К рисунку на обложке

Рассказ С. Гр.

Каждое утро, ровно в восемь, Олаф Бьерне, бухгалтер нотариуса Тромсена, переступал порог конторы, и тяжелые дубовые двери отрезали его йа весь день от аромата лип, от сочной зелени лесных лужаек, от солнца, ажурной пены, и бирюзовых волн морского прибоя.

Весь день из окон конторы слышался дробный стрекот пишущих машинок, не переставая звонил телефон, и беспрерывно щелкали счеты, изредка ускоряя темп до быстроты учебной стрельбы пачками. И весь день охранял контору золотой геральдический лев с секирой в лапах, вздыбившийся на черном поле вывески.

Поздно вечером ржаво стонали дубовые двери, выпуская в сумеречную прохладу засыпающих улиц усталых людей.

Последним, убрав тяжелые плиты своих гросбухов в шкап, уходил Бьерне. Он шел, не останавливаясь, залитыми электричеством центральными проспектами к улице Гаакона, в свою скромную комнатку на мансарде пятого этажа. Мозг его постепенно освобождался от мертвого плена цифр, и яркие красочные картины вставали в его воображении. Девственные джунгли влекли его в очарование своих недр, он видел раздолье пампасов и льяносов, он слышал свист ветра в вантах и ощущал на своих щеках холодные брызги тяжело вздымающихся волн океана.

Обо всем этом рассказывали Бьерне книги. Они рассказывали ему о странах солнечного труда и крепкого отдыха, бодрого созидания и пьянящего хмельного сознания радости жизни. И далеко за полночь горела в комнатке бухгалтера лампочка под зеленым абажуром, освещая склонившееся над раскрытой книгой бледнее измученное лицо…

Желанное всегда приходит неожиданно. Бьерне — длинный, с дряблыми мышцами бухгалтер, Бьерне, знавший море лишь по радужным от нефти портовым водам, — плыл на настоящем пароходе по настоящему морю в далекую Австралию, в порт Мельбурн. Тромсен поручил ему уладить весьма щекотливое недоразумение между двумя клиентами конторы — рыбным королем Свердрупом и сахарным властелином Нейлем.

Рыбные промыслы Свердрупа тянулись на сотни миль вдоль гранитных, изрезанных фиордами, берегов Скандинавии, а Нейль правил армиями негров на необозримых плантациях сахарного тростника в Южной Америке. Не посвященному в тайны торговой политики трудно понять причину свирепой вражды между норвежской сельдью и желтоватым тростниковым сахаром. Еще менее понятно, почему для прекращения этой внешне бескровной войны понадобилось плыть на тот конец света— в Австралию. Тем не менее, это было так.

* * *

Бьерне долгие недели пересекал, моря и океаны, экваториальные лунные ночи делили его корабль на точно разграниченные области серебряно-белого и угольно-черного цветов, Бьерне вдыхал соленые запахи Атлантики и Великого океана; день и ночь безостановочно рокотали под палубой дизеля, и пенный след ложился на гладь вод. Была бурная ночь, когда «Вероника» проходила на расстоянии нескольких узлов) от порта Эдуарда. Так по крайней мере рассчитывал капитан Джексон.

Джаксон ошибся только на пять миль, и это было непростительно для старого моряка. Дизеля стучали как всегда, и спокойно горели зеленый и красный сигнальные огни, когда «Вероника» налетела на подводные рифы. Их верхушки — острые, как бритва, — сделали свое дело. Рваная пробоина прорезала корпус, и вода ревущими потоками хлынула в трюм. Дизеля замолкли, мгновенно потухли сигнальные огни…

Бьерне надолго запомнил огненные брызги сигнальных ракет и многоголосый крик отчаяния пассажиров. Были спущены шлюпки;, через несколько минут коралловые рифы измельчили их в куски. Бьерне надел на себя все спасательные круги, какие попались ему под руку, и покинул корабль последним. Только двое поступили так героически: капитан — потому что он был настоящим моряком, и Бьерне — потому что он проспал катастрофу; на шлюпку его не взяли, а прыгнуть в воду он не решался до тех пор, пока вода не оторвала его судорожно сжатые руки от поручней капитанского мостика.

* * *

Несколько лет спустя, член профсоюза совторгслужащих и инструктор плавания водного стадиона Олаф Бьерне писал своему приятелю Гаральду в Берген, улица Гаакона, 14:

«Дорогой Гаральд. Как поживаешь ты, как поживает золотой лев на вывеске у Тромсена, поручения которого, кстати, так и остались невыполненными? Липы уже отцвели на Страстном бульваре, а у вас, вероятно, еще осыпаны сады золотой пылью их медоносных цветов. У меня отпуск сейчас, я все дни провожу на солнце, в воде и передаю бронзовым от загара русским юношам и девушкам то уменье владеть своим телом, которому научил меня остров Парава.

