Прежде чем войти в приемную, Парк поглядел сквозь щелку в дверях. Очевидно, Лесса подготовили для свидания. Он полулежал — с ногами, закутанными в одеяло. Выше пояса Лесс был обнажен, и над ним натянули полог, чтобы ткань не прикасалась к телу. Кожа Лесса имела странный багрово-красный цвет. Лесс лежал с закрытыми глазами и слушал: сестра читала ему газету. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в душе Парка, хотя он и не узнал своего бывшего адъютанта. Парка рассердило то, что огромные перчатки на руках больного, надутые воздухом, имели несвежий вид — в нескольких местах резина стала совсем коричневой.

Откуда было Парку знать, что это вовсе не перчатки, а обожженные руки? Врачи не решились прикоснуться к ним бинтами. При первой же смене бинтов вместе с ними была бы снята и кожа.

***

Лесс услышал шаги, но не повернул головы. Он берег силы для разговора. У них с Парком есть о чем поговорить. Как-никак последний разговор!..

По тому, как посапывал приближавшийся к нему тяжелым шагом человек, по ударившему в нос смешанному запаху сигарет и туалетной воды Лесс, не открывая глаз, узнал Парка.

— Генерал… — язык Лесса ворочался с трудом.

— Да, да, мой мальчик, называйте меня, как бывало. — Парк решил делать вид, будто ничего, кроме болезни Лесса, не помешает им толковать попросту. Он считал, что именно с ним, со «своим Парком», Лесс должен быть откровенен. Впрочем, помимо государственной цели этой встречи, Парк ведь христианин, облегчить страдание парня по заповеди господней…

— Ну-ка, мальчик, выкладывайте: за каким чертом вы это натворили? Сказать правду, я не верю тому, что ваш проступок — преступление. Может быть, ошибка, а? Небось не ведали что творили? Вас обманули, завлекли в ловушку, а? Не могу понять, дружище, чего вам не хватало?

— Чистой совести, генерал.

— Чистая совесть — это важно, — Парк удовлетворенно покивал. — Надо, чтобы высший судия не нашел на ней изъяна. Но вы, мальчик, поддались пропаганде. Я вас понимаю… Вы не представляете, сколько твердости нужно нашему брату, государственному деятелю, чтобы иной раз не поддаться гипнозу слов и личного обаяния собеседника. И, клянусь небом, мой мальчик: не раз и не два мне чертовски хотелось самому перестать сомневаться в том, что мой оппонент прав… Да, да, именно так, мой мальчик!

Парк достал сигарету и собрался ее закурить, а Лесс, воспользовавшись паузой, сказал:

— В том, что он прав, я не сомневаюсь. Именно потому я и сделал то, что сделал, — ответил Лесс. — Надо предостеречь людей от повторения провокации. Подлость этих типов слишком дорого обходится человечеству.

Парк нахмурился.

— Мы сами могли бы опубликовать, что нужно. А вы наболтали черт знает что.

— Вы боитесь того, что я открыл людям?

— Человечество нуждается в сильной руке. А сила — это мы. Мы призваны господом богом к управлению человечеством, не всегда понимающим, куда оно идет. Ему нужна добрая нянька.

— Человечество обойдется без такой няньки.

— Из того, что вас надули, вы делаете опасные выводы.

— Опаснее то, что вам не удалось надуть человечество, а вы не делаете из этого выводов, генерал.

— Вы даете возможность обратить все это против нас! А ведь мы ни в чем не виноваты!

— Если так, суд это зачтет, — насмешливо сказал Лесс.

— Суд?

— Вот именно, генерал, суд.

У Парка перехватило голос от гнева: этот распластанный остаток человека смеет говорить о праве судить его, Парка!

Парк закрыл глаза и провел рукой по лицу, словно отгоняя какие-то воспоминания.

— Да, — устало проговорил он, — бывают минуты, когда хочется быть откровенным… Меня одолевает страх, когда я думаю об этих треклятых бомбах… — Парк потряс головой, — а я должен опять отстаивать их в Женеве.

— Опять ложь о чистой бомбе?

— О нет! Это провалилось раз и навсегда. — И, криво усмехнувшись, Парк язвительно добавил: — Не без вашей помощи.

— Поедете на том же коньке: «открытое небо», контроль, инспекция?

Парк утвердительно кивнул.

