Всю субботу Андрей проявлял необычайную деятельность. По обрывкам нескольких телефонных разговоров Алексей Александрович понял, что Андрей энергично отыскивает концы для разгадки судеб тех четверых, чьи имена написаны на обрывках открытки. В этом деле генералу было не трудно помочь сыну: по его приказанию была доставлена целая пачка зарубежных газет. Андрей нашел описание смерти Эдуарда Грили; событие над каналом и все, что за ним последовало, со всеми верными и неверными домыслами и догадками журналистов, с официальными сообщениями правительств и инсинуациями Нортона, долго занимало всю мировую печать. Зато известие об Анри укладывалось в несколько строк, сообщавших о ночном столкновении полиции с демонстрантами на бульваре Пуассоньер, а скромное объявление в «Либерасьон» извещало о смерти в больнице отставного подполковника авиации Анри… Итак, трое из пяти, чьи имена были написаны на обороте открытки, сделали свое дело. Пусть каждый из них и умирал в одиночку, не добравшись до цели, но все они недаром отдали свою жизнь… Грили… Галич… Анри… Значит, только Барнс?.. Полковник Деннис Барнс командовал самолетом «Пе-икс-16» — той самой «Коброй»! Ну что ж, один из пяти?.. Горько!

Андрей поделился с отцом этим огорчением.

— Единственное утешение, — сказал Андрей, — в том, что я же его и уничтожил с его «Коброй».

Генерал покачал головой.

— Представь себе, ты его не уничтожил.

— Он спасся?!

— Нет.

— Не понимаю.

— Барнс отказался вести «Пе-икс» в операцию «Кобра».

— Он жив?! — с надеждой воскликнул Андрей.

— Нет… Его упрятали в больницу для душевнобольных. Но Барнс оказался не тем, кого так просто заставишь покончить с собой «в приступе помешательства»: им пришлось грубо симулировать самоубийство.

— Бедняга Барнс… ах, бедняга!.. — повторял Андрей и ласково подвинул к трем сложенным вместе кусочкам открытки четвертый. — Жаль, что нет тех, настоящих кусков, на которых каждый из нас расписался…

Пятый кусочек, на котором было написано имя Андрея, оставался лежать в стороне.

— А этот? — спросил генерал.

Андрей покачал головой.

— Кто его знает, чем он кончит.

— Не валяй дурака, Андрей! Твой подвиг…

— Не надо, отец. Я сам знаю цену всему, — Андрей протестующе поднял руку. — Этот идиотский взрыв мог быть гибельным и для «ТУ-428», если бы он оказался в зоне действия КЧК.

— Даже тогда ты не был бы ни в чем виноват, — успокоил его генерал.

Андрей вскинул было сердитый взгляд на отца, но ничего не ответил, только с безнадежностью махнул рукой. Генерал рассмеялся и положил руку на плечо сына:

— Не тужи, Андрей, ты ни в чем не виноват и не мог быть виноват. Теперь-то уж это не секрет, а от тебя и подавно: на том «ТУ-428» никого не было…

— Ага! Значит, мне не зря намекали, будто я дрался за пустышку. Нечего сказать, герой!

— Какой дурак мог тебе это сказать?

— Мои товарищи не такие уж дураки: «Звезда Героя за оборону пустого места».

— Предотвращая подлейшую диверсию, ты выполнял боевое задание. Только последний дурак может болтать, будто ты защищал не то, что было в те минуты важным объектом вражеской диверсии. Благодаря твоему удару тот, настоящий, «ТУ» дошел до Москвы целым. И правительство правильно сделало, изменив его маршрут и подставив под удар пустую машину.

— Экипаж пустого «ТУ», отвлекавший на себя «Кобру», совершил куда более значительное дело, нежели твой покорный слуга, — исподлобья глядя на отца, сказал Андрей. — А между тем мне — звезда, а о них ни слова. Несправедливо это. Может статься, сыграло роль то, что я… твой сын?

