12. Остров у озера Бабите

Ещё недавно у Грачика было такое ощущение, будто от установления тождества отца Шумана с тем, кого Грачик видел на торжественном богослужении в костёле, зависел весь дальнейший ход дела. А теперь он не знал, что с этим открытием делать. Но так или иначе, словно избавившись от занозы, он вздохнул с облегчением и вернулся к изучению дела. В тот же день он был в С.

Ход расследования не радовал. Никто из свидетелей не опознал на снимке, доставленном священником, милиционера и человека в штатском, идущих рядом с Круминьшем. Только одной старушке, которую соседи уютно звали матушкой Альбиной, казалось, будто она видела такую группу — Круминьша и его спутников, — направлявшуюся к берегу реки. Однако уверенно сказать, как было дело, не могла и она. На том и расстались. И только через час, когда Грачик уже собирал бумаги, намереваясь ехать в Ригу, матушка Альбина вернулась, запыхавшаяся от поспешной ходьбы.

Она хорошо владела русским языком, так как, по её словам, давно-давно, так давно, что Грачика тогда и на свете не было, живала в Петербурге.

— В белошвейках. В белошвейках, каких сейчас и помину нет! Этими вот руками, — она протянула Грачику скрюченные ревматизмом пальцы, — такое бельё делала, какого нынче и в глаза-то не видят. Да я и сейчас ещё! — Она хвастливо подмигнула. — Ежели бы только не глаза. Плохи глаза стали. Дай-ка ты мне ещё раз на ту фотографию посмотреть, с теми тремя. Сдаётся мне, я кое-что припомнила.

Грачик подал ей фотоснимок и лупу. Матушка Альбина долго рассматривала лица, поворачивала снимок так и этак и, наконец, категорически заявила:

— Видела и этих троих. А только вот милиционер другой был.

Заяви это Альбина при первом осмотре фотографий, Грачик, вероятно, не усомнился бы в её показании. Но теперь, когда она прибежала после часового отсутствия, у него возникло сомнение в добросовестности поправки. А с подозрением возникло и желание знать, кого старушка успела повидать за этот час. Но, очевидно, сейчас было бесполезно пытаться что-либо узнать. Он распрощался с Альбиной и уехал в Ригу.

Взвесив все обстоятельства дела, он решил повторить с самого начала весь путь, пройденный до него следствием.

А откуда же было и начинать, как не с того острова, где обнаружено тело Круминьша? Ружьё и рюкзак за спиной могли помочь Грачику, не привлекая к себе лишнего внимания, обследовать остров.

Пароходишко «Звайгзне», предряхлый и такой обшарпанный, словно его не красили сто лет, медленно поднимался против быстрого течения Лиелупе. По правому борту прошли последние поселения Рижского взморья. Против Дубулты река сделала поворот, и болотная низменность правого берега сменилась тёмной стеною леса. Скоро вдали засветились яркие огни бумажного комбината в С.

Грачик вынул из кармана схему, сделанную для него в уголовном розыске. Он, кажется, знал её уже наизусть и мог бы сам с полной точностью нарисовать место происшествия. И всё-таки ещё и ещё раз он просматривал стрелки и приметы, чтобы без ошибки определить нужную группу деревьев и найти «сосну Круминьша», отмеченную зарубкой оперативного работника рижского розыска.

При осмотре места происшествия Грачику не на кого было рассчитывать: по утверждению рижской милиции обитаемы были только две мызы на дальнем от места преступления северо-западном краю острова и одна полуразрушенная мыза в середине острова. Завтра, едва встанет солнце, Грачик начнёт осмотр острова. Был уже поздний час, когда «Звайгзне» заёрзал своим, потёртым бортом о пристань у Северной протоки, соединяющей Лиелупе с озером Бабите.

Бабите?..

Почему это название знакомо Грачику?

Да, ведь Кручинин, планируя идиллическое плавание на пресловутом «Луче», собирался тут поохотиться!

Грачик был тут именно на охоте. Как и во всякой другой охоте, успех зависел от того, какие следы охотник обнаружит на острове. Вот где понадобится острота глаза, опыт следователя, настойчивость и тонкость восприятия едва уловимых мелочей, вопреки воле преступника остающихся на его пути к месту преступления и при бегстве от него.

Теоретически Грачик ясно представлял себе путь правонарушителя от замысла к свершению. Это было вороватое движение по извилинам узкой тропы, пролегающей между пропастью сомнений и миражем успеха. А обратный путь преступника от места преступления Грачик представлял себе в виде бегства в кромешной тьме страха перед возмездием.

В том, что преступник-убийца существовал в деле Круминьша, Грачик почти не сомневался. Но личность убийцы в данном случае интересовала Грачика не в качестве главного трофея расследования. Самым важным трофеем охоты, ради которой Грачик шёл теперь в сумерках с рюкзаком и ружьём за плечами, была истина. Истина была предметом борьбы между врагами, стремившимися скрыть её от советского народа, и Грачиком, обязанным её обнаружить. Истина была трофеем этой борьбы. Важным трофеем. Не только потому, что её открытие отдавало в руки правосудия преступника-убийцу и это приводило его к заслуженному наказанию. Важнее было то, что открытие истины отдавало на суд народа его врагов, стоявших за спиною физического убийцы Круминьша. Это были враги латвийского народа, СССР, враги всех миролюбивых людей земного шара. Логически рассуждая, Грачик приходил к тому, что преступление, по следам которого он должен был пройти, было хотя и очень маленькой, но неотъемлемой частью тайной войны против СССР, частицей плана разжигания неприязни против лагеря демократии. В самом деле, к чему стремились вдохновители убийства Круминьша? К тому, чтобы помешать прибалтам, заблудившимся в проволочных загонах для «перемещённых», найти дорогу на родную землю. Найти теперь и показать миру преступников значило пригвоздить к позорному столбу подлинных изменников родины, врагов мира — главарей эмиграции. Погоня за преступниками, ради которой Грачик вошёл сейчас под сумеречные своды прибрежного бора, была не чем иным, как активной борьбой за мир. Это была война с войной. Грачик, как солдат, шагал с мешком за спиной, с ружьём на плече, устремив насторожённый взгляд на неохотно расступавшуюся перед ним полутьму леса. Сошедшиеся плотным строем высокие сосны уступают ему дорогу нехотя, хватают его за плечи, за лицо, иногда больным ударом пытаются остановить или даже заставить повернуть вспять. Неужели же лес против него, против того дела, которому он служит, против правды, которую он ищет? Нет, Грачик не мог воспринимать встающие на его пути препятствия как враждебность. Ведь то был свой, родной лес, почему-то не желавший, чтобы человек с тяжёлым мешком за плечами прошёл сквозь него к реке. Быть может, он с дружеской грубоватостью великана предупреждал об опасности?

Ночь быстро опускалась на землю. Сквозь вершины леса уже не было видно недавних отсветов заката. Сами вершины эти растворились в чёрной вышине. Небо легло на лес и густою чернотой просачивалось между стволами к подножьям деревьев.

 

13. Женщина со Старой Мызы

На берегу широкой протоки, ведущей от главного русла Лиелупе к озеру Бабите, царила кромешная тьма. Грачик с трудом отыскал перевоз. Дом паромщика оказался пустым, хотя дверь его и была отворена. Паром стоял привязанный цепью к свае. Грачик присел на пенёк. «Не устроиться ли на ночь в доме, — подумал он, — или лечь прямо на берегу под защитой деревьев?»

Его вывел из задумчивости хруст веток под чьими-то шагами. Шаги медленно приближались. Они казались неуверенными, словно человек шёл спотыкаясь и поминутно останавливался. Грачик всмотрелся в темноту, откуда слышался этот шум. В промежутках между деревьями, ещё более тёмных, нежели стволы прибрежных берёз, показался неясный силуэт человека. Когда очертания его стали определённее, Грачик понял, что это — женщина. Она медленно подвигалась от дерева к дереву. Грачику показалось, что она придерживается за стволы. Теперь было отчётливо слышно прерывистое дыхание, словно путница не могла отдышаться после быстрой ходьбы или тяжёлой работы. Не замечая Грачика, женщина приблизилась к дому перевозчика и что-то проговорила по-латышски. Она несколько раз стукнула в створку распахнутой двери, подождала и, не получив ответа, так же пошатываясь, пошла к берегу и что-то прокричала. К кому она обращалась, Грачик не видел. Но вот опять раздался её протяжный призыв:

— Лудзу, лудзу! — и через минуту снова: — Лудзу, лудзу!

Это звучало необычайно жалобно. Грачик подумал, что выкрикнутые ею перед тем несколько слов должны были быть очень убедительны: вероятно, просьба перевезти её на ту сторону протоки. Вот опять такое же жалобное «лудзу, лудзу!» огласило погруженную во тьму окрестность реки и, дробясь долгим эхом, понеслось над её поверхностью: «Лудзу, лудзу!»

Грачик вышел из скрывавшей его тени и, приблизившись к женщине, спросил, чего она хочет. Несколько мгновений она глядела на него, словно бы не понимая вопроса, потом с трудом ответила:

— Хочу туда… — и показала на противоположный берег протоки. Грачику показалось, что она с трудом подняла руку для этого указания, и рука её тотчас упала.

Грачик напрасно вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, к кому взывает женщина. Он собирался уже присоединить свой голос к её зову, но тут послышался стук весел в уключинах и журчанье воды, рассекаемой носом лодки. Через несколько минут Грачик следом за женщиной сел в подошедшую лодку. Сильными ударами весел гребец удерживал лодку против быстрого течения, сносившего лодку к озеру. Женщина молчала. Она вся сжалась на корме. Голова её, словно в отчаянии охваченная руками, почти лежала на коленях. Грачик не мог оставаться равнодушным к горю женщины, очевидно настолько тяжёлому, что она не владела собой. Глядя на смутную массу тёмного берега, к которому они приближались, Грачик представил себе, как эта несчастная пойдёт сейчас куда-то совсем одна, с трудом передвигая плохо слушающиеся — то ли от усталости, то ли от недомогания — ноги.

Днище лодки зашуршало по песку отмели. Грачик протянул руку, чтобы помочь спутнице выйти. Она тяжело оперлась на его руку и дохнула ему в лицо запахом винного перегара. Это было так неожиданно и отвратительно, что Грачик, помимо воли, отдёрнул руку. Женщина покачнулась и упала на колени в мокрый песок. Грачику стало неловко. Преодолевая отвращение, он снова протянул ей руку и заставил себя вывести женщину на крутой взгорок берега. Подниматься было трудно. Ноги увязали в осыпавшемся мягком песке. С каждым шагом женщина все тяжелее опиралась о руку Грачика, почти повисла на ней.

На гребне береговой дюны было так же темно, как внизу. Идя за женщиной, Грачик то и дело оступался или спотыкался о корни деревьев. Быть может, под действием свежего ветра на реке или потому, что ей удалось взять себя в руки, но теперь его спутница двигалась куда уверенней. По-видимому, она хорошо знала дорогу в глубь острова. По сторонам не было видно никаких других дорог или тропок. Они шли довольно долго. Все вокруг выглядело бездонной чернотой бездной без начала и конца. Наконец, на фоне неба, едва отсвечивающего от таких же тёмных вершин леса, стали видны очертания высокой крыши. Через несколько десятков шагов путники вышли на небольшую прогалину между опушкой леса и живой изгородью из сирени, окружавшей двухэтажный дом. Он казался необитаемым. Но женщина уверенно толкнула дверь, и скоро в окошке забрезжил слабый свет. Ещё через минуту на пороге показалась она сама и коротко бросила в темноту, где стоял Грачик:

— Лудзу!

Это слово звучало теперь совсем по-иному, нежели на берегу.

По кровле уже стучал дождь, и после некоторого колебания Грачик вошёл в дом. Здесь при свете керосиновой лампы Грачик рассмотрел свою спутницу: мелкие, ничем не примечательные черты лица, нездоровая одутловатость под глазами, ни ярких красок, ни броских примет. Светлые волосы были острижены, как у большинства местных женщин, — коротко, со следами завивки на концах. Сбросив плащ, женщина осталась в простеньком сером костюме и в клетчатой бумажной блузке. Теперь в этом костюме и в большом спортивном кепи, сдвинутом на затылок, она показалась Грачику несколько более привлекательной. Она сняла кепи и небрежно отбросила его прочь. В жесте было столько залихватской уверенности, что Грачик с интересом проследил полет кепи: оно упало точно на середину комода. При этом Грачик не мог не обратить внимания на своеобразный покрой шапки, на её «спортивность», подчёркнутую большими клапанами для ушей. Такие кепи Грачик видывал только на картинках иностранных журналов. И материал кепи был необычен: нарочитая грубость ткани сочеталась с элегантностью.

Пока женщина оправляла перед зеркалом волосы, Грачик оглядел комнату. Здесь также не было ничего приметного. Обстановка скромная, почти бедная. Выделялось одно только зеркало, по-видимому очень старое и дорогое, в резной золочёной раме. На подзеркальнике — несколько баночек и коробка из-под пудры, без крышки, с торчащим наружу непомерно большим и замусоленным пушком.

Тут Грачик заметил, что в зеркале хозяйка дома не столько рассматривает своё отражение, сколько изучает наружность гостя. Покончив с причёской, она порывисто повернулась. При этом она локтем сбила с подзеркальника тюбик с кремом. Грачик поспешил его поднять, но женщина, словно в испуге, отняла тюбик и сунула его за коробку с пудрой. Если бы не эта торопливость, Грачик, вероятно, и не обратил бы внимания на этот тюбик. Но тут его внимание задержалось именно на нём. Грачик заметил яркие красные полосы поперёк тюбика и даже прочёл название крема: «Nivea». Грачик понюхал свои пальцы: от них приторно пахло кремом.

Между тем женщина сказала по-русски, не очень чисто выговаривая слова:

— Вы будете пить чай? — Тут странная усмешка пробежала по её губам, и она добавила: — А может быть, не чай?

Эта усмешка, в сочетании с вопросом, в тоне которого Грачику послышалось что-то нечистое, снова возбудила в нём давешнюю брезгливость, и он отказался от чая.

Нащупав в тёмных сенях приставленное к стене ружьё, он направился к выходу.

— Большой дождь, — сказала хозяйка и толчком ноги отворила дверь.

Из-за порога потянуло неприветливой сыростью леса, и в сени ворвались косые струи дождя. На миг Грачик приостановился, но, почувствовав прикосновение плеча подошедшей хозяйки, решительно шагнул в темноту. Он был готов к тому, что всю ночь придётся продрогнуть в мокром платье. Но ещё прежде, чем неожиданно грянувший дождь успел как следует смочить куртку Грачика, ливень перешёл в мелкий дождь и скоро прекратился совсем. Над лесом чернело ясное, вызвездившее небо. Где-то очень далеко сверкнула зарница. Всходил месяц. Его слабый блеск проникал сквозь вершины сосен, и на посветлевших лесных прогалинах наметились тени.

Грачик давно сошёл с дороги, по которой давеча брёл следом за женщиной. Он пробирался теперь на север, где, по его расчётам, должна была быть Лиелупе. Скоро он действительно достиг берега, но это не было главное русло реки, а лишь продолжение той же протоки. Берег был обрывистый, высокий и, судя по тому, как он светился в слабых лучах низкого месяца, песчаный. Далеко под ногами лежало зеркало затихшей воды. Притих и лес. Только падали время от времени скопившиеся на ветвях капли. Они мягко шуршали, словно кто-то осторожно ворошил устилавший землю ковёр старой хвои. Грачик долго стоял и глядел в воду. Чем полней он впитывал тишину спокойной реки и уснувшего леса, тем более странной и страшной, несовместимой с радостью жизни, казалась ему причина собственного пребывания здесь. Над головою — это небо, вокруг этот лес, на далёком берегу — огоньки промышленного комбината, а тут… Тут — он для того, чтобы пройти по следам молодого человека, окончившего жизнь в петле… Самоубийство… Отвратительное слово! От него веет чем-то отжившим, чужим, враждебным. Каким трудным и запутанным должен был быть путь Круминьша, чтобы привести его к такому концу! Какой ненавистью к жизни, граничащей с отвращением к самому себе, должна была быть отравлена его душа, чтобы заставить наложить на себя руки…

Самоубийство?.. Да, формально так. Какие у Грачика основания не доверять тому, что написано в предсмертном письме Круминьша? Ведь повторная графическая экспертиза не нашла изъянов в почерке. Правда, рука автора была неустановившейся — случай, когда почерк в характерных своих штрихах часто меняется. Он мог зависеть от душевного состояния субъекта, от степени покоя или торопливости, с которыми он пишет, подчас даже от времени суток: утреннее письмо такого повышенно-нервного человека может быть непохоже на вечернее. О наличии тут подобного случая говорили те немногие образцы, какие удалось раздобыть следствию. Особенно показательна была записная книжка Круминьша — нечто вроде лаконичного дневника, начатого и брошенного. Одни записи в нём были графически совсем непохожи на другие.

Привычка хвататься за сомнение в подлинности документа заставляла Грачика прислушиваться к каждому замечанию специалистов. Он старался присутствовать, когда эксперты занимались этим письмом. Он жадно следил за выражением их лиц, за покачиванием головы, за каждым жестом, который мог бы выдать ему их сомнения или уверенность. Словно сами они были подследственными. Заставляя эксперта по два и три раза возвращаться к одному и тому же месту, переходя от одного специалиста к другому, прибегнув ко всем известным криминалистике физическим способам исследования, Грачик наконец вынудил экспертизу снять её прежнее заключение об отсутствии данных о фальсификации письма. Мнения экспертов разошлись: подложность стала так же вероятна, как и подлинность. С точки зрения Грачика, это было шагом вперёд, так как работало на его версию инсценированного самоубийства.

