Странная жизнь началась для Ленуара. Его почти совершенно перестала интересовать работа в мастерской. К неудовольствию Маринони, за несколько последующих лет работы Жан не принес ни одного изобретения.
Бианка тоже имела основания сердиться на своего друга. Он стал ходить небрежно одетым и почти перестал бриться. За столом у Маринони, к которым Жан перешел на пансион, его мысли витали неизвестно где; когда ему задавали вопросы, то становилось ясно, что он ничего не слышит и не видит вокруг себя.
В течение года Ленуар был постоянным посетителем контор нотариусов и стряпчих. Не обладая набитым кошельком, не имея коляски с гербом, он принужден был сносить высокомерие стряпчих, хамство писцов…
Но, поставив себе целью добиться необходимых сведений, он терпел все.
Старательно собирая материалы, Жан бережно хранил их. Теперь на его рабочем столе не было больше ни элементов, ни банок - их заменили груды бумаг. Обрывки записей, вычислений, чертежи и наброски - все это нарастало горой и покрывалось пылью.
Жан был так увлечен своей никому не понятной работой, что весьма равнодушно отнесся к разразившемуся страшному кризису.
Страна переживала трудные времена. Цены на продукты питания росли. Из-за неурожая Франция осталась без собственного хлеба, а ввоз английского зерна был запрещен. Во всей стране происходило глухое брожение. Оппозиционная буржуазия требовала избирательной реформы. Она хотела получить большинство в палате и свергнуть министерство биржи. Парижанам было не до гальванопластики. Мастерская Маринони почти перестала получать заказы, Средства старика иссякли. Он не знал покоя в поисках заказчиков и кредиторов, а Ленуар все бегал по нотариусам, тратя последние деньги на справки, сути и смысла которых никому не хотел сообщать.
И тут старый итальянец восстал. Он даже поставил вопрос о разрыве.
Такая решительность отрезвила Ленуара. Он нехотя занялся делами мастерской.
Наступивший сорок восьмой год не принес облегчения. На политическом небе сгущались тучи. В ответ на требование реформ правящая клика финансистов и крупных предпринимателей отвечала захватом новых экономических позиций. Мелкие торговцы один за другим «вылетали в трубу». За ними следовали содержатели небольших предприятий.
По вечерам Маринони возвращался из «Холостого парижанина» все более возбужденный, а однажды, 21 февраля, бегая по комнате, он взволнованно размахивал руками, ерошил волосы и бубнил что-то себе под нос. Наконец, подбежав к столу, он стукнул по нему кулаком и закричал:
- Черт возьми, правительство берет на себя слишком много! Я приехал во Францию вовсе не для того, чтобы поддерживать расправу французских корпусов над итальянскими патриотами. Довольно с нас и австрийцев! - Он снова забегал по комнате. - Я всегда считал, что французская политика - дело самих французов. Но теперь - извините! Если вы, господин король, считаете себя вправе навязывать ваши желания моему народу, так уж позвольте и мне немного вмешаться в ваши дела. Разрешите и мне сказать: нам надоело министерство Гизо!
- Потерпите, Маринони, - спокойно возразил Ленуар. - Король сменит министров. Все придет в порядок. Не стоит нам с вами путаться в это дело.
Но Маринони потряс сухоньким кулаком:
- Ну нет, не так-то просто! Когда у Маринони зачесались руки…
- У нас есть более насущные дела, чем участие в бунтах парижских рабочих, - пренебрежительно бросил Ленуар.
Маринони остановился против компаньона:
- По-вашему, может быть что-нибудь более насущное, чем борьба за право на работу? Хорошая драка нужна нам так же, как рабочим. На этот раз наши интересы сходятся.
- Деритесь, метр, если вам так уж хочется быть побитым, а мне некогда. Да я и не решил еще, с кем следует драться.
- Я-то знаю! Надо столкнуть к черту это дурацкое правительство. С такими министрами мы никогда не будем иметь работы для своих подмастерьев.
- Смотрите, не просчитайтесь, метр…
Друзья расстались, едва не поссорившись.
На другой день, 22 февраля, Ленуар с трудом добрался до мастерской. Улицы были необычайно оживлены. Около ораторов собирались группы, возникали стихийные митинги. Поводом к волнениям явилось на первый взгляд незначительное событие: правительство запретило очередной банкет в XII округе. Ремесленники и лавочники - весь мещанский Париж - были на улице. Сами того не сознавая, мелкие парижские буржуа двигались к предместьям, ища там сочувствия и поддержки.