Генерал нахмурился.

— Фу ты! Я все забываю… Ты ведь можешь и не знать: некого было награждать. — И, заметив испуганный взгляд Андрея, поспешил пояснить: — Не награждать же было радиоаппаратуру, которая с командного пункта вела «ТУ» без пилота!

Андрей совсем потемнел.

— И за это мне… звезда?! Да, пожалуй, все-таки… — И он пальцем отодвинул свой клочок картинки, пододвинутый было генералом к остальным четырем.

— Ладно, будет, не мудри, Андрей! — Генерал сдержал раздражение, едва не прорвавшееся из-за упрямства сына. — Погляди-ка лучше вот на это. — И он протянул Андрею папку.

Андрей поднял на отца вопросительный взгляд.

— Да, да, откровения этого самого разбойника, сбитого тобою, — сказал генерал.

— А с чего он разоткровенничался?

— Почему же ему было не поговорить с представителем его собственного посольства! Мы разрешили воздушному атташе свидание с Функом. Надо было опровергнуть пущенный по мировой прессе гнусный слушок, будто мы выжимаем из этого пирата признания недозволенными методами.

— Это запись их разговора? — Андрей раскрыл папку.

— Магнитофонная лента.

— Они знали, что запись ведется?

— А мы им не говорили, что не станем записывать. Не хватало еще обещать шпионам соблюдение тайны их бесед!

— Значит… — задумчиво проговорил Андрей, — здесь все-таки не все, что они сказали бы друг другу, будь они уверены в тайне.

Генерал пожал плечами.

— Возможно… Но и того, что сказано, достаточно. Функу уже нечего было скрывать от нас — мы знали все. Прочти вот это местечко: прямо касается того, о чем ты только что говорил.

Генерал указал страницу, и Андрей прочитал:

***

Атташе. Вы говорите, что не заметили, как вас атаковал советский самолет?

Функ. И не мог заметить. Он же подходил сзади, нагонял меня. А локатор у меня уже не работал.

Атташе. Странно, очень странно…

Функ. Ничего странного… Откуда мне было знать, что на такой высоте возможна атака! Меня же уверяли, что у русских нет ни одной машины, способной подняться выше тридцати трех тысяч. Я только для того и шел на сорок, чтобы не упустить «ТУ». Иначе я мог набрать всю сотню.

Атташе. Все-таки не могу понять: каким образом вы остались живы, а инженер Патце погиб?

Функ. Сколько же раз объяснять: удар в хвост я принял за взрыв двигателя, ну и…

Атташе. Что?

Функ. Ну и… у меня вовсе не было желания отправляться на тот свет.

Атташе. Почему же вы не воспользовались катапультой?

Функ. Ребенок я, что ли? Будто я не знал, за каким чертом возле катапульты ковырялись механики этого типа Шредера. Потяни я ручку катапульты — фьють!..

Атташе. Но вы же все-таки включили подрывной механизм, который у вас был на случай вынужденной посадки.

Функ. Это совсем другое дело. Там был часовой механизм. Я знал: заряд сработает, когда меня уже не будет в самолете.

Атташе. А ваш спутник, Бодо Патце?

Функ. А разве вам было бы приятней, если бы и он сидел тут вместе со мной?

Атташе. Нам было бы приятно, если бы здесь не сидел никто.

Функ. Это я знаю.

Атташе. За это вы и получали деньги.

Функ. Деньги, деньги!.. Едва ли теперь удастся ими воспользоваться… Деньги!

Атташе. Да, теперь ваше дело плохо: русские вас не пощадят.

Функ. Как знать, как знать!

Атташе. Уж не думаете ли вы наболтать тут черт знает чего?

Функ. Зависит от того, что они мне предложат.

Атташе. Ну и тип же вы, Функ!

Функ. Как раз такой, какой был вам нужен для этого грязного дела, генерал.