 

14. Ночь на месте происшествия

Отправляясь на остров, Грачик захватил фотокопии некоторых документов, относящихся к первому осмотру места происшествия и трупа. Теперь он вытащил эти копии и осветил их карманным фонариком. Но он его тут же поспешно выключил: так невыносим был ультрацивилизованный глянец фотобумаги на фоне первозданной черноты угрюмого бора. Спрятав снимки, Грачик принялся собирать валежник и, преодолевая нежелание отсыревших веток гореть, разжёг костёр. Темнота расступилась и образовала уютный круг красноватого тепла. Грачик не спеша устроил таганок из рогатых сучков и подвесил котелок с водою для чая. В костёр сунул несколько картофелин. Лишь разостлав поверх плаща одеяло, он снова вынул фотографии документов. В который уже раз он просматривал их, ища нового, что, может быть, пропустили эксперты. И, в который уже раз, вынужден был говорить себе, что ничего нового в них нет. Вот и последняя фотография — воспроизведённое в натуральную величину предсмертное письмо Круминьша. Неровные строчки разбегались, выведенные очень мягким карандашом. Линия, оставленная графитом, была широкой, словно немного расплывшейся… Вот тут карандаш Круминьша сломался: характерная чёрточка над неоконченной буквой и продолжение слова, написанное заново очиненным карандашом. Да, карандаш был очень мягок: вон как быстро утолщается линия графита по мере писания. Скоро она превращается в такую же толстую, как прежде…

В снимках вещей, обнаруженных в карманах Круминьша, воспроизведён карандаш, лежавший в его записной книжке. Отчётливо видна надпись: «фабр Сакко и Ванцетти», далее изображение звёздочки, потом слово «Тактика», снова звёздочка и за нею «2М-53». Грачик знает эти карандаши: плохие, жёсткие, едва ли достойные носить имя таких шефов, как героические итальянцы. Притом «Тактика» обыкновенный чёрный карандаш, а в легенде к снимку с письма сказано: «химический». К тому же карандаш из записной книжки Круминьша, судя по снимку, остро очинен. Из всего следует, что письмо написано другим карандашом.

А ну, посмотрим ещё раз перечень того, что было найдено в карманах повесившегося: нет ли там перочинного ножа, которым Круминьш чинил свой второй карандаш? Чтобы очинить его до такой остроты, каким он стал после поломки, нужен очень острый нож или, по крайней мере, лезвие безопасной бритвы…

Нет, ни того, ни другого у Круминьша не было…

Грачик уже был готов сделать вывод: к моменту повешения у Круминьша не было ни того карандаша, каким написано письмо, ни острого орудия для заточки карандаша. Это — два вывода в пользу того, что письмо было написано не на месте смерти Круминьша. Грачику хотелось добавить: «и не им самим!» Он был близок к тому, чтобы его сомнения в подлинности письма Круминьша перешли в уверенность. Фотокопия письма лежала у него на коленях, и красноватые блики костра, казалось, приводили в движение строки. Они бежали перед Грачиком, вызывая странное ощущение оживающих слов: «…целуя святую землю отцов, прощаюсь с вами, мои бывшие товарищи…» …Неужели такие слова могли выйти из-под руки фальсификатора?.. А призыв к Силсу никогда не сходить с тропы честного человека и сына своей страны?.. Но в каком бы противоречии ни стояли эти строки с моральным обликом фальсификатора, совершившего подлог от имени Круминьша, Грачик не мог отказаться от мысли, что к письму не прикасалась рука Круминьша.

Грачик с сожалением уложил письмо в конверт и принялся за приготовление чая. Котелок кипел, выплёскивая клочья пены на костёр. Угли шипели, дымились и отвечали звонкими выстрелами искр. Сдвинув котелок в сторону, к самой рогатке, чтобы он больше не кипел, Грачик выгреб из золы картофелины. Непоспевшие зарыл обратно под головни. Обуглившаяся кожура пачкала и жгла пальцы; соль в щепотке сразу становилась чёрной. Обжигаясь, перекидывая ароматную крупитчатую мякоть от щеки к щеке, Грачик с аппетитом съел всю картошку. Почерневшие от золы руки обтёр о хвою на земле.

Чай, как всегда на охоте, перекипел и пахнул дымом, кружка обжигала губы. Но Грачик не замечал этих неудобств, обладавших своею, им одним присущей, прелестью бивуака. Он глядел в темноту, поверх пляшущего пламени костра, поверх багровых бликов, бегающих по соснам со ствола на ствол и снизу вверх до самой кроны.

Грачик никогда не видел живого Круминьша. Никогда не сказал с ним ни слова. Но ему чудилось, что теперь он видит молодого человека тут в лесу, совсем недалеко, среди могучих деревьев, вон там, под тем суком… Ну, только этого и не хватало!.. Фу ты!..

По лесу разнёсся жалобный крик, от которого нервный холодок пробежал по спине, — заплакала сова. Грачик повёл плечами и зажмурился, чтобы показалось светлей, когда он откроет глаза. Но фигура, в которой ему привиделся Круминьш, не исчезла. Грачик быстро поднялся и, обежав костёр так, чтобы свет ему не мешал, всмотрелся в лес. Фигура исчезла, но зато стал отчётливо слышен хруст веток, ломающихся под чьими-то поспешно удаляющимися шагами. Несколькими прыжками Грачик достиг того места, где ему в первый раз почудился человек и посветил фонарём вокруг себя на десяток шагов. Все было тихо. Только раскачивалась ещё разлапистая ветка молодой сосны. При полном безветрии эта ветка могла прийти в движение лишь в том случае, если её кто-то задел. Кто?..

Несколько мгновений Грачик стоял в задумчивости, потом раскидал костёр и затоптал головешки. На минуту стало жалко пропавшей картошки, но решительно перекинув рюкзак на спину, он отошёл в темноту. Сделал большой круг, потихоньку, стараясь ступать так, чтобы не производить шума, удалился от берега. На лесных прогалинах под светом месяца серебрился вереск. Тут было бы удобно устроить ночлег, но Грачик обходил такие места. Он был бы слишком хорошо виден, если бы лёг тут. Он углубился в чащу. Там было совсем темно. Нащупав ногою мох, он нагибался и сгребал его. Когда мха стало достаточно, Грачик наломал лапника и сделал постель. Костра не стал разводить. Положил ружьё под бок и завернулся вместе с ним в одеяло.

Ночь оказалась свежей. Несколько раз Грачик просыпался, борясь с искушением развести костёр. Но решил, пока не забрезжит рассвет — обойтись без огня. А к тому времени заснул так, что очнулся только тогда, когда яркий свет заглянул между деревьев и побросал друг на друга их перепутанные длинные тени. У Грачика ныл бок от лежавшего под ним ружья. Он подтянул ноги к подбородку и накрыл голову одеялом.

 

15. Рыбак и нож из Золингена

Солнце так медленно ползло по небосводу, что казалось, будто в этот день оно вовсе не собирается завершить свой обычный путь и разогнать стелющийся по берегу туман сегодня не его обязанность. Проснувшийся и загомонивший лес разбудил Грачика. Было знобко. Он долго ещё подбирал ноги и ворочался с боку на бок, стараясь согреться. Наконец он заставил себя сбросить одеяло, сделал гимнастику и сбегал на берег умыться. Свежесть воды и утренний ветерок у реки согнали остатки вялости. Костёр, завтрак и кружка кофе вернули ощущение тепла и жизни. Наконец и солнце, несмотря на свою северную скупость, начало помаленьку прогревать воздух. Оставив рюкзак у корней сосны, где спал, Грачик отправился на осмотр местности.

Под обрывом у песчаного берега шуршала широкая полоса камышей. Среди них в маленькой заводи виднелся чёлн, грубо сколоченный из почерневших досок. От носового рыма шла длинная цепь такой толщины, что ею можно было заякорить большой пароход. Второй конец цепи был прибит огромным гвоздём к стволу могучей сосны.

Когда Грачик тронул цепь носком сапога, её звенья издали громкий звон. Тут из-за ближнего куста показалась взлохмаченная голова старика. Он провёл рукой по заспанному лицу и вопросительно поглядел на Грачика.

— Свейки! — с улыбкой проговорил Грачик. — Вы надёжно крепите свою лодку.

— Топрый тень, — также приветливо ответил старик, поднимаясь на ноги. — Та, ошень топры цепошка. А пыфают люди, што и такой цепошка нишево не стоит.

— Кто же польстится на вашу посуду?

— Люти все мокут, — философски ответил старик. — Какое им тело, што старый рыпак пёс лотки — не есть рыпак. Перут и конят на тот перег. Я пришла утром — лотка пропал. Где лотка? Тумал — вот эта вся, што за лотку мне осталось. — С этими словами старик вынул из лукошка, подвешенного к борту чёлна, нож. — На песок он его ронял или сапывал, когда шест выресывал.

— Вырезал шест, чтобы добраться на тот берег? — с интересом спросил Грачик.

— А наферно што на тот перег. Весло-то я томой уносил. Фот и вся штука. — С этими словами старик подбросил в руке нож. Грачик взял его: короткое широкое лезвие было вделано в толстую рукоятку.

— Когда вы нашли этот нож? — спросил Грачик.

Старик подумал и назвал дату.

— Вы уверены? — спросил Грачик, с волнением ожидая ответа: дата совпала с днём смерти Круминьша.

— А уж я-то снаю!

— Хороший нож, — неопределённо проговорил Грачик, не в силах отвести глаз от хорошо заметных штрихов чернильного карандаша на лезвии ножа.

— Острая ношик! — согласился старик. — Уточка вырезать мошно…

Процессуальный порядок требовал, чтобы в случае предположения, будто этот нож имеет отношение к расследуемому преступлению, он был со всеми формальностями приобщён к делу. Но внутреннее чутьё мешало Грачику составить протокол и открыть рыбаку, что его нож представляет интерес для следствия. Житель этих мест, рыбак, без сомнения, знает о смерти Круминьша, он может что-нибудь сболтнуть. Именно этого Грачик и боялся. Он решил пойти на нарушение правил, зная, что придётся дать в этом ответ. Вынул из кармана и подбросил на ладони свой походный нож с несколькими лезвиями и разными приспособлениями.

— Не хотите ли поменяться!.. Я вам этот, а вы мне тот.

Старик взял нож Грачика и осмотрел с выражением нескрываемого недоверия к серьёзности предложения.

— Хорошая нож, совсем отличная нож, — проговорил он. — Зашем вам её менять?

— А мне нравится ваш.

— Мошно сменять, — усмехнулся старик, — а только фы долшен тогда пару кило угрей от меня сабрать в притачу.

— Угри мне не нужны, хватит этого, — и, боясь, что старик передумает, Грачик поспешно сунул его нож в карман.

Дальнейшими расспросами Грачик мало чего добился. Старик подозревал одного человека, но не мог его назвать, так как видел только один раз и то мельком в лесу накануне угона чёлна.

— Сторовый такой в хорошая пальто.

— А в каком пальто?

— Хороша пальто!

— А точнее не помните?

— Как не помню, я все помню.

— Так скажите.

— Я не портной, я не могу скасать. — Но подумав прибавил: — Очень ряпый пальто.

Грачик решил не настаивать, чтобы не дать рыбаку пищи для раздумья и разговоров о слишком любопытном пришельце. Чёлн рыбака скрылся за камышами, и тогда Грачик ещё раз осмотрел доставшийся ему нож. Фабричное клеймо с самого начала привлекло внимание Грачика: взявшиеся за руки пляшущие человечки не нуждались в том, чтобы их ему представляли. Их родиной был Золинген.

То, что Грачик услышал от рыбака о «человеке в рябом пальто», заставило его снова проделать весь путь от берега к месту происшествия, пристально вглядываясь в почву под ногами. Ведь если неизвестный пришёл к лодке от места происшествия, то где-нибудь могли сохраниться его следы. Но чем дальше шёл берегом Грачик, тем меньше оставалось у него надежды на их обнаружение. Земля в лесу была покрыта толстым слоем сосновых и еловых игл. Подошва в них вовсе не отпечатывалась. Грачик даже попробовал раз-другой выдавить след собственной ноги. Ковёр из игл был упруг, поверхность его тотчас выправлялась в прежнее состояние, едва Грачик поднимал ногу. Тем не менее надежда найти хоть что-нибудь снова погнала Грачика к воде. Но напрасно он до рези в глазах смотрел на песок, — на обрыве он был так сыпуч, что малейшее прикосновение ноги заставляло берег оседать целыми тоннами.

Грачик готов был уже отказаться от поисков, когда на узкой полосе песка, сохранявшего некоторую влажность благодаря близости к воде и потому более устойчивого, наконец, заметил довольно ясный след ноги. С осторожностью обходя этот след, чтобы не засыпать его, Грачик двинулся дальше по берегу и скоро увидел ещё несколько таких же отпечатков, оставленных длинной мужской подошвой. Рисунок следов сохранился относительно хорошо. Этому способствовала пустынность местности и защищённость от ветров. Тем не менее из-за короткого дождя последней ночью некоторые детали, разумеется, исчезли. Грачик понимал, что лишь путём дальнейшей лабораторной работы, сопоставив все следы и дополняя их друг другом, можно будет с большей точностью восстановить действительный рисунок следа. Но в этом-то он по первому впечатлению почти не сомневался: след будет восстановлен.

Все следы глядели в сторону дерева с цепью. За деревом их больше не было: человек, оставивший их на берегу, пришёл не от места повешения Круминьша, а совсем с другого направления. Было ли это осторожностью убийцы или он просто шёл вдоль берега, отыскивая лодку для переправы через реку, решить сейчас было невозможно. У Грачика не было с собой принадлежностей, необходимых для снятия слепка со следа. Поэтому он тщательно срисовал его и измерил.

Когда он стал измерять расстояние между соседними следами, чтобы установить длину шага, то заметил характерную деталь: след левой стопы не составлял к оси движения того же угла, что след правой. Измерив угол той и другой, Грачик убедился: ось левой стопы составляла угол в 31 градус с осью движения, а ось правой стопы всего 28 градусов. Так как принято считать, что 30–32 градуса — нормальный угол для мужчины, то можно было сказать, что правая стопа имела неправильное положение. Шедший тут мужчина косолап на одну ногу! Это была важная примета.

Сопоставив длину шага, размер обуви и другие данные, Грачик пришёл к выводу, что след должен принадлежать именно такому человеку, какого описал рыбак: большой рост, большой вес, средний возраст.

Если бы человек был молод, характер следов был бы иным. Поперечное расстояние между следами у молодёжи бывает больше.

Если бы человек был стар, шаг его не был бы так велик в длину и следы были бы смазаны. Старики редко поднимают ноги с такой чёткостью, как этот. Как правило, они, сами того не замечая, приволакивают ноги. Чем больше возраст, тем яснее эта деталь сказывается в ходьбе.

Одним словом, именно такие следы отлично пристраивались к сведениям, полученным от рыбака. Грачик был доволен открытием. Теперь можно было отправиться в экскурсию по острову для его осмотра.

Но, сделав было несколько шагов, он остановился. Поспешно достал добытый у рыбака нож и принялся его снова, более внимательно, разглядывать. Не похож ли этот нож на тот, которым Залинь пытался ударить Круминьша во время ссоры на берегу? Нужно поскорее предъявить его для опознания Луизе и Силсу!.. Вот будет номер, если…

Грачик побоялся довести эту мысль до конца: разве по описанию рыбака приметы широкоплечего, сильного человека не подходят к здоровому Залиню?.. Фу, какая чертовщина!.. Настоящий скандал, если рижские товарищи посмеются над московским простофилей, ломавшим копья за освобождение Залиня из-под стражи!

Но нет, нет! Этого не должно быть!

Солнце уже заканчивало своё ленивое путешествие по небу, когда Грачик почувствовал, что нуждается в отдыхе. Он с удовольствием устроил привал посреди двора большой заброшенной мызы. Она имела такой вид, будто хозяева, покидая её, не оставили надежды сюда вернуться. Ставни на окнах были тщательно закрыты, поперёк ворот амбара — набита доска. Все имело необитаемый, но вместе с тем не безнадёжно запущенный вид. Двор не был захламлён, кусты живой изгороди, окружавшей усадьбу, носили следы не столь уж давнего прикосновения ножниц. Камышовая крыша, первое, что выдаёт своими прорехами осиротелость жилья, была в порядке.

Грачик приготовил хворост для костра посреди двора и поднял крышку колодца, чтобы набрать воды. Ни цепи, ни верёвки на вальке не оказалось. Грачик оглядел двор в надежде понять, где могла быть спрятана колодезная верёвка. Ничего подходящего не было видно. Он вернулся к колодцу с намерением опустить крышку, и тут его взгляд упал на гвоздь, вбитый с внутренней стороны сруба так, словно к этому гвоздю и должна была крепиться верёвка, которую искал Грачик. И действительно, на гвозде виднелся узел. Но почему-то верёвка не была смотана в бухту, как это делают рачительные хозяева. Тонкая, но прочная, кручёная верёвка уходила в тёмную глубину колодца. Грачик осторожно потянул её. Если к ней подвешено ведро, то оно, несомненно, находилось под водой: бечева легко выбиралась. Но вот раздался лёгкий плеск, и Грачик мог с уверенностью сказать: ведра на бечеве не было (она по-прежнему поднималась довольно легко), подвешенный к ней груз был невелик.

Предмет, завёрнутый в тряпку и крепко обвязанный бечевой, был на ощупь похож на пистолет. Грачик быстро размотал мокрую тряпку. В руке его, действительно, оказался пистолет «вальтер». Он был густо смазан, и запах смазки показался Грачику странным. Она была похожа на дамский крем.

В обойме, вложенной в рукоять пистолета, не хватало трех патронов. Но к пистолету была привязана ещё одна полная обойма. Поразмыслив, Грачик решил, что не следует оставлять пистолет на месте. Он спрятал «вальтер» в рюкзак и, подобрав на дворе кирпич подходящего веса, обернул его тряпкой и опустил свёрток в глубину сруба. Очевидно, рано или поздно владелец вернётся за оружием, и если будет установлено наблюдение за этим колодцем, владельца пистолета не трудно будет задержать. Раз он спрятал его, да ещё тщательно смазав, то есть с очевидным намерением сохранить в боевой готовности, — значит это не такой уж хороший человек.

Рассуждая таким образом, Грачик покинул хутор, так и не разведя костра. Через два часа он был уже на пароме, перевозившем его на материковый берег протоки. Ещё одна проверка жителей острова, немедленно произведённая районной милицией, ничего не дала для суждения о том, кому мог бы принадлежать пистолет. Все жители были известны и не возбуждали подозрений. По крайней мере, у милиции. Даже одинокая женщина, показавшаяся Грачику подозрительной, не возбуждала интереса у начальника района.

