ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

#img_2.jpeg

ГДЕ И ЧЕМУ УЧИЛСЯ ГЕРОЙ

Был конец августовского дня 1669 года. Солнце спешило к западу.

Истомленные зноем деревья университетского сада напрасно ожидали прохлады. Отягощенные сливами ветви клонились к земле, как бы прося избавить их от непосильного груза. Густая, высокая, давно не кошенная трава заполонила весь сад.

Тишину нарушало только хлопотливое щебетание воробьев, озабоченно перелетавших с дерева на дерево. Наконец воробьи как будто нашли то, что им было нужно. Стая опустилась на высокое развесистое дерево.

Из густой травы под деревом осторожно поднялся студент. Всмотревшись в листву, он размахнулся и бросил камень. Один воробей упал в траву, вся стая с гомоном улетела.

Студент поднял большого жирного воробья.

— Эх ты, бедняга, — сказал он, заботливо заворачивая его в тряпицу.

Но едва успел сунуть птицу в карман, как его схватили два здоровенных молодца. Это были садовые сторожа.

— Вы что, не знаете разве, что сбивать сливы воспрещается? — сказал один из сторожей.

— Придется вас доставить к господину инспектору, — добавил другой.

Студент стоял, ошеломленный неожиданным появлением сторожей. Он знал, что сопротивление бесполезно, и решил освободиться другим путем.

— Два су, — сказал он коротко.

— Маловато, господин Папен, — колеблясь, заметил сторож.

— Хорошо, по два су на брата…

— Это ближе к делу, давайте деньги.

— Да вытряхните сливы, что у вас в кармане, — добавил второй.

Сторожа очень удивились, когда из вывернутого кармана их пленника выпал только что убитый воробей.

— Вот чудак, — сказал второй, помоложе, глядя вслед удалявшемуся студенту. — Паштет он думал из него сделать, что ли? Небось таким завтраком сыт не будешь.

— Ничего ты не понимаешь, — ответил старший. — Среди господ студентов развелось немало чернокнижников. Они колдуют на внутренностях разных пичуг.

— С нами Иисус и дева Мария!

— А ты что думал? Они все такие. Раньше за это жгли на кострах, а теперь нет никакой острастки, вот они и развелись, чернокнижники.

Тем временем Папен успел припрятать своего воробья. Он и впрямь хотел вскрыть его, но не ради колдовства, а чтобы проверить только что прочитанное описание внутренних органов птицы.

Стараясь не попадаться на глаза надзирателям, Папен пробирался теперь темными и гулкими коридорами Анжерского университета.

Мертвая тишина царила в старинном здании. Редкие звуки проникали за каменную толщу стен. Было холодно и сыро. Свет едва пробивался сквозь мутные цветные стекла.

В университете заканчивались выпускные экзамены. Последние студенты защищали свои диссертации. Уже почти два месяца тянутся испытания, и молодые люди выступают перед советом профессоров. Их ответы должны доказать, что выпускники вполне постигли университетские науки.

На возвышении сидят профессора, похожие в своих черных мантиях на нахохлившихся воронов. Огромные парики на их головах, точно вековою пылью, покрыты толстым слоем пудры. Самому младшему из ученых мужей далеко за пятьдесят. Одни не в силах совладать со старческой сонливостью: они прикрыли руками глаза и мирно спят. Другие, приставив ладони к ушам, вслушиваются в речи студентов, произносимые на латинском языке…

Темы диссертаций давно известны профессорам. Из года в год они одни и те же. Они не зависят от специальности, избранной студентом. Большинство диссертаций состоит из тщательного исследования каких-либо тонкостей богословских текстов или трудов Аристотеля. Аристотелево учение о мире, несмотря на двухтысячелетнюю давность, почиталось здесь единственной основой истинной науки, и никому не разрешалось заглядывать за его границы, а тем более критиковать его.

Медикам приходилось изучать организм человека и вообще все естествознание не на основании практического исследования, а лишь по трудам этого древнегреческого мыслителя. Между тем суждения его часто были далеки от истины. Он, например, утверждал, что сердце является центром нервной деятельности организма, что печень — орган, питающий тело кровью, и немало других несуразных вещей. И Дени Папену — студенту медицинского факультета — пришлось в течение семи лет зубрить эти отжившие премудрости.

Дени не верил в университетскую науку. Он перестал интересоваться ею еще в первые годы ученья, но оставался в стенах университета, подчиняясь воле отца, пославшего его в Анжер для получения звания врача.

В тот день, когда начался наш рассказ, Дени успешно защитил свою выпускную диссертацию. Теперь ему предстояло вернуться в родное Блуа, показать отцу лекарский диплом и начать свою работу.

С ужасом думал Дени о предстоящей ему медицинской карьере. Он все настойчивее искал способов избавиться от нее, чтобы посвятить себя любимой физике. Но каждый раз, когда казалось, что выход найден, вспоминались слова отца, сказанные в напутствие перед отъездом Дени в Анжер.

Вот что говорил старый интендант:

— В свое время науки не доставили мне особенных хлопот, но вам придется поломать над ними голову. Настают новые времена. В Париже у меня не осталось влиятельных друзей, которым я мог бы вас поручить. Боюсь, что рекомендаций оставшихся знакомых недостаточно для того, чтобы проникнуть ко двору. Я не могу вам передать ни титула, ни наследственной военной славы. Советовал бы вам заняться науками. Они входят в моду. Короли любят делать вид, что покровительствуют наукам. А так как ни монархи, ни их приближенные ни аза не смыслят в том, что делают господа ученые, то им всегда можно всучить рукопись, которая ни гроша не стоит, но будет оплачена чистым золотом. Однако и здесь нужно сделать поправку: короли лишь тогда имеют возможность покровительствовать наукам, когда у них есть деньги, а это бывает не так уж часто. Поэтому из наук я предпочел бы наиболее верную — врачевание. Не потому, что человечество нуждается в услугах медика, — о нет! Но из всех ученых только врачи и астрологи могут достичь королевской спальни. А где, если не там, решаются судьбы Франции? Научившись владеть клизмой, вы станете нужным человеком, разбогатеете и, стало быть, сможете даже влиять на судьбы Франции! Разве не зависит судьба государства от состояния королевского желудка?

Теперь, уезжая из университета с лекарским дипломом в кармане, Дени вспомнил это отеческое наставление.

Из Блуа приехала большая отцовская карета, чтобы отвезти Дени домой. Когда захлопнулась ее дверца и со стуком поднялась подножка, Дени показалось, что за ним навсегда закрылась дверь в свободную жизнь. Неуклюжий экипаж, громыхая окованными колесами, покатил по улицам Анжера. Дени с жадностью смотрел в последний раз на дома и мрачные стены старинного собора.

Скоро стали видны только восемнадцать башен старинного замка, орлиным гнездом нависшего над острыми черепичными крышами города. Этот замок на вершине холма господствует над Анжером. Его башни видны издалека. Черными пальцами тянутся они к голубому небу, напоминая о недалеком прошлом, когда герцоги анжуйские управляли отсюда принадлежавшей им провинцией.

Колеса зашуршали по песку. Между спицами забулькала вода. Карета переправилась через реку Отион.

Моста здесь не существовало. Весной, когда речушка разливалась, путники неделями жили в трактире, терпеливо ожидая, пока спадет вода.

Понукаемые кучером лошади вытянули тяжелый экипаж на высокий берег. Перед глазами молодого путешественника открылась широкая панорама Луары. Мощная река покойно катила свои воды, прорезающие обильным потоком всю Францию — от Лангедока до Бретани.

Дорога шла берегом Луары, еще сырым после недавнего дождя. Скоро широкие ободья колес были облеплены комьями жирной грязи. Взмыленные кони с натугой вытягивали колымагу из залитых водою выбоин.

Если бы осень уже вступила в свои права и начались обычные дожди, нечего было бы и думать добраться домой иначе, как верхом. Заботы королевского правительства не простирались так далеко, чтобы в стране строились дороги. Хорошо, если местные общины ставили кое-где шаткие мостики, чтобы сообщаться с соседними деревнями. Вообще же все сооружения на французских дорогах ограничивались дощатыми навесами у перекрестков для статуй святой девы. Грубо раскрашенные изображения божьей матери, по уверениям священников, сами заботились о безопасности путников, оберегали их от многочисленных разбойничьих шаек, хозяйничавших на дорогах.

Было уже темно, когда приехали в Тур. Как и приличествовало дворянину и сыну крупного чиновника, Дени остановился в лучшей гостинице. Но это не спасло его от мучений: блохи и жадные, изголодавшиеся клопы несметными полчищами набросились на постояльца. Дени не смог сомкнуть глаз и утром пустился в путь, предвкушая возможность выспаться хоть в карете.

Он сладко спал, забыв и все заботы, и предстоящее свидание с отцом, и проспал бы весь день, если бы его не начало особенно крепко потряхивать. Карета свернула с главной дороги и, съехав на узкий проселок, стала нырять по ухабам.

Дени открыл глаза и узнал родные места.

Дорога вилась по склонам пологих холмов, покрытых виноградниками. Вскоре карета загромыхала по высоким аркадам длинного каменного моста. Этот старинный мост достался городу Блуа в наследство от далеких времен римского владычества. Но вот стук копыт прекратился, и экипаж покатил по немощеным пыльным уличкам Блуа. По сторонам замелькали знакомые лавчонки и мастерские ремесленников. Над их дверьми красовались ярко расписанные доски. Иным служили вывеской огромные башмаки, ботфорты и простые сабо на длинных кронштейнах. Недаром город Блуа издавна славился как поставщик обуви всему Орлеаннэ.

Под крики мальчишек, цеплявшихся за подножки и норовивших прокатиться на задней оси, карета проследовала по городу. Через час она взбиралась на плоскогорье, откуда смотрели в долину высокие алеющие черепицей крыши Папеньонов — усадьбы королевского интенданта Папена.

Дени застал отца в постели. Молодой человек едва узнал его. Он помнил отца крепким, со щеками, багровыми от полнокровия. Теперь перед ним полулежал в подушках иссохший старик. Лицо его было похоже на выжатый лимон. Желтые складки кожи дрябло свисали на пуховый платок, укутывавший шею. Острые плечи, как концы вешалки, распирали ватный халат. Несмотря на чудесный августовский вечер, старый интендант был поверх халата укутан еще и теплым одеялом.

Утомленный болезнью, желчный старик раздраженно пробормотал:

— Мне нужен хороший врач! Ваш приезд был бы весьма своевременным, если бы в ваши расчеты не входило поскорее уморить меня, чтобы стать владельцем Папеньонов. Жаль, что вы не можете заменить этого старого осла, доктора Коканди, отравляющего меня своими отвратительными снадобьями. К счастью, я еще понимаю, что стакан вина полезнее его настоек, и уделяю им не слишком много внимания.

Дени с грустью и недоумением выслушивал колкости старика, поминутно прерываемые хриплым кашлем. Молодой врач оказался в затруднительном положении: ему не хотелось браться за ненавистное врачевание, но он видел, что не может оставить отца на произвол невежественного провинциального лекаря, потчевавшего старика какими-то знахарскими напитками. После некоторого колебания он заявил:

— Если бы вы, батюшка, согласились слушаться только меня и выполнять то, что я вам скажу, я готов был бы приняться за ваше лечение. Думаю, что через месяц вы снова надели бы мундир и как ни в чем не бывало отправились в должность.

Делая вид, что продолжает сердиться, старик не без гордости вглядывался в крупные, резкие черты лица сына. В крючковатом большом носу, в широко расставленных черных глазах, в тяжелом подбородке под прямыми мясистыми губами старый интендант узнавал самого себя в молодые годы.

О ПЕРВЫХ ШАГАХ ГЕРОЯ НА ПОПРИЩЕ ИЗУЧЕНИЯ СИЛЫ ПАРА

И Дени приступил к лечению отца. В глубине души он рассчитывал задобрить старика и выпросить у него разрешение закончить на этом свою медицинскую деятельность.

Вынужденные каникулы Дени решил использовать для того, чтобы почитать на свободе и заняться любимыми науками. В Блуа оказалась неплохая библиотека. Оттуда Дени привез ворох книг по математике, физике и механике. Попалась ему и книга некоего Соломона де Ко. Автор описывал свои опыты с разными аппаратами и в том числе опыты подъема воды. Много было в этой книге уже известного Дени, но нашел он и кое-что новое: де Ко довольно подробно описывал способ поднимать воду при помощи пара.

Папен тщательно перерисовал чертеж из книги де Ко и после недолгого раздумья приказал оседлать коня. Через два часа он был уже в Блуа, где отыскал лучшего в городе медника Журо.

Три дня почти безвыходно провел Дени в мастерской Журо, помогая мастеру выполнить все, как было показано на чертеже. Усталый, но довольный, вернулся он в замок. Следом за ним Журо привез сияющий медью баллон.

Когда начинавший поправляться интендант, поддерживаемый слугами, впервые выбрался в сад и уселся в кресло, он увидел странное зрелище: молодой врач, перепачканный с ног до головы, ползал на коленях по земле, помогая Журо установить привезенный из города баллон. Медный резервуар был укреплен на прочной треноге, его наполнили водой и разложили под ним огонь. Дени открыл верхний кран и уселся рядом с отцом в ожидании действия огня. Никто, кроме него, не знал, что должно произойти. Интендант ворчал. Ему казалось, что сын занимается пустяками.

Прошел уже почти час, а действия огня не было заметно.

— Ваш нелепый котел, сударь, — брюзжал интендант, — так плохо устроен, что вода в нем даже не кипит. Кастрюли в моей кухне работают лучше.

Обиженный Дени подбросил в огонь охапку соломы. Столб яркого пламени охватил баллон. Из верхнего отверстия вертикальной трубки вместо ожидаемого зрителями пара показалась струйка воды. Вначале слабая, она делалась все сильней, а когда Дени снова подкинул соломы, забила фонтаном примерно на высоту десяти локтей.

Тут даже интендант не выдержал и пришел в восторг:

— Я слышал, что такими штуками забавляются короли, но не думал, что доживу до фонтана в собственном саду.

Вода била все выше и выше. Горячие брызги дождем сыпались на сбежавшихся со всего замка зрителей.. Пришлось отодвинуть подальше кресло интенданта. Но вдруг фонтан иссяк, и из трубки стал со свистом вырываться пар. Дени подскочил к костру и раскидал поленья. Он понял, что уровень воды упал ниже отверстия трубки.

Интендант покачал головой:

— Забавный фокус, сударь мой, но я не хотел бы, чтобы подобные пустяки отвлекали вас от настоящей науки.

Дени был доволен первым опытом. Он убедился, что сила пара действительно способна поднимать воду. Теперь его интересовал второй вопрос: на какую же высоту можно поднять воду по способу де Ко?

Всю ночь просидел Дени за выкладками, а наутро отправился к тому же Журо заказывать новый аппарат. Это был такой же баллон, но вертикальную трубку, из которой бьет вода, Дени попросил сделать длиннее. Какой именно длины должна быть трубка, он не мог установить, хотя и потерял много времени на расчеты. Оставалось испробовать трубки различной длины.

Зная об опытах итальянского ученого Торричелли, Дени понимал, что для того, чтобы пару, образующемуся над водой в баллоне, выдавить ее из резервуара, ему нужно преодолеть давление атмосферы плюс давление столба воды в вертикальной трубке. Какой же силой обладают пары воды? Какое давление они могут преодолеть? Какой столб воды они могут вытолкнуть из трубки?

Вечером при свете факелов был произведен опыт с новым баллоном. Снова собралась толпа зрителей. Дени самоуверенно заявил, что через более длинную трубку вода будет бить еще выше. Все с нетерпением ждали.

Дени подбрасывал в огонь охапки соломы, но, несмотря на все усилия, вода не поднималась выше, чем в первый раз. Таким образом, практический смысл прибора де Ко был, по мнению Дени, очень небольшим. Ведь для того чтобы его способом подать воду на значительную высоту, пришлось бы ставить цепочку таких аппаратов и последовательно перегонять воду из одного в другой. Папену показался неинтересным такой способ. Он засел за составление статьи с возражениями Соломону де Ко.

Дени, как ребенок, радовался тому, что выступит с критикой опубликованного труда. Он тихонько смеялся при мысли, что рассуждения ученого господина де Ко будут опровергнуты на основании опыта, произведенного им, Дени Папеном. Он так увлекся своей статьей, что прерывал работу, лишь для того чтобы поправить нагоревший фитиль на свече. Он совершенно забыл про поздний час и сон.

Замок спал. Почувствовав наконец утомление, Дени отложил перо и подошел к окну. Тени облаков прорезали полосы лунного света, и казалось, будто весь сад движется. Купы деревьев то светлели, точно поднимаясь на гребень огромной волны, то снова исчезали, окунаясь в черную глубину. Дени с интересом наблюдал эту смену света и теней, создававшую впечатление бурного движения. Вдруг в саду раздался оглушительный треск. Дени, вздрогнув, отпрянул от окна. В соседней комнате, где спал отец, послышался звон разбитого стекла, грохот и затем жалобные стоны.

Дени бросился к отцу.

Когда сбежавшиеся слуги высекли огонь, Дени увидел, что в комнате царит беспорядок: стекла в окне выбиты, переплет рамы сломан, спинка отцовской кровати разбита в щепы, а сам интендант, зеленый от испуга, лежит на полу.

Старик стонал и бранился:

— Так-то вы лечите вашего старого отца? Вы решили убить меня вашими адскими проделками!

В поисках снаряда, брошенного кем-то в окно и наделавшего столько бед, Дени обнаружил обрывок медного листа, врезавшегося в деревянную обшивку стены. Это был кусок от его баллона. Не понимая, что могло случиться, Дени побежал в сад. От его аппарата ничего не осталось. На месте очага зияла развороченная взрывом яма, и из земли торчали глубоко ушедшие в нее железные прутья треноги.

Из опроса слуг Дени выяснил, что сторож, которому было поручено прибрать все после неудачного вечернего опыта, не загасил костер, как ему было велено. Между тем по окончании опыта Дени собственноручно закрыл верхний кран баллона. Оставалось предположить, что лишенный выхода пар, продолжая нагреваться, накопил столько силы, что ее хватило на то, чтобы разорвать крепкий медный баллон. Это предположение было наиболее реальным, и все же происшедшее показалось Дени загадочным. Откуда взялась у пара способность произвести такие разрушения?

Дени вспомнил, что читал где-то о работах английского маркиза Ворчестера по исследованию силы пара. Он отыскал среди своих книг сочинения маркиза и вскоре нашел страницы, где автор описывал, как, будучи заключен в лондонской тюрьме, он должен был сам себе готовить пищу. Чтобы хорошенько проварить жесткую говядину, Ворчестер плотно закрывал котел и даже прижимал крышку кирпичом. И вот однажды, по словам маркиза, он вдруг увидел, что крышка с силой подскочила и исчезла в трубе камина. Правдивость этого заявления остается на совести почтенного маркиза — не оно интересовало Дени. Ему было важно, что для объяснения этого случая Ворчестер по выходе из тюрьмы предпринял ряд опытов, в том числе и такой: взяв старую бронзовую пушку, на которой была небольшая трещина, Ворчестер наполнил ее ствол водой и накрепко забил дуло металлической пробкой. Разложив под пушкой огонь, маркиз стал ее нагревать.

Час шел за часом, а никаких результатов нагревания не было заметно. К счастью, у маркиза хватило терпения. На двадцать третьем часе нагревания последовал сильный взрыв: пушку разорвало паром. Его давление оказалось достаточным для преодоления прочности толстых бронзовых стенок орудия.

Теперь все стало понятно Дени. Он с полным доверием отнесся к тому, что писал Ворчестер дальше, — будто один сосуд воды, превращенный в пар, способен поднять сорок таких же сосудов холодной воды.

Дени долго сидел над толстым томом сочинений Ворчестера. Он не заметил, как настал день, не слышал, как на церкви святого Николая прозвонил большой колокол.

Усадьба проснулась. В дверь его комнаты постучали. Слуга сообщил, что господин интендант ожидает молодого барина к завтраку. Дени стряхнул с себя оцепенение и нехотя пошел на зов.

Отец сидел за столом мрачный и сосредоточенный. Он делал вид, будто не замечает сына. Дени напряженно ждал объяснения. Он чувствовал в воздухе грозу.

— Как вы чувствуете себя, батюшка? — не без страха спросил он.

Интендант только и ждал предлога, чтобы заговорить:

— Вас интересует мое здоровье? Скажите пожалуйста, заботливость! А не вам ли я обязан тем, что этой ночью едва не ворвался в царство небесное с треском и грохотом, как самый последний скандалист? Заставить доброго христианина отправиться в последнее путешествие без покаяния, без мира в душе — неплохая услуга со стороны сына! Но с меня довольно ваших дурацких фокусов! Мое последнее и решительное слово — два дня на сборы. Вы отправляетесь в Париж и в качестве врача явитесь к людям, которым я вас рекомендую. А в тот день, когда до меня дойдет слух о том, что вы снова занялись вашими глупостями, я лишу вас наследства. Так и знайте. Это все, что я хотел вам сказать. Прощайте…

ГЕРОЙ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПАРИЖ

Все попытки Папена упросить старика отменить это решение были напрасны. Отец твердо стоял на своем. На рассвете третьего дня одна вьючная лошадь со скромным багажом и двое слуг верхами дожидались у крыльца замка. Молодому лекарю ничего не оставалось, как вскочить в седло и проститься с родным домом. Два пистолета и длинная шпага — подарок отца — составляли вооружение Дени. В своем кожаном колете и высоких ботфортах он имел достаточно воинственный вид. Слуги тоже не были безоружны: в руках одного был тяжелый старый мушкет, за спиной другого болталось копье.

