#img_22.jpeg

 

1

Юноша с желтым, утомленным лицом, одетый в белый фартук и черную курточку гарсона, стоял, прислонившись к двери ресторана. Над головой гарсона красовалась голубая вывеска с изображением блюда. На блюде разноцветной горой возвышались яства — от бирюзового огурца до пунцового омара; вершину этой горы венчала бульонная чашка с аппетитно вьющимся над нею паром. Надпись давала необходимые пояснения:

В «Холостом парижанине»

дядюшки Юннэ

всяк найдет все

для всякого желудка

Под словами «для всякого желудка», по мысли дядюшки Юннэ, следовало понимать доброкачественность и деликатность кухни, способной служить даже обладателям долголетнего катара.

Оживление на бульварах только еще начиналось, и гарсон щурился на последние косые лучи июльского солнца; руки его были сложены на груди, и через них свисала салфетка.

Никто из прежних знакомых не узнал бы в этом худом лакее Жана Ленуара. От прежнего провинциального здоровяка осталась только тень. А ведь не прошло еще и двух лет с тех пор, как он совершил свое пешеходное путешествие из далекого люксембургского городка Мюсси ля Вилль в Париж.

Этих двух лет оказалось достаточно и для того, чтобы вытравить из головы молодого люксембуржца мечты о Политехнической школе. Двери почтенного заведения были наглухо закрыты для тех, кто стучался в них, не имея денег и протекции. А расчет Жана на средства и расположение парижского дядюшки оказался неосновательным.

Страна переживала эпоху расцвета июльской монархии, царства финансовой аристократии, возглавляемой первым акционером и директором анонимной промышленной компании «Франция» — его величеством королем Людовиком-Филиппом. Бурный рост промышленности, усиленное строительство путей сообщения, и в первую очередь железных дорог, — все это требовало от занятого своей карьерой инженера Морелля, парижского дядюшки Жана, напряжения всех сил. До племянника ли ему было?

Лозунг Гизо «обогащайтесь, трудясь» Морелль понимал так же, как понимали его все финансисты, как понимали банкиры, то есть вся буржуазия: «обогащайтесь» — это относится к одной части Франции, именно к ним; «трудитесь» — это предназначено другим французам, тем, кто не вошел в избирательные списки, городскому пролетариату и крестьянам.

И дядя Ленуара спешил обогащаться. Выслав своему юному провинциальному родственнику два пятифранковика, он велел лакею передать, что благодарит за внимание, но просит больше не справляться о его здоровье…

Месяц прошатался Жан по парижским улицам. Познав лишения безработного чудака, он ухватился за первое, что подвернулось, и вот уже скоро два года, как выполнял обязанности гарсона в ресторане метра Юннэ.

В «Холостом парижанине» были две комнаты, предназначенные для постоянных клиентов. Первую, просторную, отвели многочисленным приверженцам «партии движения». Мелкие буржуа делились здесь своими сомнениями к планами разрушения ростовщической блокады финансовой аристократии и промышленных феодалов. Задняя, маленькая, комната служила пристанищем для сторонников многочисленных утопических теорий. Здесь происходили дебаты, расцветавшие махровым цветом красноречия, столь же блистательного, сколь и бесплодного.

Изредка, неизвестно каким ветром занесенный, сюда влетал взъерошенный член «Общества семейств» или «Времен года». Перехватив чашку бульона, он успевал взбудоражить население обеих половин.

Здесь не очень-то жаловали живых республиканцев, хотящее клиенты считали себя приверженцами идей свободы в той мере, какая вообще допустима для француза.

Никому из посетителей не приходило в голову объявить, по примеру Бланки, войну «всем капиталистам, банкирам, монополистам — всем грабителям, жиреющим за счет народа». Каждый из них втайне рассчитывал рано или поздно сделаться если не настоящим капиталистом, то по крайней мере хоть монополистом своей улицы. Нет, Бланки здесь решительно не был популярен!

У дядюшки Юннэ так повелось с самого начала, что на половине «партии движения» собирались по преимуществу торговцы промышленным сырьем и владельцы мелких мастерских — те, кого несколько преждевременно и не совсем основательно именовали «фабрикантами». Это был слой французского общества, оказавшийся между крупной финансовой и торговой буржуазией, с одной стороны, и непосредственными производителями — рабочими — с другой. Это были владельцы станков, те, кто передавал сырье из рук крупных негоциантов-монополистов в руки пролетариата. Добиваясь понижения избирательного ценза на несколько десятков франков, эти люди готовы были тратить сотни франков на сабли, ружья и куртки национального гвардейца.

Это был класс, воевавший на два фронта.

Расхаживая между столиками, гарсон слушал разговоры посетителей. Заинтересованный их спорами, он стал просматривать газеты и вскоре уже настолько разбирался в окружающем, что готов был сам принимать участие в дебатах.

Посетители «Холостого парижанина» перестали казаться ему безликими. Интересы одних были теперь понятны ему, как будто близки; к другим он относился как к воображаемым врагам. Склонный к идеализации всего, что было связано с техникой, он симпатизировал фабрикантам, боровшимся за эмансипацию своего станка от банкиров. Он хорошо понимал, почему среди посетителей большой комнаты такой восторг вызывает формула, высказанная одним из завсегдатаев задней каморки: «Коммерсант — природный враг фабриканта; коммерсант пускает в ход все средства для того, чтобы его ограбить. Коммерсант — это тот же корсар, живущий за счет фабрикантов-производителей».

Иногда, правда, Жану казалось, что восторгавшиеся подобными формулами фабриканты — это все же не те люди, которым должны принадлежать его симпатии. Ведь он бедняк! Он более нищ, чем любой чернорабочий. Он униженнее самого маленького подмастерья на фабрике. Нет, право, нужно бы побывать там, в предместьях, о которых здесь так много говорят. Вероятно, в этих предместьях он увидит тех, с кем ему действительно по пути.

Однако подобные сомнения вскоре оставляли Жана. Ведь он был глубоко уверен, что его нынешнее положение — только случай, только временный, короткий этап. А удел его совсем иной. И ничего не значит, что ему не удалось пройти через Политехническую школу. Ничего! Он и без нее найдет свою дорогу!

Среди посетителей были у Жана и друзья: владелец эмалировочной мастерской Бланшар, механик Ипполит Маринони и часовщик Курдезье.

Рюмка вина и сигара, предложенные гарсону, служили обычным знаком симпатии к нему почтенных буржуа. И по воскресеньям этих сигар скоплялось у Жана столько, что хоть торгуй.

Из разговоров фабрикантов Жан как нельзя лучше уяснил, что этот общественный класс нуждается в инженерах, нуждается в людях, могущих дать мелкому производству станки и машины. Развитие мелкой промышленности упирается в невозможность для каждого из этих Бланшаров и Маринони иметь свои небольшие двигатели — двигатели, которые можно было бы ставить в любом месте города, в любом доме. Фабрикантам нужны были машины, не нуждающиеся в большом обслуживающем персонале и специальных зданиях для установки.

Молодой Ленуар понимал, что, будь он инженером, он стал бы желанным гостем в кругу этих людей, и всякий раз ощущал горечь, когда вместо машины от него требовали порцию креветок. Строй он для них машины, фабриканты выказывали бы ему свое расположение не рюмкой вина и не сигарой. О, тогда он показал бы им, чего сто́ит Жан Ленуар!

Впрочем, и из этих скупых знаков дружеского расположения клиентов Жан научился извлекать некоторую пользу. Отказавшись от удовольствия выкурить сигару, он стал копить их и, собрав дюжину-другую, отправлялся на набережную Малакэ, где в тротуар словно вросли выцветшие грибы зонтов букинистов.

Жан менял сигары на книжки.

С пренебрежением отбрасывал он любовные романы с эротическими картинками. Его не интересовали ни история, ни путешествия, ни стихи, ни политические памфлеты.

К удивлению букинистов, бледный гарсон неизменно требовал одно и то же — «что-нибудь о машинах».

Проходила неделя. Жан приносил прочитанную книжку обратно. Получив за нее четверть того, что заплатил в прошлый понедельник, он добавлял к «выручке» несколько сигар и терпеливо выбирал себе следующий трактат о машинах.

Но чем больше он читал их, тем острее ощущал разочарование. Он не находил в этих книгах ответа на волновавший его вопрос: почему мелкая промышленность не имеет необходимого ей двигателя? Существуют ли такие двигатели вообще? Кто такие люди, пытающиеся дать промышленности двигательную силу? И какой, наконец, должна быть эта новая машина?

А именно это целиком занимало мысли Жана. Он был убежден, что такая машина должна существовать. И если ее еще нет, то, во всяком случае, должны быть сделаны все попытки ее построить.

Жан наивно полагал, что, если бы он только обнаружил такую попытку, ему, как спасителю своих друзей-фабрикантов, осталось бы лишь показать им уже кем-то открытую Америку в машиностроении. Идею усовершенствования паровой машины он отвергал. Его не устраивало гениальное сооружение Уатта. Хотя современное машиностроение и придало этому громоздкому двигателю гораздо более компактный вид, но он оставался все же недостаточно удобным. Ленуар слышал, что наличие котла с его опасным содержимым — паром — и присутствие топки исключают возможность применения этой машины в маленьких городских хозяйствах. Значит, этот путь не годился. По мысли Ленуара, будущая машина должна освободить мелкую промышленность из плена топки и парового котла.

Гарсон из «Холостого парижанина» день ото дня становился все более плохим слугой. Он путал заказы клиентов, ронял кушанья, бил посуду и начал даже опаздывать к открытию ресторана.

В тот июльский день, когда мы застали Жана греющимся в последних лучах заходящего солнца, нерадивый гарсон переполнил чашу терпения дядюшки Юннэ. Вместо того чтобы, как полагалось, около запертых дверей заведения ожидать прихода хозяина, он явился через полчаса после самого Юннэ. А кончилось тем, что, когда хозяин ушел по делам, поручив Жану прибрать буфет, и неожиданно вернулся, — стойка буфета была не убрана, а слуга читал.

Возмущенный ресторатор вырвал книжку из рук гарсона и швырнул ее в угол. Листки веером разлетелись по ресторану.

Украдкой, чтобы хозяин не видел, Жан собрал разбросанные листочки — отыскал все, кроме обложки. А обложка нашлась лишь вечером — на стуле, под широким седалищем эмалировщика Бланшара. Поднеся листок к газовому рожку, эмалировщик, уверенный в том, что это одна из обычных прокламаций республиканцев, не без удивления прочел вслух:

РАЗМЫШЛЕНИЕ О ДВИЖУЩЕЙ СИЛЕ ОГНЯ

И

О МАШИНАХ, СПОСОБНЫХ РАЗВИВАТЬ ЭТУ СИЛУ,

сочиненное  С а д и  К А Р Н О,

бывшим воспитанником Политехнической школы.

Париж, 1824.

Книготорговец Башельё.

— Эге! — шутливо воскликнул Бланшар. — Да вы, метр Юннэ, хотите превратить «Холостого парижанина» в ресторанную фабрику!..

— Это все мой лоботряс Жан, — сокрушенно покачал головой Юннэ. — Он так зачитывается всякой чепухой, что стал ни к чему не пригоден.

— Уж не собираешься ли ты, Жан, поставить здесь огневую машину, чтобы вращать вертел? — засмеялся Маринони. — Неплохая идея, господа! А ну-ка, Жан, поди сюда. — И маленький, сухонький, черный, как жук, Маринони потянулся, чтобы ухватить гарсона за ухо.

— Господа, поднимем стакан за инженера Ленуара, вторгшегося в самую мелкую промышленность, какую только можно себе представить, — в духовку дядюшки Юннэ! — со смехом воскликнул толстый Бланшар.

— Шутки шутками, — недовольно проворчал хозяин, — но, когда речь идет о подаче кушаний, я предпочел бы среднего гарсона хорошему инженеру. Как хотите, но я решил выгнать Жана. Пусть завтра же отправляется искать себе что-нибудь более подходящее.

Жан с трудом сдерживал слезы. Такого исхода он не ожидал.

Из оцепенения его вывел Бланшар:

— Не тужи. Я не дальше, как вчера, выкинул на улицу краскотера. Парень уверял, будто его тошнит, когда он напрягает мозги, чтобы прочесть мои рецепты. Такой молодец, как ты, не гнушающийся книгой, мне подойдет. Приходи завтра. Нигде не найдешь такой работы, как у меня: тринадцать часов! В семь утра пришел, в восемь вечера свободен, как птица. По рукам, что ли?

За Жана ответил Юннэ:

— Что за вопрос? Я передаю его вам! В конце концов он неплохой парень. Любовь к книжкам вредит его карьере, не то бы он выбился на дорогу. Не откажите, господа, — мой стаканчик по случаю сделки! Эй, Жан, литр бордо господам, живо!

 

2

Прошло уже два дня с тех пор, как дядюшка Юннэ дал Жану полный расчет, а юноша все еще не шел к эмалировщику. Проживая последние гроши, Жан растягивал вынужденные каникулы — первые с тех пор, как он поступил работать гарсоном.

Утром третьего дня — тем последним свободным утром, после которого Жан решил отправиться к Бланшару, — он увидел на прилавке букиниста книгу в потертом кожаном переплете. Корка была истрепана. Золото тиснения потускнело — том видывал виды!

Жан развернул книгу. Страницы были истерзаны и испещрены темными разводами сырости, а многих и вовсе не хватало.

Жан уже собирался было засунуть книгу обратно в ворох бумажного мусора, но тут он заметил на тыльной стороне переплета выцветшую чернильную надпись:

«Он вступил на правильный путь. Не его вина в том, что он смог сделать по этому пути только первый, самый первый шаг. Зато шаг этот был гениален. Французы не поняли его, как и многого иного, чему суждено впоследствии перевернуть все представления о науке строения двигательных машин.

Сади Николай Карно,

Мне обидно за Папена, как, вероятно, кому-нибудь будет обидно за меня.

капитан инженеров.

Ах, Франция! Сколь многое тебе нужно еще постичь!

22 августа 1827 года».

«Ага, так вот что читал автор «Размышлений о движущей силе огня», — подумал Жан.

Он приобрел растрепанный том и торопливо понес его к себе на чердак.

На титульном листе Жан прочел:

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

ВЕЛИКОГО НЕУДАЧНИКА,

или

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ОТКРЫВАТЕЛЯ НОВЫХ МАШИН

И ФАНТАСТА

ГОСПОДИНА ДЕНИ ПАПЕНА,

сочиненное на основании достоверных документов

Э Т Ь Е Н О М  Д Ю Л Ь Б И  д е  л я  Ф О Ш,

бакалавром и лауреатом института

Париж, 1812.

Одну за другой прочитывал Жан главы сочинения почтенного бакалавра, досадуя на вандалов, истерзавших такую книгу и лишивших ее доброй половины листов.

Он не заметил, как прошел день. Сумерки застали его на середине сочинения. Но вместо того, чтобы лечь спать, Жан при слабом мерцании свечи почти до утра продолжал чтение.

Наконец он захлопнул книгу. От долгого чтения немилосердно резало глаза. Взбудораженные мысли пчелиным роем гудели в усталом мозгу.

Прочитанное было для Жана открытием особенно важным. Теперь он не только знал, что попытка, о которой он давно подозревал, действительно была сделана, и притом гораздо раньше, чем можно было предполагать. Он знал теперь даже и средства, какими эту попытку думали осуществить.

Вероятно, недаром Карно не постеснялся испортить такой чудесный переплет надписью: «Он вступил на правильный путь…» Не сто́ит ли, в самом деле, подумать о пути, избранном достопочтенным Папеном? Взрывная машина — вот путь к решению задачи!

С этими мыслями Жан уснул. Но сон его был недолог и тяжел. Ему приснился метр Бланшар, выбирающий себе подмастерье из вереницы молодых людей, выстроившихся у дверей его заведения.

 

3

Год работы в мастерских Бланшара прошел бы совершенно незаметно, если бы не небольшое происшествие, прервавшее карьеру Жана как подмастерья эмалировщика.

Изо дня в день являлся он к семи утра в заведение метра Бланшара; из вечера в вечер возвращался он на свой чердак, чтобы, дрожа от стужи зимой, обливаясь по́том под раскаленной крышей летом, успеть отоспаться к следующему рабочему дню.

Жан совершенно забросил чтение. Только по воскресеньям перебирал он оставшиеся от прежнего времени книги — он не имел теперь возможности пополнять свою библиотеку: денег едва хватало на то, чтобы не умереть с голоду.

И Жан начал серьезнее задумываться о том, в какой мере правильным было существующее положение вещей.

Метр Бланшар имеет возможность два раза в день посещать «Холостой парижанин» и с прежним благодушием выпивать стакан вина за здоровье соседей-буржуа, в то время как его, Жана, жалованье все уменьшалось и уменьшалось, а рабочий день удлинился уже до четырнадцати часов.

Жана смущали разговоры других подмастерьев, приходивших на работу из предместий и проникнутых непримиримым духом баррикад. Иногда Жан даже готов был согласиться с ними и решал при первой же возможности требовать своего. Но все же его отпугивала радикальность суждений этих пролетариев с пеленок. Они не думали, что нужно укоротить день. Они не хотели повышения поденной платы на несколько сантимов. Их не соблазнял даже десяток су. С непонятным Жану упорством они твердили одно и то же:

— Все, что имеет метр Бланшар, принадлежит нам, так как сделано нами. К черту всех и всяких хозяев! Мы не хотим никаких буржуа: ни крупных, ни мелких. Мы сами можем быть хозяевами своих заведений.

От таких идей Жан был далек. Пусть только Бланшар более справедливо оценит труд и способности его, Ленуара, и платит то, что Жан заслужил, — большего ему не нужно!

Однако взгляды Ленуара не мешали ему иметь друзей и среди работников. Это помогло ему найти сочувствие у подмастерьев, когда у него возникли большие разногласия с хозяином.

А произошло это так. Сидя почти год над составлением эмалей, Жан не только отлично освоился с работой, но и стал вводить в нее кое-какие усовершенствования. Кончилось тем, что в один прекрасный день он преподнес Бланшару совершенно новый сорт белой эмали. Эмаль эта была проста по изготовлению, отлично держалась на изделиях и не желтела от времени.

Хозяин был в восторге. Очень скоро слава эмали распространилась по всему округу. Жан даже выговорил себе добавочное вознаграждение за каждый килограмм эмали, изготовленный по его рецепту. И тут для него началась новая жизнь. Ленуар «утопал в роскоши». Он купил себе сюртук и шляпу, а по воскресеньям на его ногах красовались новые башмаки. Начала пополняться библиотека. Жан снова каждую ночь читал — в комнате его стало светлее и теплее, и он уже не ложился в постель с пустым желудком.

Но однажды метр Бланшар неожиданно заявил, что Ленуар уволен.

Тогда Жан организовал из бывших подмастерьев Бланшара артель и сам приступил к изготовлению эмали.

Через два дня явилась полиция и закрыла заведение, как изготовляющее эмаль по чужому патенту.

Так добродушный толстяк эмалировщик Бланшар оказался обладателем законнейшего, составленного по всем правилам, патента на усовершенствованную белую эмаль.

Этим окончилась карьера Жана-эмалировщика. Единственное, чем он теперь располагал, было неограниченное количество времени для чтения книжек.

Но очень скоро Жан увидел, что чтение, как бы оно ни было полезно, не может дать ни сантима. А поиски работы не приносили ничего, кроме усталости и голода.

Сталкиваясь ежедневно с десятками и сотнями таких же, как он сам, работников, не занятых ничем, кроме собственных мыслей, Жан задумал было на основах товарищества организовать слесарную мастерскую. Нашлось несколько молодых людей, согласившихся расстаться с последними постельными принадлежностями и с наименее необходимыми деталями туалета. На собранные гроши купили инструменты. Верстаки и оборудование смастерили сами. Мастерская товарищества нашла себе приют в заброшенном сарае полуразрушенного дома на одной из улиц предместья Сент-Антуан.

Через несколько дней уже половина членов товарищества могла кое-что мастерить у верстаков. Появились первые заказчики. Дела обещали наладиться. Ленуар, старший в товариществе, чувствовал себя на седьмом небе. Перспективы были самые радужные.

Увы, и этим надеждам суждено было жить недолго! Через неделю во двор явился комиссар округа с жандармами и потребовал хозяина. Когда ему объяснили, что хозяина у них нет, — вернее, что хозяева здесь все члены товарищества, — у комиссара сделались большие глаза.

— А разрешение? Где разрешение полиции на действия такого товарищества? — воскликнул он.

Разрешения не оказалось.

Комиссар не стал терять времени на объяснения. Мастерскую опечатали. Ленуара и слесаря Даррака, наиболее деятельного и активного члена артели, арестовали и увели.

Все кончилось бы отлично, и нет сомнений, что Ленуару удалось бы убедить следователя в своей полной лойяльности, если бы не Даррак. Слесарь держал себя вызывающе, точно он только того и добивался, чтобы их упрятали в тюрьму. И кончилось тем, что обоих руководителей товарищества посадили на три месяца.

Даррак не сетовал. Хотя тюремную похлебку нельзя было назвать изысканной пищей и температура в камере оставляла желать лучшего, все же здесь был стол и крыша, бесплатный приют на зиму — самое тяжелое для безработного время года.

Но Жан не мог примириться. Став жертвой административной машины, он впервые в жизни понял ее силу. Впервые в жизни он понял и другое: как велика у его сословия способность к сопротивлению даже тогда, когда речь идет о простой, самой законной, самой открытой и честной конкуренции.

Жан сыпал тысячами угроз, он бушевал и без конца писал жалобы, но очень скоро убедился в их бесполезности. Аппарат правосудия, проявивший такую дотошность и активность при допросах, сейчас оставался глух и нем.

Целыми днями, бесконечными тюремными днями, Жан говорил Дарраку о своей ненависти, о своем гневе. Особенно остро ненавидел он сейчас толстого Бланшара, обокравшего его и толкнувшего на путь безработицы и нищеты.

А слесарь лежал неподвижно, не обращая внимания на жалобы товарища. В этом сонном, ко всему безучастном человеке Жан не узнавал прежнего деятельного, непримиримого в схватке с жизнью Даррака.

Сухощавое бледное лицо Даррака оставалось равнодушным, глаза — пламенные, карие глаза южанина — вяло, как будто нехотя, глядели из-под опущенных век. Этот темпераментный говорун, с языком, острым, как бритва, колючим, как жало, молчал целыми днями.

— Ты как застывшая ртуть, — сказал ему однажды Ленуар. — Почему ты молчишь? Разве тебя не касается все то, что я говорю? Разве ты перестал ненавидеть так, как ненавижу теперь я?

Даррак впервые приподнялся:

— Да, мы оба ненавидим. Но ненавидим разное и ненавидим по-разному. Ты ненавидишь людей, укравших у тебя патент, посадивших тебя в тюрьму. А я ненавижу порядок, при котором эти люди могут незаконно присваивать себе твой патент и сажать нас в тюрьму только за то, что мы защищаемся. Скажи, если завтра ты получишь возможность отобрать все патенты Бланшара и заработать на них в десять раз больше, чем он сам сейчас имеет, ты сделаешь это?

— При чем тут…

— Ответь: ты сделаешь это?

— Глупый вопрос! Разве не для того даны человеку ум и способности, чтобы стремиться стать выше других во всем: в благополучии, в богатстве, в силе?

— А я вот не хочу быть выше другого! Я хочу быть равным среди равных. Я хочу, чтобы у меня, у тебя, у Бланшара всего было поровну: и благополучия, и богатства, и прав. Я ненавижу порядок, при котором Бланшар имеет право обедать и пить вина, а я должен голодать; порядок, при котором между этими правами стоит штык гвардейцев. Я хочу другого порядка.

