Глава 46

Джульетта так и не доехала до Венеции. Домой она тоже не вернулась, хотя, наверное, была счастлива в последние часы и минуты своей жизни.

Был солнечный мартовский день. Теплый ветерок гулял в Альпах. В воздухе стоял запах цветов и талой воды. Они ехали с открытым верхом. Джульетта сидела за рулем, так Винсент позже говорил в полиции. «Альфа-ромео» не издавал никаких подозрительных звуков. Он был в идеальном состоянии, несмотря на свои девятнадцать лет, и двигался на вполне безопасной скорости.

Поднимаясь по серпантину к перевалу Бреннер, автомобиль вел себя как отлаженный часовой механизм. Они предпочли эту дорогу новому туннелю, потому что по ней ехал в Италию Винсент больше двадцати лет тому назад. Джульетта петляла, как заправский гонщик, обогнала неуклюжего «жука», наслаждаясь приглушенным пением мотора. Такие «оперные» звуки издают только итальянские машины с небольшим объемом двигателя.

Потом похолодало – как-никак на скалах еще лежал снег, пусть и быстро таявший на весеннем солнце. По асфальту бежали серебристые ручейки.

На вершине, укутавшись во все, что у них имелось, они не стали тратить время на отдых на автостоянке, а сразу продолжили путь дальше, на юг. Свет изменился, как будто кто-то вдруг вкрутил другую лампочку. Все стало прозрачнее, чище. Это был свет вечности. Винсент сфотографировал Джульетту, улыбающуюся в лучах солнца, с волосами, выбившимися из-под пестрой косынки, и сияющими от счастья глазами. Он не подозревал, что это ее последний снимок.

Состояние блаженства мимолетно. Уверенность и чувство твердой почвы под ногами – противоположность ему. Но счастливое лицо Джульетты излучало покой, это было мгновенье, слившееся с вечностью.

Тому, что произошло на перевале, не было свидетелей. Только снимок, который Винсент позже демонстрировал в суде, словно счастливая улыбка Джульетты могла служить доказательством его невиновности. Она не заметила поворота. Или нет, Джульетта нажала на педаль, Винсент услышал характерный сухой стук, хлопок, а потом непривычный скрежет. Тормоза у «альфа-ромео» были хорошие. Джульетта закричала, отвратительно заскрежетала жесть. Ржавое заграждение было плохо закреплено, но выдержало, машина скользила вдоль него еще несколько метров. Но потом железо подалось, автомобиль покачнулся, перевалился через край, и будь Винсент пристегнут, как его спутница, вместе с ней он полетел бы в пропасть.

Его выбросило из машины – так он объяснил в суде. Можно сказать, повезло. Куст, за который Винсент успел зацепиться, спас ему жизнь. Огромный красный паук, грохоча о выступы скалы, полетел вниз, потом все стихло. Никаких звуков, лишь гул ветра. И эта тишина из бездны небытия ужаснула его больше всего. Он знал, что Джульетта падала в полном сознании и без малейшего шанса на спасение.

Обо всем этом Винченцо узнал в зале суда. Проснувшись в день ее смерти, он удивился только, что мать до сих пор не встала, чтобы приготовить ему, как было заведено, завтрак. Но подумал, что она допоздна засиделась, и решил ее не будить. Однако, вернувшись из школы, Винченцо заподозрил неладное. Энцо спросил, не знает ли он, где мать. Они позвонили Джованни, подругам, но Джульетту в тот день никто не видел.

Она не объявилась и к вечеру, тут уже забеспокоился и Джованни. Винченцо не понимал, почему отец отказывается обращаться в полицию. Позже он узнал, что причиной тому было не обычное в подобных случаях недоверие иностранца по отношению к немецким властям, а нежелание обманутого мужа выставлять себя на посмешище. Энцо догадывался, что Джульетта сбежала, догадывался, с кем.

Но все оказалось гораздо страшнее. Энцо велел сыну оставаться дома и ушел, не сказав куда. Вернулся он бледный как сама смерть.

– Что случилось?

Энцо только тряс головой.

– Что произошло, папа?

Энцо подошел к сыну, обнял. Так крепко, что Винченцо испугался. Большое отцовское тело тряслось. По лицу катились слезы.

– Авария, – с трудом выговорил Энцо.

О Винсенте ни слова.

У Винченцо потемнело в глазах. Джульетта была солнцем, вокруг которого вращался его мир. Жизнь без нее была невозможна.

Далее была прозекторская, куда их пригласили опознать тело. Ладонь Энцо на глазах сына, виноватый взгляд доктора – все это прокручивалось в памяти Винченцо как дурной фильм, в котором сам он не участвовал. Имя Винсента все еще не упоминалось. Если о нем и говорили, то это ускользнуло от сознания Винченцо. «Автомобильная авария» – вот все, что он слышал в те дни.

