— Да, одно время мы все думали, что это именно так, — после некоторого раздумья сказал Бураго. — Это, конечно, отвратительно, милая, но по своей кастовой чванливости кое-кто из нас, так сказать «старорежимных» людей, даже вздохнул с облегчением, узнав, что Николай пропал без вести. Из него, как у нас говорилось, не вышел «человек». Исключенный из корпуса, уже будучи гардемарином, за какие-то грехи, о которых начальство не любило говорить, он был отослан на флот матросом второй статьи. Конечно, и с моей стороны было совершенным свинством отнестись к его судьбе так же, как отнеслось наше, с позволения сказать, «общество». Я не нашел извинений для брата, для родного брата! Может быть, я, именно я, больше других и виноват в том, что Николай отказался от общения с нами, своими бывшими родными, совсем ушел от нас, исчез с нашего горизонта. Мы только знали, что он нанялся в одну из далеких северных экспедиций и оттуда не вернулся. Так бы, вероятно, к стыду моему и горю, я о нем ничего и не узнал, ежели бы не Ноздра: в один прекрасный день он мне сообщил, что Николай нашелся…

— И ты мне этого не сказал?! — со страхом и негодованием воскликнула Валя.

— Да, и это — еще одна из моих непрощаемых провинностей, — скорбно проговорил Бураго. — Теперь я и сам не могу дать себе ясного отчета, зачем так поступил. Вероятно, тоже что-то из области этих самых «пережитков» или «наследия», как это у вас называется: ложный стыд того, чем следует гордиться. Но… это было именно так? Николай объявился, когда началась Великая Отечественная война. И пожелал поступить в службу. Вероятно, еще раз его постигло бы большое разочарование: его бы не взяли, если бы не Ноздра. Увидев его, Тарас Иванович заметил поразительное сходство со мной. И, к чести его, у него тотчас же родилась идея игры с двойником…

— Ужасная идея! — тихо проговорила Валя.

— Это, может быть, и было бы ужасно, ежели бы Тарас Иванович мог предвидеть ее конец. Но перед ним, как и перед каждым из нас, тогда стояла только цель: сберечь тайну. Ради этого нужно было драться. Драться с врагом, который шел на все. И то, что Тарас Иванович оказал Николаю высокое доверие, приняв его услуги в этой борьбе, я могу только поставить ему в великую заслугу, дружок мой… — Бураго задумчиво покачал головой: — Только так: в великую заслугу…

Бураго подозрительно долго разжигал трубку. Она сопела, булькала и пускала клубы удушливого дыма. А он все чиркал спичку за спичкой, чтобы дать себе время найти нужные слова:

— Было бы слишком долго рассказывать все, что я узнал о годах пребывания Николая на севере. Скажу только, что передо мною был удивительно чистый, цельный и гордый человек. Именно чистый. Это самое точное слово, какое я могу найти. И Тарас Иванович поверил: Николай Бураго сделает все, что может сделать человек для того, чтобы охранить от врага тайну своей Родины. И видели бы вы, как легко, с какой искренней готовностью мой брат пошел на это важное, но страшное и трагически закончившееся для него задание!

Бураго выколотил еще почти полную трубку и снова набил.

Слушатели каждым нервом переживали эту паузу, ожидая продолжения рассказа.

— Перед отъездом мы много говорили с Николаем, — сказал Бураго, когда трубка его снова курилась. — Думаю, что это были самые интересные, в высоком человеческом смысле, беседы, какие мне когда-либо в жизни довелось вести. Вот почему иногда, вспоминая эти часы, я спрашиваю себя: а есть ли на свете тайна, в жертву которой стоит принести человеческую жизнь — одну-единственную жизнь?.. И ответа не нахожу… Не нахожу!.. Во всяком случае, утверждаю: если бы один из нас — Ноздра или я — знал, что все это кончится именно так — мы не пошли бы на эту жертву. Я подозреваю, что знал это только один человек — Николай! Он один понимал, на что идет. Понимал и пошел. И он заслужил своей высокой посмертной награды, он сделал больше, чем все мы с вами, вместе взятые.

Бураго так сильно затянулся и выпустил такое облако дыма, что Валя отпрянула от него, закашлявшись.

