Чудесный был день, прямо надо сказать.

Таких немного бывает среди всех летних дней, а если и случаются такие дни, то нужно относиться к ним с большой нежностью и уважением и стараться, чтобы твое душевное состояние не шло вразрез с состоянием погоды, природы, с тем белейшим тополиным пухом, который летает по городу, не считаясь ни с потоком машин, ни с тем, что здесь не какая-нибудь усадьба, гдe своды тополей образуют некие тоннели.

Да и какие в Москве тополя, я вас спрашиваю, чтобы этот пух так безбоязненно и гордо влетал в окна домов, реял над шляпами и касался ресниц? Это не те патриархальные деревья, которые, если распилить, обнаружат возраст времени Ледового побоища, а совсем молодые, юные растения, еще не располневшие, стройные, как курсанты, но, между тем, уже обладающие этой странной способностью расточать над городом деревенский аромат и этот пух, появление которого вдруг весело и разом смещает времена года, напоминая об их относительности, о том, что еще будет зима, снегопады, снега, снег, летящий, летающий, столь же белый и ласковый своим прикосновением к лицу, ресницам, губам.

Лето в Москве можно описывать бесконечно, поэтому остановимся, хотя останавливаться не хочется.

Мы у Большого театра. Пусть некоторое, но не слишком продолжительное время

перед нами будут его колонны, серые, прославленные, его кони и колесница, вздыбленные над крышей, весь его величавый фасад, который так убедительно и безоговорочно говорит нам о том, что перед нами действительно Большой театр.

И пусть, исключив все многочисленные звуки улицы, города, все то реальное многозвучие, наполняющее Москву в этом шумном и оживленном месте, звучит для нас хор и отдельные арии и дуэты какой-нибудь прекрасной оперы — хотя бы «Евгения Онегина».

Причем музыка, которая будет звучать на фоне колонн, фасада, стены, высоких театральных дверей с массивными ручками, вот эта музыка — она не должна быть непрерывной, такой, как на представлениях.

Вовсе нет!

Это музыка репетиции, ее ритм, с остановками, с человеческими разговорами, репликами, с постукиванием дирижерской палочки о деревянный пульт, с замечаниями, пусть короткими, за которыми вновь последуют вступление оркестра и голоса певцов, среди которых непременно должен быть услышан и отмечен голос Андрея.

Реальный шум города вернется одновременно с тем, когда Андрей покинет театр и появится на улице.

И вот он уже сидит с приятелем, человеком его лет, может быть, даже чуть постарше его, но в разговоре он явно подчинен Андрею.

Летнее открытое кафе, только тент над ним, но здесь все-таки столы покрыты белыми скатертями, а не тем разноцветным всепобеждающим пластиком.

— Что ты будешь есть? — спрашивает приятель.

— Мясо, салат — все.

— Пить?

— Пить в такую жару! Ты сумасшедший! Вообще старайся как можно меньше пить, особенно на людях. Я никогда не пью на людях. — Андрей расправил накрахмаленную салфетку, вытер лицо. — Дайте три лимона, жим, воды и лед. — Он обращается к официанту. — А ему, — он показал на приятеля, — бутылку водки, и — подогрейте.

Пока официант записывал заказ, Андрей разглядывал сидящих в кафе.

Рядом, за перилами, была улица, и Андрей посмотрел еще и на теx, кто идет по ней мимо.

— Как твоя жена? — спросил приятель. — Я всегда думал, что у вас должна быть масса детей.

— Да? Ну, в общем, так. У меня час времени, поэтому давай не отвлекаться. Я все обдумал: ты должен ехать на целину. Ни в коем случае не отказываться! Напротив: наш патриотический долг, искусство принадлежит народу — ты меня понимаешь? Пока никто не догадался — выступи первым, обрадуйся у всех на глазах, поторжествуй! Думаешь, тебя не заметят? Заметят! Запомнят!

— Я могу быть уверен, что ты меня будешь ждать? — спросил приятель.

— И ты спрашиваешь об этом? Ты — мой единственный аккомпаниатор, друг, опора в пути, эталон вкуса. Все-таки ты загадочный человек!

