От фанзы старик повернул прямо в гору. Тропы больше не было. Идти стало ещё труднее, чем днём, но Ласкин слышал впереди себя неожиданно быстрые шаги китайца. Отстать - значило остаться одному, совсем одному среди враждебно шепчущихся деревьев, в незнакомой тайте, чёрной, таинственной и страшной.
Спотыкаясь о корни, ударяясь коленями о стволы бурелома, натыкаясь на торчащие со всех сторон ветви деревьев, Ласкин шёл так быстро, как только позволяло дыхание. Шёл, выставив руки вперёд, в чёрное пространство леса. Указкой служил только хруст валежника под ногами старика. Ласкин закусил губы, чтобы не выдать своего отчаяния криком. Он терял самообладание.
И вдруг шаги проводника оборвались. Ласкин шагнул ещё раз, другой и в испуге остановился.
- Что случилось? - зашептал он было, но старик прервал его:
- Тёс… Человек!
Напрягши слух, Ласкин понял: навстречу шли двое. Они делали несколько шагов, останавливались и снова немного продвигались.
- Чудно, Ивашка, будто слыхали кого-то, а будто и нет никого. А?
Ответил детский голос:
- Я тоже слыхал - человек.
- Может, ослышались, а?
- Не должно быть, тятя.
- Не должно быть, не должно быть. Говорил тебе: без Шарика ночью не ходить. Он бы сказал, ослышались ай нет.
Невидимый Ласкину мальчик рассмеялся.
- Шарик бы накрыл… Помнишь, как он веной нарушителю штаны порвал.
- Черта ты ему теперь порвёшь…
- Да, темно, - серьёзно согласился мальчик.
Разговаривая, они приближались к тому месту, где стоял, прильнув к стволу, Ласкин. В нескольких шагах от него взрослый чиркнул спичкой и стал закуривать. Ласкин увидел непокрытую голову с шапкой курчавых чёрных волос. Такой же курчавей бородой было обрамлено коричневое от загара лицо с горбатым крепким носом
«Цыган», - подумал Ласкин.
Спичка погасла. Остался только красный светляк цигарки. Он проплыл мимо обмершего Ласкина на высота позволявшей определить большой рост человека. Хруст шагов долго отдавался в ушах Ласкина.
Давно уже стало тихо, когда он решился шепнуть:
- Дед!
Ответа не было.
- Слышь, дед!..
Тихо
Ласкин двинулся к тому месту, где, по его расчёту, стоял проводник.
- Дедушка, голубчик…
Он с трудом удерживался, чтобы не крикнуть в голос.
Проводника не было.
Шаря по лесу, Ласкин натыкался на деревья. Обессилев больше от страха, чем от бесполезной ходьбы, он опустился на землю. Его мысли были так спутаны и отрывисты, что их нельзя было связать в логическую цепь.
Он долго сидел, уткнув голову в колени. Первым осознанным желанием было просидеть так до утра. Он отогнал эту мысль: дождаться утра здесь, вблизи границы, значило наверняка попасть в руки пограничников. Но совершить переход сейчас же, не имея представления о местности, тоже было немыслимо. Ласкин решил, что лучше всего отойти как можно дальше от границы. Уходя в глубь странны, он будет удаляться от пограничных постов. Ему удастся найти какой-нибудь колхоз или заимку, где можно будет переночевать у крестьян и попытаться организовать переход при их помощи. Может быть, за деньги удастся найти проводника.
Эти мысли прервал далёкий лай. Собака брехала в той стороне, где, по расчётам Ласкина, должен был быть «тыл». Он встал и пошёл на брёх.
Все так же черна была чаща, все так же неприветливо толкали его в грудь сучья, все так же больно хлестала по лицу колючая хвоя. Но оттого, что где-то вдали время от времени раздавался лай, Ласкину стало легче. Он уже не чувствовал себя таким одиноким. Он пробирался к воображаемой деревне. Однако по мере того как шёл, уверенность начинала его покидать. Он брёл уже долго, а чаща не становилась проходимей. Лес был все таким же суровым, необитаемым. Ласкину начинало казаться, что собака уходит от него, заманивая его в глубину таёжных дебрей. Совсем неожиданно оказался он вдруг на опушке. В просвете темнели контуры постройки. Это не была деревня - всего лишь одна крыша. Вероятно, небольшая заимка или дом лесника. «Тем лучше», - подумал Ласкин и вышел на поляну. За изгородью заливалась собака.