— Но если вернуться к тому, что было, и посмотреть на все холодными глазами реалиста, — подмена состоялась более чем вовремя. В ту ночь, когда переодетый в мое платье Николай шел с Тузиком в мой дом, чтобы остаться там и дать мне возможность уехать, — он был похищен. Дело было сделано довольно умело, и враг думал, что замел следы… Но тут-то и началась опасная игра с разведкой нацистов, которая должна была увести их как можно дальше в сторону от истинного смысла наших работ. Игрой руководил Ноздра. И, кажется, он ее выиграл. Задолго до того, как противник что-либо заподозрил, мы сумели осуществить первые опытные образцы радиолокатора. Больше того: мы передали его чертежи и расчеты союзникам. Я собственноручно запаковал все в…

— Стоп! — крикнул тут Найденов. — Неужели?.. Неужели нет на свете круга, который не замкнулся бы?.. — И пристально глядя на Бураго, словно хотел его загипнотизировать, Найденов раздельно проговорил: — Вы упаковали свои расчеты в большой портфель из очень толстой желтой кожи…

— Откуда ты знаешь? — почти с испугом прошептал старик.

— Британский миноносец «Хард» повез его в Англию…

— Не знаю, «Хард» или не «Хард», но специальный отряд эсминцев был действительно назначен, чтобы доставить документы союзникам. Надо же было помочь им в морской войне с Гитлером. Мечты припадочного ефрейтора о владычестве на морях должны были быть разбиты. Так же, как его идея поставить нас на колени на твердой русской земле…

— Да, да, да… — бормотал Найденов… — Круг замыкается. Если бы я мог подозревать…

— Что бы ты сделал?..

— О-о!

Но это было все, что смог ответить Найденов.

Бураго с кряхтеньем встал с дивана и, устало шаркая ногами, вышел. Он вернулся с большим глиняным кувшином и, поставив его на стол, стал извлекать из карманов разнокалиберные стаканы…

Когда вино было разлито, Валя негромко сказала:

— Как я жалею, что не знала дядю Николая…

— Его память мы и почтим, — оказал Бураго, поднимая свой стакан.

Луч заходящего солнца пронизал поднятый им стакан, багровым отблеском побежал по стене и, вздрагивая, замер, когда Бураго поднес стакан к губам.

* * *

Было уже совсем темно, когда провожаемые Бураго гости медленно вышли за ворота. Профессор отворил дверцу автомобиля.

— Завтра я приеду к тебе одна, — сказала Валя, целуя отца.

Бураго махнул шоферу, и машина покатилась. Но не успела она проехать и километра, как Житков крикнул шоферу:

— Стойте, да стойте же!

— Что с тобой? — спросил Найденов.

— Вот! — Житков протянул Найденову что-то, чего тот не смог рассмотреть в темноте. — Смотри!

— Что это?

Найденов нащупал трубку.

— Ты не знаешь ее? — взволнованно спросил Житков. — Это же та самая трубка! Старая трубка профессора с заделанным донышком. Я узнаю ее с завязанными глазами. Одним прикосновением пальцев. Я нашел ее сейчас в машине.

— Завтра Валя вернет ее.

— Ах, как же ты не понимаешь! — рассердился Житков. — Это та самая трубка, что столько раз переходила из рук в руки. Последний раз, мне помнится, ее курил Мейнеш… Понимаешь: Мейнеш!

— Мейнеш? — изумленно пробормотал Найденов.

— Вот именно: Юстус Мейнеш. Теперь подумай, как она очутилась тут?

— Действительно странно, — произнес Найденов. — Посвети-ка мне…

Житков зажег спичку. Друзья внимательно осмотрели трубку. Сомнений быть не могло — это была старая трубка Бураго.

Житков отворил дверцу автомобиля.

— Что ты хочешь делать? — удивился Найденов.

— Вернусь и узнаю, как она попала в машину.

— Спросим завтра.

— Нет! Сейчас! Как будто ты не понимаешь, как это важно. А если Александр Иванович даже не подозревает его близости?.. Я должен вернуться, должен предупредить его! Поезжай с женщинами. Я приеду позже.

Сияние автомобильных фар исчезло за поворотом, а Житков, окруженный непроницаемой тьмою южной ночи, пошел обратно, к дому Бураго. Постепенно его глаза привыкли к темноте: он различал уже контуры деревьев по бакам дороги, а там показалась и стена живой изгороди.

Житков прошел вдоль нее раз, другой, но ворот не нашел. Он отлично помнил, что в этой зеленой стене был просвет, и в этот просвет была видна решетка ворот. Но вот окончилась уже вся изгородь, а ворот нет. Может быть, ошибся участком? Может, возвращаясь от автомобиля, не заметил, как прошел мимо? Нет! Он отлично помнит именно эти плотно сошедшиеся, аккуратно подстриженные миртовые кусты.