Оружие было нелишним. Дороги на Париж кишели разбойниками. Чаще всего это были крестьяне, выгнанные нуждой из своих деревень. Земля уже не могла их прокормить. Урожая едва хватало на то, чтобы оплатить аренду помещикам и королевские подати. Особенно туго приходилось гугенотам. Чтобы досадить им, правительство посылало на постой в протестантские города и деревни войска. Фуражиры конных полков попутно с сеновалами опустошали сараи и кладовые. Господа офицеры не пропускали ни свиньи, ни теленка. На крестьянских дворах редко можно было увидеть курицу. Все было съедено воинами его величества.

Бедные поселяне теряли от солдатских постоев все, что не успевали захватить помещики и королевские сборщики податей. Это заставляло крестьян бросать поля. Они собирались шайками и под предводительством дезертиров из армии грабили проезжих и прохожих.

Поэтому езда по дорогам, не безопасная и днем, ночью делалась невозможной без вооруженного конвоя.

Обо всем этом Дени знал мало, и его очень удивил опустошенный вид орлеанской провинции. Если бы не мольбы слуг, боявшихся с наступлением темноты высунуть нос на улицу, и не жалость к утомленным лошадям, Папен не останавливался бы даже на ночь. Ему были противны грязные харчевни и постоялые дворы с постелями, кишащими насекомыми.

Небо хмурилось. Собирался дождь. Слуги спешили добраться до Рамбулье — последней остановки перед Парижем. Папен пришпоривал усталого коня.

В Рамбулье въехали уже в потемках. Слуги предвкушали отдых. Однако первые же шаги убедили путников в том, что даже дворянину, если он не офицер, нечего рассчитывать на гостеприимство местных трактирщиков. Все харчевни и постоялые дворы были полны. По пути в Версаль, на королевский смотр, здесь остановился на отдых драгунский полк. Залы трактиров были переполнены офицерами. Их лиц не было видно сквозь дым и чад. В очагах шипело и трещало сало. Сквозь пьяные выкрики и взрывы раскатистого смеха слышался стук оловянных кружек и звон шпор.

Когда Папен вошел в зал, ему показалось, что он сейчас же задохнется. Смрад от одежды, пропитанной потом, от валяющихся тут же седел и потников, винные испарения и удушающий дым крепкого табака — все это смешивалось в непереносимое зловоние. Дени решил, что здесь он не останется. К тому же один из его слуг явился с заявлением, что не может найти ни клочка сена, ни зерна овса для лошадей: закрома на лье кругом опустошены драгунами.

Дени решил немедля продолжать путь и, несмотря на протесты слуг, приказал седлать.

Выехав с постоялого двора, трое путников погрузились в темноту. Месяц был скрыт тучами. Резкие порывы ветра гнали капли начинающегося дождя. Вскоре мрак сгустился настолько, что пришлось пустить коней мелкой рысью, а потом и шагом, иначе можно было сломать себе шею на неровной дороге. Дождь с каждой минутой усиливался.

Дени мало внимания обращал на непогоду. Он бросил поводья и завернулся в плащ. Скоро вода полилась с неба рекой. Слуги ворчали, раздраженные невзгодами тяжелого пути. Но Папен не слышал ни этой брани, ни шлепания копыт по грязи, не чувствовал холода ветра и тяжести намокшего плаща. Мысли его вертелись вокруг одного и того же: медицинская карьера, навязанная ему отцом, неизбежна. Удастся ли между занятиями немилой медициной урвать время для изучения силы пара?

Неожиданно думы Папена были прерваны. Впереди на дороге послышался отчаянный крик. Ночную тьму прорезали короткая вспышка и грохот выстрела.

— За мной! — крикнул Папен и дал шпоры коню.

На ходу он вытащил пистолет, намереваясь стрелять в первого, кто появится перед ним из кромешной тьмы. Но стрелять не пришлось. Конь Папена на всем скаку остановился и взвился на дыбы. Еще мгновение, и лошадь и всадник налетели бы на лежащую на дороге перевернутую карету. Не удержавшись в седле, Папен полетел через голову лошади и больно ударился о крышу кареты. Он не растерялся и, вскочив на ноги, разрядил пистолет вслед поспешно удаляющимся в темноту фигурам.

Дени звал своих слуг, но их и след простыл. Его конвоиры улепетывали что было сил. Между тем из перевернутой кареты доносился густой хриплый бас. Кто-то кричал и бранился. Папен заглянул в окошко экипажа, но в темноте ничего нельзя было разобрать.

— О чем вы там раздумываете? — кричал пассажир. — Скоро ли вы дадите мне огня? Эй, Жан, Франсуа, где вы?

На этот зов из темноты выпрыгнули две фигуры — по-видимому, в них-то и стрелял впопыхах Папен. Это были слуги барахтавшегося в карете пассажира.

Все вместе они пытались открыть дверцу кареты, чтобы освободить седока, но кузов перекосило и открыть экипаж не удалось. Тем временем вернулись и слуги Папена, заявившие, будто они гнались за разбойниками. Спорить было некогда. Дени сделал вид, что поверил этой лжи. Он приказал им вместе со слугами сердитого путешественника поставить карету на колеса. Оказалось, что причиной ее падения было бревно, положенное поперек дороги. Грабители таким образом задержали экипаж. Только появление Дени помешало им воспользоваться плодами своей изобретательности.

Наконец при свете фонаря из кареты извлекли седока, ни на минуту не прекращавшего брани. При виде его Дени с трудом удержался от смеха: перед ним стоял человек крошечного роста, но необыкновенной толщины. Его круглое, как шар, тело было сплошь залеплено грязью. Лица нельзя было рассмотреть. Весь перепачканный глиной, он в порыве досады даже не делал попыток почиститься.

И досталось же от него слугам!

Только разделавшись с ними, толстяк решил поблагодарить своего спасителя. Кряхтя и отдуваясь, он подошел к наблюдавшему эту сцену Папену:

— Кто вы, сударь? Я надеюсь, что имею дело с человеком благородного происхождения и могу высказать благодарность, не роняя своего достоинства дворянина. Буду рад запомнить ваш адрес, чтобы по прибытии в Париж посетить вас в более приличном виде.

— Увы, сударь, я не парижанин и сам не знаю, где остановлюсь.

— Так вы провинциал? Что же, тем лучше. Генерал-лейтенант де Фурниссар, которого вы видите перед собой, — при этих словах толстяк важно подбоченился, — может предложить вам свое гостеприимство. Однако с кем имею честь?

Дени назвал себя.

— Папен? Святая дева, уж не родственник ли вы Папену, служившему когда-то в королевских мушкетерах?

Обрадованный толстяк даже не дал Дени подтвердить это предположение. Он начал вспоминать времена, когда вместе с отцом Дени они были еще простыми мушкетерскими сержантами. Дени было предложено место в карете. Спаситель и спасенный вместе продолжали путь к Парижу.

Толстяк без конца говорил и наконец, устав от собственной болтовни, начал сладко посапывать. Затем он склонил голову на плечо Дени и безмятежно проспал остаток ночи.

Уже светало, когда сквозь пелену дождя Папен увидел первые парижские дома. Он хотел было выйти из кареты, но Фурниссар продолжал так сладко храпеть на его плече, что было жаль будить.

Дени ограничился тем, что опустил окно кареты, чтобы лучше рассмотреть столицу.

ЗНАКОМСТВО С ГЕНЕРАЛОМ ПРИНОСИТ ПОЛЬЗУ

В Париже Дени сделался частым гостем толстяка. Несмотря на то что де Фурниссар, подобно Папену-отцу, тоже был гугенотом, он сумел все же дойти до чина генерал-лейтенанта и, покинув поля битв, благодушествовал в должности главного смотрителя мостов и публичных зданий столицы. Иными словами, судя по состоянию этих сооружений, он ничего не делал.

Генералу и его супруге было совершенно безразлично, какой жизненный путь изберет себе их новый знакомец. Они не интересовались его планами на будущее. Дени тоже не спешил предъявлять им письма отца, просившего устроить сыну медицинскую службу при дворе.

Появляясь в салоне генеральши, молодой человек почти не привлекал к себе внимания. Никому не было дела до провинциала, не принимавшего участия в болтовне столичных франтов. Дени не знал ни городских сплетен, ни придворных новостей, а только это и было интересно гостям генеральши.

И, вероятно, наш герой исчез бы из генеральского салона так же тихо и незаметно, как появился в нем, если бы однажды ему не пришлось оказаться свидетелем необычайного спора, разгоревшегося между гостями. Причиной послужила только что изданная книга ван Гюйгенса. В этой книге известный физик сообщал результаты своих последних наблюдений над открытым им недавно кольцом Сатурна. Салонные франты пустились в нелепые рассуждения по поводу того, о чем писал Гюйгенс. Папен не выдержал и ввязался в спор. Никто не ожидал такой смелости от молодого провинциала. Гости начали смеяться над ним, да и хозяйка дома недовольно косилась на дерзкого юношу. И спор этот мог бы кончиться для Дени полным позором, но тут в гостиную вошел новый гость.

Дени увидел статного красавца. Наряд его отличался необыкновенной изысканностью и роскошью. На голове красовался парик еще невиданной Дени высоты. Обращали на себя внимание и манеры нового гостя. Он словно тщательно обдумывал каждое движение и любовался своим изяществом. Войдя в гостиную, гость отвесил глубокий поклон хозяйке и даже присел, как того требовала придворная мода. При этом он широко взмахнул и обвел вокруг себя огромной шляпой, украшенной пучком раскрашенных перьев. Уже одного этого было довольно, чтобы Папен почувствовал к щеголю неприязнь. Но тут вдруг до него донеслись слова хозяйки:

— Ах, как вы кстати, господин Гюйгенс! Здесь как раз обсуждается ваша книга…

Как? Значит, этот разодетый в шелка и бархат модник и есть тот самый ученый-физик, книгами которого Дени зачитывался еще в университете? Значит, этот расфуфыренный франт создатель волновой теории света, изобретатель маятниковых часов и конструктор знаменитого телескопа?

Дени отказывался верить своим ушам: уж не ослышался ли он?

Но сомнений быть не могло.

Кому-то из гостей пришло в голову указать Гюйгенсу на молодого человека, высказавшего смешные суждения о его книге. Гюйгенс направил на Папена свой золотой лорнет. Франты потирали руки, предвидя конфуз молодого провинциального нахала.

В душе Дени, знавшего, что никто не встанет на его сторону, закипала злоба. Сейчас ему был противен даже сам Гюйгенс, казавшийся таким же пустым придворным шаркуном, как и остальные.

И все же Дени заговорил — заговорил горячо, страстно.

По мере того как он отстаивал свою точку зрения на открытия Гюйгенса, лицо ученого делалось все серьезнее, усмешка пренебрежения исчезла. А едва взволнованный Папен кончил свою речь, Гюйгенс порывисто поднялся и сказал:

— Милостивый государь, я был бы в восторге, если бы в этой стране нашелся хоть один человек, способный понять меня так же верно, как вы.

И, ко всеобщему удивлению, знаменитый физик, забыв об окружающих его дамах и столичных кавалерах, взял под руку безвестного провинциала и отошел с ним в дальний угол гостиной, где им не могли мешать разговоры гостей. В продолжение всего вечера их видели вместе. Их разговора никто из гостей не мог повторить, так как никто не понимал их: речь шла о научных предметах, подчас совершенно неизвестных окружающим.

Уходя, Гюйгенс предложил Папену продолжить беседу по дороге домой и отослал ожидавшую у подъезда карету. Увлеченные беседой, новые знакомые три раза прошли мимо королевской библиотеки, где жил Гюйгенс, три раза прощались и, забыв об этом, снова говорили и спорили.

— Я с вами не согласен, — смело говорил Дени. — Мне кажется, что исследовать силы природы нужно для того, чтобы победить их и поставить на службу людям. Взгляните: сила пара так велика, что способна разорвать на куски пушку. Так неужели же нельзя использовать эту силу, заставить ее поднимать воду, или взрывать землю, или, наконец, передвигать тяжести?

— Ах, молодой человек, — отвечал Гюйгенс, — дело не только в силе пара. Великое множество полезных открытий, которые сделали бы жизнь людей более удобной и приятной, могли бы дать ученые. Но ведь это вовсе не их дело! Ученые должны прежде всего заботиться о своей науке, а не о низменных интересах людей.

— Вы хотите, чтобы ученые были так же бесполезны для общества, как наши дворяне? — с жаром воскликнул Папен.

— Почему же? Ученые приносят пользу: они строят фонтаны во дворцовых садах, они составляют гороскопы, они изучают небесные светила, когда отыскивают их связь с судьбой монархов и вельмож; наконец, ученые создают множество приятных безделиц, развлекающих королей и их приближенных.

— Но польза для человечества? Ее я не вижу.

Гюйгенс рассмеялся:

— О каком человечестве вы говорите? Для людей нашего круга оно ограничено дворцами и академиями. Только короли и министры могут дать деньги на наши опыты, только они могут обеспечить нам сносную жизнь. Следовательно, им мы и должны служить в первую очередь. Их причуды мы должны выполнять для того, чтобы иметь возможность между этими забавами заниматься и настоящей наукой. Мы не смогли бы сделать величайших открытий, если бы не занимались увеселением двора — только за это нам по-настоящему платят.

Папен, не имевший никакого представления об истинном положении ученых, с трудом понимал то, что говорил ему Гюйгенс. Страна казалась ему достаточно богатой для того, чтобы обеспечить ученым спокойную работу. Ведь он слышал о том, что король тратит огромные деньги на свой двор и развлечения. Значит, у Франции есть средства!..

Но Гюйгенс только смеялся над наивным собеседником. Да, это верно, король тратит порядочно. Вот, например, его новый дворец в Версале сто́ит уже почти сто миллионов ливров, то есть в четыре раза больше, чем составляют все государственные расходы Франции за год. Над постройкой этого дворца трудятся двадцать три тысячи рабочих. Одни фонтаны в саду Версаля обошлись в два миллиона. С точки зрения короля это совсем немного: ведь за последний год он истратил ровно столько же на покупку бриллиантов для украшения своих костюмов и на подарки придворным дамам. Однако это вовсе не означает, что у его величества есть желание тратить хотя бы сотую долю этих денег на работы ученых. Король не видит большого прока в математике и механике, а королевское представление о медицине не идет дальше пиявок, припарок и клизм, которыми придворные лекари спасают его величество от подагры и запоров.

Дени отвечал, что в таком случае ученые должны искать поддержки у других сословий. Найдутся же люди, заинтересованные в том, чтобы помочь науке! Взять хотя бы те же часы Гюйгенса. Неужели работу над этим изобретением не захотели бы поддержать купцы?!

— Вы чудак! — сказал Гюйгенс. — Не хотите же вы унизить науку и поставить ее на службу лавочникам? Я изобрел часы вовсе не для того, чтобы лабазники знали, когда им начинать торговлю. Ради чистой науки и для услаждения благородных сословий создал я свой маятниковый механизм.

— Но ведь пользоваться часами будут и лавочники! — упрямо твердил Папен. — В общем, я предлагаю вам пари: если через десять лет я не изобрету повозку или лодку, которая будет двигаться паром и за которую купцы сделают меня богачом, вы можете требовать от меня чего угодно.

— Ваша наивность не знает пределов. Если бы вы изобрели даже самый замечательный экипаж, передвигающийся без лошадей, то никто, кроме короля, не мог бы им воспользоваться. Вы, по-видимому, не знаете, что каждый цех мастеров и каждая купеческая гильдия имеют королевскую привилегию на производство тех или иных предметов и на торговлю ими. Имеется такая привилегия и у тележников. Никто, кроме мастеров тележного цеха, не имеет права построить самую паршивенькую таратайку. А если вы и попытаетесь это сделать, вас сейчас же засадят в тюрьму.

— Вы рассказываете страшные вещи, метр.

— А вы точно с луны свалились: не знаете того, что делается вокруг вас. Вот вам пример. Торговцы петухами имеют привилегию, а какой-то кухмистер осмелился продавать у себя в харчевне целых жареных петухов. Заметьте — жареных, но неразрезанных петухов. Этому примеру последовали его товарищи кухмистеры, полагая, что таким образом им удастся обойти монополию петушатников. Не тут-то было! Петушатники закукарекали на весь Париж, и этот первый кухмистер-смельчак вот уже шестой год сидит в тюрьме, а суд все еще разбирает тяжбу между петушиными торговцами и трактирщиками. По правде говоря, я думаю, что несчастный так и умрет в заточении. Судьи никогда не решат это дело. Стоит одной стороне дать судьям бо́льшую взятку, чем дали противники, и все разбирательство начинается сызнова. Так что вот вам мой совет: никогда не стройте, не изобретайте, не выдумывайте ничего, что должно попасть на рынок и послужить предметом потребления, иначе вы окажетесь в тюрьме. Поверьте, судебные крючки найдут повод посадить вас по самому пустяковому поводу, если это будет выгодно тем, кто их оплачивает.

— Этого не может быть! Полезное открытие пробьет себе путь в жизнь.

— Дай вам бог не разочароваться в этом убеждении, — сказал Гюйгенс, заканчивая разговор, — но я в него не верю.

Они в пятый раз подошли к подъезду его квартиры. Было уже утро. Город просыпался. Нужно было расставаться.

И вот то, о чем не смел мечтать Папен, случилось само собой: Гюйгенс предложил ему работать вместе. Он даже обещал устроить Папена на должность лабораторного служителя в физическую лабораторию академии, которой сам руководил. Гюйгенсу очень понравился молодой человек. Его заинтересовали смелые и прямые суждения Папена. Он увидел, что Дени начитан, хорошо знает физику и математику и может быть отличным помощником. Такой сотрудник нужен был Гюйгенсу, чтобы проводить опыты, на которые у него самого иногда не хватало времени — ведь приходилось много внимания уделять пустякам, за которые при дворе платили деньги, давали чины и награды! А Гюйгенс был падок до всего этого. Недаром же, оставив родную Голландию, он приехал ко двору блистательного французского монарха, Короля Солнца — Людовика Четырнадцатого.

Вскоре Папен, с радостью швырнув в мусорный ящик письма, рекомендовавшие его в качестве служителя медицины влиятельным парижанам, начал работу в физической лаборатории академика. Он надеялся никогда больше не вынимать из дальнего ящика свой докторский диплом.

О ТОМ, КАК ЛЕКАРЬ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ФИЗИКА И ДЕЛАЕТ УСПЕХИ НА НОВОМ ПОПРИЩЕ

После недолгой совместной работы Гюйгенс вполне оценил своего молодого помощника. Между ними установились самые дружеские отношения не только на работе, но и в частной жизни.

Голландский ученый, не имевший в Париже друзей, привязался к Папену и скоро предложил ему переехать в помещение при академии, где жил сам и где помещалась его лаборатория.

Папен убедился в том, что его первое впечатление о Гюйгенсе было ошибочно. Голландец, несмотря на любовь к роскоши, нарядам и побрякушкам, был настоящим ученым. Папен увидел, что Гюйгенс вовсе не так уж увлекается придворной жизнью, как показалось сначала. Общение с придворными и главным образом с покровительствовавшим Гюйгенсу первым министром Кольбером было для академика лишь средством добывания денег на научные работы.

Дени тоже привязался к своему учителю. Он научился понимать глубину замыслов Гюйгенса, на лету схватывал его идеи. Достаточно было Гюйгенсу заинтересоваться каким-нибудь предметом, как Дени самостоятельно отыскивал методы опыта и сооружал для него аппаратуру. Позднее он уже самостоятельно проводил ответственные исследования, и довольно скоро определились собственные научные интересы Папена. Он с головой ушел в опыты по «пневматике».

Занявшись изучением давления воздуха, Папен поставил своей целью отыскать быстрый и простой способ создания разрежения. Его увлекли опыты знаменитого немецкого физика Отто фон Герике над полушариями с выкачанным воздухом. Известие об этих «магдебургских полушариях», которые не могли разорвать двенадцать лошадей, быстро облетело всю Европу. Изучив насос, построенный Герике для выкачивания воздуха из полушарий, Папен принялся создавать собственный, более совершенный насос и очень быстро добился успеха.

Стало ясно основное направление работы Папена. Он не производил ни одного исследования, не делал ни одного опыта ради самого опыта. В каждом новом открытии Папен видел пока еще скрытую возможность его практического применения. Так, например, уже работая над своими первыми насосами, он мечтал о том, что, может быть, ему удастся таким путем создать машину, производящую полезную работу. Для этого он хотел использовать давление атмосферы. Он считал, что машина сможет поднимать тяжести, выкачивать воду…

Из опытов Торричелли, гениального ученика Галилея, из опытов Герике и Бойля, из наблюдений Гюйгенса и собственных исследований Папен уже знал, что воздух, окружающий землю, давит на нее с большой силой. Человеческое тело, например, испытывает такое давление, что, если бы оно не встретило изнутри противодействия такой же силы, человек был бы раздавлен в лепешку. Ведь стоило Герике удалить воздух из своих первых полушарий — и они были сплющены атмосферой, так как оказались недостаточно прочными. Торричелли с полной очевидностью доказал, что такое давление испытывает всякое тело. Он научился измерять это давление, а Папен был уверен, что можно научиться и управлять им. Для этого, по мысли Папена, нужно уничтожить противодавление, которое воздух оказывает самому себе. Иными словами, нужно научиться создавать пустоту. Тогда можно будет использовать огромную энергию, заключенную в атмосфере и пропадающую пока совершенно напрасно. Папену казалось, что добиться этого несложно.