Ласкин стукнул в ворота. Мелькнул в окошке свет, и послышался дробный топоток босых ног. Детский голос окликнул:
- Кто там?
Ласкин старался подделаться под крестьянский говор:
- Мне бы хозяина.
- Тятенька, вас! - крикнул тот же голосок и тихенько добавил: - Чужой.
Калитка распахнулась. В свете поднятого фонаря Ласкин увидел давешнего человека с цыганской бородой.
Невольно подчиняясь приглашению цыгана, он шагну во двор и тут же спохватился: за ним отчётливо стукнула щеколда. Хозяин стоял, опираясь спиной на калитку. Колючие, цыганские глаза без стеснения ощупывали гостя.
- Проходи! - и так же повелительно цыган указал на дверь.
Мальчик с фонарём пошёл впереди. Ласкин следовал за ним, чувствуя на затылке колючий взгляд хозяина.
При тусклом свете «летучей мыши» Ласкин разглядывал горницу. Лавки и часть пола были заняты спящими. «Готов!» - кольнула было мысль, но туг же он разобрал, что это были дети. Из-под большого лоскутного одеяла одна за другой высовывались головёнки с курчавыми, чёрными как смоль вихрами; чернью пуговицы глаз любопытно ощупывали гостя.
Это были погодки и близнецы, дети хозяина - охотника и лесоруба Корнея Артемьевича Чужих, отнюдь не цыгана, а коренного и потомственного сибиряка. Ребята поменьше сползали с лавок. Старшие - лет от восьми до двенадцати - звучно почёсывали коленки шершавыми подошвами ног. Они один за другим входили в круг, освещённый фонарём. Мальчик лет двенадцати, тот, что открыл с Корнеем ворота, важно стоял за Ласкиным, точно тот был его добычей.
- Садись! - все так же угрюмо бросил Корней. - Откуда и куда?
Ласкин молчал.
- Откуда и куда идёшь? Кто таков будешь? - переспросил Корней.
- Я писатель.
- Писатель?
- Ну да… из газеты.
Дети зашевелились. Тесня друг друга, они стягивали круг около Ласкина.
- Гляди, писатель, вона штука! - слышался шёпот.
- Вот интересно-то!
- Тихо, вы! - цыкнул отец. - Как фамилия? - Тон его стал мягче. - Ласкин? Извиняюсь, не слыхал. Да у нас тут мало книг бывает. Ласкина, извините, не читал.
- Я приехал сюда, чтобы написать книгу про Дальний Восток, про таёжную жизнь на границе, про охотников, про пограничные уссурийские колхозы. Я думаю…
- Так… так… - перебил Корней. - А сейчас куда же шли?
- К Синему Утёсу.
- К Синему Утёсу? Вот как!
- В городе мне сказали, что там расположена одна из наиболее интересных пограничных застав. Я хотел побывать на ней, познакомиться с людьми.
- А пропуск? - Голос Корнея снова стал жёстким, неприветливым.
- Пропуск? Он у моего проводника. Мне, видите ли, дали проводника, а мы в темноте потеряли друг друга. Корней обернулся к старшему сыну:
- Вот оно, Ванятка, видел?! Их-то мы и спугнули давеча. Какой же у тебя был проводник, что он тебя потерял? Плохой проводник был.
- Может быть.
- Кто он?
- Не знаю.
- Пограничник?
- Нет.
- Надо думать. Те не потеряют. А кто же?
- Не знаю, право. Я не спрашивал.
Корней недовольно покосился.
- Шёл с человеком и не знаешь, кто он? У границы так не делают… Ну да ладно, дело твоё. Теперь-то ты что намерен делать?
- Идти дальше.
- Один ты не найдёшь пути. Здесь на углах надписей нет. Тебе всё-таки куда надо-то?
- Я же сказал - к Синему Утёсу.
- Все-таки к Синему?
Ласкин придвинулся к цыгану так, чтобы ребятам не было слышно.
- Выручите меня, проводите к этому Утёсу. Мне будет… очень неловко вернуться в город, не побывав на границе. Это неудобно.
