На вторую половину дня, в 14 часов, в Берлине у меня была назначена встреча с Массольтом.

По дороге я еще выпил чаю. Затем сел в автобус, направлявшийся в сторону Аденауэрплатц.

С полудня в моем животе бушевала половинка курицы, съеденной в «Руди гриль-экспресс». Создавалось впечатление, будто она норовит там воскреснуть. Казалось, она машет крыльями, да так, что в иные моменты я почти задыхался. Я сидел недвижно, с полуоткрытым ртом. Злобное, долгое, свирепое урчание, таинственное бульканье и бурление то и дело доносились из моего нутра. К счастью, их никто не слышал. Я закрывал глаза, дышал глубоко и медленно, словно будущая мама на уроке правильного дыхания. Женщина, сидевшая рядом, отодвинулась, затем вдруг поднялась и встала у дверцы водителя.

Я посмотрел в окно. Каким чужим порой чувствуешь себя там, где ты вроде бы у себя дома.

Впервые вонзив зубы в ту курицу, я сразу почувствовал, что пожалею об этом. И все-таки продолжал жевать безвкусное, волокнистое мясо, наблюдая за работой Руди, палача животных, за тем, как его окровавленные руки извлекали из ведра все новые холодные куриные трупики, натирали их солью, напудривали черным перцем, чтобы потом нанизать маленькие сморщенные тельца на жирный вертел — прощальную карусель, на которой им предстояло описать последние в их жизни круги.

Рассеянно пожевывая мясо, я с жадным отвращением проглатывал каждую деталь этой мерзкой сцены.

У соседнего столика стояла девчонка-подросток и, плотно сжав губы, с аппетитом перемалывала зубками колбасу карри. При этом она сосредоточенно глядела в пустоту.

Вообще-то «Руди гриль-экспресс» принадлежала к числу закусочных, которым я доверял. Да, кроме шуток. Я находил, что у этого заведения имеется собственный стиль. По правде говоря, мешали мне только фотографии на витрине, отображавшие бургеры, хот-доги и прочую жратву. Она и прежде выглядела какой-то переваренной и разжеванной, а ныне, выцветшая на солнце, приобретшая светло-голубой оттенок, имела поистине гнусный вид.

Горячий чай, однако, подействовал благотворно. Видимо, в этот раз я просто уплетал слишком торопливо, невнимательно.

В сквере перед бюро Массольта я сел на скамейку. Можно было прийти точно к сроку, но я предпочитал немного опоздать. Набил трубку, чиркнул спичкой.

Бездумно потряс рукой, чтобы она потухла, и бросил ее на землю.

Неожиданно — шумный, хлопающий звук: на мою спичку слетелись заинтересовавшиеся ею голуби. Мысль о том, что птицы наблюдают за мной, вызвала раздражение. При виде глупых пернатых тварей я невольно вспомнил о «Руди гриль-экспресс» — воспоминание, учитывая некоторые детали, весьма нежелательное.

Люблю Берлин! Не вопрос. Но поскольку любовь возрастает пропорционально расстоянию, отделяющему вас от ее предмета, в далеком Вюлишхайме она, естественно, приобретала особую искренность и глубину.

Я быстро встал и прошел сквозь стаю разволновавшихся голубей по маленькой площадке к импозантному, окаймленному кованой железной шпалерой подъезду дома номер 67. Нажал на кнопку в правом верхнем углу переговорного устройства, и оно, как всегда, чуть помедлив, зашумело в ответ; и вот в душноватой, зарешеченной кабине древнего лифта, минуя темные лестничные пролеты, я устремился наверх, к самой крыше.

— Сюрприз! — произнес (нет, пропел!) Массольт вместо приветствия, когда я вошел в его кабинет. На столе лежал факс.

Я прищурил веки. Весь рабочий этаж был застеклен. Много неба. И хотя сейчас оно было серым и пасмурным, в глазах у меня зарябило. Иногда Массольт говорил:

— Здесь, наверху, я чувствую себя Господом Богом. Никого надо мною нет.