Но действительность опровергла мнение Папена. Пришлось потратить два года на кропотливые опыты, прежде чем он мог прийти к сколько-нибудь удовлетворительным результатам. Описание своих работ Папен опубликовал в статье под названием «О новом опыте над безвоздушным пространством». Это было первым выступлением молодого ученого в печати. О нем узнал научный мир. Его работы обратили на себя внимание и заслужили похвалы естествоиспытателей новой школы. Научные связи Папена значительно расширились: он стал переписываться со многими учеными. В переписку с ним вступил сам Лейбниц. Этот замечательный ученый и философ приобрел к тому времени мировую славу. К мнению Лейбница очень прислушивались, и то обстоятельство, что он избрал своим корреспондентом Папена, сильно подняло авторитет Дени.

В самый разгар работ Дени над воздушным насосом, когда он искал наилучшие формы прибора, Лейбниц подал ему мысль использовать систему, ставшую потом известной всему миру под именем «поршня и цилиндра». Папен сразу оценил эту блестящую идею. Он немедленно бросил все остальное и принялся за осуществление такого прибора.

Он взял вертикальный пустотелый цилиндр B, закрытый снизу, и второй цилиндр A, внешний диаметр которого был равен внутреннему диаметру цилиндра B. При попытке вдвинуть второй цилиндр в первый Папен увидел, что это очень трудно, что нужно приложить большое усилие, чтобы продвинуть его хоть немножко. Находящийся в первом цилиндре воздух сопротивлялся движению поршня. Этот поршень как бы плавал на поверхности воздуха, заключенного в цилиндре. Но как только Папен открыл кран, поршень стал опускаться. Доведя его до дна цилиндра и закрыв кран, Папен убедился, что теперь поршень очень трудно вытащить обратно. Наружный воздух давил на него с огромной силой. И только когда Папен снова открыл кран, давление над поршнем и под ним уравновесилось, и поршень удалось свободно вынуть.

Проделав этот опыт, Папен стал обдумывать, как же использовать построенный им прибор. Он хотел заставить атмосферное давление работать. Вскоре он придумал приспособление, состоявшее из блоков, шнура и нескольких гирь. Перекинув шнур через блоки и прикрепив его конец к поршню A, Папен стал выкачивать из цилиндра воздух. И как же обрадовался он, когда увидел, что с удалением воздуха поршень опускается и тянет за собою шнур! На шнуре стали подниматься гири. Нужная Папену схема была найдена.

Следующей его задачей было отыскать способ быстро удалить воздух из-под поршня. Он понимал, что его аппарат может иметь практический смысл как машина для поднимания грузов только при условии, что движения поршня вверх и вниз будут чередоваться быстро.

Очень много времени ушло на попытки усовершенствовать воздушный насос, но Папену так и не удалось добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Выкачивание воздуха из-под поршня производилось очень медленно. Потеряв надежду повысить таким способом скорость поднятия груза, изобретатель пустился на хитрость. Он решил, что в случае надобности можно будет пустить в ход несколько таких машин и зацеплять ими груз по очереди. А чтобы каждая машина в отдельности быстро поднимала груз, он устроил наверху цилиндра особое приспособление. В своем верхнем положении поршень задерживался задвижкой. Воздух выкачивался из цилиндра, под поршнем образовывалось разрежение, а он все-таки оставался наверху. Когда воздух был, по мнению Папена, выкачан весь, изобретатель вынимал задвижку. Под давлением атмосферы поршень, не испытывающий сопротивления воздуха изнутри цилиндра, стремительно падал, и груз быстро поднимался. Цель Папена была достигнута, и он с гордостью продемонстрировал свое изобретение Гюйгенсу, от которого до того скрывал свои опыты.

Академик пришел в восторг от выдумки помощника. Он сбросил камзол и стал возиться с прибором. Раз за разом выдергивалась задвижка, поршень падал, и гири устремлялись кверху. Ученые радовались, как дети. Было решено немедленно приступить к постройке подобного аппарата больших размеров. Папен думал, что может торжествовать победу над Гюйгенсом, — ведь голландец мог теперь убедиться в том, что научное открытие, сделанное в его же лаборатории с чисто научными целями, можно использовать и на практике! Папену уже рисовались самые заманчивые картины. Он представлял себе, как на строительных работах рабочие, вместо того чтобы таскать камни и доски на спинах, будут поднимать их подобными машинами; он уже подумывал об устройстве «атмосферического» копра для забивки свай.

Гюйгенсу ничего не оставалось, как согласиться с необходимостью приступить к постройке большой машины, чтобы показать ее ученым и придворным.

Работа закипела.

НЕОЖИДАННОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ И НОВЫЕ ИДЕИ

Постройка аппарата подвигалась гораздо медленнее, чем рассчитывал Папен. Изготовлять отдельные части было очень трудно. Ведь для того, чтобы заставить наружный воздух вгонять давлением поршень в цилиндр, нужно очень плотно пригнать поршень к стенкам цилиндра. Воздух не должен просачиваться между поршнем и цилиндром. А это оказалось очень нелегким делом. В те времена еще не умели делать таких точных отливок, чтобы форма поршня была вполне правильной. Не было станков, на которых можно было точно обработать поверхность поршня и цилиндра. Их приходилось подгонять от руки.

Все время, пока производились эти работы, Папен ходил озабоченный и злой. Трудно было узнать его в похудевшем, длинном человеке, всегда выпачканном в копоти, со следами формовочной земли на платье, с руками, покрытыми ожогами и ссадинами.

Несмотря на участие Папена во всех работах, несмотря на все старания мастеров, дело не ладилось. Когда же наконец поршень был вполне точно пригнан к цилиндру и между их стенками не оставалось никакого зазора, обнаружился другой недостаток устройства: поршень так сильно терся о стенки цилиндра, что давление атмосферы не могло его опустить. Стоило поршню немного перекоситься, как он совсем застревал, и нужно было потратить много усилий, чтобы вытащить его обратно.

Папену ничего не оставалось, как сознательно увеличить зазор между стенками цилиндра и поршнем. И тут случилось то, чего с самого начала боялся Папен: воздух стал просачиваться и очень слабо давил на поверхность поршня. Двигатель утратил мощность и никуда не годился.

Папен понял, что до тех пор, пока мастера будут так беспомощны, нельзя и думать о постройке сложных аппаратов и машин. Только маленькие лабораторные приборы могли действовать. Папену казалось, что создавшееся положение служит лишь доказательством того, о чем в свое время он говорил Гюйгенсу: наука должна прийти на помощь практике во всех областях!

Разве наука не лишает себя возможности осуществлять свои замыслы тем, что не уделяет внимания вопросам обработки металла и дерева? Было ясно, что до тех пор, пока ученые не помогут мастеровым добиться большой точности в изготовлении частей машин, они не смогут осуществить на практике многих открытий и изобретений.

Гюйгенс, довольно спокойно отнесшийся к неудаче с машиной, считал положение вполне естественным. Он вовсе не собирался изменять свой взгляд на науку, считая, что удел ученых — лаборатория и кабинет; ученому нет никакой надобности идти в закопченные мастерские. Пусть мастеровой люд сам решает свои задачи, а когда решит — придет и скажет, что готов выполнять заказы ученых.

Однажды, обсуждая этот вопрос с Гюйгенсом, Папен сказал:

— Мы находимся в заколдованном круге. Чтобы построить машины, могущие использовать скрытые силы природы, нужно иметь станки, а чтобы приводить в движение станки, нужно иметь сильные машины. Взгляните на гениальную идею Лейбница: поршень, движущийся в цилиндре. Этим можно покорить атмосферу. Но что делать, когда мы не умеем построить поршень и цилиндр? Чтобы овладеть атмосферой, нужно их построить, а чтобы их построить, нужно овладеть атмосферой. Разве это не заколдованный круг?

Гюйгенс беспечно ответил:

— Дело обстоит совсем не так плохо. Нет надобности ломать себе голову над такими сложными проблемами. Предоставьте это философам, имеющим право всю жизнь думать и ничего не придумывать. Пусть они попробуют на этот раз сочетать науку с жизнью.

— Вы неправы. В сочетании изобретения с нуждами современников и состоит задача изобретателя. Что пользы в моем изобретении, если оно не нужно современникам? Если осуществление идеи невозможно — значит, идея неверна. Вероятно, я должен искать иное решение вопроса о двигателе, работающем воздухом. По-видимому, мое решение недостаточно просто или, наоборот, оно еще недостаточно совершенно. Хотя совершенство и простота — не одно ли это и то же?

— Я думаю, ваша идея верна. Воздух, выкачанный из-под поршня, позволит атмосфере двигать этот поршень с огромной силой. Дело в деталях, а они рано или поздно будут придуманы.

— Но я теперь сомневаюсь в самой идее. Выкачивать воздух! Разве это не чепуха? Наружный воздух над поршнем, видите ли, должен подождать, пока господин Папен кончит возиться со своим насосом. Конечно, это чепуха! Удалите воздух мгновенно, и поршень устремится вниз. Тут ему не помешают никакие щели. Разве это не задача, достойная ученых: удалить воздух из цилиндра в одно мгновение? Вот вам вопрос, поставленный перед наукой самой жизнью.

Гюйгенс пришел в раздражение:

— Жизнь не может ставить науке задачи! Наука выше жизни!

Папен понимал, что его собеседник неправ, но не находил убедительных возражений.

Раздражение Гюйгенса росло под влиянием упрямства ученика. Папену не хотелось ссориться со своим учителем, и, уверенный в своей правоте, он замолчал и пошел спать. Но, едва уснув, Папен почувствовал, что кто-то трясет его за плечо:

— Эй, эй, поднимайтесь!

Раскрыв глаза, Папен увидел Гюйгенса. По лицу ученого он понял, что случилось нечто необычайное. Да и костюм Гюйгенса был настолько непривычным, что заставил Папена вскочить. Он еще никогда не видел франтоватого голландца в таком виде: на нем не было ничего, кроме короткой рубашки и нарядных ночных туфель с большими серебряными пряжками. Видимо, что-то важное помешало Гюйгенсу одеться, а может быть, наоборот, совсем раздеться, ложась в постель.

Академик потащил Папена в свою комнату. И тут, в спальне ученого, Папен понял причину его странного наряда: по-видимому, перед сном Гюйгенсу пришла в голову какая-то идея, и он решил ее немедленно изобразить. Одна простыня, смятая и исчерченная углем, валялась на полу, другая, тщательно разложенная на столе, тоже была покрыта угольными рисунками. Тут же были наскоро сделаны какие-то вычисления.

Гюйгенс схватил большую подушку в тонкой полотняной наволочке и положил ее себе на колени.

— Смотрите, — сказал он, принимаясь рисовать. — Вот ваш цилиндр. В отличие от прежней машины, днище его будет съемным. В верхней части цилиндра, там, где начинается движение поршня, имеется отверстие, или окно. Вот и все устройство. Как оно действует? Отвинчиваем дно цилиндра, кладем на него порох и ставим на место. Обыкновенным фитилем, как в пушке, воспламеняем порох. Взрыв подбрасывает поршень кверху, и там он задерживается упором. Как только поршень в своем движении дошел до окна, пороховые газы устремляются в это окно. Вскоре внутри цилиндра образуется разрежение по сравнению с наружной атмосферой. Тогда под давлением атмосферы поршень начинает опускаться и закрывает окно. Дальше он движется потому, что на него продолжает давить атмосфера, а внизу, под ним, — разреженное пространство. Благодаря такому устройству мы не только достигаем мгновенного разрежения под поршнем, но еще и подбрасываем его вверх. Как только поршень опустился, произведя нужную нам работу, мы снова отвинчиваем дно цилиндра и закладываем новый пороховой заряд. Как вам нравится такая идея?

Папен был в восторге.

— Вот видите, — воскликнул он, — вы сами пришли на помощь жизни!

— Очень мне нужна ваша жизнь! — снова рассердился Гюйгенс. — Я думал только о пользе науки. Убирайтесь спать!

Но Папен не ложился в эту ночь, да и несколько последующих ночей едва касался подушки. Он с воодушевлением работал над чертежами новой пороховой машины.

И снова наступило горячее время. До поры до времени ученые держали свои начинания в секрете друг от друга. Пусть сначала выяснится с полной очевидностью, что машина будет работать и не окажется таким же мифом, как первое изобретение Папена.

Дени с жаром давал мастерам новые задания. Явились литейщики, кузнецы и механики. Они чесали затылки, выслушивая невероятные заказы. А ученый был неумолим и ни на йоту не желал менять свои требования. Он хотел, чтобы части новой машины были сделаны не только чрезвычайно прочно, но и с точностью, какой еще никто и никогда с мастеров не спрашивал.

Бо́льшую часть дня он сам проводил в мастерских, во все совал нос, всем давал советы, во всякой работе хотел принять участие.

Солнце еще не успевало подняться над высокими крышами Парижа, а Папен уже являлся в литейную или кузницу. Не ожидая прихода хозяина мастерской, он расталкивал спавших вповалку тут же, на дворе, рабочих. И при этом не замечал, что люди, чьими руками воплощалась в жизнь его идея, спят на сырой земле, под открытым небом, прикрываются каким-то тряпьем или рогожей, а вместо подушки подкладывают под голову свои огрубевшие, жесткие ладони.

Нет, Папен и не задумывался над печальным положением рабочих. Его не интересовало, что у большинства из них остались в полуразрушенных деревнях голодные семьи, что их земли, из поколения в поколение поливавшиеся трудовым по́том, отобраны помещиками. Папена не заботило и то, что эти люди, пришедшие в город в поисках заработка, не находили здесь ничего, кроме голода и каторжного труда, и у них не было даже надежд на то, что когда-нибудь они перестанут быть безжалостно эксплуатируемыми рабами.

Члены ремесленных цехов и владельцы мастерских никогда не приняли бы в свое сословие этих «пришлых», не позволили бы им заняться ремеслом, составлявшим привилегию того или иного цеха. И несчастные были обречены на голод, на рабское подчинение своим хозяевам…

Все это не занимало мыслей Папена.

Разбуженные пинками, рабочие поднимались, как поднимаются животные, не успевшие отдохнуть после длинного перехода: сперва на коленки, потом, с усилием, на ноги. Их лица были зелены от постоянного пребывания в литейных и кузницах, щеки ввалились от недоедания, в глубоких морщинах залегли несмываемые следы сажи и металлической пыли. Из глубоких глазниц сверкали воспаленные, недобрые глаза затравленных и обозленных существ. А руки!.. Можно ли было назвать руками эти черные кулаки с ревматическими узлами на суставах, с незалеченными язвами ожогов?..

И вот, созданные каторжным трудом этих рабочих, к изобретателю стали поступать части его аппарата. Вооружившись циркулем и линейкой, он измерял их, сверяя со своими чертежами, и при малейшей неточности, при ничтожном отклонении от заданных размеров безжалостно браковал. Неточность выводила его из себя. Он кричал на хозяев мастерских, грозя пустить их по миру. Хозяева, в свою очередь, ругали мастеров, а мастера, которых хозяева штрафовали за плохую работу, в озлоблении били рабочих.

Еще хуже было, когда доходило до отделки отлитых или выкованных частей. Папен требовал, чтобы части были отделаны с точностью и чистотой ювелирных изделий. Вооружившись лупой, он придирался к малейшей шероховатости. Он рассматривал каждый болтик так, точно это было украшение для королевского камзола, а не часть машины.

В то время мастера еще были уверены, что точности и чистоты отделки требуют только две отрасли: производство украшений для высоких особ и морских приборов. В иных случаях от них не требовалось ни большой точности, ни изящества. Владельцы мастерских считали требования Папена пустыми придирками, капризом ученого. Не в первый раз им приходилось выполнять заказы академии, но еще никогда академики не вводили их в такие убытки и не доставляли столько хлопот.

Выведенные из терпения хозяева мастерских решили пожаловаться Гюйгенсу на его сумасбродного помощника. К их удивлению, голландец, обычно такой сговорчивый и вежливый, немилосердно раскричался. Он пригрозил пожаловаться самому Кольберу, если работы не будут выполнены.

Хозяева ушли ни с чем и, раздосадованные, решили по-своему отделаться от этих невыгодных заказов: они перестали платить рабочим за то время, когда те возились над переделками деталей для Папена.

Папен не знал об этом решении — в эти дни он ненадолго отлучился из Парижа. Не знал он и того, что, говоря с рабочими, хозяева свалили вину за свое беззаконие на него, Папена, который их якобы разорил.

О ТОМ, К ЧЕМУ ПРИВЕЛА КРАТКОВРЕМЕННАЯ ОТЛУЧКА ГЕРОЯ

Был прозрачный весенний полдень. Крыши Парижа горели ярким багрянцем. В те далекие дни черепица крыш еще не была закопчена сажей из многочисленных фабричных труб и клубы дыма не скрывали от взоров парижан яркого голубого неба.

На вершине холма Монмартр, находившегося еще за пределами города, сидя в харчевне, у распахнутого окошка, Папен любовался панорамой города. Улицы паутиной разбегались от нескольких узлов, самым крупным из которых был Лувр. Он словно отталкивал своей каменной спиной от Сены северные кварталы, где исстари гнездилась городская беднота.

Папен задумался. Он представлял себе, что́ сейчас делается в одном из этих ремесленных кварталов. На широком дворе шум и суета. Несмотря на свежесть весеннего воздуха, люди покрыты обильным по́том. Их лица прозрачно-желты, глаза лихорадочно возбуждены. Обнаженные до пояса тела покрыты копотью и грязью. Люди склонились над земляной формой, в которую из ковша льется мечущая искры струя расплавленной бронзы. Согнувшись под тяжестью ковшей, они один за другим подходят к форме и льют в нее огненный металл.

Отливается последняя и самая большая часть порохового двигателя — цилиндр. Все мелочи уже готовы. Работы приближаются к завершению. Скоро кончится вся эта кутерьма с рабочими и мастерскими, и можно будет спокойно заняться сборкой аппарата, опытами над ним.

При этой мысли Папен возбужденно передернул плечами и постучал по столу:

— Эй, хозяин, коня!

Через несколько минут взнузданная лошадь стояла у крыльца. Папен вскочил в седло. Вздымая копытами клубы пыли, конь с места взял рысью.

Папен спешил в Париж. Он хотел застать последние работы литейщиков, чтобы самому присмотреть за ними. Ему так не терпелось поскорей попасть в мастерскую, что он даже не заглянул домой и, как был, в дорожном платье, со шпагой на боку, въехал во двор литейного заведения. В глаза сразу бросилось необычное оживление. Среди литейщиков Папен увидел многих подмастерьев, не имевших никакого отношения к этой мастерской. Никто не работал. Одни лежали, растянувшись на земле, другие разговаривали, собравшись в группы. Со всех сторон слышались крики и споры. Как только Папен появился в воротах, навстречу ему бросился хозяин. У него было испуганное лицо.

— Не ладится с отливкой? — недовольно спросил Папен вместо приветствия.

— Какая там отливка, сударь!

— Так в чем же дело, говорите!

— Ах, сударь, они… они…

Хозяин заикался, придумывая, что бы соврать. Видя, что от него ничего не добьешься, Папен соскочил с коня и подбежал к рабочим. Разговоры стихли, и отдельные кучки людей слились в толпу. Вперед вышел высокий худой старик в кожаном фартуке кузнеца.

Ученый и кузнец остановились друг против друга. Они были хорошо знакомы — не один день провели рядом в мастерской за изготовлением частей пороховой машины. Папен видел, что старик крайне взволнован и хочет что-то объяснить. Но работа у наковальни не научила кузнеца быстро складывать речи, ему нужно было собраться с мыслями. Не дав ему опомниться, Папен резко бросил:

— Кто вам позволил бросить работу? И зачем вы здесь собрались?

— Работа, ваша милость, нам не по нутру. Мы не хотим делать эту машину, пока нам…

Кузнец хотел объяснить, что им никто не платит за работу, что хозяева сами предложили рабочим объясниться с Папеном. Но, прежде чем кузнец успел сказать это, он увидел перед собой взбешенное лицо ученого, и голова его дернулась от удара Дени.

— Я заставлю вас работать, несчастные бунтовщики!.

— Ребята, бьют! — закричал кузнец, выхватывая из-за пояса молоток.

Толпа, как по сигналу, бросилась на Папена. Двое бежавших впереди упали на землю вслед за старым кузнецом, принявшим на себя первый удар. Ученый отступал к дому хозяина, в глубину двора. Ему оставалось пройти еще довольно большое расстояние, когда он увидел, что часть рабочих отделилась от толпы, намереваясь отрезать ему отступление. Мгновенно оценив положение, он выдернул шпагу, швырнул ее под ноги ближайшему из преследователей и со всех ног бросился к дому.