Ленуар рассмеялся:

— Ты фантазер! Такого порядка быть не может. Всегда у одного будет больше, у другого меньше, один будет сильнее, другой слабее. Всегда один будет сидеть на шее другого. Ненавидеть нужно и можно не порядок, а именно людей!

— Тех, кто забрал твою долю?

— Нет, не только их. Ненавидеть нужно две стороны: более сытых — тех, у кого ты хочешь отобрать часть благ для себя; и менее сытых — тех, которые хотят отобрать часть благ у тебя самого.

— Значит, твоя ненависть к сытым — это не ненависть, а только зависть, — с грустью сказал Даррак. — А твоя ненависть к голодным — это не более чем жадность…

И он снова лег на свою койку.

Еще несколько раз возникали подобные споры. Это были схватки двух озлобленных одиночеством и бездельем зверей разной породы, запертых в одну клетку. Иногда схватки возникали в результате того, что Даррак вдруг принимался мечтать вслух. Он рассуждал о том, что рано или поздно рабочий люд, руководимый настоящими вождями, не из продажных мещан и не из краснобаев-адвокатов, а из своих, синеблузников Сент-Антуана, придет в центр Парижа. Они возьмут за глотку всех, кто живет чужим трудом, и заставят их либо сдохнуть, либо работать вместе с собой. Они займут ратушу и будут оттуда править Парижем. А там, глядишь, то же самое проделают и лионские ткачи, и докеры и матросы Марселя…

Мечты Даррака действовали на Ленуара, как красный платок на быка. Он вскакивал и, брызжа слюной, ругал своего сожителя, готовый броситься на него с кулаками. И, если бы Даррак не был на голову выше Жана, может быть, тот и кинулся бы на своего противника.

Но, по мере того как приближался срок освобождения, заключенные успокаивались. Каждый был занят своими думами.

Машина снова поглотила все помыслы Ленуара.

По выходе из тюрьмы Жан опять искал работу, но напрасно: работы не было, хотя промышленность и росла. Внешнее успокоение сороковых годов повлекло за собой развитие промышленности. Паровая машина начала занимать надлежащее место и во Франции — вместо нескольких десятков машин, работавших во французской промышленности в начале столетия, теперь уже использовалось около пяти тысяч двигателей общей мощностью в сорок тысяч лошадиных сил.

Распространение станков в ткацкой промышленности было огромно. Сотни новых предприятий с тысячами веретен возникали в разных городах. Крупные промышленники и работавшие с ними об руку банкиры зарабатывали груды золота на труде привлекаемых к обслуживанию машин женщин и детей. А мужчины тысячами выбрасывались на улицу.

Наряду с этим число приходящих в город обезземеленных крестьян становилось все больше. Население промышленных городов за десять лет выросло на двадцать процентов. Крестьянин, задавленный налогами и ограбленный крупными землевладельцами, убегал из деревни и здесь, в городе, становился в ряды огромной армии безработных.

Мужская рабочая сила становилась все менее нужной. Пар заменил уже более миллиона человек. Полтораста тысяч безработных бродило по улицам одного только Парижа.

Небольшая кучка промышленных магнатов диктовала свои условия мелким производителям и фабрикантам и стоящей за их спиной армии рабочих. Заработок снижался, трудовой день неизменно удлинялся. Призывы газеты «Реформа» к необходимости вмешательства правительства в отношения промышленников: монополиста и фабриканта, с одной стороны, и рабочего — с другой, оставались безрезультатными.

Строились и украшались отели, вымирали предместья. Одни слои обогащались, другие трудились или погибали в поисках труда. Лозунг «Обогащайтесь!» действовал вовсю.

Жан снова попробовал организовать артель, но на нее не дали разрешения. Тогда он сделал попытку работать один. С молотком и клещами он ходил по домам и предлагал чинить экипажи, посуду, газовую аппаратуру — все, что угодно. Но перед ним закрывали двери. Никто не хотел пускать к себе оборванного, бледного человека с лихорадочно блестящими глазами. А он все бродил и бродил по темным переулкам окраин, среди высоких серых домов, где, как в каторжных тюрьмах, томились голодные, полураздетые, истощенные непосильным трудом представители четвертого сословия — «нелегальной Франции».

 

4

Как ни избегал Ленуар посещения центрального Парижа, все же однажды вечером он очутился перед знакомой вывеской: голубой огурец и красный омар. Жан и сам не мог вспомнить, как попал сюда. Он шел, как лунатик, влекомый старой привычкой, — шел туда, где люди ели. Он так давно не ел! Втянув носом запахи, вырывающиеся из кухмистерской, Жан уже не нашел в себе силы отойти. Он заглянул в окно. За столиками, как и два года назад, когда он подавал здесь последний литр вина, сидели фабриканты. За стойкой в глубине зала расхаживал дядюшка Юннэ.

Жан окинул взглядом зал. Далеко не все, кого он видел за столиками, были ему знакомы. Но вот и отвратительная красная рожа папаши Бланшара — он стал еще толще. Видимо, дела с украденной эмалью идут неплохо. А вот и тощий часовщик Курдезье — обладатель самых длинных и крепких сигар, особенно ценившихся когда-то букинистами с набережной Малакэ.

Машинально Ленуар спустился по ступеням ресторана. При виде оборванца хозяин решительно двинулся из-за стойки:

— Эй, ты там, отчаливай-ка подобру-поздорову!

Попятившись, Ленуар натолкнулся на спускающегося в ресторан нового посетителя.

Человек этот грубо схватил его за локоть:

— Ты что потерял здесь, молодец?

При звуке этого голоса с сильным итальянским акцентом Ленуар радостно воскликнул:

— Господин Маринони!

— Он самый. А давно ли мы с тобой знакомы? Э, да уж не наш ли это гарсон Жан! Те-те-те, в каком ты виде, дружок!..

Он ввел Ленуара в ресторан.

— Метр Бланшар! — закричал Маринони через весь зал. — Сдается мне, что этот малый пришел сюда поужинать в счет маленького долга, который не успел с вас получить. А?..

Шутка понравилась собравшимся. Ленуар оказался за столиком. Он ожидал, что его сейчас накормят ужином. Но вместо этого ему преподнесли «воспитательную» беседу.

— Я вижу, что почтенные коллеги хотят накормить соловья баснями, — сказал Маринони. — Эй, гарсон! Два жиго. Я всегда говорил, что французы — самые отвратительные скупердяи, каких мне приходилось встречать. А уж, слава богу, я имел что посмотреть на своей родине. Так-то, молодой человек. Рассказывай, как дела…

Но Ленуару было не до рассказов. От непривычного ужина им овладела непреодолимая сонливость. Маринони пришлось его потрясти, чтобы не дать заснуть тут же за столом. Он увел бывшего гарсона к себе. На другое утро они сговорились: Жан может прийти на работу. Правда, итальянец не может предложить ему твердой поденной платы — заработок составит десятую долю стоимости выполненных Жаном работ. Но при старании подмастерья и при удаче хозяина на это можно будет кормиться.

Ипполит Маринони преуспевал. Он поймал удачу за хвост. Его механическое и литейное заведение, по существу, превратилось теперь в гальванопластическую мастерскую. И дыхание надвигающегося кризиса даже не коснулось ее.

Секрет этого успеха был прост. Только верхушка финансово-промышленного мира богатела по-настоящему. А мелкая рыбешка, не имевшая возможности посылать своих представителей в палату, подбирала остатки. Именно поэтому богатства, на которые можно было приобретать настоящие ценности, сосредоточивались в руках немногих. Изделия из благородных металлов были доступны очень ограниченному кругу потребителей. А покупатели средней руки стремились приобрести что-нибудь столь же блестящее и изящное, как богачи, однако с тем, чтобы это стоило в десять раз дешевле. Вот почему гальванопластика нашла себе широкое применение в производстве предметов роскоши и искусства. Все, чем можно было украсить жилище или платье, — все, от скульптурной фигурки до пуговицы, — надо было покрыть тонким слоем золота, серебра или хотя бы никеля. Не выставлять же напоказ неблагородный, грубый металл!

И Маринони, вовремя затеявший свое производство, преуспевал. Гальванические ванны в его заведении работали без перерыва.

Очень скоро Ленуар был переведен хозяином на твердое поденное вознаграждение. Сметливость и изобретательность подмастерья позволили ему и здесь ввести в процесс некоторые усовершенствования. Хозяину они были, конечно, выгодны, и он всячески поощрял Ленуара — то называл его «мастером», то, отправляясь в «Холостой парижанин», прихватывал Жана с собою и угощал стаканом вина.

Жан доверял итальянцу, хотел упрочить отношения с ним. Поэтому-то он и не заикался о каком-либо специальном вознаграждении за свои изобретения и даже не патентовал их. Однако, когда к концу третьего года работы ему удалось найти удачный способ гальванопластической обработки круглых предметов (итальянец безуспешно бился над этим), Жан, ничего не говоря хозяину, отправился к нотариусу. Он помнил проделку толстяка Бланшара и на этот раз хотел обезопасить себя.

Только через два месяца, когда в кармане Ленуара лежал правительственный патент, он сообщил хозяину о сделанном открытии и выставил свои требования.

Маринони не стал спорить.

Изобретения Ленуара имели такое большое значение, что вскоре молодой мастер сделался не только равноправным членом предприятия, но и своим человеком в доме итальянца.

Началась совсем новая жизнь. Появились деньги, появился досуг, который можно было тратить на что угодно. Деньги, конечно, не бог весть какие, но, во всяком случае, было на что купить башмаки и чем заплатить за нормальный обед. А главное — снова можно было покупать книги. С появлением свободных вечеров интерес к ним возобновился.

Ипполит Маринони был вдов. Его хозяйство вела дочь Бианка — шестнадцатилетняя смуглянка, с кожей, золотистой, как абрикос, и с большими карими глазами, обведенными матовой синевой век. Темный пушок над верхней губой Бианки и ее густые, сошедшиеся у переносицы брови свидетельствовали о том, что хозяйство Маринони в надежных руках: у девушки хватит и темперамента и твердости характера.

К тому времени Ленуару исполнилось двадцать два года. Было вполне естественно, что он сделался частым гостем в доме Маринони. Было очень заманчиво вечерком, когда старик уходил выпить свой стаканчик, зайти, будто невзначай, к молодой итальянке. Да и ей, кажется, вовсе не досаждали визиты мастера-компаньона.

Жизнь, не слишком ласковая к молодому люксембуржцу, вдруг улыбнулась ему. Даже в мастерской, где кипела работа над золочением, серебрением и никелированием, Жан находил удовлетворение, внося усовершенствования в тот или иной прибор или процесс. Впрочем, скоро его увлекло другое.

Под руководством самого Ипполита, отличного механика и электрика, Жан постиг тонкости электротехники. Книги дополнили то, чего не мог объяснить итальянец-самоучка. И постепенно комната Ленуара превратилась в настоящую лабораторию. Банки элементов, электроды, провода, катушки загромождали стол, лежали на полу…

По воскресеньям Ленуар либо бродил в обществе Бианки по Люксембургскому саду, либо возился в своей лаборатории. Постепенно из его рук выходили новые изобретения: водомер, усовершенствованный тип электромотора, регулятор для динамо…

Часть этих изобретений Маринони пускал в ход, честно выплачивая изобретателю определенную долю доходов.

Все это создало Ленуару совершенно новое положение. Он уже видел тот день, когда, как равный, придет в «Холостой парижанин» и крикнет дядюшке Юннэ: «А ну-ка, хозяин, кролика по-орлеански и стакан красненького!»

И надо сказать, что Ленуар мечтал об этом дне. Он считал, что это будет для него первой ступенью лестницы, по которой он поднимется в отель своего дяди-инженера, обойдя неприступные стены Политехнической школы.

Между изучением теоретических трудов по физике и механике — иногда таких мудреных, что они с трудом укладывались в голове, — Ленуар любил перечитывать старинные сообщения об изобретениях и машинах. В рассуждениях, казавшихся порою наивными и неосновательными, Жан искал зерна здравого смысла; вникая в мысли изобретателей прошлых столетий, он пытался открыть в них нечто новое, оставшееся не замеченным или не понятым современниками. Но, если бы кто-либо прямо поставил ему вопрос: чего именно он ищет? — он вряд ли сумел бы дать четкий ответ. Ясного представления о цели исканий не было у него самого. Он твердо знал лишь одно: идея двигателя более совершенного, чем паровая машина, родилась, а раз так, то она не могла потеряться. Должны были быть люди, подхватившие ее! Не может же быть, чтобы промышленность никогда не предъявляла изобретателям требований на двигатель, приспособленный к индивидуальным надобностям маленького ремесленного хозяйства. Да взять хоть того же Папена, его пороховую машину…

Папен?!

При мысли о нем Жан вспомнил о прочитанной уже однажды книге бакалавра Дюльби де ля Фоша. Право, не идея ли Папена и Гюйгенса — сжигать порох внутри цилиндра и обходиться таким образом без топки, без парового котла, конденсатора и прочих сложных, громоздких и даже опасных устройств, — не эта ли идея поможет правильно решить вопрос создания небольшого двигателя?!

Ленуар предался размышлениям. Просматривая старые труды об изобретениях, он стал искать в них хоть что-нибудь, что говорило бы об идее порохового двигателя. Им овладело непреодолимое желание во что бы то ни стало решить задачу именно теперь. Он почти забросил мастерскую, сказавшись больным

Наведавшийся к нему Маринони нашел своего компаньона в таком виде, что поверил в болезнь: платье Жана было в беспорядке, борода небрита, волосы растрепаны. Итальянец с трудом узнал своего обычно франтоватого и опрятного друга. Он даже предложил было ему присылать пищу на дом.

Но Жан отказался. Сейчас ему было не до того. С лихорадочной поспешностью просматривал он наново работу де ля Фоша, надеясь найти что-то, может быть, пропущенное при первом чтении, но способное подобрать ключ к тайне действия взрывного двигателя.

Однако ничего нового он не нашел. Стала только еще яснее непригодность пороха как топлива для машины. Жану казалось, что, будь в распоряжении Папена менее интенсивно взрывающееся топливо, он, быть может, и решил бы свою задачу успешно.

Значит, необходимо прежде всего отыскать такое топливо. Придя к этому выводу, Ленуар почувствовал некоторое облегчение, точно часть работы была уже сделана.

В этот вечер Жан решил поужинать в «Холостом парижанине». Он спустился в знакомый зал и, заказав еду, уселся в дальний угол, погруженный в полумрак. Бывший гарсон хорошо знал привычку дядюшки Юннэ экономить на газе и потому, когда принесли еду, он, назло хозяину, велел зажечь рожок над своим столом.

— Извините, сударь, здесь разбит колпачок, рожок зажечь нельзя, — ответил гарсон. — Впрочем, позвольте, мы это сейчас исправим.

Гарсон взял винный стаканчик и, укрепив его вверх дном на розетке, открыл кран. Пока он возился со спичками, Жан почувствовал запах газа, успевшего наполнить стаканчик, и, видя неловкость гарсона, сам чиркнул спичкой, но едва он поднес ее к рожку, как раздался легкий взрыв. Подкинутый голубым языком пламени, стаканчик соскочил с розетки и разбился.

— Гасите, гасите, сударь! — испуганно закричал гарсон и бросился собирать осколки. — Хорошо, что хозяина нет: уж и досталось бы мне! Позвольте, я перенесу ваш прибор на другой стол, где светлее.

К удивлению гарсона, Ленуар ничего не ответил. Он сосредоточенно смотрел на рожок, потом схватил со стола другой стакан и снова накрыл им рожок. Когда стакан наполнился газом, Жан поднес спичку. Произошло то же, что в первый раз: стакан подпрыгнул и разбился.

Жан потянулся за третьим стаканом…

Когда в дверях ресторана показался дядюшка Юннэ, ласково державший под руку Ипполита Маринони, глазам их представилось странное зрелище.

Не обращая внимания на протесты гарсона, Ленуар приладил к газовой розетке стаканчик и прижал его массивной перечницей. Подождав, когда в стаканчике соберется газ, он зажег его. На этот раз последовал взрыв более сильный, чем два первые. Стаканчик разлетелся вдребезги. Перечница упала, и в воздухе повисло облако молотого перца.

Сбивая с ног Юннэ и Маринони, гарсон с криком бросился к выходу. А Ленуар, чихая от крепкого перца, хохотал как сумасшедший и выделывал от радости какие-то антраша.

— Милый мой! — воскликнул, подбегая к нему, Маринони. — Теперь я вижу, что ты действительно болен!

— Его нужно свезти в сумасшедший дом! — кричал возмущенный ресторатор. — Где это видано? Он взорвет ресторан. Это — социалист! Мало им Собора богоматери — они хотят теперь пустить на воздух частные заведения. Полицию сюда!..

Но не успел он привести в исполнение свою угрозу, как, надышавшись перцем, принялся немилосердно чихать.

Когда чиханье прекратилось, Юннэ хотел было снова наброситься на своего бывшего слугу, но тот весело воскликнул:

— Довольно, метр! Три стакана и перечница — франк. Три жиго — для меня, для Маринони и для вас — три франка. Остается еще франк на вино. Кутим, господа! Сегодня я угощаю.

— Ты, право, нездоров, — покачал головой Маринони.

— Здоров, как вол, как два вола!..

— Но что все это значит?

— Неужели не понимаете? Ведь это как раз то, чего не хватало Папену.

— Ну, метр Юннэ, — примирительно сказал итальянец, — я ничего не понял, но, вероятно, он опять что-нибудь придумал. Это голова! — Он одобрительно постукал своего мастера по лбу. — И вы напрасно выставили его тогда на улицу. Поверьте, у вас был бы теперь самый механический или самый электрический ресторан во всем Париже.

— Да, и порядочные люди боялись бы ко мне зайти. Слуга покорный! Предпочитаю своими руками, без машины, поворачивать вертел и жарить котлету на самой обыкновенной плите. В кухне ваша техника ни к чему.

— Как сказать, как сказать, сударь! — пробормотал Маринони, запихивая в рот кусок жаркого. — Я все же выпью за механическую кухню.

— А я за газ! Только за газ, господа мои! — воскликнул Ленуар.

Ему было весело — так весело, как бывало только в детстве и как еще ни разу не было здесь, в Париже. Ни разу за все десять лет парижской жизни.

 

5

Странная жизнь началась для Ленуара. Его почти совершенно перестала интересовать работа в мастерской. К неудовольствию Маринони, за несколько последующих лет работы Жан не принес ни одного изобретения.

Бианка тоже имела основания сердиться на своего друга. Он стал ходить небрежно одетым и почти перестал бриться. За столом у Маринони, к которым Жан перешел на пансион, его мысли витали неизвестно где; когда ему задавали вопросы, то становилось ясно, что он ничего не слышит и не видит вокруг себя.

В течение года Ленуар был постоянным посетителем контор нотариусов и стряпчих. Не обладая набитым кошельком, не имея коляски с гербом, он принужден был сносить высокомерие стряпчих, хамство писцов…

Но, поставив себе целью добиться необходимых сведений, он терпел все.

Старательно собирая материалы, Жан бережно хранил их. Теперь на его рабочем столе не было больше ни элементов, ни банок — их заменили груды бумаг. Обрывки записей, вычислений, чертежи и наброски — все это нарастало горой и покрывалось пылью.

Жан был так увлечен своей никому не понятной работой, что весьма равнодушно отнесся к разразившемуся страшному кризису.

Страна переживала трудные времена. Цены на продукты питания росли. Из-за неурожая Франция осталась без собственного хлеба, а ввоз английского зерна был запрещен. Во всей стране происходило глухое брожение. Оппозиционная буржуазия требовала избирательной реформы. Она хотела получить большинство в палате и свергнуть министерство биржи. Парижанам было не до гальванопластики. Мастерская Маринони почти перестала получать заказы, Средства старика иссякли. Он не знал покоя в поисках заказчиков и кредиторов, а Ленуар все бегал по нотариусам, тратя последние деньги на справки, сути и смысла которых никому не хотел сообщать.

И тут старый итальянец восстал. Он даже поставил вопрос о разрыве.

Такая решительность отрезвила Ленуара. Он нехотя занялся делами мастерской.

Наступивший сорок восьмой год не принес облегчения. На политическом небе сгущались тучи. В ответ на требование реформ правящая клика финансистов и крупных предпринимателей отвечала захватом новых экономических позиций. Мелкие торговцы один за другим «вылетали в трубу». За ними следовали содержатели небольших предприятий.

По вечерам Маринони возвращался из «Холостого парижанина» все более возбужденный, а однажды, 21 февраля, бегая по комнате, он взволнованно размахивал руками, ерошил волосы и бубнил что-то себе под нос. Наконец, подбежав к столу, он стукнул по нему кулаком и закричал:

— Черт возьми, правительство берет на себя слишком много! Я приехал во Францию вовсе не для того, чтобы поддерживать расправу французских корпусов над итальянскими патриотами. Довольно с нас и австрийцев! — Он снова забегал по комнате. — Я всегда считал, что французская политика — дело самих французов. Но теперь — извините! Если вы, господин король, считаете себя вправе навязывать ваши желания моему народу, так уж позвольте и мне немного вмешаться в ваши дела. Разрешите и мне сказать: нам надоело министерство Гизо!

— Потерпите, Маринони, — спокойно возразил Ленуар. — Король сменит министров. Все придет в порядок. Не стоит нам с вами путаться в это дело.

Но Маринони потряс сухоньким кулаком:

— Ну нет, не так-то просто! Когда у Маринони зачесались руки…

— У нас есть более насущные дела, чем участие в бунтах парижских рабочих, — пренебрежительно бросил Ленуар.

Маринони остановился против компаньона:

— По-вашему, может быть что-нибудь более насущное, чем борьба за право на работу? Хорошая драка нужна нам так же, как рабочим. На этот раз наши интересы сходятся.

— Деритесь, метр, если вам так уж хочется быть побитым, а мне некогда. Да я и не решил еще, с кем следует драться.

— Я-то знаю! Надо столкнуть к черту это дурацкое правительство. С такими министрами мы никогда не будем иметь работы для своих подмастерьев.

— Смотрите, не просчитайтесь, метр…

Друзья расстались, едва не поссорившись.

На другой день, 22 февраля, Ленуар с трудом добрался до мастерской. Улицы были необычайно оживлены. Около ораторов собирались группы, возникали стихийные митинги. Поводом к волнениям явилось на первый взгляд незначительное событие: правительство запретило очередной банкет в XII округе. Ремесленники и лавочники — весь мещанский Париж — были на улице. Сами того не сознавая, мелкие парижские буржуа двигались к предместьям, ища там сочувствия и поддержки.

Пролетарские районы не заставили себя уговаривать. Они давно уже находились в таком состоянии, что требовалась только спичка — и пожар был обеспечен.

К середине дня по улицам двинулись демонстрации.

— Долой Гизо! Долой министров-грабителей!

Подхваченный предместьями лозунг вырос в мощный, боевой клич:

— Да здравствует Гора!

— Да здравствует республика!