— Если брать за шиворот всякого, кто пьёт, то придётся сунуть под замок половину республики, — неприязненно сказал он Грачику.

«В том числе тебя самого», — подумал Грачик, глядя на свинцовые глаза начальника и на подозрительную синеву жилок на его носу. Но вслух только спросил:

— Документы этой Минны Юдас зарегистрированы и проверены?

По-видимому, и этот вопрос показался обидным начальнику района:

— Может быть, вы полагаете, что мы здесь, в глухой провинции, вообще не знаем своего дела?..

— Ничего не бывает «вообще», — в свою очередь рассердился Грачик, — существенно то, что конкретно, вроде этой пьяницы Юдас. — Он махнул рукой и поехал в Ригу с намерением там добиться более тщательной проверки немногих людей, оставшихся на острове, их прошлого, связей.

 

16. Старый коллега просит услуги

Уполномоченный Совета по делам религиозных культов Ян Петрович Мутный — рыжеватый блондин большого роста и крепкого сложения, с лицом такого цвета, словно он только что вышел из парильного отделения бани, — был человеком, вполне уверенным в своих достоинствах. То, что судьба занесла его в скромную контору на бульваре, где помещался Совет, представлялось Яну Петровичу досадным и лишь временным искривлением в его жизненном пути. Несколько извилистая дорога карьеры вела его к высотам, где не придётся скучать над протоколами приходских советов или просьбами каких-то старух об открытии заброшенной церкви; не придётся быть ходатаем перед Советской властью за бледных бездельников, лишённых помещения для католической семинарии. Туда, куда были устремлены мечты Яна Петровича, не являются с визитами дружбы раввин и мулла; там не нужно отвечать за сборища баптистов и жать руки попам всех категорий и исповеданий. Одним словом, там жизнь его станет несложной и ясной, какой ему представлялась жизнь всякого, кто «достиг». Там, по мнению Яна Петровича, нужно только уметь приказывать с таким видом, будто ты уверен в безошибочности своих приказов.

В чаянии сугубой временности пребывания в Совете культов, Ян Петрович не обременял себя углублением в тонкости религиозной области, с которой приходилось соприкасаться. Он не читал ничего, кроме официальных писем из Москвы, и, как заразы, чурался не только старых изданий всякого рода религиозных организаций, но и тех работ о состоянии церковного фронта за рубежом, какие время от времени попадали к нему на стол.

Островом успокоения в море житейской суеты и непостоянства была для Яна Петровича его квартира — пять комнат на Александровской (именно на Александровской, а не на Бривибас и не на улице Ленина: Ян Петрович про себя всегда называл улицы по-старому, как они уложились в его сознании за десятки лет жизни в этом городе). Там, в этих пяти комнатах, царила благоговейная тишина, не нарушаемая крадущимися шагами полуглухой работницы. Старуха, как тень, скользила войлочными туфлями по глянцу паркета, навощённого до того, что он казался стеклянным.

Жена Яка Петровича, Бела Исааковна Беленькая, была женщиной молчаливой до мрачности. Так же, как он сам, она была довольна холодной тишиной квартиры. Она охотно поддерживала культ навощённого пола, накрахмаленных салфеточек на буфете, кружевных накидок на подушках широчайшей постели, прозрачных и твёрдых, как матовое стекло, оконных занавесей. Казалось, под суровым взглядом Белы Исааковны сами начинали блестеть огромный письменный стол, к которому никто никогда не присаживался; хрустальные бокалы на серванте, из которых никто никогда не пил; крышка рояля, на котором никто никогда не играл. Ян Петрович и Бела Исааковна в полном согласии друг с другом полагали, что порядок, тишина и крахмальный тюль занавесок, отгораживающий их от улицы, — это лишь малая доза награды, какая им причитается. Когда-нибудь народ ещё возблагодарит их за невзгоды прошлого. Нужно было только набраться терпения и ждать.

Нужно отдать справедливость Беле Исааковне: на людях она не кичилась ни нынешним своим благополучием, ни положением своего мужа, как это свойственно некоторым, менее сознательным дамам. Единственным предметом её искренней гордости, о котором не стыдно бывало иногда и напомнить, было для неё собственное прошлое. Не каждому довелось быть избитым в мрачном подвале рижской полиции, а ей пришлось побывать там и получить не один удар пряжкой солдатского пояса. Правда, её скоро оттуда выпустили, так как выяснилось, что она была схвачена по ошибке, не имея в действительности отношения к студенческому кружку марксистов. Но, как это бывает с людьми, по мере движения времени одни обстоятельства стираются в памяти, другие остаются. Для неё стало ценным и дорогим воспоминание о трех днях, проведённых в полиции, твёрдый шрам на бедре — след удара пряжкой полицейского пояса.

Ян Петрович не чуждался того, чтобы на людях подчеркнуть своё пролетарское происхождение и трудовое прошлое. Он со сдержанностью, приличной положению и возрасту, изредка напоминал, как на широкой мускулистой спине поднимал по три пятипудовых мешка, когда был грузчиком в Лиепайском порту. Он ел все самое простое, что значилось в меню столовых, но дома с аппетитом обсасывал кожицу жирного угря, купленного из-под полы у рыночного спекулянта. Ни на людях, ни дома Ян Петрович демонстративно не пил ничего, кроме жидкого чая да по стакану кефира утром и вечером. Если ему хотелось выпить, как пивали когда-то лиепайские грузчики, он делал это так, что на другой день после возвращения «из района» даже Бела Исааковна слышала у него изо рта только запах жжёного кофе.

При поддержке Белы Исааковны Ян Петрович вбил себе в голову, что никто не является в такой мере честным, последовательным и твёрдым защитником завоеваний революции и Советской власти, как именно он. И уж подавно только он, и не кто иной, стоит на страже политики партии в области культов. А так как политика партии в сложной религиозной области — лишь часть общей, ещё более сложной политики внутри страны и за её пределами, то Ян Петрович без запинки делал вывод: он, товарищ Мутный, призван блюсти интересы Советского государства и партии во всех областях жизни. Пока, находясь ещё в Совете культов, он делал, правда, оговорку «когда тому придёт время», но для его убеждённости в своей высокой общественной ценности эта оговорка не была пороком. Она не вносила диссонанса в его душевный покой. Время для проявления всех его качеств политического деятеля и администратора высокого полёта должно было вот-вот прийти: опостылевший Совет культов казался уже пройденным этапом. Со дня на день должно было состояться обещанное выдвижение Яна Петровича на пост руководителя промысловой кооперации. Дело было только за тем, чтобы собрался съезд кооператоров и дружно избрал его. Почему Яна Петровича влекло кресло руководителя кустарей? Да прежде всего потому, что, как ему казалось, из этого кресла он сможет попасть в следующее — повыше: в Совет профсоюзов. А разве не там, в профсоюзах, куются кадры? Чьи это слова: «Профсоюзы — школа коммунизма»? То-то! Вторым доводом, который он держал про себя, не высказывая его даже Беле Исааковне, было то, что именно в промысловой кооперации была заложена бездна возможностей для устройства быта. Кого, кого и чего, чего только там не было?!

Голова Яна Петровича бывала высоко поднята, походка тверда, движения солидно неторопливы, когда он совершал свою краткую утреннюю прогулку от квартиры до Совета. Иногда он позволял себе остановиться перед ювелирным магазином. Правда, только в том случае, если на улице виднелось не слишком много прохожих и среди них не было знакомых. За минуту — другую его вспыхивающий жадным блеском взгляд успевал обежать витрину. Все, что было на выставке, оказывалось мысленно оценённым и как бы зарезервированным на «лучшие времена», когда он или Бела Исааковна смогут без стеснения войти в этот магазин и взять всё, что им понравится. Ян Петрович был почему-то уверен, что именно такая возможность явится одною из черт грядущего коммунизма, за участие в построении которого латышский народ все ещё не отблагодарил его.

Если Ян Петрович стеснялся надолго задерживаться возле ювелирторга, то уж около книжного магазина он простаивал подолгу, хотя это и не доставляло ему удовольствия. Но нужно было, чтобы там его увидело хотя бы несколько служащих, спешивших на работу в соседнее здание Совета Министров. Не прочитав за свою жизнь и десятка романов, Ян Петрович мог при случае перечислить массу названий, намозоливших ему глаза в витрине. Утвердив таким образом свою репутацию любителя изящной словесности, Ян Петрович степенно входил в подъезд большого жилого дома, где в скромной квартире помещался Совет культов. Там он сохранял строгость и солидную неторопливость с девяти утра до шести дня.

Он не видел никакой надобности менять в себе что-либо и из-за того, что сегодняшний посетитель, назвавший себя секретарше Антоном Стродом — представителем общины верующих католиков из Илуксте, вошёл в его кабинет более развязно, чем входили обычно такого рода посетители. Строд положил помятую шляпу на стол Мутного и, прежде чем заговорить, подождал, пока уйдёт секретарша. Но даже это не произвело на Яна Петровича особого впечатления. И только тогда, когда Строд наконец налёг грудью на стол уполномоченного и тихо спросил, узнает ли его Ян Петрович, тот ощутил беспокойство. Вглядевшись в черты посетителя, он не нашёл в них ничего знакомого. Нет, жизненный путь Мутного никогда не скрещивался с жизненным путём человека, назвавшего себя Стродом. Тем не менее смутный страх шевельнулся в душе уполномоченного. Он сделал рукой неопределённое движение, не то отвергая возможность этого знакомства, не то предостерегая посетителя от слишком громкого разговора.

Строд без возражений перешёл на полушёпот:

— Я вынужден освежить вашу память: союз портовых рабочих в Лиепае, связанный с социал-демократами. В активе союза был один человек по имени… — Строд на секунду умолк, испытующе глядя в лицо Мутного. Маленькие серые глазки уполномоченного испуганно забегали, потом укрылись за полуопущенными веками. Его красное лицо стало совсем пунцовым, но он продолжал молчать, словно лишившись дара речи. Тогда Строд, полагая, что не все ещё ясно, договорил: — Разве того человека не звали Ян Мутный? — Потом одно за другим были произнесены имена социал-демократов, главарей жёлтого профсоюза, которых не мог не знать Мутный. При каждом имени посетитель загибал палец на руке, бесцеремонно протянутой над столом, к самому лицу Мутного. Но тот, казалось, уже не слышал ничего. Он, как зачарованный, смотрел на толстые пальцы Строда, постепенно сжимавшиеся в кулак. Они исчезали, как падающие вехи на пути к спасению. Яну Петровичу казалось, что в мозгу у него вдруг образовалась какая-то пробка, мешающая течению мыслей. Он силился думать о том, что же следует теперь предпринять, и не мог сдвинуться с места. Мысль вертелась все на одном и том же глупом пункте: «Какие у него большие и грязные пальцы… Боже, какие грязные пальцы!..» А Строд, казалось угадывавший то, что творилось в трусливой душе этого большого, такого сильного на вид человека, беспощадно шёл к цели. Он напомнил о забастовке лиепайских грузчиков и о роли тех, кто её сорвал. О жертвах полиции, беспощадно разделавшейся с членами коммунистической оппозиции, и о роли «одного товарища», виновного в провале этой оппозиции. Строду было теперь безразлично, поверит ли Мутный, будто они когда-то встречались, и тому, что сам Строд якобы был когда-то социал-демократом, и даже тому, что Строд — действительно Строд. Все это уже не имело значения. Настолько тот гость, которого в действительности звали Квэпом, знал людскую породу: желание искать у советских властей защиты от шантажа будет у Мутного подавлено стремлением спрятать концы своего прошлого, когда-то трусливо скрытого от компартии.

Будь на месте Мутного другой человек, он, может быть, пошёл бы и сказал «Да, Ян Мутный виноват перед партией. В моем прошлом есть то, чего вы не знаете». Тем более, что это прошлое не преследуется законом, что оно может быть вовсе забыто. Но уже то обстоятельство, что однажды оно было им скрыто из страха, будто помешает карьере, делало такого человека, как Мутный, жертвой собственной лжи. Такова логика обмана. Маленькая ложь становится со временем глыбой, погребающей под собою человека со всем лучшим, что в нем было, что ещё оставалось и что ещё могло в нём быть. Христианский постулат о существовании «лжи во спасение» — сам по себе такая же ложь. Все это хорошо известно всякому шантажисту. А шантаж — одна из отраслей профессии Квэпа. Поэтому Квэп и был уверен: Мутный не донесёт. Он никуда не пойдёт и окажет Квэпу услугу, о которой тот попросит в обмен на молчание.

— В Совете промкооперации, — сказал Квэп, — вас уже считают своим и охотно выполнят вашу пустяковую просьбу устроить меня на такую работу, чтобы я мог разъезжать. Инструктор-организатор или инспектор… Обещаю никогда не посрамить вашей рекомендации, — с кривой усмешкой сказал он. — И уж, разумеется, всегда готов исполнить всё, что прикажете. — Квэп, прищурившись, посмотрел в испуганно бегающие глазки Мутного и вздохнул: — А ведь мало ли что может понадобиться человеку? Даже такому большому, важному и честному человеку, как Ян Петрович Мутный… Подумайте: пустяковая услуга старому коллеге и… покой навсегда.

Вечером дома Ян Петрович вёл себя несколько необычно. Его состояние показалось Беле Исааковне настолько странным, что она даже заподозрила — уж не заболел ли он? Она предложила ему лечь, но он продолжал медленно ходить по натёртым паркетам квартиры и блуждающим взором следил за тем, как дробится в их стеклянно блестящей поверхности его отражение. Отражение то становилось непомерно длинным, то сжималось до роста карлика. Но всегда оставалось отвратительно уродливым. Ян Петрович всматривался в него так долго, что закружилась голова.

Когда он улёгся в постель, в мозгу продолжал, как раскалённый гвоздь, стоять один и тот же вопрос, который Ян Петрович напрасно пытался решить с момента ухода «Строда»: станет ли ему легче, если он скажет о случившемся Беле Исааковне?.. Но ведь если он расскажет об утреннем визитёре, то придётся рассказать и о том, чего она не знает: о прошлом, имеющем к революции лишь то сомнительное отношение, какое имела вся деятельность социал-демократических профсоюзов в буржуазной Латвии. Правда, жена — не партия. У неё нет власти отобрать у него партбилет. Вместе с мужем-лгуном и сама Бела Исааковна стала бы предметом общественного осмеяния: кто же поверит тому, что за пятнадцать лет совместной жизни она не узнала прошлого собственного мужа… И тем не менее Яну Петровичу было страшно: а что если Бела Исааковна пойдёт и скажет все?..

Поворочавшись с боку на бок так, что Бела Исааковна снова спросила, не болен ли он, Ян Петрович наконец уснул.

Наутро он встал, как обычно, — спокойный, уверенный в себе. На службу шёл неторопливой походкой с высоко поднятой головой. Постояв у окна ювелирторга, перешёл к витрине книжного магазина, пока мимо него не прошло несколько знакомых из Совета Министров. Тогда он степенно вошёл в подъезд Совета культов.

 

17. Пансион «Эдельвейс»

Распорядок дня в «Эдельвейсе» был таков, что у обитательниц не оставалось времени на что-либо иное, кроме занятий, составлявших курс обучения в школе шпионажа и диверсий, прикрытой вывеской этого пансиона. Больше того, распорядок был составлен с таким расчётом, чтобы утомить «пансионерок» и убить у них самое желание заниматься чем-либо посторонним: подъем в шесть утра, к десяти вечера все лампы погашены; в течение дня полтора часа предобеденного отдыха. И даже то, что отдых давался не после обеда, а перед ним, должно было препятствовать появлению вредных мыслей, рождающихся на сытый желудок. К тому же отдыхать после еды значило нагуливать тело. А учащиеся должны были сохранять спортивную форму, подвижность и приятную внешность.

У большинства учащихся «личное» ограничивалось чтением лёгких романов, обсуждением виденных снов да время от времени ссорами, всегда происходящими там, где чувства и мысли вращаются в замкнутом круге. Но и в ссорах Инга Селга оставалась нейтральной. Она жила так, что, за исключением Вилмы Клинт, у неё не было друзей, за которых стоило бы вступаться.

Известно, что процесс обучения в такого рода заведениях отличается от всех иных учебных заведений. В «Эдельвейсе» не было больших аудиторий, не было классов или групп, в составе которых слушались бы лекции. Общение между преподавателями и учащимися происходило едва ли не с глазу на глаз. Двойка, редко тройка — вот и весь коллектив, восседавший перед педагогом. Будущие шпионки не знали, обучаются ли их товарки тому, чему учат их самих, не знали, кто их обучает.

Впрочем, Ингу по самому её замкнутому характеру не очень-то и интересовала жизнь других пансионерок. С неё было достаточно собственных забот: добиться у инструктора латыша хорошей отметки по физической подготовке и стрельбе, заслужить похвалу немца радиста или русского белогвардейца — преподавателя языков — было ничуть не легче, чем заставить американского инструктора-парашютиста уважать себя хотя бы в той минимальной степени, чтобы он не выпихивал тебя из самолёта толчком ноги ниже поясницы. Инге не нравился путь, каким её товарки снискивали расположение преподавателей, — она не позволяла тискать себя в коридорах и не ходила в садовую беседку на свидания с иностранными инструкторами. Инга была упряма, терпелива и способна настолько, что классных занятий ей хватало для усвоения предметов. Замкнутость и отсутствие друзей избавляли Ингу от просьб о помощи даже со стороны Вилмы Клинт. К удивлению однокашниц, свободное время она тратила не на чтение бульварных романов, а на книги историко-религиозного характера. Из них наибольшим успехом у неё пользовались книги, относящиеся к истории возникновения и деятельности Общества Иисусова.