Пролетарские районы не заставили себя уговаривать. Они давно уже находились в таком состоянии, что требовалась только спичка - и пожар был обеспечен.
К середине дня по улицам двинулись демонстрации.
- Долой Гизо! Долой министров-грабителей!
Подхваченный предместьями лозунг вырос в мощный, боевой клич:
- Да здравствует Гора!
- Да здравствует республика!
Ленуар в волнении расхаживал по двору опустевшей мастерской. Рокот перекатывающегося по улицам человеческого моря пока еще слабо доносился до ля Рокетт. Но Ленуару уже было не по себе. Он с беспокойством прислушивался к отдаленному голосу восставшего Парижа. Не переживший ни одной революции, Ленуар боялся самого этого слова. Он достаточно слышал от старых парижан, чтобы, как казалось ему, ясно представить себе ближайшие результаты победы Горы и идущих за нею двухсот тысяч парижских пролетариев. Жан не знал, что не Гора ведет за собой рабочих Парижа. Застряв за кулисами революции, она так и не осмелилась выйти на сцену. А если бы и узнал он о том, что двести тысяч парижских рабочих, лишенных какого бы то ни было руководства, самостоятельно повели наступление на монархию, - страх его только перешел бы в панический ужас. Забыв о годах голодовки и безработицы, проведенных среди рабочих и вместе с ними, Жан, сам того не заметив, стал бояться и ненавидеть тех, кто приходил к нему, чтобы зарабатывать несколько су в день. Ему казалось, что он читает их мысли и что это сродни тому, что приходилось ему слышать в тюрьме от Даррака. И на рассудочную ненависть бесчисленных Дарраков Ленуар отвечал идущей от сердца злобой собственника - хотя только еще стремился стать собственником. Он не успел еще приобрести больших материальных ценностей, но психология стяжателя и скупца уже стала его психологией.
Теперь Ленуар чувствовал себя, как у кратера. Ничего еще не было видно, но из чрева Парижа, из этого вулкана страстей, доносился шум закипающей лавы восстания. Ленуару хотелось убежать домой.
Но на кого покинешь мастерскую?
Рабочие разошлись еще утром. Сторож исчез. Маринони, ушедший вместе с дочерью взглянуть на демонстрацию, не возвращался.
Между тем Жана снедало беспокойство за судьбу комнаты на улице Гравилье. Ведь там остались все материалы и наброски, все потенциальное благополучие, воплощенное в проекте новой машины. И, быть может, его будущности, заключенной в ящике стола, сейчас угрожала опасность?! Как же быть? Бросить на произвол судьбы мастерскую? Но ведь и в ней добрая доля имущества принадлежит ему, Ленуару! Черт побери, вот ведь вопрос!..
Холод февральского вечера давал себя знать. Осмотрев замки на воротах, Ленуар пошел в контору и растопил печурку. Зажечь лампу он не решился, чтобы не привлекать внимания с улицы.
Пригревшись у печки, он размечтался, как вдруг раздался ожесточенный стук в ворота. Ленуар испуганно вскочил. Бросился было к двери, но на пороге остановился в нерешительности, вытащил из кармана маленький пистолет и сунул его в кучу железного хлама.
Стук усилился. Барабанило несколько нетерпеливых кулаков. Слышались раздраженные возгласы и брань.
Открывать ли? Не лучше ли воспользоваться задней дверью конторы, выходящей на соседний двор?
Но среди голосов за воротами ему почудился голос Бианки.
- Мадемуазель Бианка? - крикнул он, не отпирая.
- Я, конечно, я! Мы уже думали, никого нет. Хотели ломать калитку.
Следом за Бианкой во двор ввалились несколько мужчин.
- Со мной друзья. Мы кое-что должны здесь взять…
Бианка зажгла фонарь и направилась в кладовую. Ленуар попытался преградить ей путь.
- Что вы намерены делать? - спросил он голосом, дрожащим от страха.
Но никто не обратил на него внимания.
Через минуту Бианка вернулась. Спутники ее остались в кладовой.
- У отца там оружие. Он вручает его революции.
- Революции?
- Вы ничего не знаете? Король отрекся! Назначили новых министров, но народ хочет и им дать отставку, пока они не успели еще стать правительством. Придется драться. Нужно оружие.