Ленуар в волнении расхаживал по двору опустевшей мастерской. Рокот перекатывающегося по улицам человеческого моря пока еще слабо доносился до ля Рокетт. Но Ленуару уже было не по себе. Он с беспокойством прислушивался к отдаленному голосу восставшего Парижа. Не переживший ни одной революции, Ленуар боялся самого этого слова. Он достаточно слышал от старых парижан, чтобы, как казалось ему, ясно представить себе ближайшие результаты победы Горы и идущих за нею двухсот тысяч парижских пролетариев. Жан не знал, что не Гора ведет за собой рабочих Парижа. Застряв за кулисами революции, она так и не осмелилась выйти на сцену. А если бы и узнал он о том, что двести тысяч парижских рабочих, лишенных какого бы то ни было руководства, самостоятельно повели наступление на монархию, — страх его только перешел бы в панический ужас. Забыв о годах голодовки и безработицы, проведенных среди рабочих и вместе с ними, Жан, сам того не заметив, стал бояться и ненавидеть тех, кто приходил к нему, чтобы зарабатывать несколько су в день. Ему казалось, что он читает их мысли и что это сродни тому, что приходилось ему слышать в тюрьме от Даррака. И на рассудочную ненависть бесчисленных Дарраков Ленуар отвечал идущей от сердца злобой собственника — хотя только еще стремился стать собственником. Он не успел еще приобрести больших материальных ценностей, но психология стяжателя и скупца уже стала его психологией.

Теперь Ленуар чувствовал себя, как у кратера. Ничего еще не было видно, но из чрева Парижа, из этого вулкана страстей, доносился шум закипающей лавы восстания. Ленуару хотелось убежать домой.

Но на кого покинешь мастерскую?

Рабочие разошлись еще утром. Сторож исчез. Маринони, ушедший вместе с дочерью взглянуть на демонстрацию, не возвращался.

Между тем Жана снедало беспокойство за судьбу комнаты на улице Гравилье. Ведь там остались все материалы и наброски, все потенциальное благополучие, воплощенное в проекте новой машины. И, быть может, его будущности, заключенной в ящике стола, сейчас угрожала опасность?! Как же быть? Бросить на произвол судьбы мастерскую? Но ведь и в ней добрая доля имущества принадлежит ему, Ленуару! Черт побери, вот ведь вопрос!..

Холод февральского вечера давал себя знать. Осмотрев замки на воротах, Ленуар пошел в контору и растопил печурку. Зажечь лампу он не решился, чтобы не привлекать внимания с улицы.

Пригревшись у печки, он размечтался, как вдруг раздался ожесточенный стук в ворота. Ленуар испуганно вскочил. Бросился было к двери, но на пороге остановился в нерешительности, вытащил из кармана маленький пистолет и сунул его в кучу железного хлама.

Стук усилился. Барабанило несколько нетерпеливых кулаков. Слышались раздраженные возгласы и брань.

Открывать ли? Не лучше ли воспользоваться задней дверью конторы, выходящей на соседний двор?

Но среди голосов за воротами ему почудился голос Бианки.

— Мадемуазель Бианка? — крикнул он, не отпирая.

— Я, конечно, я! Мы уже думали, никого нет. Хотели ломать калитку.

Следом за Бианкой во двор ввалились несколько мужчин.

— Со мной друзья. Мы кое-что должны здесь взять…

Бианка зажгла фонарь и направилась в кладовую. Ленуар попытался преградить ей путь.

— Что вы намерены делать? — спросил он голосом, дрожащим от страха.

Но никто не обратил на него внимания.

Через минуту Бианка вернулась. Спутники ее остались в кладовой.

— У отца там оружие. Он вручает его революции.

— Революции?

— Вы ничего не знаете? Король отрекся! Назначили новых министров, но народ хочет и им дать отставку, пока они не успели еще стать правительством. Придется драться. Нужно оружие.

Бианка — и революция!

— Подумали ли вы о последствиях?

— Нужно не думать, а драться.

— Да знаете ли вы по крайней мере, за что деретесь?

— Мы с папой деремся за свободу Италии.

— Ах, опять Италия! — раздраженно сказал Ленуар.

Мысли прыгали у него в голове. Ясно было одно: события принимают крутой оборот. А раз так — ему здесь нечего делать. Если волна сражений докатится до ля Рокетт, фабрику не спасешь никакими запорами. Значит, нужно думать о чертежах. Что будет с ними?

— Свободен ли мост Арколь? — упавшим голосом спросил он.

— О, там жарко! — восторженно воскликнула Бианка. — Наши ведут настоящую осаду ратуши. Сейчас вы сами увидите. Эй, граждане, — крикнула она в темноту двора, — Дайте пистолет гражданину Ленуару!

— Нет, нет, мне не нужно оружия! — испуганно отмахнулся Ленуар.

Бианка с сожалением посмотрела на друга.

Предводительствуемый итальянкой, маленький отряд вышел на улицу.

Жан поплелся следом.

«Темнота. Никого. Узел борьбы не здесь».

Но по мере приближения к Сене становилось все оживленней. Скоро ряды людей, движущихся по мостовой, сделались сплошными. Ленуар с трудом поспевал за итальянкой в бурлящем месиве толпы. Но, как он ни старался держаться вблизи спутников, все же потерял их из виду.

Некоторое время он безвольно мотался вслед за людским потоком, не решаясь избрать направление. Не нужно было наводить справки, чтобы понять, что мост Арколь для него закрыт: в той стороне воздух то и дело взрывался от ружейных залпов.

Ленуар бросился к Люксембургу, рассчитывая обойти с запада район, охваченный сражением. Площади были заняты правительственными отрядами и национальной гвардией. В парках привязанные к деревьям кони драгун щипали листву. Артиллеристы сидели вокруг орудий. Пехотинцы беседовали около составленных в козлы ружей. Толпы парижан, окружив эти лагеря, вступали в беседу с солдатами, не обращая внимания на окрики офицеров. Признаков близкого боя, о котором говорила Бианка, Ленуар не видел.

«Дамские страхи, — решил он. — Итальянская экспансивность. Это просто небольшая смута, к каким привык Париж. Ничего угрожающего…»

Успокоенный, Жан прошел по Сенской улице к набережной. Здесь, к его ужасу, картина оказалась совсем иной. Солдаты не дремали. Они стояли в боевом порядке, преграждая улицы. Десять раз Жана останавливали и подвергали опросу. И, когда он добрался наконец до столь памятной ему набережной Малакэ, часы на здании Школы изящных искусств уже показывали первый час ночи.

Погруженная в темноту набережная была наполнена гулом. Вдоль парапетов, где Жан привык видеть прилавки букинистов, чернели силуэты пушек. Ни к мосту Искусств, ни к мосту Карузель не пропускали. Район военных действий оказался шире, чем думал Жан.

Теряя самообладание, подавленный подъемом, охватившим толпу, Жан побежал вдоль Орсейской набережной.

Наконец ему удалось перейти Сену по мосту Согласия и повернуть к цели — району Сен-Дени. Ободренный рассветом, он напряг последние силы, чтобы проникнуть к Севастопольскому бульвару. Оставалось лишь пересечь его, и Жан — дома…

Но это оказалось почти невозможным. Перебегая из улицы в улицу, Ленуар всюду натыкался на группы лихорадочно работавших людей.

День 23 февраля родился нехотя, трудно. Люди казались тенями. Они двигались бесшумно, но движения их были быстры и точны, будто действовали они по неслышной команде, воспринимаемой непосредственно мозгом, нервами.

Женщины стаскивали на мостовую рухлядь, которую жители выбрасывали прямо из окон: шкафы, столы, доски, бочки, ящики. Непроходимые плотины перегораживали русла улиц. Мужчины разбивали кирками и ломами мостовую. Мальчишки с сосредоточенным видом оттаскивали булыжины к баррикадам, подпирая камнем шаткие укрепления. Они делали это уверенно и умело, эти маленькие парижане, родившиеся под защитой баррикад и с детства игравшие с роялистскими пулями, выковырянными из стен своих жилищ.

Как мышь в западне, бегал Ленуар из улицы в улицу, ища прохода к своему дому. Напрасно: баррикады вырастали одна за другой, улицы превращались в редуты, кварталы — в крепости. Восстание ширилось и крепло, не желая считаться с планами и мыслями гражданина Ленуара.

Жан и не заметил, как в беготне по забаррикадированным отсекам улиц прошел весь его день. Хлопки выстрелов со стороны Сент-Антуана доносились чаще. Тяжелый, наполненный звуками близкой битвы сумрак окутал дома. Костры на углах бросали пляшущие блики на фигуры греющихся рабочих.

Усталый и голодный, Ленуар подошел к одному из костров. Не прекращая беседы, рабочие окинули его внимательным взглядом. Его не отогнали, но никто и не подвинулся, чтобы дать ему место у огня.

Парижский пролетариат, вооружившийся для свержения монархии банкиров, готов был протянуть руку парижскому буржуа, наивно уверенный в общности целей и интересов всех сословий, порабощенных ломбардами, банками, ипотекой. Рабочий готов был к братанию. Но он ждал. Он не знал, как поведет себя в борьбе вооруженный авангард парижской буржуазии — национальная гвардия.

Батальоны национальных гвардейцев не принимали участия в действиях регулярных войск, но и не оказывали им сопротивления. Гвардейцы оставались зрителями борьбы, точно хотели увидеть, чья возьмет, и лишь тогда сказать свое слово в пользу победителей.

Но именно эта-то пассивность и дала перевес революционерам. Без поддержки национальной гвардии правительственные войска не смогли преодолеть сопротивления рабочих; генералам даже не удалось вынести район военных действий из центра Парижа в предместья — излюбленную арену расправ с восстаниями.

Своей пассивностью и симуляцией перехода на сторону пролетариата буржуазия хотела купить право организоваться без вмешательства рабочих — участников баррикадных боев и действительных победителей июльской монархии. Буржуазия хотела сформировать правительство, какое ей будет наиболее удобно. Но на этот раз рабочие не позволили себя надуть. Наученные опытом 1830 года, они послали в ратушу Распайля..

От имени двухсот тысяч вооруженных парижан они потребовали немедленного провозглашения республики.

Девиз «Свобода, Равенство и Братство» украсил стены домов. К вечеру 23 февраля все было кончено. Утопия мирного сотрудничества классов получила видимое осуществление. Луи Блан и рабочий Альбер вошли в состав Временного правительства Французской республики. Ламартин изобретал сладкие сказки для рабочих.

Воодушевленные наивной верой в приход новой жизни, рабочие приступили к разборке баррикад.

Ленуар, скитавшийся три дня по клеткам перегороженных улиц Сен-Дени, с усердием, переходящим в ярость, принялся помогать, рабочим в разборке завалов, мешавших ему пройти домой.

Бледный, с лицом, поросшим серой щетиной, добрался он наконец до улицы Гравилье. Спотыкаясь, поднялся к себе и оцепенел: дверь была открыта, февральский холод сквозь распахнутое окно врывался в пустую, совершенно пустую комнату. Светлый прямоугольник чистого пола указывал место, где прежде стояло рабочее бюро. Записи, тетради, книги — все валялось на полу…

Беглого взгляда на них было для Ленуара достаточно, чтобы определить: главного, того, что хранилось в ящиках бюро, здесь нет.

Не помня себя, с дрожащими от страха коленями, Жан побежал на третий этаж, к Дарраку. Он нашел слесаря лежащим на полу в сапогах и одежде.

— Тише, папа спит. Пять дней он не был дома, — сказал сын Даррака. — И, взглянув на растерянное лицо гостя, участливо добавил: — Прилягте там, на моей подстилке. Коек больше нет. Они пошли на баррикаду… — Мальчик вскочил на подоконник и в восторге показал вниз. — Ее отлично видно отсюда. Это мы сами построили!

Из окна действительно хорошо было видно перерезавшее улицу высокое нагромождение из мебели и разного домашнего хлама.

— Хорошая баррикадища, правда?! Уж мы и повозились! Один ваш стол чего стоил! Такой здоровенный! Ребята с трудом просунули его в окошко. Зато и загрохотал же он, когда его выкинули.

Ленуар очнулся. Как же это он раньше не догадался?.. Он подбежал к Дарраку, растолкал его:

— Мое бюро? Ты знаешь, где мое бюро?

Слесарь вскочил, ничего не понимая, а когда наконец понял, от души расхохотался:

— Не беда! Республика вернет. Мы поставим тебе королевский стол.

— Дело не в столе. Там документы…

— Эй, Антуан! — Даррак обратился к сыну. — Собирай всю ораву. Разбирайте баррикаду. Дядя Ленуар должен найти свои бумаги.

— Найдешь их теперь, черта с два! Они же рассыпались, когда мы брякнули стол о мостовую, — весело ответил Антуан.

Даррак беззаботно захохотал вместе с сыном:

— Плюнь на свои бумажонки, Ленуар! Республика даст тебе новые документы!

Ленуар стоял ошеломленный.

— Твоя проклятая республика ограбила меня! — злобно прошипел он наконец.

Мальчик оказался прав. Половина набросков Ленуара исчезла. По мере того как он разбирался в остатках документов, его раздражение нарастало. То, что именно его стол явился одним из камней в фортах революции, теперь приводило его в бешенство. И ему же приходилось расплачиваться за это! Кто вернет ему с таким трудом собранные материалы? Кто возместит невозместимый убыток?!

Не меньший ужас охватил его, когда он вернулся в мастерскую. На всем — следы разрушения! И самым возмутительным было спокойствие, с каким Ипполит отнесся к убыткам!

— Они нам ответят за все, — сказал Жан старику.

Итальянец засмеялся:

— Вот что вы получите, — и показал кукиш.

— Но должен же кто-нибудь платить за разбой?!

— Вы думаете, король ответил бы за разрушения, произведенные его солдатами? Черта с два! Никто, дорогой мой, не может отвечать за ярость волн, когда река выходит из берегов.

Старик был прав. Не только речи не было о возмещении убытков пострадавшим собственникам — это бы еще ладно! Хуже было то, что мелкая промышленность, лишенная кредита, быстро разрушалась. Компаньонам пришлось уменьшить производство. Право на труд, провозглашенное новым правительством, по существу, было лишь правом бессмысленно перекапывать Марсово поле.

При всей бесцельности ковыряния земли в «работных домах под открытым небом», как прозвали Национальные мастерские, парижские рабочие принуждены были идти в них ради двадцати трех су поденщины, выплачиваемой правительством. Постепенно туда ушли и все рабочие мастерской Маринони, которым и компаньоны должны были отказать в работе. У верстаков остались лишь Даррак да молодой слесарный подмастерье Кайо — хитрый парень, сумевший, несмотря на свою лень, пересидеть всех своих товарищей.

Впрочем, быть может, в том, что Кайо не потерял места, немалую роль сыграли странные отношения, установившиеся между ним и Ленуаром. Вероятно, недаром при появлении этого рыжего подмастерья рабочие умолкали, если не хотели, чтобы их слова дошли до хозяев.

Далекий от политической жизни, Жан готов был бы примириться с существующим положением, если бы не видел, что нет никаких оснований ожидать улучшения. А ведь выход на широкий жизненный путь в его сознании был связан только с одним — с большим материальным достатком.

За последние годы его мысли и планы на будущее улеглись в стройную систему, расписанную чуть ли не по годам: вот он проводит предварительные изыскания в архивах; систематизирует накопленные материалы, изучает их; затем берет от каждого изобретения то, что наилучшим образом продумано, что может войти как здоровая, вполне работоспособная часть в его собственную машину. Наконец, ему останется скомпоновать единый механизм. Машина, составленная из надежных частей, хорошо продуманных его предшественниками, имеет все шансы оказаться жизнеспособной. Она неизбежно будет лучше каждой из прежних машин в отдельности. А раз так — у промышленности не будет никаких оснований отказаться от широкого использования предложенного двигателя. В обмен на свое изобретение Жан получит определенные материальные блага.

Да, все это было разработано ясно и четко, во все это он верил, верил… Но лишь до того момента, пока не возникло опасение, что нынешняя политическая ситуация затянется или, чего доброго, произойдет новый сдвиг влево. Ведь тогда все его мечты полетят в трубу.

Вину за создавшееся в стране положение Жан сваливал на восставших рабочих. В этом он сходился с большей частью своих сограждан — буржуа и быстро переходящих на их сторону крестьян. Крестьяне были убеждены, что их по привычке считают «Яшкой-простаком» и приносят в жертву роскошествующему за государственный счет городскому пролетариату. Они верили в то, что собираемые с них правительством непомерные налоги съедаются бездельничающими парижскими предместьями.

Тупое и предательское правительство республики стяжало ненависть к себе, едва ли меньшую, чем только что свергнутая монархия. Сорокапятисантимовый налог для содержания Национальных мастерских доконал правительство в глазах мелких плательщиков. Лавочники и крестьяне не желали содержать сто тысяч «синеблузых бездельников». Между тем иллюзии синих блуз тоже давно были погребены под грудой бумажного хлама, копившегося на столах Люксембургской комиссии.

Лавины недовольства накатывались на правительство республики с двух сторон, и становилось очевидно, что мирно погасить этот гнев не удастся. С ростом безнадежности росла и агрессивность имущих классов. Торговцы, фабриканты и ремесленники — все, кто вместо уволенных из-за безденежья наемников вынуждены были сами встать к станкам и прилавкам, увидели, что никакими соглашениями с рабочими нельзя приостановить нарастающий свирепый кризис. Только безоговорочное подчинение предместий центру, восстановление векового порядка может спасти владельцев от разорения.

Однако у парижских буржуа не было больше никакого желания самим идти с оружием в руках на баррикады. Учитывая настроение, правительство решилось на меру столь же мудрую, сколь коварную: противопоставить подлинному пролетариату безыдейных люмпен-пролетариев.

Наряду с национальной гвардией были сформированы Двадцать четыре батальона «гард-мобиль» — подвижной гвардии. В нее вербовались молодые оборванцы, которым нечего было терять и которые в юношеском задоре способны были как на величайшее геройство и самопожертвование, так и на самые низкие разбойничьи поступки, на самую грязную продажность.

Офицеры «гард-мобиль» вдохновляли своих юных солдат громкими словами о героизме и преданности республике.

Из постоянного общения с двумя своими работниками — Дарраком и подмастерьем Кайо — Ленуар почерпнул достаточно материала, чтобы оценить мудрость Временного правительства. Он с очевидностью убедился в том, что Даррак продолжает оставаться непримиримым врагом идей и намерений своих хозяев. А вот семнадцатилетний Кайо — совсем другое дело. Этот пойдет на что угодно, разжигаемый наглыми разглагольствованиями вербовщиков. В тот день, когда мальчишка заявил о своем желании поступить в «гард-мобиль», Ленуар дал ему денег на водку и на мундир.

16 апреля сто тысяч парижских рабочих собрались на Марсовом поле. Под руководством Луи Блана, Бланки и Распайля они должны были переизбрать штаб национальной гвардии.

Временное правительство встретило этот митинг во всеоружии. Мирные выборы были названы попыткой вооруженного покушения на покой буржуазии и средством возвращения в Париж регулярных войск.

Республика иллюзий, родившаяся на баррикадах февраля, умирала. Созыв Национального собрания 4 мая покончил с этой мечтой рабочих. В лице Национального собрания вся имущая Фракция — от парижского банкира до провинциального лавочника, от крупного помещика до захудалого огородника — видела грозного судью, который усмирит парижский пролетариат.

Устами министра Грела́ благонамеренная Франция объявила о желании «вернуть труд в его прежние условия».

Чаша терпения буржуазии была переполнена вторжением рабочих в Национальное собрание 15 мая.

— С этим нужно кончить! — заявило правительство.

И вожди рабочих оказались в тюрьме.

21 июня был нанесен решительный удар, бывший одновременно и решительной провокацией: появился декрет о реорганизации Национальных мастерских.

22 июня рабочие Парижа вышли на улицу со знаменами и оружием в руках. Им ничего иного не оставалось, как снова драться. Победа была мало вероятна, но все же возможна. А без борьбы не оставалось ничего, кроме верной голодной смерти.

Выйдя из дому рано утром, Ленуар не узнал своей тихой Гравилье. Улица кишела, как муравейник. Поперек мостовой вырастала уже знакомая гора из ящиков, бочек и всякой рухляди; звякали ломы, выворачивая камни мостовой.

Ленуару вспомнилось такое же раннее утро 22 февраля — сумрачное, промозглое, сыплющее изморосью на строителей баррикад, и в сумраке того холодного утра — возбужденные, радостные лица рабочих, бодрость, небывалый подъем. А теперь? Ясное июньское небо и мрачные лица рабочих, опухшие от слез веки женщин. Злоба и отчаяние…

Жан сразу понял, что происходит. Разницу эту он отметил со злорадством.

Пройдя несколько шагов, он увидел Даррака. Слесарь торопливо связывал проволокой решетки, выломанные из окон; двое других рабочих укрепляли их в виде парапета поверх баррикады.

Жан подошел к Дарраку:

— Опять?..

Слесарь поднял голову. При виде хозяина глаза его сверкнули злобой. Он криво усмехнулся:

— В последний раз. Чья возьмет.

— Вот как?!

Жан растерянно оглянулся на работающих и вернулся домой. Торопливо отобрав материалы, представляющие ценность, и, стараясь не попадаться на глаза рабочим, он зашагал на левый берег.

Мастерская была заперта. Маринони не оказалось дома. Бианка сидела с заплаканными глазами.

Слезы были столь несвойственны этой девушке, что все предстало вдруг перед Жаном в каком-то новом свете. Теперь и ему пришло в голову: не будет ли то, что готовится в Париже, действительно последней, решительной схваткой?

Жан приуныл. Пропало желание, которое еще несколько минут назад было столь сильным: идти на улицу, принять участие в событиях, показать «им»!

Не благоразумнее ли остаться в квартире компаньона, около Бианки, на страже принесенного с собой будущего богатства? Кто знает, к чему идет дело? Его помощь пригодится и здесь.

Так говорил Жан Бианке, а про себя думал: «Я не хочу вторично лишиться плодов кропотливого труда. В них все мое будущее. Нужно иметь богатство, чтобы жить. Нужно жить, чтобы иметь богатство. Жизнь и богатство одинаково ценны…»

И он остался ждать прихода Маринони. А когда тот пришел, идти было уже некуда.

Париж представлял собой поле сражения. Генерал Кавеньяк, облеченный званием главы исполнительной власти, повел против восставшего Парижа все наемные силы правительства и примкнувшую к ним буржуазную часть национальной гвардии.

Весь город был охвачен пламенем боя. Почти двести тысяч человек сражались на улицах!

Три дня Ленуар прожил у Маринони. С утра 25 июня, не в силах более сидеть взаперти, итальянец нервно ходил по комнатам, то и дело выбегая во двор, чтобы прислушаться к грохоту канонады, к трескотне ружей.

— Ваша берет! — злобно кинул он безмолвно сидящему в углу компаньону.

— Если вы против нас, так почему же не с ними? — ехидно спросил Жан.

— Сто шестьдесят тысяч штыков Кавеньяка против сорока тысяч рабочих — нечего сказать, равные шансы!

— А вы привыкли действовать только наверняка?

Глаза Маринони вспыхнули.

— Я могу рисковать своей головой, но не наследством дочки. А здесь дело пахнет и тем и другим. Побежденным пощады не будет.

— Уж не огорчает ли вас это с точки зрения судеб вашей Италии?

— Да, итальянский народ от этого может только потерять. Но, прежде чем это скажется на нем, пострадаем мы с вами.

Ленуар так резко вскочил, что сидевшая рядом с ним Бианка даже вздрогнула.

Подбежав к Маринони, брызжа слюной, Жан злобно зашипел:

— Мы с вами? Теперь я покажу вам этот масонский знак! — Он ткнул кукиш в самый нос итальянцу. — Вот, вот!.. Извольте нюхать. Мы пострадаем? Ха, ха, ха! Я хотел бы, чтобы здесь был наш маленький Кайо. Он объяснил бы вам, кто и как на этот раз должен пострадать.

