Однако, прежде чем продолжать повествование, необходимо ближе познакомить читателя с тем, кто такие Кручинин и Грачик, рассказать, как сошлись пути их жизни и дружбы, приведшие обоих в эту чужую страну. Первое, что следует сказать: Грачик - вовсе не фамилия Сурена Тиграновича. В паспорте у него совершенно ясно написано «Грачьян». Это и правильно. Но в те времена, когда С. Т. Грачьян бегал еще в коротких штанишках, он однажды принес домой подбитого кем-то птенца-грачонка, вылечил его и вырастил. Юный друг птиц был смугл, вертляв и так же доверчиво глядел на людей черными бусинками глаз, как его пернатый питомец. Вероятно, поэтому к мальчику легко и пристало как-то брошенное матерью ласковое «Грачик». В семье его стали так называть. Сначала в шутку, потом привыкли. Прозвище осталось за ним в школе, а в университет юноша так и ушел Грачиком. Быть может, некоторым блюстителям официальности это покажется нарушением порядка, но уютное прозвище оказалось в такой степени подходящим к веселому нраву доброго и деятельного молодого человека, что со временем кличка стала как бы вторым - дружеским и интимным - именем товарища Грачьяна.

Знакомство Кручинина и Грачика произошло в одном из санаториев, примечательном только тем, что он расположен в весьма живописной местности, на берегу широкой, вольной реки. Сурен Тигранович Грачьян увидел Нила Платоновича Кручинина посреди залитого солнечным светом лужка - там, куда не доставали тени березок. Кручинин, прищурившись, глядел на стоящий перед ним мольберт. Время от времени он делал несколько мазков, отходил, склонив голову, и, прицелившись прищуренным глазом, снова прикасался кистью к холсту - словно наносил укол. Опять отходил и, прищурившись, глядел на сделанное.

Грачику понравился этот человек, одинаково благожелательно, но без малейшего оттенка навязчивости относившийся к окружающим. Старые и молодые, стоявшие на самых различных ступенях служебной лестницы, - все встречали в нем одинаково приветливого собеседника и внимательного слушателя. Кстати говоря, Грачик очень скоро отметил еще одно нечастое в нашем быту качество Кручинина: он удивительно умел слушать людей. Никогда его лицо не отражало досады или нетерпения, как бы скучен и до очевидности неинтересен ни был ему рассказ.

Ни костюм, ни манеры Кручинина, ни его разговоры не позволяли определить его профессию или общественное положение. Это мог быть и врач, и инженер, и ученый - представитель любой интеллигентней профессии и любого вида искусства. Исключалась разве только профессия актера: лицо Кручинина обрамляла мягкая бородка; аккуратно подстриженные усы скрывали верхнюю губу.

Была во внешности Кручинина одна особенность, мимо которой не мог пройти внимательный наблюдатель: его руки - сильные, но с узкой гладкой кистью и длинными тонкими пальцами. Его руки были, пожалуй, самыми красивыми, какие когда-либо доводилось видеть Грачику. Вероятно, именно такими руками должен был обладать тонкий ваятель или вдохновенный музыкант. И именно такие чуткие, длинные, словно живущие самостоятельной одухотворенной жизнью пальцы должны были наносить на нотные строки нервные мелодии Скрябина.

Основательно или нет, но Грачик считал музыку самым рафинированным видом искусства. А в музыке для него не было ничего рафинированней скрябинского наследия.

Кручинин не принадлежал к числу тех, кто встречает людей только по наружности. Тем не менее изучение внешности всегда имело существенное влияние на его отношение к собеседнику. По мнению Кручинина, пословица «по одежке встречают…» совершенно незаслуженно применяется с оттенком некоторой обиды или пренебрежения к людям якобы поверхностным, не умеющим ценить душевных качеств ближних. «Одежда, - говорил Кручинин, - довольно верный выразитель внутреннего мира человека. Во всяком случае более надежный, нежели паспорт или служебное удостоверение».

Позже Грачик узнал, что с самого момента своего приезда в санаторий стал предметом внимания Кручинина. Нил Платонович был большим человеколюбом. Появление на горизонте всякой новой фигуры интересовало его.

Итак, появившись на полянке перед Кручининым, Грачик не мог знать, что тот уже составил себе о нем некоторое представление. И, надо сказать, довольно верное. Тем более что ярко выраженные внешние данные молодого человека облегчали задачу. После двух-трех дней наблюдения за понравившимся ему с первого взгляда молодым человеком Кручинин определил, что нервность и темпераментность, которыми дышала наружность Грачика, находились под вполне надежным замком воли и хорошего воспитания.