Бианка - и революция!
- Подумали ли вы о последствиях?
- Нужно не думать, а драться.
- Да знаете ли вы по крайней мере, за что деретесь?
- Мы с папой деремся за свободу Италии.
- Ах, опять Италия! - раздраженно сказал Ленуар.
Мысли прыгали у него в голове. Ясно было одно: события принимают крутой оборот. А раз так - ему здесь нечего делать. Если волна сражений докатится до ля Рокетт, фабрику не спасешь никакими запорами. Значит, нужно думать о чертежах. Что будет с ними?
- Свободен ли мост Арколь? - упавшим голосом спросил он.
- О, там жарко! - восторженно воскликнула Бианка. - Наши ведут настоящую осаду ратуши. Сейчас вы сами увидите. Эй, граждане, - крикнула она в темноту двора, - Дайте пистолет гражданину Ленуару!
- Нет, нет, мне не нужно оружия! - испуганно отмахнулся Ленуар.
Бианка с сожалением посмотрела на друга.
Предводительствуемый итальянкой, маленький отряд вышел на улицу.
Жан поплелся следом.
«Темнота. Никого. Узел борьбы не здесь».
Но по мере приближения к Сене становилось все оживленней. Скоро ряды людей, движущихся по мостовой, сделались сплошными. Ленуар с трудом поспевал за итальянкой в бурлящем месиве толпы. Но, как он ни старался держаться вблизи спутников, все же потерял их из виду.
Некоторое время он безвольно мотался вслед за людским потоком, не решаясь избрать направление. Не нужно было наводить справки, чтобы понять, что мост Арколь для него закрыт: в той стороне воздух то и дело взрывался от ружейных залпов.
Ленуар бросился к Люксембургу, рассчитывая обойти с запада район, охваченный сражением. Площади были заняты правительственными отрядами и национальной гвардией. В парках привязанные к деревьям кони драгун щипали листву. Артиллеристы сидели вокруг орудий. Пехотинцы беседовали около составленных в козлы ружей. Толпы парижан, окружив эти лагеря, вступали в беседу с солдатами, не обращая внимания на окрики офицеров. Признаков близкого боя, о котором говорила Бианка, Ленуар не видел.
«Дамские страхи, - решил он. - Итальянская экспансивность. Это просто небольшая смута, к каким привык Париж. Ничего угрожающего…»
Успокоенный, Жан прошел по Сенской улице к набережной. Здесь, к его ужасу, картина оказалась совсем иной. Солдаты не дремали. Они стояли в боевом порядке, преграждая улицы. Десять раз Жана останавливали и подвергали опросу. И, когда он добрался наконец до столь памятной ему набережной Малакэ, часы на здании Школы изящных искусств уже показывали первый час ночи.
Погруженная в темноту набережная была наполнена гулом. Вдоль парапетов, где Жан привык видеть прилавки букинистов, чернели силуэты пушек. Ни к мосту Искусств, ни к мосту Карузель не пропускали. Район военных действий оказался шире, чем думал Жан.
Теряя самообладание, подавленный подъемом, охватившим толпу, Жан побежал вдоль Орсейской набережной.
Наконец ему удалось перейти Сену по мосту Согласия и повернуть к цели - району Сен-Дени. Ободренный рассветом, он напряг последние силы, чтобы проникнуть к Севастопольскому бульвару. Оставалось лишь пересечь его, и Жан - дома…
Но это оказалось почти невозможным. Перебегая из улицы в улицу, Ленуар всюду натыкался на группы лихорадочно работавших людей.
День 23 февраля родился нехотя, трудно. Люди казались тенями. Они двигались бесшумно, но движения их были быстры и точны, будто действовали они по неслышной команде, воспринимаемой непосредственно мозгом, нервами.
Женщины стаскивали на мостовую рухлядь, которую жители выбрасывали прямо из окон: шкафы, столы, доски, бочки, ящики. Непроходимые плотины перегораживали русла улиц. Мужчины разбивали кирками и ломами мостовую. Мальчишки с сосредоточенным видом оттаскивали булыжины к баррикадам, подпирая камнем шаткие укрепления. Они делали это уверенно и умело, эти маленькие парижане, родившиеся под защитой баррикад и с детства игравшие с роялистскими пулями, выковырянными из стен своих жилищ.