— Паршивый щенок! Я не пущу его больше к себе в дом!

— Защитник порядка имеет право войти в любой дом Парижа, не спрашивая, нравится ли это хозяевам.

— Здесь хозяин — итальянец.

— Но компаньон его — француз.

Маринони в изумлении остановился:

— Француз? Давно ли вы стали французом?

— С завтрашнего дня, если это угодно будет обстоятельствам.

— Что же это за обстоятельства, позвольте узнать?

— Победа порядка!

Итальянец удивленно поднял плечи.

— Поздравляю тебя, дочка! — Он обернулся к Бианке. — С таким муженьком не пропадешь. Я тебе советую…

Он не успел договорить. Послышался удар в дверь. За нею стоял Кайо.

Вид его заставил отшатнуться даже Ленуара. Обшитое галунами кепи мобиля съехало с растрепанных рыжих кудрей. Мешковатый, не по росту, мундир был изорван и покрыт бурыми пятнами. Устало обтирая пот с осунувшегося, бледного лица, Кайо при общем молчании вошел в комнату. Походка его была нетвердой. Парень был пьян. Дойдя до кресла, он грузно упал в него и с напускной развязностью крикнул:

— Вина!..

Маринони, снова пожав плечами, отошел в дальний угол. Ленуар стал суетливо обшаривать буфет, но, заметив удивленный взгляд хозяина, смущенно обратился за помощью к Бианке.

Девушка налила стакан. Подавая его развалившемуся парню, брезгливо отдернула руку и со слезами на глазах выбежала из комнаты.

Кайо выпил и сплюнул.

— И повоевали же! — хвастливо сказал он и, заметив, что Маринони отвернулся, обратился к Ленуару: — Теперь я — за вами. Все кончено. Вы можете поглядеть…

Смущенный Ленуар не знал, как унять подмастерье.

— Сейчас, сейчас… Но удобно ли будет появиться в такое время в партикулярном платье?

— Со мной не пропадете! — пьяно рассмеялся Кайо. — Вон там припасена для вас знатная униформа. — Он толкнул сапогом брошенную на пол сумку. — Не беда, что мундирчик с покойника! Подойдет в самый раз.

Чувствуя, как краска заливает все его лицо и не глядя на Маринони, Жан торопливо схватил сумку и вышел из комнаты.

Через несколько минут, облаченный в синий капот национального гвардейца, с форменным кепи на голове, он вместе с Кайо был на улице.

Без плана и цели бродили они по городу. У Ленуара кружилась голова. Его тошнило от вида валявшихся трупов. Сад Люксембургского дворца — резиденции рабочей комиссии Альбера — был неузнаваем. Кавалерийские лошади паслись на его лужайках. Под деревьями расположился походный госпиталь со всеми своими кровавыми атрибутами. Поверх остатков разрушенного квартала Суфло виднелись разбитые ядрами стены Пантеона. Еще дальше взлетали к небу темные клубы дыма от горящего предместья Сент-Антуан.

У Ленуара дрожали колени. А его провожатый шел как ни в чем не бывало, переступая через неубранные тела, как через бревна. При этом он без умолку говорил, и Ленуар узнавал всё новые и новые, одна другой страшнее, подробности трех прошедших дней.

Обезображенные улицы Парижа служили живой иллюстрацией к рассказу рыжего подмастерья. Большинство из них уже погрузилось в кладбищенскую тишину, какая охватывает город, разрушенный врагами. Только мрачные фигуры лавочников, с ружьями в руках охранявших свои лавки, свидетельствовали о том, что жизнь здесь не умерла, — она лишь притаилась в ожидании сигнала: «Все кончено, можете торговать спокойно. Те, кто покушался на вашу собственность, утонули в крови».

Ленуар долго слонялся по улицам, послушно следуя за своим нетрезвеющим проводником. К Маринони он вернулся утомленный, но радостный. Сегодня он впервые почувствовал себя хозяином положения. Наконец-то дело принимает нужный оборот!..

Удовлетворенный новым курсом политики, Ленуар уже не обращал внимания на ворчание Маринони, предсказывавшего всяческие беды. Порядок торжествовал, а это главное! Если и дальше пойдет так же, двигатель Ленуара понадобится очень скоро — может быть, даже раньше, чем он успеет его построить.

Жан зло посмеивался над сомнениями итальянца, пока, наконец, на президентском кресле не оказался Бонапарт, этот безработный принц, который от безделья писал трактаты об упразднении бедности, а с годами превратился в старого, прожженного кутилу.

Однако торжество Ленуара было недолгим. Предсказания Маринони сбывались. Дела улучшались слишком медленно. Парижане забыли о прежнем блеске. Работа стала тяжелей, долги обременительней. Компаньонам все еще приходилось самим работать в мастерской: того, что удавалось выколотить из рабочих, не хватало даже на покрытие процентов по долгам, на налоги и самые насущные расходы.

Владельцы мастерской вновь ощутили на себе тяжелую пяту банка и биржевиков. Жизнь опять поворачивалась вспять. На компаньонов надвигался призрак крупного фабриканта.

При таких обстоятельствах владельцы заведения на улице Рокетт вступили в эпоху Второй империи.

В их делах наступило затишье.

 

6

Жан все еще не решался сделать предложение Бианке. Его смущали тяжелые материальные обстоятельства, в которых оказалось дело.

А бедная девушка, не зная, что на уме у молодого человека, начинала подумывать о том, не ошиблась ли она. Пересиливая себя, она стала не так часто видеться с Жаном. Если прежде ни одна воскресная прогулка не проходила без его участия, то теперь Бианка зачастую уходила одна. Бывало даже так, что, засидевшись за своими бумагами, Жан забывал про свидание и, вместо того чтобы идти об руку по аллее парка с молодой подругой, сидел за столом, роясь в книгах.

Жан внимательно изучал истрепанные листы старых газет и журналов, сверяя их со справками, собранными через нотариусов со всех концов Европы. Его не смущало даже то, что часть этого материала была на чужих языках. Со словарями в руках разбирал он замысловатую немецкую готику и трудно выговариваемые английские слова.

Однажды, отбросив в сторону словари, Ленуар радостно стукнул кулаками по столу:

— Неужели и теперь они его не используют? Этого не может быть! Я сумею доказать им выгоду этого дела.

И он принялся усердно писать. Теперь уже всякий заглянувший в его записи понял бы, над чем он работает.

Валявшиеся на столе и на полу книги, газеты, вырезки и справки представляли собой не что иное, как материалы к истории двигателя, работающего на топливе, сжигаемом внутри цилиндра. Ленуар вел нечто вроде дневника своих изысканий. Он писал:

«Мои ожидания оправдались. Не могло случиться так, чтобы не была подхвачена потомками идея Папена о двигателе, в котором тепло, выделяемое топливом, должно быть использовано без посредствующего тела — водяного пара, применяемого в современной нам поршневой паровой машине. Такие идеи не погибают.

Книга бакалавра Дюльби де ля Фоша о Папене натолкнула меня на мысль порыться в архивах. В том или ином виде они должны были отразить мысль преемников идеи Папена. И действительно, очень скоро я обнаружил, что в Англии, Франции и даже в отсталых странах — Италии и Германии — идея сжигания топлива внутри рабочего цилиндра двигателя пустила ростки. Один за другим появляются изобретатели, предлагающие свои конструкции такого «двигателя внутреннего сгорания».

Немало времени отняли поиски подходящего топлива. Здесь были: водород, водяной газ, болотный газ, пары различных горючих жидкостей. Но наиболее удачными все же оказались попытки применения светильного газа. Жан писал:

«Предположение, сделанное мною в «Холостом парижанине» тем вечером, когда меня сочли за сумасшедшего, не только оказалось верным, но, к сожалению, и не очень новым: светильный газ — действительно тот самый вид горючего, которого не хватало Папену…»

Далее следовали подробные выписки из патентов, справок и описаний двигателей:

«1. Первым, кто изобрел и построил действующую газовую машину, был англичанин Джон Барбер в 1791 году. Ряд обстоятельств способствовал успеху его изобретения. Благодаря Уатту, Ньюкомену и Смитону механики получили богатый опыт от паровой машины. Мастера научились с большой точностью изготовлять детали, зачастую изобретая для их обработки даже специальный инструмент высокого качества. Все это дало возможность англичанину Барберу составить его проект.

Барбер предлагал извлекать газ для его машины из угля, дерева, нефти или иного какого-нибудь вещества, нагреваемого в реторте.

4. Значительный интерес, на мой взгляд, представляет машина, изобретенная позже англичанином Робертом Стритом. Он взял на нее патент в 1794 году. Горючее взрывалось в цилиндре и силою своего расширения толкало поршень. Газ получался путем впрыскивания паров терпентина или керосина внутрь цилиндра и испарения их там.

7. В 1799 году француз Филипп Лебон выправил два патента на газовый двигатель. Строго говоря, первый патент содержал скорее изложение процесса производства светильного газа из угля, чем описание собственно машины. Во втором Лебон предлагал использовать этот газ для приведения в движение машины, по устройству весьма схожей с обыкновенной паровой машиной. Воспламенение происходило поочередно по обеим сторонам поршня. К сожалению, машина Лебона требовала такой точной выработки частей, что машиностроители не могли с этим справиться. Впрочем, если бы этот инженер не был убит в 1804 году, он, быть может, и добился бы успеха. Его способности, по-видимому, были достаточны, чтобы преодолеть величайшие трудности».

В этом месте на полях рукописи Ленуар сделал еще и пометку, подчеркнутую красным:

«Для меня остается неясным, в какой мере целесообразно сжимание горючего газа и воздуха перед его сжиганием. Усложнение машины получается значительное, а будет ли работа машины лучше, неизвестно».

Далее следовали записи:

«9. В 1820 году некто Р. В. Сесиль из Кембриджа прочел в собрании членов Кембриджского философского общества доклад, озаглавленный: «Применение водорода к производству двигательной силы в машинах, с описанием двигательной машины, которая приводится в действие давлением атмосферы и разрежением, образуемым сжиганием водорода и атмосферного воздуха». В этом докладе описывалась построенная Сесилем машина. По утверждению автора, он добился в ней совершенно правильного чередования вспышек в цилиндре при шестидесяти круговращениях в минуту…

10. У Лебона было много последователей, особенно во Франции. Но следующее изобретение практически осуществленной машины принадлежит опять-таки англичанину Сэмюэлю Броуну, запатентовавшему две разные модели ее в 1823 и 1826 годах. Его машина была первой, которая работала в Лондоне, используя давление атмосферы в качестве двигательной силы…

По-видимому, Броун был столь же отличным коммерсантом, как и инженером. Ему удалось образовать промышленную компанию, взявшуюся за постройку его машин для трех надобностей: перекачивания воды, приведения в движение механических экипажей и лодок.

13. Вот и тот год, когда я пришел в Париж, — 1838. Опять англичанин — Вильям Барнетт. Он трижды патентовал свою двигательную машину. Эта машина содержит столько новых деталей, что ее, по-моему, нельзя не рассматривать как новый этап в развитии двигателей подобного рода».

Здесь снова была сделана пометка на полях:

«Опять та же ошибка, уже совершенная ранее Лебоном: Барнетт усложнил конструкцию ради предварительного сжатия смеси? Что оно дает? Эти вопросы для меня неясны…

29. Последним по счету документом, который мне удалось достать, является сообщение об американском докторе Дрэке, выставившем свой двигатель в Филадельфии в 1843 году. Машина его поистине замечательна. Я никак не мог предполагать, что по ту сторону океана существуют люди, способные к столь продуманному изобретательству.

В горизонтальной машине Дрэка употреблялся обычный светильный газ, смешанный с девятью или десятью объемами воздуха. В дальнейшем машина переделывалась и работала даже на керосине…

Прежде чем приступить к самостоятельной работе, мне совершенно необходимо разобраться в наследстве, полученном от предшественников. Из наследства, несомненно, можно извлечь пользу. Но для этого необходимо его прежде всего как следует изучить».

 

7

Дело оказывалось труднее, чем сначала думал Ленуар. Хотя идее двигателя внутреннего сгорания было уже более ста лет, техника только еще подходила к разработке этой замечательной мысли. Самые первые робкие поиски изобретателей лишь начинали оформляться в движущийся металл.

То, что было сделано Папеном, — это не просто изобретение. Это — открытие! Была открыта новая область техники, но сами открыватели не знали, как ее использовать. После этого Лебон, Броун, Барнетт, Дрэк и другие искали основные формы машин. Они продолжали опыты. Они доказали несостоятельность ряда конструкций. И им принадлежит честь изобретения некоторых деталей двигателя, которые были не только пригодны для будущей машины Ленуара, но имели шансы перейти и к его потомкам. Строго говоря, были уже найдены все основные части новой машины: цилиндр, поршень, передача к валу, механизмы, подача горючего и газораспределение… Наконец, полностью оправдал себя выбор наиболее пригодного для того времени топлива — светильного газа. Значит, оставалось одно: так скомпоновать детали, чтобы они заставили машину работать. Иными словами, двигатель внутреннего сгорания — в данном случае газовый двигатель — уже был изобретен; оставалось, собрав воедино распыленные по патентам части, сделать его работоспособным.

Но таков уж закон жизни — изобретателем считается не тот, кто нашел наиболее совершенные формы деталей, а тот, кто сумел собрать из этих деталей крепкую, способную работать машину и пустил ее в ход.

Ленуар хотел, чтобы честь этой заслуги была приписана историей именно ему. Ленуар очень много лет жизни потратил на то, чтобы теоретически обосновать свой замысел. Он хотел исследовать процесс сгорания… Но он даже не приблизился к сути вопроса, оказавшегося столь сложным, что ему оставалось одно: раз и навсегда отказаться от попытки делать какие-либо теоретические изыскания и расчеты.

Выбирая путь создания конструкции, Ленуар решительно отверг тип атмосферических двигателей вроде того, какой создал Папен, а за ним Броун и другие. Ленуару казалось нерациональным использовать огромное давление, какое могут развивать горящие газы, только для холостого поднятия поршня и заставлять двигатель совершать полезную работу лишь под действием сравнительно ничтожного давления атмосферного воздуха. Гораздо целесообразнее было бы заставить работать на себя газ.

Это и определило тип мотора.

Пока Ленуар сидел над чертежами, проектируя одну деталь за другой, к нему продолжали приходить письма из нотариальных контор со справками о патентах, выбранных в разных странах изобретателями моторов внутреннего сгорания. Ленуар старательно изучал и эти материалы, подшивая их к реестру изобретений. Таким образом, список пополнился описанием двигателей Адора, Джонсона, Робинсона, Рейнольдса, Роджера, Бультона и Уэбба, Ньютона, Барзанти-Матеуччи и других.

Довольно много времени посвятил Ленуар обдумыванию того, следует ли сжимать смесь перед ее зажиганием. Но ни Лебон, ни другие ученые, использовавшие в своих двигателях такое сжатие, не оставили этому объяснений. С другой стороны, усложнение механизма, связанное с таким нововведением, было неизбежно.

Ленуар настойчиво искал более простое решение вопроса о сжатии, но, не найдя его, с легким сердцем отбросил в сторону всю проблему. Так же, как и его предшественники, он решил, что машина будет отлично работать и без сжатия. Стоит придать цилиндру нужные размеры, и тот же эффект будет достигнут при значительно большей конструктивной простоте.

Однако, чем больше задач казались Ленуару решенными, тем больше трудностей возникало перед ним. Удастся ли осуществить машину на практике? На этот вопрос он и сам себе не решался ответите.

А время шло. Бианке Маринони уже исполнилось двадцать четыре года, и, по мнению отца, ей давным-давно пора было замуж. Старый Ипполит не упускал случая подтрунить над безнадежными вздохами своей дочери, в душе удивляясь ее постоянству и привязанности.

— Послушай, коза, — говорил он Бианке, — ты сделаешься седой сплетницей, прежде чем твой кавалер вспомнит о своих намерениях. Да и что ты в нем нашла в конце концов? Еще несколько лет, и он станет рыхлым толстяком; ему всего тридцать лет, а голова его скоро будет голой, как колено. Не понимаю, что ты в нем нашла…

Это правда — Ленуар стал необычайно быстро толстеть, а голова его хоть и не была еще голой, однако же мало походила на прежнюю, с буйными, густыми кудрями.

Но, конечно, вовсе не это заставляло итальянца серьезно задумываться о своем будущем зяте — не это и не то даже, что этот чудак Жан, по правде сказать, до смешного медлителен во всем, что касается его личной жизни! В конце концов это дело детей! Раз им нравится столько времени играть в прятки — пускай!

Совсем другое обстоятельство заставляло старика все чаще возвращаться к этой теме.

Дела быстро поправлялись. Правительство Наполеона III делало все, что можно, для оживления промышленной жизни Франции. С развитием торговли росли и фабрики. Из Азии, из Африки приходили новые виды промышленного сырья, требовавшие переработки. Производства росли, возникали новые отрасли индустрии. Большие фабрики и мелкие мастерские настойчиво требовали все новых и новых машин. Наряду с быстро растущим ввозом интенсивно развивалось производство внутри страны.

«Машиностроительное заведение Маринони» не отставало от века. Пришлось расширить литейную и кузницу. Помещение в доме № 115 по улице Рокетт стало тесным. Работы было по горло… А компаньон Ленуар по-прежнему мало интересовался заведением, занимаясь своими «секретными» делами. И это куда больше, чем все остальное, расстраивало старика.

Наконец, появилось еще одно соображение, заставившее Маринони поставить вопрос ребром. Дело в том, что некто Бреваль, давнишний знакомый Маринони, вот уже несколько лет довольно успешно строил маленькие паровые машины вертикального типа — такие компактные и простые, что они получили распространение среди мелких промышленников даже за пределами Парижа. Дела Бреваля шли в гору. К тому же человек этот хоть и был много моложе старика Маринони, однако же вовсе не походил на мальчишку. Инженер! По крайней мере, он знает, чего хочет, и с ним можно говорить серьезно!

И вот этот-то Бреваль предложил Маринони, войдя с ним в компанию, переоборудовать их заведения: пускай здесь, у итальянца, выделываются части к паровым машинам, а в мастерской Бреваля производится их сборка. Со временем, быть может, целесообразно будет слить оба предприятия и найти подходящее местечко для постройки большой фабрики, однако зачем забегать вперед…

Но это еще было не все. Побывав несколько раз в доме у Маринони и познакомившись с Бианкой, Бреваль стал заходить все чаще. Он не упускал случая сопутствовать девушке в воскресных прогулках вместо занятого своими делами Ленуара. Частенько вечерами инженер подъезжал к дому в наемном экипаже и предлагал использовать будто случайно доставшиеся ему билеты в театр или на какой-нибудь общественный бал. А вскоре он дал старику понять серьезность своих намерений, упомянув и о выгоде от слияния их предприятий и семейств под единой вывеской «Бреваль — Маринони».

Ипполит понимал заманчивость этой перспективы. Но Бианка?! Ах, как нелюбезна она бывает с будущим компаньоном! Она находит в нем тысячу недостатков: усы тараканьи; живот делает его похожим на раздувшуюся жабу; ноги коротки и кривы, как лапы паука. Все кажется ей противным в этом претенденте!..

И все же Маринони не терял надежды. Тем более, что Ленуар почти совсем исчез из жизни их семейства: каждый день после работы он уходил из мастерской и не появлялся в доме итальянца до следующего утра. Он совершенно не стремился разделить общество Бианки.

Конечно, девушка замечала все это. Но она продолжала отважно отбивать атаки рыжего Бреваля. А когда наконец узнала, чем занят Жан, то готова была простить ему невнимательность и ждать его сколько угодно.

Однако господин Бреваль вовсе не желал ждать. В конце концов дело решает отец. А чувства?.. Но ведь и они могут прийти со временем!..

Инженер начистоту объяснился с итальянцем. Ипполит без особых размышлений принял двойное предложение фабриканта и стал его открытым союзником. Нет, он вовсе не был врагом Ленуара! Но ведь молодой человек сошел с пути, который вел к счастью Бианки. Вот почему Маринони сбросил Жана со счетов — и как зятя, и как надежного компаньона!

Теперь надо было повести решительное наступление на Бианку.

Старик пустил в ход весь свой родительский авторитет. Он требовал от дочери немедленного решения. Он доказывал, что речь идет об их общей судьбе. В один день с заключением брачного контракта должно было состояться и подписание договора, закрепляющего за членами фирмы «Бреваль — Маринони» равные права в производстве усовершенствованных паровых машин Бреваля.

Бианка ходила заплаканная, а Ленуар по-прежнему ничего не замечал. Ночная работа над чертежами сделала его вялым, рассеянным.

Гордость не позволяла девушке рассказать Жану, что происходит в доме, и в то же время, понимая, что ее упорство может разрушить все планы и надежды старика отца, она готова была сдаться. Маринони же был так уверен в своем успехе, что уже заранее прекратил прием мелких заказов и подготовлял мастерские для производства частей к машинам Бреваля.

Однако в последний момент, когда господин Бреваль уже прибыл к воскресному завтраку с букетом и тортом, Бианка вдруг поняла: ничто не может быть решено без участия Жана. И она отказалась принять расфранченного инженера.

Вечером тайно от отца Бианка пошла к Ленуару.

 

8

Накануне посещения Бианки Жан закончил чертежи задуманной им новой машины и теперь сидел, проверяя их. Когда в дверях появилась девушка, Жан поднялся в изумлении. Он увидел ее распухшие от слез веки, и в испуге бросился к ней.

Бианка не выдержала и, разразившись рыданиями, упала к нему на руки.

Через час оба они сидели за столом. Жан объяснял Бианке устройство своей машины.

— Короче говоря, Бреваль с его чайником будет, как пескарь, проглочен новой машиной фирмы «Ленуар и компания»! — закончил он.

— А вдруг вы в чем-нибудь ошибаетесь, Жан?

— Все так же верно, как то, что я больше не позволю себе быть в отношении вас черствой скотиной, какой был до сих пор. Мы втроем — вы, машина и я — вступаем в новую жизнь. Вся мелкая промышленность Франции будет у наших ног.

— Но быть с отцом?

— Фабрика Маринони получит исключительное право постройки машин Ленуара для всей Европы.

— Хорошо, если отцу это дело покажется таким же верным, как вам, — с сомнением покачала головой Бианка.

— О, выгоды слишком очевидны, чтобы раздумывать! — уверенно заявил Жан. — Я же сказал вам, что французская промышленность будет у наших ног…

Однако старика Маринони не захватили планы Ленуара. Откуда вдруг такой изобретатель? Подумаешь, Жан Ленуар выдумал новый двигатель! Серьезные люди занимаются паровыми машинами, а он, видите ли, начисто их отрицает!

— Нет, это дело не для меня. Я слишком стар, чтобы идти на подобные аферы, — заявил Маринони. — Машина господина Бреваля — совсем другое дело. Тут все ясно, имеется опыт, есть верный круг клиентов, можно с уверенностью смотреть в будущее.

Одним словом, заманчивое предложение Ленуара стать единственным поставщиком его новой машины не прельстило Маринони. А когда итальянец рассказал об этом деле Бревалю, рыжий инженер расхохотался.

— Эта Америка давно открыта! — сказал он старику. — Подобные опыты проделывались не раз, но никто еще не мог доказать преимуществ такого двигателя перед испытанным другом человечества — паровой машиной. Все это вздор. Я берусь доказать устами самых авторитетных экспертов, что проект Ленуара не выдерживает никакой критики.