Атташе. Имейте в виду: наболтаете лишнего — дорога домой будет вам закрыта. А ведь… там ваша семья.

Функ. О, я знаю, с кем имею дело! Но вы не посмеете тронуть пальцем детей. Ну, а жена…

Атташе. У вас есть еще и ваши старики.

Функ. Ах, мои старики!..

***

Андрей с отвращением передернул плечами.

— Гадость!

— Да, типы соответственные.

— Значит, он сознательно взорвал свой экипаж.

— Чтобы не оставить свидетеля, кроме себя.

— Он не уцелел бы и так…

— Мало ли какая случайность. — Генерал пожал плечами. — Такие случаи бывали и раньше.

Видя, что Андрей хочет отложить папку:

— Нет, нет, прочитай немного дальше, там некоторые технические детали.

Андрей дочитал:

***

Атташе…Оставим это. Нам интересней, как вас атаковал этот русский.

Функ. Откуда я знаю! Локатор у меня отказал: инженер Патце был занят черт знает чем — может быть, строчил очередное письмишко своей мамаше… Так или иначе, я не имел представления о преследовавшем меня русском высотнике.

Атташе. Вы не можете нам сказать о том, что это был за самолет? Хоть что-нибудь о нем, а?!

Функ. Знаете ли, генерал, когда получаешь такой удар под зад, какой он мне дал, и не знаешь, летишь ли ты к апостолу Петру или прямо в объятия дьявола, уже не до того, чтобы рассматривать, кто дал тебе этот пинок… Могу только сказать: другой на моем мосте не оказал бы вам и той услуги, какую оказал я: он не стал бы думать о том, чтобы взорвать экипаж. Вы имели бы здесь еще этого слюнтяя Бодо Патце. Уж тот наверняка наплел бы тут такого, что вы почесали бы затылок… Все, что могу вам сказать наверняка: скорость, вертикальная и горизонтальная, у русского превосходит то и другое у «Пе-икса» — он свалился на меня, как ястреб на ворону.

Атташе. А как вы расцениваете то, что он по вас не стрелял, а таранил вас?

Функ. Это уж вам легче узнать, чем мне.

Атташе. Не так-то легко узнавать что-нибудь в этой стране. Странный народ, Функ. Наверно, вам еще предстоит это познать.

Функ. Ну знаете, я не так любопытен. Мне бы только спасти свою шкуру.

Атташе. Хорошо, Функ, напоследок докажите русским, что в вашей аварии повинен вовсе не их самолет, а вы сами.

Функ. Что, что?!

Атташе. Вся пресса свободного мира подхватит такую версию: русский самолет, якобы способный летать на такой же высоте, как наш «Пе-икс», — миф. Вас сбил вовсе не их самолет. Это вы сами спустились до высоты двадцать или, скажем, тринадцать тысяч, а там уж пусть хоть ракета.

Функ. И вы думаете, найдутся идиоты, которые поверят такой чепухе?! Нет, я тоже не хочу выглядеть идиотом.

Атташе. Тогда по крайней мере хоть держите язык на замке.

Функ. Ровно в той мере, в какой это будет нужно, чтобы меня не повесили.

Атташе. Увы, у них не вешают… Даже таких, как вы. Вы неисправимы.

Функ. Ваша школа, генерал…

***

Андрей отбросил папку.

— Скоты какие-то, а не люди.

Алексей Александрович рассмеялся.

— И как ты думаешь, чем кончилось дело с этим самым Функом?

— Вот уж кого бы я действительно…

— Он нам заявил: «Оставшись в живых, я нарушил договор. Благодаря этому я предстал перед вами и даю вам полезные сведения. Вы обязаны возместить мне то, чего я недополучу по договору».

Андрей расхохотался.