Когда Грачик перешел полянку, Кручинин встретил его прямым взглядом весело искрящихся глаз. Вместо приветствия добродушно спросил:

- Что скажете? - и указал кистью на свой этюд.

Грачик зашел ему за спину и взглянул на холст, ожидая увидеть березки, перед которыми стоял мольберт. Но, к его удивлению, там было изображено нечто совсем иное: церковь, заброшенный погост с покосившимися крестами.

Вокруг Грачика сияла радость ясного солнечного утра, а пейзаж на холсте был освещен розовато-сиреневой грустью заката.

- Разве не удобнее писать с натуры? - удивленно спросил Сурен.

- Прежде я так и делал, - сказал Кручинин, - когда зарабатывал этим хлеб.

- А теперь?

- Теперь это - тренировка глаза. Вот скажите: верно схвачено вечернее освещение? Я был там только раз и всего минут десять. Нарочно не хожу больше, пока не закончу. Как с освещением, а?.. В остальном-то я уверен, - небрежно добавил Кручинин.

- В чем вы уверены? - не понял Грачик.

- В деталях: церквушка и… вообще все это, - Кручинин широким движением как бы очертил изображение погоста.

Место, воспроизведенное на холсте, было знакомо Грачику. Он любил бывать там именно вечерами и был уверен, что хорошо представляет себе и старенькую церковь и окружающий ее характерный пейзаж. И Грачику показалось, что, несмотря на уверенность, Кручинин передал все это на полотне не совсем верно. Был выписан ряд деталей, которых там в действительности не было. Вот, например, могильные кресты: они вовсе не стояли так - вразброд, в «фантастическом» беспорядке, будто нарочно выдуманном художником. И вон та покосившаяся живописная скамеечка слева от калитки кладбища тоже не покосилась, как у художника, - Грачик не раз сиживал на ней, любуясь закатом и, право, никогда не замечал такой «художественной» кривизны. Не видел там Грачик и остатков ветхой изгороди в углу, у обрыва. Ей-ей, Кручинин немало нафантазировал! В этом, разумеется, нет ничего дурного, - какой же художник не дополняет натуру тем, что ему хотелось бы на ней видеть?! Но зачем же тогда разговоры насчет тренировки глаза и прочее?!

- Вы подрисовали тут кое-что от себя, - мягко сказал Грачик и указал на занимающую передний план гранитную плиту заброшенной могилы. - А вот и просто ошибка, смотрите.

На могильном камне ясно виднелись высеченные цифры. Но в дате - «1814» Кручинин почему-то старательно выписал четверку задом наперед.

- Это художественная деталь, выдуманная вами для… оригинальности? - не без удовольствия заметил Грачик.

- Ради оригинальности? - спокойно переспросил Кручинин, и на мгновение брови его сошлись у переносицы.

- Во всяком случае, от себя, - поправился Грачик, заметив, что его слова задели художника.

- От себя? - снова сказал Кручинин и, прищурившись, пригляделся к полотну. - Перед заходом солнца мы с вами пройдемся туда и сличим этот набросок с натурой… Хотите?

Когда они пришли на погост, был тихий, спокойный вечер. Солнце висело над самым горизонтом, заливая небо багрянцем, расплывавшимся к облакам в лиловую завесу, и только западные краешки их розовели, полосуя небо прозрачными щелями. Сквозь них светилось слабое пламя, еще тлевшее где-то в вышине, отгороженной от земли их серо-лиловой завесой. Это было то самое зрелище, глядя на которое редко кто не проговорит: «Изобрази такое художник - скажут «выдумал». Фраза эта, словно заготовленная на веки веков, вылетает у большинства почти непроизвольно, хотя все тут же усмехаются ее избитости. Едва не сорвалась она и у Грачика. Но стоило ему перевести взгляд на кручининское полотно - и пришлось прикусить язык: небо на западе выглядело именно таким, каким изобразил его Кручинин. Освещение погоста оказалось переданным очень верно. В первый момент Грачика даже ошеломило это поразительное сходство трудно передаваемых полутонов. То, что виднелось на горизонте, казалось увеличенным до гигантских размеров кручининским полотном. Но каково же было удивление Грачика, когда он увидел, что кресты, представлявшиеся ему прежде стоящими ровными рядами, оказались наклоненными в разные стороны, повернутыми под различными углами один к другому. А вот и скамеечка, на которой Грачик сидел столько раз, не заметив, что она похилилась. Предчувствуя свое полное поражение, Грачик подошел к могильному камню. Вероятно выбитая рукой неграмотного сельского каменщика, дата выглядела действительно необычно.

