Регина не входила в родственный или дружеский круг, чего бояться?
Беседуют в кабинете психолога, сидя рядом, как и положено при доверительном контакте.
– Бессонница в вашем случае – естественная вещь. Я не удивлюсь, если вы скажете: «Меня мучают кошмары». Вас мучают кошмары?
Вера, подумав, кивает.
– Воображение не контролируется, верно?
Она кивает еще раз.
– Такое подчас представишь, что самой страшно становится, верно? Кого-то обвинить хочется, кому-то отомстить… Извините за неделикатный вопрос, но… Вам никогда не хотелось отомстить вашей сестре?
Сглотнув комок, Вера отрицательно мотает головой. А ты, Регина, берешь быка за рога! Прозорливая, съевшая собаку на чужих горестях, ты сразу вычислила невротичку, каковая, по идее, должна расплакаться в любезно распахнутую жилетку. Потом ты аккуратно отожмешь жилетку, соберешь пролитые слезы в пробирку и подвергнешь их химическому анализу. Ну и составчик! Яд королевской кобры, смешанный с креозотом! А вонь-то какая! Но если требуется продвинуть «диссер», придется принюхаться, – как иначе заработаешь уважение коллег? А они, конечно, будут демонстрировать респект: ура, новый Фрейд явился! Достоевский в юбке, заглянувший в глубины и бездны женской души!
Наверное, мысли отражаются на лице Веры, и Регина машет рукой.
– Ладно, оставим эту тему. Бессонницу мы лечим сеансами гипноза и настоями целебных трав; если хотите, можете записаться на несколько сеансов. Меня, если честно, больше интересуют дети, что рождаются в смешанных браках. Потомство представителей разных народов – а особенно разных рас – более жизнеспособное, это общеизвестно. Но мало кто знает, что среди них немало савантов…
– Немало кого?
– Савантов. Я разве не говорила о них? Если точно перевести, то савант означает «мудрец». Синдром саванта проявляется у детей, которые демонстрируют прекрасные способности в какой-то одной сфере, а в других сферах имеют проблемы. Вам же это знакомо, верно?
– Знакомо… – после паузы говорит Вера.
– Так вот, в смешанном браке шанс, что родится уникальная личность, гораздо выше. Такие дети-саванты могут проводить в уме сложные арифметические вычисления, календарные расчеты, запоминать огромное количество информации и даже музыкальные арии.
– Арии?! – удивляется Вера.
– Да, встречаются саванты, способные, выйдя из оперы, спеть все услышанные арии. А один такой ребенок начертил по памяти подробнейшую карту Лондона, пролетев над городом на самолете.
– Удивительно, – качает головой Вера. – Даже журнал «Хочу все знать» о таком не рассказывал.
– Есть такой журнал?
– Был. В моем детстве.
На лице психолога мелькает досада (сбивают сценарий!), которую она моментально гасит.
– Это к нашему разговору отношения не имеет. Посмотрите на экран.
Компьютер выдает лицо известного актера, только странное какое-то, будто звезду стукнули пыльным мешком.
– Дастин Хофман?!
– Скажем так: Рэймонд Бэббит. Это роль Хофмана; артист, как вы помните, сыграл аутичного гения в фильме «Человек дождя», даже получил за эту роль «Оскара».
– Я за него рада. Но причем тут…
– Бэббит тоже савант. Просто у них, к сожалению, имеются проблемы в областях, не относящихся к их дарованию. В общении со сверстниками, например. Саванты могут быть чрезмерно правдивы, что далеко не всем по душе. Кому приятно, если в глаза, что называется, режут правду-матку? Впрочем, что я вам азбучные истины рассказываю? Вы же сами можете привести немало примеров такого поведения, верно?
– Верно, – кивает Вера, но примеров не приводит. Она уже поняла эту «психологию» по принципу: баш на баш. Я тебе пару мыслей – ты мне тройку фактов. Я разговариваю в доверительном тоне – и ты, будь добра, доверься мне.
Да, Норман мог ляпнуть такое, что повергало взрослых в шок. Когда папаша притащился в кои веки «поглядеть внучка», мальчик заявил: этот человек хочет взять деньги в долг, но потом не отдаст. Пришлось алкашу выкручиваться, шутки шутить, хотя видно было – уел его «внучек». Та же участь постигла приятельницу сестры, втайне мечтавшую увести из семьи Франца, – в общем, чужая душа для Нормана вовсе не была потемками. И со сверстниками были из-за этого проблемы: ему объявляли бойкоты, изгоняли из компаний, даже поколачивали за то, что видит их насквозь. Белая ворона, окруженная серенькими воробьями, – вот кто он был. О, как расчирикались воробьи, увидев проявившиеся на его теле надписи! Думали, странная кожная сыпь (поначалу считали это сыпью!) исчезнет, но она не исчезала, и однажды на уроке физкультуры ее заметил преподаватель. Он потребовал свести татуировку, когда же услышал про надписи, выгнал Нормана с занятий. После урока его зажали в угол в раздевалке, заставляя признаться: это «тату», и ничего больше! Когда же новая надпись проявилась прямо на глазах, это сочли фокусом.