А у меня временами мелькала мысль: «Надеюсь, это он так шутит».

Массольт поднялся, обошел стол и помахал факсом, словно веером.

Заинтригованный, я вопросительно поднял брови.

К сожалению, выяснилось, что речь совсем не о том, на что я надеялся, — я-то ждал сообщения от Хафкемайера. Я все еще не знал, что он думает о новом варианте сценария.

Массольт тоже пока пребывал в неведении, но он меня успокаивал:

— Все эти шишки такие ветреники! Вечно с ними одно и то же: или они хотят все и сразу, или приходится ждать до второго пришествия. Паниковать здесь нечего!

В факсе же, который Массольт положил теперь на стеклянный стол, речь шла совсем о другом. Об участии в ток-шоу — в качестве эксперта по Лафатеру. Тема — «Пластические операции и истинное „я“». И что самое интересное, шло оно во второй половине дня!

— Вторая половина дня, черт побери! — Массольт от восторга побелел, как известь. — Да мы же вторгнемся прямиком в жизнь домохозяек! В реальность! Такой шанс больше не представится! Это вам не горстка ученых аристократов!

Вот это мне и нравилось в Массольте! Всегда стоит на твердой земле, всеми четырьмя ногами.

Тем не менее в прошлом у нас часто возникали разногласия, что вполне могло дать мне повод сменить литературного агента. В последний раз мы поцапались год назад, когда в Румынии вдруг ни с того ни с сего появилось пиратское издание моей книги «Почему опять я?», о котором Массольт якобы ничего не знал. Воспоминание об этом впоследствии не раз и служило мне подтверждением: Массольт отнюдь не принадлежит к тому типу людей, кого называют «любителями литературы». Совсем напротив — бизнесмен до мозга костей.

— Уверяю вас, такого рода выступление и вашу последнюю книгу…

Я неодобрительно взглянул на него. (Можно сказать, отметил минусом.)

— …и ваших «Кочевников», — поправился Массольт, — сделает еще популярнее. Поверьте мне на слово.

Я только одного не понимал — каким образом эта телевизионная братия вышла на меня как на «эксперта по Лафатеру»?

— Ну-у-у, — загадочно протянул Массольт, — а для чего же иначе вам нужен агент? Ах, кстати, — «Кочевники», пока не забыл.

Он вытащил еще один листок. Заявка на очередное выступление. Этот вопрос он хотел решить сразу, в моем присутствии. Иногда у него случались приливы сверхактивности. Он схватил телефонную трубку — глаза человека, готового к борьбе: узкие, тонкие щели.

Я откинулся на спинку стула.

Краткая вступительная болтовня. Затем Массольт во всех подробностях обсудил с невидимым собеседником вопрос гонорара. С особым удовольствием углублялся он в мельчайшие детали обсуждаемой темы. Я же с умилением склонил голову набок — будем точны, на правый, чтобы лучшим своим ухом, а именно левым, иметь возможность подробнее расслышать, о каких суммах в данном случае идет речь. Массольт виртуозно делал свое дело. Он не отступал ни на шаг. В ответ на предложения, поступающие от собеседника, он лишь угрюмо сопел в трубку. Это продолжалось довольно долго. Я не верил своему уху и уже начинал побаиваться, что в решающий момент все лопнет. Массольт же, продолжая беседу, лишь молча мне кивал.

И верно: в финале он, совершенно расслабившись, распластался в своем рабочем кресле и молча простер в мою сторону кулак с победоносно задранным вверх большим пальцем.

Вечером — к Эллен!

Так мы договорились по телефону, и я был этому рад, ибо мне вовсе не улыбалась мысль все берлинские выходные проторчать в своей квартире, наедине с самим собой.

Времени оставалось еще много.

Зарядил дождь. Серый и упорный, он ливмя лил из всех нависших над Берлином туч.

Заложив руки за спину и склонив голову, чтобы не намокли очки, я устремился на другую сторону улицы. Автобус же явно медлил появиться.