Никто в этом доме, от начальницы до последней горничной, не понимал, что Инга несёт свою холодную замкнутость как щит от назойливого любопытства. В школе, где она обучалась до перевода в пансион «Эдельвейс», она познакомилась с парнем по имени Карлис Силс. За спиною начальства знакомство перешло в дружбу. Дружба — в любовь. Быть может, это прозвучит для читателей странно: любовь в среде, где все усилия воспитателей сосредоточены на том, чтобы научить ненавидеть, не верить, никого не любить, ни к чему не привязываться; в среде, где хороший балл можно заработать умением неожиданно нанести смертельный удар ножом, застрелить из-за угла, отравить. Но человек — существо удивительное, полное противоречий и неожиданностей. Там, где можно ждать душевных проявлений высшей красоты и тонкости, мы видим подчас величайшее уродство и зло; и наоборот, в окружении смрада и грязи взрастают цветы нежнейшей любви и душевная красота существ, казалось, навеки обречённых тьме порока, становится предметом воспевания для поэтов. Пусть тот, кто этому не верит, вспомнит величайшую трагедию о любви, когда-либо показанной искусством, пусть он вспомнит Ромео и Джульетту. Или среда, где жили изображённые Шекспиром нежные любовники, была лучше той, где томились Инга и Карлис? Или кровь Монтекки и Капулетти не лилась там из-за дури, владевшей главами домов? Не пускались в ход кинжал и яд, интриги и подкуп? Не царили вокруг юных любовников обман и предательство? Не бесчинствовали тираны, добывавшие себе средства для оргий торговлей рабами? Не неистовствовала инквизиция? Чума и оспа, чесотка и сифилис не были разве такой же непременной декорацией эпохи, как мандолины и серенады? Князья не душили своих жён, папы не сожительствовали с юными послушниками? И всё-таки осталась образцом нежного благоухающего чувства на века бескорыстная и жертвенная любовь юных созданий — Ромео и Юлии. Так почему же она не могла расцвесть и ныне между двумя молодыми людьми, забывшими ласку матери, не знавшими родины, но обладающими такими же самыми сердцами, какие бились в груди Ромео и Джульетты?

Лишённые семьи с её теплом и заботой, вырванные из нормальной человеческой среды, способной выказать немного внимания к мыслям и чувствам — ко всем проявлениям ума и сердца молодых людей, — Инга и Карлис с юношеского возраста, самого чуткого к внешним явлениям, самого восприимчивого к отраве порока, искусственно превращались в существ чёрствых, жестоких, лишённых каких бы то ни было интеллектуальных потребностей. И вопреки этому, вопреки воле своих воспитателей, они ко времени встречи все же оказались полны той удивительной чувствительности, когда прикосновение пальцев любимого существа заставляет звучать все струны сердца. Этого нельзя приписать лишь природному инстинкту влечения полов, потому что инстинкт в тех условиях мог бы проявиться и до плоскости примитивно. Это не было влиянием среды, потому что окружали их лица чужие, чёрствые, холодные, расчётливые и жестокие, порочные и беспринципные. Чувство Карлиса и Инги было закономерным проявлением жажды прекрасного, что живёт с тех пор, как человек познал прелесть утренней зари и вечернего заката, красоту птичьих голосов в пробуждающемся лесу, ласковую песню рек, бодрящую силу рокота морского прибоя. Пополняемое из века в век усилиями искусства, прекрасное живёт, умножается, растёт и ширится, захватывая сознание людей. Жажда жизни заставила двуногое существо, питавшееся кореньями, несмотря на страх, искать битвы со зверем, пока оно не отведало мяса и не почувствовало себя сильнейшим на земле. Жажда тепла владела первобытным человеком, и он не успокоился, пока не высек пламени из кремня. Жажда красоты живёт в нормальном человеке, увлекая его в мир прекрасного в чувствах и мыслях — во всех восприятиях ума и сердца.

Когда Инга узнала, что Силса отправят с заданием, она, несмотря на строгое запрещение видеться и говорить с ним, нашла его и сказала:

— Куда тебя посылают?

— Вот это чудесный вопрос! Учили тебя учили…

— Конечно, глупый вопрос, — согласилась Инга. — Но… мы же должны быть вместе?

— Должны! — ласково передразнил Силс.

— Так почему же они не могут послать меня с тобой? Разве я не могу стать твоей напарницей?

— Можешь, именно можешь, — ответил он, беря её руки в свои. — Если бы это… — Он не договорил и потянул Ингу к себе. Но она оттолкнула его.

— Я пойду к ним, скажу им, что я…

— Молчи! — Силс в испуге зажал ей рот: — Если ты скажешь это им — нам уже никогда не видеться! Именно: никогда!

Инга прильнула к нему и зашептала торопливо, так, что он едва разбирал слова:

— Там тебя не должны поймать и уличить как преступника. Понимаешь? Ты должен ждать меня.

— Ждать тебя? — с удивлением прошептал он.

— Если они не пошлют меня, я убегу сама…

— Молчи!

— Убегу, — настойчиво повторила она. — И мы будем…

Он прижал её к себе.

— Глупенькая… Именно глупенькая. Кто же выпустит тебя?

— Я сказала: убегу… Ты знаешь меня, Карлис. И ты должен ждать. Спрячься так, чтобы никто тебя не нашёл. Только я буду знать, где ты. — Она шептала словно в забвении. Губы помимо воли произносили то, чего хотело сердце.

Силс обхватил её шею.

— Именно, глупенькая, — ласково повторил он. — Я же буду там не один. — Он едва не произнёс имени напарника, но вовремя остановился: никто, кроме двоих, засылаемых в Советский Союз, не должен был знать их имён.

— Кто?.. Скажи кто? — Её губы касались его губ. — Кто?

И так же губы в губы он прошептал:

— Круминьш.

Она ещё крепче прижалась к нему всем телом, и её губы прильнули к его губам.

Весь дом уже спал, когда Инга неслышно прокралась в комнату, где жила вместе с Вилмой Клинт. Разделась и осторожно разбудила подругу:

— Подвинься

Вилма поняла: Инга хочет сказать что-то очень тайное. Так, лёжа в одной постели и накрывши головы одной подушкой, они могли шептаться без страха, что их услышат шпионки матери Маргариты. Ни у кого из живущих в этом доме не было уверенности, что в стенах нет отверстий для подглядывания, что под мебелью или в вентиляционных решётках не стоят аппараты подслушивания. Мать Маргарита желала знать каждое слово, произносимое в доме, хотела знать всё, что делают и что думают её питомицы.

Но ни ушам шпионов, ни аппаратам подслушивания не удалось рассказать матери Маргарите, о чём шептались той ночью Инга и Вилма. Когда дежурная надзирательница, словно невзначай, заглянула к ним в комнату, обе пансионерки лежали в своих постелях и самое чуткое ухо не обнаружило бы ничего неестественного в ровном дыхании спящих.

Месяцы прошли с той ночи. Эти месяцы кажутся Инге годами. Но она помнит каждое слово, произнесённое тогда, она помнит каждую чёрточку в лице Карлиса Силса, которого ей больше не удалось увидеть до отъезда. Может быть, его и увезли из школы именно потому, что начальство узнало об их встречах?.. Может быть, и её потому же перевели в этот новый пансион матери Маргариты, похожий на каторжную тюрьму? Нет, вряд ли: ведь они с Карлисом вели себя так осторожно. Она с Карлисом и Вилма с Эджином. Но вот оба они — Карлис и Эджин — исчезли в необъятных просторах Советского Союза. Что с ними? Правда ли была написана в «Цине»?

Карлис, наверно, потому и явился к советским властям, что помнил её слова. Вероятно, было уже невозможно скрываться без риска быть убитым. Потому и явились, что хотели дождаться её и Вилму… И что же дальше?.. Смогут ли они с Вилмой когда-нибудь очутиться там, где Эджин и Карлис?.. Ведь если они знают про их любовь, то будут держать её здесь или пошлют совсем в другом направлении, лишь бы она не встретилась с Карлисом. А она должна с ним встретиться. Должна!

Думать об этом Инга решается только по ночам. Днём она — по-прежнему примерная ученица. По-прежнему молчит и ни с кем не ведёт дружбы. А Вилму исключили из школы и куда-то услали, когда пришёл этот номер «Цини». Значит, они узнали про их любовь — Вилмы и Эджина?

А ведь если они узнают и про Ингу, её тоже пошлют куда-нибудь, куда спрятали Вилму… Или… может быть, просто «уберут»? Тогда уже не о чём будет думать… Но пока она думает и думает; думает каждую ночь о том, как сделать, чтобы быть вместе с Карлисом?..

 

18. Карлис Силс

Вернувшись в Ригу, Грачик ещё раз внимательно осмотрел все предметы, найденные в своё время на теле Круминьша. Прежде всего ему хотелось взглянуть на карандаш из записной книжки. Действительно, он оказался тонко очиненным и вовсе не химическим. Это не могло служить ещё неопровержимым доказательством тому, что письмо писал не сам Круминьш: он мог и выбросить и потерять второй карандаш, химический. Но в построении версии Грачика это обстоятельство имело такое существенное значение, что он цеплялся за каждую деталь, говорящую против самоубийства.

Грачик вынул кусок шнура, взятого из колодца на острове, и стал сличать этот обрезок с верёвкой, из которой было вынуто тело Круминьша. Чем внимательнее он это делал, тем больше удовлетворения отражалось на его лице. Несмотря на все уроки Кручинина, Грачик не умел оставаться бесстрастным. Очень часто — чаще чем ему хотелось — лицо его отражало радости и огорчения, какими был усеян жизненный путь.

Последним, что с интересом осмотрел Грачик, был узел, завязанный на верёвке повешенного. После этого окончательно созрело решение подвергнуть тело Круминьша вторичному исследованию судебно-медицинских экспертов. Вопрос, поставленный Грачиком, был лаконичен: повесился Круминьш или был повешен?

Признаков убийства Круминьша иным способом, нежели удушение, эксперты и на этот раз не нашли.

Тогда Грачик спросил: не думают ли врачи, что имеется некоторое несоответствие положения повешенного характеру странгуляционной борозды. Рубец имеет такой вид, словно главная «нагрузка» затягивавшейся петли пришлась на переднюю часть шеи, то есть будто бы сам узел находился на затылочной части. Между тем из протокола первого осмотра явствует, что узел петли, сделанной на верёвке, переброшенной через сук сосны, находился сбоку, под ухом трупа. Могла ли при таком боковом направлении затягивания петли странгуляционная борозда иметь тот вид, какой она имеет? Не может ли кровоподтёк на шее у затылка быть следствием удушения, произведённого петлёй, наброшенной и затянутой сзади до повешения. Кровоподтёк у затылка — след узла, прижатого к шее. После того петля сдвинулась на сторону, и в таком виде убитый был подвешен к дереву. Таков был вариант Грачика. Судебно-медицинская экспертиза подтвердила это мнение: каждый из двух следов, видневшихся на шее погибшего, имел свои характерные признаки: один — удушения петлёй и второй — такие же признаки подвешивания; первый был ровным, второй имел след скольжения. Какова была разница во времени происхождения обоих следов? Дать категорический ответ на этот вопрос представлялось трудным. Очевидно, разница во времени появления следов была очень невелика. Но тут мнения экспертов разделились: один из них утверждал, что след удушения является прижизненным, а след подвешивания, судя по характеру кровоподтёка, посмертным. Другой не решался быть столь категоричным.

Грачик поставил специалистам новые вопросы: 1) Какого происхождения может быть след крови на ногтях указательного и среднего пальцев правой руки повешенного? 2) Не является ли химический состав следов карандаша на перочинном ноже тем же, что и состав графита, которым писалось предсмертное письмо Круминьша? 3) Какая фабрика СССР производит бумагу, на которой это письмо написано? 4) Не является ли предлагаемый вниманию экспертов обрезок кручёной бечевы из колодца частью того же мотка, из которого взята верёвка повешенного?

Сам Грачик задался целью выяснить, принадлежал ли золингеновский нож Круминьшу, был ли у Круминьша блокнот с такою же бумагой, на какой писалось его последнее письмо; имелись ли у Круминьша химические карандаши и, наконец, имел ли Круминьш пистолет «браунинг» или «вальтер». Грачик полагал, что ответить на эти вопросы может Силс. Ведь с Силсом Круминьш прошёл обучение и подготовку к диверсии, а затем нелёгкий очистительный путь раскаяния и явки. Вместе с Силсом Круминьш испытал радость народного прощения и искупительного труда на советской земле. Такой путь не мог не сблизить этих людей. Об их близости могли свидетельствовать и слова предсмертного письма Круминьша, если бы… если бы Грачик не подозревал тут подделки.

Грачик с интересом вглядывался в сидевшего перед ним коренастого блондина с крупными чертами лица. Все было ясно Грачику в этом лице. Все, кроме глаз. Глубоко сидящие под выпуклыми надбровиями, они своею серо-голубой холодностью противоречили открытому выражению лица. Взгляд их становился чересчур насторожённым, когда обращался на собеседника. При этом Сивс старался избежать встречного взгляда.

По словам Силса, ни у него самого, ни у Круминьша не было оружия. Все, чем их снабдили при отправлении на диверсию, они сдали советским властям. Заявив это, Силс пожал плечами. Словно сам вопрос Грачика казался ему странным. Силс сидел, положив на стол крепко сжатые кулаки сильных рук, и исподлобья глядел куда-то мимо уха следователя.

— А Круминьш не мог достать оружие без вашего ведома? — спросил Грачик.

Силс продолжал смотреть в сторону и не отвечал. Грачик терпеливо повторил вопрос.

— Не мог, — нехотя ответил Силс.

— Вы уверены?

— Именно.

— Почему вы так уверены?

Вместо ответа Силс снова пожал плечами.

— Он мог спрятать оружие перед явкой к нашим властям; утаил это от вас… — настаивал Грачик. А взгляд Силса все тяжелел, глаза его делались свинцово-серыми.

— Нет. — Силс произнёс это слово так, словно выложил на стол перед Грачиком чугунную гирю. — Мы ничего не утаили. Именно ничего не спрятали… Ни он, ни… я.

— В вашей-то искренности, я уверен.

Силс опустил глаза и кивнул головой.

Грачик положил перед ним нож, полученный от старого рыбака.

— Вот нож Круминьша… — сказал он так, будто не сомневался в этом. Но ему достаточно было увидеть глаза Силса, чтобы понять: Круминьш не имел к ножу никакого отношения. И все же Грачик продолжал: — Значит, запишем: этот нож принадлежал Круминьшу?

И снова раздалось такое же увесистое:

— Нет.

— Ножик ваш?

— Нет.

— И вы никогда не видели этого ножа?

— Именно.

— И не думаете, что Круминьш его у кого-нибудь взял?

— Именно.

— Чтобы очинить свой карандаш, а?

— Нет.

По-видимому, Силс не принадлежал к числу людей с хорошей выдержкой. Вопросы Грачика выводили его из себя, и только природная холодность удерживала от резкости. Но Грачик намеренно настаивал на своих вопросах. Даже при доверии, какое Грачик чувствовал к Силсу, допрос оставался поединком людей, сидевших по разные стороны стола.

— Он должен был написать большое письмо, — продолжал Грачик, а мягкий химический карандаш то и дело тупился.

— Химический? — словно освобождаясь от владевшей им скованности, спросил Силс. — У нас не было химических карандашей.

— Почему?

— Нас учили: химический карандаш расплывается от сырости. Химический карандаш, когда его чинишь, оставляет следы на пальцах… — Силс умолк. Словно ему были неприятны эти воспоминания. Лишь после некоторого молчания добавил своё: — Именно.

— Значит, можно считать установленным, что это не карандаш Круминьша?

— Именно.

— Но у него, наверно, были другие карандаши. Он же писал что-нибудь?

— Только немножко… Вилме.

— Вилме? — переспросил Грачик. — Кто такая Вилма?

— Вилма Клинт, девушка… там. — Силс взмахом руки показал на окно.

Грачик понял, что речь идёт о девушке, оставшейся за рубежом.

— Значит, ей он писал?

— Именно… Только не знал, дошло ли его письмо.

— Значит, Круминьш ничего не знал о Вилме?

— Один раз пришло от неё письмо.

— Все-таки пришло?

— Через Африку и Францию. Переслал кто-то из завербованных в Марокко. Вилма писала: там читали «Циню». И все поняли: кто вернётся сюда, тому не будет плохо. — Силс долго обдумывал следующую фразу. Его молчание наводило Грачика на мысль о неискренности Силса. Наконец, тот сказал: — Вилма писала: она подговаривает одну девушку убежать… сюда.

— Вы полагаете, что Круминьш… хорошо относился к Вилме Клинт?

— Именно, любил.

— И она стремилась на родину? Может быть, они хотели быть вместе?

— Именно хотели, — что-то отдалённо похожее на улыбку на миг осветило черты Силса. Но это подобие улыбки было короче чем мимолётным.

— Он говорил вам об этом? — спросил Грачик, стараясь попасть в простой, дружеский тон. Но Силс, как и часто до того, ответил только молчаливым кивком головы. Лишь после долгой паузы, подумав, сказал:

— Эджин боялся. Если они узнают, что Вилма хочет бежать, ей будет худо… Именно, очень худо. Круминьш очень боялся. И очень ждал Вилму.

— Что же, — тепло проговорил Грачик, — если так, то, значит, Круминьш хотел жить…

— Именно хотел… Потому и уговорил меня явиться. Он не хотел ни умирать, ни сидеть в тюрьме.

— И уж во всяком случае не собирался кончать жизнь самоубийством?

— Именно.

— А как все плохо получилось.

— Именно плохо. — Избегая взгляда Грачика, Силс опустил глаза на свои руки, лежавшие на столе.

— Это не повторится. Можете быть спокойны! — ободряюще сказал Грачик. — Может быть, и у вас есть своя Вилма?

Впервые за всю беседу холодные глаза Силса потеплели, и он не уклонился от испытующего взгляда Грачика.

— Именно, — тихо, словно боясь быть кем-нибудь подслушанным, повторил Силс. И ещё тише: — Инга… Инга Селга.

Он подпёр голову руками и несколько раз повторил: «Инга… Инга…» Когда он поднял голову, Грачик увидел, что губы Силса сложились в улыбку. Лицо принадлежало другому Силсу — не тому, которого Грачик определил, как холодного и скрытного субъекта. Грачик улыбнулся.