– И вообще тут буквы не наши… – скривился лидер класса. – Верно, ребята? Это как на уроке английского: что-то написано, а что именно – хрен поймешь…
Странное дело: во время пребывания в России на руках, спине и прочих местах проявлялась сплошь латиница. Буквы складывалась в слова – вроде как цитаты из старинных текстов, хотя на самом деле никто ничего толком не понимал. Когда же Нормана увозили за рубеж, сыпь моментально переходила на «великий и могучий», который, опять же, по-настоящему не был прочитан.
Однако никаким аутистом он не был и, если представлялась возможность, отлично общался, снисходя к вопиющей неразвитости сверстников и разделяя их интересы. Хотел ли он быть одним из них? Хотел, Вера это замечала. Ему почему-то трудно давались очень простые вещи: например, езда на велосипеде или катание на коньках. Так он десять раз нос расквасит, а все-таки достигнет поставленной цели.
Вера может рассказать об этом, но благоразумно молчит. И вообще, как выясняется, Регину интересует другое, а эта болтовня – лишь прелюдия.
– Побеседовать с сестрой?! Что значит – побеседовать?! Вы знаете, где она находится?!
– Знаю, конечно.
– Тогда вы должны понимать…
– Я прекрасно понимаю, потому и прошу содействия. Вы же имеете возможность с ней общаться?
Лучше бы, думает Вера, я не имела этой возможности. Лучше бы передоверила ее тебе, дамочке с горящими глазами, готовыми шарить в потемках чужой души, как два прожектора. Но говорит она другое: мол, встречи разрешены только родственникам – мне и отцу.
– Но ведь отец ее не навещает…
– Откуда вы знаете?
– Ну, – смущается (делает вид?) Регина, – я просто этим интересовалась. Он, насколько знаю, ни разу к ней не приходил…
– Не приходил, – подтверждает Вера. – И если посмеет прийти в «мертвый дом»…
– В «мертвый дом»? – мгновенно реагирует Регина.
– Так я называю то самое учреждение. В общем, если он туда покажется, я его кастрирую.
– Хи-хи-хи… – смеется Регина, хотя в глазах мелькает испуг.
А Вера вдруг решает: пусть пообщается. Пусть залезет в психику сестрицы и похозяйничает там – это будет наказание Любушке-голубушке, коль скоро йогурт вылит на асфальт.
Она сама могла бы наказать сестру, притащив папашу, но очень уж не хотелось доставлять удовольствие этому хмырю, унижавшему семью при любой возможности. Чем глубже он опускался в жизни, теряя друзей, работу, остатки совести, тем выше его возносило воображение. Вечером он ругал правителей на чем свет стоит, а утром, в эйфории похмелья, рассказывал о каких-то связях и звонках «оттуда» (палец упирали в потолок), что означало: его настолько ценят, что скоро призовут в Кремль или Белый дом, где он будет курировать, как минимум, оборонный заказ. Одетый в трусы и майку, он чувствовал на плечах эполеты, на голове – треуголку Наполеона, короче, пуп земли! Кто из собутыльников посоветовал ему залезть в историю своего рода? Наверняка такой же лузер, которому жизнь заменили грезы о высокородном происхождении. Папаша имел кучу свободного времени (всех дел – на бирже отмечаться) и стал бегать по архивам, дыша на архивисток перегаром и выискивая «голубую кровь». И таки нашел! То есть он нашел высокородных однофамильцев, в свое время много сделавших для блага державы, и решил к ним присоседиться. Теперь диалоги с телевизором у него происходили в высокомерном тоне: мол, кто вы, мелкие выскочки, и кто – я! Да я вас в упор не вижу! Членов семьи он также в упор не видел, материл сестру, «продавшуюся Западу», потом и вовсе стал намекать на то, что они обе – не его дочери. Не мой, дескать, корень, и все! От кого были зачаты? Откуда я знаю, может, от соседа!