Благодаря неожиданности маневра Папен сразу получил преимущество в добрый десяток шагов. Он уже думал, что благополучно доберется до крыльца, когда вслед ему полетели камни и инструменты.

Молоток, брошенный чьей-то сильной и меткой рукой, со свистом проре́зал воздух. Получив удар между лопаток, Папен упал. У него хватило еще сил, чтобы, стиснув зубы, вползти на крыльцо. Но в тот самый момент, когда он уже уцепился за створку двери, она плотно закрылась: ее поспешно замкнул хозяин. По его мнению, это был самый верный способ раз и навсегда разделаться с назойливым заказчиком.

Хозяин литейной недаром был деятельным членом цеха, и недаром он участвовал в заговоре предпринимателей, натравивших рабочих на Папена. Он знал, что делает. Теперь он был уверен, что песенка Папена спета. Желая собственными глазами убедиться в том, как толпа рассвирепевших подмастерьев будет разделываться с Дени, хозяин прильнул к дверному окошечку, забранному толстой решеткой. Но, к своему удивлению и даже ужасу, вместо сцены расправы с ученым он увидел, что смятение охватило рабочих. В ворота литейного двора с обнаженными палашами ворвался отряд конной стражи. Рубя и давя подмастерьев, всадники оттеснили толпу в дальний угол двора.

После минутного колебания хозяин открыл дверь и втащил бесчувственного Папена в прихожую, а сам выскочил на двор, крича что было сил:

— Бейте, бейте бунтовщиков! Они хотели убить господина Папена. Если бы я его не спас, эти звери растерзали бы его.

Через час бунтовщики, связанные попарно и окруженные надежным конвоем, двигались к тюрьме. А хозяин, потчуя вином начальника стражи, бойко врал о том, как избавил Папена от смерти.

Прошло немало дней, прежде чем Папен оправился от полученных побоев. Первое, с чем он обратился к навестившему его Гюйгенсу, был вопрос: в каком положении находится постройка двигателя? К крайнему огорчению Папена, выяснилось, что с того дня, как он слег, дело не двинулось ни на шаг. Дени горячо упрекал своего друга, но Гюйгенс только беспечно смеялся:

— Не стоит думать о таких пустяках! Бунтовщики уже получили свое. Каждый из них сможет теперь на каторжных галерах понять, что работа над нашей машиной была приятным развлечением. Дайте только срок, я возьмусь за это дело. Хозяева мастерских на карачках приползут выпрашивать разрешение изготовить наш аппарат. Дайте мне только добраться до этого дела.

И действительно, вскоре была получена бумага от первого министра. Кольбер именем короля приказывал всем и каждому выполнять поручения академика Гюйгенса. Аппарат будет использован для устройства насосов в саду Версаля. Король пожелал разводить форель в версальских прудах, а для этого нужно поднять воду из Сены. Без мощных насосов, таких, каких еще не знали инженеры того времени, ничего не выйдет…

Сооружение насосов Кольбер поручил Гюйгенсу и Папену. Одновременно первый министр пересылал королевский указ о назначении Папена членом Королевской академии и о выплате новому академику из казны постоянного жалованья.

Такой оборот дела окрылил Папена.

Больной, весь в повязках и пластырях, новый академик опять руководил постройкой двигателя. Теперь его заказы выполнялись немедленно и с особенным старанием. Имя всесильного министра сделало покорными самых строптивых цеховщиков. Никому не хотелось отправляться на галеры. Скоро все части были готовы, и машину собрали. Изобретатели надеялись, что в самом недалеком будущем они покажут ученому Парижу свою машину в действии. И, не откладывая, приступили к первому опыту.

Опыт происходил в сарае при королевской библиотеке. Как некогда старый интендант Папен сидел в Блуа на кресле, наблюдая за опытами сына, так теперь приковылявший на костылях Дени сам сидел на табурете и внимательно следил за приготовлениями.

Гюйгенс собственноручно отмерил пороховой заряд и заложил его в цилиндр. Днище тщательно привинтили. К шнуру, пропущенному через блок в потолке, прикрепили гири. Гирь было так много, что они цепочкой лежали на полу. По тому, сколько из них поднимется с пола при опускании поршня, можно будет судить о силе машины.

Гюйгенс зажег фитиль и побежал к гирям, чтобы наблюдать за их подъемом. Но не успел он сделать и двух шагов, как раздался страшный треск. На глазах у зрителей поршень взлетел над цилиндром. Вместе с ним поднялись все приспособления и гири. На головы зрителей посыпалась черепица разбитой крыши.

Папен получил сильный удар в голову, лишился чувств и упал с табурета. Он уже не слышал, как поршень машины после удара в крышу упал на плиты пола и разбился вдребезги.

Опыт был окончен. Поднятый силой взрыва поршень сорвал все задвижки, которые должны были задержать его на верху цилиндра. По-видимому, Гюйгенс отмерил слишком большой заряд.

Двигатель был разрушен.

Папен снова слег.

Лежа в постели, Дени пытался давать указания, как усовершенствовать двигатель. Под его руководством были изготовлены чертежи нового цилиндра, который сильно отличался от прежнего. Вместо окна для выпуска пороховых газов, сделанного в боковой стенке цилиндра, был устроен клапан в самом поршне. Клапан этот мог выпускать из цилиндра наружу газы, не впуская при этом обратно атмосферный воздух. Это обеспечивало разрежение внутри цилиндра после взрыва.

Но если Папену было под силу руководить изготовлением чертежа, то работу по постройке двигателя Гюйгенсу пришлось взять на себя. А он не чувствовал особой склонности к тому, чтобы бродить по грязным мастерским и пачкать кружевные манжеты в литейных и кузницах. Гюйгенс пользовался всяким предлогом, чтобы увильнуть от этого и заняться чем-нибудь более подходящим для академика. И, если бы Кольбер время от времени не справлялся о ходе работ, Гюйгенс, вероятно, совсем забросил бы это дело до выздоровления Папена.

Дени и самому было ясно, что, пока он не встанет, двигатель не будет построен. Он готов был на костылях идти в мастерские. Но он был еще слишком слаб…

А Гюйгенс увлекся теперь теорией света. Постройка двигателя стала для него докучливой обязанностью, всего лишь средством для добывания денег при дворе. И потому, когда однажды вместо очередного напоминания о насосах из министерской канцелярии пришло приглашение собираться в путь, голландец с облегчением вздохнул.

Людовик Четырнадцатый отправлялся в очередное путешествие. Он любил посещать театр военных действий после того, как закончатся битвы. Он приезжал в области, недавно занятые его войсками, и для придворных это бывало настоящим праздником. Они могли вести жизнь еще более веселую, чем та, какую вели в Версале. Такие поездки устраивались частенько. Король разорил свою страну непрерывными войнами и неумеренной роскошью. За время его долгого царствования редкий год обходился без войны. Морские и сухопутные сражения непрерывно чередовались. То на немецкой границе, то на испанской, то на итальянской дрались армии короля. Королевский флот боролся с английскими и испанскими эскадрами….

Поводом для очередной королевской увеселительной поездки было занятие французскими войсками Лотарингии. Король пожелал осмотреть свои новые владения. Это путешествие обещало быть особенно пышным: Лотарингия — лакомый кусок для Короля Солнца!

Разъезжавший обычно в сопровождении генералов, министров и придворных дам, Людовик на этот раз приказал везти с собой целый штат поэтов, астрологов и ученых.

В число приглашенных попал также и Христиан ван Гюйгенс.

НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ КАРДИНАЛА О РЕЛИГИИ И НАУКЕ

Папен оказался в трудном положении. Сначала болезнь не позволяла ему наблюдать за работой; когда же он встал с постели, то увидел, что мастера снова ничего не делают, — все забыли про двигатель. Не только короля и Кольбера, но даже Гюйгенса в Париже не было. Некому было припугнуть мастеров. Да и про самую машину, про версальские пруды и разведение форели уже успели забыты Эту королевскую затею, по-видимому, сменили новые…

И все же, несмотря на равнодушие академической канцелярии и хозяев мастерских, Папен с его энергией и страстным желанием осуществить изобретение, вероятно, преодолел бы все препятствия, если бы сам не испортил дело.

На беду, единственным влиятельным сановником, оставшимся в Париже в то время, был кардинал. И Папену пришла несчастливая мысль обратиться за помощью именно к нему.

Все последние годы жизни Папена в Париже протекали в лабораториях академии. Увлеченный своими исследованиями, он совершенно не замечал того, что творится вокруг. Уже давно миновало время, когда его единоверцы-гугеноты были такими же полноправными подданными французского короля, как католики. И хотя официально еще ничего не было сказано об отмене свободы протестантского исповедания, но протестанты стали подвергаться все большим и большим гонениям. Всем заправляла кучка придворных католиков во главе с полоумной ханжой маркизой де Ментенон, помыкавшей стареющим королем.

Маркиза всеми средствами добивалась того, чтобы католичество стало единственной религией во Франции. У протестантов отбирали государственные должности. Купцов-гугенотов всячески притесняли. В провинции, подальше от глаз иностранных послов, католические чиновники отнимали у гугенотов детей и насильно отдавали их в монастыри под надзор католических монахов. Крестьян-протестантов разоряли, назначая на постои в их деревни драгунские полки. Королевские драгуны никогда не отличались скромностью, а зная, зачем их привели, окончательно распоясывались и не оставляли в несчастных деревнях камня на камне. Когда же с ограбленных крестьян нечего было взять, они переходили к мызам и к замкам гугенотов-помещиков.

Никакие жалобы не помогали. Власти оставались глухи к воплям пострадавших.

Папен и не знал, что, принадлежа к протестантской церкви, сам находится в постоянной опасности. Он не знал, что остался академиком только благодаря постоянному заступничеству Кольбера.

В такое-то неподходящее время ему и пришло в голову обратиться за помощью к кардиналу — одному из главных подстрекателей фанатической борьбы с гугенотами.

Кардинал очень любезно принял Папена, но мягкость эта была мягкостью кота, играющего с мышью. Кардинал долго расспрашивал Папена о его работах, хвалил его замыслы и даже обещал ему полную поддержку. И только когда обрадованный Папен от души поблагодарил прелата и собрался уходить, тот вкрадчиво спросил:

— А скажите, сын мой, раскаялись ли вы уже в своем заблуждении? Поняли ли вы необходимость вернуться в лоно католической церкви — единственной истинно христианской церкви, возглавляемой наместником святого Петра?

— Монсиньор, — сказал удивленный Папен, — я не понимаю, какое отношение имеет мое вероисповедание к работам, о которых я вам говорил.

— Сын мой, я должен вам сказать прямо: ни о каких работах вы не сможете и думать, пока не откажетесь от реформатства. Франция больше не хочет иметь ничего общего с еретической наукой.

— Я не могу этому верить. Наука остается наукой, кто бы ее ни двигал.

— Мы иного мнения на этот счет.

— Вы заблуждаетесь, отец мой. И я докажу вам это!

— Вы мне докажете? — Кардинал от души рассмеялся. — Как же вы намерены это сделать?

— Я пойду к королю.

— Но король на театре войны. Вы это знаете.

— Он вернется.

Забыв свой высокий сан, кардинал свистнул:

— Ну, один господь бог знает, сумеете ли вы его дождаться… — И, подумав минуту после этой загадочной фразы, добавил: — Я уверен, что, даже если бы его величество появился здесь сегодня, вы все равно не смогли бы его увидеть. Мой отеческий совет — посидеть смирно, подумать и как можно скорее прийти к нам с чистосердечным раскаянием. Зная, что заблуждения переданы вам по наследству, мы не стали бы на вас сердиться и приняли бы вас в лоно истинной папской церкви.

— И тогда?

— О, тогда другой разговор! Перед вами раскрылись бы все двери, вы могли бы свободно работать. Я полагаю, что и король нашел бы тогда минуту для беседы с вами.

Папен задумался. Он не был фанатиком, но вера в бога, укрепленная в нем с детства, все же была тверда. Ему не раз приходилось убеждаться в крайней нетерпимости и жестокости католической церкви. Он много слышал о том, что творится за стенами монастырей и епископских кабинетов. Он знал, что за внешней пышностью и смирением скрываются позорные дела монахов. Еще в годы пребывания в университете Папен видел и понимал, что церковь мешает развитию наук. Но ему казалось, что та молодая ветвь христианства, к которой принадлежала его семья — реформатство, — лучше и чище католицизма. Папен не отдавал себе отчета в том, что реформатская церковь преследует те же цели, что и католическая: примирять обездоленных тружеников с существующим порядком и утверждать над ними власть королей, помещиков и купцов. Наивно веря в чистоту протестантской религии, он и думать не мог о том, что ради карьеры, даже ради любимой науки, сумеет изменить своей вере.

— Кем бы я ни был, протестантом или католиком, — подняв голову, дерзко заговорил он, — я должен работать и буду работать до последнего дня! Вы советуете мне сидеть смирно и чего-то ждать. Но это невозможно. Моя голова разрывается от новых идей!

— Ваши идеи вредны, сын мой!

— Напротив, они нужны Франции, монсиньор. Вы сами знаете все выгоды, какие сулит стране применение моей машины. С ее помощью можно будет удесятерить мощь производства. Станки будут приводиться в движение без помощи рек и ветра, без участия человеческих мускулов.

— Реки и ветры созданы господом богом на потребу истинным детям Христовым. Нет никаких оснований отказываться от пользования ими, — наставительно сказал кардинал. — Не вам менять порядок, введенный небом. Ваши разговоры принимают вредное направление, я не хочу их слушать!

— Может быть, святой отец, вас убедят другие доводы? Нынешних владельцев мастерских моя машина сделает вдвое, втрое богаче. Она даст возможность открыть заведения тем, кто сейчас о них и мечтать не может! Вся Франция покроется мастерскими, производящими самые нужные и изящные предметы. Народ станет вдвое богаче.

— Вы хотите устроить мастерские в каждой деревушке? Нечего сказать, хорошее дело! Вы забыли, что привилегии на производство того или иного товара выдаются его величеством королем. Никто не смеет их нарушать! Вы забыли, наконец, что королю принадлежат крупнейшие мастерские в стране. Шестьсот пар рук заняты в королевских зеркальных мастерских, да и в Аббевиле у короля работает более тысячи человек. И вы хотите соперничать с этими заведениями, хотите создать лишние хлопоты его величеству?

— Но подумайте, монсиньор, сколько рук освободится!..

— Господь знал, кому какую работу дать.

— Но если и дальше рассчитывать только на силу человеческих мускулов, то не хватит рук и для королевских мануфактур.

— Мы ввезли в этом году рабов из Африки на миллион ливров. Если нужно будет, мы ввезем и на два миллиона, но потакать вашим вредным выдумкам не станем. Вы еретик, сударь!

Слово, произнесенное кардиналом, было страшно. Папен знал, что́ может случиться с человеком, которого так называли. Но он сделал последнюю попытку:

— Монсиньор, неужели Папен-католик нужнее Франции, чем Папен-ученый?

— Святая церковь не знает ни ученых, ни неучей. Для нее существуют только верные дети Христовы и гнусные еретики. Понимаете, сударь: еретики, с которыми церковь борется и которых она будет уничтожать!

Последние слова кардинал сердито выкрикнул. Он дернул за шнурок звонка и приказал вошедшему лакею:

— Проводите этого человека.

Папен понял, что с этого момента всякая официальная помощь для него потеряна, пока он не переменит веру. Но, решив быть твердым, он вышел от кардинала с высоко поднятой головой. Он наивно верил тому, что разумные и честные люди поддержат его, а там вернется король и все наладится: Людовик не сможет не понять интересов собственного государства!

ГЕРОЙ ПОПАДАЕТ В ЛОВУШКУ

Для Папена настали трудные времена. Происки церковников привели к тому, что ему был воспрещен доступ в академическую лабораторию. Пришлось начать работать в частной лаборатории Гюйгенса в помещении библиотеки. Но тут с театра военных действий пришло известие о том, что голландский физик покинул двор короля Людовика и навсегда уехал на родину.

Папен не знал истинной причины столь поспешного отъезда друга. Доходили разные слухи. Одни говорили, что голландец надерзил кому-то из новых любимцев короля, другие утверждали, что Кольбер, очень любивший и уважавший Гюйгенса, сам посоветовал ему поскорее уехать из Франции, так как знал, что рано или поздно католики погубят его, как протестанта.

Положение гугенотов становилось очень опасным. Дени видел это по себе. У него и без того было немного друзей в Париже, а теперь их вовсе не стало.

Знакомые католики захлопнули перед «еретиком» двери. Друзья-гугеноты, дрожавшие за собственную судьбу, боялись принимать опального ученого.

Папен, как бездомный, бродил по Парижу. Но, несмотря на неудачи, он был полон новых идей.

Сейчас он обдумывал возможность применения воздушного насоса для перекачки воды. Появилась мысль о замене пороха в двигательной машине Гюйгенса другим телом, которое могло бы расширяться и сжиматься. Папену во что бы то ни стало нужно было на опыте проверить возможность замены пороха парами воды. Он считал, что если в цилиндр налить воду и затем нагреть ее, то образующийся пар заставит поршень двигаться. Если после этого воду остудить, пар сгустится, осядет, и под поршнем образуется пустота. Атмосферный воздух, давя на поршень, заставит его опуститься, и машина будет производить полезную работу.

Но как и где проверить эту мысль на практике? У Папена не было ни лаборатории, ни мастерской, чтобы проделать даже самый простой опыт.

В свободные минуты, отдыхая от математических работ, которыми он стал усиленно заниматься, Папен читал газеты. При этом, по привитой ему Гюйгенсом привычке, он больше пользовался иностранными газетами, чем французскими. Из немецких, голландских, английских газет он узнавал не только о том, что делалось за границей, но и о жизни самой Франции. И он увидел ее совсем не такой, какой изображала французская печать. Все говорило о том, что близится день, когда жизнь гугенота во Франции станет невозможной.

Папен понял наконец, что дело не только в богословских спорах. Вопросы веры служили лишь благовидным прикрытием истинных противоречий между двумя лагерями, борющимися за власть во Франции. С одной стороны, это были аристократы, придворная знать, которой была выгодна сила абсолютной централизованной монархии; с другой — нарождающаяся буржуазия и часть земельного дворянства. Деспотическая власть короля связывала их, мешала буржуа свободно развивать торговую и ремесленную деятельность, а дворянам — укреплять и умножать земельные владения.

Во главе этого лагеря недовольных также стояла кучка аристократов, противников двора.

Первый лагерь — королевский, поддерживаемый всесильным духовенством, объявил себя борцом за единственно правоверную папскую католическую церковь и под ее знаменем боролся с недовольными, прикрывавшими свои выступления флагом «свободной протестантской церкви».

Приверженцы протестантской, или реформатской, церкви, последователи Кальвина, носили во Франции имя «гугенотов». Само собой разумеется, что масса гугенотов — несколько сот тысяч рядовых членов протестантских общин — искренне воображала, что борется за право молиться по-своему; она и не подозревала, что ее пламенная борьба «за веру» является лишь следствием борьбы за власть двух враждующих лагерей придворных.

Гугеноты, которые в силу своего протеста против существующего порядка собирали под свое знамя всех недовольных, и не подозревали, во имя чего, собственно, ведутся так называемые «гугенотские войны». Они не знали, что их аристократические вожаки — принцы и герцоги — боролись вовсе не за новую, свободную Францию, а мечтали о возвращении к старому, феодальному порядку. Им нужна была лишь независимость от короля и право эксплуатировать свои владения без вмешательства центральной королевской власти.

Понятно, обо всем этом в иностранных газетах, которые читал Папен, говорилось довольно туманно — ведь и они прикрывали свои нападки на королевскую Францию идеями протестантского вероисповедания. Зарубежные протестанты — немцы, голландцы и англичане, исконные враги Франции, — уверяли, что французский король угнетает гугенотов только за то, что они-де являются носителями новых идей, идей раскрепощения человеческой совести от ига папской церкви, а следовательно, и борцами за свободу знания, свободу мысли. Это было верно постольку, поскольку во Франции Людовика Четырнадцатого ни один писатель, поэт или ученый не мог сказать ни слова, если слово это не восхваляло блистательного Короля Солнца и окружающую его клику придворных. Всякая критика жестоко подавлялась, и не только авторы новых книг, но даже и их читатели заключались в тюрьму.

Обо всем этом Папен узнавал из заграничных газет, пока можно было их получать. Но скоро и этот источник более или менее правдивых сведений иссяк: ввоз «вольнодумных» изданий во Францию был воспрещен.

Папену оставалась только частная переписка. И именно в этот период он стал усиленно переписываться с Лейбницем. Дружески расположенный к Папену, философ охотно отвечал своему корреспонденту.

В этой переписке Папен искал поддержки. И он нашел ее. Он снова почувствовал себя сильным и энергичным. Ему снова захотелось работать, не теряя времени на ожидание приезда Людовика, на помощь которого он, несмотря ни на что, не переставал надеяться.

Как раз в это время Папену попалось на глаза извещение о диспуте, затеваемом иезуитским монахом отцом ле Гост. Этот почтенный патер собирался публично выступить с разработанными им теоретическими основами парусного дела и оснастки судов.