- Неудобно? Вон как!
Ласкин ещё понизил голос:
- Я вам хорошо заплачу.
Корней засмеялся.
- Мне деньги ненадобны. Я не деньгами живу, а вот этим, - он протянул вперёд жилистые, обильно поросшие курчавым волосом руки. - На что мне в тайге деньги?
- Деньги - всегда деньги.
Корней насупился. Ласкину казалось, что он колеблется; остаётся сделать небольшое усилие, чтобы уговорить его. Ласкрн хотел показать деньги, но помешал шум в сенях. Дверь распахнулась, и Ласкину пришлось вцепиться в лавку, чтобы не свалиться. Раскрыв рот, он смотрел на входящую женщину. Это была Авдотья Ивановна. Она казалась постаревшей и растолстевшей, но все дышало в ней прежней мощью, таким же багровым пламенем сверкали растрепавшиеся со сна рыжие волосы. Однако, вместо того чтобы броситься на Ласкина, она скользнула по нему равнодушным взором.
- Расшумелись, ажно мне в чулан слыхать.
- Повернулась бы на другой бок, мать, - усмехнулся Корней и, кивнув в сторону женщины, пробурчал Ласкину: - Моя хозяйка Гликерия Ивановна, прошу любить. У них в роду все таковы: здоровы, как лошади, а спят вполглаза.
- Чаевать станете? - спросила Гликерия.
- Какой чай, мать?! Спать надо. Куда гостя положим?
- Не побрезгуете на сеновале? Вольно там, тепло и дух приятный, - обернулась хозяйка к Ласкину.
Тот все ещё не в состоянии был справиться с волнением. Сходство Гликерии с женою Назимова было поразительно. Он не сразу ответил:
- Мне всё равно. Могу и на сеновале.
Ласкина проводили на чердак, заваленный сеном. Оставшись один, он вырыл в сене глубокую яму и лёг. Хотелось подумать. Нужно было решить вопрос о том, что же делать дальше. Ведь он так и не получил от цыгана ответа на просьбу проводить к границе. Может быть, придётся весь завтрашний день потратить на то, чтобы издалека вернуться к этой теме и найти способ уговорить его. А что, если посулы его не соблазнят? Что тогда делать? Бежать? Не зная местности? Глупо. Все глупо. Все, от начала до конца. Какой дурак уверил его в том, что здесь налажены твёрдые связи?.. Предатель Ван. Проклятый старик. И эта Гликерия! Неужели сестры?.. Что, если сюда явится Авдотья…
Ласкин размышлял, лёжа на спине. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Но вот он приподнялся и, оглядевшись привыкшим к темноте взглядом, потянулся к жердине наката. Не баз труда, соразмеряя каждое движение, чтобы не зашуметь, отщипнул щепину и, осторожно раздвинув сено, на котором лежал, стал разгребать землю, покрывавшую подволок. Скоро сквозь доски подволока ему глухо стали слышны голоса. Он искал глазами щель, в которую можно было бы разглядеть, что происходит внизу, но тесины были пригнаны плотно, ни лучика света не пробивалось сквозь них. Ласкин приложил ухо к доске. Ему казалось, что он может теперь различить, кому принадлежит тот или другой голос. Вот говорит Корней:
- …и скажешь начальнику заставы: отец, мол, просит прислать наряд. Долго этого писателя добром не задержишь. Человек, мол, странный. Из виду упускать нельзя. Понял?
Ответ не был слышен Ласкину. А вот снова голос Корнея:
- Ну, сыпь… А ты, Лёвка, возьми винчестер и сядь у калитки. На всякий случай.
- Ребёнку спать надо, - внушительно проговорила Гликерия. - Пошёл бы сам на сеновал да лёг там, ежели опасаешься.
- И то дело, - согласился Корней. - Только как бы он чего не подумал.
- Ну и подумает - тебе что? Не пускай - и только. Не впервой небось.
- Ладно, Лёвка, иди спать.
В горнице все стихло. Ласкин продолжал лежать, прижавшись головой к земляной насыпке, и не сразу услышал как заскрипела лестница под шагами Корнея. Поспешно отпрянув от пола и сдвинув под собою сено, Ласкин нарочито громко захрапел. Будто давным-давно спал. Скоро изнутри чердака стукнула задвижка.