Я встал под козырек. И тут увидел в стекле витрины свои мокрые, плотно прилипшие к голове волосы. Салон красоты «Имидж». Я глянул на часы. Почему бы нет?

— Сухую стрижку, если можно, — сказал я, подойдя к стойке. — Немножко подровнять, и все такое.

Парикмахерша с сомнением оглядела мою башку.

— Ну что ж, тогда с мытьем, хоть я только что мыл голову, — солгал я.

Других посетителей не было. Я сел в ближайшее кресло.

Только что из салона вышел мужчина, и парикмахерши еще говорили о нем. Где-то в районе височной части головы его волосяному покрову был нанесен ступенчатый губительный надрез. Даже в среде опытных парикмахеров подобный изъян прически считается совершенно безнадежным. Бедняге нельзя было помочь. Со словами «А вот теперь мне необходима колбаса карри!» он удалился.

Наконец-то и меня стали обрабатывать. Приготовления окончены — приступаем.

Одна только головомойка чего стоила! То горячо, то холодно! Шею так и шпарило! Я расслабился и закрыл глаза. Теплая струя воды, проворные руки парикмахерши, массирующие кожу головы… В таких условиях мудрено сохранить хладнокровие: я растворился в блаженстве, упиваясь своей беспомощностью перед ней, окутанный сковавшим мои движения балахоном, всем своим существом, включая кожу и волосяном покров, отдавшись ей на суд и расправу. Мне не нужно было ничего делать — только прислушиваться к усыпляющему, равномерному пощелкиванию ножниц где-то там, в небесной синеве моего сознания.

Когда парикмахерша — ее звали Сэнди — завершила работу и уже потянулась было к зеркалу, я — с зажмуренными в приливе блаженства глазами — дат ей добро на дальнейшие подравнивания.

Итак, она продолжила, стала вторгаться в совершенно новые регионы моей головы, пока деловитое, но все более осторожное пощелкивание не привело эти опустошения к логическому концу.

— Ну, теперь уж больше некуда, — услышал я слова парикмахерши. — Разве что наголо…

Я открыл глаза, и пока она обмахивала кисточкой и обдувала мою шею, окончательно придя в себя, обнаружил, что мужчина в зеркале напротив (да и мужчина ли? В широком балахоне тонул какой-то ребенок-переросток) восседает в кресле с экстремально короткими волосами, лишь чуть-чуть длиннее простой щетины.

Цена за пережитые только что мгновения счастья оказалась, как я теперь видел, высокой: комплекс раннего детства — уши торчком! Я об этом и думать забыл. Долгие годы на вопрос «Уши оставить?» из моих уст, как нечто само собой разумеющееся, вылетал ответ: «Да, пожалуйста».

Теперь они, красные, обнаженные, грубо вторгались в помещение салона и непреодолимой, на мой взгляд, преградой стояли между парикмахершей — да вообще любым существом женского пола! — и мною. Такое ощущение, будто стал калекой.

Тут уж не помогла и любезно уклоняющаяся от неуместной откровенной оценки фраза «В последнее время короткие стрижки опять вошли в моду», сорвавшаяся с губ Сэнди и долетевшая до моих оголенных, оттопыренных ушей.

Я удрученно поплелся к кассе.

Парикмахерша заметила, что клиент удовлетворен не на все сто. Пока я отсчитывал деньги, она выдвинула ящик и сунула мне через стойку маленькую визитку:

«Дело в шляпе» — консультация стилиста, имя, номер телефона.

— Из вас может выйти толк, — тихонько шепнула она, раскладывая деньги по кассовым отсекам. — Только вот на это вам придется потратить чуть больше времени. Это наша бывшая коллега. С прошлого года работает самостоятельно. Но очень преуспела. Она и из гориллы может сделать более или менее разумного человека.

— ?

— Ну, это в принципе, — добавила она, заметив мою растерянность. — Короче, подумайте: достаточно позвонить.

