Глава тринадцатая

Командир отряда «красных кротов» не спал всю ночь. Книжка лежала развёрнутыми страницами к одеялу. Он брал её и снова клал, не читая; все ходил и ходил из угла в угол по тесному подземелью и здоровой левой рукой нервно тёр поверх повязки больную правую.

Так он ходил, когда явился начальник разведки и доложил, что Янь Ши-фань отравился, а в плен взят его военный советник Баркли. Потом пришёл начальник штаба и доложил, что с земли прибыла весть: командующий армией приказывает «красным кротам» выйти в город. Задача: ударить гоминдановцам в тыл и облегчить наступление войск НОА.

— Хорошо, — ответил командир и стал отдавать распоряжения, необходимые для вывода отряда в город.

Командир очень хорошо запомнил этот день потому, что тогда он впервые вывел своих «кротов» на поверхность земли, освещённую лучами солнца. Ему это солнце показалось вовсе не заходящим, а поднимающимся над горизонтом. Из-за окружающих гор к нему устремлялись уже последние потоки света, а ему все чудилось, что это заря великой победы, восходящая над Китаем. И, находись под землёй, командир вовсе не был оторван от жизни весей страны и знал о великих подвигах народа на фронтах освободительной войны. Но эти подвиги никогда не казались ему такими сверкающе прекрасными, какой предстала сегодняшняя победа, ещё не одержанная, но несомненная. Сегодня «кротам» предстоял открытый бой наравне с регулярными частями войск НОА. Это было высокой честью для партизан, и командиру казалось особенной удачей то, что нужно было открыто рядом с полками НОА драться против ненавистных захватчиков.

Все ликовало в душе командира, когда он шёл подземными галереями во главе своего отряда. Настроение его было таким приподнятым, что он, всегда тщательно взвешивающий каждое слово начальника разведки, теперь не очень внимательно слушал шагавшего рядом с ним высокого, худого шаньсийца. А тот, как нарочно, именно сегодня, впервые за долгое знакомство с командиром, оказался необычайно разговорчивым. Когда он говорил, даже нечто похожее на улыбку пробегало по его тёмному, обычно такому хмурому, рябому лицу.

— Ровно десять лёг назад, — говорил шаньсиец, — неподалёку отсюда, в моей родной Шаньси, я вот так же шёл в полной темноте впереди маленького отряда. Это было моё первое сражение с врагами, и оно едва не стало и последним. Тогда я получил пулю в спину от своих…

Только тут командир бросил на рассказчика удивлённый взгляд и мимоходом переспросил:

— Извините, я не ослышался — от своих?

— Да. Это была моя вина: я побежал вперёд, в сторону врага, раньше времени, и меня приняли за изменника…

— Зачем же вы побежали? — все так же невнимательно спросил командир.

— Должен вам сознаться, что тогда я не меньше, чем о победе, думал о тех, кто остался на мельнице…

— На мельнице?

Командир споткнулся о камень в подземном ходе и успел уже забыть о своём вопросе, когда начальник разведки сказал:

— Я говорю о мельнице, на которой работал. Там остались моя жена и маленький цветок моей жизни — дочь… Она умела только лепетать: «Мяу-мяу».

— Маленький цветок… — машинально повторил за ним командир и тут же спросил о том, чем были заняты его мысли: — Как вы думаете, что могло случиться с Цзинь Фын?

— Война есть война, — ответил начальник разведки и, направив свет фонаря на новое препятствие, предупредил: — Пожалуйста, не споткнитесь.

— Вы заговорили о вашей девочке, и я невольно вспомнил нашу маленькую Цзинь Фын.

— Она была отличная связная.

— Я не хочу вашего «была»! — несколько раздражённо произнёс командир. — Я надеюсь…

— Война есть воина, — повторил начальник разведки.

— Но война не мешает же вам помнить о вашем маленьком цветке.

— О, теперь мой цветок уже совсем не такой маленький — ему одиннадцать лет!

— Вот видите, вы же о нем думаете!