Как мышь в западне, бегал Ленуар из улицы в улицу, ища прохода к своему дому. Напрасно: баррикады вырастали одна за другой, улицы превращались в редуты, кварталы - в крепости. Восстание ширилось и крепло, не желая считаться с планами и мыслями гражданина Ленуара.
Жан и не заметил, как в беготне по забаррикадированным отсекам улиц прошел весь его день. Хлопки выстрелов со стороны Сент-Антуана доносились чаще. Тяжелый, наполненный звуками близкой битвы сумрак окутал дома. Костры на углах бросали пляшущие блики на фигуры греющихся рабочих.
Усталый и голодный, Ленуар подошел к одному из костров. Не прекращая беседы, рабочие окинули его внимательным взглядом. Его не отогнали, но никто и не подвинулся, чтобы дать ему место у огня.
Парижский пролетариат, вооружившийся для свержения монархии банкиров, готов был протянуть руку парижскому буржуа, наивно уверенный в общности целей и интересов всех сословий, порабощенных ломбардами, банками, ипотекой. Рабочий готов был к братанию. Но он ждал. Он не знал, как поведет себя в борьбе вооруженный авангард парижской буржуазии - национальная гвардия.
Батальоны национальных гвардейцев не принимали участия в действиях регулярных войск, но и не оказывали им сопротивления. Гвардейцы оставались зрителями борьбы, точно хотели увидеть, чья возьмет, и лишь тогда сказать свое слово в пользу победителей.
Но именно эта-то пассивность и дала перевес революционерам. Без поддержки национальной гвардии правительственные войска не смогли преодолеть сопротивления рабочих; генералам даже не удалось вынести район военных действий из центра Парижа в предместья - излюбленную арену расправ с восстаниями.
Своей пассивностью и симуляцией перехода на сторону пролетариата буржуазия хотела купить право организоваться без вмешательства рабочих - участников баррикадных боев и действительных победителей июльской монархии. Буржуазия хотела сформировать правительство, какое ей будет наиболее удобно. Но на этот раз рабочие не позволили себя надуть. Наученные опытом 1830 года, они послали в ратушу Распайля..
От имени двухсот тысяч вооруженных парижан они потребовали немедленного провозглашения республики.
Девиз «Свобода, Равенство и Братство» украсил стены домов. К вечеру 23 февраля все было кончено. Утопия мирного сотрудничества классов получила видимое осуществление. Луи Блан и рабочий Альбер вошли в состав Временного правительства Французской республики. Ламартин изобретал сладкие сказки для рабочих.
Воодушевленные наивной верой в приход новой жизни, рабочие приступили к разборке баррикад.
Ленуар, скитавшийся три дня по клеткам перегороженных улиц Сен-Дени, с усердием, переходящим в ярость, принялся помогать, рабочим в разборке завалов, мешавших ему пройти домой.
Бледный, с лицом, поросшим серой щетиной, добрался он наконец до улицы Гравилье. Спотыкаясь, поднялся к себе и оцепенел: дверь была открыта, февральский холод сквозь распахнутое окно врывался в пустую, совершенно пустую комнату. Светлый прямоугольник чистого пола указывал место, где прежде стояло рабочее бюро. Записи, тетради, книги - все валялось на полу…
Беглого взгляда на них было для Ленуара достаточно, чтобы определить: главного, того, что хранилось в ящиках бюро, здесь нет.
Не помня себя, с дрожащими от страха коленями, Жан побежал на третий этаж, к Дарраку. Он нашел слесаря лежащим на полу в сапогах и одежде.
- Тише, папа спит. Пять дней он не был дома, - сказал сын Даррака. - И, взглянув на растерянное лицо гостя, участливо добавил: - Прилягте там, на моей подстилке. Коек больше нет. Они пошли на баррикаду… - Мальчик вскочил на подоконник и в восторге показал вниз. - Ее отлично видно отсюда. Это мы сами построили!
Из окна действительно хорошо было видно перерезавшее улицу высокое нагромождение из мебели и разного домашнего хлама.
- Хорошая баррикадища, правда?! Уж мы и повозились! Один ваш стол чего стоил! Такой здоровенный! Ребята с трудом просунули его в окошко. Зато и загрохотал же он, когда его выкинули.
Ленуар очнулся. Как же это он раньше не догадался?.. Он подбежал к Дарраку, растолкал его:
- Мое бюро? Ты знаешь, где мое бюро?