Все остальное на погосте было так, как на этюде Кручинина.

- Неужели вы видели все это только раз, и то накоротке? - удивленно спросил Грачик.

- Не больше десяти минут, - с нескрываемым удовольствием ответил Кручинин.

- Феномен, настоящий феномен! - восторженно проговорил Грачик.

Их знакомство не закончилось в санатории, как заканчивается большинство подобных знакомств. Они, как условились, вновь встретились в Москве, ближе узнали друг друга, сошлись.

Грачик узнал от Кручинина историю его жизни.

Кручинин родился в Ялте. Еще гимназистом он обнаружил способность к рисованию. Делал этюды на продажу, и курортная публика охотно покупала его маленькие акварели с видами Крыма. Это было тем более кстати, что Нил рано осиротел и должен был вносить лепту в небогатое хозяйство приютившей его тетки. Живопись была куда приятнее обязанностей репетитора у маменькиных сынков, привозимых в Крым для укрепления здоровья перед осенними переэкзаменовками.

Юный Кручинин задался целью во что бы то ни стало окончить гимназию и старался уложить свои занятия живописью в минимум времени. Именно тут он и обнаружил в себе способность - однажды внимательно вглядевшись в пейзаж, воспроизводить его на память с точностью, вполне достаточной для сувениров. А чем дальше, тем эта способность становилась обостренней и в конце концов дошла почти до болезненной впечатлительности юноши. Из обстоятельства, облегчающего работу, она грозила превратиться в собственную противоположность, так как виденное днем не давало Кручинину покоя уже и по ночам. Он непременно должен был выложить на бумагу или полотно запечатленный пейзаж, чтобы от него отделаться. Скоро он увидел, что нужно бросать это занятие, если он не хочет свихнуться.

Дальнейшая жизнь Кручинина сложилась совсем не так, как он мечтал. Вместо Академии художеств он очутился на юридическом факультете, а, окончив университет, увлекся ролью защитника в новом, советском суде. И тут неожиданно в двух или трех случаях его соревнования с обвинением обнаружились поразительная сила его анализа и особенности фотографически точной памяти.

Вскоре он оставляет профессию адвоката и переходит на судебную работу. Кручинина занимало положение личности в судебном процессе. На первый взгляд ясно, что всякий суд должен найти правду, единую для всех, и результатом всякого процесса должна быть установленная судом объективная истина. В действительности дело обстояло так далеко не всегда и не везде. История не знает объективных судилищ; объективные судьи были белыми воронами в своем сословии. Во все века у всех народов судьи были и остаются орудиями господствующих классов, подчиняются воле этих классов, вершат политику этих классов. Следуя законам господствующих классов, суды и судьи ищут классовую природу преступлений и карают их носителей в интересах своего класса. Однако несовершенство аппарата предварительного следствия в органах правосудия молодого Советского государства подчас мешало правильно оценить преступление. Непримиримость Кручинина заставила его искать решения, обеспечивающего не только раскрытие истины в процессе, но и гарантирующего священные права советского гражданина, будь он жертвой преступления или его носителем.

На этой почве разгорелась нашумевшая в юридическом мире настоящая война между Кручининым и неким Василевским, отстаивавшим на страницах печати и в своей прокурорской практике отжившие положения инквизиционного процесса.

Обогащенный адвокатской практикой и работой за судейским столом, Кручинин меняет кресло судьи на очень скромное положение сотрудника криминалистической лаборатории, чтобы изучить научно-технические методы распознавания следов преступления.

С точки зрения современного криминалиста, научно-технические средства криминалистики того времени были ничтожны. Химия едва только пришла на службу уголовного розыска. Он еще не соприкоснулся с физикой и в основном опирался на дактилоскопию и антропологию. В область баллистики розыск еще только-только заглянул. Но, так или иначе, лаборатория и в те времена была уже подспорьем для криминалиста. Чтобы считать себя вооруженным, Кручинин должен был постичь все, чем она располагала.

Затем наступил длительный период работы Кручинина в роли оперативного уполномоченного. Цель его усилий - совместить в одном лице функции и искусство следователя и криминалиста-розыскника. Кручинин считает, что созданный Конан-Дойлем образ сыщика-универсалиста совершенно неосновательно свысока осмеивается нашей литературой. Верна была его точка зрения или нет, но он имел на нее право. А плоды его деятельности на поприще борьбы с преступниками доказывают, что доля справедливости (и, может быть, не такая уж малая) в его мнении была. Метод дедукции мистера Холмса - не пустая выдумка талантливого новеллиста.