К счастью сестрицы, та пересиживала папашино непотребство в Европах, а Вере было каково? Это ведь она отпаивала мать корвалолом, запиралась в комнате, когда предок буйствовал, а иногда и в милицию приходилось бежать. После суток в «обезьяннике» тот ненадолго успокаивался, но первый же срыв возвращал на его рожу маску обиженного жизнью аристократа, представителя «России, которую мы потеряли».
– А ты чего здесь сидишь?! – выпучив глаза, орал он на Веру. – Езжай вслед за Любкой! Уё. вай! Все уё. вайте, я один останусь в этой стране!
Страшное событие еще больше отдалило его от семьи, с которой он давно не жил. Чтобы в его древнем роду, верой и правдой служившем царю и Отечеству, и такой криминал?! Чертов корень, ругался он, заявившись подшофе, не моя кровь! Он обливался пьяными слезами, якобы жалея Нормана и напрочь забыв, что раньше называл того не иначе как выблядком. А потом, наругавшись и нарыдавшись, потребовал денег. Не попросил, а именно потребовал, как и положено персоне высокого происхождения; и тут было легче дать, чем объяснить: ты – чмо, ноль без палки.
Последний визит был месяца три назад, когда нетрезвое чмо заявилось еще на старую квартиру с ультиматумом: откажись от фамилии! Мол, мы позорим его славную фамилию и, соответственно, бросаем тень на многих выдающихся людей. Вера с наслаждением вынула новенький паспорт и сунула в пьяную рожу.
– Читать умеешь? Тут фамилия матери, я уже несколько месяцев ее ношу. А свою высокородную засунь себе в одно место, понял?
– Вот как? – Папаша был сбит с толку. – Но ведь… Но ведь твоя сестра не сменила! Точно, точно, потому что газеты упоминали мою фамилию!
– Ну, с этим сам разбирайся. Хочешь побеседовать с ней? Могу организовать встречу любящих родственников.
Так он в штаны наложил! Отнекиваться стал, мол, с какой стати ему встречаться с абсолютно чужим человеком?!
Вечером, после беседы с Региной, Вера опять в «Марабу». Она слишком часто здесь сидит, впору беспокоиться на предмет алкогольной зависимости (папашины гены!), но надо же где-то проводить свободное время. Ее по-прежнему ждут в старых компаниях, в клубах, на квартирных тусовках, только идти туда нет желания, лучше вдыхать дым и наблюдать, как за соседним столиком беседа медленно, но верно катится к потасовке. Кажется, не поделили выпивку. Или не поделили женщину? Женщина сидит между двумя спорящими, пытается развести их, будто рефери, но здешний ринг правил не признает. Это бои без правил, это жизнь без правил, руля, ветрил (нужное подчеркните), и вот уже первый, высокий и худощавый, тянет за ворот второго, коренастого. Тот выворачивает руку и утыкает противника мордой в стол. Морда сметает бокал, раздается звон битого стекла, и у столика появляется бармен.
Ага, значит, правила есть? Увы, их нет: бармен мирно общается с драчуном, и тот кивает, дескать, за битье посуды уплотим, не сумлевайтесь! Морда противника продолжает утюжить стол, только теперь фейсом об тейбл стучат аккуратнее, чтоб не увеличивать ущерб.
Закурив, женщина шарит глазами по залу. И вскоре пересаживается за угловой столик, где, указывая пальцем на ринг-тире-стол, делится впечатлениями. Ее собеседники идут разнимать бойцов, которые моментально находят общий язык и дают пришельцам совместный отпор: нехер, дескать, влезать в чужие разборки! Пришельцы переглядываются, и один веско говорит: за базар – ответите! А ему: ответим! Так ответим, что мало не покажется! Женщина уже забыта, она безуспешно пытается их утихомирить, но это ж стихия, тайфун, русский бунт, бессмысленный и беспощадный…
Бунт утишает представитель власти, вылезший откуда-то из подсобки. Лениво подойдя к столику, с которого слетело еще два бокала, он какое-то время наблюдает за хуками и апперкотами, затем поднимает над головой руки и скрещивает их, дескать, брейк! Блеск кокарды, наконец, замечен, бойцов разводят по углам, после чего начинается разбор полетов. Ребят не забирают, они просто попали на бабки. Мент уводит всех в подсобку, когда же они появляются обратно, облегчив бумажники, то усаживаются все вместе за убранный и протертый столик (бармен на время выставил табличку «Занято») и тут же заказывают выпивку.