— Смотри, Устинов, — сказал приятель.

— Только не вздумай приглашать его к нам. — Андрей даже не обернулся. — Ни в коем случае.

— Почему?

— Скажи, что мы ждем кого-то. Что у нас — серьезный разговор, деловой.

— Можно к вам? — У столика стоял высокий человек в светлом костюме. — Привет, Боря, привет, Андрей!

— Видишь ли, мы заняты, — сказал Андрей. — Ты можешь подойти позже?

— Несколько погодя? — усмехнулся Устинов.

— Спустя некоторое время, — сказал Андрей. — У нас деловой разговор.

— А-а, деловые люди. Все у вас дела. Все в делах. Если ваши дела приносят вам деньги, одолжите до зарплаты пятерку? У тебя, конечно, нет с собой? — он спросил Андрея. — Не надо. — Он заметил, что приятель Андрея полез в карман. — Это шутка, юмор. Я хотел вас напугать. — Он махнул рукой, отошел.

— Ну и хам, — сказал Андрей. — Не обращай внимания.

— А вы с ним дружили, — сказал приятель.

— Раньше он был ничего. А теперь выдохся. Всего себя проговорил. Когда я с ним разговариваю, у меня такое ощущение, что время остановилось. Самые страшные люди на свете - это друзья детства и отрочества.

— А что он вообще делает? — спросил приятель.

— Пишет что-то. Да ничего он не напишет. Все у него плохие, все врут. Один он — честный писатель. Остальные — жулики. Все пьесы написали жулики, все книжки напечатали, все стихи, а он, честный писатель, ничего принципиально не пишет, кроме каких-то передач для телевидения.

— Он все-таки неплохой парень.

— Тоже мне профессия! По мне — лучше плохие. Мне неважно, какой ты человек. Лишь бы дело делал. И вообще, знаешь, с определенного возраста дружба переходит в другое качество. Я не могу дружить просто так! И очень хорошо понимаю людей, которые ко мне относятся так же.

— Но я же к тебе так не отношусь.

— Ты — другое дело! Ты — святой человек, прелесть! И я ценю в тебе эти качества, как никто. А ты себя мало ценишь! Я посмотрел, как ты разговариваешь с людьми! Чем ты проще, обходительней, деликатней — тем меньше тебя уважают окружающие. Но хамы всегда в почете. Уж так устроено. Попробуй похамить. Ну, не слишком, в меру. Да у тебя и не получится слишком!

— Официант! — позвал он. И — приятелю: — Скажи ему, чтобы тебе переменили прибор и стакан вымыли: нечист!

— Но все чистое.

А ты скажи. Попробуй. Только тверже, наглее.

— Что вам? — подошел официант.

— Вилки переменить, — сказал недостаточно твердо, но гораздо требовательней. — Стакан вымыть: нечист.

— Будет сделано, — сказал официант послушно, все забрал и скрылся.

— Ну! — Андрей весело откинулся на спинку стула. — Как это ни странно, но люди любят, чтобы ими командовали! Они без этого просто не могут! — Он встал. — Ты прости, я уже опаздываю. — Приятель тоже встал. — Мы договорились? Учти, твоя поездка хороша для нас обоих. Помни об этом, а я тебя тоже здесь не забуду.

Он поцеловал приятеля в щеку и пошел через кафе, стройный и крепкий, привлекающий внимание.

Андрей вел машину по Москве, насвистывая что-то. Солнце светило ему прямо в глаза, и он сначала опустил зеленый защитный козырек, а потом надел темные очки.

Вел машину он очень легко, на большой скорости.

Панорама города, улиц, открывавшаяся перед ним, была прекрасна и соответствовала его настроению.

Он остановился перед старым домом с тяжелыми лепными карнизами, каменными балконами.

Легко взбежал по лестнице.

Дверь, в которую он позвонил, ему открыл подросток лет семнадцати, худощавый, длиннорукий.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — сказал подросток.

— Что-то ты сегодня плохо выглядишь. — Андрей проходил по коридору. — Родители дома?

— Слава богу, нет. — Подросток шел за ним.