Корней улёгся, пошуршав сеном, поближе к двери. Сквозь свой деланный храп Ласкин услышал мерное посапывание хозяина. Убедившись в том, что тот заснул, он, не переставая все же храпеть, подвигался к выходу. Вот он уже почувствовал бедром возвышение порога. Вот его плечо упёрлось в дверь. Медленно, сантиметр за сантиметром, провёл он ладонью по шершавым доскам, пока не нащупал задвижку. Много времени ушло на то, чтобы бесшумно отодвинуть, деревянный запор. Ещё раз внимательно прислушался к дыханию Корнея. Тот спал. Ласкин стал отворять дверь. Все в нём замерло в ожидании скрипа. Он проклинал себя за небрежность: когда хозяин входил на чердак, нужно было заметить, скрипит ли дверь. Но скрип оказался еле заметным. Корней продолжал спать. Ласкин выполз из чердака. Сидя на лестнице, он придвинул к себе охапку сена и, не задумываясь, чиркнул спичкой. Сено запылало. Ласкин быстро закрыл за собою дверь и набросил щеколду снаружи. Сбежав по лестнице, пустился к лесу.
Но сон Корнея оказался вовсе не таким крепким, как думал Ласкин. Гость ещё не успел сбежать с нижних ступеней лестницы, а уже стало слышно, как Корней могучими ударами вышибает дверь сеновала. Это скоро удалось ему. Он с грохотом сбежал по лестнице и ворвался в избу. Распахнулись окна, и стал слышен многоголосый рёв ребятишек. В пляшущем пламени, вырвавшемся из слухового окна, Ласкин увидел, как Корней одного за другим передавал Гликерии ребят. Когда послышался треск рушащихся брёвен чердака, последние ребятишки уже бежали от дома, волоча за собой лоскутное одеяло. Наконец выскочил и сам Корией, держа в каждой руке по винтовке. Одну у него тут же взял Лёвка.
Корней деловито, точно все происходящее было вполне закономерно, бросил жене:
- Выведи корову. Коню недоуздок обрежь - сам выйдет. Не мешкай.
- А ты-то куда же? - в испуге воскликнула Гликерия.
Вместо ответа он на ходу бросил:
- Лёвка, патроны!
- В магазине.
- Пошли!
Они лежали по обе стороны овражка: Корней с сыном - на одной, Ласкин - на другой. Серая муть рассвета перешла уже в золотистое утро. Ласкин не мог сделать движения, чтобы уйти от преследователей, если не хотел тотчас же получить пулю. Корней не двигался. Проскочить овражек можно было только под дулом диверсантского браунинга.
Корней не спускал глаз с мушки и пальца с курка.
Учиться терпению ему не приходилось. Он знал, как часами выслеживать зверя. Другое дело Лёвка. Он изобретал способ за способом скорее одолеть врага. Невтерпёж было лежать здесь невесть сколько. Лёвка давно уже предлагал отцу сбегать к заставе - узнать, куда девался Ванятка. Но Корней боялся, что малейшее движение сына может стоить мальчику жизни, и приказал ему лежать смирно.
А Левкино воображение не переставало работать. Он придумывал планы:
- Папаня, а папаня, видите там вправо сосну?
- Мне мушку терять нельзя.
- Здо-о-ровая соснища!
- А что тебе?
- Растёт она на этой стороне, а суки свисают на ту. Понятно?
- Ничего не понятно. Лежи смирно.
- Экой вы бестолковый, папаня. Я влезу на дерево и спрыгну на ту сторону.
- Он те спрыгнет!
Несколько минут протекли в молчании, и Лёвка снова зашептал:
- Я полезу, папаня, а?
- Лежи, сказано.
- Чего же, я так и буду лежать, как пень? Беляка в два счета взять можно. Только на тот берег спрыгнуть.
- Он тебя с этого дерева, как тетерева, снимет.
- Он и не заметит.
- Слепой он, что ли?
- Он за вами следить должен. Сбоку я могу делать что угодно.
- Ну-ну… не дури, - уже с меньшей твёрдостью, чем прежде, сказал Корней.
Через несколько минут, чтобы занять сына, он придумал:
- А ну-ка, Лёвка, полезай ко мне в карман. Там табачница. Скрути покурить.