В маленькой гостиной Маринони сошлись две враждебные партии: старик Маринони и Бреваль, с одной стороны, Ленуар и Бианка — с другой.

После долгого спора Ипполит наотрез отказался от постройки машины Ленуара.

Бианка Гневно поднялась:

— Вам должно быть стыдно, отец! Если вы выкидываете нашу машину на улицу, мы сами найдем для нее строителя. Только не сердитесь, когда наша машина, как пескаря, проглотит вашего нового компаньона вместе с его чайником. Тогда приходите к нам, мы примем вас в компанию.

— Мадемуазель, вы великолепны! — насмешливо сказал Бреваль. — Прошу только иметь в виду, что ни один фабрикант Парижа не согласится участвовать в вашей афере. Об этом позабочусь я! И надеюсь, что в этом деле не потерплю неудачи, какую потерпел в другом.

Бреваль привел свою угрозу в исполнение. Все хлопоты Ленуара оказались напрасными. Ни один фабрикант не соглашался взяться за его дело. Ленуар был близок к отчаянию. Но Бианка не сдавалась. С необычайной настойчивостью она пробовала один выход за другим. А когда все, что можно, было уже испробовано, она высказала мысль, что целесообразнее отправиться в Англию и предложить патент английским фирмам, имеющим большой опыт в машиностроении.

Ленуар решил ехать.

24 января 1860 года Бианка проводила мужа на Северный вокзал. Она не побоялась остаться одна в дни, кажущиеся всякой матери самыми страшными, — в дни первой болезни трехмесячного Батиста-Ипполита Ленуара.

Стояли отвратительные зимние дни. Над каналом лил проливной дождь. Ленуару, на поездку которого были собраны последние деньги, приходилось довольствоваться местом на палубе. Он сидел, сжавшись под зонтом, и через люк наблюдал за работой пароходной машины.

Это было страшное сооружение. Похожий на огромную наковальню крейцкопф медленно ползал взад и вперед за штоком. Невероятных размеров шатун не спеша вращал массивный вал.

Машина была старая. Ее износившиеся части издавали неприятный лязг. Чудовище работало из последних сил, с хрипом и скрежетом. Машинисты суетились, обильно поливая металл темным соусом масла.

Жан сидел под зонтом и думал об удивительном прогрессе человеческой мысли. Ведь если бы Джеймсу Уатту показали такую машину, он всплеснул бы руками от удивления и назвал бы ее венцом инженерного искусства. А вот механик Ленуар удивляется другому — допотопным формам конструкции.

А кочегарка! В нее страшно заглянуть. Там все закопчено: котел, стены, люди. По бархатной черни копоти пляшут дьявольские блики от раскаленной топки. Кочегары — вот кто скажет когда-нибудь спасибо Жану Ленуару за избавление от каторжного труда. Впрочем, не в кочегарах дело. Ведь они ничего не могут! Они не могут даже избавить Ленуара от необходимости дрожать на палубе под ударами косого дождя и порывами ветра. Это могут другие люди — те, чьи кошельки обладают магической силой раскрывать двери кают первого класса.

Англия приняла Жана неприветливо. Путешествие из Дувра в Лондон было утомительным; дешевая гостиница на окраине делового города — холодной и неуютной.

Волокита в департаменте патентов обрекла Ленуара на две недели ожидания. Деньги уходили. Жан обедал раз в два дня. Используя свободное время, он обегал десятки контор в Сити.

Не было ни одного предпринимателя, кто согласился бы хоть обсудить его проект!

По их словам, английская промышленность удовлетворена паровой машиной. Английские машины стяжали себе славу и применяются всюду — от России до Америки. Англичане не склонны тратить время и деньги на рискованные опыты с новыми идеями. Они подождут, пока Франция сама испытает такого рода изобретение, раз уж оно сделано французом. Экономия топлива? Бог не обидел Англию углем! Англичанам пока не приходится задумываться над лишним фунтом угля.

Ленуар готов был бросить все и уехать домой, когда в лондонской конторе ридингских железоделательных заводов натолкнулся наконец на тень интереса к своей машине.

Чертежи были внимательно рассмотрены. Совещания длились несколько дней.

В день, когда должно было быть вынесено решение, Ленуар явился в контору бледный, едва держась на ногах от бессонницы и недоедания. Его встретили необычайно любезно. Он воспрянул духом и смело вошел к директору.

Решение дирекции ридингских заводов гласило:

«Компания предлагает господину Ленуару самому построить, первый двигатель и доставить его для испытания в Ридинг. После того компания будет иметь честь вынести суждение о целесообразности приобретения английского патента господина Ленуара».

Вот и все. С этим Ленуар мог возвращаться во Францию.

Но возвращаться было не на что. Ленуар истратил последние два шиллинга на свежую рубашку, чтобы не стыдно было прийти в контору. А теперь он не мог даже явиться в гостиницу: нечем было оплатить последние дни постоя.

С чертежами под мышкой уныло плелся Ленуар по улицам. Его внимание привлекла вывеска часовщика. Жан предложил мастеру свои часы — свадебный подарок Бианки.

— Двенадцать шиллингов, сэр, не больше, — сказал часовщик.

— Давайте… Этого могло хватить только на одно — или на оплату проезда до Дувра, или на переезд через пролив.

Ленуар рассудил правильно: до Дувра можно дойти пешком, Ламанш же пересечь пешком невозможно.

В этот же день он, не заходя в гостиницу, покинул Лондон. Выйдя из города, он вырезал себе палку, привязал к ней чертежи и перекинул их через плечо. Второй раз шел пешком в Париж Жан Ленуар, но теперь он уже ни о чем не мечтал.

Косые струи дождя, гонимые холодным февральским ветром, били ему в лицо…

Бианка с нетерпением ждала мужа. Не получая от него известий, она теряла голову. На ум приходили самые страшные мысли. Не в силах выдержать неизвестности, она решила ехать в Лондон.

На рассвете 1 марта с маленьким саквояжем в руке Бианка поспешно спускалась по лестнице. Оставалось всего два часа до отхода поезда. Бианка торопилась. Нервы были так натянуты, что она едва не расплакалась, глядя, как заспанная консьержка возится с ключом. Всегда такая внимательная и деликатная, на этот раз Бианка даже не извинилась перед незнакомцем, которого толкнула распахнутой дверью.

Человек, сидевший на ступеньке, получив удар в спину, упал на тротуар лицом вниз. Увидев Бианку, он попытался приподняться, что-то сказать, но, видимо, сил его не хватило.

Бианка так торопилась, что даже не взглянула на несчастного. Через мгновение она исчезла в сумерках. А незнакомец продолжал лежать у ступеней ее дома.

Консьержка приотворила дверь и поднесла свечу к его бледному лицу:

— О, да ведь это же господин Ленуар!..

 

9

Бианка вернулась с пути по каблограмме Ипполита Маринони.

Кто за кем должен был теперь ухаживать: Бианка за мужем, которого она нашла еще в постели, или он за ней, едва живой от пережитых потрясений?

Старый итальянец тоже совершенно растерялся. Он увидел, что его союз с Бревалем грозит дочери неисчислимыми бедами. Но идти на попятный было поздно. Договор с рыжим инженером был подписан. Мастерская работала полным ходом, изготовляя части для паровых машин. У Ипполита не было возможности прийти на помощь Жану, не нарушив договора с новым компаньоном.

Выход был найден Бианкой: Жан поступит в заведение Маринони в качестве рабочего. Это откроет ему доступ в мастерские, и он сам будет наблюдать за изготовлением частей своей машины — их можно будет делать тайком, под видом заказов Бреваля.

Служащие Маринони не без злорадного удивления поглядывали на бывшего компаньона, попавшего в положение рабочего и лезшего, по-видимому, из кожи, чтобы добиться повышения. В самом деле, ни один самый исправный служака не мог бы теперь сравниться в исполнительности с Ленуаром. По утрам он ожидал у ворот прихода сторожа, а вечерами сам относил ключи от мастерских на квартиру хозяину.

Впрочем, последнее не совсем верно. Старый итальянец лишь для вида покидал заведение вместе с рабочими. Вскоре он возвращался и становился к станку рядом с зятем. По мере того как подвигалась работа над газовым двигателем и старый механик изучал его систему, для него становилось все более ясным, что такая машина должна работать.

В один из вечеров, не дождавшись мужа, Бианка отправилась на улицу Рокетт и застала обоих мужчин за тщательным изучением чертежей машины. На верстаке были разложены листы — плод долголетней работы Жана. Он объяснял Маринони:

— Мой двигатель состоит из цилиндра, окруженного двойными стенками. Эти двойные стенки необходимы для того, чтобы между ними протекала вода, охлаждающая цилиндр. Температура, образующаяся при сгорании газовой смеси, очень высока, и цилиндр быстро раскалится. Чтобы он не перестал работать, стенки его нужно охлаждать постоянно циркулирующей водой. В цилиндр через специальные золотники поступают и смешиваются в нем газ и воздух. Сгорание газов вызывает их расширение. Давление продуктов сгорания очень велико, и они с силой гонят поршень. На валу насажен большой маховик. Этот маховик силой своей инерции должен придавать движению вала плавность. Цилиндр двойного действия, и взрывы в нем происходят по очереди с двух сторон поршня…

Маринони внимательно слушал зятя. Он по нескольку раз рассматривал каждый чертеж, возвращался к тем или иным деталям и наконец решительно заявил:

— Вот что я тебе скажу, сударь мой: машина работать будет. Но, по мне, она уж очень мала. Я бы сделал ее больше.

— Цилиндр уже отлит. Остается его обработка, — возразил Ленуар.

— Ну, ну, — неопределенно буркнул Ипполит.

По дороге домой старик все еще обдумывал устройство двигателя. На прощание он сказал:

— Я виноват перед твоей машиной и постараюсь хоть частично исправить свою ошибку. Собственно говоря, я должен был бы взять на себя ее постройку. Но я сделал бы ее больше. Мой цилиндр был бы вдвое вместительней. Да, это, по-моему, необходимо, раз мы хотим, чтобы машина приносила пользу.

Ленуар увел старика к себе. Разговор затянулся до поздней ночи.

Кончилось тем, что Маринони решил не откладывая приступить к изготовлению на собственный риск частей для второй машины — большего размера. После того как старик решился на постройку газовой машины зятя, работы пошли ускоренным темпом.

Друзья действовали втихомолку, скрывая свою работу от Бреваля. Сборка машины производилась в дальнем сарае, в самом углу двора. Старая, полуразрушенная постройка не могла привлечь внимания инженера.

Так удалось довести машину до полной готовности.

В вечер, когда решено было сделать первую пробу, Бианка появилась перед сараем с сыном на руках.

Приготовления были закончены. Ленуар и Маринони взялись за маховик и осторожно повернули его, ожидая взрыва. Но маховое колесо сделало оборот, а вспышки не было. Поршень совершил полный ход в обе стороны. Порции газа и воздуха были засосаны по обе стороны поршня и выброшены из цилиндра несгоревшими. Но в тот самый момент, когда друзья уже готовы были бросить колесо, оно вдруг вырвалось из рук и судорожно повернулось на полоборота. Потом задержалось, будто в раздумье, и медленно двинулось, перетягивая мотыль через мертвую точку; снова рванулось и стало плавно вращаться. Оглушительных взрывов, которых ждали, не последовало. Машина работала почти без шума.

Машина работала!..

Ленуар прислонился к стене. От непомерного волнения у него дрожали ноги. Во всем теле чувствовалась сладкая слабость, будто он впадал в забытье.

А двигатель работал…

Маринони сердито окликнул зятя: нужно было смазывать машину — ведь она не имела никаких приспособлений для автоматической смазки.

Коснувшись цилиндра, Ленуар обжег руку: «рубашка» была раскалена. Вода вытекала из нее, дымясь туманом пара. Значит, охлаждение было недостаточным. Да и масло проникало в цилиндр в недостаточном количестве.

Через несколько минут в цилиндре послышался неприятный звон, потом скрежет. Машина, громко хлопнув несколько раз, остановилась. Раскаленный поршень заел…

Ну, на сегодня довольно! Машина пошла, и больше пока ничего не требуется. О мелких неполадках речь будет завтра. Сегодня вся семья торжествует, победу — плод многолетней работы механика Ленуара!..

Жан чувствовал себя победителем. «Фабриканты еще не раз скажут мне спасибо», — то и дело мелькало в его сознании.

Взяв на руки маленького Батиста, Ленуар пошел к воротам, следом за женой. И вдруг в темноте двора он увидел, что кто-то загораживает им дорогу. Послышался испуганный крик Бианки. Подбежав, Ленуар узнал Бреваля.

— Я хочу знать, что делают посторонние люди на дворе моей фабрики! — крикнул инженер.

— Эта фабрика принадлежит моему отцу! — не менее резко заявила Бианка.

Инженер не отступил:

— Мы — хозяева этого двора в равной степени. Господин Маринони, не дадите ли вы объяснение тому, что здесь происходит?

— Я хозяйничаю в моем заведении, сударь, — сказал Маринони.

Бреваль, по-видимому, давно уже понявший, что́ здесь делается, пришел в ярость.

— Я не позволю себя обкрадывать! — кричал он. — Вы нечестный компаньон, сударь! Иностранцы слишком много начинают себе позволять в нашей стране! Люксембуржец и итальянец чувствуют себя здесь как дома и распоряжаются моим карманом, как своим. Это моя фабрика! Это мой двор! Здесь стоят мои станки! Здесь могут делаться части только к моим машинам! Только я могу давать заказы этой фабрике! Признаете ли вы, господин Маринони, что самым бессовестным образом нарушили наш договор?

Старик молча пожал плечами. Рыжий инженер прохрипел:

— Вы хотите, чтобы я предъявил свои доказательства? Отлично, вы получите их!

И он торжественно удалился.

Маринони и Ленуар с женой тоже ушли, обсуждая происшествие. Теперь, когда машина заработала, им уже не страшны были угрозы инженера.

Однако на следующее же утро, едва Маринони завернул за угол улицы Рокетт, он увидел неладное. На дворе фабрики царило необычайное оживление.

Судебный пристав опечатывал сарай, где стояла машина Ленуара. Бреваль торжествующе расхаживал по двору, обмахиваясь шляпой. Его усы задорно топорщились, клоки рыжих волос торчали вокруг лысины. Инженер вспотел от возбуждения, несмотря на октябрь.

Рассуждения его были таковы: Маринони нарушил договор, допустив изготовление на фабрике чужой машины. Это бесспорно. Значит, также бесспорно и то, что Маринони должен уплатить ему, Бревалю, неустойку. Бреваль отлично знал, что денег у Маринони нет, поэтому он потребовал наложения ареста на имущество фабрики и в первую голову опечатал сарай с машиной Ленуара.

Все усилия Маринони и Ленуара освободить машину из-под ареста ни к чему не привели. Бреваль был неумолим. Он требовал немедленной уплаты неустойки.

Получив исполнительный лист, он приказал пустить в ход кувалды и тут же продал машину Ленуара как металлический лом, даже не дав себе труда разобрать ее на части.

 

10

Поскольку руки Маринони были теперь развязаны, он и Ленуар решили немедленно собирать вторую машину — ту, над которой Ипполит уже работал. Эта машина должна была стать официальным образцом. На ней предполагали продемонстрировать все преимущества нового двигателя, пока еще принимаемые на веру даже теми, кто его строил.

Стоял конец декабря, когда машину удалось доставить в зал Консерватории ремесел. Официальные испытания должны были быть произведены под руководством знаменитого профессора Треска́.

Ученый решил со всей тщательностью испытать попавшую к нему машину. Он был предубежден против нее: вот уже несколько дней подряд к нему являлись виднейшие фабриканты паровых машин. Они настойчиво говорили о гибельных последствиях, какие для французской промышленности могло бы иметь благоприятное заключение об изобретении люксембургского механика. Треска был осведомлен не только о полной технической неподготовленности изобретателя, но и о том, что Ленуар не француз; что во времена июльской монархии он был привлечен к ответственности за самовольную организацию рабочих товариществ…

Было сделано все возможное, чтобы настроить ученого против машины и ее изобретателя.

Испытания длились два дня. Они происходили в присутствии целой толпы фабрикантов, изготовляющих паровые машины. Эти промышленники не спускали глаз с нового двигателя и злорадствовали при малейшей заминке. Однако, как ни стремились экспериментаторы и зрители провалить машину, Треска вынужден был признать, что работает она ничуть не хуже известных публике паровых двигателей. Может быть, он сказал бы о ней и больше, но его сковывало присутствие французских промышленников.

Маринони и Ленуар делали друг перед другом вид, что удовлетворены испытаниями. Долго ни один не признавался другому в том, что результаты кажутся им плачевными. «Не хуже паровой машины»… Только-то и всего?..

Наконец они уговорились, что наряду с исполнением трех первых заказов, полученных фабрикой, будут деятельно готовить к испытанию еще одну машину с диаметром цилиндра и ходом поршня значительно большими, чем у первой.

В начале марта новая машина была собрана и пущена в ход. Вскоре она, как и ее предшественница, оказалась в зале Консерватории ремесел.

На этот раз опыт производился в сравнительно спокойной обстановке, и Треска больше внимания уделил его научной подготовке.

Сделав свой вывод о технической стороне вопроса, Треска заявил, что потребители должны сами судить о своих выгодах и в зависимости от этого пользоваться паровым либо газовым двигателем.

От такого заключения Ленуар поник головой. Маринони ничего не сказал зятю, но в душе проклял день, когда нелегкая попутала его променять верную машину Бреваля на изобретение Жана. За какое же производство теперь лучше всего приняться, чтобы поправить дела? Сейчас не могло быть сомнений, что им не видать новых заказов. Мало того, даже немногочисленные прежние сделки скорее всего будут аннулированы.

К удивлению компаньонов, их мрачные предчувствия не оправдались. Неэкономичность не убила в глазах мелких предпринимателей преимуществ новой машины. Уже одно то, что ее можно было ставить где угодно, не привлекая внимания полиции дымом из котельной, решало вопрос в пользу двигателя системы «Ленуар и К°».

Заказы, полученные до испытаний, не были аннулированы, и каждую неделю поступали всё новые и новые — их едва успевали выполнять.

Вскоре слух о машине, работавшей, в общем, довольно исправно, не производившей шума и не требовавшей особого ухода, проник даже за границы Франции. Поступил запрос из Англии. Ридингские заводчики упрекали господина Ленуара в том, что он забыл их любезный прием и до сих пор не выразил желания передать им свой английский патент.

Приехавший из Лондона технический директор компании не сразу узнал в лысом толстяке того человека, которого несколько лет назад он выпроводил из своей лондонской конторы. Директору не понравился этот уверенный в себе коренастый француз, с которым пришлось вести переговоры совсем в ином тоне, нежели тот, на какой по старой памяти настроились было англичане.

Ленуар действительно хотел многого. Он решил, что наступило время реванша. На выставку 1862 года он послал свою четырехсильную машину и был совершенно уверен в ее успехе — настолько уверен, что даже не позаботился предварительно выяснить, с какими конкурентами ему придется там встретиться. Он вообще перестал следить за рынком в своей области.

И все же эпоха работала на него: выставка прошла отлично.

Очень легко досталась Жану и другая победа — на Парижской выставке 1864 года.

К этому времени в одной только Франции в ходу было уже более трехсот его двигателей. Кроме того, они строились, хотя и не так активно, в Англии.

Ленуар пожинал плоды успеха. Победу своей машины он рассматривал как свою собственную победу, как признание гениальности, преодолевшей условия времени и препятствия, воздвигаемые врагами. Он искренне удивился бы, услышав от кого-либо, что он, Ленуар, не более как орудие в руках своего сословия — мелких промышленников, мелких фабрикантов, разбогатевших мастеров, мещан, желающих пустить свои средства в новый вид оборота — в индустрию.

Частица сил эпохи, сил революционного подъема, вызывающего к жизни новые идеи во всех областях творчества, — маленькая частица всего этого досталась и гарсону Жану Ленуару. Он использовал ее, эту силу, так, как подсказывал ему здравый смысл, как подсказывали те самые господа фабриканты, которым он подносил вечерний стаканчик грошового вина.

И такова была сила этой идеи, рожденной эпохой подъема нации, что, сколько бы ни сопротивлялись ей реакционные силы — в самой промышленности, в администрации и где угодно, в пределах Франции или за границей, — она не могла не победить.

 

11

Инженер Морелль, директор и железнодорожный акционер, не торопился. Прищурив глаза и смакуя каждый глоток, он допивал послеобеденный кофе.

То ли от горячего напитка, то ли от самой конституции господина Морелля затылок его был похож на розовый животик откормленного поросенка. Над складками шеи щетинились серебристые волоски.

Инженер Морелль считался испытанным бойцом на биржевой арене. Он привык чувствовать свое превосходство над мелкотой, и это давно перестало смущать его. Наверное, именно поэтому он не слишком спешил сейчас к ожидавшим в приемной посетителям, хотя они и были приглашены по весьма важному делу: господин Морелль узнал, что фабрикант газовых машин с улицы Рокетт, Жан-Этьен Ленуар, является не кем иным, как сыном его родной сестры, бывшей замужем за каким-то люксембургским купцом.

Инженер Морелль полагал, что, пользуясь этой родственной связью, он сможет неплохо обделать подвернувшееся дельце с неким изобретателем, по фамилии Миллион.

Миллион был автором нового типа газового двигателя, существенно отличающегося от других. По предположениям изобретателя, новый двигатель будет в несколько раз экономичнее нынешних.

Соображения, на которых Миллион основывался, принадлежали ученому Бо де Роша и сводились, в основном, к следующему: повышение качеств двигателя внутреннего сгорания должно идти в первую очередь по пути повышения степени предварительного сжатия рабочей смеси в цилиндре.

Причиной крайней неэкономичности газовых машин Ленуара, по мнению Бо де Роша, является отсутствие в них предварительного сжатия рабочей смеси, неполное расширение газов и большие потери тепла, уходящего сквозь стенки цилиндра. Бо де Роша утверждал, что его предложение не касается самой сути вопроса и содержит в себе лишь секрет экономичности газовой машины. Степень использования работоспособности газов зависит от величины начального давления рабочей смеси. А это давление может быть достигнуто лишь сжиманием смеси перед ее воспламенением. Таким образом, в цилиндре двигателя последовательными ходами поршня должен осуществляться следующий цикл:

1. Всасывание рабочей смеси из газа и воздуха.

2. Сжатие газа и воздуха в самом цилиндре.

3. Воспламенение смеси в мертвой точке с последующим сгоранием и расширением.

4. Выталкивание продуктов сгорания из цилиндра.

Бо де Роша ссылался на мнение какого-то капитана Карно, о котором инженер Морелль никогда и не слышал. Впрочем, Морелль был далек от мысли вдаваться в обсуждение всех этих специальных подробностей. С него было достаточно и того, что предложение Миллиона, если удастся претворить его в жизнь и извлечь из него хоть часть выгод, о которых говорил и Бо де Роша, сулит немалые доходы. Можно будет создать даже специальную компанию для эксплуатации патента.

Однако прежде всего надо построить несколько пробных машин.

И вот Морелль решил адресоваться к своему случайно обнаруженному родственнику.

Один из посетителей, ожидавших Морелля в приемной — маленький, щуплый человек с головой, похожей на грецкий орех, — и был инженером Миллионом. Старый потертый фрак сидел на нем мешком, несвежие панталоны пузырились на коленях.

Рядом с ним не просто сидел, а восседал человек крепкого сложения, с высоко поднятой головой, увенчанной зачесанной назад седеющей шевелюрой. На его живом подвижном лице то и дело появлялась улыбка. Это был Бо де Роша — идеолог и теоретик предложенного Миллионом нововведения.