Вновь образовавшаяся компания братается и гогочет, а Вера думает о том, что перед ней – папуасы. Жизнь папуасов строится по непонятным законам, и нужен Миклухо-Маклай, чтобы их понять и дать ответ на вопрос: эти перцы – люди? Или просто человекоподобные существа, гоминиды? Вера, увы, не годится на роль Миклухо-Маклая, она тоже из джунглей Новой Гвинеи, плоть от плоти мира сего. И хочется оттолкнуть этот мир, и не получается, он засасывает, подчиняет, нахально утверждая: живи здесь, это твой прайд! «Мой ли?» – вопрошает умное «я». А неумное твердит: «Твой! Твой-твой-твой! А Миклухо-Маклаем пусть будет братец Франца, этот тевтонский калика перехожий. Надо же, чего удумал: пешком по стране папуасов! Тут ведь с пришельцами разговор короткий, потому что процветает каннибализм, и вообще в части цивилизации немало лакун…»
Вера представляет человека в рубище, с посохом и котомкой, и ей становится смешно. Кажется, она даже улыбается, что один из папуасов трактует неправильно.
– А почему девушка в одиночестве? – интересуется он, пересаживаясь за ее столик.
Вера поднимает на него взгляд. Папуас вальяжен, он пытается хохмить, но что-то в выражении ее глаз гасит игривость.
– Может, к нам пересядете? – нерешительно предлагает он. – У нас, как вы видите, дефицит женского пола…
– И вы хотите ликвидировать дефицит за мой счет?
– За мой счет! Я плачу!
Он швыряет на стол бумажник, видно, не полностью опорожненный ментом. Вера надевает темные очки.
– Проститутки работают на Тверской, – говорит она. – Есть еще точка у метро «Царицыно», а здесь девушки не продаются.
Спустя два дня Коля-Николай приглашает погулять в Коломенское. У них перемирие, даже что-то типа приязни намечается, во всяком случае, Веру встречают на выходе из метро букетиком фиалок.
– Давненько не получала цветов… – неловко усмехается Вера. На самом деле ей приятно; и Коля, сияющий, как начищенный самовар, приятен, правда, причина сияния пока неясна. Ах, ты грант получил… Поздравляю, бабло астроному не помеха. И еще кое-что обещают?! Что значит «кое-что»? Но Коля интригующе молчит, продолжая сиять, как Сириус на ночном небе.
– Погода хорошая… – говорит он. – Давай Коломенское насквозь пройдем? Потом на «Каширской» сядем в метро – и в центр, там сегодня гуляния какие-то…
– Насквозь так насквозь.
В Коломенском толпы туристов, особенно много узкопленочных, то ли японцев, то ли разбогатевших китайцев, с неизменными фотокамерами. Щелк! – и оцифрована деревянная церквуха XVI, кажется, века. Щелк! – и туда же, в кладовую электронной памяти, укладывается крестьянский дом. Деревянная Русь – это мед, на который слетаются мухи-туристы, готовые бесконечно щелкать и глазеть, разинув рот, на эту бутафорию. Да, церкви, мельницы и старые дома воссозданы с соблюдением мельчайших деталей, но ощущение выстроенных на потребу декораций остается. Очередной японец (китаец?) взбирается на деревянное крыльцо, растягивает рот в улыбке и запечатлевается на фоне резных балясин. «Оцень харасо!» – будут качать головами родственники в Токио (в Шанхае?). А какой-нибудь продвинутый узкопленочный, глядишь, еще и сравнит здешний яблоневый сад – с приснопамятным вишневым. «Харасо, – скажет японец, – сто рубить не стали! Больсое вам за это аригато!»
Яблоками может угощаться любой желающий, сейчас, в августе, их особенно много. Вера выбирает два покрупнее и срывает с ветки.
– Держи.
Коля-Николай смотрит на зеленовато-красный плод, затем физиономия расплывается: я, мол, знаю этот сюжет! Какой сюжет? Ну, как же: Ева яблоком соблазнила Адама, помнишь?
– У Евы было одно яблоко, – говорит Вера, – а я предлагаю угоститься на брудершафт. Просекаешь разницу?
– Просекаю! – гогочет Коля.
– Хотя твоя эрудиция меня радует. Скажу честно: базар про «черные дыры» меня уже достал.