— Ваша Инга тоже собирается сюда?

Губы Силса сжались, и он покачал головой.

— Они хотят бежать вместе: Вилма и Инга… Это трудно, — проговорил он, снова понижая голос.

— Кто хочет бежать — бежит.

— Один бежит, а десятерых убьют, — сердито бросил Силе.

Грачик поднялся и прошёлся по комнате.

— А как вы думаете, Силс, чем можно было бы помочь в этом деле?.. Надо подумать, хорошенько подумать. Нельзя ли помочь этим девушкам стать… ну вот, как вы с Круминьшем, — стать настоящими людьми. Это было бы так хорошо!

— Именно хорошо. Только ведь Вилма узнает, что Круминьш убит…

— Что же будет, если Вилма узнает?

— Плохо будет для Инги. Вилма горячий человек, она может испортить дело.

— Давайте подумаем об этом вместе… в следующий раз.

— Я могу идти? — после некоторого молчания спросил Силс, и голос его снова прозвучал сухо и угрюмо, словно между ними и не произошло такого дружеского разговора.

— Конечно, — согласился было Грачик, но тут же быстро спросил: — А скажите мне, Силс, теперь, когда мы хорошо познакомились и, кажется, поняли друг друга: что заставило вас отказаться от исполнения диверсионного задания? Что толкнуло вас явиться к советским властям?

Силс стоял, опустив голову, погруженный в задумчивость. По движению его пальцев, нервно теребивших пуговицу пиджака, Грачик понял, что молодой человек смущён и не знает, что сказать, или не решается выговорить правду.

— Если не хотите — можете не отвечать.

— Нет, почему же, — ответил Силс, не поднимая головы. — Именно теперь и надо сказать… Это Круминьш надумал, что наше дело безнадёжно. Именно безнадёжно. Нас поймают. Поймают и будет худо.

— Что значит худо? — спросил Грачик.

— Именно так худо, что хуже и нельзя. Если поймают — расстрел.

— Это Круминьш говорил?

— Нас так учили: если провал — надо отравиться. А ни он, ни я — мы не хотели умирать.

— Значит, страх смерти заставил вас явиться с повинной? — спросил Грачик. — А Инга, а Вилма?..

Тут Силс поднял голову и посмотрел Грачику в лицо:

— Именно так: Инга и Вилма тогда… А потом?.. потом мы все увидели и поняли… Только это долго рассказывать. А вам трудно поверить.

— Я-то поверю, но можете не рассказывать. Прощайте, Силс, — и Грачик протянул ему руку. Силс несмело пожал её.

Силса уже не было в комнате, а Грачику все казалось, что он чувствует на ладони прикосновение его большой жёсткой руки. Было ли в этом ощущении что-нибудь неприятное?

Да, Грачик должен был себе признаться, что именно потому он и думал об этом прикосновении, что до сих пор не поборол в себе чувства собственного превосходства и даже брезгливости, с которыми когда-то смотрел на каждого подследственного. Он понимал, что это вздорное, нехорошее предубеждение. Но инстинкт моральной чистоплотности оказалось не так легко преодолеть. В чертах лиц этих людей, в их глазах, в улыбках, чаще натянутых, чем естественных, даже в слезах раскаяния или горя ему виделось что-то лживое и неприятное. Их лица казались ему особенными, не такими, как лица других людей. Но ведь теперь Силс ни в чем не подозревался! Это же был только свидетель! Что же мешало Грачику протянуть ему руку так же, как он пожал бы её любому другому?

Да, конечно, теперь Силс не был подследственным, но ведь в недавнем прошлом он был врагом! А разве то, что высшие органы Советского государства — мудрые и осторожные — простили Силса, поставили в ряды советских людей, не делает Силса совсем таким же, как все неопороченные граждане, таким же, как он сам, Сурен Грачьян… Конечно, так! Силс сказал бы: «Именно так». Значит… не только брезгливость тут неуместна, но не должно быть даже снисходительности в обращении с Силсом. Конечно, конечно! И самым правильным будет всегда здороваться и прощаться с ним за руку!

При этой мысли Грачик вытянул руку и поглядел на неё… И… усмехнулся. «Конечно, так и должно быть», — вслух проговорил он, возвращаясь к столу.

Целью сегодняшней встречи с Силсом было узнать, принадлежал ли нож Круминьшу и был ли у Круминьша химический карандаш. То, что Грачик услышал, укрепило версию, все более ясно складывавшуюся в его уме. Он был намерен довести её разработку до конца и предложить Кручинину, как только тот приедет. Впрочем, с чего это он взял, будто Нил Платонович намерен сюда приехать? Очень ему нужно бросать отдых и лечение на юге ради того, чтобы помочь Грачику выпутаться из затруднения?

Грачик рассмеялся и отодвинул бумаги: на сегодня довольно! На первый взгляд может показаться, что день не был слишком плодотворным. Но ежели хорошенько проанализировать всё, что он услышал от Силса, то, пожалуй, следовало сказать, что теперь он ещё больше утвердился в мысли: убийство Круминьша — политическая диверсия. Если непосредственные исполнители преступления и не были только-только заброшены из-за рубежа, то во всяком случае выполняли волю хозяев, находящихся очень далеко отсюда! Это так!

— А на сегодня — финис! — воскликнул он, захлопывая ящик стола. Вероятно, из-за этого им самим поднятого шума он и не слышал осторожного стука в дверь. А Силс, не дождавшись его ответа, приотворил дверь и заглянул в комнату.

— Вы?! — удивился Грачик.

У Силса был смущённый вид. Он топтался возле двери, теребя в руках и без того измятую шляпу.

— Что-нибудь забыли? — спросил Грачик.

— Именно… Забыл… сказать вам: кажется, я видел этот нож. Именно на берегу, когда Мартын хотел убить Эджина. Это нож Мартына Залиня.

Люди, которым признание их ошибок доставляет удовольствие, — исключение. Грачик не принадлежал к таким счастливым исключениям. Если принадлежность ножа Мартыну и не могла служить уликой, изобличающей его, как участника преступления, то во всяком случае требовала сосредоточить внимание на этой фигуре. Неужели следователь, ведший дело до Грачика, был прав? И как будет выглядеть теперь сам Грачик, когда придёт просить санкцию на задержание Мартына?! А ведь ежели подтвердится, что нож принадлежит Мартыну, и ежели удастся установить такие обстоятельства его нахождения близ места преступления, которые скомпрометируют Мартына или хотя бы обнаружат его связь с преступниками, — ареста не избежать. Это было неприятно, чертовски неприятно! Однако прежде всего нужно было вызвать Луизу и самого Мартына, чтобы установить принадлежность ножа и обстоятельства, при которых он очутился в лодке на берегу Лиелупе. Да, да, — на берегу Лиелупе…

Тут нить размышлений Грачика порвалась: в его сознании факт нахождения ножа в лодке старого рыбака ассоциировался с тем, будто нож найден на самом месте преступления…

Грачик тут же отправил повестки, и наутро Луиза явилась. Она так же, как Силс, подтвердила: да, это тот самый нож, который она отобрала у Мартына Залиня во время драки на пикнике…

 

19. Вилма Клинт

Управляющий гамбургской конторой «Национального товарищества „Энергия“, худощавый пожилой человек со впалыми щеками чахоточного лица, с ожесточением стучал трубкой телефонного аппарата. Станция разъединила его во время разговора с Любеком, а он должен был сообщить находящемуся в Любеке правлению этого эмигрантского „товарищества“ о больших неприятностях. В трубке раздался сухой щелчок, и управляющий опять принялся стучать по аппарату. Наконец, ему удалось соединиться с главным директором „товарищества“.

— Строительная компания «Европа» недовольна дурной дисциплиной наших людей. «Европа» грозит взыскать с нас убытки, которые понесёт из-за простоев. Черт знает что, скандал!

— О каких простоях ты говоришь? Что случилось? — сердито перебил директор.

— Началось с этой… как её… Вилмы Клинт.

— Вилма Клинт? — недоуменно спросил директор.

— Ну да, она оказалась подружкой Круминьша.

— Какого Круминьша?

— Того самого…

— А-а, понял! Но почему же она оказалась на работах?

— Потому, что нам сбрасывают всякую дрянь. Ланцанс не пожелал держать её у себя в канцелярии.

— Его преосвященство вполне прав.

— Вот она, эта Клинт, и стала из стенографистки бетонщицей.

— Но я спрашиваю тебя: причём тут «Энергия»?

— Клинт — зачинщица сегодняшнего бунта!

— Так в карцер её, в тюрьму, дрянь эдакую! — закричал директор так громко, что собеседник вынужден был отстранить трубку от уха.

— Я уже отдал приказ об аресте Клинт, но рабочие не выдают её.

— Что значит «не выдают»? Кто они такие, чтобы «не выдавать»? Или там нет команды порядка?

— Я ничего не могу сделать, не рискуя сорвать работы на строительстве «Европы».

— Ты смешишь меня! — И директор действительно рассмеялся в трубку. — Где мы живём? И когда мы живём?

— С завтрашнего дня — забастовка, — продолжал управляющий.

— Вызови полицию.

— Конечно, я вызвал полицию. Но это только ухудшило дело.

— Не понимаю.

— Они начитались «Цини» с сообщением о Круминьше и Силсе.

— «Циня»? Как она к ним попала?

— Все уже знают об этом деле.

— А что они раньше не знали, что в советский тыл забрасываются наши люди?

— Дело не в этом, — начиная тоже сердиться, объяснял гамбургский управляющий. — Это ни для кого не новость. Но Круминьш и Силс добровольно явились к советским властям. Вот что вызвало бурю.

— Ах, вот что, — с облегчением воскликнул директор. — Так эту бурю нужно поддержать. Раздувать их негодование. Мы немедленно свяжемся с Центральным советом. Настроения, о которых ты говоришь, нужно укреплять.

— Господи! Господи, боже мой! — в отчаянии воскликнул управляющий. — Наши люди бросают работу, они требуют отправки на родину, понимаешь.

— Какая родина? О какой родине болтают эти ослы?

— «Мы их обманываем»!.. Изволите ли видеть: «Это враньё, будто каторга ждёт их в Советском Союзе в случае возвращения»… Они говорят, что имеют право…

Резкий крик директора прервал его:

— Право?! Мы покажем им «право»! Смело хватай красных агитаторов.

— Хотели взять Вилму Клинт, и что получилось? — пожаловался управляющий. — Скандал, чёрт знает что! Они начинают говорить о своих правах?! Это же просто небывало! Это скандал!

На любекском конце провода наступило продолжительное молчание. Управляющий было подумал: уж не разъединили ли их опять? Но, по-видимому, главный директор попросту обдумывал ответ.

— Так… так… — пробормотал он наконец. — Они говорят: «Право? Отправка на родину?» Это очень серьёзное дело. Гораздо серьёзнее, чем ты думаешь.

— Я ничего не думаю, — рассердился управляющий, — но если их не утихомирить, то получится грандиозный скандал. Мы понесём убытки.

— Знаешь что?.. — нашёлся главный директор. — Нужно вернуть на работу эту самую, как её… Ну же, ты только что назвал её: подружка Круминьша…

— Вилму Клинт?

— Пусть только успокоятся рабочие, пусть вернутся на свои места, а там мы будем знать, что делать: упрячем эту Клинт и урезоним их.

— Попробуй, когда они читают рижские газеты.

— Откуда они их берут? Произведи обыск, осматривайте людей у ворот, газеты отбирайте! Виновных… Директор задохнулся от гнева и, сделав передышку, решительно заключил: — Нечего стесняться…

Громкий стук в дверь помешал управляющему расслышать последнюю фразу директора. В комнату ввалилась группа рабочих. Они стучали тяжёлыми ботинками, громко переговаривались между собою и что-то раздражённо выкрикивали по адресу управляющего. Он отмахивался от них, закрывая ухо ладонью, но шум окончательно заглушил голос из Любека. От имени рабочих латышей, навербованных для военного строительства оккупантов, пришедшие требовали расчёта и отправки обратно в лагерь для перемещённых.

— Что вам делать в лагере? — растерянно спросил управляющий. Снова сесть на шею благотворителям?

— Нам нужно добиться отъезда на родину, — сделав шаг вперёд, крикнула Вилма.

Казалось, при её словах глаза управляющего готовы были выскочить из орбит.

— Ах, это ты бормочешь о родине? — процедил он сквозь стиснутые зубы. — И что ты называешь родиной, ты?!

— Родина — это родина, — решительно ответила она. — Если господин управляющий забыл, где она находится, то мы помним.

— Вы что же, собираетесь… в Советскую Латвию? — как бы не веря своим ушам, спросил управляющий. — Прямо в лапы коммунистам?

— Наконец-то вы поняли, о чём речь идёт, — насмешливо ответила Вилма.

Управляющий попятился, но все же крикнул:

— Никто не бросит работу раньше, чем кончится контракт с фирмой «Европа»! И марш! Все марш отсюда! — Выкрикивая это, он продолжал пятиться к задней двери.

— Мы не желаем больше работать на иностранцев! — крикнула наступавшая на него Вилма. — Поедем туда, где люди работают на самих себя.

— И давно у тебя появилось такое желание? — Управляющий в изумлении остановился, и кулаки его сжались. — Эй, ты!

— С детства меня звали Вилмой.

— Постараюсь не забыть это имечко.

— Записывайте скорее, — усмехнулась Вилма, — а то ещё спутаете.

— Я уж постараюсь, чтобы твоя просвещённость нашла себе лучшее применение, дорогая Вилма.

— Благодарю вас, господин управляющий. Но надеюсь, что заботиться обо мне вам уже не придётся. С нас довольно вашей каторги.

— Так, так!.. Так, так, так!.. — бормотал управляющий, в бессильном бешенстве постукивая костяшками пальцев но столу. Однако взгляд его делался все более растерянным, по мере того как говорили другие рабочие. Это был случай беспримерный — первый в его практике, да и, вероятно, первый за все время существования «Энергии». Вот уже почти десять лет «товарищество» благополучно поставляет рабочую силу многим строительным и горнорудным компаниям. Латышей посылали всюду, где дешёвые руки «перемещённых» могли успешно конкурировать на рынке труда. «Энергия» гордилась тем, что даже в Африку, где, как известно, пара рабочих рук стоит дешевле, чем горсть муки, нужная, чтобы эти руки прокормить, — даже туда, на чёрный континент, «Национальное товарищество „Энергия“ посылало „перемещённых“. „Энергия“ всегда имела перед собой открытый рынок, жадно всасывающий доведённых до крайней степени отчаяния соотечественников. И право, за десять лет, что действовал этот конвейер сбыта белых рабов в Африку, в Америку и во все углы Европы, где нужны безропотные автоматы для тяжёлых работ, ещё не бывало такого случая, с каким „Энергия“ столкнулась сегодня. — Это же скандал, чёрт знает что! — бормотал управляющий, исподлобья глядя на делегатов и невольно задерживая бегающие маленькие глазки на лице Вилмы. Её осунувшееся, выпачканное брызгами цемента лицо едва сохраняло признаки недавней, не по возрасту быстро увядающей свежести. Выбившиеся из-под косынки рыжие волосы яркими прядями спадали вокруг выпуклого лба. — Вон, вон отсюда! — не владея больше собой, завопил управляющий и, расставив руки, двинулся на спокойно покидавших комнату рабочих.

Едва затворилась за ними дверь, он устремился к телефону. Для вызова полиции понадобилось всего несколько минут. После того он поднялся на следующий этаж и прильнул к окошку. Сначала ему была видна только толпа рабочих во дворе конторы, их возбуждённые лица, мелькающие в воздухе руки, какой-то вожак на ящике у ограды и снова эта… Вилма Клинт! Управляющему казалось, что её бледное в тёмных оспинах цемента лицо в яркой рамке рыжих волос главенствует над толпой. И чем больше он на неё смотрел, — а не смотреть он не мог, — тем ненавистнее она ему становилась. Ему казалось, что в ней, в этой девушке с огненной шевелюрой, — все дело. Вот с кем нужно покончить в первую голову!

Наконец-то за воротами истерически взвыла сирена! Рядом с полицейским фургоном управляющий увидел красный автомобиль пожарных. Через минуту тугая струя воды, направленная из брандспойта туда, где стоял на ящике оратор, сбила его с ног. Брызги рассыпались над головами рабочих.

— Правильно! — пробормотал управляющий.

Вода вырывалась из пожарной кишки с таким шипением, что заглушала слова, выкрикиваемые Вилмой, вскочившей на ящик, чтобы заменить сбитого рабочего. Управляющий видел, как раскрывался её рот и развевалась в воздухе косынка, которой она размахивала над головой, как флагом. Вот тугая струя холодной воды ударила Вилму в лицо. Девушке казалось, что ей отрывают голову, — так силён был удар. В рот, в нос, в уши — всюду врывалась вода. Вилма задыхалась. Но вместо того чтобы закрыть лицо, защищаться от воды, она обеими руками ухватилась за высившиеся за её спиною бочки из-под цемента. Удар струи в живот заставил её согнуться. Она не могла даже кричать от боли — вода по-прежнему заливала её с ног до головы. Струя сбивала с неё одежду. Вилма держалась, повернувшись к струе спиной. Все видели, как иссякают её силы. Вот она выпустила бочку, за которую держалась. Ноги её подкосились, и она упала. Даже тут вода преследовала её, и удары струи, жестокой, как плеть о тысяче хвостах, терзали, мяли её тело, казалось, делавшееся все меньше и меньше. Словно оно таяло в этом неумолимом потоке.

 

20. Снимок отца Шумана

В портрете «конвоира» Москва опознала преступника, пять лет тому назад осуждённого за убийство и направленного в одно из мест заключения для отбывания наказания. Таким образом устанавливалась личность одного из участников преступления. Однако стоило Грачику потребовать по телеграфу данные из места заключения, откуда, видимо, бежал этот субъект, как прибыл совершенно ошеломляющий ответ: преступник находится в заключении и никуда не бежал.