Хмыкнув не без иронии, я взял карточку и машинально сунул ее в правый карман пальто, где хранил ежедневно скапливавшийся мусор вроде старых проездных билетов, конфетных оберток и т. п.

Однако, выйдя на улицу и обернувшись на витрину, дабы вновь убедиться в плачевном состоянии моей головы, я передумал и, снова достав визитку, затолкал ее в боковое отделение своего кошелька. Оттуда же торчала телефонная карточка.

Я зашел в ближайшую будку и набрал номер, просто чтобы до вечера себя чем-то занять.

Мне откликнулся женский голос — да, во второй половине дня у нее еще есть окно, я могу прийти.

Оставив позади еще парочку улиц и по прошествии дополнительных тридцати минут я оказался у входа в студию. Позвонил. Жужжание. Я приналег на дверь. Так как моя очередь еще не подошла, принялся изучать фотографии «До» и «После», очевидно повешенные в холле с целью саморекламы.

Откровенно говоря, те снимки, что были «до», казались мне гораздо лучше, выразительнее. На фотографиях «после» у клиентов (пострадавших?) все дела были поистине в шляпе после успешной консультации стилиста. Создавалось впечатление, будто неведомая тупая сила вселилась в их лица. Словно огромный судьбоносный утюг проехался по ним и разгладил их черты. Возможно, секрет был еще и в том, что теперь все они, как один, ухмылялись, ни дать ни взять идиоты, и в отличие от предыдущих черно-белых снимков были разукрашены во все цвета радуги.

Я уже раздумывал над тем, не лучше ли мне удалиться, но тут услышал, как за перегородкой задвигались стулья. Предыдущая клиентка (ей, помимо прочего, был рекомендован несмываемый, постоянный макияж) попрощалась. Меня пригласили в кабинет.

— Ничего не говорите, — велела стилистка.

Она приложила кончик среднего пальца к своим плотно сжатым губам и медленно, полуприкрыв глаза, стала обходить меня, словно античную статую. Разглядела со всех сторон.

И все поняла.

— Вы хотите… хотите сделать из себя нечто совершенно другое, но точно не знаете — что именно. Пустились в путь, но еще не знаете, каков ваш маршрут. Верно?

Надеюсь, этот бред не обойдется мне слишком дорого.

— А знаете, по каким признакам я все это узнаю?

Хихикнув, я пожал плечами.

— Вас выдает ваша прическа.

Конечно, ни капли сомнений! Не стесняйтесь, бередите глубины моей израненной творческой души! Я помрачнел, кивнул, и мы оба сели. Теперь я начинал понимать всю хитроумность их схемы! Сначала в салоне «Имидж» невинных людей хорошенько обезображивали, а потом, как отходы производства, отправляли на консультацию стилистки. Гениально просто!

Последовал небольшой скучноватый допрос. Однако первый же вопрос о том, чем я занимаюсь, застал меня врасплох.

Я уклончиво ответил, что имею дело с книгами и время от времени читаю лекции.

— С книгами? Выходит, вы что-то вроде писателя?

— Да, можно и так сказать.

— Ну, сама-то я предпочитаю поглядеть какой-нибудь фильм, — откровенно заявила она.

Мое левое веко дернулось, но она этого не заметила.

— У вас есть свой конек?

— Есть ли у меня?.. Нет.

Она поставила прочерк.

— Что приходит вам в голову при мысли о зеленом цвете?

— Папка.

— А при мысли о красном?

— Об этом мне не хотелось бы говорить.

— И все же?

— Кресло, — тихо ответил я.

Между делом замечу, что чем дольше она наседала на меня, тем больше я нервничал. Я и сам не мог себе этого объяснить, был рассеян, то и дело переспрашивал. Несколько раз я провел по лбу тыльной стороной ладони.

— Извините, — в конце концов сказала она. — Тест и правда дурацкий. Но очень важный. Дело в том, что все это время я смотрела на один и тот же участок вашего лба. Вот на этот.

Она ткнула указательным пальцем в центр моего лба.