Решив еще раз проверить себя, он снова пошел вдоль них, и на этот раз ему посчастливилось: он увидел торчащую из зелени железную скобу, дернул за нее и почувствовал, как почти без сопротивления подалась тяжелая железная калитка. «Как странно, — подумал Житков, — ни запоров, ни охраны!..» И он решил войти. Сделав шаг в еще более плотную темноту, он почувствовал теплый и густой аромат роз. Сквозь черноту ночи они едва светлели. Какая масса! Со всех сторон розы, розы… Житков протянул руку и нащупал колючие ветки. Нужно было разобраться в этой колючей путанице, найти тропинку. Где-то, совсем неподалеку, послышалось приглушенное рычание собаки, хруст ветвей. Тень огромного пса мелькнула перед самым лицом, и через мгновение, сбитый с ног, Житков лежал на земле. Он пытался встать, но при малейшем его движении собака угрожающе рычала.

Послышались шаги человека. Хриплый голос негромко произнес:

— Хорошо, Волчок, хорошо…

Луч карманного фонаря ударил Житкову в лицо. Ослепленный, он вдруг услышал раскатистый смех, перешедший в хриплый кашель.

— Ага! Попались! Вы всегда совершали маленькие промахи.

Житкову почудилось, будто голос ему знаком. Если бы это не было невероятно, — он поклялся бы, что это голос старого Юстуса Мейнеша. Его и никого иного! Но это же невозможно…

— Довольно, Волчок, — сказал обладатель голоса Мейнеша. — Ну-с, вставайте, молодой человек!

На этот раз сомнений не осталось. Житков вскочил на ноги и в свете фонаря действительно узнал Юстуса.

— Проходите… Сейчас мы поговорим. Прочь, Волчок! — по-хозяйски прикрикнул Мейнеш, палкой раздвигая колючие кусты и пропуская Житкова на дорожку. — Как вам нравятся мои розы?

Мейнеш склонился к кусту, и слышно было, как он втянул в себя воздух.

— Только понюхайте!..

Они молча прошли с сотню шагов.

— Что там случилось? — послышался из темноты голос, по которому Житков не мог сразу же не узнать Бураго. — Право, ты страдаешь манией преследования, старина.

— На этот раз я веду живого разбойника, — весело крикнул Мейнеш.

Но Житков его больше не слушал. Несколькими прыжками он ворвался на веранду, где, развалясь в качалке, сидел Бураго.

— Фантасмагория! — воскликнул Бураго.

— Вот уж воистину ничего другого и я не могу сказать. Настоящая фантасмагория!.. — Что все это значит?

— Александр Иванович, представьте меня молодому человеку, — сказал Мейнеш, тяжело поднявшись по ступенькам веранды.

Указывая на Мейнеша, Бураго торжественно произнес:

— Капитан первого ранга Хрисанф Николаевич Рожков.

Житков бессильно опустился на стул.

Из боцмана-разбойника, из диверсанта-фашиста Юстус Мейнеш вдруг превратился в капитана первого ранга Хрисанфа Рожкова!

Это нужно было пережить. Житков молча сидел и во все глаза глядел то на Рожкова, то на Бураго.

* * *

Они сидели втроем на балконе белого домика, утопающего в цветах, даже ночью источающих аромат, какого Житков еще никогда не слышал.

На столе, в матовом стеклянном шаре, мерцала свеча. В ее слабом свете вино в стаканах казалось черным. Житков держал стакан двумя руками, забывая отхлебывать, поглощенный негромкими хрипловатыми звуками знакомого голоса.

Долог был рассказ Рожкова. А закончил он его так:

— …Двадцать лет носить личину ренегата, изменника. Двадцать лет тенью следовать за Витемой, парализуя каждый его шаг, грозивший бедой моей Родине, двадцать лет жить, стиснувши зубы!.. Но самое трудное не это. Самое страшное не ежеминутная опасность разоблачения, — презрение тех, кого любишь, чье уважение тебе дороже жизни… Тяжелый путь! Если вам предстоит вступить на него, вы должны быть готовы к тому, что придется забыть все, что вам дорого, забыть родной язык, научиться думать на языке врагов. Вы должны научиться добиваться доверия врага. Малейший промах погубит и вас и порученное вам дело. То, что вам поручит враг, вы должны будете делать так, чтобы он вам всегда и во всем верил. И вы должны быть готовы еще к одному: никто из тех, кто вам дорог, не будет знать, где вы, что с вами, чем вы заняты. Вы будете вести секретную войну, войну невидимок, не затихающую даже тогда, когда народы наслаждаются миром. Это война во имя мира, во имя спокойствия и благоденствия вашей страны, двухсот миллионов дорогих вам людей!.. А теперь, — Рожков поднял свой стакан, — за вас!

