Тетя Катя и ее письмо

Кручинин не легко поддавался настроению. За редким исключением, он был ровен с начальниками и с подчиненными. Мало кому довелось слышать его повышенный голос. И уж во всяком случае никто не мог похвастаться тем, что умеет по его лицу угадывать настроение и судить о ходе дел. Так было и теперь, когда на душе у Кручинина скребли кошки от затянувшегося дела о повторных ограблениях в институтах. Преступник попался на редкость осторожный и опытный. Кручинину было ясно, что это какой-то засидевшийся на свободе "осколок империи". Чем безнадежнее выглядели поиски, тем тверже становилось решение Кручинина не складывать оружия, пока он не поймает преступника и не отрапортует, что последний "медвежатник" в Советском Союзе посажен под замок.

Иногда вечерами, когда расходились последние сотрудники отдела, Кручинин задерживал Грачика и в тиши своего кабинета буква за буквой, строка за строкой, вновь и вновь проходил с ним все дело. Казалось, он советуется с молодым человеком и с интересом вслушивается в его ответы.

Не всегда они радовали старого розыскника: подчас бывали неверны, иногда даже наивны. Но это не смущало Кручинина. Он терпеливо объяснял Грачику ошибки и снова толкал его на поиски решения. Если бы этот случай не представлял такого интереса для всего московского розыска, Кручинин, может быть, пошел бы на то, чтобы целиком поручить дело Грачику и только наблюдать за работой молодого друга. Но на этот раз сделать так было невозможно, хотя подобное дело и было бы прекрасной школой для начинающего оперативную деятельность, но уже совершенно ясно обнаружившего большие способности Грачика. Кручинин верил в него, так как видел со стороны молодого человека не только усердие и внимание, но и умение проникать в сущность расследования, не скользя по его внешней, видимой поверхности. Кручинин потому и вел Грачика день за днем по следствию о "медвежатнике", что оно требовало от оперативного работника не столько быстрых и смелых решений, за которыми у Грачика никогда не было остановки, сколько углубленной разработки, почти исследовательской работы, под стать Институту криминалистики.

Верный принципу держать своих помощников в курсе каждого происшествия, Кручинин часто собирал оперативные совещания и внимательно выслушивал мнения стариков, давал советы молодым.

– Итак, – сказал он однажды, заканчивая очередное совещание со своими сотрудниками, – перед нами четыре "медвежатника": Малышев, Вершинин, Горин и Паршин. Экспертиза говорит, что все три "дела" принадлежат одному из них. Кого же "разрабатывать"?

– Видать, всех по очереди, – со вздохом проговорил Фадеичев.

– Хотелось бы мне знать – почему этот дьявол с таким упорством "обрабатывает" именно институты? – проворчал себе под нос Кручинин.

– Я бы сделал засады во всех институтах. В одном из них мы его возьмем, предложил Грачик.

Кручинин поглядел на него с нескрываемой иронией.

– Если бы вы знали, сколько в Москве институтов, то вряд ли предложили бы такой способ. – Он подумал. – Но, по-видимому, нам действительно не избежать "разработки" всех четырех "медвежатников". Шансы совершенно одинаковы в отношении каждого из них. Единственная логика, какую можно найти, – алфавит: Вершинин, Горин, Малышев, Паршин. Так и начнем. Вершинин. На нем первом максимальное внимание. Одновременно в разработку пустить Горина. Вам, Грачик, тем временем подготовлять все возможное по Малышеву и Паршину. Дважды в день мне докладывать о ходе разработки. В экстренных случаях – прямо ко мне, не считаясь со временем, хоть с постели тащите! А конспект отработки, в виде дневничка за сутки, – ко мне на стол. Так, чтобы я мог по следам каждого из вас в точности сам пройти. Два глаза хорошо, а четыре лучше.

Оперативное совещание было, собственно говоря, уже закончено. Как всегда, возле самой двери, прямой и строгий, на кончике стула сидел дед Фадеич. Словно рассуждая сам с собой, он бормотал под нос:

– При советской власти Вершинин судился единожды, проходил по делу художественного фонда; в царское время не судился, но по всему видать, что рыло у него в пуху; работал только в Москве, значит, надо думать, москвич. Годами не мальчик, следственно…

Его рассуждения подхватил Кручинин:

– Трудно допустить, чтобы долгую жизнь человек прожил в Москве один-одинешенек. Были же связи. Жена…

– По данным – холост, – подал голос Фадеичев.