— Тебе нужно заняться спортом, — говорил Андрей.— Спорт — не развлечение, а необходимость. Посмотри на себя в зеркало. Куда это годится? — Они вошли в комнату, и Андрей подвел подростка к высокому зеркалу: — Ну? Где гантели, которые я тебе принес?

— Честно говоря, я их в канале утопил, на даче, — сказал подросток. Вы только не обижайтесь.

В этой комнате стоял рояль, на стенах висели фотографии в рамках.

— Ты не представляешь, что ты с собой делаешь! — Андрей снял пиджак и ходил по комнате. — Сколько раз ты можешь отжаться? А? А ну — ложись на пол! — И Андрей сам лег, держась на руках.

Подросток нехотя последовал его примеру.

— Раз, два, — начал Андрей, пружинисто сгибая и выпрямляя руки. — Три, четыре...

Подросток сел на пол.

— Все, — сказал он. — Слабак я, да? — Он улыбнулся, и улыбка у него была удивительно хорошая.

— И этот человек хочет быть оперным певцом! — Андрей встал.

— Да я вовсе не хочу быть певцом, — сказал подросток. — Вы же знаете. Я не виноват, что у меня отец — профессор консерватории.

— Твой отец достойный человек, — сказал Андрей. — А ты гантели утопил в канале! Ну, какие у тебя новости? Как твои девочки?

— Какие девочки?

— Ну, у всех в твоем возрасте должны быть какие-то девочки, Или ты выше этого?

— Все дуры. Ни одного нормального человека, — сказал подросток.

— Абсолютно точно. Когда это тебе пришло в голову? Я тоже когда-то так думал. А потом свыкся.

— Но к этому же нельзя привыкнуть!

— Ты преувеличиваешь. — Андрей сел за рояль. — Ты в таком возрасте, когда все несколько не так. Главное — не относиться ко всему слишком серьезно. Будь снисходителен.

— Я очень снисходителен, — сказал подросток. Он сел рядом, и они заиграли в четыре руки Шопена.

— Да? — Андрей посмотрел на него.

— Просто всему есть свой предел. У глупости тоже есть свой предел.

— Тебе сейчас кто-нибудь нравится? — спросил Андрей.

— Да нет.

— Я же вижу. Поделись. Помнишь, Пьер Безухов рассказал о своей любви к Наташе какому-то пьяному французу, а я все-таки твой друг.

— И учитель, — сказал подросток, продолжая играть, и это, кстати, получалось у них очень хорошо. — Все они дуры, а мы тоже дураки, — говорил он задумчиво. — Понимаете, я вижу в этом какую-то закономерность.

— В чем? — спросил Андрей.

Вот мой отец, — продолжал подросток. — Славный человек, я его люблю. Он уже двадцать пять лет живет с моей мамой, а она мелочна, неинтересна, глупа. У меня нет глоса, а я пою — это ее затея. Мой отец ненавидит чинопочитание, он иначе как-то распределяет для себя людей, но, однако, в нашем доме бывают самые неприятные для нас с отцом люди.

— Не так уж твоя мать глупа, — сказал Андрей. — Поверь мне, не так уж. Но это правда: чем лучше человек, тем хуже ему живется. Не знаю ни одного счастливого хорошего человека.

— Но вы-то счастливы, — сказал подросток.

— Как тебе сказать. Это сложный вопрос. Всегда кажется, что что-то не так. Ты меня понимаешь? Но я бы хотел тебе счастья. Главное — не попадаться им на удочку. Такие, как ты, всегда попадаются. Ты доверчивый, добрый. Тебя по головке погладь — ты куда хочешь побежишь. А ты не бегай. Тебя гладят, а ты сиди помалкивай. Не ликуй, не обожай. Принимай все как должное.

— Андрей Николаевич, и что — так всю жизнь? — Подросток продолжал играть.

— Что?

— Ну, улыбаться там, где нужно орать. Помалкивать. Что-то из себя строить. Я на самом деле не такой, а для вас я такой, потому что вы все сволочи и этого заслуживаете, да?

— Да.

— Да?