Бураго также поднял стакан и молча чокнулся с молодым человеком.

— Мне хочется спросить вас кое о чем, — сказал Житков, обращаясь к Рожкову.

Рожков молча кивнул, похлопал себя по карманам.

— Где же это моя трубка?..

— Она? — Житков протянул ему трубку. — Я нашел ее в машине.

— Благодарю. Должно быть, обронил, когда ездил к морю… Так о чем вы хотите меня спросить?

— Трудно сейчас припомнить все, что хотелось бы знать… Но вот для начала: почему вы плохо повесили Витему и дали ему возможность уйти из петли?

Рожков заметно нахмурился.

— Да, это было грубой накладкой: лямка, которую я велел смастерить кому-то из команды, оказалась сделанной чересчур хорошо — она не дала Витеме задохнуться. А я рассчитывал, что больше никогда его не увижу.

— А скажите: вы знали, что Витема идет на «Марии-Глории»?

— Знал и дал об этом знать своим. Витема не имел представления о том, что мы знаем про его консервы. И все-таки, вы сами помните, было немало наших промахов: загорелась «Мария-Глория» и негодяя Майлса мы не уберегли, хотя по сути дела он и заслужил то, что получил.

— А ведь я думал тогда: ваших рук дело.

— Нет, на такое мы никогда не шли. Наши руки чисты, хотя не так-то просто бывает играть роль негодяя. Даже когда этого требует долг.

— А вы знали, что пастор на «Одде» — это Саша?

— Разумеется. Мы знали каждую мелочь этой операции — с той и с другой стороны. Но мне никак не удавалось предотвратить предательство одного из их людей, не разоблачив себя. В общем, всякое бывает. К примеру сказать: там, на подводной лодке, мне несколько раз приходил на ум вопрос: действительно ли вы наш? Не работаете ли вы на две стороны? И, признаться, я вовсе без уверенности отвечал себе: «Пустяки, не может быть»…

— Вы подозревали меня?

— Милый мой, — Рожков грустно улыбнулся, — жизнь умеет строить такие гримасы!..

— Ну, ежели даже вас я мог ввести в заблуждение… — с удовлетворением сказал Житков.

— Это заблуждение могло вам дорого обойтись. — Из-под своих косматых бровей Рожков внимательно уставился в глаза Житкову. — Вообще, молодой человек, вам еще есть над чем поработать. Боюсь, мало будет кончить эту войну. Понадобится время на то, чтобы изо всех щелей выскрести нечисть вроде нашего общего знакомца Витемы. Немало таких понабьется в укромные места. Оружие складывать рано.

— А вам никогда не приходило в голову странное сомнение? — негромко сказал Житков. — Живет вот какой-нибудь там директор завода, или строитель, или конструктор. Строит, выделывает, а после него, глядишь, заводик на земле остался, или станки с его маркой, какие-то полезные вещи. А вот вы ушли, и… ничего, никакого следа не осталось. Никто не узнает, зачем вы жили, что делали. Даже самые близкие люди будут вас помнить, как какого-то загадочного непоседу, неизвестно зачем и куда уносившегося, изредка возвращавшегося домой неизвестно откуда; не оставившего после себя ничего — даже плохонькой записной книжонки с телефонами… Вам никогда не делалось не по себе: этак, какою-то безымянной тенью пройти по жизни и исчезнуть? Может быть, далеко от родных берегов снятым пулей врага или ударом ножа. Кстати, о ноже, — вспомнил Житков. — Как только я вас увидел — захотелось спросить: помните… удар в спину крестообразным стилетом, который вы когда-то получили от Витемы?

Рожков вынул трубку изо рта и с удивлением поглядел на Житкова:

— Такие шутки не забываются, но… откуда вы знаете?

— Он мне рассказывал.

— Мало на него похоже, — в сомнении покачал головою Рожков. — Хотя иногда и на него накатывало. Тогда он любил подразнить противника. Иногда даже с риском для самого себя. Видно, нервы сдавали. Им нужен бывал допинг в виде этакой щекоточки.