– Жалко, а то бы мы по детям добрались… Э, не может же быть, чтобы у москвича не было в Москве сестер, братьев, племянников, тетушек да дядюшек. Хоть какие-нибудь родственнички должны же быть! Копайте его дело, Фадеич, каждую строку, все протоколы – от первого до последнего. Ищите родственников…

Прошло несколько дней, прежде чем торжествующий Фадеичев появился в кабинете начальника с растрепанной архивной папкой. То было дело по обвинению Вершинина Ф. И. в покушении на ограбление Государственного фонда художественных ценностей в помещении бывшего Английского клуба на Тверской улице, в Москве. На листке 112-м имелся протокол обыска в комнате, принадлежащей некоей гражданке Субботиной Екатерине Ивановне. Как было сказано в протоколе, "обыск произведен по подозрению в хранении краденых вещей брата Субботиной Екатерины Ивановны – Вершинина Федора Ивановича". Обыск был безрезультатный.

Кручинин тотчас отправил Фадеичева и Грачика по указанному адресу.

Грачик не спеша шел по Малой Ордынке, отыскивая нужный номер. За ним, шаркая подошвами, плелся Фадеичев. Старик ворчал себе под нос что-то о ревматизме, старости и прочих обстоятельствах, в силу которых ему пора бы давно на печку, ежели бы не его собственный беспокойный характер.

Внимание Грачика привлекла мраморная доска с золотыми буквами, укрепленная на стене маленького полутораэтажного домика с палисадничком. Грачик не мог отказать себе в удовольствии узнать, что за реликвией могла быть такая хибарка, и с удивлением прочел, что в этом доме жил и работал великий русский драматург Александр Николаевич Островский. Грачик не поленился обойти домик вокруг. Он показался ему до смешного тесным, жалким. Да, живя здесь, драматург мог понять, что такое "Замоскворечье"!

Ребятишки с интересом глядели на франтоватого армянина, разглядывающего исторический домик, и оживленно, перебивая друг друга, давали ему пояснения. Слово за слово – разговорились. Ребята, конечно, знали всех, кто жил в соседних домах.

– А кого вам нужно, дяденька?

– Мне-то?… Да никого не нужно, дружок. А вот дедушка ищет одного старого знакомого, – ответил Грачик, указывая на Фадеичева.

– А вон идет бабушка Катя, она тут всех вокруг за сто лет знает, – заявил какой-то мальчик.

– Это что же за всезнающая бабушка? – поинтересовался Грачик. Старожилка?

– Бабушка Катя Субботина, – высоким голоском пояснила девочка.

Грачик со вниманием поглядел на плетущуюся по тротуару старушонку. Разговор с ребятами был наскоро закончен, и Грачик с Фадеичевым с независимым видом последовали за Субботиной. Аккуратненькая, седенькая особа в старомодной шубке, опираясь на трость с нарядной ручкой слоновой кости, медленно, мелкими-мелкими шажками направлялась к небольшому старинному домику.

Оперативники проводили ее до подъезда. Фадеичев пошел звонить в МУР, а Грачик остался у домика. К тому времени, когда приехал Кручинин, Грачик уже знал, куда выходит старушкино окошко. Кручинин с интересом выслушал доклад и осторожно обошел домик Субботиной. Было решено установить за Субботиной наблюдение.

В течение трех дней Субботина, как гриб, сидела дома. Один только раз вышла в булочную и тотчас вернулась. Кручинин не снимал наблюдения.

Вечером четвертого дня Грачик пошел проверить наблюдение. Было уже совсем темно, когда он позвонил Кручинину по телефону и доложил, что Субботина пишет.

Кручинин не сразу понял Грачика.

– Пишет? – переспросил он. – Ну и что?

– Письмо пишет, – пояснил Грачик.

– Откуда вы знаете, что именно письмо?

– Она надписала адрес на конверте и, отложив конверт в сторонку, принялась за самое письмо.

– А что за адрес? – спросил Кручинин.

– Не видно, товарищ начальник, – виновато ответил Грачик, не поняв, что Кручинин пошутил.

– "Не видно"! – передразнил Кручинин. – Какой же вы после этого сыщик!… Ладно, быстренько возвращайтесь в отдел. Наблюдение продолжать!

Между тем Кручинин был заинтересован вовсе не на шутку, ему во что бы то ни стало нужно было знать адрес, написанный старухой.

"Адрес, адрес", – гвоздем сидело в голове Кручинина. Он поглядел на часы. Восемь. Можно ли допустить, что старуха еще сегодня опустит письмо в ящик? Впрочем, почему бы ей перед сном и не прогуляться? А ведь с того момента, как письмо будет опущено в узкую щель почтового ящика, оно исчезнет с горизонта Кручинина. Значит, надо увидеть конверт раньше!

Едва дождавшись Грачика и заставив его повторить доклад, Кручинин поспешно оделся и вместе с Грачиком поехал на Ордынку. Сотрудника он застал неподалеку от старушкиного окна.

– Ну что? – спросил Кручинин.

– Все пишет, товарищ начальник.

– Довольно длинное письмо, черт его побери! – проворчал Кручинин и поглядел в окошко.

Старушка медленно водила пером, далеко отклонив от листка голову.