— Нет. Все очень хорошие, славные люди. Один лучше другого. Но вообще, если так подумать: неужели совсем нет хороших людей? Может быть, они нам просто не попадаются? — Андрей продолжал играть. — Или мы сами недостаточно для этого хороши? Помню, был я пионером. Ты был пионером?

— Был, конечно.

— Самое смешное, что все мы были пионерами. — Андрей заиграл мелодию песни «Пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай... » — Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого.

— Ты ничего не хочешь спеть? — спросил Андрей. — А то моя совесть учителя нечиста.

— Нет, не хочется. Зачем?

— А я настаиваю.

— А я решительно сопротивляюсь. Вам, между прочим, деньги за этот месяц оставили. В конверте.

— Учитель должен получать деньги не через ученика, а из рук его родителей, — сказал Андрей. — Ты и не подозреваешь что я работаю за деньги. Не догадываешься. Я для тебя — светоч разума и таланта. Твой бескорыстный друг и наставник, твой Галилео Галилей. — Андрей поднялся. — Ну и жара. — Он взял протянутый конверт. — Благодарю.

И снова машина его мчится по городу.

Город, лица, жара, белый раскаленный асфальт со следами, которые остаются на его мягкой поверхности, с палочками от мороженого, впрессованными в него, с блеском бензиновых и масляных пятен и горячим воздухом, который колеблется над мостовой.

А машина — мчится.

Андрей шел через зал звукозаписи, где был перерыв и музыканты оставили свои инструменты и, переговариваясь негромко, собирались в углу, а кто-то, кто, может быть, недостаточно хорошо был подготовлен и хотел еще раз проверить себя, сидел перед нотными листами, что-то наигрывая.

В зале было полутемно, только светились лампочки на пюпитрах, и стоял совершенно определенный шум помещения с хорошей акустикой. Кроме того, после яркости летнего дня здесь было гораздо прохладнее, чем на улице.

Андрей, проходя мимо певца, который стоял рядом с дирижером (оба без пиджаков, сосредоточенные), поздоровался, положил ему руку на плечо.

— Привет. Как работа?

— Андрей! — обрадовался певец. — Вы знакомы? — обратился он к дирижеру.

— Конечно. — Дирижер протянул руку. — Привет.

— Тебя страшно разыскивал Ковалев, — сказал певец. — Он и в театр звонил. Но он знает, что ты тут будешь.

— А в чем дело, ты не знаешь? — спросил Андрей.

— Не знаю.

— Я буду в кассе, — сказал Андрей. — Счастливо.

В коридоре его догнал плотный, лысоватый человек в белом пиджаке с короткими рукавами.

— Андрей! — крикнул он. — Андрей

— Привет! — Андрей остановился. — Ты меня искал?

— Ты только не волнуйся. — Он взял Андрея за руку.

— Да я не волнуюсь. В чем дело?

— У тебя дома страшный скандал.

— Ну и что? Андрей шел по коридору, человек спешил за ним.

— Ты можешь не бежать?

— Я тебя слушаю.

— Я ничего не понимаю: мне звонила твоя жена и сказала, что она от тебя уходит.

— Почему она тебе позвонила, а не мне?

Она тебе звонила, но тебя уже не было в театре. Я просто ей под руку попался.

— Она пошутила. Это шутка. — Андрей снова пошел по коридору. — Просто у нее веселый характер. А у тебя нет чувства юмора.

— Я знаю, что у нее веселый характер, но она плакала. Я твой друг или нет? Я должен волноваться?

— Но я же не волнуюсь, ты видишь? Я спокоен, сдержан, сохраняю достоинство. — Андрей остановился, взял человека за руку и завел за угол. — В чем дело, рассказывай.

— Понимаешь, ей позвонила какая-то женщина и что-то ей наговорила. И уж не знаю что, но можно себе представить.

— Это все серьезно? Это не розыгрыш? Если это розыгрыш, я тебя просто убью. Ты мне веришь? Просто тебе остается жить считанные часы.

— Какой розыгрыш. Правда — звонила какая-то женщина и говорила о тебе. И уж, наверное, ничего хорошего она не сказала.

— Тоже мне заботы! — Андрей говорил раздраженно. — Только этого мне не хватало. Ну, и что она тебе сказала? Что ты услышал сквозь ее слезы?