Папен отправился на диспут. Выслушав сообщение ле Госта, он пришел в ужас. Все «обоснование» парусного судоходства сводилось монахом к отысканию у отцов церкви текстов, которые хоть что-то говорили о парусах и кораблях. Эти-то беспомощные высказывания монах и назвал «основой парусного дела».

Папен не выдержал. Он выступил против монаха. Разгромив воображаемую «научность» доклада, он доказал слушателям, что монах решительно ничего не понимает в деле оснастки судов. Увлекшись, Папен перешел к собственным мыслям по поводу мореплавания и заявил собранию, что изобрел машину, которая заменит кораблям паруса. Новая машина будет одинаково быстро двигать суда и в ветер, и в штиль, и по течению, и против него.

Сначала Папена слушали внимательно, но, когда он заявил, что вместо больших и неудобных парусов на его корабле будут колеса с небольшими лопатками, публикой овладело веселье. Всем показалось смешным, что этот фантазер собирается ездить по воде на колесах.

Папена жестоко осмеяли.

Но этим дело не кончилось. Оскорбленный ле Гост и его друзья-монахи подхватили заявление Папена о «таинственной машине», действующей огнем. Они обвинили ученого в богохульстве, в оскорблении отцов церкви. По их словам, еще святой Николай благословил паруса — единственное средство привести судно в движение. Нигде в трудах отцов церкви не говорится ни о каких других силах, кроме силы ветра и течения, которые могут двигать корабли. Поэтому всякий, кто утверждает, что нашел в природе иные силы, действует не иначе, как по наущению дьявола.

Теперь враги Папена получили повод прямо обвинять его в преступлениях против веры. Это было в их руках сильным оружием в борьбе с гугенотом, за которого и заступиться-то было некому.

И поповская компания воспользовалась этим оружием. Очень скоро Папена потребовали в канцелярию кардинала, но на этот раз с ним беседовал не сам кардинал — он даже не вышел.

Папен стоял перед столом, за которым сидели чиновники в сутанах и записывали каждое его слово.

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ В ЧАШЕ ИЕЗУИТСКОГО ТЕРПЕНИЯ

Следствие затянулось. Папена не арестовали только потому, что кардинала не было в городе и монахи не знали, насколько круто можно обойтись с королевским академиком. Но его ни на минуту не оставляли в покое, преследовали мелкими интригами и часто вызывали на допросы.

Папен решил не сдаваться. Он упрямо продолжал работать, насколько позволяли условия. Как раз в это время по Парижу разнесся слух, что из Сабле приехал некий слесарь Бенье, утверждающий, будто им построены крылья, на которых может полететь человек. В доказательство Бенье собирался совершить полет с одного берега Сены на другой.

Одни отзывались о Бенье, как о жулике, приехавшем из провинции дурачить парижан. Другие, религиозно настроенные, полагали, что под грубым кафтаном мастерового скрывается какой-нибудь скромный, но просвещенный монах. Они полагали, что при содействии духа святого монах узнал, как вознесся на небеса Иисус Христос, и теперь желает облегчить верным сынам церкви путешествие на небо. Наконец, были и такие, что вообще боялись говорить открыто об изобретении Бенье. Ведь известно — подобные штуки творятся не иначе, как в уговоре с нечистым. Наживешь еще неприятности с церковью! А время было не такое, чтобы пренебрегать милостью монахов.

Слухи о Бенье, к тому времени уже сильно приукрашенные, дошли и до Папена. Угадав под шелухою сплетен зерно здравого смысла, он решил его откопать и добрался до самого Бенье.

Оказалось, что мастеровой действительно приехал из провинции и действительно изобрел летательный аппарат. Слесарь и впрямь собирался, на удивление зрителям, пролететь над Парижем, достигнув этим славы и богатства.

Бенье жил на задворках дешевого постоялого двора, где ему сдали полуразвалившийся сарай. Здесь Папен и увидел аппарат. Это было сооружение из веревок, палок и пластин, подвешенное к потолку. Тщательно осмотрев его. Папен пришел к выводу, что слесарь, прежде всего, не шарлатан и не дурак — малый знал, что делает. Бенье уверял, что, раскачивая палки с прикрепленными к ним пластинами, он получит нужную опору о воздух. При поднимании конца палки пластины будут складываться и не окажут сопротивления воздуху; при опускании они расправятся и, опираясь о воздух, создадут подъемную силу.

В принципе это было верно, но у Папена возникло другое сомнение: сможет ли человек, находясь в полете, орудовать этими палками и сохранять равновесие? Мягко, чтобы не обидеть изобретателя, Папен высказал ему свои соображения. Но Бенье и слышать ничего не хотел. Вместо ответа он привязал себя к палкам и, повиснув на них тут же, в сарае, показал Папену, как полетит. И здесь ученому стало окончательно ясно, что Бенье обрекает себя на осмеяние толпы. Он сделал попытку отговорить слесаря от полета, но тот был упрям. Он обратился к Папену с просьбой помочь ему осуществить мечту, которой жил уже несколько лет и помимо которой ничто для него не существовало.

Папен по себе знал, как тяжела для изобретателя невозможность испытать свой аппарат. У него не хватило сил отказать Бенье в просьбе. Он рассудил: в худшем случае Бенье осмеют зрители, и он выкупается в водах Сены.

И Папен согласился написать статью, в которой оповещал парижскую публику о замыслах Бенье и рассказывал о его изобретении.

Папен предвидел, что такое выступление в печати может ему повредить, но ради помощи изобретателю он пренебрег опасностью. К тому же он надеялся, что не сегодня-завтра король возвратится в Париж, а стало быть, недалек день, когда он сможет пожаловаться на всех своих преследователей.

Но так же нетерпеливо, как Папен, ждали приезда Людовика и враги ученого. Ведь вместе с королем возвращался и кардинал, а уж он-то не даст спуска этому еретику! Уж он-то поможет разделаться с зазнавшимся гугенотом!

В ожидании кардинала враги Папена не теряли времени: они решили использовать статью о Бенье и перешли в открытое наступление.

Однажды, когда Папен возвращался домой, на углу улицы, где он снимал комнату, он встретил сынишку хозяйки. Оказалось, мальчуган уже давно ожидал его, чтобы предупредить, что дом оцеплен полицейскими. Мальчик сунул Папену плащ и краюшку хлеба и убежал.

Ученый в раздумье стоял на улице. Теперь он остался даже без крова. Единственным во Франции домом, двери которого для него были еще открыты, оставалась тюрьма.

Но нет, там его не дождутся! Ведь сдаться врагам — значит навсегда отказаться от работы!..

Папен долго бродил по улицам, не зная, где приткнуться.

Туманное утро застало его в овраге. Он провел там ночь, завернувшись в плащ.

Он решил провести в этом овраге и день, чтобы не попадаться на глаза парижанам. Только с наступлением темноты он вышел из убежища.

Бродя в потемках, Папен вдруг услышал свое имя. О нем говорили шедшие впереди люди. Он радостно бросился было к этим прохожим, но вовремя увидел, что это полицейский и монах. Папен прислушался. Оказалось, что именно эти люди должны были отыскать его, арестовать и представить в канцелярию кардинала, который завтра возвращался в Париж вместе с королем.

— Черт бы побрал этих гугенотов! — сказал полицейский. — С ними хлопот не оберешься.

Монах весело ответил:

— Погоди, сын мой, еще немного, и мы зададим им перца. Они у нас попляшут.

— Кабы моя воля, я б их заставил в петле плясать.

— Пути господни неисповедимы. Мы с тобой не можем знать, что ждет этого еретика — петля или топор. Возблагодарим же всевышнего за то, что он избрал нас орудиями очищения стада Христова от шелудивой овцы. Так или иначе, но заблудшей душе Папена осталось недолго мучиться в его гнусном теле.

— Добраться бы только до него!..

Папен отстал от собеседников. Плотнее завернувшись в плащ, он устало побрел к окраине Парижа.

КАК БЫЛО ПОДАНО ПРОШЕНИЕ КОРОЛЮ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Прячась от людей, пугаясь всякой тени, Папен всю ночь провел на ногах. Он бродил, боясь присесть и заснуть, чтобы его не застигли врасплох. Только когда рассвело и патрули ночной стражи кончили обход, он решил отыскать какую-нибудь харчевню. Там он хотел попросить бумаги, чернил и позволения посидеть один час за столом, чтобы написать прошение королю.

Папен не скоро нашел пустой трактир. Это было на самой окраине города. Поспешно, как только мог, он набросал прошение Людовику и снова вышел на улицу, прикрыв лицо плащом.

День выдался яркий. Каждое дуновение ветерка приносило волны нового зноя. Можно было бы ждать дождя, если бы небо не было так безмятежно сине.

Папен пересек весь город, направляясь к Лувру. Площадь Карузель была полна жадными до зрелищ парижскими бездельниками. Папен с трудом протискался, сквозь толпу. Добравшись до набережной у аббатства Сен-Жермен, он увидел, что и здесь также много народа. Тогда он решил занять место поближе к дворцу и дошел до самой цепи стражников, сдерживавших напиравший народ.

Король должен был прибыть к полудню, но колокола аббатства уже призывали верующих к вечерней мессе, а Людовика не было. Истомленная ожиданием толпа, не стесняясь, бранила порядки. Зной уже сменился свежестью вечера. Все чаще слышались напоминания о пропущенном ужине…

Была уже ночь, когда послышались наконец звуки труб и засверкали факелы. Вот показался длинный королевский поезд. Пешие скороходы сменились конной стражей, конная стража — мушкетерами. Сверкали расшитые камзолы. Факелы, которыми размахивала стража, сыпали смоляные брызги на головы зрителей, В толпе слышались вопли обожженных и задавленных. Те, кто стоял сзади, ничего не видели из-за спин стоящих впереди, но все лезли друг на друга, радостно крича.

Но вот под напором конницы толпа раздалась, образуя широкий проход. Показалась карета, запряженная цугом вороных коней. Между ушами лошадей торчали огромные султаны из перьев. Султаны качались в такт золоченой верхушке кареты. Колеса экипажа были такой величины, что, стоя на земле, едва можно было достать их верхний край рукой. Красный кузов кареты украшала позолота. Золотом отливали и сбруя на лошадях, и атласный камзол кучера — огромного толстенного детины, который, как памятник, возвышался на высоченных козлах.

Тысячи шей вытянулись. Люди старались хоть что-нибудь увидеть в окнах кареты. Там, на пунцовом шелке подушек, восседали двое. Один, сидевший в самой глубине, был одет в камзол, богато расшитый золотом и драгоценными камнями. Шляпа с несколькими рядами перьев покоилась поверх огромного черного парика. Длинные локоны волнами ниспадали на плечи, где топорщились пышные банты. Из-за тени, бросаемой шляпой на лицо едущего, зрителям не был виден густой слой румян и белил, покрывавший щеки Людовика. Сквозь окна можно было различить лишь профиль с тяжелой, отвисшей губой и огромным крючком мясистого носа, свесившегося к самому подбородку.

Это был Король Солнце.

Вдруг все дрогнуло: скороходы, стража, толпа зрителей. Королевский поезд приостановился.

Перед шестеркой королевских лошадей, прямо на пыльной мостовой, стоял, преклонив колена, Папен. Когда лошади стали, он вскочил и побежал к дверцам экипажа. Лицо короля исказилось от испуга. Он порывисто откинулся еще глубже, прижался в самый угол кареты, стараясь спрятаться в подушках. Глаза «Непобедимого» Людовика сделались круглыми от страха, нижняя губа еще больше отвисла и затряслась.

Глаза Папена встретились с глазами короля. Папен сунул руку за пазуху: он хотел достать свое прошение. А королю почудилось, что сейчас этот человек в черном плаще выхватит пистолет и сноп огня метнется в лицо монарху Франции.

Все это произошло очень быстро. Сидевший рядом с королем вельможа едва успел сообразить, что происходит. Он схватился за шнурок, ведущий к кучеру, и панически задергал его. Кучер хлестнул по упряжке длинным бичом, кони дернули. Сбитый золоченой подножкой, оглушенный, Дени отлетел в сторону. Толпа сейчас же сомкнулась вокруг него.

Когда Папен пришел в себя, он почувствовал на плече тяжелую руку. Над ним стоял человек в полицейском камзоле.

— Вставайте и следуйте за мной, — сказал он.

Дени послушно поднялся и пошел следом за быстро шагавшим полицейским. Теперь ему в голову не приходило бежать. Он знал, что во всем Париже, во всей Франции ему не найти убежища. А полицейский все ускорял шаг. Дени едва поспевал за ним.

Когда они вышли из толпы, полицейский остановился и прошептал:

— Господин Папен, я даю вам возможность бежать. В вашем распоряжении всего несколько часов. Выберите кратчайший путь к гавани… Во имя отца и сына, во славу протестантской церкви.

При отблеске ручного фонаря полицейского Папен увидел его лицо. Оно показалось ему знакомым, но вспомнить, кто это такой, Папен так и не смог. Прежде чем он собрался с мыслями хотя бы для того, чтобы поблагодарить своего неожиданного спасителя, тот исчез.

Папен понял одно: его спас гугенот.

#img_11.jpeg

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

#img_12.jpeg

В НОВОМ ОТЕЧЕСТВЕ

Папен отвинтил крышку котла и вынул его содержимое. Это было прозрачное желе. Несколько часов назад Папен заложил в котел раздробленные кости, купленные по дешевке у соседа-мясника, залил их водой и поставил котел на огонь. Кости превратились в желе.

Папен приправил желе кореньями, посыпал индийским перцем и с аппетитом принялся за ужин. Правда, это кушанье уже начинало ему надоедать: оно давно стало единственным блюдом в его меню. Но зато это было самое дешевое, что мог себе приготовить Папен.

Пять лет назад он впервые ступил на землю Англии. Эта страна встретила его не слишком ласково. Больше года он слонялся без дела, жил в трущобах лондонской бедноты и голодал. Чопорные английские ученые не желали знать оборванного французского бродягу. Но вот наконец о его приезде узнал Роберт Бойль — знаменитый физик — и пожелал с ним повидаться.

Пасмурным январским днем, продрогший и голодный, пришел Папен в загородное поместье Бойля. Ни голод, ни лишения не повлияли на ясный ум Дени, на его преданность науке. Нескольких часов беседы было для Бойля достаточно, чтобы оценить приезжего. Бойль предложил ему работать вместе, и уже через месяц Папен стал ближайшим сотрудником почтенного англичанина. Возобновилась работа над воздушным насосом, особенно заинтересовавшим Бойля.

Через год Бойль предложил Королевскому обществу избрать Папена действительным членом. После долгих споров собрание столпов английской науки согласилось принять в свои ряды «мистера Дени Пэ́пина».

Научное положение Папена в Англии можно было считать окончательно упроченным.

Но и эти успехи не избавили Папена от нужды. Здесь около него не было такого друга, как Гюйгенс, который входил во все обстоятельства его жизни. Бойль очень хорошо относился к своему коллеге, но не знал о его положении. Бойль был богат, не должен был думать о повседневных мелочах, и ему в голову не приходило поинтересоваться, чем живет Папен. А поскольку Папен никогда не жаловался, Бойль считал, что в жизни француза все обстоит благополучно. Мог ли он знать, что гордость и замкнутость Дени не позволяют ему открыться, признаться в тяготах своего существования. А ведь Папен, не получавший никакого жалованья, жил из рук вон скверно, на редкие, случайные заработки.

Впрочем, невзгоды не могли сломить Дени. Избрание членом Королевского общества ему очень польстило, и он начал еще энергичнее работать над вопросом о наиболее выгодном использовании топлива.

Ставя опыт за опытом, он изобрел аппарат, обессмертивший его имя. Этот аппарат, под названием «папенова котла», вошел в историю.

Котел был снабжен наглухо закрывающейся на винтах крышкой. Предмет, который нужно было варить, клался в котел, и крышка завинчивалась, то есть котел герметически закупоривался. Варка происходила под большим давлением пара.

Папен уже знал, что, если пар, заключенный в замкнутое пространство, продолжать подогревать, он способен разорвать даже пушку. И, чтобы избежать взрыва, он сделал предохранительное приспособление — самодействующий клапан. К коромыслу, идущему от стержня клапана, прикреплялся груз. Чем меньше был этот груз, тем меньшее давление пара внутри котла могло открыть клапан. Таким образом Папен мог регулировать давление пара в котле, не боясь взрыва. И, хотя приспособление это было сделано лишь попутно, как вспомогательное, оно оказалось настолько важным, что навсегда связало имя Папена с историей машиностроения. Предохранительный клапан (в несколько измененном виде) дожил до наших дней.

В благодарность за избрание его членом Королевского общества Папен преподнес обществу свой котел высокого давления с предохранительным клапаном. Ученые проделали с этим прибором несколько опытов и отставили его в сторону. Они еще не знали, к какому кругу исследований его можно применить.

А между тем Папен создавал свой прибор для чисто практических целей. Экспериментируя, он открыл, что в его котле очень быстро консервируются продукты питания, а кости при долгой варке превращаются в желе.

Это показалось Папену интересным, и он предложил кухмистерам использовать его котел для приготовления пищи. Папен утверждал, что, применив его, можно в несколько раз понизить стоимость пудингов, желе и других блюд.

Предложение никого не соблазнило, никто не пожелал им воспользоваться.

Тогда Папен решил сам заняться приготовлением всякой снеди на продажу. Но предостережение, сделанное когда-то Гюйгенсом во Франции, оказалось верным и на английской земле. На Папена накинулась свора торговцев. Он не был ни членом цеха торговцев съестными припасами, ни членом корпорации кухмистеров. У него не было королевской привилегии на это занятие.

С трудом удалось Папену избежать тюрьмы. Он спрятал свой аппарат и пользовался им теперь только для того, чтобы приготовлять пищу самому себе.

Дело, начатое торговцами против Папена, повредило ему и в глазах ученых. Члены Королевского общества стали коситься на чужеземца. Говорили, что он пустился в мелкие аферы и нарушил королевские привилегии цеха кухмистеров. На одном из заседаний общества даже разбирали этот вопрос.

В ответ на упреки членов общества Папен заявил, что если им не нравятся его частные дела, то пусть они сами дадут ему средства к существованию.

Ученые очень удивились: обсуждение личной жизни членов не входило в планы общества. Физики и химики, философы и богословы недоуменно пожимали плечами.

Кончилось тем, что совет общества сделал Папену выговор и предложил бросить «делишки», бросающие на него тень как на члена такого высокого учреждения.

Папен возмутился этим решением. Ученые запретили ему добывать средства к жизни, а сами ничего не хотели для него сделать!

Раздраженный такой несправедливостью, он прямо с заседания совета отправился к венецианскому послу.

Посол Венецианской республики уже не раз делал Папену предложения перейти на службу его государству. Он предлагал ему самые заманчивые условия. В Венеции недавно была организована Академия наук, и правительство Яснейшей республики не прочь было увидеть в числе первых академиков столь известного ученого, каким стал к тому времени Папен.

Обиженный и уязвленный англичанами, Папен решил подписать договор с послом. Быстро закончив свои лондонские дела, он сел на корабль и отплыл в Италию. Он мечтал о широкой деятельности в молодой Венецианской академии. Он надеялся, что родина Галилея и Торричелли станет и ему новой, третьей по счету, родиной. Ему так хотелось иметь наконец постоянное пристанище! К тому же теперь он был не один: он ехал в Венецию со своей семьей…

ТРЕТЬЯ РОДИНА ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕ ЛУЧШЕ ПЕРВЫХ ДВУХ

Папена встретили в Венеции очень хорошо. Ему оказали непривычные для него почести, назначили высокое жалованье и отвели прекрасное помещение. После лондонской жизни в трущобах все это очень радовало, и Папен с жаром принялся за работу в новой академии.

Но тут-то и начались новые неприятности.

Во главе правительства Венеции стояли богатые купцы. Они основали академию и пригласили иностранных ученых вовсе не для того, чтобы двигать науку. Наука их мало интересовала. Купцам важно было только показать другим странам, что Венеция покровительствует науке, входившей в те времена в моду.

Многие государи держали у себя при дворе ученых. Мелкие князьки тянулись за крупными владетелями и тоже нанимали астрономов, математиков и философов.

Венецианские купцы, считая, что и их правительство ничуть не хуже, тоже решили завести собственную академию. Но она так же, как и королевские академии, должна была лишь свидетельствовать о том, как хорошо идут дела республики и какие у нее просвещенные правители.

В академию проникло много шарлатанов, выдававших себя за ученых. Они не только принимали столь странное и далекое от науки назначение академии, но и были рады ему. Однако совсем за другим приехал сюда из далекой Англии Папен. Он жаждал научной деятельности. Ему необходимо было проверить на опыте десятки новых идей. Ему нужны были лабораторий и мастерские, ему нужны были помощники — не шарлатаны и бездельники, а настоящие ученые…

Но таким, оказывается, и в Италии жилось нелегко.

Очень скоро стало ясно, что научные планы Папена расходятся с планами правительства. Сначала чиновники просто удивлялись требованиям ученого, потом стали возмущаться. Начались ссоры и дрязги. Папену отказали в средствах на самые необходимые работы.