Грачик вооружился лупой. Однако сколько он ни разглядывал фотографию, полученную от Шумана, сколько ни поворачивал её так и эдак, ничего нового обнаружить не мог. Но вот лупа дрогнула в его руке: от костёла справа налево чётко ложилась тень, а фигуры шагавших перед костёлом троих людей… вовсе не отбрасывали тени!.. Да, да, — ни Круминьш, ни его «конвоиры» не давали тени на мостовую, словно солнечные лучи пронизывали их, как бесплотные существа.

Стоило Грачику сделать это открытие, как мысль заработала в том же направлении: почему предметы, находящиеся ближе к объективу, чем Круминьш и его «конвоиры», оказались на снимке более чёткими, гораздо резче очерченными. Разве не известно, что не в фокусе могут оказаться предметы, приближённые к аппарату, а не удалённые от него. За менее чётким лицом и фигурой Круминьша — снова более чёткий куст и фасад костёла… Быть может, причиной нечёткости фигуры Круминьша было то, что он в момент съёмки двигался и изображение «смазалось»? Но ведь двигался с той же самой скоростью и один из «конвоиров», а его фигура и черты очень ясны — более ясны, чем у Круминьша и второго сопровождающего. Что все это значит… Нужно получить подтверждение специалистов в том, что несоответствие теней и чёткости на фотографии означает именно то, что подозревает он сам. Да, но… Лицо Грачика вытянулось в гримасу разочарования: чтобы потребовать ответа у экспертизы, он обязан представить ей достаточный материал — нужны все фотографии, на каких имелось изображение Круминьша, а ни в личном деле покойного в заводоуправлении, ни в завкоме фотографии Круминьша не нашлось. Что же касается любительских снимков, то Силс заявил, что ни он сам, ни Круминьш старались не попадать в чей бы то ни было объектив: они боялись, чтобы их фотографии не попали туда, за рубеж.

Единственной подходящей фотографией, обнаруженной Грачиком в делах завкома, был снимок, сделанный во время маёвки: на нём виднелся Круминьш, идущий бок о бок с Луизой. Рассматривая этот снимок в лупу, Грачик должен был прийти к выводу, что костюм, надетый Круминьшем в день маёвки, — тот самый, в котором он виден на снимке Шумана.

Размышляя об этом, Грачик вошёл в комнату Силса, когда приехал её осмотреть.

— Вероятно, это был лучший костюм вашего друга? — спросил Грачик Силса, показывая ему снимок Шумана.

— Именно лучший. Нам выдали эти костюмы, когда освободили из-под ареста.

Грачик смерил взглядом костюм, аккуратно повешенный в нише.

— Тот самый? — спросил он.

К его изумлению Силс ответил:

— Именно.

— Как?! Разве в день исчезновения на Круминьше был другой костюм?

— Именно: как вернулся с комбината, так в рабочем платье и ушёл.

Это значило, что в момент ухода Круминьш не мог быть сфотографирован в том костюме, в котором был изображён на фотографии. И второе обстоятельство: весь абрис фигуры Круминьша, его поза, движение на обеих лежавших перед Грачиком фотографиях, сделанных во время маёвки и при «аресте», были сходны во всех подробностях. Даже тени на лице и на платье лежали одинаково. Теперь для утверждения поддельности фотографии, полученной от отца Шумана, Грачику не нужна была и экспертиза.

 

21. Снова отец Шуман

Глядя на сидящего перед ним краснолицего человека, со щеками, отвисшими, как на старинных портретах купцов, Грачик думал о том, сколь мало подходит служителю бога неприветливый взгляд холодных серых глаз, пытливо вглядывающихся в собеседника из-под насупленных седоватых бровей. Священник не отличался разговорчивостью. Каждое слово приходилось из него вытягивать. Самой длинной тирадой, которую услышал от него Грачик, была характеристика Круминьша. Священник произнёс её поучительным тоном:

— Я не отношу покойного Круминьша к морально устойчивым субъектам. Это доказано его самоубийством. Церковь сурово осуждает подобный акт. Круминьш одинаково виновен перед нами и перед богом.

Грачик не мешал ему. Гораздо полезнее, чтобы спрашиваемый не был настороже и как можно меньше следил за собой. А в данном случае это было особенно важно: очевидно, Шуман не был простаком.

— Меня нисколько не удивил оборот, какой приняло дело, — продолжал священник. — Рано или поздно Круминьш должен был быть арестован: к этому вели его политические взгляды.

— Вы считаете, что его раскаяние в преступлении против народа не искренне?

— Со стороны священника было бы нескромностью дать вам прямой ответ на этот вопрос, — уклончиво ответил Шуман. — Однако могу сказать: мне, как лояльному советскому человеку, было неприятно общение с этим субъектом… Я видел тернистость пути, по которому он шёл, и не мог предостеречь его.

— Почему же?

— Мы строжайше воздерживаемся от вмешательства в политику.

— В данном случае было бы полезней предостеречь самого Круминьша и предупредить его друзей, — возразил Грачик.

— Я не имел права это сделать.

— А разве сан не обязывает вас наставить любого заблуждающегося? Даже если рассудить с ваших узких позиций священника: разве вы не должны были сделать попытку спасти Круминьша, если видели, что он идёт к тому, чтобы наложить на себя руки?.. Вы, как священнослужитель? Не говоря уже о вас как гражданине!.. Ведь как ловец душ (кажется, так Иисус называл своих последователей-рыбарей) могли уловить в сети католицизма и душу протестанта Круминьша… Разве не так?

Не поднимая глаз, Шуман негромко ответил: все шло путями предопределёнными провидением. Не нам вмешиваться!

— Ну, не будем впутывать провидение в наши дела. Хотя на этот раз даже его вмешательство говорило бы в пользу моих доводов. Вам ли забыть, как строго римская церковь осуждает грех самоубийства? И, наконец… — тут Грачик не смог скрыть улыбки, — вы должны помнить одно из стариннейших изданий папской канцелярии, именуемое «Taxae Sacrae Paenitenciariae Apostolicae». На основании этих «такс» вы имели возможность получить с Круминьша, в случае его обращения, неплохую лепту в пользу своего ветхого храма. Попытка самоубийства, наверно, расценена там не так уж низко. Во всяком случае не ниже, чем стоят фотографии костёла.

Шуман поднял взгляд на Грачика, и тот прочёл в нём такую неприязнь, что улыбка сразу исчезла с его лица.

— Святой престол никогда не издавал никаких такс за отпущение грехов, — сердито проговорил священник, — это апокрифы.

— Наука говорит другое, — спокойно возразил Грачик. — И если бы это составляло тему нашей сегодняшней беседы, я наверняка доказал бы вам подлинность Инкунабул, содержащих полные таксы на индульгенции. В числе их я нашёл бы и параграф, по которому вы, как убийца Круминьша… — при этих словах Шуман побагровел и отпрянул от стола Грачика. Но Грачик, делая вид, будто не замечает этого, твёрдо продолжал: — Я имею в виду ваше моральное соучастие… По папской таксе вы, чтобы очистить свою совесть, уплатили бы теперь сами целых два дуката вместо того, чтобы получить кое-что с упущенного прозелита.

— Оставим эту тему, — глухо проговорил Шуман. — Не к лицу мне спорить о таких вещах с…

— С безбожником? — договорил Грачик за умолкнувшего священника. — Ну что же, вернёмся к сути дела, хотя вы и могли бы спасти Круминьша.

— Не нам с нашими слабыми силами разрушать то, что уготовано свыше. Однажды встав на путь преступления против своей страны, Круминьш не мот с него сойти. Не совершив диверсии, какая была ему вменена в обязанность, он все же пришёл к преступлению: убил милиционера, выполнявшего свой долг.

— Вы полагаете, что и это было предопределено свыше?

— Поскольку это логически завершало жизненный путь Круминьша.

— А путь того, убитого им?

— Было делом господа бога решать его судьбу, — уклончиво ответил Шуман.

Грачик решил, что пора, как бы невзначай, спросить о том главном, ради чего пригласил священника.

— Дайте мне адрес фотографа, сделавшего снимок Круминьша на фоне храма.

Лицо отца Шумана отразило усилие памяти. Подумав, он сказал:

— Бессилен помочь вам. Целый ряд рижских фотографов присылал мне свои снимки, желая получить заказ. Адреса тех, кто дал снимки, пригодные для размножения, разумеется, записаны в книгах церкви, потому что им пришлось платить. А эта фотография относится к числу забракованных.

— И вы за неё не платили? — быстро спросил Грачик.

— Как за брак, мы… — начал было Шуман и вдруг осёкся: он вспомнил о взятых у Грачика пятидесяти рублях. Но Грачик сделал вид, будто не заметил смущения Шумана. А тот пожал плечами и сказал: — Мне хотелось бы вам помочь. Я запишу вам несколько адресов, но… — впервые Грачик увидел на лице собеседника нечто вроде улыбки смущения. — Вы не рассердитесь, если я кого-нибудь забуду?

— Ничего, ничего, — с напускной беспечностью ответил Грачик. — Это, в сущности, не имеет значения. — И видя, что Шуман намеревается записывать адреса, сказал: — Право, не трудитесь. Не стоит.

Грачик понял: в числе фотографов, которых «вспомнит» Шуман, именно того-то, кто нужен Грачику, и не будет.

Беседа закончилась в непринуждённом тоне, и предметом её не были больше обстоятельства жизни и смерти Круминьша. Тем не менее в каждом новом слове священника, в каждом его взгляде и движении Грачику чудилось подтверждение: перед ним — если не сам автор фальсифицированного снимка «ареста», то человек, хорошо знающий происхождение этой фотографии. Но Грачик не хотел проявлять настойчивости, чтобы не заставить Шумана насторожиться. Грачику теперь больше всего хотелось взглянуть на усадьбу священника. Грачик сделал было попытку напроситься на приглашение Шумана, но тот был, по-видимому, мало понятлив или намеренно не понял намёка: он не выразил желания видеть Грачика у себя. С каждой минутой крепла уверенность Грачика в причастности Шумана к убийству Круминьша. Эта уверенность и помешала Грачику пожать на прощанье руку гостя. Плохо он справлялся с чувством брезгливости, а ведь ещё совсем недавно убеждал себя в том, что…

 

22. Встреча в Алуксне

Тот, кому приходилось подъезжать с северо-востока к Алуксне, не забудет впечатления, производимого на путника дорогой, вьющейся вековым бором от самого поворота с Рижско-Псковского шоссе. Очарование этого лесного участка при приближении к городу Алуксне сменяется новым, не менее прекрасным видом: слева от дороги открывается озеро. Его простор, окаймлённый лиственными лесами, умиротворяюще действует на путешественника. Усталость исчезает, забываются любые неудобства пути. Озеро прекрасно на утренней заре, когда пронизанный лучами восходящего солнца розоватый туман растекается над камышами, шуршащими от дуновения лёгкого ветра. Озеро ослепительно красиво среди дня, когда его беспредельная гладь залита ярким солнцем. Но великолепнее всего оно вечером. Под косыми лучами солнца длинные тени деревьев ложатся поперёк камышей и, ломаясь на лёгкой озёрной ряби, тянутся и тянутся по воде, как многоглавые и многолапые драконы. В предночной час дальний от дороги берег озера представляется путешественнику сперва светло-жёлтым, потом золотым и, наконец, загорается алым. Едва ли кто может пройти этот кусок дороги, не остановившись и не полюбовавшись открывающимся видом. Вдали путник увидит северную оконечность острова. Там высятся пока ещё невидимые с дороги развалины старинного шведского замка, некогда взятого штурмом молодых петровских полков. Кстати говоря, на этом острове, как гласит легенда, жила в услужении у местного пастора Глюка стряпухой и прачкой Катарина Скавронская, которую Пётр Первый сделал императрицей всероссийской. Это обстоятельство, к удивлению свежего человека, является предметом гордости не только каких-нибудь ископаемых старушек, а всех горожан Алуксне, до руководителей местного исполкома включительно. Если новичок-маловер вздумает усомниться в основательности этой гордости, а то ещё, чего доброго, и в правдивости легенды, он наткнётся на единодушное сопротивление алуксненцев. Они дружно вступятся за свои достопримечательности: озеро, остров и развалины замка, приобретающие в их глазах особую ценность вышеупомянутым обстоятельством из жизни пасторской стряпухи Катарины.

Грузный человек среднего роста не спеша брёл по одной из улиц Алуксне. Он был погружён в задумчивость: голова его была опущена так, что широкие черты красного лица казались ещё шире, похожий на картошку нос с сизоватыми прожилками закрывал усы, а короткая борода лежала на воротнике брезентовой куртки. Человек этот не глядел по сторонам. Руки его были заложены за спину, и, казалось, все его внимание сосредоточено на носках собственных грязных сапог, попеременно появляющихся в поле его зрения.

Он миновал районный дом культуры, не посмотрев на большой полотняный щит с анонсом предстоящих гастролей. Не меняя позы и тем же неторопливым шагом он прошёл ещё два квартала и стал спускаться к старинному строению, имеющему вид торговых складов, когда вслед ему раздался весёлый крик:

— Товарищ Строд!.. Эгей, товарищ Строд!

Он вздрогнул. Или он забыл, что здесь он не Квэп, а Строд?! Придётся сделать вид, будто так задумался, что не слышал зова.

Оглянувшись, он увидел девушку. Она улыбалась и приветливо кивала головой. Широкое румяное лицо, белокурая прядь волос, выбившаяся из-под съехавшего на затылок клетчатого платка, и учащённое дыхание — все свидетельствовало о том, что она спешила, догоняя Квэпа.

— Как хорошо, что я вас встретила! — весело говорила она недоуменно смотревшему на неё Квэпу. — Вы так неожиданно от нас уехали, что некоторые документы остались неподписанными.

Ага, вот теперь он вспоминает: она — бригадир показательной фермы из Краславского района. Он действительно уехал оттуда с большой поспешностью. Быть может, и напрасно, но — бережёного и бог бережёт. Ему тогда показалось, что в Краславе с ним повстречался человек из «Саласпилса». Этот человек так пристально посмотрел на Квэпа, в его глазах сквозило такое беспокойство, что Квэп счёл за лучшее поскорее исчезнуть. Он кое-как по почте уладил дела с фермой, чтобы отъезд его не выглядел подозрительным, а вот каких-то документов, видно, не подписал.

— … А я-то старалась составить этот отчёт так, чтобы видно было новаторство нашей фермы! — весело, и особенно напирая на новаторство, говорила девушка.

Квэп смотрел на неё и никак не мог вспомнить, как её зовут.

— Неужели вы из-за этого сюда приехали! — сказал он девушке, стараясь придать своему угрюмому лицу приветливое выражение.

— Разумеется, — ответила она. — Отчёт уже подписал сам товарищ директор. И вы не беспокойтесь. Когда Рига выдаст премию, мы пришлём вам вашу долю, непременно пришлём. Дайте мне ваш точный адрес. — И захохотала: — Впрочем, мы вас и так найдём.

Больше всего Квэпу хотелось отвязаться от следов, ведущих к прежней работе и к прежнему месту жительства. И как это они там, в Краславе, узнали его нынешний адрес? Неужели он оставил какие-нибудь следы, ведущие сюда? Ведь между пребыванием в Краславе и приездом в Алуксне лежит целый месяц жизни без прописки. Странно это и даже подозрительно. Нужно отделаться от этой девицы! А та, не унимаясь, тараторила:

— Собственно говоря, меня послали в колхоз «Саркана Звайгзне». Там большая молочная ферма. И свиноферма тоже. Мы хотим посмотреть, как они ведут хозяйство. — Девушка задорно мотнула головой: — А может быть, и они у нас кое-чему могут поучиться, а? Как вы думаете, товарищ Строд?

— Так, так, «Саркана Звайгзне», — машинально повторил он. — Знаю, знаю.

«Саркана Звайгзне» он действительно знал. Оттуда его артель по ремонту сельскохозяйственного инвентаря получала для починки сепараторы и доилки. Осторожно, взвешивая каждое слово, он рассказал девушке то, что могло удовлетворить её любопытство, но ни словом больше.

— Уж я вам признаюсь, товарищ Строд, — она запнулась было, но тут же, взглянув на него исподлобья смеющимися глазами проказницы, продолжала: — Только вы не должны на меня сердиться… Ладно?.. Это я сама придумала сюда поехать. Наши хотели посмотреть, что делается там, поближе к Краславе, а я придумала ехать именно в «Саркана Звайгзне». — И тут она лукаво подмигнула ему.

— Что же вас сюда привлекло? — насторожённо спросил он, продолжая думать о том, как бы отбить у неё охоту искать его в будущем и говорить о нем с кем бы то ни было здесь. Даже если эта дурёха будет молчать, ему всё равно следует теперь подумать о бегстве и отсюда. А жаль, очень жаль! Положение технорука артели по ремонту сельхозинвентаря давало ему возможность жить так, чтобы никто не знал, где именно он находится в любой данный момент. Под видом разъездов по району он мог скрываться надёжнее и легче, чем сидя на месте. Стараясь не обнаруживать овладевавшего им все больше и больше раздражения против этой девицы, он с трудом удерживал на лице улыбку. А бригадирша, понизив голос, продолжала с видом заговорщицы:

— Я узнала, что вы здесь. А раз вы здесь, то, наверно, уж не сидите сложа руки и в районе есть чему поучиться. — Она ухватила его обеими руками за рукав куртки. — Ведь есть, правда?

— И вы сами… сами решили ехать именно сюда?

— Они не хотели, а я настаивала.

— И сказали им, что хотите видеть меня… что я здесь?

— Нет, — она рассмеялась. — Этого-то я им и не сказала. Думаю: поеду, посмотрю, все запишу, посоветуюсь с вами. А потом приеду и скажу им, что видела вас, что видела всё, что вы тут сделали… Ведь вы, наверно, потому и уехали от нас, что вам не давали проявить себя, что на вас косо глядели, правда?

— На меня косо глядели? — спросил он, не сумев скрыть беспокойства.

— О, даже в райисполком ездили!

Его лицо пошло красными пятнами.

— Вот как… ездили в район?

— Ну да же! Вместо того, чтобы дать вам сначала показать себя.

Он поспешно спросил ещё раз:

— А вы никому не говорили, что найдёте тут меня?.. Никому?

— Потом, когда вернусь, я им скажу… А пока это мой секрет.