Посетители не возлагали особых надежд на нынешнее свидание. Они — и в особенности Бо де Роша — отлично сознавали, что их предложение не является не только достаточно ясным для современников, но скорее всего покажется вздорным, ненужным, способным лишь усложнить и без того неважно работающие двигатели. У них уже был достаточно печальный опыт, и теперь оба рассчитывали только на случай.

Когда Морелль покончил наконец со своим кофе, все трое сели в коляску и отправились на улицу Рокетт.

Ленуар увидел гостей еще из окна конторы, когда они шли двором. Двоих он не знал вовсе, но, приглядевшись к третьему — тучному старику, важно выступавшему во главе группы, — узнал того, кто тридцать лет назад «облагодетельствовал» его двумя пятифранковиками, высланными через лакея.

С неприязнью смотрел Ленуар, как этот старик брезгливо ступает лакированными ботинками по заваленному железным ломом двору. И вдруг к горлу Жана подступил клубок ненависти. Позвав конторщика, он подвел его к окну и сказал:

— Видите вон того важного старика? Если он будет спрашивать меня, передайте ему эти два наполеондора и скажите: «Господин Жан-Этьен Ленуар, сын Лауры Мадлен Ленуар-Морелль, возвращает свой долг с наросшими на него процентами и просит больше не справляться о его здоровье». Вы запомнили?

Стоя у окна, он наблюдал за сценой во дворе. Однако ожидаемого эффекта не получилось. Инженер Морелль недоуменно пожал плечами и бросил наполеондоры конторщику со словами:

— Возьмите их в знак сострадания, что вам приходится служить у сумасшедшего.

Миллион поник головой — рушились его надежды. А Бо де Роша от души расхохотался. Он был фаталистом и не мог сердиться на судьбу. Сам же по себе случай его весьма позабавил.

Ленуар, стоя у окна, кусал губы. Сегодня он хотел взять еще один реванш — ничего не вышло!

Конечно, если бы Морелль помнил об обстоятельствах своего первого знакомства с племянником, вряд ли он пришел бы сюда; точно так же и Ленуар не стал бы думать о сведении мелочных счетов со своим дядюшкой, если бы знал, зачем старик привел сюда этих инженеров. Но почем мог он знать?.. Мог ли он полагать, что отказ от разговора с весельчаком Бо де Роша навсегда закроет для него перспективу закрепить за своей машиной положение единственного практически применимого двигателя.

Не знал Ленуар и того, что, отклонив предложение, с которым пришли к нему эти трое, он на четверть века отдаляет победу человека над двигателем внутреннего сгорания.

 

12

К тому времени, когда в результате тупой и недальновидной политики Наполеона III над Францией разразилась гроза франко-прусской войны с ее естественными результатами — падением Меца и катастрофой Седана, — Маринони превратился уже в старика. Он почти совсем отстранился от дел. Теперь его любимым занятием были прогулки с внуком по дорожкам парижских парков.

Руководство фабрикой перешло к Ленуару. Давно мечтавший о том, чтобы сделаться единственным хозяином предприятия, Жан не стал бы сетовать на создавшееся положение, но Маринони начал вдруг совершать поступки, которые, с точки зрения Ленуара, были попросту безрассудны. А виноват был во всем он сам, Ленуар. И он проклинал теперь день, когда, желая отвлечь тестя от фабрики, толкнул его на дружбу с легкомысленным соседом по квартире — фотографом Феликсом Турнашоном. Этот фотограф оказался вовсе не тем, за кого принимал его Ленуар. Собственно говоря, Турнашон давно уже и не был фотографом. Писатель, художник, изобретатель, известный в Париже под псевдонимом Надара, он увлекался аэронавтикой. К тому времени, когда Маринони познакомился с Надаром, тот был уже опытным воздухоплавателем.

Темперамент автора «Манифеста о воздушном передвижении» и его энтузиазм заражали всех, кто с ним сталкивался. В обширном фотографическом ателье Надара старый итальянец встречался с наиболее выдающимися воздухоплавателями и конструкторами. Понтон д’Амекур и де ла Ландель — строители парового аэронефа, академик Бабинэ, молодой пилот Дюруоф были здесь частыми гостями. При всяком посещении Парижа сюда забегали старики Годар — Эдмон и Фанфан, не говоря уже о молодых Годарах — братьях Евгении, Луи, Огюсте и Жюле, и о смелых дамах-воздухоплавательницах Фанни и Эжени Годар.

В этом обществе все были проникнуты восторгом овладения новой стихией.

И вот экспансивный Маринони, несмотря на свои годы, зажил новой жизнью. Столкнувшись у Надара с инженером Дюпюи де Ломом, строителем большого управляемого аэростата, старик понял, что перед ним открывается еще одно, невиданное поле деятельности.

Дюпюи де Лом предполагал применить для вращения огромного пропеллера своего воздушного корабля силу человеческих мускулов. Маринони заявил, что это вздор. Газовый двигатель — вот что должно быть поставлено на дирижабль для вращения вала пропеллера! Старик готов был уже заняться этим делом.

Но тут осада Парижа нарушила все планы кружка «фотографического ателье».

Дирижабль Дюпюи де Лома и аэронеф д’Амекура были забыты. Со всем пылом патриота, со всем темпераментом южанина Надар взялся за организацию воздухоплавательной почты. Немедленно были организованы три воздухоплавательные станции: на площади Сен-Пьер, на площади Италии и площади Вожирар.

23 сентября первый аэростат «Нептун» поднялся с площади Сен-Пьер, ведомый смелым молодым аэронавтом Жюлем Дюруофом.

Орлеанский и Северный вокзалы превратились в воздухоплавательные эллинги. Под их стеклянными шатрами на перекрывших рельсы помостах полосатыми пузырями вздувались спешно изготовляемые аэростаты. Братья Годар, Ион, Доруа, организаторы этих импровизированных баллонных фабрик, метались по Парижу в поисках шелка. Шелк сделался самой дефицитной тканью в городе. Почтовое ведомство покупало его в таком же неограниченном количестве, как интендантство холст для солдатского белья.

Закупкой материалов, постройкой и снаряжением аэростатов, подготовкой полетов, разработкой методов воздушной почты — всем этим руководил «неистовый фотограф» Феликс Надар. Его видели всюду — в эллингах и на станциях, в баллонных мастерских и на газовом заводе. И всюду, куда бы ни пришел Надар, он наталкивался на Маринони. То старый итальянец работал механиком в эллинге, то прилаживал корзину к аэростату, готовящемуся вылететь с очередной почтой с площади Вожирар, то ползал на коленках по площади Сен-Пьер на Монмартре, проверяя разостланную аэростатную сеть.

Ленуар, обрадовавшийся было своей полной самостоятельности, начинал сетовать на энергию тестя. Откуда брались у старого итальянца силы? Ведь он давно заявил Ленуару, что уходит на покой! А ведь, может быть, именно из-за него, Маринони, фабрика на улице Рокетт стояла без работы? Не мог же, право, Ленуар один успеть всюду: и наблюдать за производством, и отыскивать заказы… К тому же раздобыть в осажденном Париже заказчика становилось так же трудно, как поймать форель в стоячем пруду.

Промышленная и торговая жизнь города замерла. Владельцы мастерских и магазинов — те, кто был постарше и побогаче, — целыми днями просиживали у запертых дверей своих заведений, напялив кепи национального гвардейца и поставив ружье между колен. А кто был помоложе и не так боялся за свои опустевшие лавки, те вместе с переплетчиками, башмачниками, художниками, студентами и рабочими с ружьями в руках защищали форты Парижа от прусских атак.

Нет, такой воинственный Париж решительно не устраивал Ленуара. Он даже мечтал о том, чтобы пруссаки вошли в город. Что, право, за странность! Настоящие крепости с регулярными гарнизонами, под командой лучших генералов империи, пали; сам император был пойман, как крыса, в ловушке Седана. Так почему же победители не решаются единым ударом захватить Париж — это гнездо упрямых безумцев?! Но ничего… Разумные люди заставят этот город сдаться. Не ждать же, пока население начнет умирать с голоду!

Однако надежд на такой исход оставалось все меньше и меньше.

Утром 7 октября Ленуар сам видел, как с площади Сен-Пьер поднялся аэростат «Арман Барбэ». Он уносил на себе неугомонного трибуна Гамбетту, собирающегося поднять все провинции на защиту Франции.

С раздражением смотрел Жан на своего старенького тестя, который, стоя под корзиной плавно подымающегося аэростата, неистово размахивал порыжевшей шляпой. В истрепанном сюртучке и в стоптанных штиблетах фабрикант Маринони смахивал теперь на мастерового. Ленуар стыдился своего тестя и ненавидел его.

Так, в борьбе с нерадивым компаньоном, прошла зима. Дела шли все хуже. К январю, когда наконец героическое сопротивление парижан было сломлено и правительство капитулировало перед Бисмарком, у Ленуара созрело решение — покинуть город. Он готов был сделать это немедленно, но оставался нерешенным вопрос о фабрике. Бросить ее на руки сторожа? Жан решился бы на это, если бы не ненавистный тесть. Старик способен на любое безумство. Ради какой-нибудь вздорной воздухоплавательной идеи он может растащить предприятие по кусочкам! Единственный выход — продать фабрику. Но о какой продаже можно говорить в городе, стоящем накануне катастрофы, еще более ужасной, чем вторжение иноземцев?!

Всякому было ясно, что, как только немцы очистят Париж, его единственным хозяином станет национальная гвардия. А больше половины батальонов национальной гвардии укомплектовано рабочими. Какая жизнь предстоит городу? Какие испытания ждут благонамеренных буржуа? Ленуар бледнел при одной мысли об этих перспективах. Бежать! Бежать куда угодно!

Но фабрика?..

В один из январских дней Ленуар вернулся домой особенно взволнованный. Это было, когда немцы, сдерживаемые молчаливо отступающими батальонами неразоруженной национальной гвардии, занимали часть Парижа между Сеной и площадью Согласия и между улицей Сент-Онорэ и авеню Терн.

— Мы должны покинуть город, — сказал Ленуар жене. — Нет надежды на то, что порядок будет восстановлен. Париж сходит с ума, а Тьер, как старая баба, топчется на месте.

— Если хочешь порядка, — вмешался старый итальянец, — бери ружье!

— Я не могу идти в Версаль, оставив вас в руках черни, — уклончиво ответил Ленуар.

Маринони покачал головой:

— Ты не понял, сынок. Я говорю — в ряды национальной гвардии.

— Опять за свое: интересы Италии…

— Нет, речь идет о Франции. Твой долг — драться с ее врагами!

— Мои враги — парижане.

— Разве ты не француз больше?

Ленуар на минуту смешался.

— Я решил вернуться в подданство своей родины — Люксембурга.

— Но твоя настоящая родина — Франция, точнее — Париж. Его ты и обязан защищать.

— Настоящая Франция — с Тьером. Франция не хочет больше революций!

— Ах, конечно! Она хочет пруссаков! — со злой иронией воскликнул старик. — Но ведь, если не произойдет революции и твоего Тьера не повесят, порядки во Франции будут наводить прусские кирасиры.

— Кто угодно, лишь бы не парижские предместья! Я готов с букетом в руках встретить пруссаков. Порядок остается порядком, кто бы его ни наводил.

— Но за этот порядок французы будут расплачиваться кровью!

— Не французы, а рабочие. Так пусть лучше Франция платит их кровью, нежели моими деньгами!

— Ты, верно, воображаешь, что немецкие купцы не возьмут с тебя втрое больше того, во что обошлось воинственное путешествие их генералов.

— С купцами мы сумеем договориться, — упрямо сказал Ленуар.

— Жизнь не жалует дураков, но иногда прощает им скудоумие. Предателей же она не прощает никогда! — презрительно бросил старик и повернулся к Жану спиной, давая понять, что больше им не о чем беседовать.

Ленуар едва сдержался, чтобы не наброситься на тестя с бранью.

— Стариковские бредни! — проворчал он. — Я повторяю: мы покидаем Париж! Я не желаю оставаться с этой сволочью… — Тут он осекся и резко переменил тон: в комнату вошел Ярослав Домбровский, чертежник с фабрики.

— Все сделано, — обратился поляк к Маринони. — Теперь вы можете надевать красную рубашку…

Старик вскочил и стал взволнованно трясти руку поляка.

— Друг! Настоящий друг! Дочка, наконец-то я — гарибальдиец! — радостно крикнул он Бианке. — Завтра же приходи с Батистом на ученье красных рубашек. Вы увидите, что я еще совсем молодец!

Старик развеселился. Он схватил за руку внука и принялся маршировать по комнате:

— Дочка, сыграй! Сыграй-ка нашу песню!

Услышав звуки «Марсельезы», он окончательно растрогался и со слезами на глазах обнял улыбающегося Домбровского:

— Вы великий человек! Такие люди, как вы, должны руководить, а не подчиняться. Когда нам понадобятся свои генералы, вы станете первым из них. Итальянские патриоты будут гордиться тем, что ими командует такой поляк. Братство свобод связано кровью. Ею же мы свяжем и нашу дружбу.

Выслушав эту пышную речь старика, поляк спокойно сказал:

— Вы ближе к правде, чем думаете. Недалек день, когда каждый из нас действительно должен будет кровью доказать свой патриотизм. Нам будет дорог каждый лишний стрелок. — Домбровский протянул Маринони руку. — Итак, до завтра.

— Нет, нет! — засуетился старик. — Я сейчас же иду с вами. Нужно позаботиться об экипировке.

Ленуар с явной неприязнью наблюдал эту сцену.

— Постыдитесь, Домбровский, — презрительно процедил он сквозь зубы. — Метр Маринони впадает в детство, и ваша обязанность охладить его запоздалый пыл, а не подстрекать старика на безумство.

— Ах, вот как! — воскликнул итальянец. — Бороться за свободу — безумство?! Отлично, мы покажем вам, слишком разумным, чего стоят итальянские и польские патриоты! Ты хочешь покинуть Париж? Скатертью дорога!

— Что вы хотите делать, папа? — подбежала к старику испуганная Бианка.

— Пускай я окажусь плохим стрелком, но руки старого мастера всегда пригодятся революции. Мы организуем воздухоплавательную станцию гарибальдийцев. Не так ли, Домбровский?

— Вы не сделаете этого! — гневно крикнул Ленуар.

— Мы сделаем не только это! Слушайте, Домбровский, все, что есть на фабрике моего, передаю в фонд гарибальдийцев.

— Не смеете! Я хозяин! — крикнул, бледнея, Ленуар.

Домбровский усмехнулся и не спеша накинул свое зеленое пальто. Его плечи стали сразу необыкновенно широкими, весь он сделался каким-то большим, внушительным.

Это мгновенное преображение почему-то особенно разозлило Ленуара. Неожиданно для самого себя он широко распахнул двери и визгливо крикнул Домбровскому:

— Вон отсюда!

 

13

Ленуар метался по Парижу в поисках покупателя на фабрику. Он предлагал в придачу к фабрике даже свои патенты. Он готов был на все, лишь бы сохранить хоть часть своего благосостояния. Но покупателей не было. Оставалось бросить фабрику на произвол судьбы, или, вернее, на произвол Маринони, явно сошедшего с пути благоразумия.

Страх перед надвигающимися событиями гнал Ленуара из Парижа, а жадность удерживала на месте. Два месяца прошли в метаниях, но колебаться дольше было невозможно. Ленуар ясно понял это 18 марта, после неудачной попытки Тьера захватить на Монмартре артиллерию национальной гвардии. Этот день открыл карты реакционеров. Пролетарский Париж взялся за оружие.

— Война Версалю! — раздавалось на улицах.

И война Версалю, где под защитой штыков железного канцлера скрывался со своей кликой Тьер, была объявлена.

В вечер этого памятного дня у Маринони собрались гости. Здесь был выгнанный Ленуаром чертежник Домбровский; здесь был бывший слесарь Даррак; наконец, здесь был недавно вернувшийся в Париж молодой воздухоплаватель Дюруоф. Он занял место Надара, изменившего революции и бежавшего с правительством Тьера. Дюруоф принял на себя руководство воздухоплаванием революционного Парижа.

Сейчас гости и хозяин совещались о том, как организовать производство баллонов в эллингах, покинутых владельцами, как заставить торговцев дать шелк, нужный для оболочек.

В комнату то и дело входили какие-то незнакомые Ленуару люди. Тут были французы, итальянцы, поляки, русские. Они без приглашения усаживались в кресла, сорили табаком, чадили трубками, пачкали пол грязными сапогами и кричали, кричали так громко и бесцеремонно, что в соседней комнате проснулся юный Батист.

Глядя на гостей и слушая их разговоры, Ленуар наконец понял, что медлить нельзя. Страх перед нашествием этих людей пересилил в нем жадность. Ночью, когда гости Маринони разошлись, Ленуар потихоньку набросил халат, разбудил жену и, стараясь ступать так, чтобы не разбудить старого итальянца, вышел с нею на двор.

Было тихо, лишь вдали изредка разрывалась дробь ружейного залпа или бухала пушка. В этих разрозненных звуках войны еще чувствовалась нерешительность: ни одна из сторон не знала, как развернутся события, и потому не начинала настоящего сражения.

Несмотря на тишину, охватившую Париж, Ленуару слышались тысячи угрожающих шумов. В затаившейся ярости рабочих батальонов ему чудилась та же толпа, что валила мимо ворот фабрики в феврале сорок восьмого года. И он похолодел, ощутив страх, пережитый в те ночи на этом же дворе.

— И ты, ты вместе с твоим отцом виновата в происходящем! — зло прошипел он Бианке. — Ты помнишь, как явилась сюда за оружием для проклятых бунтовщиков? Ты и теперь готова помогать старому безумцу! Но я не позволю употребить мое добро на пользу революции.

Охваченный злобой, Жан не видел того, что сейчас перед ним была не юная, экспансивная девушка, раздающая рабочим старые пистолеты итальянского патриота, а заспанная, равнодушная к политике и испуганная яростью мужа немолодая женщина.

Ленуар насильно втащил Бианку в помещение фабрики. Он дал ей в руки фонарь и, схватив большой молоток, принялся яростными ударами разрушать все, что было вокруг. Он бил по станкам, разламывал верстаки, сворачивал тиски. Несколькими тяжелыми ударами по полкам он исковеркал тонкие инструменты и, покончив с оборудованием, побежал на склад готовых машин. От удара по массивной станине двигателя переломилась ручка молотка. Ленуар схватил лежащий на полу шатун и, с трудом взмахнув им, раздробил цилиндр машины. От напряжения на лбу его вздулись жилы, пот выступил на лысине. Но, не чувствуя усталости, он снова и снова взмахивал тяжелым шатуном.

Бианка, как безвольный лунатик, ходила следом за мужем, высоко держа фонарь. На ее лице не отражалось никакой мысли.

 

14

Сборы были закончены в один день. Домашний скарб громоздился на крыше дилижанса. И уже можно было бы ехать, если бы не разногласия между пассажирами. Одни нетерпеливо стремились в сторону Версаля; другие, более осторожные, пытались доказать необдуманность подобного намерения. Они готовы были объехать вокруг всего Парижа, лишь бы не встречаться с отрядами национальных гвардейцев.

— Милые мои! Объятия вымытого прусского лейтенанта я предпочитаю поцелую обовшивевшего национального гвардейца! С голода он может откусить мне нос, — игриво заявила из угла кареты толстая пассажирка.

Шутка не встретила отклика, и поездка началась при довольно мрачном настроении путешественников. Все они так же, как и супруги Ленуар, спешили избавиться от ужасов войны и революции, они воображали, что стоит выбраться за линию арьергардов прусского обложения, как все будет позади. Счастливцы, занявшие места около окон, то и дело дышали на стекла. Им хотелось еще разок взглянуть на страшные, ставшие неузнаваемыми улицы и площади Парижа.

Ленуар, который в случае необходимости любил вспомнить о своем нефранцузском происхождении, в душе все же оставался коренным парижанином. Не без грусти покидал он город, где испытал трудности продвижения к первым ступеням лестницы благополучия и где начала восходить его звезда. Ах, как жестоко и как неожиданно прервалось это восхождение! Чувство сожаления смешивалось в душе Ленуара с каким-то облегчением — ведь Жан сбрасывал с себя сейчас страхи, связанные с невзгодами и опасностями сидения в городе, где бушуют сотни тысяч восставших рабочих.

Даже сейчас, переступая порог Парижа, Ленуар не без страха поглядывал на сновавших повсюду людей в синих капотах. Его коробили оборванные фланелевые балахоны солдат национальной гвардии, сабо, заменявшие большинству башмаки, грязное тряпье, намотанное вместо гамаш, мешковатые, плохо пригнанные мундиры офицеров с потускневшим шитьем позументов.

Хмурые взгляды солдат провожали карету.

Когда наконец миновали Орлеанские ворота, Ленуар облегченно вздохнул. Ему уже рисовался уют гостиницы в Лонжюмо, где решено было сделать первый привал. Но вдруг карета резко остановилась. По сторонам дороги послышались резкие окрики:

— Стой! Кто едет? Пропуск!

Это был пикет, выставленный гарнизоном форта Монруж. Ленуар испуганно глянул в тусклое окошко, но, увидев голубые воротники и красные погоны матросов, успокоился. Значит, храбрые моряки контр-адмирала Потюо еще держат в своих руках вверенные им южные форты.

Ленуар вышел из кареты и, любезно раскланявшись с унтер-офицером, предъявил пропуск. Этой бумагой он предусмотрительно запасся в штабе адмирала Ля Ронсьер ле Нури, начальствовавшего над всеми моряками парижского гарнизона.

Унтер-офицер повертел бумагу и передал ее одному из матросов:

— Глянь-ка, Жаклен, в чем тут дело! Я что-то не разберу.

Молодой матрос бегло просмотрел пропуск и, усмехнувшись, вернул его Ленуару:

— Не годится, гражданин. — И, обратившись к своему начальнику, добавил: — От старого мамелюка…

— Поворачивай оглобли! — крикнул унтер-офицер кучеру и для убедительности ткнул прикладом в бок кареты.

— Пропуск выдан в штабе адмирала, — решительно заявил Ленуар. — Адмирал — ваш начальник, и вы обязаны нас пропустить!

— Он мне не начальник, эта старая швабра. Дай настоящий пропуск, и мы тебя пропустим.

— Чей же пропуск вам нужен?

— Комитета национальной гвардии — и ничей больше!

Ленуар готов был сдаться, когда из кареты выскочила Бианка.

— Господин офицер, — обратилась она к унтер-офицеру, — мы иностранцы и не слишком хорошо разбираемся в ваших порядках. Я очень прошу не задерживать нас. — При этом она дружески коснулась рукава матросской куртки.

Унтер растерялся:

— Иностранцы? Гм… гм… Жаклен, ты как думаешь?

— Плохая примета, дядя Мишо, — сумрачно ответил Жаклен. — Бегут крысы с нашего корабля.

— Я тебя о деле спрашиваю! — рассердился унтер. — Как пограмотнее сделать это дело? А ты про крыс каких-то… — И вдруг свирепо крикнул кучеру: — Трогай!

Ленуар поспешно втолкнул Бианку в экипаж, и они покатили дальше. С холодной дрожью в спине слушал Жан, как матросы набросились на старого унтера, упрекая его в том, что он пропустил карету.

— Если уж не вернул, так хоть заложниками бы их оставил! — кричал молодой Жаклен. — Верь мне, старик, они бы нам еще очень пригодились!