Болтая свободно и раскованно, они продвигаются дальше по саду, который и не думает кончаться. Они забираются туда, где не только туристов – вообще никого не видно. Зато практически отовсюду видна большая Москва, взявшая это бутафорское, но все-таки иноеместо в плен. И слева, и справа вдалеке виднеются высотные здания, там маячат трубы, тысячи машин летят по городским трассам, так что создается ощущение затянутой на горле заповедника петли. Бай-бай, Святая Русь, перемещайся в оцифрованное пространство, приноси доход в казну, корми яблочками заморских вояжеров, больше ты ни на что не годна. Мумифицированная Русь пытается спорить: а ты, мол, кто такая, бывшая белокаменная?! Разве ты – что-то истинное?! Ты город-имитация, настроивший бизнес-центров и небоскребов с пентхаузами, пытающийся натянуть на суконное рыло маску делового человека, только маска-то – не налезает! «Молчи, резервация! – отвечает Москва. – А то окончательно задушу! Да, я пародия на западный мегаполис, я сверкаю блеском реклам на Садовом кольце и воняю мочой в царицынских дворах, но что ты предлагаешь?! Опять строить деревянные дворцы без единого гвоздя, как это делал тишайший самодержец? Так разучились строить без гвоздей! Сгоревший дворец восстановили, но гвоздей там, я знаю, немерено!»
– А где находится этот дворец? – интересуется Коля, когда Вера озвучивает свои мысли.
– В другой стороне, туда от «Каширской» ближе.
– Я бы не отказался его посмотреть.
– Да уж конечно! И япошки бы эти не отказались, и америкосы приезжие, и один немец…
– Почему немец – один?
– Потому что он идет пешком. По Белоруссии и России, через Минск, Смоленск, что там дальше?
– Вязьма, кажется… – бормочет Коля.
– Значит, и через Вязьму. Странно, да?
Повисает неловкое молчание, со стороны Коли – несколько ревнивое. Он ведь знает о Франце и теперь, наверное, размышляет в понятном русле.
– А ты что… – говорит он, запинаясь. – Знаешь его, что ли? Ну, немца этого?
– Я?! В глаза никогда не видела. Надеюсь, и не увижу. И вообще: какая тебе разница? Идет человек и идет, может, у него хобби такое. Может, его зовут Миклухо-Маклай!
– Миклухо-Маклай – не германская фамилия.
– Что ты говоришь?!
Вера берет собеседника за ворот рубашки и, наклонив к себе, внезапно целует. Коля смущенно озирается, но вокруг – натуральный эдемский сад, где всего два представителя рода человеческого.
– Почему ты оглядываешься? Считай, я тебя соблазнила. Или сейчас соблазняю – как тебе угодно…
Они целуются еще и еще, фиалки падают в траву, и Вере хочется упасть туда же, превратиться в прародительницу Еву, которой некого было стесняться, ну разве что папы-Творца, так ведь тот сам сказал: плодитесь, дети мои! Она чувствует возбуждение Коли-Николая, его джинсы вздыблены; и у нее все вздыблено, грудь торчком, и вот уже Коля, изогнувшись буквой «зю» (дылда он все-таки!) целует ее сосок.
– Здесь все видно… – шепчет он, опять озираясь, – Пойдем дальше, ладно?
Они удаляются вглубь зарослей, продолжая сливаться в объятиях; и вот место найдено, рубашка сброшена, и Вера наполовину обнажена, и в ухо вливается шепот: поедешь со мной? Поедешь? Я очень хочу, чтобы ты со мной поехала! Куда поехала, Коля-Николай?! Не надо никуда ездить, давай останемся здесь, в этом заповеднике, и будем плодиться и размножаться, как завещано папашей-Творцом! Спустя минуту, однако, смысл доходит: Колю куда-то приглашают работать. То есть не «куда-то», а в чистую и опрятную Швейцарию, в обсерваторию, где он будет лицезреть любимые звезды, а не менее любимая Вера будет готовить нашему Кеплеру борщи и котлеты.
О борщах она, впрочем, подумает позже. А в тот момент просто улетучилось возбуждение. Коля уже стаскивал джинсы, а ее грудь неумолимо обвисала, и вместо любовного огня внутри начинал разгораться какой-то багровый угль, то ли порожденный обидой, то ли еще чем-то. Оседлав партнера, Вера прижала его к земле, затем медленно проговорила:
– Тебе это… Зуб надо вставить.
– Зуб?! Да, я знаю, слева дырка, я потом вставлю…
– Надо быстрее. В Швейцарии эта услуга обойдется тебе очень дорого!