— Ну и логика — сталь! — И вдруг, насупив брови: — Как хочешь, а я бы таких…

— Тебе этого не понять. А мне вот по долгу службы пришлось на таких насмотреться. Я научился их понимать. Логика простая: хочешь получить — стань подлецом, соверши преступление, и тогда у тебя все будет — твой вожделенный домик, и садик, и все такое. Это декларировалось еще Гитлером. Так воспитали Функа и тех, кто идет ему на смену. С этим мы должны считаться. Вот почему мы, прежде чем сбивать таких ракетным выстрелом, высылаем навстречу истребитель: «Подумай и садись, так будет лучше для нас и для тебя. Ну, а если уж тебе охота погибать за прибыли твоих хозяев, тогда не взыщи».

— А я бы и не пробовал сажать… — Андрей с досадой ударил ладонью по столу. — И подумать, что за такую падаль я…

— Не чуди, — сказал генерал. — И вообще тебе пока еще не велено волноваться. Давай-ка отложим эти разговоры.

— Куда же откладывать? Ведь не сегодня-завтра ты уезжаешь свидетелем. Вы сделаете свое дело — будете судить Хойхлера. А ведь народы могут осуществить правосудие только благодаря тем четырем…

— Тут уж твои «четверо» ни при чем! — возразил генерал. — Если бы миллионы глаз не заглядывали во все щели, куда Хойхлер пытался забиться, он никогда и не предстал бы перед трибуналом.

— Найти, выследить, показать, выдать суду — это все-таки детали, а ведь главное — показать преступника.

— Может быть, конечно, Галич и… — было согласился уже генерал, но Андрей перебил его:

— И Галич, и Барнс, и Грили… их тени ведут вас за стол трибунала. Это они, мертвые, будут главными свидетелями на процессе. А Хойхлера надо повесить. На той же веревке, которая служила Кейтелю и Риббентропу.

— Откуда такая кровожадность? — удивился генерал.

— Западные немцы должны быть наказаны.

— При чем тут немцы в целом?

— При том, что не умеют держать в узде таких, как Хойхлер. Уж за то одно — в угол, носом! И это вы сделаете благодаря тем четырем, — Андрей показал на сложенные вместе кусочки картинки. — Весь мир, все честные люди на свете встанут, когда эти четыре тени войдут в зал трибунала.

Желая перевести разговор, генерал с наигранным оживлением сказал:

— Сегодня мать собрала народ отпраздновать событие… Женщин хлебом не корми — дай устроить сватовство: женит Вадима.

— Вадима?

— Сегодня он расписывается с этой вашей… Серафимой.

Андрей отцовским движением быстро потер висок.

— Действительно, событие. Вадим и… Серафима! Только я не выйду.

— Андрюша!

— Не к чему, папа… Да мне еще и трудно — сразу гости…

— Никого же не будет — свои все.

— Знаю я это мамино «свои» — сто человек. Один другого неинтересней.

— Будет твой бывший комдив…

— Ивашин! — обрадовался Андрей. — Это другое дело!

— По-моему, он уже и пришел: я слышу, Вера там кого-то усиленно занимает.

В кабинете Андрей увидел Веру, беседующую с Ивашиным. В сторонке сидели два офицера. Один из них был Семенов; другой — стройный молодой брюнет кавказского типа — был Андрею незнаком. Ивашин бросился навстречу Андрею, обнял и трижды поцеловал; отодвинулся на вытянутую руку, оглядел с ног до головы и снова поцеловал.

— Порядок! — авторитетно заключил он. — Впрочем, я ведь знал: иначе и быть не может. Хлюпики вообразили, будто так просто сломать нашего парня из гиперзвуковой. Вопреки всем и вся…

— Разумеется, вопреки всем и вся! — воскликнул Андрей. — Не знаю уж, кто из нас больше и рад.