Так оно, вероятно, и осталось бы, если бы не суд. Но и сам Винсент выглядел столь же беспомощным и не больше их понимал, что за лавина уничтожила семью Винченцо. Он отказывался верить тому, что видел и слышал, и еще на месте отрицал перед полицейским вину Джульетты в случившемся. Должно быть, все дело в неисправности машины. В каком-то техническом дефекте. Он назвал имя человека, у которого купил «альфа-ромео», бубнил что-то о халатности, ответственности и подотчетности. Как будто надеялся, уличив виновного, что-то изменить.

После того как санитары унесли изуродованное тело Джульетты, чтобы доставить его в Мюнхен, Винсент переправил обломки машины в автомастерскую своего адвоката. Он хотел доказать, что ни Джульетта, ни он не виноваты. Тормоза проверили с особой тщательностью: колодки, барабаны, шланги – все. Когда разобрали на части, выяснилось, что продавец ни в чем не виноват. Тормоза были в полной исправности. Мастера уже собирали инструменты, когда Винсент подошел к ним в промасленном халате, держа в грязной руке небольшой шланг.

Тоненький тормозной шланг не больше двадцати сантиметров в длину… И дырочка в резине не была следствием износа. Ее сделали совсем недавно – похоже, ножом. Капля за каплей тормозная жидкость вытекала из гидравлической системы, так что на перевале Бреннер давления в тормозных колодках почти не было. Равно как и шансов на спасение. Кто-то желал им смерти. Кто-то, кто знал об их планах. Кто предпочел бы видеть Джульетту мертвой, нежели в объятиях другого.

Зазвонил телефон. Дрожащий голос Джованни в трубке велел Винченцо немедленно явиться в лавку. Полиция собирается арестовать его отца. Энцо появился на пороге кухни и спросил, кто это.

– Но это неправда! Он здесь ни при чем! – закричал Винченцо.

– Приезжай сейчас же!

Энцо вырвал трубку из рук сына. Винченцо ошарашенно смотрел на отца:

– Скажи мне, что это не ты…

– С ума сошел, Джованни? – закричал Энцо в трубку.

И тут в дверь позвонили, еще и еще раз. Винченцо побелел. Энцо сделал ему знак открыть.

На пороге стояли двое полицейских.

– Добрый день. Энцо Маркони дома?

– Нет… – Винченцо хотел захлопнуть дверь, не вышло. – Убирайтесь! – закричал он.

Отец уже стоял в прихожей. Винченцо всем телом навалился на дверь.

– Помоги же мне, папа!

Энцо смотрел как приговоренный к смерти. Винченцо все-таки удалось закрыть дверь.

Снаружи заколотили. Энцо взял сына за плечи, развернул к себе:

– Послушай.

Винченцо попытался оттолкнуть его.

– Assassino! – закричал он и ударил Энцо по лицу.

Тот стерпел, но не отпустил.

Когда полицейские вломились в квартиру, отец и сын, обнявшись, сидели на полу.

 

Глава 47

Винченцо нес гроб матери, Джованни шел перед ним. Двое других носильщиков были незнакомые пожилые мужчины из деревни. Винченцо был выше остальных, поэтому, чтобы гроб держался ровно, шагал, чуть согнув колени. Дорогу он почти не видел – мешали слезы. Он двигался, приноравливаясь к семенящему шагу Джованни. Подошвы шаркали по асфальту. Винченцо различал этот звук сквозь плач и причитания женщин.

Беспрерывно всхлипывала Розария, ее мать монотонно бубнила молитвы, а Кончетта пронзительно голосила. Они шли и шли, а улица никак не хотела кончаться. За последними домами в деревне дул ветер, равнодушно кричали чайки. Вот и кладбище на берегу. Набежали облака, вода пошла серебристой рябью, будто море тоже плакало.

Белые надгробия потемнели от времени, кресты и гипсовые Мадонны покосились по сторонам глинистой дорожки. Краски быстро блекли под соленым ветром. Впервые Винченцо побывал здесь тринадцатилетним мальчиком, с Кармелой, в день свадьбы Джованни. Тогда это было приключение, страшное и романтическое, и камни белели в лунном сиянии на фоне моря. Но теперь Винченцо увидел их при невыносимо ярком дневном свете, от которого некуда было деться.

Джованни выбрал место на самом краю кладбища, у обрыва. «Это море ее детства, – объяснил он священнику, – с которым она так надолго была разлучена».

– Мы приходим в этот мир с пустыми руками, с пустыми руками уходим из него, – говорил священник. – Все, что от нас здесь остается, – любовь, которую мы посеяли в сердцах наших близких.