Дальнейшее плохо отложилось в памяти, кажется, она кричала, мол, убирайся, точнее, уё. вай, а я останусь! «Зачем оставаться?! – лепетал Коля-Николай, натягивая джинсы на возбужденную плоть. – Можно со мной поехать!» Только Вера уже проехала, проскочила свою заграничную жизнь без остановки, и от того угль разгорался еще сильнее. Самое обидное заключалось в том, что она не моглауехать! Да, не могла! Плевать ей, казалось бы, на сиделицу «мертвого дома», а как представишь, что к ней никто и никогда (НИКТО и НИКОГДА!) не придет, так внутри все переворачивается. Господи, за что ей это все?! Чем она, Вера, провинилась перед высшими силами, и этот астроном несчастный – чем провинился? Сидел под кустом, помнилось, очки искал, шаря рукой по земле, и так жалко выглядел, так потерянно…
Они отправились на разные станции: Вера на «Каширскую», Коля обратно на «Коломенскую». До «Царицыно» по этой ветке, слава богу, рукой подать, но и там душой не отдохнешь: прямо во дворе ее останавливают какие-то люди и наперебой повествуют о том, как обокрали старенькую консьержку. Представляете?! Зашли в подъезд якобы к престарелой родственнице, поднялись наверх, а потом спускаются и говорят: на восьмом этаже дверь квартиры нараспашку! Не иначе – кража! Старуха, ясное дело, переполошилась, побежала наверх, а эта парочка (работали он и она) спокойно зашли в ее каптерку и вытащили телевизор, микроволновую печь, телефон и еще тысячу рублей из кошелька.
– Две тысячи, – уточняет кто-то из рассказчиков, а Вера не понимает: она-то здесь причем? Ну, как же, вы ведь тоже живете в этом подъезде? Значит, будете свидетелем!
– Я живу в другом подъезде.
– Как это – в другом?! Вы ведь с пятого этажа, верно?
– Я с десятого этажа! – вырывается она из цепких лап. – И живу в подъезде без консьержки. У нас не воруют, только писают внизу!
Дома угль не гаснет, напротив, разгорается еще сильнее. Старая дура-консьержка, воры, те, кто мочится в подъезде (и кого она убить готова!), завсегдатаи «Марабу» (чтоб они сдохли!) – все это представало неким гадостный последом, что тянется за Верой, пуповиной, которую не разорвать. Кто там еще звонит?! Вера в раздражении снимает трубку, а там Регина, напоминает об их совместном визите к сестре.
– Да, помню о своем обещании. Встретимся завтра у входа. Вы дорогу найдете?
– Не беспокойтесь, – говорит Регина, – найду.
«А я – найду? – думает Вера. – И есть ли она вообще – моя дорога?»
У входа в «мертвый дом» на удивление многолюдно: там собралась группа молодых людей, вроде как митингующих. «Нашли место…» – думает Вера недовольно. Она видит в руках молодежи транспаранты, и вдруг будто током пронизывает: Норман! Нет, он не в толпе, скорее, над толпой, его изображение реет на одном из плакатов, потом исчезает. Вера заходит сбоку и опять видит печальное лицо ребенка с недетским взглядом. Кажется, Вера знает эту фотографию, увеличенную и превращенную в плакат. Плакат колышется под легким ветерком, и лицо корчит гримасы, подмигивает, короче, оживает… А следом второй шок: сестра! Тоже плакат, и тоже вполне известное фото, Вера когда-то сама его сделала «Полароидом», подаренным Францем.
Вера озирает толпу, инстинктивно ища главного. Надо прекратить это безобразие, то есть свернуть плакаты и убраться отсюда! Только никто и не думает убираться, напротив, один из молодых, в черной кожанке, бросается к ней и, обернувшись, кричит срывающимся голосом:
– Ребята, это ее сестра!
Откуда они знают?! Веру берут в кольцо и наперебой говорят, с горящими глазами, брызгая слюной.
– Это неправда!
– Это ложь!
– Ее обвинили неправильно!
Вера беспомощно озирается.
– Что вы имеете в виду? Что – ложь?
– Все – ложь! А судебный процесс – фарс!
Вере вдруг делается страшно: она не робкого десятка, но оравы всегда побаивалась. Толпа – и в Африке толпа, растопчут и не заметят…
– А ну пустите! Дайте пройти, вам говорят, иначе позову охрану!
Голос Регины звучит спасительным колоколом: ну слава богу! Вскоре среди горящих глаз появляется ее лицо, и на этом лице – ни малейшей растерянности.
– Эй, ты! Еще раз тронешь меня, сядешь в такое же заведение, только для здоровых! Понял, щенок?!
Схватив Веру за руку, она тащит ее по ступеням.
– Ничего не бойтесь! – шепчет Регина на ухо. – Фанатики легко подчиняются силе!
– Мы сила? – сомневается Вера, и Регина уверенно кивает.
– Я вас понимаю, молодые люди, – оборачивается она перед дверью. – И даже готова пообщаться с каждым в отдельности.
– Прямо здесь? – ухмыляется кожаный.