Слесарь вскочил, ничего не понимая, а когда наконец понял, от души расхохотался:
- Не беда! Республика вернет. Мы поставим тебе королевский стол.
- Дело не в столе. Там документы…
- Эй, Антуан! - Даррак обратился к сыну. - Собирай всю ораву. Разбирайте баррикаду. Дядя Ленуар должен найти свои бумаги.
- Найдешь их теперь, черта с два! Они же рассыпались, когда мы брякнули стол о мостовую, - весело ответил Антуан.
Даррак беззаботно захохотал вместе с сыном:
- Плюнь на свои бумажонки, Ленуар! Республика даст тебе новые документы!
Ленуар стоял ошеломленный.
- Твоя проклятая республика ограбила меня! - злобно прошипел он наконец.
Мальчик оказался прав. Половина набросков Ленуара исчезла. По мере того как он разбирался в остатках документов, его раздражение нарастало. То, что именно его стол явился одним из камней в фортах революции, теперь приводило его в бешенство. И ему же приходилось расплачиваться за это! Кто вернет ему с таким трудом собранные материалы? Кто возместит невозместимый убыток?!
Не меньший ужас охватил его, когда он вернулся в мастерскую. На всем - следы разрушения! И самым возмутительным было спокойствие, с каким Ипполит отнесся к убыткам!
- Они нам ответят за все, - сказал Жан старику.
Итальянец засмеялся:
- Вот что вы получите, - и показал кукиш.
- Но должен же кто-нибудь платить за разбой?!
- Вы думаете, король ответил бы за разрушения, произведенные его солдатами? Черта с два! Никто, дорогой мой, не может отвечать за ярость волн, когда река выходит из берегов.
Старик был прав. Не только речи не было о возмещении убытков пострадавшим собственникам - это бы еще ладно! Хуже было то, что мелкая промышленность, лишенная кредита, быстро разрушалась. Компаньонам пришлось уменьшить производство. Право на труд, провозглашенное новым правительством, по существу, было лишь правом бессмысленно перекапывать Марсово поле.
При всей бесцельности ковыряния земли в «работных домах под открытым небом», как прозвали Национальные мастерские, парижские рабочие принуждены были идти в них ради двадцати трех су поденщины, выплачиваемой правительством. Постепенно туда ушли и все рабочие мастерской Маринони, которым и компаньоны должны были отказать в работе. У верстаков остались лишь Даррак да молодой слесарный подмастерье Кайо - хитрый парень, сумевший, несмотря на свою лень, пересидеть всех своих товарищей.
Впрочем, быть может, в том, что Кайо не потерял места, немалую роль сыграли странные отношения, установившиеся между ним и Ленуаром. Вероятно, недаром при появлении этого рыжего подмастерья рабочие умолкали, если не хотели, чтобы их слова дошли до хозяев.
Далекий от политической жизни, Жан готов был бы примириться с существующим положением, если бы не видел, что нет никаких оснований ожидать улучшения. А ведь выход на широкий жизненный путь в его сознании был связан только с одним - с большим материальным достатком.
За последние годы его мысли и планы на будущее улеглись в стройную систему, расписанную чуть ли не по годам: вот он проводит предварительные изыскания в архивах; систематизирует накопленные материалы, изучает их; затем берет от каждого изобретения то, что наилучшим образом продумано, что может войти как здоровая, вполне работоспособная часть в его собственную машину. Наконец, ему останется скомпоновать единый механизм. Машина, составленная из надежных частей, хорошо продуманных его предшественниками, имеет все шансы оказаться жизнеспособной. Она неизбежно будет лучше каждой из прежних машин в отдельности. А раз так - у промышленности не будет никаких оснований отказаться от широкого использования предложенного двигателя. В обмен на свое изобретение Жан получит определенные материальные блага.
Да, все это было разработано ясно и четко, во все это он верил, верил… Но лишь до того момента, пока не возникло опасение, что нынешняя политическая ситуация затянется или, чего доброго, произойдет новый сдвиг влево. Ведь тогда все его мечты полетят в трубу.
Вину за создавшееся в стране положение Жан сваливал на восставших рабочих. В этом он сходился с большей частью своих сограждан - буржуа и быстро переходящих на их сторону крестьян. Крестьяне были убеждены, что их по привычке считают «Яшкой-простаком» и приносят в жертву роскошествующему за государственный счет городскому пролетариату. Они верили в то, что собираемые с них правительством непомерные налоги съедаются бездельничающими парижскими предместьями.