— Думаю все-таки — я, — заявил Ивашин. — Ты-то один, а нас радуется трое. Во-первых, подполковник Семенов. Это, брат, уж не тот Семенов, которого ты собирался списать за борт. А вот этот молодой — капитан Рашидов. Амир, представляйся! — Но, и не подумав дать слово вытянувшемуся Рашидову, Ивашин продолжал: — Уже знаю: нынче у вас двойное, не то тройное торжество. Чтобы не портить его деловыми разговорами, давай сразу: мы к тебе. Все трое. Я с предложением, они с просьбой. — Заметив, как удивленно Андрей посмотрел при этом на Семенова, Ивашин рассмеялся: — Не гляди волком. Он тоже хочет просить именно тебя.

И, заметив, что Вера и Алексей Александрович тихонько вышли, Ивашин уселся в кресло и быстро и ясно рассказал Андрею, что он, Ивашин, руководит подготовкой экипажа для полета вокруг Луны. Поработать вместе с ним над подготовкой этого экипажа Ивашин и предлагает Андрею.

— Когда-то ты был прав: в гиперзвуковой Семенову уже нечего было делать. А тут совсем другое дело.

— Бога за бороду взять не просто, — усмехнулся Андрей.

— Брали! — тоже с усмешкой сказал Ивашин.

— Такой тяжелый рейс…

— Ты не так понял: его дело поработать с экипажем. А не гляди, что Семенов хром. Он у меня, знаешь, как работает! — В доказательство высоких качеств работы Семенова Ивашин поднял крепко сжатый кулак и погрозил неизвестно кому. — Я хочу вопреки общему убеждению…

— Послушай, нельзя в таком деле творить все вопреки…

— Не все, но кое-что необходимо, — Ивашин тряхнул головой так, что его выгоревшие до белизны волосы беспорядочно рассыпались. Быстрым движением руки он закинул их назад. — Ежели тут не пойти вопреки кое-чему и кое-кому, ничего не выйдет. Мне говорят: один из тысячи, может, подойдет, и то не наверно. А я говорю: мне сверхчеловеки не нужны. Вот, к примеру, этот, — он показал на Рашидова, — просто ненавидел технику, относился к ней, как к досадному довеску к его собственному непревзойденному «я». А жизнь перевернула его с головы на ноги, и вот… — И оборотившись к Рашидову: — Скажи сам, Амир, в технику веришь?

— Как в самого себя!

— Не так мало! — усмехнулся Андрей.

— Рашидов из скромности не сказал, что верит в нее как в бога, — заметил Семенов.

— Ну, это уж не годится: делать из техники бога! — с неожиданной для самого себя горячностью заявил Андрей, словно уже включился в работу. — Это ни к черту. Бог — это человек! Техника — при нем.

— Кажется, мы сразу поняли друг друга. Все четверо, — весело воскликнул Ивашин. — Значит, считаем вопрос…

Но тут его перебил заглянувший в комнату Алексей Александрович:

— Принимай гостей, Андрюша: Ксения.

Андрей резко повернулся. Вырвав его, как говорят, у смерти, Ксения ни разу не появилась потом ни одна, ни с другими врачами. Что ж, может быть, это и к лучшему. Но почему Ксения входит с комдивом? И почему такой сияющий вид у Веры? Ей-ей, отец прав: женщины сияют так только тогда, когда им удается кого-нибудь женить. Значит, мама женит Вадима, а Вера Ксению?.. Забавно!

Андрей не следил за общим разговором. Он, как сквозь вату, слышал твердый голос своего бывшего комдива:

— Кажется, я скоро паду жертвой борьбы за мир. — Он иронически приподнял лацкан своего штатского пиджака. — Красно говорить я никогда не умел. Но память у меня всегда была на все сто. Вероятно, поэтому я и выезжал на том, что запоминал подходящие мне речи других. Поэтому, вероятно, во мне нет и горечи, если разоружение начнут с меня: «начальник сектора летающих лабораторий». Что ж, если такова воля моего народа — подчиняюсь. И все-таки я солдат, готовый по первому звуку трубы снова стать в ряды родных ВВС. Да, я тот самый советский солдат, что вовсе не собирается подставлять правую щеку, ежели ему достанется по левой…