– Не здесь, на рабочем месте. Ну-ка, подойди сюда! Подойди, подойди!
Будто притянутый за веревку, тот приближается, а Вера вдруг вспоминает, где его видела. Он был одет иначе, но глаза горели так же, особенно когда раскрывал рот Руслан-не-помню-как-по-батюшке (иначе говоря – Учитель). Что характерно: тот обычно говорил тихо, а ощущение создавалось, будто громогласно вещают с трибуны – такая воцарялась тишина. Этот парень сидел в первом ряду, а по окончании месседжа, вскочив с места, громче всех зааплодировал.
Сейчас аплодисментов не слышно, однако несколько визиток Регины он все же берет.
– Раздай своим товарищам. И не смей их выбрасывать, понял?
Кожаный натужно усмехается, видимо, его желание угадано. Только побеждает желание Регины, она явно сильнее.
– Внушаемый мальчик… – шепчет она Вере. – Они тут все, как я вижу, невротики, а может, и психопаты…
Это верно: психопаты, если требуют полного и безоговорочного оправдания сестрицы, о чем возвещает один из плакатов.
– Скрываемся за дверью… – тихо произносит Регина, и вскоре толпа остается снаружи.
Конфликт на ступенях меняет расклад: Регина теперь в сильной позиции, Вера же, получается, ей обязана, а значит, должна содействовать. Что она и делает, когда начальница изучает документы психолога, прихватившей с собой кучу каких-то удостоверений, дипломов и т. д. Начальница вертит в руках бумажки, поднимает глаза на Веру.
– Вы-то не возражаете?
– Не возражаю, – отвечает та.
– Точно не возражаете?
– Да точно, точно!
– А то тут одна привела на свидание родственника, так они прямо на КПП драку затеяли. Право на опеку не поделили, от этого ведь зависит, кто жильем распоряжаться будет. У вас с этим в порядке?
– С чем? – Дергает плечом Вера.
– С жильем. Квартирой распоряжаетесь вы?
– Слушайте, это что – допрос? Какое вам дело до моей частной жизни?!
Она чувствует, как сжимают запястье. После чего, мило улыбаясь, Регина щебечет о незаинтересованности в материальных делах. Меня, растолковывает она, интересует только душа. Душа по-гречески – «психе», отсюда и слово «психология», понимаете?
– А вы понимаете, куда пришли? Тут такие «психе» сидят, что мама не горюй!
Когда охранник вводит сестру, Вера ловит реакцию Регины. Надо же, как интересна темнота! Как ей хочется проникнуть в искореженную психику! Если ты, допустим, имущество бедным раздаешь или заботишься о жертвах природных катаклизмов, ты не интересен, а вот эта, с волосами-паклей, подозрительно косящаяся на незнакомку, пробуждает жажду познания!
– Не бойтесь меня… – говорит Регина. – Я ваш друг.
– Вы мой друг? – не верит сестра.
– Да, я человек, который хочет поговорить с вами по душам.
Люба спрашивает взглядом: дескать, можно верить этой доброхотке? Вера кивает, хотя понятия не имеет: можно ли верить? Можно ли применять записывающую технику – она тоже не знает, поэтому косится на охранника. Но тому, похоже, по барабану диктофон; не замечает его и сестра. Регина задает вопросы про два мира, которые в лице представителей разных культур сходятся. Или, наоборот, не сходятся, поскольку что-то мешает. Что же именно мешает?
– Кому мешает? – не въезжает сестра.
– Мирам. Точнее, их представителям.
– Представителям?
– Ну да, ведь каждый из нас – типичный представитель определенной культуры. Так сказать, полпред…
– А-а, полпред! Это я знаю, в кино недавно видела полпреда!
– Вам здесь показывают кино?
Раздается скрипучий голос охранника:
– У них телевизор в комнате отдыха – с десяти утра до десяти вечера.
Регина благодарит за разъяснения и опять сыплет вопросами. Может, мешают культурные клише и стереотипы? Один привык стол накрывать так, замуж выходить так, а детей крестить – этак… Люба улыбается краешками губ, затем выдает:
– Неважно, крестить можно и так и этак.
– Не поняла… Поясните, пожалуйста.
– Ну как же: мой Норман, к примеру, был крещен дважды. Вначале Франц крестил его в католической кирхе. А потом, когда наши миры, как вы говорите, перестали сходиться… То есть когда они стали расходиться, я отвела сына в православную церковь, и его окрестили по-нашему. Первый раз было неправильно, вот что я скажу. Норман ведь наш, он этот самый…
– Полпред? – уточняет Регина.