— Вы стали неуверенным и очень легко позволили вывести себя из равновесия. Это нужно учесть. Может пригодиться в дальнейшем.

Она сделала пометку. Затем подняла голову:

— Я думаю — по крайней мере таково мое первое впечатление, — в вашем случае кое-что зависит также и от выбора цвета. Вам скорее всего подойдет, я бы сказала, голубой, сизый.

Цвет, который я на дух не переношу! Я покачал головой.

— И все равно вам идет.

Дело чуть не дошло до ссоры, ибо, пока она обвешивала мою фигуру сизыми платками, стараясь задрапировать меня ими с задумчивым видом художницы, я стоял перед ней, словно деревянная кукла, угрюмо заглядывая в овальное зеркало и решительно качая головой.

— Поймите, я это чувствую! Вы противитесь вашему цвету! Это плохо. Так мы дальше не продвинемся.

Я же упорно настаивал на своем старом добром черном цвете, что в итоге привело ее к следующему умозаключению:

— Вы уж не обижайтесь, но когда я вижу, как сильно вы втрескались в этот неправильный цвет…

— Да?

— У меня складывается впечатление, что вы немножко страдаете себялюбием. Может ли быть такое?

— Да, — ответил я, — как раз себялюбием-то я и страдаю. Причем безответным. Вот в чем моя проблема.

По этому поводу она тоже сделала себе пометку, хотя уже и без прежней самоуверенности. Потом приступила к оценке. Лицо ее стало непрерывно меняться. Она пронизывала меня своим взглядом.

— В вас, — начала она, — дремлют скрытые силы!

Я устало кивнул:

— Да, вот и я что-то в этом роде подозревал.

К этому она не была готова.

— Ну, кто знает, — вставил я, — может, мне и будить их особо не стоит? Такое ведь тоже возможно?

Тут уж она не нашлась что посоветовать. Поэтому стала листать дальше — предпочла заняться моей профессией. Хотя в ее деловшляпской консультационной брошюре наверняка отсутствовала рубрика «Писатели», она сумела-таки дать мне несколько весьма полезных советов. К примеру, ее внимание привлек мой нестабильный взгляд.

— Стабильная нестабильность! — вынесла она свое суждение. Полнейшая несовместимость.

Шкалой предусматривалось четыре оборонительных вида взглядов: «спотыкающийся» (человек не может определиться, стоит ему опустить веки или нет); «лепечущий» (моргание с долгими перерывами); «избегающий» (человек смотрит мимо собеседника); «нестабильный». Это взгляд, бегающий из стороны в сторону, создавая впечатление, что собеседник ищет пути к отступлению.

От последнего она мне посоветовала непременно отучиться! На худой конец, лучше взгляд «избегающий».

— Когда вы задумчиво поднимаете бровь и смотрите вдаль — это жест в любом случае красноречивый. Куда лучше, чем такие лихорадочные, испытующие взгляды. Вместо этого возьмите и просто уйдите в себя.

Нет, правда, совет недурен, как, впрочем, и сам маршрут!

Возникли проблемы и с тем, как я двигаю руками.

Покачивая головой, она наблюдала, как мои пальцы быстро, беспорядочно перемещаются, причем без видимой логики. Мы пришли к единому мнению, что предпочтительнее было бы приучить себя к меньшему количеству, но зато куда более видных, значимых жестов: рука на подбородке; набивание трубки; поигрывание ручкой.

— Вот, так гораздо лучше, — заверила она, когда я наугад пощупал свой небритый подбородок.

Все это оказалось очень непросто. Слегка походило на прием у фотографа, когда тебя непрерывно дергают из стороны в сторону, ты чувствуешь себя все более стесненно, а потом вдруг слышишь окрик:

— Да не будьте же вы таким скованным, расслабьтесь!

Когда время консультации подошло к концу, мы выпили по чашечке кофе.

— А вам вообще нравится ваша профессия? — полюбопытствовала она.

— Ах, писательство отличная профессия — когда не надо писать.

— А вы уже много книг написали?