Исподтишка поглядывая на комдива, Андрей думал: «А ведь это мой собственный портрет — до противности все рассудочно, отмерено, рассчитано, — все: от пробора — волосок к волоску — до движений руки, с безошибочной четкостью разрезающей точные фразы. Небось даже жалеет, что нужно самому соразмерять эти движения и нет утвержденного свыше наставления о том, как это делать генерал-лейтенанту в отставке. Не военному вообще и не просто офицеру, а именно генералу. И не просто генералу, а отставному. Мне, Андрею, никогда и в голову не приходило, как это выглядит со стороны! Бедная Вера…»

Андрей даже потряс головой, чтобы отделаться от этих мыслей. Но размеренная, четкая речь бывшего комдива не давала ему покоя:

— …Мы с вами уже видели, что сверхмощное оружие может быть пущено в ход авантюристами, стоящими у пульта управления этим оружием. Можем ли мы допустить, чтобы вопрос о том, быть миру или войне, еще раз выдали на откуп слепому случаю или просто политическим преступникам вроде Хойхлера? Нет. Оружие создается руками человека. Эти же руки способны его уничтожить. И они должны это сделать. Пускай только те скажут: мы согласны разоружиться, и все, чем мы сейчас способны уничтожить полмира, мы бросаем в мартен…

— Не в мартен, а в море, коли на то пошло, — поправил комдива Ивашин. — Повторять, так уж точно, а не в вольном переводе. И кому ты все это здесь говоришь?

Алексей Александрович поспешил вмешаться:

— Есть новость: передают, что Парк громогласно заявил — он за подлинное разоружение. Но мы теперь говорим: «Нет, в мартен все — и пушки и танки!» И вот представьте, по последним данным, Парк собирался в Лугано с декларацией советского предложения о разоружении.

— Не может быть! — в один голос воскликнули сидевшие за столом.

— Но к этому нужно сделать одно маленькое добавление. — На лице Черных появилась усмешка. — Парк в Лугано не поедет.

На этот раз все удивленно молчали.

— Это точно? — сухо спросил, наконец, комдив.

— Не поедет, потому что… — Алексей Александрович запнулся.

— Воистину неисповедимы пути господни, — иронически бросил Ивашин. — Парк не поедет!

— А жаль, — с обычной своей уверенностью отрезал комдив. — Я бы пожелал ему успеха. Чтобы на этот раз слова «мир» и «разоружение» прозвучали не только пышным вступлением, а окончательным, на веки веков нерушимым выводом.

— Не так же неспроста он вдруг решил не ехать? — сказал Ивашин.

— Будто не понимаешь? Вагончик сошел с рельсов — его пустили под откос, — ответил Черных.

— Начисто?

Алексей Александрович пожал плечами.

— Так-таки и не знаешь? — недоверчиво спросил Ивашин.

— Могу сказать одно: если бы раньше он был достаточно последователен и тверд, то кое-какую пользу он еще мог принести и у себя дома… А в общем пожал, что сеял, жаль только, что он не сможет выступить свидетелем по делу Хойхлера. Но, надо думать, суд обойдется и без него. Достаточно страшно для провокаторов войны будет и то, что мир услышит из уст самого Хойхлера.

— А с чего он станет говорить правду? — спросил Андрей.

Алексей Александрович искоса посмотрел на него.

— Странно слышать это от тебя, Андрейка. Уж ты-то меня знаешь: если я говорю…

— Давай, давай! — перебил его Ивашин. — Выкладывай!

— Предварительное следствие закончено. Теперь Хойхлеру и его банде остается повторить все публично, в судебном заседании, если…

— Если они не хотят болтаться на виселице! — неожиданно резко прозвучал голос Андрея.