— Да, но только думаю. За десять лет я видел мою дочь всего один раз — когда мы проходили через мою родную провинцию. Там она живёт и учится в школе для детей воинов… Если бы вы знали, какая она стала большая и учёная! Гораздо более учёная, чем старый мельник, её отец. — Он подумал и заключил: — Если война продлится ещё года два, она тоже станет «дьяволёнком» и, может быть, будет связной в таком же отряде, как наш.

— Нет, война на китайской земле не продлится два года, она не продлится даже один год. Заря великой победы уже поднялась над Китаем. Враги бегут, и недалёк день, когда мы сбросим в море последнего гоминдановского изменника и последнего интервента. И никогда-никогда уже не пустим их обратно!

— Да, у народа мудрые вожди, — согласился начальник разведки, — и храбрые полководцы. Враг будет разбит, даже если нам придётся воевать с ним ещё десять раз по десять лет.

— Война — великое бедствие, её не должно быть больше, — возразил командир. — Наша мудрость говорит: «Гнев может опять превратиться в радость, злоба может спять превратиться в веселье, но разрозненное государство не возродится, мёртвые не оживут. Поэтому просвещённый правитель очень осторожен по отношению к войне, а хороший полководец остерегается её. На этом пути сохраняешь государство в мире и армию в целости…» Ваш цветок не будет связным в отряде, подобно нашему, потому что не будет больше подземной войны и никакой войны не будет. Ваш цветок будет учиться в Пекинском университете и станет учёным человеком.

— Девушка? — с недоверием спросил начальник разведки. — Извините меня, но я так не думаю.

— Могу вас уверить, — сказал командир. — Женщина Китая уже доказала, что ни в чём не уступает мужчине. Посмотрите, как она трудилась во время войны, ведя хозяйство ушедшего на борьбу с врагом мужчины? Посмотрите, как она с оружием в руках дралась бок о бок с мужчиной! Неужели вы сомневаетесь, что она займёт своё место рядом с ним и после войны?

— Мужчина есть мужчина, — проговорил бывший мельник. — А женщина — это женщина…

Командир перебил его:

— Спросите себя, чего вы хотите для своего цветка, и вы узнаете, чего хотят для своих дочерей все китайцы.

— И вы тоже? — спросил шаньсиец.

— У меня нет больше ни жены, ни дочери, ни дома. Но я надеюсь, что Цзинь Фын заменит мне дочь, как только кончится война.

— И вы хотите, чтобы она тоже училась в Пекинском университете?

— Непременно! — уверенно проговорил командир. Он хотел сказать ещё что-то, но тут в лицо ему потянуло свежим воздухом: выход из-под земли был близок. Командир остановился и поднял фонарь, чтобы собрать растянувшийся отряд.

 

Глава четырнадцатая

1

Штурм Тайюани подходил к концу. Отряд «красных кротов» продвигался к губернаторскому саду, где прежде катались на осликах дети генералов и купцов и где теперь валялись срезанные снарядами деревья и дотлевали обломки сгоревших беседок.

Хотя на поверхности земли санитарными отрядами НОА было развёрнуто несколько перевязочных пунктов, «красные кроты» по привычке отправляли своих раненых под землю, в лазарет доктора Цяо. Когда они ворвались в подвал большого дома, где находилась гоминдановская разведка, и увидели брошенную своими мучителями истерзанную Цзинь Фын, они привели к ней сверху врача. Но когда этот врач сказал, что никто уже ничего не может сделать для маленькой связной, «кроты» взяли её и унесли под землю, чтобы подземными ходами доставить в миссию святого Игнатия, где оборудовали походный лазарет. Раненный в бою начальник разведки пошёл впереди. В свете фонаря, который он нёс, своды катакомб казались ещё ниже, чем были на самом деле; они давили на идущих всеми миллионами тонн земли, лежащей между подземельем и ночью, озаряемой непрерывными вспышками орудийных выстрелов и разрывов.