– Самый настоящий полпред!
Веру помнит: так и было, потом еще скандал случился, когда батюшка узнал, что Норман по первому обряду – католик. Но было поздно – мальчик сам становился объектом культа, новым кумиром, и вопли какого-то там священника можно было считать гласом вопиющего в пустыне.
– Да, это непростая тема… – прокашлявшись, говорит Регина.
– Что вы имеете в виду? – спрашивает сестра, кажется, обретшая уверенность.
– Я имею в виду вашего сына…
– Что же тут непростого? Норман постоянно присылает мне весточки, рассказывает про свою жизнь, так что мне все понятно. Я, можно сказать, живу под его руководством: что он скажет – то я и делаю. Вы спросите: где он живет? А я отвечу: это секрет. Я бы рассказала, мне не жалко, но он просил пока не раскрывать секрет.
Следует обмен взглядами, в котором участвует и охранник. Почему-то выдумки одной из местных «зэчек» пробуждают у этой братии нездоровый интерес, а может, просто их забавляют. Вере же внезапно и остро хочется, чтобы сказанное оказалось правдой. Чтобы Норман жил – пусть в беде и несчастье, где-нибудь на острове Святой Елены, в детской колонии, в туберкулезной больнице или в лепрозории, главное – чтобы жил! Тогда и остальное вернется в норму: сестра выйдет из тюремной психушки, мать восстанет из могилы, папаша прекратит хряпать водку, и все произошедшее с семьей окажется не более чем кинухой-ужастиком. Не самая плохая вообще-то была семья, в чем-то даже очень хорошая! Иногда Вера могла замечтаться о том, как все у всех хорошо складывается; вот и сейчас неожиданно пробуждается сочувствие, и хочется защитить падшее, но родное существо от попыток залезть в душу. А может, она правду говорит! Может, Норман и впрямь пребывает в неком параллельном мире, в недоступном нашим чувствам пространстве, и оттуда подает знаки. Кому, в конце концов, подавать, если не родной матери?
А сестра вдруг начинает нудить, мол, ей не принесли шаль из ангорки! Она ведь дважды об этом писала! Хрупкое сочувствие тут же исчезает, и опять одно желание: если не раздавить гадину, то хотя бы ее наказать.
– Я обязательно принесу шаль, – медленно говорит Вера, – но при одном условии.
– Какое условие? Говори, я все выполню!
– Условие такое: ты отвечаешь на вопросы, ничего не скрывая. Даже если ответы будут содержать государственную тайну. Ты все поняла?
– Хорошо, я буду отвечать.
Поощренная Регина вцепляется в сестру клещами, с явным сожалением слыша сакраментальное: время свидания истекло.
– Ладно, – говорит она, смахивая диктофон в сумочку, – надеюсь, это не последняя беседа.
К моменту их выхода молодые люди разошлись, только визитки, небрежно раскиданные по ступеням, напоминают о прошедшем митинге. Вера злорадно думает: а вот здесь ты, родная, прокололась! Не всё тебе, выходит, по зубам! Регина между тем спокойно собирает визитки, пересчитывает и удовлетворенно хмыкает:
– Трех карточек не хватает. Значит, кто-то все же клюнул!
– На что они вообще рассчитывают? – спрашивает Вера. – Тут ведь дело ясное, как ясный день…
– Не скажите. У них такая версия, что убила вообще не она, преступление на нее просто повесили. По их мнению, она вообще едва не святая, ну, типа мученица.
– Мученица?! Да это я, если хотите…
– Я вас очень хорошо понимаю! Но все равно не стоит подавать ей платок.
– Какой еще платок?!
Они движутся к остановке, вот и автобус, так что приходится ускорить шаг. Уже в автобусе Регина объясняет: платок – это из Булгакова. Помните Фриду? Ей все время клали на столик платок, которым она удушила ребенка, но Маргарита сказала: пусть ей больше не подают платок.
– Я не подаю платок, – сухо заявляет Вера. – Я, как вы помните, собираюсь принести ангорскую шаль.
Регина смеется – оценила игру слов.
– Помню, помню… А хотите, я сама ей принесу?
Вера обещает подумать. Хотя на самом деле она думает о том, что будет подавать платок. Будет, будет, будет! До своей (или не своей) смерти будет подавать, потому что обдолбанная препаратами шлюха не страдает, как Фрида, не-ет! Страдает Вера, чья жизнь испорчена навсегда, на чьей биографии стоит штамп: бракованная деталь общечеловеческого механизма, подлежит утилизации. А кому хочется свою единственную и неповторимую жизнь – списывать в утиль?