— Но ведь это просто ловушка, которую вы выдумали для русских! — гневно прошептал Лесс.

— К сожалению, они не хотят в нее попадаться.

Парк колебался: сказать ли Лессу, что он знает о существовании его дневника? Ведь там записано не только то, что Лесс узнал от Райана, но и то, что он сам думал по этому поводу.

— И вина в том падает на вас… — сказал Парк.

— На мой дух или на мой труп?..

— Уж там как хотите. Вы будете виноваты в провале нашей миссии, если русским удастся добыть ваш дневник. А я вовсе не уверен в том, что это им не удастся. — Он пристально посмотрел в глаза Лессу. — Вот если бы вы сказали мне, куда его девали…

— Раз уж дело пошло об откровенности — может быть, скажете: вы знали о цели бомбардировщика, посланного Хойхлером?

— Далеко не всё, — уклончиво ответил Парк.

— И согласились, что он полетит на такую операцию накануне вашего выезда в Лугано для переговоров о разоружении.

— Видите ли, старина, — наставительно сказал Парк, — знал я или не знал — от этого полет вовсе не зависел.

— Полет или его результат? — настойчиво спросил Лесс.

— В его полете не было ничего экстраординарного: самое обыкновенное патрулирование по давно разработанному плану… — Парк, не договорив, уставился в окно.

Так и не дождавшись конца фразы, Лесс спросил:

— И вы называете это разумной подготовкой к совещанию об умиротворении?

— Ну, старина, не вам судить о таких вещах.

— Страшной будет участь народов, если они позволят загипнотизировать себя новой ложью. Но для этого вам нужна и моя ложь, а ее не будет…

Парк быстро спросил:

— Вы коммунист?

— Нет.

— Тогда кто же вы?

— Один тип назвал меня… коммуноидом.

— Коммуноид? — Парк пожал плечами.

— Я тоже услышал это впервые.

— Что же это значит?

— Кажется, я понял.

— Коммуноид! — удивленно повторил Парк.

— Сейчас, пока я ждал вас, мне читали газету. Сообщают, что в госпитале в припадке безумия умер полковник Деннис Барнс. Деннис Барнс, понимаете, сэр?

— Что-то знакомое…

— Один из парней, летавших на Хиросиму.

— Ага, вспоминаю! Его хотели предать военному суду, но потом сказали, что он попросту помешался.

— Барнс был достоин лучшего конца: его мельница тоже завертелась не туда, куда вам угодно.

— Что за чепуха, какая мельница?

— О них писал еще Сервантес.

— И вы, как этот Барнс?..

— О нет, я в своем уме. Впрочем, могу вас уверить, и Барнс тоже был в порядке. Все дело только в его мельнице.

Парк усмехнулся:

— Она пошла вспять?

— Как раз наоборот — вперед.

— Любую мельницу можно ведь и остановить, а? — сказал Парк.

— Для этого нужно остановить ветер. А это, пожалуй, не под силу даже вам: ведь ветер может стать бурей.

— Коммуноид!.. — задумчиво повторил Парк.

— Разве вы не хотите, чтобы людям стало лучше? — снова спросил Лесс.

— Во имя господа, что за вопрос!

— И верите, что простым людям всего света будет лучше?

— Как же не верить?

— Вот и сами они, простые люди, верят в это. А пока они верят в жизнь, войне не бывать. Война бывает, когда люди перестают верить в то, что может быть лучше, чем есть.

— Коммунисты говорят не так! — оживленно возразил Парк, как будто поймал противника на ошибке. — И все-таки вы красный.

— Пожалуйста, если вам непременно так хочется. — Лесс едва заметно покачал головой. — Мне все равно. Но не думайте, будто то, что вы сделаете со мной, поможет вам. — И снова печально шевельнул головой. — Вам не поможет ничто, если вы не поумнеете.

— Какого черта, мальчик! — рассердился Парк.

— Извините за дерзость, но мне жаль вас. И я прощаю вам то, что вы со мною сделаете. Но не думайте, что вам простят люди.

Не знай Лесс своего бывшего патрона за хорошего актера, он, пожалуй, и поверил бы в искренность смеха, которым разразился Парк.

— И вы мне все прощаете? — сквозь смех спросил он.