— Да, да, понимаю, — не дослушав, перебил Квэп. — Понимаю… — А мысль его торопливо работала. Эта особа способна наделать ему хлопот!

Он снял шапку и отёр вспотевший лоб. При этом он так закинул голову, что девушка ясно увидела под бородой длинный белый шрам на его шее, словно бы след от пореза. Этот шрам возбудил в ней жалость: наверно, война. Но из скромности она не стала его ни о чём спрашивать и вернулась к разговору о колхозной ферме «Саркана Звайгзне». Квэп едва следил за её словами. Случившееся означало, что его следы из Краславы могут привести сюда за этой девицей и кое-кого поопасней. Пожалуй, ему не обойтись отступлением в другой район. Не пришлось бы перестать быть и Стродом. Он хмуро поглядывал на беспечно болтающую девушку. Имени её он так и не вспомнил.

— Вы сегодня поедете со мной в «Саркана Звайгзне?» — спросила она.

— Смотрите, как она спешит! — натянуто улыбаясь, ответил он, стараясь придать голосу всю вкрадчивость, какую только мог разыграть. — Раз уж вы уделили столько внимания моей скромной особе, позвольте и мне… стать вашим кавалером или лучше сказать: вашим старым дядюшкой.

— Ну, ну, какой же вы старый!? — рассмеялась она.

— Давайте сегодня отдохнём, хорошенько отдохнём, а завтра поедем в «Саркана Звайгзне». Не спеша оглядим всё, что вас интересует. А вы тут предупредите, чтобы вас не ждали, посидим в «Звайгзне» и два дня и три — сколько нужно. — План действий уже смутно вырисовывался в его мозгу. Он думал, что надо сделать так, чтобы она поменьше мозолила глаза в Алуксне. И никто не должен видеть их вместе. Поэтому он прежде всего употребил все подходящие доводы для того, чтобы уговорить её не ходить сегодня в райком комсомола, куда она собиралась, а отправиться в гостиницу и хорошенько отдохнуть перед предстоящим путешествием.

 

23. Антон Строд и Лайма Зведрис

Через час, сидя в столовой над двойной порцией лукового клопса, Квэп продолжал размышлять о том, как очистить оставленный позади себя фарватер от собственных следов и опасных свидетелей. Мысли одна другой безотрадней лезли в голову. Стопка водки и бутылка пива, которыми он надеялся подбодрить своё воображение, не помогли. Ничего хорошего не было в том, что ему приходится уже вторично менять фамилию и непрестанно кочевать с места на место. Теперь он сидел на должности, предоставленной по протекции Мутного. Правила конспирации требовали закрепления на месте, врастания в местную среду и скромного, незаметного существования. А у него это не выходило. Чего уж скромнее места технорука на ферме, в глухом районе; чего незаметнее работы в какой-то артели по ремонту сельскохозяйственного инвентаря?! Возня с ломаными колхозными весами, сепараторами и костодробилками — это ли не маскировка? А между тем все, казалось, работало против него: и то, что сначала на ферме он сидел на одном месте, зарывшись в захолустье; и то, что теперь он постоянно находился в движении, не торчал на глазах одних и тех же людей. Неужели же были верны его давнишние мысли об обречённости тех, кого посылали в Советский Союз? Неужели он напрасно вообразил, будто этой обречённости подвержены только снаряжаемые им люди, но она должна миновать его самого? С какой радостью, с каким облегчением он отправился бы в обратный путь. Теперь убогое пристанище возле лагеря «17» казалось ему раем и покорная Магда — феей, на груди которой он мог бы найти покой. Зачем он здесь? Ведь дело же сделано — Круминьш наказан при обстоятельствах, предусмотренных планом: «арест советскими властями и самоубийство». Так что же его держат здесь, почему не дают разрешения вернуться? Или Шилде воображает, будто у Квэпа две головы: когда снимут одну, он сможет действовать со второй? Нет, уж кто-кто, а он-то знает, что на месте снятой головы новая не вырастает! Прав, сто раз прав был он, увиливая от таких поручений и подсовывая вместо себя других! Правда, на этот раз нельзя было ускользнуть, не ставя креста на всей своей карьере. Круминьш и Силс подвели его. Но, может быть, умнее было пожертвовать карьерой в Центральном совете, чем рисковать собственной башкой?.. В конце концов все уладилось бы. Черт же его дёрнул согласиться на это поручение! Как будто он по опыту всех тех, кого сам посылал сюда, не видел, что дело почти безнадёжно. Прежде он сам втирал очки Шилде, будто посылаемые в СССР с диверсионными заданиями люди находят тут приют у сочувствующих и сотрудничают с несуществующими антисоветскими элементами. А теперь, вероятно, Шилде тоже уверяет Легздиня в том, что он, Квэп, может работать, опираясь на помощь духовенства или жалких ошмётков разгромленной советскими органами контрреволюции. А на самом деле? Несколько жалких монашков, дрожащих за свою шкуру и только мечтающих, как бы отделаться от незваного гостя. А уж «подполье»! Противно вспомнить этих слюнявых старцев, которых тошнит от страха, как только называешь им цель своего появления! Право, даже смешно, что прежде он сам мог выдавать эту оперетку за серьёзную угрозу Советской власти в Латвии! Глупо, право глупо! Впрочем, не столь глупо, сколь страшно. Ей-ей, он чувствует, как шершавая пенька колет ему шею…

Он провёл рукою под воротником рубашки и расстегнул пуговицу. Просто огнём горит шея! Казалось, даже официантка в столовой — девушка, замученная беготнёй между столиками и не имевшая времени даже посмотреть на посетителя, — и та глядит на него подозрительно, словно он уже сидит с верёвкой на шее…

Он положил деньги на стол и, не ожидая сдачи, вышел из столовой. Прохладный вечерний воздух несколько освежил его, и окружающее перестало представляться в таком безвыходном виде. Он миновал главную улицу, чтобы не попадаться на глаза лишним людям. К старой, заброшенной каланче по какому-то поводу собралась небольшая толпа. Опасливо обошёл и каланчу. Подумав, заглянул в парикмахерскую в том же доме, что гостиница. Пусть там его увидят. Хотя у него до сих пор не было вполне точного плана действий, но почти инстинктивно хотелось, чтобы думали, будто он идёт к себе в номер. Он сказал парикмахерше, подстригавшей ему бороду, что неважно себя чувствует и сейчас же ляжет в постель. Уже так и сделал было, когда вспомнил, что на нём чужие башмаки — да, да, старые башмаки совсем не известного ему человека, полученные у сапожника на тот день, пока мастер починит его сапоги. И что это ему пришла блажь именно в Алуксне снести их сапожнику?! Подумайте, какой принц — сбились каблуки! И как это в жизни бывает: один пустяк цепляется за другой, а в конце концов выходит неприятность.

Как же это он всё-таки забыл зайти к сапожнику?! Взглянул на часы и, вместо того чтобы подняться в гостиницу и полчасика полежать, чтобы переварить клопсы, зашагал к сапожнику. Но напрасно он стучал в запертую дверь — мастерская была пуста. Обошёл домик со всех сторон и не нашёл никаких признаков жилья. Дети на дворе объяснили, что сапожник живёт на другом конце города, но его точного адреса никто здесь не знает. Это было неожиданное затруднение. Оно могло задержать в Алуксне дольше, чем нужно.

Стоя перед окном своего номера, он машинально рассматривал книги в витрине лавки напротив. Мысли текли сами по себе. Но вот в лавке погас свет, и продавщица вышла, повесив на дверь замок. Это значило, что приближалось время, назначенное Квэпом девушке для прогулки. По мере того как он думал, план действий оформлялся в уме все ясней. Теперь уже он точно знал, зачем зашёл в контору гостиницы и зачем сказал, будто ложится спать. Знал, что будет делать дальше.

— Запишите для ночной дежурной: разбудить меня в шесть утра, — сказал он горничной и, вернувшись в номер, с шумом сбросил башмаки.

— Ах, чёрт возьми! Как же быть — чужие башмаки? — Он поднял их — один за другим — и внимательно осмотрел. На подошвах были дырки, и каблуки сильно сношены. Но делать нечего — придётся, может быть, оставить владельцу этой рвани свои сапоги… Ну, а то, что лапа у владельца этих опорок на добрый дюйм шире оставляемых ему сапог Квэпа? Это уже не его забота!

Квэп нарочно опустился на кровать так, чтобы зазвенели пружины. Полежав, осторожно поднялся, неслышно оделся и выглянул в коридор. На цыпочках вошёл в комнату девицы из Краславы. Стараясь говорить так, чтобы его слышала только она, попросил её пойти к озеру, взять лодку и переехать на остров, а он тем временем забежит купить лимонаду и печенья и придёт на остров по мостику. Пусть она ждёт его по ту сторону острова, у берега, за лужком, что тянется под разрушенной стеною замка.

Девушка слушала его удивлённо.

— Мы будем кататься? — спросила она. — Разве не поздно?

Он усмехнулся:

— Я не из тех старичков, которые воображают, будто их общество интересно молодым девицам. Не о катанье я подумал, а о том, что по ту сторону острова есть интересная мыза. Мы успеем ещё сегодня кое-что посмотреть. Как раз удобно, когда перерабатывают вечерний удой. Не придётся завтра отвлекаться, и с утра — прямо в «Саркана Звайгзне».

По-видимому, ради того, чтобы увидеть что-нибудь новое, юная бригадирша была готова ехать куда и когда угодно. Она тут же стала собираться.

Из окна своей комнаты Квэп наблюдал, как девушка вышла из гостиницы и потихоньку, не попадаясь никому на глаза, вышел за нею. Издали он следил, как она шла парком. Мысленно выругал её за то, что задержалась в беседке.

Она сидела в задумчивости и с застывшей на лице улыбкой смотрела на озеро. Вода просвечивала сквозь редеющие кроны деревьев. Осинки уже опадали. Побурели дубы. Их листья — большие, плотные, словно отштампованные из лакированной кожи, — почти не пропускали в беседку света. Но на дорожках парка было ещё достаточно светло, и несколько мальчуганов с шуршаньем ворошили палый лист в поисках желудей.

Квэп с досадой смотрел на девушку: она напрасно теряла время. Из-за неё он рисковал попасть на глаза этим глупым искателям желудей. А план, ещё час тому назад совсем смутный, теперь окончательно созрел в его голове: если никто не будет знать об их встрече за островом, он сегодня же отделается от девицы.

Наконец, девушка поднялась и, перепрыгивая через лужицы, побежала к берегу. Квэп видел, как она взяла лодку и сильными взмахами весел погнала её по озеру. Тогда он быстрыми шагами направился к пешеходному мостику, ведущему на остров. Пришлось несколько раз остановиться, чтобы дать передышку сердцу, пока взбирался на холм. Квэп даже присел на несколько минут под развалинами крепостной стены, чтобы успокоиться и оглядеться. Внизу и вправо осталась певческая трибуна и скамьи для слушателей. Сзади высилась серая груда рассыпающейся башенной кладки. Впереди расстилался луг, за ним — вода.

Из-за поворота показалась лодка. Квэп спустился с холма, оскользаясь на глинистой тропке, и помахал. Девушка повернула лодку и подвела её к берегу так, чтобы Квэпу было удобно сесть.

Осталось полчаса до полуночи — в полночь дверь гостиницы запирается, — когда Квэп, держа в руках обувь, пробрался в свой номер. Задёрнув штору, он внимательно под самой лампой рассмотрел бумаги девушки: командировочное удостоверение, комсомольский билет и письмо. Только теперь узнал, что её звали Лайма Зведрис. Это же имя было написано и на конверте, в котором лежало письмо. В верхнем углу листка было пером нарисовано сердце, пронзённое стрелой. Квэп не стал читать письма. Оно было ему неинтересно. Сложил все вместе и разорвал как мог мелко. Взяв мыло и полотенце, пересёк коридор и, побыв для виду несколько минут в уборной, дважды спустил воду.

Свет в комнате Квэпа погас. Спал он, как всегда, на спине, похрапывая и сопя. Но это не было признаком беспокойства. То, что он совершил, было очень обыкновенно. Он даже не забыл набросить поверх одеяла своё драповое пальто — добротное осеннее пальто из серой ткани в рябинку. Квэп любил, чтобы ногам было тепло.

 

24. Матушка Альбина

Телефонный вызов из С. застал Грачика за составлением придуманной им таблицы, по которой он хотел проследить каждый ход в версии виновности священника Шумана.

Через полтора часа Грачик был на месте. Оказалось, что в камышах, окружающих остров у озера Бабите, был обнаружен утопленник в форме офицера милиции. Отсутствовала фуражка и сапоги. Никаких бумаг на утопленнике не было. Но матушка Альбина, осмотрев в морге утопленника, дала неожиданное и очень важное показание: она утверждала, что снятая с трупа рубашка была сделана её руками.

Через пятнадцать минут Альбина сидела перед Грачиком.

— Я старый человек, — говорила она Грачику, — и сами понимаете: хвастаться мне незачем. Да от такого хвастовства и проку нет. Кроме беды, от вас ничего не дождёшься. Пристанете — не отвяжешься, А вот хотите верьте, хотите не верьте: рубашка моей работы. Со всем тщанием и любовью для его преподобия, для нашего отца Петериса делала я это бельецо.

— Для Шумана? — с трудом скрывая торжество, переспросил Грачик.

— Для него самого, для отца Петериса.

— Вы изготовили ему одну такую рубашку?

Альбина подумала, прежде чем ответить:

— Две… Верно, две. Одна в одну. Небось вторая-то и сейчас у него, у отца Петериса.

Кроме того, по словам Альбины, «утопленник» был именно тем, кто сопровождал Круминьша при «аресте».

На этот раз у Грачика не было оснований сомневаться в правдивости свидетельницы. Он счёл лишним продолжать возню с опознанием утопленника: ведь сразу же после убийства Круминьша было установлено, что ни один из органов республики не выдавал ордера на арест Круминьша и ни один работник милиции или органов безопасности не командировался на такую операцию. Этого, по мнению Грачика, было достаточно, чтобы сказать: утопленник не имел никакого отношения к милиции и его форма — «липа».

В кармане брюк утопленника был обнаружен чистый блокнот. Один из листков блокнота был вырван. Сложенный вчетверо, он был заложен между другими листками. Из того же кармана был извлечён небольшой карандаш — то, что принято называть «огрызок».

Судебно-медицинский эксперт пришёл к заключению, что смерть лжемилиционера наступила раньше, чем он утонул. Основанием для этого заключения служила огнестрельная рана в спину. Рана была сквозная, с выходным отверстием в области грудной клетки.

— Скажите, — обратился Грачик к врачу, собиравшемуся уже уходить. — Можно ли определить у покойника дефект ног, скажем, косолапость, если он страдал ею при жизни.

— Конечно, положение стопы у трупа, если только ноги не были деформированы механическим повреждением, сохраняется. А что вы имеете в виду?

— Не имела ли правая стопа этого человека дефекта? Не была ли она несколько повёрнута внутрь.

— А-а, понимаю, — сказал врач. — Вы хотите знать, как выглядел бы след утопленника? Могу с уверенностью сказать: вполне нормально. Угол разворота ступнёй у обеих ног совершенно одинаков.

— Благодарю вас, — не показывая своего разочарования, ответил Грачик, и они расстались.

Грачик написал задание для экспертизы: 1. Можно ли определить род и калибр оружия, из которого был совершён выстрел в спину утопленника, и 2. Не написана ли предсмертная записка Круминьша на бумаге из блокнота, найденного у утопленника, и карандашом, найденным у утопленника.

Не легко было Грачику преодолеть желание немедленно произвести обыск у отца Шумана. Если там действительно будет обнаружена вторая рубашка работы Альбины и если священник не сможет опровергнуть, что и эта принадлежит ему… Но… Но Шуман был духовным лицом. Следовало считаться с тем, что и обыск, и показания самого Шумана могут и не подтвердить слов Альбины. Это было возможно. Тогда враждебно настроенные элементы не замедлят использовать действия следователя для злопыхательства по адресу советских властей в целом. Следовало искать другие пути, чтобы убедиться в принадлежности белья отцу Шуману. Лишь после установления этого обстоятельства можно будет прижать его к стене и заставить признаться, каким образом его вещи оказались на утопленнике.

Грачик ещё раз оглядел рубашку убитого и найденный отдельно от трупа, в траве, форменный китель офицера милиции. Довольно ясные, несмотря на пребывание в воде, следы крови на бельё, привели Грачика к мысли, что после получения пули в спину «милиционер» ещё оставался на ногах. Если бы он не находился в вертикальном положении, кровь не могла бы оставить таких потёков вдоль рубахи и стечь к исподникам. Прежде чем раненый упал, кровь текла сверху вниз.

Внимательно исследовав китель, Грачик сделал открытие, заставившее его усомниться в правильности заключения медика. Ведь, исследовав рану на спине и сличив её с раной на груди, врач заявил, что первая из них — входное, а вторая — выходное отверстие пули, причинившей смерть. Грачик удостоверился в том, что пулевое отверстие на спине кителя, то есть входное отверстие, имеет тот вид, какой и должно иметь. В лупу были видны волокна ткани, расположенные в направлении движения пули, то есть снаружи внутрь. Но нагрудное повреждение кителя, соответствовавшее, по мнению врача, выходному отверстию пули, при разглядывании его в лупу не имело по краям волокон, направленных изнутри наружу, как следовало бы им расположиться при проходе пули. Напротив того, волокна материи, увлечённые пулей, были обращены снаружи внутрь. Словно пуля не вышла здесь из тела убитого, а вошла в него извне. Кроме того, ворсинки сукна, хорошо различимые в лупу, были опалены. Именно такой вид должно было иметь входное отверстие при выстреле в упор, а вовсе не выходное. Из всего этого Грачик делал вывод, что в убитого были сделаны два выстрела, а не один. И ни одна из ран не была сквозной. Обе пули, следовательно, должны были оставаться в теле убитого.