Придя в отчаяние, ученый стал тратить на опыты свои собственные деньги. От жалованья ничего не оставалось для семьи. Поначалу привольная, жизнь превратилась для Папенов в такое же жалкое существование, какое они вели в Англии.

Три года боролся Папен с чиновниками Венецианской республики и наконец, убедившись, что на свои скромные средства он ничего сделать не сумеет, а добиться денег от скупых правителей невозможно, поссорился с ними и решил еще раз попытать счастья в Англии. Все-таки там у него оставались кое-какие связи и знакомства.

И вот Папен снова в Лондоне. Ученые встречают его холодно — все, за исключением Роберта Бойля, который по-прежнему верил в талантливого француза.

На этот раз, зная истинную причину скитаний и неудач Папена, Бойль выхлопотал ему постоянную должность экспериментатора по отделу физики: Папен должен был демонстрировать различные научные опыты в собрании членов общества.

Другому эта работа могла бы показаться скучной: десятки раз проделывать перед недоверчивыми, надутыми учеными одни и те же опыты — не слишком веселое занятие. Но и в эту работу Папен внес свою живость, сумел по-новому поставить дело, и опыты стали гораздо интереснее — ведь их вел увлеченный человек с большими знаниями!

Папен не остановился на обычной программе. Он стал преподносить членам общества собственные исследования и открытия. Собрания физического отдела общества становились все более увлекательными, мало-помалу их начали посещать химики и математики, и даже философы и богословы заинтересовались «занимательными фокусами» француза.

Все шло хорошо. Папену казалось, что счастье снова улыбнется ему, и он стал даже подумывать о продолжении работ над своими прежними машинами — воздушной и пороховой. Кроме того, у него появились новые мысли об использовании силы пара в котле высокого давления. Пар может приводить в движение машины. Силу этих машин Папен хотел применить все для той же цели: поднимать воду на значительную высоту…

Посадив семью на скудный паек, он снова начал по грошам собирать средства. Он решил построить большой насос и испробовать его на реке Темзе. Он надеялся, что, когда насос покажет свои высокие качества и весть о нем дойдет до Франции, бывший повелитель Папена — король Людовик вновь заинтересуется им. Трудно человеку забыть свою родину, и Папен мечтал, что, принеся в дар королю свой насос, он сумеет вернуться во Францию, в свою милую Францию! Король простит его…

Но мечты так и остались мечтами. Денег Папена не хватило на создание аппарата, и сложное сооружение грудой труб и резервуаров так и осталось лежать на берегу Темзы. Дени потерял надежду осуществить свою идею — он был слишком беден. А холодных и рассудительных англичан не занимали фантастические проекты ученого.

Однако и тут Папен не опустил рук. Теперь он весь ушел в опыты над воздушной пушкой. Он представлял себе, как эта пушка без помощи пороха будет метать ядра. Она будет бесшумна. С ее помощью войска Людовика (опять Людовик, опять Франция!) покорят всю Европу, а он, Дени, получит за это право жить и работать на родине — на своей родине и для своей родины, для нее одной!

Но, когда опыты с пушкой подходили уже к благоприятному концу, над ученым разразилась новая гроза: Людовик Четырнадцатый, этот неограниченный и сумасбродный владыка Франции, отменил указ короля Генриха Четвертого о свободе исповедания. Этот указ, известный под названием Нантского эдикта, был оплачен кровью десятков и сотен тысяч гугенотов, которых теперь одним росчерком королевского пера объявили вне закона.

Для Папена раз и навсегда был закрыт путь на родину, и ему оставалось похоронить даже самые мечты о ней.

Буря ненависти поднялась в его душе. Теперь он отдал бы все свои силы борьбе с Людовиком, в которого еще так недавно верил, с которым связывал свои надежды. Нет, сейчас Папен готов был со всей присущей ему страстью работать для усиления державы, враждебной Королю Солнцу. А такой державой была Англия.

Англиканская церковь враждовала с католицизмом. Английские купцы не могли больше мириться с господством французского флота на морях Европы. Английские торговые компании мечтали о том, чтобы вытеснить французских купцов из далеких американских колоний. Англия была непримиримым врагом Франции. Папен мог бы предложить ей свои услуги в обмен на оказанное ему гостеприимство, но на английском троне сидел коварный Карл Второй. Правда, он только именовался королем, в действительности же страной правил парламент. Но именно это и ожесточало Карла. И, заключив тайный договор с Людовиком Четырнадцатым, он обязался помогать французским войскам в войне против англичан. Карл обещал Людовику в случае победы Франции уничтожить протестантство и в Англии, вынудив всех англичан принять католичество.

Естественно, что в этих условиях английский король был плохим защитником гугенота Папена. Но разобраться в этой сложной политике Папен не мог. Он рассуждал просто: кто против Людовика, тот за протестантов, а с ними и он, Папен.

Именно в этот период душевных терзаний Папен получил предложение от гессенского ландграфа Карла поступить к нему на службу и переехать в Германию. С радостью ухватился он за это приглашение.

ОПЯТЬ НОВОЕ ОТЕЧЕСТВО

Фанатизм католиков делал все более тяжелой жизнь протестантов на европейском материке. Во Франции, Испании, Италии, Австрии они терпели гонения. Лютеранская часть Германии и Швейцария были их единственным прибежищем. Тысячи беглецов переправлялись через французскую границу после отмены Нантского эдикта. Ученые, мастеровые, чиновники, солдаты, купцы и рабочий люд искали приюта, работы и хлеба в Германии. Владетели мелких германских государств, графы и курфюрсты, конечно, пользовались тяжелым положением беглецов. Чиновников и солдат они брали на службу. Ремесленникам разрешали жить в городах и заниматься своим промыслом, чтобы взимать с них налоги. Помещики сдавали землю в аренду беглецам-крестьянам.

Все это делалось не потому, что правительство Германии сочувствовало своим пострадавшим единоверцам. Этому радушию были совсем иные причины. В ту эпоху Франция значительно опередила Германию в культурном и хозяйственном развитии. Разделенная на множество мелких государств, Германия не жила единой государственной жизнью. Владетели крошечных лоскутьев земли, называвшихся княжествами и графствами, вечно враждовали между собой и разоряли своих подданных постоянными войнами. Каждый из князьков вводил у себя свои законы, свои пошлины, налоги. Все это отнюдь не способствовало развитию торговли и промышленности. А вместе с хозяйственной жизнью страны отставало и духовное развитие немцев.

Франция в этом отношении почти на целый век опередила свою восточную соседку. Появление французских гугенотов должно было внести новую струю в жизнь Германии. Более опытные мастера, более образованные профессора, более просвещенные чиновники — французские пришельцы — были очень полезны немецким князьям. Да к тому же еще беглецы, не имеющие приюта, охотно брались за любую работу и на любых условиях. О мелком же рабочем люде и говорить не приходится — он просто продавался в рабство, чтобы не умереть с голоду.

Нашествие гугенотов совпало по времени с приездом Папена в Гессен. Но Папен оказался в лучшем положении, чем большинство его соотечественников. Он заключил свободный договор с ландграфом еще в Лондоне. Ему назначили постоянное жалованье, на которое можно было кое-как существовать и за которое он должен был читать лекции в университете.

Папен избрал своими предметами математику и гидравлику. В свободное от лекций время ему разрешалось заниматься собственными научными изысканиями и опытами.

Карл Гессенский был для своего времени довольно образованным человеком, он оценил нового профессора, не хотел мешать ему работать. Однако придворные Карла и местные ученые отнеслись к Папену иначе. Чиновники тряслись над каждым талером, отпускаемым Папену, и считали, что если уж у ландграфа завелись лишние деньги, то они и сами найдут способ их истратить. Профессора, коллеги Папена, ревниво следили за пришельцем, опасаясь, чтобы он не стал слишком близким ко двору человеком.

Поэтому и чиновникам и ученым в равной мере было выгодно сузить круг деятельности нового профессора. Для начала они приняли все меры к тому, чтобы загрузить Папена университетскими лекциями с утра до вечера, лишив его времени для научной лабораторной работы. Эта нагрузка была похожа на издевательство. Часто Папену приходилось читать лекции чуть ли не в пустой аудитории. Было сделано все возможное, чтобы посеять среди молодежи неприязнь к французу, и студенты стали демонстративно покидать зал, едва в него входил Папен.

Он долго сносил и обиды и интриги — положение его стало безвыходным, деваться было некуда. Поняв, что преподавательская деятельность стала бессмысленной, а научная работа в таких условиях невозможна, Папен при первой возможности подал ландграфу прошение об отставке. Он заявил, что желает вернуться в Англию.

Много пришлось выстрадать ему, прежде чем он пришел к такому решению. Снова вернуться в Англию было очень нелегко, это требовало огромных душевных усилий.

Однако ландграф Карл не принял отставки Папена. Он уговорил его остаться, разрешил бросить преподавание, увеличил жалованье. Он обещал предоставить ему все возможности для работы.

И Папен остался.

Карл сдержал свое слово: по его приказанию чиновники оставили Папена в покое.

Верный своей старой любви к пневматике и гидравлике, Папен с прежним жаром взялся за конструирование насосов. Скоро ему пришла мысль построить центробежную помпу. Первая же конструкция показала, что идея верна. Еще несколько усовершенствований, и новое изобретение было пущено в ход. Помпу сейчас же начали практически применять в горных разработках. В те времена откачка воды и подъем ее на поверхность были очень важными вопросами. Подъем воды ручным способом не позволял делать глубокие шахты: они затоплялись. Приходилось разрабатывать только поверхностные слои.

Изобретение Папена открывало новые возможности.

Вскоре по образцу его помпы была построена и вторая, тоже центробежная, иного назначения: она должна была отсасывать из шахт испорченный воздух и рудничные газы.

Окрыленный успехом, Папен принялся за создание большой водоподъемной машины. Однако довести эту работу до конца ему не удалось. Ландграф Карл, узнав о прежних работах Папена над пороховой машиной, заинтересовался ими. Он предложил Папену бросить все и возобновить опыты над этим двигателем. Папена не пришлось уговаривать: вернуться к работе над любимым детищем, было для него большой радостью.

Все невзгоды и неприятности были забыты. Папен почувствовал прилив новых сил. Как и в былые времена, как в дни, когда вместе с Гюйгенсом они возились над первой пороховой машиной, он снова, позабыв об отдыхе, о семье — обо всем, с головой ушел в работу и снова с наслаждением вдыхал прокопченный воздух кузниц и литейных.

В свою пороховую машину Папен внес некоторые новшества. Он изменил днище цилиндра. Чтобы иметь возможность часто чередовать ходы поршня, нужно было как можно быстрее заряжать цилиндр порохом. Для этого Папен применил устройство, похожее на его паровой предохранительный клапан. Это была небольшая зарядная чашечка, куда закладывался порох; чашечка прижималась снизу к цилиндру стержнем с грузом. Изменяя груз, можно было регулировать силу давления на цилиндр. Папен полагал, что таким образом ему удастся избежать поломки двигателя от слишком сильных взрывов пороха. Чашечка будет отжиматься пороховыми газами и выпускать часть их наружу, ослабляя действие на поршень.

Со страхом приступил он к испытанию новой машины, заложив для начала самый слабый заряд. К величайшей радости Папена, поршень не оказался вышибленным взрывом, хотя движение его было очень стремительным.

С такой машиной можно было производить интересные опыты, однако же никакого практического применения она получить не могла. Чтобы так или иначе использовать ее, нужно было уменьшить скорость движения поршня. Но как можно заставить порох гореть, менее интенсивно? Сколько Папен ни ломал над этим голову, он ничего не мог придумать.

Неудача несколько обескуражила ученого. К тому же он опасался, что и ландграф будет недоволен.

Но Карл оказался достаточно умен, чтобы пройти мимо временных неудач Папена. Он предоставил ученому спокойно размышлять над возникшими перед ним проблемами, веря, что тот найдет правильное решение.

И этот расчет оказался верным. Острый ум и конструкторский талант Папена сделали свое дело.

Обдумывая вопрос о замене пороха, Папен перебирал в уме всякие тела, способные силою собственного расширения поднять поршень. И тут ему пришла мысль: нельзя ли возложить эту работу на пар? Ведь упругость пара по мере нагревания возрастает. Это подтверждали работы Ворчестера; это доказали и опыты самого Папена. А если пар может поднимать водяной столб в фонтане и даже разрывать на части пушки, то почему бы не заставить его поднимать поршень?

Первый опыт, проделанный Папеном для проверки этого предположения, был очень прост. Он взял цилиндр, закрытый снизу, и налил в него воду, а в верхнее отверстие ввел поршень. Подведя под дно цилиндра пламя, Папен стал нагревать воду. Образовался пар. При дальнейшем нагревании упругость пара росла, он стремился все больше расширяться и давить на поршень. Поршень начал подниматься. Когда он дошел до конца цилиндра, Папен убрал пламя. Цилиндр начал остывать, пар уменьшался в объеме — конденсировался. Его давление в цилиндре уменьшилось, и поршень стал опускаться. Когда весь пар превратился в воду, поршень оказался внизу — лег на воду.

Итак, мысль верна: пар способен, двигать поршень!

Однако это не было еще решением вопроса. Ведь пар охлаждается в цилиндре довольно медленно, и, следовательно, так же медленно опускается поршень. Как же ускорить его движение?

Долго размышлял над этим Папен, пока на память ему не пришло приспособление, однажды уже примененное им в паровой машине, — защелка!

И Папен лихорадочно принялся за постройку новой «огненной» машины. Устройство ее было таково: в цилиндр вставляется поршень с обмоткой из просаленной веревки. Эта обмотка увеличивает плотность прилегания поршня к стенкам цилиндра и мешает пару просачиваться наружу. К поршню прикрепляется стержень, в нижней части которого имеется выточка. На крышке цилиндра имеется защелка. Когда поршень поднимается и стержень целиком выдвинется из крышки цилиндра, защелка заскочит в выточку и закрепит стержень так, что он, а вместе с ним и поршень не смогут опуститься под давлением атмосферы. Пар сконденсируется, и в цилиндре образуется разрежение, которое по мере конденсации будет увеличиваться. Между тем наружный воздух сквозь щели пройдет в верхнюю часть цилиндра над поршнем и будет давить на него с силою атмосферы. Когда весь пар превратится в воду, достаточно отвести защелку, чтобы поршень беспрепятственно опустился вниз и машина пришла в действие.

Прежде чем постройка этой машины была доведена до конца, Папену пришло в голову еще одно усовершенствование: чтобы ускорить действие машины и увеличить число движений поршня, нужно заставить пар быстрее сгущаться. Для этого мало убрать огонь — нужно еще искусственно охладить цилиндр, хотя бы просто поливая его холодной водой. Первый же опыт оказался удачным. Дело пошло быстрее.

Папен был счастлив.

ПРОЕКТЫ СЛЕДУЮТ ОДИН ЗА ДРУГИМ

Но если радовался Папен, то едва ли не больше был доволен ландграф, когда увидел, как работает новая машина. Он заставил повторить опыты с нею много раз, демонстрировал ее всем гостям, приглашенным специально ради этого случая. Он готов был даже созвать всех своих соседей — владетельных принцев, так не терпелось ему похвастаться «огненной» машиной, изобретенной в его владениях и под его покровительством. Карл искренне считал, что честь открытия принадлежит ему ничуть не в меньшей мере, чем Папену.

А Папену было не до торжеств. Сейчас его занимали смелые планы применения новой паровой машины. Его практический ум не мог ограничиться одной лишь научной стороной дела. Ему не терпелось использовать машину на практике. Ослепленный ее успехом, он не замечал, что она еще очень несовершенна и едва ли сможет найти практическое применение.

Парообразование в цилиндре все еще происходило очень медленно. Нужно было каждый раз сызнова начинать нагревание и терпеливо ждать, когда поршень наконец поднимется. Конденсация пара тоже требовала времени. Пока пар сгущался, в цилиндре образовывалось все большее разрежение. При этом, несмотря на прокладку, в щель между поршнем и цилиндром всасывался воздух — добиться полной непроницаемости не удавалось. Поэтому к тому времени, когда поршень освобождался от защелки и начинал двигаться вниз, в цилиндре уже скапливалось некоторое количество воздуха. Это понижало мощность и без того очень слабого двигателя и не позволяло поршню опуститься до конца. С каждым ходом воздушная прослойка между водой в цилиндре и поршнем становилась все толще. Ход поршня все укорачивался, разрежение в цилиндре уменьшалось, и мощность постепенно снижалась.

Но ведь нельзя забывать, что это была первая в истории действующая паровая машина! До Папена никто и не видел ничего подобного. Понятно, что изобретатель был так рад своему открытию, что придавал ему преувеличенное практическое значение. Он считал, что теперь остается решить лишь одно: каким образом увеличить число ходов поршня в минуту. Для этого необходимо быстро наполнять цилиндр паром и быстро освобождать от пара — другого пути нет. Так не проще ли установить для образования питательного пара отдельный котел? Готовый пар будет подаваться в цилиндр; вместо того чтобы конденсировать отработавший пар, его можно будет просто выпускать через клапан наружу.

Прогуливаясь однажды по парку ландграфа, Папен задержался перед странными низкорослыми кустами, каких прежде ему не приходилось видеть. Зеленые кустики, насаженные аккуратными рядами на главной куртине перед фасадом замка, были покрыты небольшими розоватыми цветочками.

— Странное растение, — вслух сказал Папен. — Я не встречал такого…

— И не мудрено, мой друг, — раздался сзади голос ландграфа. — Эти кусты зацвели всего лишь несколько дней назад… Но скажи мне, о чем ты думаешь? — спросил он, заметив озабоченность Папена.

— Все о том же, ваша милость… Как извлечь для вашего государства пользу из огненной машины! Кое-какие мысли по этому поводу у меня уже есть.

Папен хотел было рассказать ландграфу о своих проектах, но тот перебил его:

— Мой Гессен поскрипит пока и без твоей машины. Недавно я увидел вещь поинтересней: на главной площади Берлина курфюрст поставил перед своим дворцом замечательные фонари. Они на столбах и не гаснут от ветра. Удивительное зрелище, право! На площади стало светлее, и не нужно таскать с собою фонарь, чтобы не сломать ноги. Курфюрст собирается осветить такими фонарями главную улицу Берлина. Вот бы и нам не отстать от него!

Папен с улыбкой слушал своего повелителя.

— Что же, ваша милость, это превосходная мысль, — сказал он голосом, в котором не было ничего, кроме разочарования.

Однако ландграф не уловил этого.

— Ты так думаешь? — обрадовался он. — Вот и займись этим делом. Твоя огненная машина подождет…

Это поручение опрокидывало планы Папена. Чтобы скрыть досаду, он низко поклонился и, боясь, что принцу придет в голову еще какая-нибудь блажь, поспешил уйти.

Но Карл вновь окликнул его.

— Бог с ними, с фонарями, — неожиданно сказал он, — ты подумай лучше вот над чем: мне нужно судно, которое могло бы двигаться под водой и незаметно приближаться к неприятельским кораблям. Располагая таким невидимым судном, мы могли бы уничтожить весь флот французского короля! Ты понял меня, Папен?

Это было уже лучше. Такими вопросами Папен готов заниматься днем и ночью. Однако идея передвижения под водой была настолько новой и смелой, что удивила даже Папена.

— Вы хотите, чтобы судно, как рыба, было погружено в воду?

— Вот именно! Ведь, приблизившись под водой к неприятельскому кораблю, оно сможет подвести под него взрывчатый заряд! Это было бы замечательно! На постройку этой посуды я дал бы тебе сколько угодно денег!

— Да, это очень сложная задача, — задумчиво сказал Папен. — Однако я немедленно возьмусь за нее.

И действительно, он бросил все, даже свою любимую машину, и принялся за дело, которое на первый взгляд казалось почти неосуществимым.

Научная сторона этого вопроса очень увлекала Папена. А когда он чем-либо увлекался, то неутомимо искал решения.

Папен думал: если взять герметически закрытый ящик и положить его на воду, то он будет плавать на ее поверхности. Чтобы ящик погрузился в воду, вес его должен быть больше веса воды, вытесненной его объемом. Значит, подвешивая ко дну ящика груз, можно заставить его опуститься в воду. Если же этот груз убрать, ящик, как поплавок, снова всплывет на поверхность. Казалось бы, просто? Да, но этого еще очень мало! Надо найти другое: как погружать ящик на различную глубину?

Для этого нужно добиться возможности увеличивать и уменьшать груз в плавании. Допустим, что, находясь под водой, экипаж освободил лодку от какой-то части груза. Судно поднимается. Ну, а если возникнет необходимость погрузиться глубже? Где тогда взять груз, который увеличит вес судна?

Над этим пришлось изрядно поломать голову, пока не было найдено простое решение: ведь достаточно открыть воде доступ в судно, и она заменит сброшенный груз!

Но что, если, набрав воды, судно не сможет всплыть? И здесь-то пришли на помощь прежние работы Папена над насосами разных типов. Оказалось, что центробежная помпа может помочь делу. Если кожаный рукав, прикрепленный к поплавку, выпустить на поверхность воды, воздух будет выкачивать и накачивать воду, по мере необходимости изменяя вес судна.

Таким образом удастся регулировать и степень погружения судна в воду. Подвешенный под судном груз оставался теперь резервным на тот случай, если не удастся откачать впущенную в судно воду. Если этот груз отцепить, судно сумеет при любых обстоятельствах подняться на поверхность.