Высунувшись в окошко, Ленуар схватил кучера за локоть:

— Гоните, стегайте ваших кляч!..

По мере того как карета удалялась от Парижа, обстановка становилась все больше похожей на ту, какую путники привыкли видеть во французской провинции. Только сейчас в деревнях около каждого дома вместо его хозяина возился здоровый детина с русой или рыжей бородой, в распахнутом синем мундире и в форменных штанах, заправленных в непривычные для французского глаза высокие сапоги. Это были прусские солдаты. Распределенные на постой по деревням, они, как у себя дома, занимались хозяйственными работами, помогая крестьянкам, мужья которых находились в рядах французской армии.

В середине дня дилижанс застрял у перекрестка. Пассажиры вышли. Дорога была запружена странным войском, состоящим в большинстве из французских солдат в полном обмундировании и снаряжении, но без ружей. Впереди взводов шагали французские командиры, а рядом с ними ехали немецкие офицеры в сопровождении нескольких немецких же улан.

Удивительной процессии, казалось, не будет конца. Это были французские войска, возвращающиеся из прусского плена. Формально война еще не была окончена, но Бисмарк охотно возвращал правительству Тьера остатки армии Наполеона III со всеми ее офицерами и генералами. Даже больше: «железный канцлер» торопился с этим делом — он знал, что без армии правительство Третьей республики бессильно справиться с революционной Францией.

Заботливо препровождаемые прусскими офицерами и эмиссарами правительства Третьей республики, войска форсированным маршем шли в обход Парижа, прямо к Версалю.

 

15

К вечеру достигли Узуэ, маленького городка недалеко от границы расположения немецких войск. Здесь тоже на всем лежала печать недавних военных действий. Часто попадались отряды прусской пехоты. Улицы и площадь были заняты обозами и артиллерийскими парками. Все говорило о сосредоточении корпусов фон дер Танна, ограждавших главные немецкие силы от угрозы луарских армий Гамбетты.

Гостиница в Узуэ была занята офицерами эскадрона прусских кирасир. Путникам с трудом удалось получить одну комнату, и с общего согласия ее предоставили супругам Ленуар: все-таки иностранцы!.. Остальные пассажиры разбрелись по частным квартирам.

Пребывание в Узуэ несколько затянулось. Впереди, ближе к Орлеану, было неспокойно. Немецкий комендант запретил пассажирам приближаться к линии передовых частей.

Приходилось сидеть в скучном городке.

Скука была действительно смертная, особенно вечерами, когда не разрешалось даже выходить на улицы. Бианка с удовольствием посидела бы в зале гостиницы, но Жан избегал туда спускаться. Ему неприятно было встречаться с пруссаками, которые проводили там большую часть своего досуга. Все, как один, блондины, здоровяки, эти кирасирские фендрики, лейтенанты, ротмистры, не стесняясь, гремели палашами и топали высоченными ботфортами, как в манеже. Кирасиры много пили. Зал утопал в клубах синего дыма от фарфоровых трубок, огромных, как чайные чашки. Кирасиры кричали, словно на военном учении. От их смеха и песен дрожали стены гостиницы.

Несчастного Жана бросали в дрожь взрывы хохота, долетавшие снизу до его мансарды. Для него было истинной мукой сойти вниз поужинать. Выбирая для этого редкие минуты, когда в зале бывало поменьше офицеров, Жан выходил туда, крепко держа за локоть Бианку. Он уже заметил, что молодые офицеры, не обращавшие на него ни малейшего внимания, откровенно посматривают на красивую итальянку. И от этих взглядов ему делалось не по себе. Бог знает, чего можно ждать от победителей!..

Сегодня, на счастье Ленуара, эскадрон был в поле. В зале сидел какой-то одинокий ротмистр — коренастый блондин с пушистыми усами. Небрежно кивнув в ответ на робкий поклон Жана, он внимательно оглядел Бианку.

Жан поспешно заказал ужин и глотал куски, едва прожевывая, лишь бы поскорее убраться к себе. Хорошо еще, что этот ротмистр один!

А офицер между тем все пристальней и чаще поглядывал на Бианку. Потом, подозвав слугу, он что-то сказал ему. Слуга подбежал к столу Ленуара:

— Господин офицер просит разрешения пересесть за ваш стол.

Жан побледнел. Но что он мог сделать? Он встал, с самым любезным видом раскланялся и тихонько бросил, Бианке:

— Поднимись к себе… сейчас же…

Но ротмистр уже подходил. Заметив движение Бианки, он спросил, но таким тоном, каким, скорее, отдают приказание:

— Разве гнедиге фрау будет шокирована обществом кирасира его величества?

— О-о, господин офицер! — поднял плечи Ленуар.

Бианка села, не выказывая при этом ни малейшего неудовольствия.

Разговор клеился плохо, пока кирасир не узнал о том, что его собеседник едет из Парижа. Он стал жадно расспрашивать о подробностях парижской жизни, а когда Жан случайно упомянул об аэростатах, отправлявшихся из Парижа, молодой офицер совсем преобразился. К удовольствию Жана, он как будто даже забыл про Бианку.

— Расскажите, расскажите! Меня это очень занимает, — оживленно сказал кирасир.

Ленуар добросовестно старался восстановить в памяти все детали снаряжения, все подробности обстановки полетов.

— Их успехи случайны! — воскликнул немец. — У нас склонны приписывать успех французских шаров каким-то методам аэронавтики. Но я убежден, что это не так. То, что парижанам удалось так удачно наладить отправку почты и даже людей, — не больше чем случайность. Конечно, здесь играют свою роль смелость и искусство аэронавтов — с этим я не спорю! — но ничто не может сделать управляемой бочку, лишенную руля и ветрил. Ну, скажите, как вы заставите свободный баллон держать направление на север, если ветер несет его на юг? Глупости, милостивый государь! Есть только один способ сделать аэростат управляемым: поставить на него машину и движитель. Только тогда воздушный корабль будет послушен рулю.

— Инженер Дюпюи де Лом строит управляемый корабль… — начал было Ленуар.

Но ротмистр не дал ему договорить.

— То, что делает ваш Дюпюи де Лом, не стоит выеденного яйца! — прервал он. — Только совершенный идиот может надеяться извлечь нужную ему мощность из восьми гребцов…

По мере того как офицер говорил, лицо его оживлялось. Ленуар увидел, что у молодого кирасира необычайно живые и внимательные глаза, а под солдатским загаром — тонкие черты умного лица. Жан готов был даже признать, что высокий чистый лоб офицера мало похож на череп дикого гунна. Странно! Едва только речь зашла об аэронавтике, как этот офицер утратил сходство со своими однополчанами. И откуда у него познания в столь новом деле?..

А офицер, видимо, увлекся. Он говорил о мало понятных Ленуару подробностях конструкции воздушного корабля и, когда увидел, что француз его плохо слушает, стал обращаться преимущественно к его красивой жене. А она просто не сводила глаз с увлекшегося оратора.

Отхлебывая большими глотками вино, раскрасневшийся от возбуждения немец говорил:

— К сожалению, у нас до сих пор не понимают того значения, какое аэронавтика может иметь для армии. Я говорю не о нынешних шарах. Настоящий воздушный корабль должен быть построен по тому же принципу, как и всякое судно, — он должен быть прежде всего жестким и иметь форму, способствующую преодолению сопротивления среды. Легкий металл дает нам возможность справиться с такой задачей.

Бианка, ничего не понимая в этих подробностях, как зачарованная смотрела на ровный ряд крупных белых зубов, сверкавших из-под пушистых усов ротмистра. Машинально она кивала, когда ей казалось, что офицер ищет ее поддержки. Она боялась, что он замолчит. Ей так хотелось, чтобы он продолжал говорить.

Для нее было неожиданностью, что не только маленькие, толстые, лысые люди, какими были ее отец, Бреваль и каким стал ее муж, могут рассуждать о подобных предметах. Смотрите-ка, этот офицер, этот тевтон, грубый завоеватель, лошадник, сумел чуть не усыпить ее супруга умными разговорами!

Подумав так, она вдруг от души расхохоталась и даже захлопала в ладоши:

— Вы очаровательны, мой офицер! Когда вы говорите такие умные вещи, у вас вид настоящего профессора!..

— Мадам, есть только одна область, прельщающая меня больше аэронавтики, — это красивые женщины, — склонил голову ротмистр. — И должен признаться, что эта область, как более древняя и всесторонне исследованная, приносит больше удовлетворения.

Ротмистр, кажется, вовсе перестал замечать Ленуара, потевшего от страха и бессильного гнева. Налив вина, немец протянул Бианке стакан:

— Мы выпьем с вами за успех управляемых баллонов. Рано или поздно, но я добьюсь своего: мы с вами полетим на настоящем воздушном корабле.

— Не вы первый собираетесь лететь… — тихо сказала Бианка.

— Но первым полечу именно я! — самоуверенно ответил кирасир, выпивая свое вино. — Немцы до сих пор по-настоящему не брались за это дело. Они все еще не могут понять его полезности. Жизнь еще не выдвигала перед ними этой задачи. Нам, немцам, нужно прежде всего поверить в жизненную необходимость того или иного дела, чтобы начать его делать. А тогда уже для нас не существует невозможного. Такова наша натура, мадам. Но теперь настают новые времена. Границы наших потребностей практически отодвигаются в бесконечность. Скоро не будет ничего, что не было бы нужно нашей стране, а тогда не останется и трудностей, которых не смог бы преодолеть гений нашего народа. Дело, начатое сегодня немецкими солдатами на полях Франции, придется заканчивать немецким ученым в кабинетах и немецким инженерам на фабриках. Благодаря нашему оружию строится новая Европа; благодаря нашей технике будет построен новый мир!..

Ротмистр вдруг умолк, задумался.

А Бианка, у которой от выпитого вина немного кружилась голова, снова рассмеялась:

— Вы, пожалуй, забежали слишком далеко вперед, мой офицер! Хоть я и не француженка, но я люблю Францию и верю в ее силы. Не знаю, что сделали французы в области воздухоплавания, но уверена, что если человечеству суждено когда-либо сесть на воздушный корабль, то добьются этого именно французы, и никто другой. Эта область принадлежит им. Для французов наука — искусство. В этом их сила…

— Неплохо сказано, мадам. Но я отвечу вам: для немцев искусство — наука. И в этом наша сила. Именно поэтому я так уверенно приглашаю вас совершить полет на моем воздушном корабле — в полном смысле этого слова, таком, который будет летать, куда вы прикажете, не боясь ветра и не внушая опасений за жизнь аэронавтов. Назначим это свидание, мадам, лет этак… через двадцать. Сегодня — семьдесят первый год, двадцать пятое марта. Давайте же назовем двадцать пятое марта тысяча восемьсот девяносто первого года. Место? Пусть оно будет нейтральным — на всякий случай. Мало ли что предстоит пережить нашим странам! Скажем: Боденское озеро, граница Швейцарии. Я жду вас там ровно через…

Он не успел договорить, так как в зал с криками и топотом ворвалась группа офицеров.

— О-ля-ля! Наш граф не терял здесь времени даром! Мы мокнем и трясемся в седлах, а он покоряет француженок. Фердинанд, это не по-товарищески!

— Господа! — крикнул ротмистр, стараясь покрыть своим голосом шум. — Беседа имеет чисто научный характер! Мадам отдает предпочтение французской науке. А я взял на себя смелость доказать превосходство наших знаний. Так как речь шла об аэронавтике, то мне пришлось пригласить мадам на прогулку в моем собственном воздушном корабле. Вас, господа, я приглашаю в свидетели этой прогулки двадцать пятого марта тысяча восемьсот девяносто первого года. Не скоро, не правда ли? Но мне нужно еще кое о чем подумать. Итак, за встречу, господа!

— Гип-гип-урра! Фердинанд записался в ученые! Вот они, кирасиры его величества, — знай наших! Да здравствует кирасирский аэронавт!

Зал дрожал от криков и хохота. Каски и палаши со звоном полетели на подоконники.

Трясущийся от волнения Ленуар воспользовался суматохой и, подхватив под руку жену, утащил ее наверх.

Долго ворочался он в эту ночь с боку на бок около вскрикивавшей и смеявшейся во сне Бианки. Чуть не до утра снизу доносился шум офицерской попойки.

Ни свет ни заря, едва Ленуар уснул, дом опять наполнился топотом и криками. С улицы доносился звонкий голос военной трубы. Денщики бегали по коридору, таская вьюки с офицерским добром. На площади перед гостиницей слышались ржание, стук подков, бряцание оружия, крики команды. Бианка выскочила из постели и, как была — в одном чепце и рубашке, — подбежала к окну. Эскадрон собирался. Взводы строились на площади. Вахмистры объезжали строй. Кони нетерпеливо топтались под тяжелыми всадниками. Бородатые красные лица, медные орлы на касках…

Увидев, что Бианка прильнула к стеклу, Ленуар нехотя вылез из-под одеяла и, натянув халат, подошел к ней.

Как раз в это время вестовой подал к подъезду ярко-рыжего гунтера. Конь нетерпеливо бил землю и мотал головой. Из гостиницы, не спеша натягивая тугие перчатки, вышел давешний ротмистр. Он внимательно оглядел седловку, взял у вестового поводья, уверенным движением вдел ногу в стремя и вскочил в седло.

— Этакий конюх! Тоже воздушные корабли строить собрался! — желчно пробормотал Ленуар. — Нечего смотреть, идем спать…

Но, не помня себя, Бианка толкнула оконную раму.

— Господин ротмистр, не забудьте про свидание! — закричала она, высунувшись из окна.

— Ты с ума сошла!..

Но офицер уже услышал Бианку.

— Я никогда не забываю о свиданиях с дамами! — весело крикнул он в ответ.

— Позор, какой позор! — шипел Жан.

Он сердито захлопнул окно и поспешно полез под одеяло, надвигая на уши ночной колпак: в комнате стало очень холодно.

Эскадрон построился. Раздалась команда. Четыреста подков звонко зацокали по булыжнику.

Дрожа от негодования и холода, Ленуар ворчал:

— Тевтон, настоящий дикарь! И еще говорит о какой-то науке, лошадник несчастный.

А Бианка все стояла у окна.

И вдруг Ленуар вспомнил, что вчера в конце беседы немецкий офицер подал Бианке какую-то записку, шутя заявив:

— Я привык закреплять свои обязательства документами…

Схватив со стола листок, вырванный немцем из блокнота, Жан, закипая гневом, прочел:

«25 марта 1891 года Фердинанд граф фон Цеппелин назначает прогулку по воздуху над Боденским озером».

Мелкие клочки бумаги полетели на пол. Жан забыл про холод и сон. Толстыми волосатыми ногами он топтал крошечные обрывки записки:

— Паршивый франт… сволочь!

Потом, задыхаясь от злобы, остановился, придумывая какое-нибудь новое обидное ругательство, которое могло бы задеть Бианку.

Но она продолжала стоять у окна…

 

16

Прошли годы. Ленуар решил навсегда остаться в Ла-Варенне, куда привело его бегство от революции.

Франкфуртский мир был давно заключен. Обязательство правительства Тьера об уплате пятимиллиардной контрибуции победителям быстро претворилось в реальную форму непосильных налогов и тягот для рабочей и земледельческой Франции. От грозной Коммуны ничего не осталось, кроме могил на Пер-Лашезе. «Законность» и «порядок» торжествовали.

2600 слесарей, медников, литейщиков,

   1600 плотников, столяров, мебельщиков,

      1500 башмачников, кожевников, шорников,

         100 конторщиков, приказчиков, чертежников,

            528 ювелиров, часовщиков, гранильщиков,

               106 учителей математики, литературы, танцев,

артисты, кучера, художники, ассенизаторы,

   студенты, гарсоны, кровельщики, портные,

      их жены,

         матери,

            сестры,

               сыновья,

                  дочери, —

все в возрасте от восьми до восьмидесяти лет, кто был на баррикадах и около баррикад;

все, кто дрался с оружием в руках,

готовил пищу бойцам,

перевязывал их раны,

оплакивал мертвых;

кто говорил о них без пены злобы,

кто думал о них, как о честных бойцах за правое дело, —

все, все, все,

все нашли возмездие по формуле Тьера: «именем закона, на основании закона, при помощи закона».

Закон буржуа, защищающих свою собственность, был суров. Он определил для коммунаров только две кары:

3000 человек — расстрелять!

10 000 — сослать в колониальную каторгу!

Самый призрак Коммуны был погребен.

Ленуар чутьем стяжателя, дрожащего за свое добро, старался проникнуть в смысл эпитафии, начертанной Гюго на стене коммунаров:

«Они обращаются к будущему со словами сострадания, а не мести».

Ленуар полагал, что ничего, кроме мести, не завещали парижским стенам француз Даррак, поляк Домбровский и, может быть, даже старый итальянский патриот Маринони.

Нет, довольно — Ленуар не вернется в Париж. Провинциальная Франция благонамеренней и патриархальней. Здесь, в тихом Ла-Варенне, он останется навсегда, здесь попытается вернуть себе утраченное благополучие.

Но благополучие заставляло себя ждать. Французская промышленность оправлялась слишком медленно. Она не могла, как прежде, быстро обновлять свое силовое хозяйство. Спрос на газовые машины был очень незначительным, и производство Жана влачило жалкое существование.

Черт побери! Маринони был, по-видимому, не так далек от истины, предсказывая, что не только рабочим придется расплачиваться своими боками за воинственную прогулку немецких генералов. «Пострадают и карманы господ-фабрикантов», — говорил старик. Так и выходило.

В добавление ко всему, уход из Франции немецких полков явился сигналом к новому нашествию: им на смену явились мирные завоеватели — немецкие купцы. Эти пасынки мирового рынка, еще не могущие по-настоящему конкурировать со старыми промышленными странами, как саранча, устремились сюда на разведку. Правда, они пока больше покупали, чем продавали. Но это никого не могло обмануть. Промышленная Европа понимала, что им нужны образцы.

Одним из первых, кто обратился к Ленуару за машиной, был австрийский немец Пауль Хенлейн. Хенлейн придирчиво осматривал и даже ощупывал каждую деталь двигателя, а когда его запустили, прислушивался к его дыханию, точно врач к биению сердца больного. Он ревниво проследил за расходом газа и наконец дошел до того, что не случалось еще ни с одним заказчиком: потребовал взвесить машину. Для такой операции сооружение оказалось слишком громоздким, но Хенлейна это не смутило: он настоял на том, чтобы двигатель разобрали и взвесили каждую его часть в отдельности. А выяснив, что в машине полторы тонны, всплеснул руками:

— О, колоссально! О том не может быть и речи. Вес нужно уменьшить по крайней мере втрое.

Этот чудак весьма удивил Ленуара.

— Какое же значение имеет вес, если машина исправно работает?

— О, вы ничего не понимаете! Разве можно поднять такую махину в воздух? Она поглотит всю подъемную силу моего корабля.

Перед Ленуаром промчалось воспоминание о «кирасирском аэронавте». Неужели так быстро? Германия уже нуждается в двигателе для управляемого аэростата?

Приходилось поверить и в это. Перед Жаном стоял не легкомысленный кавалерийский офицер, а солидный инженер. Оказалось, что он спроектировал управляемый аэростат объемом в две тысячи четыреста кубических метров. Сигарообразная оболочка должна иметь пятьдесят метров в длину и девять и две десятых метра в диаметре.

В качестве двигателя изобретатель решил применить мотор Ленуара, а как горючее — светильный газ, который наполнит оболочку аэростата.

После демонстрации модели аэростата в Майнце и изучения проекта компетентными специалистами Хенлейну удалось организовать целое акционерное общество для постройки и эксплуатации воздушных кораблей.

В глазах Ленуара деньги делали серьезным всякое предприятие, а серьезное предприятие всегда заслуживает внимания.

Ленуар занялся заказом Хенлейна.

Предстояло решить две основные задачи, поставленные заказчиком: снизить вес двигателя и уменьшить расход газа. Хенлейну был дорог каждый кубометр светильного газа, перешедшего из оболочки аэростата в цилиндр двигателя. Потеря его означала и потерю подъемной силы корабля.

Хотя Ленуар и пообещал немцу вплотную заняться этими вопросами, но сам он хорошо понимал, что второе требование невыполнимо. Он даже не представлял себе, как подойти к решению этой задачи, — ведь не случайно его двигатель стяжал себе кличку «пожирателя газа».

В конце концов Жан решил, что и это не так существенно. Если дать немцу действительно легкий и надежный мотор, он должен будет его взять. Ведь ничего иного рынок ему не предложит!

Ленуар устремил все свои усилия на понижение веса мотора. Быть может, он был первым человеком в истории двигателестроения, кто задумался над такой задачей. Ему не могли помочь ни опыт предшественников, Ни практика современников. Оставалось придумать что-то свое.

Несколько месяцев ушло на эту работу. Зато, когда новый четырехцилиндровый двигатель был собран, Ленуар и сам пришел в восторг от его изящества и легкости. Он весил всего двести тридцать три килограмма! Испытав мотор, Ленуар получил мощность в 3,6 лошадиной силы при заданных девяноста оборотах. Расход газа, к удивлению самого конструктора, понизился с прежних трех кубических метров на силу-час до двух. Это было еще более приятной неожиданностью.

Удовлетворенный полным успехом, Ленуар телеграммой вызвал Хенлейна. Он ждал, что и заказчик будет в восторге.

Каково же было его разочарование, когда выяснилось, что ни Хенлейн, ни Ленуар не предусмотрели одного обстоятельства: в полете мотор будет лишен притока свежей воды для охлаждения цилиндров. Стало быть, воду нужно взять с собой! Естественно, что запас ее должен быть как можно меньше, а достичь этого можно, лишь охлаждая воду в воздухе. Значит, при моторе должен быть установлен постоянно действующий холодильник.

Совместными усилиями Ленуар и Хенлейн сконструировали такой холодильник. Нагревавшаяся в рубашках цилиндров вода поступала в специальные трубки и, протекая по ним, охлаждалась об их стенки. Изобретатели рассудили, что при полете тепло будет уходить в атмосферу благодаря обдуванию трубок встречным воздухом.

Казалось бы, задача была решена. Однако установка холодильника утяжеляла двигатель еще на сто десять килограммов. Но и это было еще не все. К общему весу установки теперь нужно было прибавить вес семидесяти литров воды, заполняющей рубашки двигателя и трубки холодильника. Таким образом, во всей системе оказалось четыреста три килограмма! Ленуар был просто подавлен. Но, к его удивлению, Хенлейн, испытав двигатель, увез его в Брюнн, где строился аэростат….

Наступили дни ожидания — таких волнующих дней Жан не переживал, пожалуй, со времени первых испытаний Треска в Консерватории ремесел. Ленуар ждал всеевропейского признания своей конструкции. Он надеялся, что известность поможет ему не только поправить дела на земле, но завоевать и новый, еще никем не тронутый «воздушный» рынок. В печати все чаще проскальзывали известия об интересе, проявляемом публикой к аэронавтике. Из сферы фантастических бредней воздухоплавательные аппараты переходили в область реального. Быть может, именно тут и предстоит Ленуару взять реванш за все прежние потери.

Чтобы не терять времени в ожидании известий от Хенлейна, он снова занялся некоторыми историческими изысканиями, решив изучить все, что было сделано до него в области создания воздухоплавательного двигателя.

Как и во времена первых исканий, он сделался постоянным посетителем нотариальных контор. Его рабочая комната вновь стала складом старых фолиантов, разных справок, чертежей. Разбирая материалы, Ленуар тщательно систематизировал их, заносил в реестр, сопровождая краткими справками о датах и системах; собирал подробные патентные описания.