Тупое и предательское правительство республики стяжало ненависть к себе, едва ли меньшую, чем только что свергнутая монархия. Сорокапятисантимовый налог для содержания Национальных мастерских доконал правительство в глазах мелких плательщиков. Лавочники и крестьяне не желали содержать сто тысяч «синеблузых бездельников». Между тем иллюзии синих блуз тоже давно были погребены под грудой бумажного хлама, копившегося на столах Люксембургской комиссии.
Лавины недовольства накатывались на правительство республики с двух сторон, и становилось очевидно, что мирно погасить этот гнев не удастся. С ростом безнадежности росла и агрессивность имущих классов. Торговцы, фабриканты и ремесленники - все, кто вместо уволенных из-за безденежья наемников вынуждены были сами встать к станкам и прилавкам, увидели, что никакими соглашениями с рабочими нельзя приостановить нарастающий свирепый кризис. Только безоговорочное подчинение предместий центру, восстановление векового порядка может спасти владельцев от разорения.
Однако у парижских буржуа не было больше никакого желания самим идти с оружием в руках на баррикады. Учитывая настроение, правительство решилось на меру столь же мудрую, сколь коварную: противопоставить подлинному пролетариату безыдейных люмпен-пролетариев.
Наряду с национальной гвардией были сформированы Двадцать четыре батальона «гард-мобиль» - подвижной гвардии. В нее вербовались молодые оборванцы, которым нечего было терять и которые в юношеском задоре способны были как на величайшее геройство и самопожертвование, так и на самые низкие разбойничьи поступки, на самую грязную продажность.
Офицеры «гард-мобиль» вдохновляли своих юных солдат громкими словами о героизме и преданности республике.
Из постоянного общения с двумя своими работниками - Дарраком и подмастерьем Кайо - Ленуар почерпнул достаточно материала, чтобы оценить мудрость Временного правительства. Он с очевидностью убедился в том, что Даррак продолжает оставаться непримиримым врагом идей и намерений своих хозяев. А вот семнадцатилетний Кайо - совсем другое дело. Этот пойдет на что угодно, разжигаемый наглыми разглагольствованиями вербовщиков. В тот день, когда мальчишка заявил о своем желании поступить в «гард-мобиль», Ленуар дал ему денег на водку и на мундир.
16 апреля сто тысяч парижских рабочих собрались на Марсовом поле. Под руководством Луи Блана, Бланки и Распайля они должны были переизбрать штаб национальной гвардии.
Временное правительство встретило этот митинг во всеоружии. Мирные выборы были названы попыткой вооруженного покушения на покой буржуазии и средством возвращения в Париж регулярных войск.
Республика иллюзий, родившаяся на баррикадах февраля, умирала. Созыв Национального собрания 4 мая покончил с этой мечтой рабочих. В лице Национального собрания вся имущая Фракция - от парижского банкира до провинциального лавочника, от крупного помещика до захудалого огородника - видела грозного судью, который усмирит парижский пролетариат.
Устами министра Грела? благонамеренная Франция объявила о желании «вернуть труд в его прежние условия».
Чаша терпения буржуазии была переполнена вторжением рабочих в Национальное собрание 15 мая.
- С этим нужно кончить! - заявило правительство.
И вожди рабочих оказались в тюрьме.
21 июня был нанесен решительный удар, бывший одновременно и решительной провокацией: появился декрет о реорганизации Национальных мастерских.
22 июня рабочие Парижа вышли на улицу со знаменами и оружием в руках. Им ничего иного не оставалось, как снова драться. Победа была мало вероятна, но все же возможна. А без борьбы не оставалось ничего, кроме верной голодной смерти.
Выйдя из дому рано утром, Ленуар не узнал своей тихой Гравилье. Улица кишела, как муравейник. Поперек мостовой вырастала уже знакомая гора из ящиков, бочек и всякой рухляди; звякали ломы, выворачивая камни мостовой.
Ленуару вспомнилось такое же раннее утро 22 февраля - сумрачное, промозглое, сыплющее изморосью на строителей баррикад, и в сумраке того холодного утра - возбужденные, радостные лица рабочих, бодрость, небывалый подъем. А теперь? Ясное июньское небо и мрачные лица рабочих, опухшие от слез веки женщин. Злоба и отчаяние…
Жан сразу понял, что происходит. Разницу эту он отметил со злорадством.