Это было важное открытие: ежели пули остались в теле, то можно будет с точностью сказать, выпущены ли они из «браунинга», найденного у Круминьша. По-видимому, два выстрела в лжемилиционера подтверждали то, что было написано в посмертной записке Круминьша: «… двумя выстрелами из его же оружия убил своего конвоира…» Если не удастся доказать подложность записки, то появление «милиционера» с двумя пулями в теле, полученными из «браунинга», может окончательно опрокинуть версию убийства Круминьша. Но Грачик был настолько уверен в своей правоте, что даже такая угроза не могла поколебать его хорошего настроения.

 

25. Схема Грачика

Едучи в Ригу, Грачик чувствовал удовлетворение: один из участников преступления — лжемилиционер — вышел из игры; вторым важнейшим обстоятельством была принадлежность белья отцу Шуману. Пожалуй, именно это-то открытие и вызывало в Грачике чувство приподнятости, с которым он поглядывал теперь на мир. Ведь если удастся установить соучастие Шумана в преступлении — первая веха на пути к истине будет поставлена…

Если бы вагон электрического поезда не был почти пуст, Грачику не избежать бы удивлённых взглядов, когда он, заметив, что поезд замедляет ход и услышав выкрикнутое кондуктором название станции «Предайне», сорвался, словно ужаленный, и выскочил на платформу. Он бежал к кассе, чтобы взять билет на ближайший поезд в обратном направлении — прочь от Риги! Казалось, что осуществление идеи, пришедшей ему, как внезапное и блестящее решение вопроса о принадлежности отцу Шуману рубашек, не терпит отлагательства. Он должен был предотвратить возможность сговора, предупреждения священника или подстраивания Альбиной нужных ей обстоятельств, ежели она сказала на допросе неправду. Недавнее доверие к старушке снова сменилось смутным ощущением её неискренности: матушка Альбина перестала казаться такой простодушной болтуньей, какой, очевидно, прикидывалась. Грачик в волнении мерил шагами платформу станции Предайне. Сумерки быстро сгущались. Молодому человеку чудилось, что со светом дня уходит и надежда на благополучное решение задачи с рубашками (представлявшееся сейчас удачным и едва ли не единственным), без необходимости прибегать к обыску у Шумана. Драгоценные минуты бежали, казалось, неизмеримо быстрее, чем двигались ленивые стрелки часов.

Наконец, Грачик был снова в С. Он разыскал женщину, стиравшею бельё Шумана, и объяснил ей, что она должна завтра же утром попытаться получить в стирку недостающую рубашку работы Альбины. Но, к его разочарованию, прачка заявила, что не может быть и речи о том, чтобы ей стирать верхнее бельё священника. Отец Шуман носит его туго накрахмаленным, вымытым особым способом, каким нынче стирает в С. только одна женщина — мать Альбина.

Почему же Альбина не сказала Грачику, что сама стирает священнику сшитые ею рубашки? Не могла же она в таком случае не знать, есть ли у пастора ещё одна сорочка или нет? В таких условиях нечего было и думать послать её на разведку о бельё.

Грачик вернулся на вокзал в С. и снова сел в поезд с настроением, сильно испорченным по сравнению с прежним. Но под влиянием ли обстановки в людном вагоне, такой же, в какой он так недавно испытывал душевное удовлетворение, или, может быть, просто в силу молодости и свойственного ему оптимизма — мало-помалу к нему постепенно возвратилось состояние скорее удовлетворения, нежели подавленности. Нарушенный строй размышлений восстановился, и Грачик обратился мыслями к тому, что было до неприятности с Альбиной, что заставило его испытать сегодня такую чудесную лёгкость. На протяжении всего пути до прокуратуры он размышлял над вопросом о двух выстрелах в лжемилиционера. Несомненно, первым был несмертельный выстрел в спину. После этого раненый повернулся к стрелявшему и в борьбе получил вторую пулю в грудь. Было бы нелепостью предположить, что первым был выстрел спереди. Поскольку он был сделан в упор, почти невероятно, чтобы раненый повернулся к стрелявшему спиной. Даже если борьба была неравной, было бы безрассудством искать спасения в бегстве от близко стоящего человека, вооружённого пистолетом. Это абсурд. Да, да: выстрел в спину, короткий шок, раненый остаётся на ногах и ещё имеет силы повернуться лицом к нападающему в попытке защищаться. Тут, получив вторую пулю в грудь, он валится на спину. На это указывают и кровоподтёки прижизненного происхождения на затылке и на спине жертвы.

Мог ли Грачик допустить, что лжемилиционер убит Круминьшем? Такое допущение стало бы для Грачика возможно, если б он уже не составил себе ясной картины убийства самого Круминьша. Один из двух преступников был лжемилиционер. Он оказался убитым после повешения Круминьша. Было почти невероятно, чтобы главарь оставил своего помощника с Круминьшем в положении, когда молодой человек легко осуществил нападение на конвоира, отнял у него оружие и убил его двумя выстрелами. Также нелепо допустить, что, убив одного из своих противников, Круминьш не сделал попытки убить и второго. А о том, что такой попытки не было сделано, свидетельствует отсутствие следов борьбы на теле повешенного. Наконец, легко себе представить, что если бы произошла борьба, если бы главарь бросился на помощь своему раненому сообщнику, то едва ли бы он уже рассуждал, как покончить с Круминьшем. Главарь наверняка сам стрелял бы в него или нанёс бы ему смертельный удар иным способом. Ничего этого, очевидно, не было. Отсюда можно сделать вывод: убийство Круминьша совершено двумя преступниками. После этого один из них — «милиционер» — был убит своим сообщником. Дальше: какие основания могли быть у помощника, чтобы отделаться от главаря? Вероятнее предположить, что именно главарь решил отделаться от помощника, сделавшего своё дело и ставшего ненужным свидетелем преступления. Следовательно, «утопленник» был помощником главного действующего лица, а не руководителем диверсии. И следовательно…

Однако вот и Рига. Проталкиваясь сквозь толпу, Грачик спешил к выходу с вокзала: как можно скорее послать врача в С.!

Покончив с этим делом, он вернулся к прерванной работе над своей таблицей. Прежде всего он поставил себе вопрос: можно ли построить ясную версию преступления, обоснованную имеющимися данными? Грачик уже знал, как опасно попасть в плен собственной поспешно построенной гипотезе. Тогда все дальнейшее приобретает характер предвзятости и ведёт к трудно исправимым ошибкам. Очень тяжело бывает отказаться от своих обобщений. Строить гипотезу — версию — следует не только на основе собранных, но и тщательно изученных, исследованных фактических данных. Даже при том условии, что гипотеза не больше, нежели умозаключение следователя, она претендует на то, чтобы стать достоверностью, то есть истиной. В их деле истина — не только плод исследования, но и причина целой цепи действий следствия и суда. А эти действия в свою очередь влекут за собой ответственные решения и определяют судьбы живых людей. И, конечно, совершенно прав Кручинин, когда говорит, что поговорка «семь раз отмерь — один раз отрежь» денно и нощно должна быть перед глазами следователя. Практика розыска и следствия знает много примеров, когда на заключительной стадии делались открытия, переворачивавшие все прежние представления о данном случае и сводившие на нет версию, казавшуюся окончательной, то есть представлявшуюся найденной истиной — достоверностью.

Грачик добросовестно задал себе вопрос: может ли он быть уверен в том, что в его руках уже все материальные доказательства, что ему известны все обстоятельства, сопровождавшие исчезновение и смерть Круминьша? Грачик должен был честно сознаться, что в его построении имеются пробелы. Будучи заполнены, они могут послужить дополнительным доказательством его правоты. Но на этих белых местах могут оказаться и данные, которые сведут его предположения на нет. Он хорошо помнил правило Кручинина: чтобы гипотеза стала истиной, нужно быть беспощадным в возражениях самому себе. Одно сомнение, не принятое во внимание, может разрушить все построение. Логика версии должна быть железной.

«Итак, запишем!» — решил Грачик.

«1.  «Браунинг», найденный в кармане Круминьша.

а) Пистолет лежит в кармане, а Круминьш вешается на сосне.

б) Круминьш пишет, что убил «конвоира» его же собственным оружием…

Если это правда, то, значит, Круминьш стрелял из того же самого «браунинга».

В какой мере это оправдывается обстоятельствами? Если считать, что утопленник и есть «милиционер», убитый Круминьшем, то он действительно убит двумя выстрелами. Самое важное: будут ли соответствовать пули, извлечённые из тела «милиционера», «браунингу», найденному у Круминьша.

Если сходство калибра оружия и пуль служит лишь родовым признаком, не имеющим доказательственной силы, то баллистическая экспертиза индивидуальных свойств данных пуль при их идентификации с характером данного пистолета приобретает неопровержимую силу.

Но даже установление того, что пули, извлечённые из тела утопленника, окажутся выпущенными из «браунинга», найденного в кармане Круминьша, по мнению Грачика, вовсе не явится окончательным доказательством того, что этот «милиционер» застрелен Круминьшем. Ведь самый тщательный осмотр места происшествия, сразу произведённый работниками рижского розыска, не обнаружил «убитого Круминьшем» милиционера. Значит, милиционер сам дошёл до реки, прежде чем утонуть в ней. Можно ли допустить такую нелепость: человек убегает с двумя пулями в теле, каждая из которых смертельна? Невероятно! Мог ли Круминьш, застрелив своего конвоира, сбросить его тело в реку? Это было единственной возможностью, мало, однако, вероятной: первоначальный осмотр местности не обнаружил ни следов борьбы или волочения трупа, ни следов крови от ран, полученных «милиционером».

2.  Странгуляционная борозда на теле Круминьша.

а) След узла — синяк — на затылке и такой же второй след более позднего происхождения.

Можно ли допустить, что Круминьш, после неудачной попытки повеситься (и почему неудачной?), не снимая с себя петли, а только передвинув узел набок, повесился ещё раз? Допустить это может только безумец.

б) Тот, кто повесил Круминьша, сделал это два раза? Нет. Значит, Круминьш мог быть удушен петлёй, накинутой сзади. После этого было инсценировано самоубийство. Разве это чисто логическое заключение не подтверждается и выводами судебно-медицинской экспертизы о времени происхождения следов от удушения и подвешивания уже задушенного Круминьша?

3.  Снимок, представленный отцом Шуманом.

а) Фотография фальсифицирована. В фотографию, сделанную с костёла, вмонтировали три фигуры — Круминьша и его «сопровождающих». Сработано лабораторно безупречно, но без учёта ошибок в светотени. Не так важно, кто выполнял заказ, как то, кто его давал.

б) Из монтажа следует, что Круминьш был «арестован» при других обстоятельствах. Шёл иной дорогой.

Священник — организатор покушения или соучастник.

в) Как попало на фотографию лицо преступника, отбывающего срок? Какова связь этого преступника с изготовившими снимок и с кем именно: с Шуманом?

4.  Бельё утопленника. Если принадлежность его отцу Шуману подтвердится, то отпадут сомнения в его причастности к делу.

5.  «Посмертное письмо» Круминьша.

а) Писано химическим карандашом, а не простым, имевшимся у Круминьша.

б) Карандаш, которым писано письмо, сломался во время письма, а у Круминьша не было перочинного ножа, чтобы его очинить.

Можно ли из этого сделать вывод, что письмо писано не им? Нет, с уверенностью сказать это нельзя. Но допустить такую версию — более чем основательную — можно.

6.  Нож, найденный на берегу рыбаком.

а) Действительно ли он принадлежал Мартыну Залиню?

б) Нож иностранного происхождения может свидетельствовать о том, что его владелец прибыл из-за границы. Но такого рода ножи могли быть у многих людей в послевоенное время. Но за говорит то, что нож совершенно новый, ещё ни разу не бывший в точке, а между тем очень острый. Едва ли в таком виде он мог сохраниться в течение десяти послевоенных лет у кого-либо в СССР. Отсюда напрашивается вывод о связи Залиня с убийцей и с лицом, писавшим «предсмертное» письмо.

Можно ли установить что-либо общее между острым ножом и карандашом, которым писалось «письмо Круминьша»? Пожалуй, можно, учитывая место смерти Круминьша и место утери ножа и сопоставив это место и время с угоном рыбачьего чёлна неизвестным в «рябом» пальто.

в) Можно ли решить по огрызку химического карандаша, найденного у утопленника, чинился ли именно данный карандаш этим ножом или нет? Вопрос поставлен экспертизе, но, кажется, он трудно разрешим.

7.  Бумага, на которой написано «предсмертное письмо» и бумага в чистом блокноте «утопленника». Решение экспертизы: бумага одна и та же, советского происхождения, но такой сорт вырабатывается только одним предприятием в Одесской области. Какой вывод можно из этого сделать? Пока только один: владелец блокнота или человек, давший его утопленнику, приехал в Латвию из Одессы.

8.  Верёвка, на которой висел Круминьш, и верёвка, удерживавшая пистолет «вальтер» в колодце на хуторе, взята из одного и того же куска… Доказательства: а) один сорт; б) совершенно одна и та же степень изношенности и характер потёртости в некоторых местах; в) пыль и плесень, обнаруженные на некоторых частях обоих кусков, — одного состава».

Это казалось Грачику существенным. Как говорят специалисты, при принципиально одинаковой основе плесеней, как таковых, каждая из них имеет свои особенности. Они зависят от вещества, на котором плесень образуется, от условий образования и даже от состава воздуха, в котором она образовалась. Очень редко химический анализ грибка, составляющего основу плесени, бывает вполне сходен. Поскольку состав плесени в данном случае совершенно один и тот же — на верёвке повешенного и на верёвке, державшей «вальтер», — то и верёвка эта одного происхождения и хранилась до известного времени в одном и том же месте.

«Заметим далее, — подумал он, — что разрез на верёвке сделан очень острым ножом (опять острый нож) наискось, так что концы среза в точности подходят один к другому, вплоть до полного соответствия длины отдельных прядей и направления волокон». Правильное решение вопроса о происхождении верёвки представлялось Грачику чрезвычайно важным. Эта верёвка служила ему как бы мостиком, ведущим от места преступления к колодцу и к пистолету «вальтер». В такой же мере существенным звеном, связующим в один комплекс преступление на берегу реки и колодец, представлялись Грачику и узлы на верёвке. Дойдя до этого места, Грачик отложил перо и принялся расхаживать по комнате. Ведь при осмотре пистолета «вальтер» на нём был обнаружен след влажного пальца, оставленный до того, как пистолет был смазан. Этот след корродировал и дал совершенно ясный отпечаток папилярных линий на гладкой поверхности воронёной стали. Таким образом, если считать, что идентичность верёвки служит звеном, крепко связывающим смерть Круминьша с колодцем, то можно считать, что и след пальца на пистолете принадлежит кому-то из участников этого преступления или во всяком случае лицу, имевшему к нему отношение. И, наконец, не является ли следующим звеном, связывающим воедино колодец и мызу, дамский крем, которым смазан пистолет. Тогда получается прочная цепь: место преступления — колодец — мыза…

Эта последовательность показалась Грачику столь увлекательной, что он даже прекратил хождение по комнате, словно сам удивлённый подобным открытием. Но поскольку вопрос о креме был только его предположением, обоснованным лишь тем, что он видел на мызе тюбик с кремом, Грачик поспешил отбросить эту версию. Она могла увлечь его на путь неосновательных посылок. Взявшись за перо, он записал:

«9.  Узел на петле у шеи повешенного и на верёвке, укреплённой к срубу колодца.

а) Экспертиза пришла к тому, что узел завязан на шее и на срубе одним и тем же человеком, б) Оба узла вполне профессиональны. Они сделаны очень точно, несмотря на свою относительную сложность, в) Узлы относятся к категории так называемых немецких узлов. Эти узлы широко применялись в гитлеровских лагерях при подвешивании заключённых во время истязаний и казней.

Примечание: вследствие того, что я развязал узел на пакете, опущенном в колодец, этот узел из обозрения исключён, так как необдуманно «испорчен» мною.

10.  Можно ли приобщить к делу пистолет, найденный в колодце? Это важный вопрос…»

Записав все это, Грачик решил составить свою «шахматную» таблицу. Она должна была ясно показать место каждого из обстоятельств дела, каждой из улик, каждого вещественного доказательства и их связь друг с другом. Взгляда на его таблицу будет достаточно, чтобы представить себе ход дела, все решённые и нерешённые места. Заполняя пустые квадраты новыми данными, можно будет…

Не отрывая взгляда от нарисованной им схемы, Грачик потянулся к трубке зазвонившего телефона.

— Сурен? — послышалось в трубке, и Грачик сразу забыл о таблице, о деле, обо всём на свете: то был голос Кручинина: — Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?.. Говорю из Москвы.

— Почему вы в Москве? Что случилось? — обеспокоено спросил Грачик.

— Решил позвонить тебе с аэродрома, — со смешком ответил Кручинин. — У меня ещё полчаса до вылета в Ригу…

Забыв о том, что минуты на счёту и что разговор могут прервать в любой момент, Грачик радостно закричал:

— Это здорово! Это так здорово! В Ригу? Это замечательно!.. Значит, через полчаса вылетаете? Лаби?

— Что ты сказал?

— Лаби, говорю…

— Приготовь… — начал было Кручинин, но его перебил голос телефонистки: «Три минуты! Разъединяю!»

Грачик сердито потряс трубку, словно можно было вытрясти из неё голос Кручинина, потом посмотрел на свою неоконченную таблицу и почесал карандашом за ухом.

— Так, — проговорил он вслух, глядя на часы, — полчаса до вылета, три с половиной полет. …Я успею её закончить.

Он принялся за работу. Но тут же раздался новый звонок: судебно-медицинский эксперт сообщал, что предположение Грачика полностью оправдалось — оба отверстия на теле утопленника оказались входными. При повторном исследовании найдены и обе пули. Вошедшая через спину застряла между рёбрами грудной клетки. Вошедшая спереди осталась в позвонке.

— Из этого можно заключить, что смертельной была вторая? — спросил Грачик.

— Безусловно, смертельной была вторая, полученная в грудь. — После некоторого молчания врач добавил: — Мы вам очень признательны за поправку. Из неё нам придётся сделать кое-какие выводы для самих себя на будущее… Мы вам очень благодарны.

Но Грачика теперь интересовала не благодарность врачей, а происхождение пуль: из какого же пистолета они были выпущены? Из «браунинга» или из «вальтера»?..