Но, к его сожалению, на этот раз сведения, какие удавалось почерпнуть, были еще более скупыми и разрозненными, чем в аналогичной работе, проведенной им много лет назад.

Ленуара поразило, как долго человечество тратило усилия на разработку проектов воздушных судов, приводящихся в движение мускулами. Ведь известно же, что лошадиная сила равняется работе в семьдесят пять килограммометров в секунду. Самая сильная лошадь может удержаться на такой мощности лишь в течение очень короткого времени. Здоровый взрослый мужчина может поначалу дать четверть лошадиной силы, а затем не более одной двенадцатой части ее. Таким образом, для того чтобы располагать устойчивой мощностью в одну лошадиную силу, нужно поместить на воздушное судно двенадцать человек. Но такой «двигатель» весил бы целую тонну!

Мотор Ленуара, построенный им для Хенлейна, заменял собою без малого пятьдесят человек. Значит, если бы не этот мотор, аэростату предстояло бы поднять мертвый вес еще в четыре тонны!..

Как же могло человечество не понять нереальности проектов с «человеческим» двигателем?!

Заинтересовавшись технической стороной дела, Ленуар не забывал знакомиться и с тем, надежная ли финансовая база подведена под современное ему воздухоплавание? К его сожалению, выяснилось, что все проекты использования аэростатов для коммерческих целей терпели крушение. Техническое несовершенство аппаратов, отсутствие веры в возможность такого решения, при котором воздушные корабли будут давать доход, вполне оправдывали сомнения в том, что новое средство передвижения имеет смысл. Все это приводило к тому, что мало охотников решалось вкладывать деньги в это дело. Ленуар был разочарован.

Оставалось военное воздухоплавание. Крупнейшие государства Европы интересовались им и создавали военные воздухоплавательные парки. Но парки эти занимались лишь свободным и привязным воздухоплаванием. Основываясь на опыте прошедших войн (главным образом франко-прусской и американской), они разрабатывали методы использования аэростатов для наблюдения за противником и фотографирования вражеских позиций издали. Работы по конструированию управляемых воздушных судов тяжелее и легче воздуха носили случайный характер. Правительства неохотно давали деньги на подобные предприятия. Изобретатели в большинстве случаев действовали на собственный риск, изредка получая деньги от меценатствующих богачей.

Оценив положение, Ленуар забросил свои исторические изыскания. Он вернулся к своей постоянной работе — постройке промышленных двигателей — и стал ожидать сообщений Хенлейна.

20 декабря 1872 года, в канун рождества, госпожа Ленуар, постаревшая и обрюзгшая, хлопотала с праздничными приготовлениями, когда почтальон подал ей письмо. Бианка с удивлением взглянула на длинный плотный конверт — она уже отвыкла получать письма.

— Посмотри-ка, Жан, нет ли здесь ошибки? Кто бы мог написать мне?

— Ошибка? Нет, почему же! Письмо адресовано тебе… Немецкая марка!

«Уж не от Хенлейна ли, — мелькнула мысль, — но почему жене?.. И что означает эта золотая корона в углу конверта?»

Он торопливо разорвал конверт, и, по мере того как читал письмо, брови его недовольно сходились, а бородка начинала нервно подрагивать.

Дочитав, он в сердцах воскликнул:

— Экий болван! Послушай, что он тебе пишет.

— Да кто же, кто?

— Твой лошадиный кавалер — этот немецкий граф…

И он прочитал вслух:

«Милостивая государыня!

Граф фон Цеппелин».

От души сожалею, что во Франции, когда я имел честь и удовольствие познакомиться с вами, мне не была известна специальность вашего супруга. Лишь теперь, из сообщений о неудачных опытах Хенлейна, я узнал о тождестве господина Ленуара с известным фабрикантом газовых машин. Мне приятно просить вас передать мое расположение вашему почтенному супругу и спросить его, не сочтет ли он интересным вступить со мною в переговоры по вопросу о постройке двигателя для задуманного мною воздушного корабля. Быть может, если бы он внес некоторые улучшения, которые я ему предложу, газовая машина «Ленуар» оказалась бы полезной для воздухоплавательных целей.

Я твердо решил сдержать свое обещание. К назначенному сроку нашего свидания будет сооружен управляемый воздушный корабль, способный доставить вам удовольствие прогулки над Боденским озером.

В надежде на вашу высокую протекцию перед почтенным супругом вашим

             остаюсь покорным слугой.

— Он еще смеет издеваться! — воскликнул Ленуар. — Нахальный лошадник! Но хотел бы я знать, о каких это неудачах Хенлейна он пишет?

Ждать разъяснение пришлось недолго. Вскоре газета принесла подробные известия о первом и последнем полете Хенлейна. Сообщалось, что дирижабль, обладающий прекрасной устойчивостью и управляемостью, благополучно поднялся в воздух. Пока царило безветрие, послушный воле аэронавта воздушный корабль совершал вполне отчетливые эволюции со скоростью до десяти километров в час. Но при первых же порывах ветра корабль вследствие слабости мотора не смог бороться с воздушной стихией и вышел из повиновения пилоту.

Как? Виноват мотор? Его, Ленуара, мотор? Этого не может быть!

Не доверяя местному листку, Ленуар бросился за парижскими газетами. Увы, они подтверждали это известие. Результатом неудачи явилось то, что акционерное общество, субсидировавшее Хенлейна, распалось и он остался без всяких средств для продолжения опытов.

Ленуар был убит. Опыт Хенлейна не только не поднял его репутацию, но из-за болтливости газетных писак мог уронить ее!..

На вопрос Бианки, что он намерен делать, Жан мрачно ответил:

— Во всяком случае не вступать в нежную переписку с твоим фанфароном. Стоит ли тратить силы на деятельность, не только лишенную всякой будущности, но не могущую обеспечить никаких выгод даже сегодня? Нет, небеса не для меня. Бог с ними! Я уж лучше займусь опять моими фабрикантами. Право же, буржуа из ткачей и чулочников реальнее воздушных графов!

 

17

Шли годы. Обстановка осложнялась. Международный торговый обмен усиливался. Новые промышленные страны выступали на мировую арену. Индустриальная нива молодой германской империи, оплодотворенная дождем французского золота от контрибуций, рождала всё новые отрасли производства. Немецкие комми разъезжали по Европе, дымя дешевыми сигарами, предлагая изделия, сработанные по образцу английских и французских, и покупая на франки неистощимой контрибуции кое-что для своего фатерланда.

В числе образцов германской продукции, пользующихся наименьшим доверием, были машины. Европа издавна привыкла к машинам английского производства. Эти массивные, не слишком изящные, но добротные и без экономии металла сколоченные механизмы заслужили хорошую репутацию — они были надежны. Что до паровых машин, то они занимали первое, почти монопольное место в двигательном хозяйстве Европы.

Франция тоже имела чем похвастаться. Некоторые образцы ее машиностроения были изготовлены с большим искусством, обнаруживающим технический вкус и знания инженеров. Так же как английские паровые машины, французские газовые двигатели шумели на мировом рынке. Молодая немецкая промышленность и техника не в состоянии были конкурировать в этой области с французами.

Среди строителей газовых моторов почетное место принадлежало Жану Ленуару. Равномерность хода, бесперебойность работы и бесшумность завоевали его моторам прочное место. Жан снова — в который раз! — строил планы расширения своего дела и даже возвращения в Париж. Покупка лицензии англичанами убедила его в том, что и за границей его двигатель имеет шансы на распространение. Германия?.. О ней едва ли можно говорить как о серьезном конкуренте. Ленуар полагал, что при определенных усилиях он сумеет захватить немецкий рынок. Вот когда можно будет по-настоящему развернуть дело в Париже! Да, именно в Париже! Теперь уж Ленуару не страшны революции. Рабочие заняли свое место у станков и прочно прикованы к ним цепями безработицы и голода. Правительство Третьей республики, при всей его кажущейся демократичности и мягкости, сумело так скрутить парижский пролетариат, что ему не до восстаний.

Впрочем, зачем гадать! Недалек день, когда машины Ленуара снова будут продемонстрированы всему миру. Приближается международная выставка 1878 года. В Париж съедутся представители всех стран. Выставочные павильоны посетят инженеры всех наций. Они воочию убедятся в превосходстве моторов Жана Ленуара.

Фабрика в Ла-Варенне работала полным ходом, подготовляя к выставке лучшие образцы моторов. Они должны были отличаться точностью работы и изяществом отделки. Правда, они не содержали в себе никаких новых принципов, но чего стоит французская работа — это увидит каждый!

Маленький толстый человек с лысиной во всю голову, с седой выхоленной эспаньолкой иногда появлялся на фабрике и давал указания мастерам. Было забыто время, когда нынешнему директору самому приходилось стоять у верстака. Ослепительные манжеты заставляли его теперь сторониться брызжущих маслом и мыльной водой станков. Копоть, разъедающий глаза дым литейной, пыль от формовочной земли — все это гнало Жана подальше от мастерской. Он почти и не заглядывал туда, предоставив все руководство наемному технику.

Ленуар предпочитал теперь, сколько позволяло приличие, сидеть в ресторанчике за стаканом вина или чашкой кофе. Среди торговцев и промышленников городка он был выдающейся фигурой. Ему льстило почтение коллег. Он не прочь был играть роль оракула, когда возникали беседы о торговых и промышленных судьбах города. А уж если дебатировались промышленные новости парижских газет — тут Ленуар чувствовал себя прямо-таки министром среди провинциалов.

Весь Ла-Варенн принял участие в приготовлениях фабриканта к Парижской выставке. Когда экспонаты были готовы, взглянуть на них забегали не только владельцы местных механических мастерских и их жены, но даже башмачники, корсетники и торговцы галантереей. С глубокомысленным видом высказывали они свои суждения, а Ленуар плавал в блаженстве.

В день отъезда его, как триумфатора, провожал на станцию весь город. Разряженные в сюртуки и цилиндры горожане кричали «ура», когда Ленуар влез в вагон. Дамы махали платочками.

Трясясь на своей скамейке, Ленуар размышлял об открывшихся перед ним перспективах. Не будет ничего невероятного, если он переберется в Париж не только в качестве твердо стоящего на ногах фабриканта отличных двигателей… Возможно и другое! Разве отказался бы он от мандата депутата Ла-Варенна? А шансы на это есть! И не такая уж, право, беда, что он был несколько далек от политической жизни. Он твердо знает, чего хочет сам и чего будет требовать для своих избирателей. О, он будет достойным представителем своего сословия на скамьях палаты!

— Как ты думаешь, душенька, — обратился он к Бианке, вздрагивавшей от толчков поезда всем своим жидким телом, — не время ли подтвердить мое французское гражданство?

Но жена не слышала его вопроса. Она сладко сопела большим мясистым носом, едва не касавшимся тройного подбородка. Ей было теперь мало дела до честолюбивых планов Жана. Она ехала в Париж только по его настоянию. Он хотел, чтобы официальная наследница старинной фирмы Маринони приняла участие в его триумфе. Быть может, будет не бесполезно напомнить парижанам, что за плечами Ленуара стоит долгий опыт итальянского механика.

Дни, оставшиеся до выставки, Ленуар провел в ознакомлении с парижской обстановкой. Все как будто бы складывалось благоприятно. Отдел тепловых машин, или, как их теперь называли, «калорических двигателей», был невелик. Главенствующее положение в нем занимали экспонаты французских фирм, а они не давали Ленуару поводов к волнению. В иностранном отделе было еще меньше примечательного. Немецкая моторная промышленность демонстрировала несколько экспонатов, в том числе мотор фирмы «Отто и Ланген» из Дейтца, близ Кёльна. Этот мотор одним своим нескладным видом вызвал смех Ленуара. Все в нем говорило о незрелости конструктора и неопытности фабриканта. Нет, это не конкурент ленуаровским чемпионам!

Был полдень. Весело посвистывая, Ленуар в самом благодушном настроении шел по бульвару. Только что он закончил осмотр помещения, которое предполагал арендовать под фабрику. Цена сносная, место отличное. Остается приглядеть где-нибудь по соседству хорошенькую квартирку. Сразу же после выставки, которая безусловно даст новый приток клиентов, можно будет переехать в Париж. Ах, Париж!..

Наконец-то Жан идет по его бульварам походкой хозяина жизни; наконец-то он может позволить себе все, что захочет: зайти в магазин и купить вот эту трость с яшмовым набалдашником или даже вон те часы — отличные золотые часы! Он может приобрести их, не моргнув глазом…

Черт возьми, жизнь становится занимательной! Идти по бульвару, чувствуя на груди приятную пухлость бумажника, — это, право же, лучше, чем стоять с салфеткой через руку и, испытывая щемящую легкость пустого желудка, с завистью глядеть на фланирующих франтов. Разве он, Ленуар, никогда не смотрел на клиентов почтеннейшего дядюшки Юннэ, как смотрит на него сейчас вот этот тощий гарсон с физиономией, похожей на лик святого, постящегося сороковой день?

— Эй, почтеннейший, чем знаменито ваше заведение?

Ленуар небрежно бросил шляпу на столик и уселся так, что спинка стула угрожающе заскрипела.

В ожидании своего вина он принялся рассматривать прохожих. Благодушие, охватившее его сегодня, в этот замечательный солнечный полдень, делало симпатичными всех этих бульвардье, бесцельно слоняющихся по панели и заглядывающих под шляпки встречных дам. Дамы! Черт побери, почему, право, он, Жан Ленуар, за всю свою жизнь ни разу не заглянул под такую шляпку! Ну, прежде было не до них, потом была молодая красивая жена… А теперь?.. Теперь, когда есть время, есть деньги, а жена стала старой, жирной бабой, — ничто не мешает ему улыбнуться хотя бы вон той блондинке, что так привычно уселась за соседним столиком.

Рука Жана уже потянулась, чтобы подкрутить усы, как вдруг над самым его ухом раздался скрипучий голос:

— Разрешите воспользоваться вашим столиком?

Черт бы побрал этого нахала! Мало ему столиков!

Ленуар неприветливо взглянул на говорившего, намереваясь как следует отбрить его, но осекся. Вид незнакомца был просто отталкивающим. Он походил на тонкого червя, затянутого в длинный черный сюртук.

Когда незнакомец приподнял цилиндр, Жан увидел желтый вытянутый, как дыня, череп без всяких признаков растительности. Луч солнца, упавший на этот череп, отразился на нем, словно в зеркале. Глаза были прикрыты большими темно-синими очками, и взгляд их от неуловимости казался особенно проницательным.

Прежде чем Ленуар успел что-либо ответить, незнакомец уже сидел против него.

— Судя по несколько растерянному виду, — сказал он, — вы удивлены. Но два слова — и все станет понятно. Я искал вас. Я Югон. — И, приблизив лицо к Ленуару, он зашептал…

Так вот каков он, этот Югон, крупнейший фабрикант, самый сильный и опасный конкурент Ленуара! Но почему он пришел к нему с этим «дружеским» предложением?

Югон говорил так убедительно, приводил такие веские доводы, что Ленуару наконец ничего не осталось, как прийти в восхищение от продуманности всего плана: в результате некоей махинации немецкий конкурент Отто будет уничтожен в самом начале своей деятельности. Его машины никогда не смогут конкурировать с машинами новой фирмы — «Югон — Ленуар». Это в худшем случае. В лучшем же компаньоны смогут воспользоваться идеей Отто, и тогда…

Югон многозначительно поднял палец и стал похож на проповедника.

Ленуар засмеялся.

— Но с чего вы взяли, что этот конкурент так опасен? — спросил он.

— Его машина…

— Ну что ж, я ее видел: пустяки, — важно перебил Ленуар.

Югон снял очки и маленькими глазками, едва просвечивающими сквозь тяжелые веки, насмешливо уставился на Ленуара. Потом, положив на рукав Жану свою узкую, похожую на клешню омара, руку, с расстановкой произнес:

— Вы самоубийца! На смену вашим вертушкам идет настоящая машина. Отто только подует на вас, и ваша слава рассеется, как облачко…

— Н-ну, нет! — запротестовал было Ленуар. — Я кое-что понимаю в этом деле.

— Сядьте! — тихо, но властно приказал Югон. — Мы не дети. Давайте говорить серьезно. Нельзя же воображать, что техника вечно будет ютиться в ладонях таких, в сущности, малограмотных людей, как мы с вами. Неужели же вы не видите, что наука идет вперед гигантскими шагами? Неужели проглядели, что сегодня Германия уже делает попытку обогнать нас на некоторых тропах теоретической мысли? И перегонит! Это говорю вам я, Югон, француз! Дело вовсе не в том, что немцы настойчивее нас, и даже не в том, что они хотят стать образованнее нас. Беда в том, что наша жизнь не предъявляет нам тех требований, какие она предъявляет немцам. Новая Германия молода, у нее особые, новые запросы. Это заставляет немцев и думать по-новому.

— Я не политик, сударь…

— Черт побери! Но всякий фабрикант должен быть купцом, а купец такой же политик, как министр, — не меньше! Впрочем, — Югон скрипуче засмеялся, точно провел ножом по тарелке, — впрочем… я не собираюсь делать из вас министра. Предоставьте действовать мне. Я пришел к вам только потому, что наши интересы сходятся. Уничтожив Отто и создав единую фирму, мы сможем захватить рынок. Мне не нужны ваши капиталы — у меня их больше, чем у вас. И не делайте таинственного лица — я это отлично знаю…

— Чего же вы от меня хотите?

— Объединения сил и доверия.

Доверия? Доверия к этому страшному червяку, пытающемуся уверить его, Ленуара, в том, что его машины — это отжившие вертушки, что какой-то Отто грозит ему гибелью? Нет, здесь что-то не так. Над этим нужно подумать.

Жан выговорил себе день отсрочки. За этот день, вдали от синих очков Югона, он пришел к выводу, что конкурент задумал против него какую-то темную комбинацию, а покупка патента Отто — это просто предлог. Он хочет парализовать Жана. Но нет, дудки! Не пойдет Ленуар на эту удочку. Моторы Ленуара еще покажут себя. Он не верит в мнимое превосходство немецких идей. Разговоры об опасности, грозящей со стороны Отто, — не больше как интриги Югона.

И Жан не явился на назначенное Югоном свидание. Все вопросы борьбы с конкурентами были им для себя решены.

На открытие выставки фабрикант Ленуар пришел уверенный в себе и своем успехе.

С видом победителя расхаживал Жан по павильонам. Ему казалось, что все здесь сверкает радостью его успеха. Французская техника поражала посетителей продуманностью конструкций; промышленность пленяла тонкостью и изяществом изделий. Даже портные привлекали выдумками, а рестораторы и виноторговцы — тонкостью яств и напитков. Франция банкиров, промышленников и купцов, Франция буржуа — его, Ленуара, Франция — праздновала свое возрождение, она стряхивала с себя воспоминания о революциях и войнах. И Ленуар чувствовал себя участником этого торжества…

С торжеством отметил он, что в немецком отделе калорических машин значительно пустыннее, чем во французском. Лишь немногие посетители останавливались перед образцами немецкой моторостроительной техники. А машина Отто, на которой пытался поймать его этот пройдоха Югон, вообще не привлекала ничьего внимания.

Только когда наступили дни испытаний, Ленуара охватила некоторая тревога. Впрочем, ненадолго. Он видел, что весь состав жюри, не стесняясь, обходит немецкие экспонаты, уделяя им ничтожно мало времени и внимания. Их даже не хотели испытывать и взялись за это дело лишь по настоянию немецких членов комиссии. Испытания проходили кое-как. Французы скептически посмеивались, оглядывая машины ненавистных конкурентов.

Каковы же были удивление и гнев Жана, когда, не удовлетворившись первым циклом испытаний, комиссия приступила к детальному ознакомлению с машиной Отто во всех стадиях ее работы. Теперь лица немецких экспертов расплывались в довольных улыбках, а физиономии французов постепенно вытягивались.

Через несколько дней были объявлены результаты испытаний мотора Отто из Дейтца:

«Появление этой новой модели двигателя Отто является событием мирового значения. Мотор такой необычайной экономичности имеет все шансы на завоевание мирового рынка. Нужно думать, что прежние типы газовых двигателей — «Ленуар», «Югон» и другие — без спора уступят место новому мотору, которому присуждается большая золотая медаль…»

Выслушав отзыв, Ленуар стоял как потерянный. Он уже понимал, что произошло нечто ужасное, но никак не мог уловить истинного смысла случившегося. А когда наконец понял, бросился искать в толпе похожего на червяка Югона.

— Послушайте, — прошептал он, ловя его за рукав. — Я согласен, покупайте патент Отто.

Югон разразился хохотом:

— Неужели вы думаете, что этот немец так же глуп, как вы?

Оскорбление подействовало на Ленуара, как ушат холодной воды. Он понял, что совершившееся непоправимо. Схватив под руку Бианку, он потащил ее к выходу:

— Будь прокляты пруссаки! Не хватает только твоего лошадиного графа, чтобы посмеяться над нами.

Жан хотел задеть Бианку, хоть на ней сорвать свою злобу. Но, равнодушная ко всему, она как ни в чем не бывало несла к выходу свое расплывшееся тело.

У ворот супругов нагнал плотный человек с развевающейся гривой седых волос:

— Господин Ленуар!

Ленуар пренебрежительно поморщился: судя по неряшливой бархатной блузе, это был художник. Вероятно, надо оплатить какой-нибудь счет за оформление павильона.

— Завтра в гостинице, — сердито бросил он.

Но предполагаемый художник так непринужденно рассмеялся, что Ленуар остановился.

— В гостинице? Нет, зачем же?! Мы поговорим здесь. Неужели вы до сих пор ничего не поняли?

— Что, собственно, я должен был понять?

— Признайтесь, что пятнадцать лет тому назад вы прогадали.

Ленуар сердито пожал плечами. Он ничего не понял и хотел уже пройти. Но собеседник бесцеремонно схватил его за руку.

— Ну, признайтесь же, что прогадали! Вы меня не узнаете? Ведь я же Бо де Роша. Я приходил к вам с инженером Мореллем, чтобы предложить четырехтактный процесс для ваших «пожирателей газа».

Да, пожалуй, верно. Ленуар вспоминает этого человека. Но что же ему наконец нужно?

— Итак, вы ничего не поняли? — многозначительно повторил Бо де Роша. — Вы не поняли причины торжества этого немца? Так я назову ее вам: его мотор работает по новому циклу. Он совершает четыре такта! А это значит, что этот, и только этот мотор является тепловым двигателем, имеющим право на существование.

Ленуар решил отделаться от своего назойливого собеседника:

— Пусть так, но причем здесь вы?

— Четырехтактный процесс — мой процесс. Пятнадцать лет назад я предлагал вам то, что Отто продемонстрировал сегодня. И только такой близорукий и неграмотный кролик, как вы, мог отказаться от своего собственного будущего. Так умирайте же себе с миром.

Бо де Роша повернулся и, пошатываясь, пошел прочь.

«Он пьян, — подумал Ленуар. — Но, видимо, в чем-то он сходится с Югоном…»

Ленуар смутно понимал, что он действительно что-то грубо прозевал, чего-то не учел, не понял… И ему стало безмерно жаль самого себя. Со слезами злобы и отчаяния он наклонился к мясистому уху Бианки:

— Женушка, что же все это значит?..

Но ей не было никакого дела до происходящего.

— Нам давно пора ужинать, — только и сказала она. И, взяв мужа под руку, властно повела к выходу.

Ленуар последовал за ней. Ни его двигателю, ни ему больше ничего не оставалось делать в промышленном павильоне выставки.

#img_37.jpeg