Кручинин переминался на снегу: он не надел калош, начинали мерзнуть ноги. В душе он бранил словообильную старуху. Наконец вздохнул с облегчением: она закончила и, отстранив листок на расстояние вытянутой руки, стала перечитывать написанное. "Старческая дальнозоркость", – отметил про себя Кручинин.

Письмо оказалось состоящим из нескольких листков. Лишь перечтя их все, старуха стала старательно заклеивать конверт.

Она поглядела на висящие за ее спиной восьмигранные часы в деревянном футляре, какие прежде вешались в кухнях, и губы ее беззвучно зашевелились. "Молится, что ли? – подумал Кручинин. – Нет, вероятно, рассчитывает время". Действительно, подумав, старуха принялась одеваться. Кручинин понял, что даже если он тем или иным способом получит на короткое время конверт в руки, то в темноте, царящей на улице, все равно не сможет прочесть адрес. Значит, он должен получить письмо на какой-то более длительный срок.

– Полцарства за конверт и лист любой бумаги! – тихо сказал он Грачику.

Тот только недоуменно развел руками. |

– Конверт… Слышите, конверт во что бы то ни стало! – поспешно повторил Кручинин. -Тогда я смогу "помочь", старушке опустить ее письмо в ящик… Я-то повыше ростом, – усмехнулся он.

Грачик стал ощупывать карманы и чуть не свистнул от радости: в одном из них лежал конверт с деньгами – зарплата, положенная сегодня ему на стол кассиром. Грачик быстро опорожнил конверт, но теперь он оказался совсем тощим, а ведь в свой старуха вложила несколько листков! Для выполнения плана Кручинина конверт на ощупь должен быть хоть примерно таким, как ее письмо.

Кручинин, не задумываясь, взял из рук удивленного Грачика деньги, вложил их обратно в конверт и заклеил его. Он усмехнулся при мысли, что старуха успеет дойти до ящика и сунуть в него конверт с деньгами раньше, чем сам он прочтет адрес… Ну что же, значит, повезет почтарю, который вынет конверт с деньгами без адреса.

Все было готово, но тут Кручинин увидел, что уже одевшаяся было старуха снова сняла шубейку, сбросила платок и принялась готовить постель. Значит, отложила поход к почтовому ящику до утра. До утра так до утра! Тем лучше. Утром достаточно будет и двух секунд, чтобы прочесть на конверте адрес.

Кручинин уехал, захватив с собою и Грачика. Но вдруг по дороге ему пришло в голову, что старуха может сейчас же поручить кому-нибудь из соседей бросить письмо. Он послал Грачика обратно.

Только убедившись в том, что старуха легла, а письмо осталось на столе, продрогший Грачик решился покинуть свой пост.

Утром, чуть свет, памятуя, что старухи способны вставать с петухами, он был на месте. Каждый выходивший из дому заставлял Грачика настораживаться, вглядываться во все, что было в руках: ведь старуха и утром могла понести письмо не сама!

Но вот около восьми часов Субботина появилась на крылечке со старой кошелкой в руке. Никакого письма в руках у нее не было. Вероятно, оно лежало в кошелке. Грачик терпеливо шел за едва тащившейся старухой. Как франт и любитель красивых вещей, он невольно залюбовался ее прекрасной тростью – из хорошего упругого камыша, с ручкой слоновой кости. Между тем Субботина, не остановившись у почтового ящика, дошла до почты, купила марку и, вынув из кошелки письмо, старательно непослушными узловатыми пальцами стала ее наклеивать. Этого было достаточно, чтобы Грачик мог прочесть почти весь адрес: "Киев, Прорезная, 17, Вершинину". Номера квартиры, имени и отчества Грачик прочесть не мог, мешала рука старухи. Да это и не было нужно: главное теперь известно.

Телефонный звонок в Киев, и киевская милиция подтвердила, что Вершинин действительно живет на Прорезной. Но, судя по имени и отчеству, это не был "настоящий" Вершинин. Это мог быть только его сын.

Кручинин в тот же вечер выехал в Киев. Он хотел сам "разработать" найденного Вершинина. Ошибка могла обойтись слишком дорого в дальнейшем ведении дела – увести розыски в сторону. Кручинину думалось, что все обошлось неожиданно быстро и просто. Если киевский Николай Федорович Вершинин действительно окажется сыном Федора Ивановича, дело наполовину сделано. Останется проследить связь сына с папашей. Кстати, не забыть бы захватить конверт из-под бумаг, возвращенных преступником. Нужно будет на месте сличить надпись на нем с образцами почерков Николая Вершинина и его корреспондентов…

На первом этапе разработки ожидания не обманули: Николай Федорович оказался сыном Федора Ивановича Вершинина. Но уже следующие шаги с совершенной очевидностью показали, что с сына взять нечего: едва ли не единственный человек, с которым он переписывается, – его московская тетка, Субботина. Живет Николай замкнуто, друзей имеет мало. Проверка показала, что друзья его – люди, не подлежащие сомнениям, такие же преподаватели университета, как он сам. По словам самого Николая, о смерти отца ему сообщила тетка Субботина, лично присутствовавшая при его кончине в Москве.