— Но при каких именно обстоятельствах, вернее, на каком именно деле вам от него досталось, — этого он так и не сказал.

— Коли уж об этом речь зашла, то и вы мне откройте одно обстоятельство: сказал он вам, что знает, кого ударил стилетом? Мне это очень интересно.

Житков постарался вспомнить:

— Нет, он дважды подчеркнул, что не знает, кого убил. Он ведь думал, что этот удар был смертельным.

— А ведь я, бывало, гляжу на него и думаю: знает или не знает? Может, играет мною, как кошка мышкой, и только ждет случая, чтобы покончить со мной на каком-нибудь очевидном провале…

— И под такою угрозой… — начал было Бураго и не договорил.

Рожков только пожал плечами в ответ. Потом он подошел к стене, где над железной койкой висел небольшой ковер. На его темно-красном фоне Житков только теперь заметил тусклую сталь узкого и короткого клинка. Рожков снял кинжал с гвоздя и протянул Житкову:

— Старинный кортик.

— Ни за что бы не поверил, что с этакою штукой в спине можно уйти.

— Правда, на четвереньках, ползком, из последних сил, но ушел. Не мог не уйти. Дело нужно было довести до конца. А кроме меня, никто не знал одной детали, которую за минуту до этого удара Витеме открыл его собеседник. Без этой детали…

— А он мне сказал, будто кто-то из-под самого носа у него похитил тайну какой-то третьей разведки. Он был уверен, что это сделал русский, но кто именно…

— Если бы он хоть на волос подозревал кто, я бы не беседовал тут с вами. Покойник был не из тех, кто выпускал обнаруженного врага. Это уж только за последнее время он немного обмяк, словно растерялся, а прежде крепкий был зверь. Он, знаете ли…

Ему не удалось договорить: в саду послышалось злобное рычание и лай Волчка. Рожков исчез в колодезной черноте сада так уверенно, словно светил себе ярким фонарем, а через минуту вернулся в сопровождении Найденова, который долго не мог прийти в себя от ошеломившей его встречи.

— Где ж ты пропал? — недовольно спросил он, наконец, Житкова. — Мы стали беспокоиться, и я решил вернуться…

— Вот это уж лишнее, — пробурчал Житков.

— Ай-ай, Паша! — с укоризной проговорил Бураго. — Разве друзья когда-нибудь бывают лишними?

— Я совсем не о том… — начал было Житков, но его голос утонул в басе Бураго:

— Помню вы певали про дружбу, скрученную крепким морским канатом… Ну-ка, Саша, за рояль. Напомни мотив: про море, про ястреба, про крепкую дружбу… Споем про то удивительное, что называется дружбой моряков… И ты, Хрисанф. Какая же дружба без таких, как ты?.. Как это там: «Мы дружбу скрутили канатом…»

Из комнаты послышались приглушенные модератором звуки рояля.

Житков вполголоса пропел:

— Помню, помню! — воскликнул Бураго и хриплым басом проскандировал:

— Хорошо! Пусть волны доходят до рубки, но с ног они нас не собьют… Нет, не собьют!

Он медленно поднялся и прошелся, попыхивая трубкой. Под его тяжелым телом испуганно скрипели половицы.

— А теперь… Вот, теперь спать! — скомандовал вдруг Бураго. — Дорогу к калитке найдете?

— Погодите, — сказал Рожков. — Привяжу Волчка. — И через минуту из темноты донеслось: — Идемте, я вас провожу.

Они осторожно сошли по скрипучим ступенькам веранды. Шли между рядами розовых кустов, тянувшихся к ним светлыми пятнами больших цветов и обдававших густым, пьянящим ароматом. Под ногами приглушенно, по-ночному, шуршала увлажненная росою галька.

Вышли на шоссе. Шли молча. Особенно громкими казались шаги Рожкова. Подкованные каблуки его тяжелых башмаков разбивали черную тишину уверенными звонкими ударами.

Прошли до поворота. Рожков вдруг умерил шаг, остановился. Молча пожал обоим руку. Повернулся и пошел обратно.

Житков и Найденов постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Освещенная яркой луною дорога казалась извилистой серебряной рекой, уходящей в стиснутую горами бесконечность. Идти бы и идти этой серебряной дорогой, где далеким эхом отдаются шаги Рожкова, маня за собой в загадочную даль.

Бесконечно извивается серебряная река. Идти бы по ней да идти…