Пройдя несколько шагов, он увидел Даррака. Слесарь торопливо связывал проволокой решетки, выломанные из окон; двое других рабочих укрепляли их в виде парапета поверх баррикады.
Жан подошел к Дарраку:
- Опять?..
Слесарь поднял голову. При виде хозяина глаза его сверкнули злобой. Он криво усмехнулся:
- В последний раз. Чья возьмет.
- Вот как?!
Жан растерянно оглянулся на работающих и вернулся домой. Торопливо отобрав материалы, представляющие ценность, и, стараясь не попадаться на глаза рабочим, он зашагал на левый берег.
Мастерская была заперта. Маринони не оказалось дома. Бианка сидела с заплаканными глазами.
Слезы были столь несвойственны этой девушке, что все предстало вдруг перед Жаном в каком-то новом свете. Теперь и ему пришло в голову: не будет ли то, что готовится в Париже, действительно последней, решительной схваткой?
Жан приуныл. Пропало желание, которое еще несколько минут назад было столь сильным: идти на улицу, принять участие в событиях, показать «им»!
Не благоразумнее ли остаться в квартире компаньона, около Бианки, на страже принесенного с собой будущего богатства? Кто знает, к чему идет дело? Его помощь пригодится и здесь.
Так говорил Жан Бианке, а про себя думал: «Я не хочу вторично лишиться плодов кропотливого труда. В них все мое будущее. Нужно иметь богатство, чтобы жить. Нужно жить, чтобы иметь богатство. Жизнь и богатство одинаково ценны…»
И он остался ждать прихода Маринони. А когда тот пришел, идти было уже некуда.
Париж представлял собой поле сражения. Генерал Кавеньяк, облеченный званием главы исполнительной власти, повел против восставшего Парижа все наемные силы правительства и примкнувшую к ним буржуазную часть национальной гвардии.
Весь город был охвачен пламенем боя. Почти двести тысяч человек сражались на улицах!
Три дня Ленуар прожил у Маринони. С утра 25 июня, не в силах более сидеть взаперти, итальянец нервно ходил по комнатам, то и дело выбегая во двор, чтобы прислушаться к грохоту канонады, к трескотне ружей.
- Ваша берет! - злобно кинул он безмолвно сидящему в углу компаньону.
- Если вы против нас, так почему же не с ними? - ехидно спросил Жан.
- Сто шестьдесят тысяч штыков Кавеньяка против сорока тысяч рабочих - нечего сказать, равные шансы!
- А вы привыкли действовать только наверняка?
Глаза Маринони вспыхнули.
- Я могу рисковать своей головой, но не наследством дочки. А здесь дело пахнет и тем и другим. Побежденным пощады не будет.
- Уж не огорчает ли вас это с точки зрения судеб вашей Италии?
- Да, итальянский народ от этого может только потерять. Но, прежде чем это скажется на нем, пострадаем мы с вами.
Ленуар так резко вскочил, что сидевшая рядом с ним Бианка даже вздрогнула.
Подбежав к Маринони, брызжа слюной, Жан злобно зашипел:
- Мы с вами? Теперь я покажу вам этот масонский знак! - Он ткнул кукиш в самый нос итальянцу. - Вот, вот!.. Извольте нюхать. Мы пострадаем? Ха, ха, ха! Я хотел бы, чтобы здесь был наш маленький Кайо. Он объяснил бы вам, кто и как на этот раз должен пострадать.
- Паршивый щенок! Я не пущу его больше к себе в дом!
- Защитник порядка имеет право войти в любой дом Парижа, не спрашивая, нравится ли это хозяевам.
- Здесь хозяин - итальянец.
- Но компаньон его - француз.
Маринони в изумлении остановился:
- Француз? Давно ли вы стали французом?
- С завтрашнего дня, если это угодно будет обстоятельствам.
- Что же это за обстоятельства, позвольте узнать?
- Победа порядка!
Итальянец удивленно поднял плечи.
- Поздравляю тебя, дочка! - Он обернулся к Бианке. - С таким муженьком не пропадешь. Я тебе советую…
Он не успел договорить. Послышался удар в дверь. За нею стоял Кайо.