Внизу не было ни выстрелов, ни грохота разрывов. Воздух там был неподвижен, холоден и сыр. Тени идущих, отбрасываемые неверным мерцанием фонаря, приводили в движение стены ходов и неровные своды; они ломались и даже как будто извивались, теряя временами свои подлинные очертания и заставляя идущего впереди начальника разведки приостанавливаться, чтобы различить знаки, отмечающие повороты.

Начальник разведки двигался медленно. Не столько потому, что был ранен в ногу, сколько потому, что шедший за ним приземистый боец не мог идти быстро. Его лицо лоснилось от пота, из-под закатанных рукавов ватника виднелись напряжённые жгуты мускулов. Боец нёс девочку на вытянутых руках, боясь прижать к себе: это причинило бы ей страдания. Боец изредка останавливался, чтобы перевести дыхание.

Иногда во время таких остановок он присаживался на корточки, чтобы упереть локти в колени. Его руки дрожали мелкой-мелкой дрожью, и все же он не решался опустить ношу.

Командир приказал вынести девочку из города подземным ходом и доставить в усадьбу католической миссии, в полевой госпиталь.

Боец и сам считал, что только там он сможет опустить искалеченную Цзинь Фын на стол перед врачами. Наверно, они поставили там такие же столы, накрытые белыми клеёнками, какой был у их собственного врача Цяо в подземелье «красных кротов».

Пока боец отдыхал, начальник разведки строил предположения о том, что может сейчас делаться наверху. Он был ранен в то время, когда атакованные «кротами» с тыла и фронта гоминдановские бригады смертников прекратили сопротивление и сдались, открыв проход у южных ворот Тайюани.

Ни начальник разведки, ни тем более простой боец не имели представления о том, что этот боевой эпизод был вовсе не началом штурма Тайюани, а одной из последних фаз падения этой сильной крепости врага, столько времени державшейся в тылу НОА. Впрочем, не только эти двое не знали истинных размеров победы под Тайюанью. А ведь здесь было взято в плен около восьмидесяти тысяч гоминдановских солдат из числа девятнадцати дивизий, составлявших гарнизон крепости. Остальные, пытавшиеся остановить победоносное наступление народа, были уничтожены…

Но ни начальник разведки, ни простой боец этого ещё не знали. Они ещё только гадали о том, что, может быть, скоро Тайюань падёт и войска НОА, освободившиеся от её блокады, двинутся дальше, на запад, чтобы изгнать врага из Нинся, Ганьсу, Цинхая и Синьцзяна.

Оба они не могли ещё иметь представления о том, что меньше чем через месяц после падения Тайюани падёт и главная база войск и флота иностранных интервентов в Китае — Циндао — и солдаты чужеземной морской пехоты уйдут из Китая, чтобы уже никогда-никогда в него не вернуться. Пройдёт не два года и даже не год, а всего шесть лун, и на весь мир прозвучит клич Мао Цзэ-дуна:

«Да здравствует победа народно-освободительной войны и народной революции! Да здравствует создание Китайской Народной Республики!»

И начальник разведки отряда «красных кротов», бывший мельник из Шаньси, и молодой боец, чьего имени не сохраняла история, — тот, который, как драгоценнейшую ношу, держал на руках маленькую связную Цзинь Фын, — услышат этот призыв, если только не к ним будут относиться скорбные слова председателя Мао — слова, которые миллионы людей будут слушать, склонив головы:

«Вечная память народным героям, павшим в народно-освободительной войне и в народной революции!..»

Но сейчас ни тот, ни другой не знали, что будет через полгода, как не знали того, что случится завтра и даже через час.

Сделав несколько затяжек из трубки, раскуренной спутником, молодой боец поднимался и шёл дальше. Так прошли они больше четырех ли и приблизились к последнему разветвлению: направо галерея уходила к деревне, лежащей на пути в миссию; налево через какую-нибудь сотню шагов были расположены пещеры, представлявшиеся им не менее близкими, чем отчий дом, ибо в них они провели много-много дней среди своих боевых товарищей. Тут старый рябой шаньсиец остановился.