Лёвка не ответил.
- Слышь, Лёвка?
Чутким ухом Корней уловил шорох травы в стороне и понял, что Лёвка уползает.
- Лёвка, назад! Тебе говорю аль нет?
Мальчик продолжал ползти. Корней не знал, что делать. Чтобы остановить сына, нужно было бросить прицел, и диверсант мог уйти. А не спускать глаз с мушки - значило позволить мальчонке сделать глупость, которая может ему стоить жизни.
Прежде чем Корней пришёл к какому-нибудь решению, послышался шёпот Лёвки:
- А я уже на серёдке дерева.
Корней обмер. Он боялся теперь не только пошевелиться, но и дышать: нужно было не дать возможности Ласкину повернуть голову в сторону Лёвки, если он и заметит обход. В первый раз, с тех пор, как Корней помнил себя с винтовкой в тайге, нервы его были по-настоящему напряжены.
Вот хрустнула под Лёвкой ветка. Корней обмер. Делать было нечего. Решил отвлечь внимание врага, хотя бы обнаружив себя. Выстрелил. И тут же по стволу, за которым он лежал, резанули две пули браунинга. Брызнули щепки. Корней почувствовал, как в лоб впиваются жала заноз.
Сбоку снова раздался шёпот Лёвки:
- Папаня, стрельните ещё разик, и я скокну.
- Не смей! - зашипел Корней и, не утерпев, покосился. Он увидел шевелящуюся хвою на дальнем суку, а в хвое голову мальчика.
Прежде чем Корней успел что-нибудь предпринять, на ту сторону овражка кулём упал Лёвка. Он лежал не шевелясь, как подстреленный. Корней был сам не свой. Чтобы отвлечь внимание беляка на себя, он приподнял над прикрытием шапку. В тот же миг она была прошита пулей. Ласкин стрелял отлично. Шутить с ним не приходилось, но выбора у Корнея не было; он понимал, что первая же пуля врага уложит его сына на месте. Кое-как укрываясь. Корней подполз к краю оврага. Ласкин использовал это не для стрельбы по Корнею, а для того, чтобы переменить позицию. Он быстро пополз. Корней видел, как расходится и снова смыкается над ним трава. И тотчас же в стороне вынырнул из леса не замеченный Ласкииым Лёвка. Он, пригнувшись, бежал наперерез. Все сжалось и похолодело внутри Корнея, когда он подумал, что самое большее через полминуты Лёвка перебежит дорогу Ласкину и тот его непременно увидит. Теперь он только того и хотел, чтобы Ласкин увидел его самого. Но тот не показывался из травы. Он убегал, ныряя среди деревьев. Корней не мог стрелять ему вслед: Ласкин бежал зигзагом, а в обойме Корнея осталось всего три патрона. Что было сил. Корней бросился в овраг.
Лёвка выскочил наперерез Ласкину. Их разделяли всего несколько шагов. Лёвка едва успел вскинуть винтовку и крикнуть «стой», как Ласкин сшиб его с ног и сгрёб в охапку. Лёвка работал руками и ногами, пустил в ход зубы. Но силы были слишком неравны. Ласкин действовал, лёжа всем телом на маленьком пленнике и не поднимая головы над травой. Корней не мог понять, что там происходит, и боялся стрельнуть, чтобы не попасть в сына.
Через несколько секунд Лёвка лежал, опутанный ремнём. Ласкин, как мешок, перекинул его на спину и пошёл, больше не хоронясь от Корнея. Спина его была, как щитом, прикрыта Лёвкой.
Увидев поднимающегося из травы Ласкина, Корней вскинул винтовку. Сквозь прорезь прицела он увидел на спине удаляющегося беляка Лёвку. Корней замер было. Но тут же прицелился и выстрелил. Ласкии упал, раненный в ногу. До границы, до той заветной черты, за которой ему не страшны были уже никакие Корнеи, оставалось совсем немного. Это расстояние, наверно, можно проползти и на четвереньках. Но сначала нужно отделаться от преследователя. Ласкин положил перед собою связанного Лёвку и, спрятавшись за ним, как за бруствером, прицелился в бегущего Корнея.