Однако вся эта затея будет совершенно бессмысленной, если экипаж судна не сумеет подвести под вражеский корабль взрывчатый снаряд. Значит, в коробку, погруженную под воду, вода не должна проникать! Между тем стоит лишь открыть крышку, как она хлынет в коробку.

Никакие рукава и клапаны, придуманные Папеном, не помогали: вода просачивалась. Ученый пробовал под большим давлением нагнетать в коробку воздух, надеясь, что он не пустит воду внутрь. Но едва открывалась крышка, как воздух выходил наружу, на поверхности воды появлялись пузыри, и коробка тонула.

Папен уже готов был расписаться в своем бессилии, когда простая случайность навела его на правильный путь.

Во время одного из опытов ящик перевернулся в воде, и неукрепленная его крышка соскочила. К радости Папена, вода не проникла внутрь — ей помешал воздух.

Папен удивился: как же это раньше не пришло ему в голову?! Что, если сделать отверстие снизу? Тогда вода не сможет проникнуть в ящик. Несколько раз проверив это явление, он убедился, что в ящик попадает очень немного воды.

Теперь нужно было подумать о том, как судно будет двигаться и управляться. Впрочем, это казалось Папену настолько ясным, что он не стал терять времени и приступил к постройке первого подводного судна. Прежде всего ему важно было проверить самую возможность погружения и пребывания этого сооружения под водой.

Работа шла полным ходом. Ландграф действительно не жалел денег — настолько, что кое-кто из чиновников и даже ученых недругов Папена посмеивался над доверчивостью принца. Они считали, что ловкий француз дурачит его.

Скоро судно, походившее на большой ящик, было готово. Его доставили на берег реки. Папен построил из бревен козлы с блоком для опускания судна в воду. Сам он должен был влезть внутрь, после чего судно-ящик герметически закрывают завинчивающейся крышкой.

Папена не пугала возможность неудачи. Он был готов к испытанию.

ПРОЩАЙ, ГЕРМАНИЯ!

Был яркий солнечный день. Окруженный свитой и гостями, ландграф сидел в высоком кресле на специально устроенном возвышении. Прямо перед ним, к самому берегу Фульды, подходил бревенчатый кран с блоками. На блоках, подпертый для устойчивости жердями, висел большой ящик. Около ящика, проверяя все в последний раз, хлопотал Папен. Неподалеку, окруженная детьми, сидела жена Папена и неудержимо рыдала. Она была уверена, что никогда больше не увидит своего неугомонного Дени. Придворные и профессора, теснившиеся за креслом ландграфа, шептались. Наклонившись к уху расфранченного графского казначея, придворный астролог говорил:

— Самое интересное в сегодняшнем опыте — то, что мы можем собственноручно завинтить крышку над этим дураком.

— Я бы с удовольствием вогнал в нее парочку крепких гвоздей, чтобы она уже никогда не открылась.

Оба расхохотались. Огромный живот казначея колыхался от смеха.

Между тем все уже было готово. Папен велел убрать подпорки, и ящик закачался на канатах. Изобретатель стал протискиваться в узкий люк. Расталкивая мастеровых, к ящику подбежали придворные, которые непременно хотели сами завинтить крышку. Первым оказался толстый казначей. Мастеровые почтительно расступились перед вельможей.

Казначей решительно ступил на доски, соединяющие берег с ящиком. Однако в тот момент, когда он уже взялся за крышку, раздался треск. Кран не выдержал тяжести придворного, и ящик вместе с Папеном и казначеем полетел в воду. Следом посыпались бревна от сломавшегося крана. Далеко разлетелись брызги, и широкие круги пошли по воде.

Скоро на поверхности показался отчаянно размахивающий руками казначей.

Папена не было. И, если бы не подмастерья, бросившиеся в воду, этот опыт был бы, вероятно, последним в его жизни. При падении ученый ушибся и потерял сознание. Хорошо еще, что от сильного удара об воду ящик сломался, иначе Папен мог бы погибнуть в нем.

Рабочие вытащили беднягу из воды, с трудом привели в чувство…

Начались новые нападки на изобретателя. Придворные говорили, что Папен, как француз, не сочувствует планам ландграфа, не хочет дать свое судно для войны с Людовиком и поэтому умышленно погубил его.

Больше всех шумел толстый казначей, едва не поплатившийся жизнью за желание собственноручно завинтить крышку над головой Дени.

Пока Папен лежал больной, придворные написали Лейбницу и просили его высказать авторитетное суждение по поводу идеи «зарвавшегося французишки». Но, к их великому смущению, философ дал совершенно неожиданный ответ. Он писал:

«Этот случай не может поколебать моей веры в Папена. Я слишком хорошо знаю его ученость и изобретательские способности. В данном случае все было отлично задумано, и он отлично представлял, чего хочет. Только опыты могли помочь преодолеть трудности практического осуществления его идеи.

Что же касается денег, отпущенных вашим просвещенным государем на это замечательное дело, то, право, не стоит о них говорить. За один вечер наши властители выкидывают на игорный стол много больше. Разве не нужно приветствовать, что хоть раз деньги были с пользой истрачены на дело большой общественной важности?»

Придворные рассчитывали козырнуть перед Карлом ответом Лейбница, чтобы раз навсегда покончить с неугомонным французом. Но, потерпев поражение, они даже не решились показать письмо философа принцу. А сам Карл нисколько не сердился на изобретателя.

Когда Папен поправился и явился к нему с новым проектом подводного судна, Карл сказал:

— Брось все это! Оказывается, что такое судно мне вовсе и не нужно. Ведь мы его даже не можем доставить к французскому флоту. У германских полководцев нет для этого кораблей. — И небрежно добавил: — Я об этом и не подумал.

На этом дело и кончилось бы, но на беду Карл уехал на театр военных действий. Вечная история: монархи обожают войну! Папен остался без защиты, во власти чиновников и придворных. А они, конечно, воспользовались отъездом ландграфа.

На Папена посыпались поручения, якобы оставленные Карлом, — поручения, единственной целью которых было отвлечь Папена от его проектов.

Папен послушно выполнял все задания, даже те, которые казались самим чиновникам невыполнимыми. Он должен был изобрести новые механизмы для улучшения горного дела, солеварения, винокурения, консервирования пищи. Сами того не подозревая, чиновники помогали развитию хозяйства своего маленького государства. Да и им-то все это было выгодно. С помощью изобретений Папена они улучшали хозяйство крупных влиятельных вельмож, а богачи платили чиновникам за это, не интересуясь тем, откуда к ним приходит помощь.

Конечно, от этих подачек ничего не перепадало Папену. Напротив, пользуясь отсутствием Карла, чиновники задерживали ему выплату жалованья, всячески притесняли его, без конца поручали то одно, то другое дело, не давая ни отдыха, ни покоя.

В письмах Лейбницу Папен жаловался, что голова его разрывается от новых идей, но для их осуществления у него нет ни часа времени, ни талера денег.

Такое положение не могло продолжаться. Папен видел: если он немедленно не отделается от своих врагов, все его идеи и проекты обречены на гибель.

Как только Карл вернулся с войны, Папен подал ему просьбу отпустить его в Англию для продолжения научной работы. Ландграфу успели надоесть сплетни об этом неугомонном старике французе, да и не было желания заниматься разбором жалоб. Поэтому он принял отставку и, наградив Папена деньгами, позволил ему уехать.

Награда была для Папена неожиданностью. Обрадовавшись, он решил употребить эти деньги с пользой для науки — совершить путешествие в Лондон невиданным до сих пор способом: на судне, которое приводится в движение паровым двигателем.

По замыслу Папена, машина должна была работать без перерывов, так как пар для нее будет вырабатываться в отдельном котле.

НЕОБЫКНОВЕННОЕ СУДНО

Работы по постройке судна подходили уже к концу, когда выяснилось, что оно не имело права выйти из устья Фульды в Везер. По привилегии, предоставленной ганноверским курфюрстом везерским судовладельцам, ни одно судно из Фульды не могло дойти до портового города Бремена. Все товары должны были перегружаться в Мюндене на суда, принадлежащие везерцам.

Папен обратился к мюнденским судовщикам с письменной просьбой пропустить его будущее судно к морю, но они ответили отказом. Тогда он послал письмо Лейбницу с просьбой похлопотать у самого ганноверского курфюрста. Но и ходатайство философа не помогло: курфюрст не захотел нарушить интересы судовладельцев Ганновера.

И все-таки Папен решил двинуться в путь: будь что будет!

Ранним утром 24 сентября 1707 года жители гессенской столицы Касселя увидели странное зрелище. У пристани покачивалось необыкновенное суденышко. Оно не имело ни парусов, ни весел. На палубе возвышалось странное сооружение с высокой трубой.

На судне хлопотал Дени Папен. Седая щетина его головы серебрилась под лучами раннего солнца. Парик валялся в стороне. Старик возился с машиной, засучив рукава перепачканного сажей и салом старенького кафтана. Пот струился с высокого лба; худые, жилистые руки дрожали. Но морщинистое лицо с большим носом и сухим энергичным ртом сияло счастьем.

Старику помогал его пятнадцатилетний сын Франсуа. Мальчик был горд порученным ему делом — подкладывать дрова в топку и работать кочергой. Он с важностью ощупывал котел, определяя его температуру.

Сопровождаемая насмешливыми репликами зрителей, к берегу приблизилась жена Папена, а с нею — дети, которые без труда несли на судно небогатый скарб старого академика.

Никто из провожавших не пожелал Папену счастливого пути: ни ученые-соперники, которые столько раз завидовали ему; ни чиновники, которым он доставлял столько хлопот постоянными требованиями денег на опыты; ни торговцы, которым было мало проку от этого полунищего семейства. Одни были рады отъезду Папена, другие оставались безразличными, но никто не горевал.

В момент, когда Папен уже готов был отвязать причал, сквозь толпу протолкался пожилой человек в перепачканном платье, подпоясанном прожженным кожаным фартуком. Это был мастер Вольфганг Ланген, который помогал Папену изготовлять его машины и аппараты. Он один понимал, кто покидает его родной Кассель.

Подойдя к сходне, Ланген почтительно снял шляпу и скромно протянул Папену сложенную бумагу:

— Я слышал о затруднениях с пропуском судна. Если у вас что-либо не поладится, передайте это письмо корабельному мастеру Теодору Даймлеру в Лохе, близ Мюндена. Он вам поможет советом. Да хранит вас бог, сударь.

Дым валил из трубы. Котел дрожал от кипящей воды. Папен взялся за кран. Балансир сделал движение, но вдруг маленький кочегар что-то вспомнил и бросился к отцу:

— Мы забыли нашу собаку!

Действительно, большая мохнатая собака бегала по берегу. Зрители пинками отгоняли ее. Папен махнул рукой — ничего, мол, теперь не поделаешь, — но мальчик заставил его остановить машину и втащил собаку на палубу.

Балансир закачался, колеса ударили лопатками по воде, и странный корабль отошел от пристани.

Впервые в истории человечества по воде шло судно, приводимое в движение паром. Но никто из тех, кто стоял на берегу, не понял, что уже одним этим зрелищем они могут гордиться. Нет, люди смеялись над невиданным кораблем, и только Вольфганг Ланген, мастер в кожаном фартуке, долго бежал вдоль берега и махал шляпой.

Машина скрежетала и стучала. Все ее движения сопровождались шипением пара, который клубами вырывался из всех сочленений, плохо пригнанные части скрежетали…

Но Папен был доволен. Наблюдая за своей машиной, он уже думал над тем, как улучшить ее по приезде в Лондон.

Судно шло со скоростью улитки. Двигатель работал с большими перебоями: то соскакивала цепь с балансира, то отходила крышка цилиндра, то зазевавшийся Франсуа забывал открыть кран для впуска новой порции пара из котла в цилиндр. Не раз и сам Папен останавливал машину, чтобы прикрепить ее расшатавшийся фундамент к остову судна.

К удовольствию госпожи Папен, бо́льшую часть пути из-за повреждений машины судно проплыло по течению. Без больших приключений они прошли всю Фульду и в сумеречной синеве вечера увидели водный простор широкого устья Фульды, впадающей в Везер.

С остановленной машиной судно бесшумно спускалось по затихшей в предвечернем сумраке реке. Не доходя селения Лох, Папен увидел заброшенную дощатую пристань. Он решил остановиться здесь, чтобы раньше времени не привлекать внимания жителей. Дрожащей рукой передал он соскочившему на мостик сыну причал. Он так волновался, что должен был на минуту присесть. Жена посмотрела на него с жалостью. Она понимала, что переживает этот человек, пришедший, быть может, к самому решительному дню своей жизни.

Папен ушел в Лох отыскивать Теодора Даймлера. Он взял с собой сына, чтобы тот мог расспрашивать о дороге, не привлекая к себе внимания французским акцентом: рожденный в Касселе, мальчик говорил, как настоящий гессенец.

Скоро они отыскали дом корабельного мастера и постучали в дверь.

Теодор Даймлер встретил ночных гостей не очень приветливо, но, когда прочел письмо мастера Лангена, сразу изменил отношение.

— Эх, сударь, — сказал он, — неважно ваше дело. Сами знаете, какие они сквалыги, эти купцы. Наш брат мастеровой человек еще может понять ваше положение, и, если бы дело зависело от нашего цеха, мы завтра же пропустили бы вас вниз. Но гильдия на то и гильдия, чтобы зубами держаться за свои привилегии. Придется вам потрясти кошельком, чтобы получить разрешение.

— Я рад бы отдать все, что имею, но содержимого моего кошелька едва ли хватит на то, чтобы оплатить пропуск, — грустно сказал Папен.

Даймлер долго молча ходил по комнате.

— Вот что, сударь, — сказал он наконец. — Завтра с утра я отправлюсь к своему судовладельцу и попробую его уговорить. Вы же идите к президенту округа и добивайтесь своего от чиновников. Узнав что-нибудь, я приду вам рассказать. Где вы остановились?

И, услышав, что вместе со всей семьей Папен будет ночевать на берегу, Даймлер ужаснулся.

— Марта, Марта! — закричал он. — Ты слышишь? Господин Папен ночует под открытым небом! Разве это дело, Марта? Не думаешь ли ты пойти и пригласить их провести ночь в нашем доме?

СТРАШНОЕ ДЕЛО

На следующий вечер, как и накануне, Папен вместе с сыном устроился для ночлега на судне. Его жена с младшими детьми опять отправилась к Даймлерам.

Папену не спалось. Завернувшись в плащ, он лежал рядом с сыном. Франсуа свернулся комочком и прижался к отцу. Ночь была прохладная. Ветер налетал короткими резкими шквалами. Волны с плеском ударялись в борт судна.

Мальчик знобко вздрагивал. Папен сбросил плащ и заботливо укутал им сына, а сам сел на палубе, беззаботно подставив тело пронизывающему ветру. Но он не чувствовал холода — мысли его были далеко. Он глядел на небо. Там, гонимые невидимой силой, неслись облака. Они то окутывали бледный лик месяца, то вновь обнажали его. Облаков становилось все больше, они мчались все стремительнее и, казалось, стирали с неба звезды.

Папену вспомнилась далекая ночь, когда он из окна родных Папеньонов видел такое же небо с несущимися облаками. Тогда он был молод и верил в себя, в жизнь, в науку.

Теперь Папен стар и уже ни во что не верит.

Ни во что?.. Да, если не считать науки…

Вдруг Папен вздрогнул. Собака, спавшая подле мальчика, вскочила и с лаем бросилась к пристани. Из темноты появился задыхающийся от быстрой ходьбы Даймлер. Папен радостно побежал ему навстречу. Увидев в руках корабельного мастера клочок бумаги, Папен схватил его и стал поспешно высекать огонь.

— Пропуск, это пропуск?.. — взволнованно бормотал он.

— Нет, нет, — смущенно возразил мастер. — Я только списал для вас официальное решение гильдии.

— О, как вы добры, господин Даймлер! Как мне вас благодарить?

При трепещущем свете фонаря Папен стал разбирать каракули Даймлера:

«… в случае, если местные власти, вопреки привилегиям гильдии судовладельцев, дадут приказ о пропуске судна, таковое будет вытащено на берег…»

Папен бессильно уронил руки. Как же быть? Бросить хлопоты и сдаться, оставив здесь свое судно?

Даймлер не мог ничего посоветовать: ему нечем было успокоить старика. Он ушел.

Папен в эту ночь не смыкал глаз.

Придя к какому-то решению, он разбудил сына:

— Беги сейчас же к Даймлерам и приведи сюда мать с детьми.

— Что вы хотите делать, отец? — испуганно спросил мальчик.

— Я решил двигаться. Мы постараемся незаметно пройти мимо таможни.

— Но ведь месяц так ярко светит!

— Если бог захочет, то и месяц перестанет светить, — упрямо ответил старик. — Иди, иди, не теряй времени… — И он принялся растапливать котел.

Франсуа ушел, но не прошло и получаса, как прибежал обратно. По его словам, вдоль берега шла толпа. Она направлялась к судну. Франсуа сам слышал, как люди говорили между собой, что нечего терять время — нужно покончить с этим судном.

Папен не колебался. Он решил отчалить и спуститься по течению. Там, на берегу, в зарослях ивняка, быть может, удастся спрятаться…

Судно бесшумно скользнуло в темноту. На берегу показались люди. Они перестали скрываться и зажгли факелы. Увидев, что судно исчезло, они начали браниться, рассы́пались по берегу. Но Папен так удачно спрятал свое судно за кустами, что они не замечали его.

Тогда Папен решил еще раз послать сына к Даймлеру.

Франсуа опять убежал.

Сдерживая нервную дрожь, старик незаметно следил за поисками. Вот кто-то подошел к самым кустам, попробовал пробраться в заросли, но, запутавшись, выругался и стал удаляться.

Последняя опасность миновала. Старик хотел уже поблагодарить бога за спасение, но в этот самый миг смирно лежавшая собака вдруг сорвалась с места и со свирепым лаем бросилась на берег.

Сбежались люди.

Уже светало, когда госпожа Папен и Даймлер прибежали на берег.

Избитый и обессилевший Папен сидел на земле. Чужим, погасшим голосом он рассказал, что сначала судовладельцы хотели только вытащить судно на берег, но его сопротивление так рассердило их, что, посовещавшись, они объявили:

— Ты пытался пройти в Везер без разрешения гильдии. Это противно закону. Поэтому судно конфискуется и объявляется собственностью гильдии. Оно будет продано с публичного торга по частям.

Вперед выскочил маленький толстяк.

— Я покупаю трубу и колеса! — крикнул он. — Ты, Ганс, бери котел. Ты, Отто, покупай корпус. Нечего и разговаривать — торг состоялся!

Толпа только этого и ждала. Вооруженные топорами корабельщики бросились на судно. Папен не мог смотреть на этот разбой. Со стоном он закрыл лицо руками, а когда отнял ладони — судно представляло собою груду развалин. Даже тот, кто купил корпус, не взял его, а тут же изрубил в щепы.

Купцы работали с остервенением. Дело было, конечно, не в нескольких гульденах, потерянных гильдией от беспошлинного прохода этого невиданного судна, — нет! Судовщикам надо было уничтожить судно, которое могло заменить их парусные ковчеги. Такое изобретение угрожало их благополучию.

Страшное дело было сделано. Первое паровое судно перестало существовать. Папен понял все это, лишь очутившись в доме Даймлера.

В тот же день семья выехала в Бремен, чтобы сесть на корабль, отплывающий в Англию.

С тоскою покидал обессиленный старик свою четвертую родину, оказавшуюся такой же суровой, как три первые.

#img_16.jpeg

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

#img_17.jpeg

ПОСЛЕДНИЙ ОТКАЗ

Больше четырех лет назад, потеряв свое судно, Папен вернулся в Лондон. Английская столица встретила его неприветливо. Бойля уже не было в живых. Остальные члены Королевского общества не простили Папену бегства. Они навсегда исключили его из состава общества. Никто не хотел его знать.

Начались новые лишения, еще более жестокие, чем те, какие пришлось уже пережить его несчастной семье в этом же городе.

Старик Папен, одержимый своей идеей, не хотел слышать ни о какой службе. У него была одна мысль: машина, машина, машина! В семье был один работник — сын Франсуа. Он зарабатывал гроши. Семья голодала. Жена Дени умерла, не выдержав такой жизни. Вскоре за ней последовали и оставшиеся без присмотра, истощенные голодом брат и сестра Франсуа.

Смерть близких сильно подействовала на Дени. Он окончательно перестал заботиться о себе и, если бы не Франсуа, наверное, забывал бы есть и пить.

Высокая тощая фигура ученого в оборванном платье появлялась то в одном, то в другом учреждении на потеху чиновникам. Всюду подавал он прошения в надежде хоть что-нибудь получить на постройку машины. И вот перед ним еще один отказ — пятый за этот год.

Папен с трудом дочитал:

— «В ходатайстве об отпуске средств из казны ее величества королевы на фантастические проекты Дени Папена отказать. Проекты несогласованы с волей господа бога, противны человеческому разуму и природе…»

Папен отложил бумагу. Снова перечел ее, строка за строкой. Значит, никто не хочет иметь с ним дело?..

Да, никто больше не верил в силу его ума. Англия не желала признавать ни таланта Папена, ни его знаний.