— Уже не имеет значения, с вашего ведома или нет Хойхлер состряпал свою гнусность над Европой. Важнее будущее… Оно в руках таких, как вы. — И тут в глазах Лесса появился блеск, почти радость. — А что, если… я вам помогу?

— Вы? — Парк рассмеялся, и на этот раз его смех не был деланным. — Мне?

— Вам смешно: мертвец — и вдруг такое! Но честное слово: я дам вам ключ, золотой ключ от ворот мира.

— Ключ от золотых ворот бессмертия! — Парк опять рассмеялся. — Что ж, может быть, войдем туда вместе с вами?.. И все-таки лучше откажитесь от всего, что наболтали. Для вас это наиболее простой путь…

— К смерти?..

— Может быть, к бессмертию.

— Не стоит, — спокойно проговорил Лесс. — Суд все равно будет. Как бы вы ни хитрили. Тут или в Женеве — все равно. Подумайте, что вам сказать на этом последнем суде. Но помните, говорить придется правду… И да простит вам бог!.. Я очень устал…

— Ну что же, с богом, господин коммуноид. До встречи.

— Разве что на том свете, генерал. И позвольте на прощанье повторить: поезжайте в Женеву с чистыми руками, просите прощения у людей — вы заставили их пережить слишком тревожные часы, страх за судьбу потомков на тысячу лет вперед. Просите прощения и поклянитесь, что это не повторится. По крайней мере поскольку зависит от вас. — Лесс сделал передышку.

Парк молчал.

И Лесс закончил:

— Иначе — суд, генерал. Опять страшный и позорный суд!

***

Чтобы успокоиться, Парк вышел в сад. Как часто желания и мысли приходят совсем некстати! Стремиться к одиночеству нужно было раньше, когда для этого было сколько угодно свободного времени. Но тогда ему вовсе не хотелось оставаться наедине с самим собой. А вот теперь, когда невозможно отделаться от людей, все чаще тянет остаться один на один со своими мыслями, лицом к лицу с собственной совестью. И это несмотря на то, что именно теперь он понял опасность одиночества. Не рискует ли он увидеть в зеркале такую рожу, что захочется плюнуть ей в глаза? Разве не наедине с самим собою человек бывает так откровенен, как никогда не раскрывается даже перед богом? Быть честным с богом — прерогатива детей и старых дев.

Впрочем, из-за чего он волнуется? Жизнь Галича? Давай вспомним, старина, стал бы ты колебаться на войне: жизнь солдата, полка, дивизии — против судьбы нации, представляемой тобою в борьбе за Европу? А ведь борьба, происходящая вокруг Галича, — битва за господство на решающей конференции в Лугано.

Парку пришло на память: «Победу одерживают большие батальоны». А батальоны — это люди. Людям же нужна идея, за которую идет сражение. Черт побери, может быть, даже в бою работает вечный и неизживаемый закон продления себя в потомстве? Готовность умереть во имя жизни? Но совершенно же ясно, что эта будущая жизнь, ради которой мыслящее двуногое наравне со зверем идет на смерть, в мечте должна быть лучше настоящего. Как ни смешно, но красные захватили здесь большую высоту, чем даже церковь.