— Нет, — Алексей Александрович нахмурился, — я хотел сказать совсем не то: если немцы уберегут их до суда и бывшим старшим партнерам преступников не удастся убрать эти фигуры со сцены, прежде чем те успели заговорить. Но, надеюсь, этого не случится… Теперь-то немцы учены.

— Наша школа? — усмехнулся Андрей.

И, снова так же неодобрительно покосившись на него, генерал спокойно ответил:

— Они и сами с усами.

— Еще бы! — иронически заметил Андрей. — Мы видели. А все-таки как насчет петли?

— Не пойму я нынче этой твоей черты, — недовольно проговорил генерал, — петля или что другое — это уже дело суда.

— Суда и германского народа, — авторитетно завершил комдив. Он хотел еще что-то добавить, но звонок, донесшийся из прихожей, помешал ему.

— Это Вадик! — входя в комнату, воскликнула Анна Андреевна. — Верочка, иди встречай! А вы, товарищи, к столу, скорей к столу! Пироги стынут.

Вера вбежала в прихожую и распахнула входную дверь: перед нею стояла незнакомая женщина.

— Вы… к нам? — Взгляд Веры сразу охватил весь облик незнакомки, отметил детали костюма. Вот высокие коричневые сапоги. Впрочем, нет, это вовсе не сапоги, а боты. Но какие высокие — совсем как сапоги! И как блестят! Юбка узкая-узкая. Синяя. И синий жакетик — как тесно облегает фигуру! Словно мундир. И пуговицы как на мундире — золотые. Даже что-то вроде контрпогончиков на плечах. А на голове пилотка. Ах нет, это же барашковая шапочка. А совсем как пилотка. И сдвинута на ухо. Из-под шапочки, как язык ослепительного пламени, — вихрь золотых волос.

После этого осмотра что-то вроде неприязни примешалось к удивлению. Вера повторила вопрос:

— Вы к нам?

Вошедшая показала большой конверт.

— Для господина Черных.

— Для генерала?

— О, уже генерал! Да, для господина Андре Черных, — и, в свою очередь, обвела Веру внимательным взглядом больших голубых глаз.

Ни в тот момент, ни когда-либо позже Вера не могла отдать себе отчета: что помешало ей распахнуть дверь в комнаты, пригласить гостью войти. Вместо того Вера протянула руку к конверту и сухо сказала:

— Я передам Андрею Алексеевичу.

Несколько мгновений гостья стояла в нерешительности. Взгляды женщин встретились.

— Прошу вас, — сказала гостья и движением, в котором Вере почудилось разочарование, отдала конверт. Потом медленно, словно в раздумье, пошла к выходу.

Когда Андрей вошел в прихожую, то услышал сухой щелчок замка. За дверью раздавался удаляющийся звук шагов по ступеням лестницы. Вот он замер — уходившая остановилась в нерешительности. Через мгновение шаги зазвучали снова — быстро, быстро. Все дальше вниз по лестнице.

Вера протянула Андрею конверт. Вскрыв его, он первым увидел плотный картон: «Посольство Французской Республики и офицеры эскадрильи «Лотарингия» приглашают Вас на празднование двадцатипятилетия эскадрильи, имеющее быть…» Дальше измятые конверты. На некоторых по нескольку зачеркнутых адресов, марки разных стран; на всех последний, не зачеркнутый адрес: «Арманс Вуазен, рю Давид, 17, Париж, Франция».

— Арманс?!

Андрей лихорадочно перебирал испачканные, мятые листки. Бумага белая, желтая, серая; чернила разных цветов; карандашные строки.

Вере хотелось спросить, кто была эта женщина, принесшая пакет, но она молча нагнулась, чтобы собрать с пола выскользнувшие у Андрея листки.

— Пойдем, Андрюша, разберем спокойно.