— До выхода, ведущего к миссии, по крайней мере два ли, — сказал он словно про себя. — И кто может знать, свободен ли этот выход и приведут ли нас ноги в миссию… А здесь, в старом штабе, есть наша верная боевая подруга, с руками лёгкими и искусными… Наш учёный доктор Цяо…

— Да. Она, наверно, сидит и ждёт нашего прихода, готовая подать помощь тому, кому суждено вернуться, пролив свою кровь.

Бывший мельник ещё раз осветил фонарём знакомый знак на стене и повернул к своему штабу.

2

Доктор Цяо, как всегда в дни боев, сидела насторожившись в белом халате и в белой косынке на голове. Эта косынка совсем сливалась с её седыми волосами, хотя Цяо было всего тридцать лет. Но последние два года, проведённые под землёй, были как двадцать лет, и чёрные волосы молодой женщины стали серебряными.

Она издали услышала отдававшиеся под сводами шаги и поспешно засветила два фонаря над столом, покрытым белой клеёнкой.

Потревоженный непривычно ярким светом, радист зашевелился за своей земляной стеной и высунулся из-за приёмника, сдвинув с одного уха чёрную бляху наушника.

Войдя в пещеру, начальник разведки посторонился. Он уступил дорогу бойцу и поднял фонарь над головой. Жёлтый блик упал на бесформенный свёрток одеял, лежавший на дрожащих руках бойца. Руки бойца так затекли, что Цяо торопливо приняла свёрток и сама осторожно опустила его на скамью.

Когда начальник разведки увидел то, что оказалось под одеялами, откинутыми Цяо, он отвернулся, и фонарь закачался в руке этого много видевшего на своём боевом пути человека. Старый шаньсиец и не заметил, как рядом с доктором Цяо очутился худой, измождённый доктор Ли, которого позавчера принесли сюда бойцы отряда.

Доктор Цяо, напуганная широко открытыми глазами Ли, сделала порывистое движение в его сторону.

— Что с вами, уважаемый доктор?

Но Ли молча слабым движением худой, прозрачной руки велел ей вернуться к столу, на который уже переложили раненую.

По мере того как доктор Ли смотрел на Цзинь Фын, брови его сходились, глаза утрачивали свою обычную ласковую ясность и лицо принимало страдальческое выражение. Бледный высокий лоб прорезала глубокая морщина напряжённой мысли. Он, пошатываясь, подошёл к операционному столу и негромко, но очень твёрдым голосом сказал доктору Цяо:

— Это вам одной не по силам.

И добавил несколько слов, которых не понял никто, кроме доктора Цяо.

Она несколько растерянно поглядела на него, но Ли так же тихо и строго сказал:

— Прошу вас: шприц! — И пояснил: — Для меня самого.

Доктор Цяо послушно приготовила шприц, наполнила его какой-то жидкостью, укрепила иглу. Тем временем Ли загнул край своего рукава и подставил доктору руку с тонкой, прозрачной кожей. Доктор Цяо сделала укол. Ли опустился на скамью и, откинувшись к стене, закрыл глаза. Так сидел он, пока доктор Цяо приготовила халат, принесла таз, воду, мыло.

В подземелье царила глубокая тишина.

Было слышно, как перешёптываются трепещущие язычки пламени в фонарях у потолка.

— Уважаемый доктор! — сказала доктор Цяо и осторожно тронула его за плечо.

Ли открыл глаза и несколько удивлённо обвёл ими лица начальника разведки и коренастого бойца, который принёс девочку и все ещё стоял с закатанными рукавами ватника, словно готов был снова принять драгоценную ношу.

И все увидели, что глаза Ли стали прозрачными, ясными и строгими. Лёгким движением, почти без усилия, он поднялся с кана и стал тщательно, привычным движением хирурга мыть руки над тазом, который держал боец.

Доктор Цяо помогла доктору Ли натянуть резиновые перчатки и полила их раствором сулемы. Теперь Ли казался ещё более худым и очень-очень высоким, как будто вырос и стал выше всех, кто был в подземелье.

Он склонялся над девочкой.