Сухо щёлкнул негромкий выстрел браунинга. Корней, точно споткнувшись, нырнул лицом в траву. Ласкин послал вдогонку ещё одну пулю.
Корней мотал головой, гудевшей, как котёл. Пуля сбила шапку и глубокой ссадиной разрезала кожу на голове. Голову жгло огнём. Но дело было не в боли, а в том, что глаза застилали алые круги.
При попытке Корнея подняться снова зыкнула пуля Ласкина. Пришлось залечь. Корней знал, что беглец ранен в ногу и не может идти. Но ведь даже если, пренебрегая пулями браунинга, Корней станет продвигаться вперёд и даже если ни одна из этих пуль не помешает ему приблизиться к врагу, - у того в руках остаётся Лёвка!
Корней услышал голос сына:
- Папаня, слушайте меня: беляк велит сказать вам, чтобы вы ушли обратно на пятьсот шагов. Он говорит, что, если вы станете приближаться сюда, он убьёт меня… Наступайте, папаня. Не бойтесь за меня, папаня!
Как подстёгнутый этим зовом, Корней заскрёб руками и коленками. Он полз по траве к Ласкину. Голова гудела медными колоколами. Корней боялся потерять сознание, прежде чем настигнет врага. Его привёл в себя окрик:
- Стой! Я буду стрелять. А если подойдёшь на десять шагов, пристукну и твоего щенка… Понял?
- Не слушайте, папаня… Уйдёт он, уйдёт!
Крик Лёвки прервался. Ласкин зажал ему рот. Лёвка пустил в ход зубы.
Корней лежал неподвижно. Ласкин примащивался за Лёвкой. Мальчик извивался всем телом, мешая ему целиться.
Кругом стояла тишина лесного утра. Весело перекликались птицы. Едва слышно шелестела листва. Тайга встряхивалась после сна в бодрой свежести утра.
Вдруг Корней отчётливо услышал за собой цоканье пуль по деревьям и далёкие выстрелы. Стреляли с той стороны границы. Корней знал, что через несколько минут заварится каша, называемая на пограничном языке «инцидентом». Её устроят, чтобы дать уйти агенту.
Тщательно, так тщательно, как не делал этого, может быть, ещё никогда, даже в самые ответственные моменты своей таёжной жизни, Корней ощупал глазами мушку. Он искал ею хотя бы самое маленькое открытое местечко беляка. Тот прятался умело. Но вот чужим каким-то, неузнаваемым голосом Корней отрывисто крикнул:
- Лёвка, прижмись к земле.
Прежде чем мальчик выполнил приказание и прежде чем Корней спустил курок, он увидел, как в нескольких шагах за беляком поднялась из травы зелёная фуражка и, быстро отмахнув, скрылась. Корней понял: патроны ему больше не нужны, стрелять незачем. В следующий миг он увидел, что два пограничника выскочили из травы. Корней успел ещё заметить, как Ласкин обернулся на шорох, но смог только вскинуть браунинг. Пуля ушла в небо. В глазах Корнея пошли круги. Он потерял сознание.
Через несколько часов, лёжа на берегу. Корней глядел на зеркальную гладь залива. Несмотря на совершённую неподвижность воздуха, он был до вещественности осязаем, насыщенный ароматами изнывающего в зное лета и трав, смешивающихся со сложными запахами моря.
Огромный махаон с чёрными, как ночь, крылышками подлетал к воде, будто желая окунуться в неё. У самой поверхности бабочка, делая плавные виражи, подбрасывала своё тельце вверх. Прочертив короткий зигзаг тени по воде, она улетала обратно, чтобы через минуту появиться вновь. Так подлетала она к воде раз за разом, выделывая над нею все новью и новые фигуры, точно искусный пилот, наслаждающийся безошибочностью своих движений и точностью глазомера.
Из маленького оконца сарая, забранного решёткой, Ласкину тоже был виден кусочек берега. Он узнал могучие сосны, на которых ветер повернул ветви прочь от моря - и они вытянулись к лесу, как длинные мохнатые флаги. Он видел и дом погранзаставы и мачту с коротеньким реем. Теперь на этой мачте был флаг. Он повис в безветрии, но на нём все же была видна широкая зелёная полоса.