Значит, круг разыскиваемых таинственных личностей сузился еще на одного человека: Вершинин – со счетов долой!

Но для очистки совести Кручинин все же дал в проверку дату смерти Федора Ивановича Вершинина. И тут возникло новое сомнение: никакими актами гражданского состояния смерть такого лица зарегистрирована не была.

Сторонним путем навели справку у Субботиной. Старуха подтвердила дату и обстоятельства, описанные Николаем Вершининым. Точного места смерти отца улицы и дома в Москве – Николай не знал. Тетка же давала об этом туманные сведения.

У Кручинина возникло предположение, что Федор Вершинин проживал в Москве по чужому паспорту и под чужим же именем отошел в лучший мир. Но старуха, осторожно допрошенная по этому поводу, утверждала, что ее брат никогда ни под каким другим именем не жил, что имя Вершинина не таково, чтобы его нужно было скрывать.

Создавалась путаница, распутать которую можно было, вероятно, только прямым допросом старухи: не скрывает ли она истинное местопребывание Вершинина, живущего в Москве по чужому паспорту?

Но открывать старухе участие розыска во всем этом деле Кручинин не хотел.

Когда наконец удалось выяснить у Субботиной, что Вершинин умер не в самой Москве, а в подмосковной дачной местности, Кручинин поручил Грачику произвести самое тщательное расследование. И вот Грачик установил, что много лет тому назад, как раз в период, когда был ограблен елисеевский подвал, Вершинин в этих местах действительно жил. Но что там же он и умер – этого решительно никто подтвердить не смог: ни местный районный загс, ни лечебница, ни кто-либо из врачей такого случая не фиксировали. Соседи, жившие на даче рядом с Вершининым, только пожимали плечами. И Кручинин был теперь уверен: Субботина лжет – Вершинин жив.

 

На вашей улице праздник

На улице Кручинина был праздник – правда, совсем скромный: старуха Субботина ходила на почту и получила письмо до востребования. Радость Кручинина усугублялась тем, что дежуривший уполномоченный видел, как старуха несколько раз перечитывала письмо, тяжко вздыхала и даже утирала слезу. Но было ли это письмо от Николая Вершинина? И о чем столь трогательном он писал тетке?

Ответ на первый из двух вопросов Кручинин мог, по-видимому, получить довольно скоро: старуха снова уселась за писание письма. Так как при этом она то и дело заглядывала в полученное письмо, было ясно, что она пишет ответ. Но как узнать, в какой адрес?

Способ был найден: когда старуха сдавала конверт на почту, Грачик словно ненароком толкнул ее под локоть я конверт упал на стойку. Но старушка оказалась резвее, чем нужно, – она быстро схватила письмо, и Грачику удалось увидеть только три слова: "Ленинград, Введенская, Кузнецову".

Теперь Кручиния мог предположить, что давешнее письмо пришло Субботиной от какого-то Кузнецова. Ехать в Ленинград искать Кузнецова, проживающего по Введенской? А если он на Введенской не живет, а только работает? И вообще если письмо Кузнецову написано только по поводу полученных от кого-либо известий? Вот узнать бы, что содержится в письме, пришедшем "до востребования"! Увы, эта надежда окончательно угасла, когда Кручинин своими глазами увидел, как вечером, еще раз перечитав письмо и повздыхав, старуха старательно разорвала его на мелкие кусочки. Перегибала клочки и снова рвала, а обрывки аккуратно складывала на кончике стола. Потом сгребла их в кулак и вышла из комнаты.

Вот здесь то, что сначала показалось концом, и представилось Грачику настоящей удачей: можно получить клочки письма, если… если только старуха не выкинула их в плиту.

Умелая разведка показала, что, к счастью, в квартире пища готовится на керосинках, целой батареей украшающих испорченную плиту. Впрочем, оставалась еще возможность – в квартире топилась голландская печка! Но для того, чтобы сжечь остатки письма, старуха должна была войти в соседнюю комнату, а в соседней комнате жила какая-то девушка-служащая, еще не вернувшаяся с работы.

Оставалось предположить, что письмо выброшено в мусорное ведро на кухне. Если так, то рано или поздно оно окажется в помойке. Нужно было запастись терпением.