 

Глава пятнадцатая

Золотой крест на церкви святого Игнатия и сама церковь служили прекрасным ориентиром большому самолёту, летевшему курсом на Тайюань. Сделав круг над миссией, самолёт стал снижаться с очевидным намерением найти посадку на большом поле, простиравшемся между миссией и ближними подступами к городу.

Персонал госпиталя, оборудованного в доме миссии, в беспокойстве высыпал на крыльцо: приближение большого боевого самолёта не сулило ничего хорошего. Вся храбрость отряда «красных кротов», нёсшего охрану района госпиталя, едва ли могла помочь в таком деле, как воздушное нападение. Но крик общей радости пронёсся по саду: на крыльях самолёта виднелись опознавательные знаки Народно-освободительной армии. Это был воздушный трофей НОА. Люди смеялись и хлопали в ладоши. Раненые, державшиеся на ногах, высыпали на крыльцо, в окнах появились любопытные лица. Со стороны севшего в поле самолёта к госпиталю приблизилась группа людей, во главе которых все узнали командующего армией, атаковавшей Тайюань.

Стоявший на костылях высокий пожилой шаньсиец с рябым лицом и с выглядывавшей из ворота худой шеей, похожей на потемневшее от огня полено, увидев командующего, поднял руку и хриплым голосом запел:

Все вокруг него умолкли и слушали с таким вниманием, словно шаньсиец, начальник разведки «красных кротов», пел молитву. Но вот командарм остановился и, сняв шапку, подхватил:

И тогда запели все:

Когда затихло стихийно начавшееся пение, к командарму подошёл командир отряда «красных кротов» и отдал рапорт, как полагалось по уставу Народно-освободительной армии. Он только не мог отдать командарму положенного приветствия, так как его правая рука все ещё висела на перевязи. Но командующий взял его левую руку и, крепко пожав, сказал:

— Соберите ваш отряд, командир.

— Смею заметить: он охраняет этот госпиталь, товарищ командующий.

— Отбросьте заботы, командир. Можете спокойно собрать солдат; враг разбит, ничто не угрожает, нам больше со стороны Тайюани.

— Хорошо!

Командующий спросил у врача:

— Как здоровье маленькой связной Цзинь Фын?

Врач обернулся к стоявшей возле него седой женщине с молодым лицом:

— Как вы думаете, доктор Цяо?

— Я очень бы хотела сказать другое, но должна доложить то, что есть: если Цзинь Фын не умерла уже несколько дней назад, то этим она обязана искусству доктора Ли Хай-дэ. Жизнь теплится в ней, как крошечный трепетный огонёк в лампе, где осталось очень мало керосина.

При этих словах доктор Цяо грустно покачала головой, и две слезинки повисли на ресницах этой мужественной женщины.

Трудно предположить, что командарм, человек острого глаза и пристального внимания, не заметил этих слезинок. Но он сделал вид, будто не видит их.

— Если вы не возражаете, я хотел бы повидать связную Цзинь Фын.

Доктор Цяо, видимо, колебалась.

— Волнение может отнять у неё те слабые силы, за счёт которых ещё теплится жизнь, — сказала она.

Но медицинская сестра, стоявшая рядом с доктором Цяо, робко заметила:

— Цзинь Фын сказала: «Если можно, прошу вас, пусть придут ко мне мои товарищи — большие партизаны…»

При этих словах дрогнул весь строй стоявшего в прямых шеренгах отряда «красных кротов».

Госпитальный врач возразил:

— Нет, нет! Несколько человек, не больше!

Взгляд командира «красных кротов» пробежал по лицам товарищей. Он назвал имена начальника штаба, радиста и молодого бойца, который нёс Цзинь Фын по подземному ходу. Ему он сказал:

— Возьмите знамя полка.

Боец наклонил древко знамени, и оно свободно прошло в дверь дома.