— «Каждая жизнь», — ответил я (глядя при этом вдаль). — Это такой роман.

Она кивнула. Я не знал, относилось ли это к моим словам или к моему исправно избегающему взгляду.

— Я тебя с трудом узнала!

— А это вовсе и не я, — прогудел я низким голосом и посмотрел в сторону.

— Вот как? Ну что ж, тогда прошу меня простить.

Эллен бросилась мне на шею.

В прихожей, пока я ставил свой чемодан, она еще раз изучающе оглядела меня. Смущенно хихикнула. Неуверенно провела ладонью по моей полупустой голове, будто на ней вдруг появилось что-то новое. В прихожей мы еще раз обнялись, и я мельком глянул на себя в зеркало: «Боже, какой ужас!»

— Но ведь волосы снова отрастут. — Она пыталась меня утешить. От этого стало еще тошнее.

Вскоре мы почувствовали, что за последние недели оба отвыкли друг от друга. Что удивительного? Не считая редких звонков, скорее на уровне краткого обмена информацией, контакта между нами не было вовсе.

Последняя новость, которой я еще не знал: после долгих лет напомнил о себе отец Беньямина. После всего, что я слышал про этого стрекозла, известие меня не удивляло. Эллен была возмущена. Поведением бывшего мужа. Но еще больше тем, как легко я ко всему отнесся.

Нашу встречу то и дело омрачали возникавшие недоразумения. Разгружая посудомойку, я вдруг забыл, куда надо ставить большую итальянскую салатницу. Эллен взяла ее у меня и поставила на положенное место. Ни слова. Один лишь взгляд, и его хватило.

Потом, когда я вздумал было повторить с Беньямином таблицу умножения, выяснилось, что с этой темой давно покончено, и вообще ее проходили еще в прошлом учебному году. Теперь же они изучали переменные, перед которыми я был по меньшей мере так же беспомощен, что и Беньямин. Кроме того, завтра выходной, таким образом, исчерпан и сам вопрос.

Позднее, вечером — мы еще сидели на кухне — Эллен заметила:

— Ты изменился.

Меня это опечалило.

— Да нет же, — добавила она. — Это ведь хорошо.

Я помрачнел еще больше.

Кстати, идея с ток-шоу не пришлась ей по вкусу.

— Ты в своем уме? — спросила она. — Тебе ведь это совсем не нужно.

Очевидно, она понятия не имела, как много — а точнее, как мало! — я до сих пор заработал на своих вшивых кочевниках.

— Но почему? — возразил я. — Наоборот, это необходимо, как реклама.

— Все равно, — сказала она. За это вот «все равно» я бесконечно ее любил.

Я налил ей вина.

— Мы живем в мире средств массовой информации, Эллен. Принцип моментального изображения занял в нем главенствующие места. Лицо — это послание. То же самое, кстати, говорит и фрау Сцабо.

Эллен понимающе кивнула.

Потом, выдержав паузу:

— А собственно, кто это — фрау Сцабо?

— Точно я и сам не знаю.

— Ага. Все ясно.

— Эллен! Если ты на что-то намекаешь, учти: я эту фрау доктора Сцабо только один… нет, два раза и видел. Мельком. Она вроде бы исследует учения Лафатера, хотя и не совсем так. По правде говоря, когда мы встретились в Цюрихе, она успела основательно вывести меня из себя. Требовала от меня того, что я не мог ей дать.

— Вот как.

— Эллен, поверь: я безумно счастлив, что больше не имею с ней никаких дел.

— Ты мне только вот что объясни, ладно? Почему ты в последнее время с упорством осла копаешься во всемирной истории?

Я этого и сам не знал. Мне только хотелось — в данном случае это казалось уместным — испытать действие избегающего взгляда.

Эллен покачала головой:

— Ты слишком легко позволяешь собой помыкать. Кто-то говорит тебе: сделай что-нибудь о Лафатере — и ты берешься за Лафатера. Кто-нибудь другой…

— Нет уж, секундочку! Идея была моя. И над Лафатером я работаю по собственной воле.