За изгородью поста царила тишина послеобеденного отдыха. Слышен был негромкий голос командира. Он сидел на дворе в тени навеса и разговаривал со старым сторожем плантации маков.
В нескольких шагах от них, в тени навеса, сооружённого из палатки, лежал Чувель. Голова его была обмотана бинтом, из-под которого поблёскивали обычной хитринкой глаза. Чувель прислушивался к разговору командира со сторожем и изредка вставлял свои реплики. Они были короткими, потому что каждое слово как удар колокола отдавалось в раненой голове. В эти мгновения он морщился, но через минуту, забыв о боли, снова пытался заговорить.
- Ты бы помолчал, - ласково проговорил старый сторож. - Успеешь поговорить. Скоро вернёшься. Здоров будешь.
- Думаешь, буду? - с гримасой боли спросил Чувель.
- А то! - ответил вместо сторожа командир. - Из нашего госпиталя вернёшься лучше, чем был.
- И то! - согласился Чувель.
Царившую на берегу тишину внезапно разорвал далёкий крик сирены. Из-за мыса, ограждающего заливчик, дробя сонную гладь воды, вылетел катер. Раскидывая воду в два неистовых буруна, швыряя за корму пенистый водоворот, он нёсся к берегу. Корпуса судна почти не было видно. Над водою торчали только край форштевня, рубка да маленькая мачта с антенной. На мачте трепетал, вытянувшись по ветру, зелено-красный флаг погранохраны.
Первым на катер внесли Чувеля. Затем под конвоем привели Ласкина. Прежде чем ступить на сходню, он обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на землю, которая оказалась для него последним этапом запутанного пути. По чьей вине? Кто его запутал?..
В короткий миг, что нога Ласкина повисла над сходней, в его памяти пронеслась длинная вереница образов. Он искал того, кто был виноват в случившемся. Искал - и не находил. Потому что среди них не было одного-единственного, в котором он узнал бы виновника всех своих бед, - самого себя.
Его взгляд в последний раз обежал берег, и тут он увидел, как из домика пограничников вышел его проводник - маньчжур Ван. Поравнявшись со старым сторожем, сидевшим на корточках с флейтой в руках, Ван остановился. Ласкин не слышал того, что сказал Ван, да если бы и слышал, то не понял бы - проводник говорил по-китайски:
- Отец, я должен рассказать им все?
Старик утвердительно кивнул.
- И про господина Ляо?
- Начав с этого, - старик движением подбородка показал вслед Ласкину, - ты не можешь не закончить тем.
- Хорошо, - покорно проговорил Ван, - я не боюсь смерти.
- Смерть страшна тому, кто худо бережёт жизнь.
Маньчжур почтительно поклонился старику и в сопровождении пограничного солдата пошёл к катеру.
Катер унёсся в море. Края буруна расходились за ним все дальше, пена спадала, след убегал к горизонту. Скоро он исчез за куполом воды. Снова, как стеклянная, застыла бухта под палящими лучами солнца.
Корней, не двигаясь, лежал в тени прибрежных деревьев. Около него разметался Лёвка. Мягко шелестел матрац из высохших водорослей, когда мальчик ворочался во сне. Выброшенные морем водоросли мёртвым слоем покрывали все побережье. Прибой скатал их в плотный тюфяк, солнце выпило из них влагу, ветер сделал их гибкими и шелковистыми.
Слышались монотонные, однообразные звуки: старый сторож с плантации маков играл на бамбуковой флейте.
К Корнею подошёл командир:
- Пойдёшь домой?
- Лёвка отдохнёт, и пойду, хотя… - он неловко усмехнулся, - дома-то и нету.
Помолчали.
Командир растянулся было на мягком ложе рядом с Корнеем, но, вспомнив что-то, привстал.
- Бойцы постановили: свободная смена каждый день к тебе приходить будет.
- Я гостям рад, да принимать их ноне негде.
- Об этом и речь: избу тебе новую ставить будем.
Корней хотел сказать что-нибудь подходящее к случаю, но, пока придумывал, командир уснул.
Скоро спали трое: Корней, Лёвка и командир. У их ног не шевелясь лежало неслышное море. Оцепенела листва. Из-за ограды поста все доносилось незамысловатое баюканье флейты старого китайца.
О-в Путятин - Владивосток 1930