Ровно год я был Робинзоном, Гаральд. Приютивший меня чашеобразный остров Парава (в прошлом— мощный морской вулкан) изобиловал самой чудесной растительностью и самыми невиданными представителями фауны. В центре острова, в кратере вулкана, на несколько миль раскинулось гладкое голубое зеркало лагуны, отвесные берега которой осыпались к берегу космами песчаных пляжей. Пальмы и хлебные деревья сходились в рощи и снова, словно в затейливом танце, вереницами уходили к морю. Зеленые поляны расцвечивались белыми, желтыми и ярко-красными ирисами и лилиями; гиганты-папоротники образовывали сумрачные заросли у подножья концентрически опоясавшей остров скалистой гряды.

Я не терпел на острове Парава недостатка ни в чем, даже в белье всех цветов радуги (сундук боцмана был неисчерпаем!), и имел более чем достаточно времени для того, чтобы основательно проанализировать свое отношение к Золотому льву. Спокойная, глубокая и прозрачная вода лагуны доставляла мне пищу в изобилии. Яркие рыбы с золотой спиной, непарными, пышными плавниками и злым ртом нападали друг на друга в тени скал. Я охотился на этих рыб, отведывал сочное мясо колоссальных устриц, нежившихся на золотых отмелях Паравы, лакомился дикими голубями и длиннохвостыми попугаями. Однако уже полгода одинокой робинзонады вселили в меня неистощимую жажду людского общества, И лишь воспоминание о старом геральдическом льве, охранявшем днем и ночью сумрак пропахшей сургучом конторы Тромсена, охлаждало это страстное неутоленное желание.

Желанное всегда приходит неожиданно, Гаральд. Последние месяцы своей робинзонады я проводил на верхушках пальм, исследуя, обширную гладь океана в тщетных поисках корабля-спасителя. И вот однажды дымок с наветренной стороны Паравы возвестил о приходе спасителя. Он шел к острову, постепенно вырастая. Двухмачтовый барк с вооруженным секирой золотым львом на корме!..

Старому геральдическому льву предстояло спасти меня — и вернуть к Тромсену! Барк шел с неумолимой быстротой, и с каждым мгновением, приближавшим меня к спасению, какая-то непреодолимая сила заставляла меня все глубже и глубже прятаться в густую крону пальмы. Это было безумием, Гаральд, я отрезывал себе путь к спасению, к возвращению в культурный мир, — но я не мог совладать с этой силой… Опять к Тромсену, к мертвым колоннам цифр, к мертвому однообразию пустой опостылевшей жизни… Лучше долгие годы одиночества, лучше смерть!..

Барк прошел мимо, на солнце ярко блеснули медные части его оснастки, черный кот на спардэке, распушив хвост, медленно отступал под натиском игривого шпица. Дудка боцмана проиграла замысловатый, сигнал, и люди, топоча босыми ногами по раскаленной палубе, один за другим побежали в кубрик… Я словно прирос к пальме, и отчаянный крик застыл в спазматически сжавшейся глотке.

Я прочел надпись: «Валькирия». Лавируя среди рифовых отмелей, барк уходил все дальше и дальше, заворачивая за длинную песчаную косу. Золотой лев на носу угрожал морю. Шум ветра в парусах и голоса команды постепенно стихали. Судорога отпустила мое горло, и я разрыдайся…

Желанное всегда приходит неожиданно, Гаральд. Я поднял голову и увидал еще одно судно — стройный белоснежный трехмачтовик. Он шел прямо на остров, вслед за уходящим барком.

Гаральд, я пережил тогда полубредовые минуты. Иногда я терял сознание, а когда открывал глаза, то мне представлялось, что корабль надвигается на меня с уверенностью пули, прорезающей воздух в поисках жертвы., потом. Гаральд, я увидал красный гюйс на носу трехмачтовика и алый в сквозном сиянии солнца вымпел на фок-мачте. И вот тогда, Гаральд, я выбрался из колючего прикрытия пальмовых листьев, сорвал с себя лохмотья рубахи и, огласив песчаные дюны Паравы неистовым криком, начал бешено размахивать импровизированным флагом в воздухе.

Вот, Гаральд, краткая история того, как золотой лев пытался спасти меня, как я спасся от него — и как все-таки меня спасли. Я никогда уже не вернусь на улицу Гаакона, к старине Тромсену и его льву. И никогда я не пожалею о том, что променял костяшки счетов на солнце, воздух и звонкий смех московских комсомольцев…