Ждать пришлось весь остаток дня, всю ночь и половину следующего дня. Наконец во дворе появилась какая-то женщина с ведром и высыпала мусор в помойную яму. Сам Кручинин, заранее облачившийся соответствующим образом, тотчас явился по вызову Грачика. С проволочным крючком в руке и с грязным мешком, в котором позвякивали пустые консервные банки, он подошел к помойке, рылся в ней с усердием маньяка, отыскивающего в навозной куче жемчужное зерно. Впервые в жизни он понял, сколь разнообразны и показательны могут быть отходы человеческого быта. Чего-чего только не было тут! Вот прекрасный предметный урок для Грачика! Но Кручинин боялся даже ему передоверить эти поиски. Разгребая мусор, он наконец увидел первый кусочек бумаги. Это был малюсенький косой клочок, на котором едва умещалось несколько букв, написанных жидкими лиловатыми чернилами. Но, увы, этот клочок был единственным, сохранившим белый цвет и след чернил, все остальные слиплись комочком, как их и бросила старуха, и покоились в соседстве с разбитой склянкой. В склянке, по-видимому, было что-то вроде йода. Ее содержимое окрасило и наполовину сожгло бумагу.

Кручинин бережно собрал остатки письма и тотчас отправил их в научно-технический отдел Уголовного розыска.

Работа оказалась сложной. И без того бледные чернила под действием раствора йода совсем разложились. От текста ничего не осталось. Понадобилось вмешательство химии и физики, чтобы восстановить написанное на каждом из ста двадцати восьми клочков. После этого составление письма показалось уже простой забавой.

Вероятно, ни одно письмо в жизни Кручинин не читал с такой жадностью, как строки, начинавшиеся словами: "Дорогая сестра…"

Далее корреспондент сообщал, что работает по-прежнему; мужским мастером он так и не стал – это требует выучки с малых лет, а он слишком стар, – но дамским делом овладел вполне и на хорошем счету у клиенток. Впрочем, он доволен: перманент дает хороший заработок.

Далее шла просьба – поскорее сообщить, как живет Колюшка.

В заключение автор сообщал, что их мастерская перешла в новое помещение на Введенской. Туда и нужно было впредь адресовать письма. Подпись была: "Преданный тебе брат Федор".

Кручинин вызвал Грачика и Фадеичева и с торжеством показал им письмо. Можно было, не откладывая, ехать в Ленинград и голыми руками брать Вершинина. Преступник ловко устроился: в Москве, по-видимому, появляется только на время совершения ограблений и затем исчезает.

Запасшись постановлением об аресте и захватив фотографические изображения взломанных шкафов и фотографию самого Вершинина, Кручинин в сопровождении Грачика выехал в Ленинград.

Найти парикмахерскую на Введенской было делом простым. Кручинин пожалел о том, что он не дама и не может сделать себе перманент, чтобы в процессе этой операции хорошенько рассмотреть Вершинина.

Когда Кручинин вошел, два кресла из трех, стоявших в мужском отделении, были заняты. Оказалось, что мастер, работающий у третьего кресла, болен. Кручинина просили подождать.

– Эх, жалость! – проговорил он. – Недосуг мне. Может быть, есть свободный дамский мастер?

– Мужская работа совсем другая, – улыбнувшись, сказал один из работавших мастеров. – Дамский мастер с нею не справится.

– Мне только побриться, – настаивал Кручинин, в надежде, что ему удастся хотя бы увидеть Вершинина.

На этот разговор из-за портьеры, отгораживающей дамское отделение, вышел мастер – среднего роста, очень пожилой человек с широким лицом, на котором кожа висела складками, как у людей быстро и сильно похудевших. Кручинин вглядывался в него, стараясь найти черты, общие с теми, какие хранила лежащая у него в кармане фотография Вершинина.

– Если вы не претендуете на первоклассную работу… – произнес парикмахер. – Мужские мастера, знаете ли, считают, что выучиться их ремеслу можно, только начав сызмальства.

– А вы здесь новичок? – с шутливой интонацией спросил Кручинин.

Не улыбнувшись, мастер отодвинул кресло и взмахнул пеньюаром. Кручинин сел. Пока его брили, он имел возможность достаточно подробно рассмотреть мастера и убедиться в том, что перед ним Вершинин. Он с интересом следил за ловкими движениями парикмахера и представлял себе, как эти короткие, сильные пальцы орудуют инструментом, как выгребают из шкафа пачки кредиток…

Был момент, когда Кручинину показалось, будто Вершинин присматривается к нему чересчур внимательно, даже, кажется, подозрительно. Уж не узнал ли старый грабитель его в лицо? Не встречал ли его когда-нибудь в Москве? А может быть, видел его фотографию? Опытные преступники тщательно следили за переменами в личном составе органов розыска, а уж по рассказам-то знали всех руководящих работников.