Одно за другим она переводила письма Андрею. Он слушал с закрытыми глазами, уйдя в глубокое отцовское кресло. Когда Вера, прочитав очередной листок, передавала ему, внимательно разглядывал его, щупал, разглаживал, как лепесток цветка, небрежно засушенного в страницах книги. Хотелось запомнить каждое слово, малейшую подробность записок. Бережно разложил на ладони клочки разорванной открытки.

Вот этот от Эдуарда Грили. Он пришел первым. Его привез в Париж журналист — друг Грили. Нашел в вещах погибшего с адресом и припиской: «В случае моей смерти переслать госпоже Арманс Вуазен».

А тот, совсем помятый пакетик от Барнса, он был вторым — по почте, от неизвестного. Человек писал, что получил его у санитара психиатрической больницы.

А вот третий — от Леслава Галича. Бумажку подобрал на мостовой негр-прохожий. Из тех, кто видел, как девушка выбросилась из окна двадцатого этажа. Полицейский хотел отнять бумажку, но негр уже передал ее другому прохожему. Переходя из рук в руки, бумажка исчезла. Через месяц она оказалась в Париже. К ней подклеен кусок магнитофонной ленты. Тоже помятый, надорванный, но тщательно расправленный.

Конверт в конверте; конверт в конверте. С десятком перечеркнутых и наново написанных адресов. Четыре надписанных разными почерками, на разных языках, но одними всем понятными словами простых людей мира.

Андрей сложил четыре клочка. Открытке не хватало левого верхнего края. Того самого, где должен быть синий лес. Приложил было к остальным. И тут же отодвинул, но Вера взяла бумажку и уверенно положила на место. Прижала пальцем. Так крепко, что под пурпуром лака было видно, как побелел ее ноготь.

— Значит, это была… Арманс… Боже мой, как же я могла?.. — Она отвернулась, чтобы Андрей не видел, как набухли слезами веки. — Можно написать целую книгу, как собрались эти кусочки. И, может быть, это стало бы самым главным во всем, что случилось в те дни. А я… — И во внезапном порыве, глотая слезы: — Сейчас позвоню, нет, поеду к ней… Как я ничего не понимала! И как, Андрюша, хочется все понять. Все, что твое… Все, все…

Она нежно обняла его голову и прижала к себе.

— Вера, Андрейка! — Анна Андреевна в удивлении замерла на пороге.

Сквозь распахнутую дверь из столовой доносился веселый фальцет Ивашина:

— Нет, уж черта с два! Никаким провокаторам не остановить урагана истории… Андрей, полковник, где же ты? Тут важнейший вопрос: можем ли мы вопреки всем и вся…

— Вот ураган! — с ласковой укоризной проговорила Анна Андреевна и притворила дверь. — Так до смерти у него все и будет: вопреки всем и вся… А тебе бы лечь, Андрюша, а?

— Что ты, мама!

— Да, да, — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Вера, — у нас с ним столько дела, столько дела…

Когда они остались одни, Андрей снова как завороженный сложил вынутые из конвертика клочки открытки. Четыре. Недостает только его доли: далекого синего леса — прибежища, которого не достиг волк…

И вдруг за его спиной раздался ясный, громкий голос. Андрей сразу узнал в магнитофоне голос Галича. Лесс Галич — весельчак с улыбкой, открывающей ослепительно белые зубы, — тот самый парень, что решительно заявил: «Уж мою-то мельницу ничто не заставит вертеться против моей воли…»

Но какой трагической мудростью звучали сейчас его слова с ленты магнитофона.

Андрей закрыл глаза и прислушался. Голос Лесса оборвался.

Андрей сказал Вере:

— Поставь еще раз.

Снова отчетливо слышно каждое слово:

«Опомнитесь, люди! Есть еще время. Остановите руку преступников, занесенную над миром…»

Лента оборвалась. Андрей молча глядел на вращающийся ролик. Молча смотрела на мужа Вера.

Ласково погладила его по голове:

— Сколько еще дела… Сколько дела, Андрюша!

Август 1957 — январь 1960 Москва — хутор Эсберг (Риквере)