— Знаешь, как плакала! Сам чуть не зарыдал.

— Ты зарыдаешь, — усмехнулся Андрей. — Ну привет. Спасибо.

Андрей снял пиджак, бросил его в угол, развязал галстук и тоже снял его.

Он ходил по большой полупустой комнате.

На подоконнике сидела молодая девушка, босая, в летних шортиках.

— Как тебе взбрело в голову ей звонить? — говорит Андрей. — Как ты могла догадаться!

— Я с тобой не разговариваю. — Девушка пожала плечами.— Я вообще тебя даже не слышу. Говори что угодно.

— У тебя в холодильнике есть лед? — спросил Андрей.

— Есть, кажется.

Андрей ушел и вернулся с большой кружкой воды, выпил ее.

— В любом поступке должна быть своя логика, — продолжил он. — Но я не понимаю, зачем ты все это сделала? Кто от этого выиграл? Ты? Я? Вера?

— Мне это уже неинтересно. Ты вообще меня не интересуешь. — Девушка говорила с твердостью, в которую невозможно верить серьезно.

— Да? — Андрей остановился.

— Если я говорю, так оно и есть.

— Ну, прощайся с жизнью. — Андрей взял ее на руки и понес через комнату к балкону, толкнул дверь ногой и вышел на балкон. Это был примерно четырнадцатый этаж. Внизу простиралась Москва-река. — Выкинуть тебя? — спросил Андрей.

— Да ты не выкинешь, — сказала девушка. — У тебя на это характера не хватит.

— Пожалуй, да. — Андрей поставил ее на ноги. — Да и зачем? Живи — Он обнял ее, прижал к себе, и она прижалась к нему.

— Все-таки зачем ты позвонила моей жене? — спросил Андрей.— Я, серьезно, не понимаю. Ты же не злой человек, не склочный и вообще хороший человек, и я тебя люблю. Не перебивай.

— Я хотела, чтобы она узнала правду. Так же будет лучше для нас. Отрубить все и освободиться.

— От чего освободиться? — спросил Андрей.

— От неправды, — сказала девушка, прижимаясь к нему.

— Правда — неправда! Кто знает, что лучше. И вообще, что такое правда? Ты знаешь сама?

— Ты мне так говорил, что я тебе верила.

— Правда, которую ты сказала сегодня по телефону, повлечет за собой новую ложь, — говорил Андрей. — Какая же это правда, если из нее вытекает ложь? Знаешь, правда тоже редко бывает чистой. У нее всегда есть свои цели, как и у лжи. Правдивые люди в своем чистом виде всегда выглядят как дураки, но они — исключение, хотя мне лично они подозрительны; человек, который говорит сразу правду, имеет на этот счет свои соображения. Но зачем тебе, чистой и хорошей девочке, вмешиваться в это? Почему нельзя любить просто, не доставляя никому хлопот и беспокойств? Почему я, взрослый человек, должен буду из-за твоей опрометчивости — назовем ее так — выслушивать все, что мне предстоит выслушать сегодня? И зачем обижать Веру — человека, который этого совершенно не заслуживает? Ложь во спасение — святая ложь. Но не хочешь лгать, никто тебя не заставляет: молчи. Все остальные грехи я беру на себя. И потом — если мы с тобой начнем ссориться, то кому же дружить? — Он обнял ее и поцеловал. — Твое благоразумие и трезвость — я никогда в них не сомневался. Ты меня любишь?

— Да. — Она прижалась к нему.

— Ну вот и хорошо.

— Если ты умрешь, на твоей могиле напишут: «Расстрелян за обаяние».

Как высоко они стояли!

Этот балкон, обдуваемый ветром справа, и слева, и снизу, от реки, и от высоты, был освещен заходящим солнцем, а пара, обнявшаяся на нем, представлялась издали, если ее могли видеть как некая идиллия, как что-то, что не бывает каждый день: кому в голову придет мысль днем целоваться на балконе при полном свете и так долго, что... А, впрочем, я только пишу, как это было тогда, не обобщая вовсе: мало ли что бывает!