— Тем хуже! Ты вообще-то уверен, точно ли всегда знаешь, чего хочешь?

— Послушай, ты несправедлива.

— А еще все это, что ты рассказал о пресловутом фильме!.. То у них фильм с женщинами. Отлично, ты вставляешь женщин. Через минуту все меняется: женщин не надо. Прекрасно! Ты их вычеркиваешь. Я во всем этом не очень-то разбираюсь, но возможно, все же не повредило бы и немного достоверной информации.

— Эллен, это ведь фильм! Естественно, сценарий приходится переписывать много раз!

— Ну да! Весь мир — всего лишь игрушка. А ты делаешь с ним то одно, то другое, смотря что в голову взбредет. Выходит, так?

— В чем ты меня, собственно, обвиняешь?

— Ни в чем.

— Это все?

— Да.

— И только-то, — с горечью пробормотал я…

Вечером в постели. Мы долго лежали параллельно друг другу — две молчаливые прямые. В бесконечно темной ночи. Не пересекаясь.

Я повернулся к ней. Неожиданно она прижалась ко мне. Голова ее покоилась на моей ровно вздымающейся груди — моя пижамная рубашка пропиталась влагой.

— Эй! — ласково окликнул я. — В чем дело? Я ведь рядом.

— Нет, ты очень далеко.

В субботу, в первой половине дня.

У Эллен были еще кое-какие дела в городе. Я остался в квартире один. Уже собрался было сделать себе пару пометок на тему «Пластические операции и Лафатер», чтобы не быть уж совсем неподготовленным, когда позвонят из редакции.

Вдруг в дверь застучали. Снова и снова.

Я бесшумно отодвинул стул назад, взявшись за подлокотники, тихо встал и прокрался к двери. Рывком распахнул ее…

Беньямин! Наспех накинутая куртка, торчащий спереди из штанов край рубашки, расшнурованные ботинки — таким он предстал передо мной. С грязной, перепачканной физиономией, уставившись на меня в упор. Его светлые голубые глаза — единственный просвет во всем этом жутком зрелище.

Даже то, как резко я рванул на себя дверь, похоже, не произвело на мальчика особого впечатления.

Я склонился к нему:

— Ты уже читать умеешь?

Беньямин капризно мотнул головой.

Ну ладно. Я пошел на уступку и постучал пальцем по вывеске на двери — дверной табличке, которую я на всякий житейский случай прихватил с собой из трехзвездочной бетонной гостиничной коробки в Гамбурге:

— Здесь написано: «Просьба, не беспокоить!»

Беньямин смотрел на меня, широко раскрыв глаза.

— Причем на трех языках мира.

Он кивнул.

Я присел на корточки и попытался столковаться по-хорошему:

— Слушай, приятель. Мне нужно позаниматься.

Беньямин холодно взирал на меня, потом снова затряс головой.

Я выпрямился рывком, так быстро, аж в глазах потемнело. Мое дружелюбие словно ветром сдуло.

— Почему ты мне все время мешаешь?

— Я пойду сейчас вниз, к Кевину. Потом поможешь мне подзубрить.

— Я же тебе сказал, что мне некогда.

— А я маме пожалуюсь!

И тут же он выскочил из квартиры, побежал вниз по лестнице.

— Беньямин!

Я хотел его вернуть, но с лестничной клетки донеслось лишь решительное «Нет!»; да не простое, а воюще протяжное: «Не-е-ет».

Я прислонился к дверному косяку, закрыл глаза. Беньямин! Да уж! Когда у нас дома, в четырех родных стенах, начинается заварушка, у нее есть имя, и начинается она на Б.!

Скорее назад, к столу, попытаться сконцентрироваться, поймать упущенную нить. Нет, не вышло…

Между прочим, вот тоже неплохой вариант: дети Лафатера, Наттеляйн и Генрих, застрелили Энслина! Шутки ради, а может, случайно или — почему бы и нет — им просто было скучно.