Вид его заставил отшатнуться даже Ленуара. Обшитое галунами кепи мобиля съехало с растрепанных рыжих кудрей. Мешковатый, не по росту, мундир был изорван и покрыт бурыми пятнами. Устало обтирая пот с осунувшегося, бледного лица, Кайо при общем молчании вошел в комнату. Походка его была нетвердой. Парень был пьян. Дойдя до кресла, он грузно упал в него и с напускной развязностью крикнул:
- Вина!..
Маринони, снова пожав плечами, отошел в дальний угол. Ленуар стал суетливо обшаривать буфет, но, заметив удивленный взгляд хозяина, смущенно обратился за помощью к Бианке.
Девушка налила стакан. Подавая его развалившемуся парню, брезгливо отдернула руку и со слезами на глазах выбежала из комнаты.
Кайо выпил и сплюнул.
- И повоевали же! - хвастливо сказал он и, заметив, что Маринони отвернулся, обратился к Ленуару: - Теперь я - за вами. Все кончено. Вы можете поглядеть…
Смущенный Ленуар не знал, как унять подмастерье.
- Сейчас, сейчас… Но удобно ли будет появиться в такое время в партикулярном платье?
- Со мной не пропадете! - пьяно рассмеялся Кайо. - Вон там припасена для вас знатная униформа. - Он толкнул сапогом брошенную на пол сумку. - Не беда, что мундирчик с покойника! Подойдет в самый раз.
Чувствуя, как краска заливает все его лицо и не глядя на Маринони, Жан торопливо схватил сумку и вышел из комнаты.
Через несколько минут, облаченный в синий капот национального гвардейца, с форменным кепи на голове, он вместе с Кайо был на улице.
Без плана и цели бродили они по городу. У Ленуара кружилась голова. Его тошнило от вида валявшихся трупов. Сад Люксембургского дворца - резиденции рабочей комиссии Альбера - был неузнаваем. Кавалерийские лошади паслись на его лужайках. Под деревьями расположился походный госпиталь со всеми своими кровавыми атрибутами. Поверх остатков разрушенного квартала Суфло виднелись разбитые ядрами стены Пантеона. Еще дальше взлетали к небу темные клубы дыма от горящего предместья Сент-Антуан.
У Ленуара дрожали колени. А его провожатый шел как ни в чем не бывало, переступая через неубранные тела, как через бревна. При этом он без умолку говорил, и Ленуар узнавал всё новые и новые, одна другой страшнее, подробности трех прошедших дней.
Обезображенные улицы Парижа служили живой иллюстрацией к рассказу рыжего подмастерья. Большинство из них уже погрузилось в кладбищенскую тишину, какая охватывает город, разрушенный врагами. Только мрачные фигуры лавочников, с ружьями в руках охранявших свои лавки, свидетельствовали о том, что жизнь здесь не умерла, - она лишь притаилась в ожидании сигнала: «Все кончено, можете торговать спокойно. Те, кто покушался на вашу собственность, утонули в крови».
Ленуар долго слонялся по улицам, послушно следуя за своим нетрезвеющим проводником. К Маринони он вернулся утомленный, но радостный. Сегодня он впервые почувствовал себя хозяином положения. Наконец-то дело принимает нужный оборот!..
Удовлетворенный новым курсом политики, Ленуар уже не обращал внимания на ворчание Маринони, предсказывавшего всяческие беды. Порядок торжествовал, а это главное! Если и дальше пойдет так же, двигатель Ленуара понадобится очень скоро - может быть, даже раньше, чем он успеет его построить.
Жан зло посмеивался над сомнениями итальянца, пока, наконец, на президентском кресле не оказался Бонапарт, этот безработный принц, который от безделья писал трактаты об упразднении бедности, а с годами превратился в старого, прожженного кутилу.
Однако торжество Ленуара было недолгим. Предсказания Маринони сбывались. Дела улучшались слишком медленно. Парижане забыли о прежнем блеске. Работа стала тяжелей, долги обременительней. Компаньонам все еще приходилось самим работать в мастерской: того, что удавалось выколотить из рабочих, не хватало даже на покрытие процентов по долгам, на налоги и самые насущные расходы.
Владельцы мастерской вновь ощутили на себе тяжелую пяту банка и биржевиков. Жизнь опять поворачивалась вспять. На компаньонов надвигался призрак крупного фабриканта.
При таких обстоятельствах владельцы заведения на улице Рокетт вступили в эпоху Второй империи.
В их делах наступило затишье.