Это пришло Кручинину на ум, когда он опять встретился с внимательным взглядом Вершинина. И тут же Кручинин увидел в руке мастера бритву, приближающуюся к его обнаженной шее. Ему стало не по себе, но он ничем не выдал своего беспокойства. Теперь он уже с полной уверенностью мог сказать: Вершинин нарочно затягивает операцию. Очевидно, он хочет, чтобы остальные мастера закончили свое дело и оставили их вдвоем. И от этого предположения вид бритвы в руке парикмахера делался все неприятней. Вершинин не торопясь правил ее на ремне, выжидая, пока из мастерской выйдет последний парикмахер, рабочий день кончился. Кручинин, прищурившись, следил за мерными движениями короткопалой руки…

И вот они остались вдвоем. Вершинин, повернув на стеклянной двери табличку "Закрыто", вернулся к Кручинину и на ноготь попробовал остроту бритвы. Потом тыльной стороной руки провел по шее Кручинина, словно проверяя, не осталось ли щетины, и в нескольких местах тронул лезвием.

– Освежить?

Пока шипел пульверизатор, Кручинин вынул бумажник и стал перебирать лежащие в нем фотографии. Как бы нечаянно, он уронил одну из них. Парикмахер с трудом нагнулся и поднял ее. Кручинин следил за его лицом. Ему хотелось уловить выражение глаз Вершинина, когда тот увидит изображение двери, "приштопоренной" буравчиком по его, вершининскому, способу. И тут Кручинин заметил, как рука парикмахера, только что твердо державшая бритву, дрогнула. Тогда он протянул старику его собственный портрет. Это было обычное фото из альбома уголовников: три ракурса, фамилия, номер.

Вершинин долго молча смотрел на него, и Кручинину показалось, что он начал моргать так, как моргают люди, старающиеся удержать набегающие слезы. Вернув Кручинину обе фотографии, он, силясь улыбнуться, сказал:

– Мы знакомы… Я приметил вас еще в Английском клубе… – И стал расстегивать свой белый халат.

Вершинин легко признался в том, что живет по паспорту Кузнецова, раздобытому много лет назад, сразу после выхода из заключения. Он сделал это не потому, что чувствовал за собою новую вину, мешавшую оставаться на свободе под собственной фамилией, нет! С момента отбытия наказания он честно живет парикмахерским ремеслом. Изменить личину его побудило желание навсегда исчезнуть с жизненного пути сына. О том, что он переменил имя, знает только сестра, Екатерина Ивановна Субботина. Впрочем, и ей он не открыл своего преступного прошлого.

Кручинин начинал склоняться к тому, что Вершинин не лжет. И все же он увез его в Москву. Ленинградскому розыску было поручено проверить показание Вершинина о том, что в течение четырех последних лет он не выезжал из Ленинграда более чем на две недели положенного ему в каждом году отпуска. Он совершенно точно указал и деревню и имя хозяев, у которых отдыхал каждое лето, в том числе и в этом году, когда совершены были три ограбления институтов в Москве.

День за днем по рабочим карточкам и кассовым чекам парикмахерской были проверены единодушные показания мастеров о том, что Федор Иванович ни разу не отсутствовал даже по болезни. Таким образом, Кручинин получил совершенно твердое алиби Вершинина.

Когда Вершинину были сообщены все обстоятельства последних взломов, он присоединился к мнению экспертизы, что взломы совершены одним человеком, притом, безусловно, из шайки, к которой он сам когда-то принадлежал. Это был "почерк" Паршина. Что до Горина, стоявшего в списке Кручинина следующим за Вершининым, то Вершинин утверждал, что тот давным-давно умер.

– Так же, как вы? – спросил Кручинин.

Вершинин указал, где именно повесился Горин, и в архивах загса соответствующего района действительно была найдена подтверждающая запись.

Оставались двое: Малышев и Паршин.

– Малышев не любил заниматься этим делом и не перенял от Паршина его квалификацию, – пояснил Вершинин. – Невероятно, чтобы он смог самостоятельно взломать шкафы и применить мой "способ буравчика". Отодвинуть от стены большой шкаф, прорезать стену и вскрыть сейф, спуститься с третьего этажа по веревке нет, это все не для Малышева.

На такую операцию в одиночку был способен, по мнению Вершинина, только один из всех "медвежатников" – Паршин.

– Его вам и нужно искать…

Порвав с шайкой очень давно, еще до отъезда Паршина в Польшу, Вершинин не знал, где искать своего бывшего предводителя. Но Кручинин все же задержал парикмахера в Москве – на случай, если понадобится опознать Малышева, Паршина или кого-либо из их окружения.

За исходный пункт поисков Паршина Кручинин решил взять место его рождения – деревню Куркино. Было установлено, что старая мать Паршина несколько лет назад уехала в Москву к дочери. В результате довольно скоро Кручинин мог наблюдать за жизнью Паршина уже не по домыслам, а непосредственно. Он узнал, что взломщик живет в сберкассе, и отдал должное этой идее. Было установлено наблюдение и за Ивашкиным, которого однажды посетил Паршин. И наконец установили знакомство Паршина с Яркиным. Осторожная и тщательная разработка фигуры Яркина дала великолепный результат. В прошлом Яркин имел отношение к МАИ, где учился, и к Машиностроительному институту, где исполнял какой-то проект. С двумя институтами из трех, ограбленных инженер имел непосредственную связь. Эксперты сличили образцы почерков Ивашкина и Яркина с адресами на конвертах из-под возвращенных документов. Подтвердилось первоначальное заключение экспертизы научно-технического отдела: оба адреса написаны были одним человеком, и этим человеком оказался Яркин.