Парк водил прутиком по желтой поверхности песка, испещренного решеткой темных линий. Линии эти вздрагивали, колебались, сливались и снова расходились. Парк пробовал изменить направление линий своим прутиком, но эти странные черточки продолжали жить своей, казалось, ничем не вызванной жизнью. На них не обращали внимания даже муравьи, сновавшие в лабиринте песчинок, а Парку эти черточки мешали, раздражали его, ассоциировались у него с путаницей мыслей. Его прутик оставлял только бороздки на песке, не внося никаких изменений в систему черной паутины. Муравьи спускались в прочерченные Парком бороздки и мчались по ним, полные серьезности своего дела, не обращая внимания ни на прутик Парка, ни на паутину черных линий, мешавших ему думать. Его морщинистое лицо собралось в улыбку: муравьям наплевать на его попытки направить их движение! Но скоро ему уже не было смешно — он стал сердиться. Вместо тоненького прутика взял толстую ветку и крест-накрест перечеркнул песок. Муравьи пришли в смятение. Но тут же опомнились и принялись за прежнюю деятельность. А тонкая сеточка черных линий осталась такою же, как была. Ее паутина пересекла и прежние линии, проведенные Парком, и вновь проделанные им глубокие борозды, и по-прежнему муравьи не обращали на эту паутину внимания, а Парка она раздражала все больше. Ни с того ни с сего возня муравьев показалась ему дерзостью по отношению к нему, Парку. А черные линии? Это тоже какая-то помеха — не страшная муравьям, но претящая ему, Парку. В этом было что-то общее с нервной суетой нынешнего дня. Что бы Парк ни начинал, о чем бы ни задумывался, на поверхность сознания всплывало имя Лесса и мешало всему. Жизнь Лесса — крошечная ставка в чертовски большой игре: грош против миллиардов. Как раз тот грош, которого не хватает, чтобы миллиард стал самим собой — миллиардом. Но партия против красных должна быть выиграна — с грошом или без него! Парк встал со скамьи. Песок перед ним по-прежнему испещряла сетка черных линий. Он выставил ногу и провел подошвой по песку. Бороздки, проделанные его веточкой, разгладились. Несколько мгновений во впадине, оставленной подошвой Парка, царила пустота и спокойствие — муравьи были вдавлены в песок вместе с их мелкими и глубокими коммуникациями, вместе со всем лабиринтом их песчаного мира. Но через полминуты они уже появились на поверхности. Может быть, совсем не те, другие, но их было множество. Они собирались в группы, отряды, в целые батальоны. Побегали, словно перестраиваясь, и уверенно включились в единую деятельность. Они старательно огибали котловину, образованную подошвой Парка, словно зону, зараженную опасными испарениями. Парку стало смешно и досадно. Но еще более досадно было то, что паутинка черных линий, которые он хотел сломать ногой, покрывала теперь след его ноги. Он нагнулся, чтобы рассмотреть эту магическую паутинку: она была не чем иным, как сеткой тени, отброшенной травинками с края дорожки. На миг Парк опешил, потом рассмеялся. Непринужденно и просто, как ему давно не доводилось смеяться среди людей. Неужели одиночество, которого так хочется к старости, действительно опасно? Поневоле обращаешь внимание на мелочи, которые прошли бы совсем незаметными, будь рядом кто-либо из умных и, черт их побери, не в меру разговорчивых советников. Стал бы он тогда портить себе нервы от бессилия изменить тень ничтожных травинок, на которую не обращают внимания даже муравьи! Да, одиночество вредно.

Что же все-таки делать с Лессом? Жить ему осталось немного. Что изменится в общем ходе вещей, если?.. Разве только когда-нибудь, когда Парка потянет к одиночеству, произойдет разговор с собственной совестью.

Скрип гравия под чьими-то шагами заставил Парка вздрогнуть и оглянуться: перед ним стоял Фрэнк Нортон.

— Мне нужен ваш ответ, ваше решение.

Нортон не сказал, о каком решении идет речь, но Парк понял: добивать Лесса. Все морщины его бабьего лица собрались к носу, он пожал плечами и пошел, широко, тяжело шагая по скрипучему песку дорожки. Когда его фигура скрылась за поворотом дорожки, Нортон кивком головы ответил на свои собственные мысли: он считал, что ответ вовсе не должен быть облечен в слова. Обязанность всякого адвоката, а уж такого, как Нортон, подавно, понимать клиентов без слов.

Обязанность Нортона толковать обстоятельства так, как требует дело. Бывают обстоятельства простые, когда, собственно говоря, и толковать-то нечего. Тогда и решения просты, как прописи учебника. Выбор Нортона решает и его собственную судьбу: угадать — значит снискать благосклонность загадочно-молчаливого Олимпа монополии; не угадать… это может стоить репутации, а то и всей карьеры. Однако на этот раз у Нортона не было времени на гадание. Да и гадать, собственно говоря, было не о чем: откровение Леслава Галича было скандалом. Нортон не видел иного выхода, кроме того, что Лесс должен исчезнуть. Но сначала надо опровергнуть то, что Лесс передавал по радио, плавая в канале, и то, что наболтал потом журналистам. Для этого Нортон решил сделать еще одну — последнюю — попытку уговорить Лесса самого написать показания и прочесть их на пресс-конференции, которую — хочешь не хочешь — Парку придется созвать. Если Лесс не согласится, Нортон попробует состряпать «собственноручные» показания Лесса и без его помощи. Для конференции в Женеве Парк должен быть вооружен этим документом. Хочет этого сам Парк или нет.