Последним в дом вошёл, стуча костылями, бывший шаньсийский мельник, начальник разведки. Но он первым вышел обратно и, обращаясь к солдатам, негромко сказал:

— Она умерла…

Это было сказано совсем-совсем негромко, но эти слова услышали все, как если бы ветер донёс их до всех ушей…

Солдаты опустили головы. Строй стоял неподвижно. Солдаты молчали. Минуты были томительно долги. Всем казалось, что их прошло уже очень много, когда на ступеньках дома появились носилки. Их высоко держали командир полка, начальник штаба, радист и молодой боец. С носилок свисали края длинного знамени.

Когда носилки опустили на землю, все увидели, что мягкие складки знамени покрывают маленькое тело с головой. Оно было неподвижно. Командарм снял шапку. По его знаку командир выстроил свой отряд, чтобы увести с поля. От строя отделились несколько солдат. Они приблизились к носилкам, на которых лежала Цзинь Фын. Знамёнщик осторожно взялся за древко знамени, так что древко стало вертикально, но полотнище продолжало покрывать тело девочки. Высоко поднятые сильными руками солдат, носилки двинулись вперёд. Тело девочки, как бы увлекаемое облегающими его алыми складками знамени, словно было с ним одним неразделимым целым.

В медленном, торжественном марше отряд двинулся мимо импровизированной трибуны из патронных ящиков, на которой стоял командующий.

— Скоро под это знамя придут другие солдаты, — сказал он, — чтобы дать вам возможность отдохнуть, вернуться к мирному труду, к вашим семьям. Вы передадите им это знамя, обагрённое кровью ваших товарищей, павших смертью храбрых, и кровью вашей маленькой связной Цзинь Фын… Пусть боевое знамя, под сенью которого она удаляется от нас по пути вечной славы, приведёт вас к окончательной победе. Это о вас сказал Мао-чжуси: «Народ беспощаден, и если сейчас, когда враг нации вторгся в нашу родную землю, ты пойдёшь на борьбу с коммунизмом, то народ вытряхнет из тебя душу. Всякий, кто намерен бороться с коммунистами, должен быть готов к тому, что его сотрут в порошок». Когда-то Мао-чжуси говорил о вершинах мачт корабля — Нового Китая, — показавшихся на горизонте. «Рукоплещите, — говорил он, — приветствуйте его». Теперь этот корабль уже тут, перед нашими взорами, — вот он, наш великий гордый корабль Нового Китая, созданный вашими руками, завоёванный вашей кровью! Солнце победы взошло над Новым Китаем и никогда больше не зайдёт…

Сойдя с трибуны, командующий увидел стоящего у её подножия высокого человека на костылях. Его худая, жилистая шея была вытянута, и рябое лицо обращено вслед последним шеренгам солдат, удалявшихся молча с опущенными к земле штыками. При взгляде на этого человека командующий участливо спросил!

— Вам тяжело?

— Когда человеку тяжело, он плачет. Но если он не может плакать, потому что все его слезы давно истрачены, ему тяжело вдвойне, — ответил начальник разведки и грустно покачал головой. — Ещё один прекрасный цветок сбит огненным ураганом войны, но ветер победы разнесёт его семена по всей цветущей земле великого Китая. Согретые солнцем, семена эти взойдут, прекрасные, как никогда, озаряющие мир сиянием красоты и радости жизни, навечно победившей смерть. Если позволите, так думаю я, простой мельник из Шаньси. Но я сын Чжун Го, и тысячелетняя мудрость предков вселяет в меня надежду, что вы не примете эти простые слова как неуместную смелость.

— Чжун Го Жэнь — человек срединного государства, — сказал командарм, — это звучит хорошо, но я хочу выразить вам живущую во мне уверенность, что недалёк день, когда мы будем носить ещё более гордое имя сынов Китайской Народной Республики — Чжун Хуа Жэнь Минь Гун Хэ Го. Тогда мы ещё громче и увереннее повторим сказанные вами прекрасные слова тысячелетней мудрости наших предков и светлой надежды детей и детей наших детей — на тысячу лет вперёд…

— На тысячу лет?.. — Улыбка озарила суровые черты рябого лица. — Позвольте мне сказать: на тысячу тысяч лет… Извините…