Исследование жизни Яркина дало самую удивительную картину. Прошлое его, не без труда установленное по материалам Болшевской трудкоммуны, оказалось неизвестным заводу.

Кручинин колебался: следует ли уже сейчас арестовать грабителей и, предъявив им обвинение, начать дознание? Ему больше хотелось поймать их с поличным. Правда, это могло затянуться, но зато сулило "красивый" финал большой и кропотливой работы.

После некоторых размышлений он все же решил ждать. В этом его поддерживали руководители и помощники. Даже старый Фадеичев, забыв о своих недугах, принял активное участие в дальнейшей работе по наблюдению за грабителями.

После долгого хождения по пятам Паршина и Яркина наблюдение пришло к воротам института "Цветметзолото".

Кручинин вздохнул с облегчением: опять институт!

Пройдя с Паршиным в институт, чтобы ознакомить его с расположением служебных помещений, и в особенности кассы, находившейся во втором этаже, и снабдив Паршина пропуском, Яркин больше не появлялся. Три следующих дня Паршин провел один на тротуаре против института. Он приходил сюда утром, задолго до начала занятий, и тщательно регистрировал время появления тех или иных сотрудников. Когда в институте начинался обеденный перерыв, Паршин тоже уходил обедать. Затем он появлялся снова и оставался здесь до позднего вечера, отмечая последовательность исчезновения света в окнах института. Только тогда, когда освещенным оставалось единственное окно комнаты, где располагалась охрана, Паршин уходил к себе в сберкассу, не подозревая, что и сам находится под неусыпным наблюдением.

На четвертый день наружная разведка была Паршиным закончена. Он перешел к изучению поведения кассира. Это было не легкой задачей. Кассир был маленький, необыкновенно подвижной старичок, не расстававшийся с небольшим чемоданом. Он отличался тем, что совершенно невозможно было предсказать, что он собирается в ближайший момент делать. Ожидая автобуса, он вдруг самым неожиданным образом перебегал к остановке троллейбуса и на ходу вскакивал в отходящую машину. Почти уже сев в троллейбус, он вдруг передумывал, догонял отошедший трамвай и уезжал на нем. Чтобы не отстать от него и в то же время не броситься ему в глаза, Паршину приходилось проделывать чуть не цирковые трюки. А еще расторопней и хитрей Паршина должен был действовать Грачик, на которого Кручинин возложил ответственность за наблюдение. Чтобы не отстать от преступника, который и сам не имел представления, куда двинется в каждую следующую минуту, Грачик все время был как на иголках.

Наконец Паршин установил, что кассир живет за городом по Курской дороге. В толпе на вокзале старичок лавировал, как вьюн, и даже в поезд норовил вскочить на ходу. На своей станции он с риском сломать шею ловко соскакивал на обледенелую платформу, когда поезд уже трогался. Вообще, он вел себя так, словно чувствовал за собой наблюдение и стремился от него отделаться. А может быть, это было профессиональной привычкой, выработанной боязнью нежелательных провожатых?

Утром Паршин ждал приезда кассира на вокзале и провожал его в банк, наблюдал, сколько денег тот получает. Но размер получек явно не удовлетворял взломщика. Тогда он уходил из банка и отправлялся по своим делам: обедал, заходил в баню, в кино… А вечером отправлялся в сберкассу спать.

На следующее утро он опять дежурил на вокзале.

Эти дни были мучительны для Грачика. Домой он приходил последним – кассир и преступник, наверное, уже спали. Выходить же на пост должен был первым. Он почти не отдыхал, ел нерегулярно, наспех.

Глядя на него, Кручинин только удовлетворенно ухмылялся в бородку.

Тринадцатого декабря в институте предполагалась выдача стипендий. Паршин особенно рано явился к вокзалу – даже опередил Грачика. На этот раз с Паршиным был и Яркин. Наблюдение должно было быть особенно тщательным. Когда приехавший кассир прямо с вокзала отправился в банк, оба грабителя последовали за ним. Кассир получил сто тысяч рублей. Паршин и Яркин проследили, пока он пересчитал деньги в счетной комнате и принялся перевязывать их ниточкой в удобные ему пачки. Тут они исчезли. Исчез, конечно, и Грачик.

По опыту прежних дней, Паршин считал, что кассир начнет выдачу только после обеда. Выдать успеет тысяч двадцать – двадцать пять. Значит, в кассе на ночь останется восемьдесят – семьдесят пять тысяч.