Папен чувствовал свою старость. Он знал, что осталось очень немного времени на осуществление его мечтаний. Некогда больше писать прошения и дожидаться отказов.

Он уронил голову на руки. Космы седых волос упали на стол. Широко открытые глаза были устремлены в одну точку. Синева резкими пятнами легла вокруг глаз и рта. Нос заострился и стал еще больше.

Папен не мог понять причин этого последнего отказа. Ведь он ясно писал адмиралтейству, что судно, снабженное его паровой машиной, сможет двигаться в штиль и в бурю, наперерез течениям. Разве английский флот не нуждается в таких кораблях? Так в чем же дело? Быть может, лорды адмиралтейства не поняли его?.

Старик достал из-под стола пачку чертежей. Он знал в них каждый штрих. Все казалось ему выверенным. Чем больше он вдумывался в детали двигателя, тем больше верил в него. Машина должна работать, не может не работать!

Весь день просидел Папен молча, глядя на свои чертежи. Он смотрел бы на них и ночью, но не было света. Старик давно уже забыл, что такое свеча.

Не дождавшись возвращения Франсуа с работы, он лег на свою «постель» — узкую скамью, единственный, кроме стола, деревянный предмет, не сожженный за последнюю зиму в камине.

Долго лежал он с открытыми глазами, пока наконец слабость не взяла свое.

«ПЕНЬКОВАЯ ГОСТИНИЦА

С наступлением лета Франсуа часто оставался ночевать в доках. Верфь Ост-Индской компании была расположена на Собачьем острове, за Тоуэром. Там Франсуа работал помощником компасного мастера. Было очень трудно ходить оттуда к отцу в Челси. Рабочий день тянулся от зари до зари; к вечеру ноги дрожали от усталости и судорогой сводило ноющую спину. Так соблазнительно было сразу тут же уснуть!

Около пристани громоздились целые горы канатной пеньки и пакли, которыми конопатили суда. На этих-то кучах Франсуа и устраивал себе отличную постель: русская пенька нежна и мягка, как лен.

Этот нехитрый ночлег рабочие верфи называли «пеньковой гостиницей». Здесь и впрямь было немало постояльцев, не имеющих другого пристанища.

Впрочем, даже и эта ночевка под открытым небом не доставалась бесплатно. Пристанские сторожа собирали с постояльцев «гостиницы» по пенни за ночь.

Франсуа Папен неподвижно лежал на своем тюке, в изнеможении вытянув усталое тело. Фигура его, небольшая и хрупкая, скорее походила на фигурку ребенка, чем семнадцатилетнего юноши.

«Пеньковая гостиница» уже затихла, но Франсуа не спалось. Он думал об отце. Было жаль старика. С тех пор как погибло судно на Везере, Дени не находил себе места. Даже рассудок его как будто немного помутился. Юноша хотел бы хоть чем-нибудь помочь старику. Но что он может сделать? Откуда взять деньги на постройку новой машины? А ведь только об этом и мечтает старик!

Послышался шум шагов. По пристани шли двое. При неверном свете луны юноша сначала принял их за сторожей, но скоро увидел, что ошибся. Эти двое уселись на толстых тумбах для причаливания. В темноте нельзя было рассмотреть их лиц, но в одном из них Франсуа по голосу узнал знаменитого капитана Джона Виллоуби Младшего. Второй собеседник был ему незнаком.

— … Нет, сэр, — говорил именно этот, незнакомый, — это значительно проще, чем вы себе представляете. Достаточно иметь в эскадре корабль с открытой палубой. Воздушная лодка, помешенная на такой палубе, всегда сможет взлететь над вражеским судном и поразить его сверху. А вашим славным морякам останется только взять на абордаж уже побежденного врага.

— Ты говоришь глупости, — пробурчал Виллоуби.

— Все это верно, как то, что мы с вами сидим над Темзой, милорд.

— А не пахнет ли тут сделкой с нечистым, да простит меня бог!

— Святой Иисус! За кого вы меня принимаете? Слава богу, перед вами не первый встречный. Скажу вам больше, если бы в мое распоряжение предоставили надежную машину, способную заменить десяток гребцов, моя воздушная лодка могла бы поднять настоящую бомбарду.

— Да, весьма соблазнительно… — протянул капитан Виллоуби. — Но все же мало вероятно, хотя ты и клянешься господом богом… А сколько времени нужно для постройки такой лодки?

— К следующему вашему походу все было бы готово, сэр.

— А что скажут лорды директора? Ведь тогда мой «Лев» отобьет призы у всех их каперов! Я буду хозяином моря.

— Это останется нашей с вами тайной, сэр.

Некоторое время Виллоуби сидел в задумчивости, потом сказал:

— Я подумаю. Приходи завтра сюда же.

Собеседники разошлись.

Франсуа дрожал от нетерпения. Он с трудом заставил себя подождать, пока затихнут шаги Виллоуби и тут же бросился вдогонку удаляющемуся незнакомцу:

— Сударь, эй, сударь!

Незнакомец испуганно оглянулся. Он принял юношу за грабителя и что было сил пустился наутек. Франсуа с трудом настигал его:

— Да погодите же, я хочу сказать вам что-то очень важное о вашей воздушной лодке!

Незнакомец остановился, задыхаясь. Прижавшись спиной к груде бревен, он выхватил пистолет:

— Не подходи!

— Я слышал ваш разговор с капитаном Виллоуби.

— Ты сыщик? Вот, возьми за молчание.

— Вы ошиблись. Я говорю о машине для вашего воздушного судна. Речь идет о проекте ученого, уже строившего настоящие двигатели. Это Папен, Дени Папен, академик! — с гордостью произнес юноша.

— Перестань меня дурачить! Я никогда не слышал о таком ученом. Впрочем, стой, уж не тот ли это чудак, что пытался когда-то выкачивать воду из Темзы? Как же, вспоминаю. Безумный француз! А откуда ты знаешь этого, с позволения сказать, академика?

— Это мой отец! Он великий ученый! — Франсуа гордо вскинул голову.

— Сыновья великих людей не бегают в лохмотьях по докам.

— Это вас не касается… Если вы хотите иметь машину для воздушной лодки, вы не получите ее ни от кого, кроме моего отца.

— Говори, в чем дело. Да быстрее… — пробурчал незнакомец.

— Я проведу вас к отцу. Он вам все расскажет.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ГУКА

Папен в волнении ходил по двору. Он не мог принять гостя в своей каморке: там было слишком тесно, грязно и даже не на что было посадить посетителя. А здесь, на дворике, гостю предложили большой гладкий камень, отлично заменяющий стул.

Ночной собеседник Франсуа с высокомерным видом слушал старика, а сам маленькими хитрыми глазками следил за каждым его движением.

Папен быстро понял идею воздушного судна. Он не нашел в ней ничего противоречащего здравому смыслу и основам науки. На первый взгляд предложение казалось вполне правильным и осуществимым.

— Итак, мистер Гук, вы говорите, что некоторое число горизонтально расположенных флюгеров возвышается по бокам над палубой судна, — вслух рассуждал Дени, — они приводятся в движение центральным валом, вращаемым двенадцатью гребцами, и поддерживают судно в воздухе. — Он умолк, в раздумье потер лоб. — У меня нет возражений. Это согласно с законами физики. Я готов вас поздравить. Быть может, вы близки к победе над новой стихией — воздухом. Ведь только глупцы могут считать, что сам господь бог оградил ее от посягательств нашего разума.

— И вы полагаете, — недоверчиво спросил Гук, — что ваша машина сумеет заменить двенадцать сильных гребцов?

— Восемнадцать, сударь, а не двенадцать, — убежденно ответил Папен. — Мои расчеты основаны на математике и на опытах. Я за них ручаюсь.

— И она сможет работать без отдыха так же долго, как самые выносливые матросы?

— Нет причин ей не работать сколь угодно долго. Лишь бы хватило топлива для подогрева воды.

— Что ж, я, пожалуй, соглашусь испробовать вашу машину, хотя, сказать правду, не очень верю всем этим расчетам.

— О сударь, — горячо воскликнул Папен, — машина сторицей вернет вам все, что вы затратите на ее постройку!

Гук засмеялся:

— Вы ошибаетесь. Мы не вложим ни одного фартинга в такое ненадежное дело. Достаточно того, что мы соглашаемся поставить ваш аппарат на нашу лодку. Ведь мы идем на риск, от которого уклонилось даже адмиралтейство!

Опешивший Папен остановился посреди двора:

— Так, значит, вы не дадите мне средств на постройку? Но в чем же тогда заключается ваша помощь?

— Мы оплатим чистоганом вашу первую машину, если она будет хороша.

— Но ведь и первую машину нужно построить! А у меня нет на это средств.

— Сколько нужно на постройку? — вяло спросил Гук.

Папен задумался.

— Гиней пятьдесят.

Папен сказал это так небрежно, что Гук расхохотался. Он окинул ученого презрительным взглядом. Папен в смущении запахнул потрепанный камзол — под ним не было белья.

— Вы сами достанете эти деньги, — сказал Гук.

— Всю жизнь я полагал, что умею сосчитать то, что есть в моем кармане.

— А вот на старости лет просчитались!

— Так откройте же мою ошибку, сэр.

— Пятьдесят гиней, сказали вы? Цена высокая, но не вздорная… за хорошего рекрута, — прибавил он после секундной паузы. — Я готов переговорить с вербовщиком королевского флота. Быть может, он и даст эту цену за вашего сына. Парень жидковат, но, видать, с головой!

Чтобы не упасть, Папен прислонился к стене. Лицо его сделалось серым. Собравшись с силами, он дрожащей рукой указал гостю на выход.

ОТЕЦ И СЫН ДОБЫВАЮТ ДЕНЬГИ

Франсуа похудел и осунулся. Скоро месяц, как он почти не спит. После четырнадцатичасового рабочего дня на верфи он запирается в мастерской и трудится над изготовлением четырех новых компасов. Мастер обещал за них баснословную плату — двадцать гиней! Работу необходимо сделать в срок, потому что теперь, как никогда, нужны деньги. Вместе со сбережениями, лежащими дома под полом, это составит как раз пятьдесят гиней. Отец бредит этой суммой, и нужно дать ему ее как можно скорей.

Это будет первым и, кто знает, не последним ли подарком Франсуа отцу.

Скоро утро. Молочный туман повис над землей. Сквозь его непроглядную муть не видно ни реки, ни стоящих на ней судов. Ближайшие из них можно только угадать по плеску воды о борта. Не видно ни пристаней, ни соседних построек.

С башни доносятся удары часов. Франсуа разгибает спину и любуется только что законченной картушкой. Но глаза так устали, что он не видит тонких завитков гравировки, украшающей деления круга. Франсуа бережно складывает работу. Еще несколько ночей, и он побежит в Челси, звеня туго набитым кошельком.

Юноша сладко потянулся и, разостлав на полу кафтан, лег. Каменный сон сковал его сразу. Через два часа начинается новый рабочий день на верфи.

Весь этот месяц, пока Франсуа усердно трудился, каждый день скрипела калитка дома, где жил Папен. Черная, мрачная фигура Гука медленно пересекала дворик. В который раз уж приходит он за ответом. Стоя посреди двора, он скрипучим голосом вызывал Папена. Но тот не отзывался. Только по тени, притаившейся за мутным стеклом небольшого окна, Гук знал, что старик дома и слышит его.

— Советую подумать, сэр, — говорил Гук и хитро улыбался. Потом поворачивался и тем же размеренным шагом удалялся.

Так повторялось изо дня в день, пока наконец Папен не ответил ему едва слышно:

— Войдите…

Беседа была недолгой. Говорил один Гук:

— Вам нужно только получить подпись сына на этом листе. Остальное сделаю я. Ничего страшного ему не предстоит. Всего лишь десять лет службы на кораблях ее величества. А потом — слава, деньги…

— Завтра я дам ответ, — прошептал Папен.

— Сегодня или никогда. Вот лист.

Дрожащей рукой Папен взял бумагу. Это был вербовочный бланк.

— Завтра я буду у вас. Вы получите деньги, когда добудете подпись, — сказал Гук.

— Нет, нет, что вы, это невозможно! — испуганно пробормотал Папен.

Но Гука уже не было.

Папен до вечера не решался взглянуть на бумагу. Только пользуясь последними лучами солнца, он просмотрел ее. Да, это был контракт на десятилетнюю службу на флоте королевы.

«Значит, за возможность дать человечеству паровую машину он должен заплатить свободой, а может, и жизнью своего сына? Разве эти десять лет морской службы не равносильны для Франсуа смерти?»

— Ни за что! — воскликнул Папен и с отвращением отбросил лист.

Но с наступлением темноты, сам не зная как, старик оказался на улице. Шагая по направлению к верфям, он то и дело ощупывал карман, точно лежащий там лист жег его.

Была уже ночь, когда Папен добрался до компасной мастерской. Франсуа был погружен в работу: он заканчивал последний компас. Ему хотелось рассказать старику о своей затее, но он сдержался: пусть это будет для отца радостным сюрпризом!

И на вопрос Папена, что он делает, Франсуа с напускным равнодушием ответил:

— Так, пустяки — один срочный заказ.

— Ты не похож на себя, — с грустью сказал старик.

— Многовато работы.

— День и ночь за работой. Ты надорвешь здоровье.

Папен нежно взял голову сына и долго смотрел ему в лицо.

— Я освобожу тебя от этой каторги, — сказал он, едва сдерживая рыдание.

Видя волнение отца, Франсуа бодро ответил:

— Ничего, скоро конец, тогда высплюсь вволю!

Старик сидел задумавшись, потом дрожащим голосом сказал:

— Я ведь по делу.

Запинаясь и глядя в пол, он объяснил, что ему нужна подпись сына под поручительством. Он сказал, что нашлись добрые люди, согласившиеся ссудить немного денег на постройку машины.

— Сколько? — хитро спросил юноша.

— Пятьдесят гиней.

Франсуа на минуту задумался: не сказать ли? Нет! Как счастлив будет старик, когда сын принесет ему свой заработок!

Не глядя на бумагу, Франсуа с легким сердцем поставил подпись: ведь это обязательство всего на несколько дней! Скоро долг будет погашен.

На следующий день Франсуа сдал мастеру четыре новеньких компаса. Мастер внимательно осмотрел их и остался доволен точностью работы и изяществом отделки.

— Приходи за деньгами, — сказал он.

КОНЕЦ ГЕРОЯ

Натыкаясь в потемках на кучи отбросов, Гук поднялся по скрипучей лестнице. Не стуча, толкнул дверь чердака. Папен спал на скамье. Стол был завален чертежами; поверх них лежал смятый бланк вербовщика.

Гук постоял в нерешительности. Подошел к спящему. Дыхание старика едва можно было уловить.

— Господин Папен, — негромко позвал Гук.

Папен не шевельнулся. Подумав, Гук отсчитал пятьдесят золотых. Монеты глухо звякали о доски стола. После этого Гук быстро собрал разбросанные по столу чертежи. Лист вербовщика с подписью Франсуа он тщательно сложил и сунул в карман. Сделав было несколько шагов к двери, он вернулся к столу, ловким движением сгреб рассыпанные монеты и ссыпал их обратно в свой кошелек.

Папен не шевельнулся.

Неподвижно пролежал он весь день, и лишь изредка с губ его срывался слабый стон, будто его мучили кошмары.

Глубокой ночью Папен вдруг порывисто поднялся. Все его тело было покрыто холодным по́том. Сейчас, вот только что он видел, как его мальчика, его Франсуа, закованного в колодки, вели под стражей. Мальчик отбивался, он не хотел признавать своей подписи под обязательством десятилетней службы королеве.

Отгоняя страшный сон, Папен провел рукой по лицу. Губы его дрожали. Он шептал:

— Да, да, мой мальчик. Этой подписи никто не увидит, никто, никогда.

Трясущимися руками он высек огонь, и одного беглого взгляда на стол было довольно, чтобы он понял случившееся. Чертежи исчезли. С ними исчез и бланк вербовщика.

Папена охватил ужас. Он не мог связать свои мысли, но ясно понимал только одно: Гук украл бланк. Франсуа грозит рабство. Надо спасти сына!

О чертежах он даже не подумал.

Первый луч солнца, заглянувший в оконце чердака, вывел его из оцепенения. Он вздрогнул и испуганно оглянулся, точно впервые увидел свою конуру. Торопливо, с озабоченным видом, порылся в рухляди под столом. Отыскал старый, свалявшийся парик, с трудом напялил его на голову. Пыльные букли смешались с седыми космами спутанных седых волос старика, образовав пегую, неопрятную гриву.

Папен накинул плащ и вышел на улицу. Он ступал твердо и уверенно, как давно уже не ходил. Он даже выпятил грудь и гордо поднял голову.

Переулки Челси были еще почти пусты. Верхние этажи нависали уступами, и небо едва проглядывало сквозь щели между домами.

Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странного старика.

На больших улицах было оживление, и здесь уже зеваки не только оглядывались на Папена, а шли за ним следом. Со смехом обсуждали они его жалкий вид и костюм. А какой-то верзила попытался даже дернуть старика за парик.

Но Папен продолжал идти так, будто он один был на улице. Папен держал путь прямо к Букингэмскому дворцу и наконец, выбравшись из путаницы улиц, оказался на Дворцовой площади.

Провожавшие его зеваки с изумлением остановились, ожидая, что же будет дальше.

Старик шел так уверенно, будто высокие ворота дворца должны были распахнуться, едва он приблизится. Однако вместо этого перед его впалой грудью со звоном скрестились алебарды гвардейцев.

— Прочь оружие! Я иду к королеве! Она должна вернуть мне чертежи. Без них я не могу построить моего сына Франсуа.

Среди подбежавших зевак послышался смех. Раздались шутки:

— Старый шут просто напрашивается на тюрьму. У него, видно, нет крыши над головой. Дайте-ка ему по шее, ребята, и делу конец!

Окружившие Папена полицейские увидели, что имеют дело с сумасшедшим. Схватив старика под мышки, они потащили его прочь от дворца. Толпа гоготала. Кто-то поднял свалившийся с головы старика парик и, водрузив на палку, размахивал им. Добровольцы из толпы помогали констеблям, подталкивая Папена пинками.

Вдруг полицейские остановились. Папен перестал сопротивляться и повис у них на руках. Они спустили его на землю. Голова старика откинулась; глаза были неподвижны и широко открыты.

— Сдох, что ли? — спросил сержант. — Теперь он сделает себе сына по чертежам, которые получит у самого господа бога.

Толпа гоготала.

Полицейские потащили труп.

В полицейском участке дежурный констебль, обыскав карманы Папена, извлек большой потертый бумажник. Среди листков, исписанных цифрами и формулами, лежали полуистертые записки, подписанные именами каких-то неизвестных: Гюйгенс, Лейбниц, Бойль… Большинство писем было на незнакомых полицейскому языках.

Констебль позвал писаря и стал диктовать.

— А ну, пиши: «Десятого мая тысяча семьсот двенадцатого года в участок Вестминстер города Лондона чинами полиции ее величества всемилостивейшей королевы Анны доставлено тело неизвестного бродяги, при осмотре коего обнаружено…»

Констеблю помешали. У дверей участка послышались возня и крики. Двое дюжих матросов тащили кого-то, дружно награждая его тумаками.

Боцман вбежал в караулку:

— Эй, констебль, одолжи-ка колодку. Этот гнусный щенок кусается, как хорек. Продался королеве, а теперь отнекивается.

В комнату впихнули Франсуа. Его маленькое тело, едва прикрытое остатками изорванной куртки, рухнуло на пол. Узкая грудь порывисто подымалась. Точно в бреду, юноша поднялся и подполз к констеблю:

— Это ошибка. Спасите меня! Пусть меня отведут к отцу. Вы увидите, что я действительно сын знаменитого ученого.

Констебль со смехом отпихнул юношу ногой:

— Вот попробуешь королевского воротника, тогда перестанешь молоть чепуху!

Толчок полицейского был так силен, что Франсуа упал. Голова его ударилась о каменный пол. Кровь струйками потекла по грязным плитам.

— Ну, вот еще один! — раздраженно сказал констебль. — Проверь-ка его, Джим.

Джим — маленький корявый полицейский — вытащил тесак и ткнул им в бок Франсуа. Юноша вздрогнул. Констебль захохотал:

— Гляди-ка, действует! А ну, щекотни еще разок.

Джим, угодливо хихикая, стал колоть под мышку, пока юноша не открыл глаза.

— Вставай, щенок! — сказал боцман. — Не ночевать же здесь с тобой!

Конвоиры пинками помогли Франсуа подняться. Он глухо застонал, когда его окровавленную голову продели в колодку, и едва слышно повторил:

— Отведите меня к отцу…

Полицейские снова захохотали. Констебль подтолкнул юношу в темный угол, где лежал труп, и сказал, подмигивая товарищам:

— Вот тебе самый подходящий папаша.

Перед Франсуа лежал отец. Огромные стеклянные глаза его уставились в лицо юноши с выражением звериного ужаса. Коченеющие губы открылись, обнажив зубы.

Франсуа упал на колени. Он так хотел прижаться лицом к лицу отца — измученному и холодному, — но тяжелая колодка уперлась в грудь мертвого старика, не подпустив к нему сына даже для прощания.

#img_21.jpeg