Яркин тоже считал сумму заслуживающей того, чтобы ради нее произвести взлом. Позавтракав вместе, Паршин и Яркин поехали к Ивашкину за новым инструментом. И тут, когда все было уже условлено и подготовлено, Паршин вдруг заявил:

– Дурное предчувствие у меня… Не пойду… Нынче не пойду…

Яркин стал над ним издеваться, но Паршин твердил свое. Ивашкин попытался подбодрить его водкой. Паршин выпил, но это не помогло – идти он отказывался. Тогда сообщники набросились на него с упреками и угрозами. Он рассердился и заявил, что решать будет он. Однако после второй бутылки водки Ивашкину и Яркину удалось уговорить Паршина тянуть жребий. Ему дадут две спички – одну целую, другую с отломанной головкой. Вытянет целую – идти, сломанную откладывать дело.

Паршин согласился. Он был совершенно спокоен: идти не придется. В нем жила твердая уверенность, что вытянуть спичку с головкой он не может. Не колеблясь, он потянулся к спичкам, зажатым в руке Яркина, и не подозревая, что у того в руке обе спички с головками.

– Идти?!

Паршин долго, нахмурившись, вертел в пальцах вытащенную спичку. Он глядел на нее так, словно все еще не мог поверить, что судьба его обманула. Потом с досадой бросил спичку, молча взял портфель с инструментом и, не прощаясь, вышел.

– Утром здесь, не у меня, – бросил ему вслед Яркин.

Паршин на трамвае проехал на улицу Кирова и в инструментальном магазине купил несколько тонких буравчиков. Затем в москательном магазине он приобрел десять метров веревки.

Теперь Кручинин и Грачик вместе следовали за Паршиным. В отдалении за ними ехала оперативная машина. Кручинин решил взять Паршина с инструментом в руках в помещении институтской кассы.

Из москательного магазина Паршин вышел медленно, погруженный в задумчивость. Он пришел на Чистопрудный бульвар и сел на скамейку. Долго сидел и курил, потом внезапно резко поднялся и быстрыми, решительными шагами направился к гастрономическому магазину на углу Кировской. При этом портфель с инструментом он не взял с собой, а кое-как замаскировал в снегу за бульварной скамьей. Это обстоятельство так поразило Кручинина, что он не хотел верить собственным глазам. Паршин перед ограблением рискует оставить драгоценный портфель на бульваре?! Это было невероятно! Между тем Паршин купил в "Гастрономе" колбасы, масла, булок, сахару и два пол-литра водки. Покупка сахару удивила Кручинина, но самое удивительное ждало его дальше: не возвращаясь за портфелем, Паршин сел в автобус и поехал на площадь трех вокзалов. На Казанском вокзале он купил билет до последней дачной зоны.

Только тут Кручинин понял: Паршин отказался от ограбления. Бросив свой драгоценный портфель и все, что осталось у него под полом сберкассы, взломщик без оглядки бежал из Москвы.

Кручинин с досадой решил, что виноват либо он сам, либо кто-нибудь из его людей: Паршин заметил слежку.

Кручинин не знал о споре между сообщниками. Он не знал, что Паршина тяготило предчувствие неудачи – страх, более тяжелый, чем испытываемый им когда-либо до сих пор. А между тем темный, безотчетный страх надвинулся на старого "медвежатника". Паршину казалось, что если это ограбление и удастся, то после него непременно случится что-то скверное – и это будет конец его "работы", а может быть, и всей его жизни. И тут жажда жизни внезапно заговорила в старике с такой силой, что не осталось места ничему иному, кроме желания бежать. Он хотел спастись от опасности, которую предчувствовал. Пусть это бегство означает для него конец "работы", все, что угодно, – только бы избавиться от того неясного, но гнетущего, что нависло над ним.

Паршин сверился с расписанием и вышел на платформу. Но в потоке пассажиров он вдруг ясно почувствовал, что те двое, что идут справа и слева от него, не случайные соседи по толпе. Ни Кручинин, ни Грачик еще ничего не сказали, даже не покосились на Паршина, но он уже знал, что именно эти-то двое и…

Он быстро огляделся, оценивая, куда выгоднее бежать, но вместо этого вдруг остановился. Голова его бессильно опустилась на грудь, и в одно мгновение из большого, сильного мужчины он превратился в слабого, от страха едва держащегося на ногах старика…

– Вам нужно пойти с нами, Иван Петрович, – негромко проговорил Кручинин.

Пустыми, усталыми глазами Паршин поглядел сперва на Кручинина, потом на Грачика.

– Ну что ж, – сказал он вяло, потухшим голосом. – Значит, на вашей улице праздник. – И покорно пошел к оперативной машине.

Кручинин даже не держал руку в кармане с браунингом. Оба они – преступник и оперативник – одинаково хорошо знали, что длинная карьера последнего "медвежатника" Ивана Паршина закончена.