«Это не так, – мысленно возразил Винченцо. – Остается боль, которую никто не может у нас отнять. Остается невысказанное, и оно болит, как открытая рана».

Портрет Джульетты висел на каждом доме в деревне. Джованни явно перестарался, некрологи были расклеены повсюду. С черно-белых фотографий улыбалась прекрасная молодая женщина. Лишь внимательный взгляд мог заметить укрытую в глубине сияющих глаз печаль, будто Джульетта что-то предчувствует. Жизнь, которая так и не началась.

На piazza о покойной судачили старики, в сущности ничего о ней не знавшие. Зато они хорошо были знакомы с ее семьей. И теперь недруги безбожника-отца бубнили о проклятии, тяготеющем над Маркони. Не он ли покусился на законы, на которых от века держалось сицилийское общество? Так стоит ли удивляться, что дочь пошла в него?

И каждый вспоминал, как шесть лет назад Джульетта бросила мужа, сбежав со свадьбы брата в Германию. Опозорила достойного человека, единственного члена семьи, не бывшего на похоронах.

Чтобы сплетники не слишком разевали рты, Джованни строго-настрого запретил жене, матери и племяннику говорить что-либо об аресте Энцо.

– Это была авария, поняли? Несчастный случай.

Но шила в мешке не утаишь, тем более на Салине.

Слухи как блохи, они путешествуют на кораблях от острова к острову и рано или поздно доберутся до любой деревни.

Отсутствие Энцо было подобно бездонной дыре, которую тут же принялись заполнять домыслами. Причем те из них, что казались Винченцо самыми невероятными и ужасными, деревенским представлялись наиболее правдоподобными. Для них супружеская измена, насильственная смерть и отсутствие обманутого мужа на похоронах вполне естественно увязывались в отработанный веками сценарий, в котором они – и это было самое страшное – не усматривали со стороны Энцо никакого преступления.

Но чем дальше, тем чаще и сам Винченцо стал ловить себя на том, что принимает их точку зрения. Как она только могла? С немцем! Это было больше чем измена мужу – предательство. Конечно, Энцо не ангел, но всегда оставался ей верен, а под конец потакал любым ее капризам.

И что стояло за ее мечтой о моде? Не была ли мода прикрытием для чего-то другого? Как она могла заниматься делами семьи, одновременно изменяя мужу? И почему именно с немцем? Кто вообще этот человек, вскруживший ей голову? Или всему причина – неустроенность Энцо, его нищета? Но если муж оказался в затруднительных обстоятельствах, не должна ли жена тем более его поддерживать? У ее любовника так и не хватило смелости прийти после аварии ни к нему, ни к Энцо. Как вообще получилось, что он выжил, а она погибла? Если бы Винченцо сейчас с ним встретился, он бы точно исправил это недоразумение. Око за око…

Юноша стыдился этих мыслей. Мог ли он судить собственную мать, которой обязан всем? Что знал он о ее тайных страстях и печалях? Или не слышал, как она плакала по ночам? Спохватись он вовремя, был ли шанс ее образумить? Возможно, ему следовало уделять больше внимания семье, а не сидеть за книгами. Оказать матери поддержку, которой она не нашла у Энцо…

Но сочувствие быстро сменялось гневом. Мысленно Винченцо обзывал ее словами, которые никогда не решился бы произнести вслух. Он был готов признать за матерью даже право на любовника, но не мог простить ей лжи. Разве не она учила его всегда говорить правду? И после этого у нее хватило духу разыгрывать из себя мать семейства, в существование которого сама она не верила.

Проходя по деревне, Винченцо чувствовал на себе взгляды. Ему выражали соболезнования, но за сочувственными словами угадывалась насмешка, презрение к сыну убийцы и шлюхи.

Ночью он стоял на крыше старого дома и смотрел на звезды. Ветер к тому времени стих. Только сейчас Винченцо ощутил голод – он не ел целый день. Было холодно. Из головы не шли слова священника – беспомощная попытка придать смысл тому, что смысла не имело. Бог, столь равнодушно бросающий свои создания на произвол судьбы, не мог быть Богом любви.

На крышу поднялся Джованни, встал рядом.

– Почему так, Джованни?

Они смотрели на черное, как смола, море.

– Я не верю. Папа любил ее, он не мог этого сделать.

– Когда люди говорят «я люблю тебя», – ответил Джованни, – они обычно имеют в виду «ты принадлежишь мне». Как будто человек – это надел земли. Только ведь и земля тоже не наша. Мы всего лишь обрабатываем ее, используем в своих целях. Посмотри на этот дом. По бумагам он принадлежит матери Розарии. Но эти камни переживут ее. Мы временные хранители и должны в целости передать все это следующему поколению. Энцо не мог удержать ее. А если так, то она не должна была достаться и другому.

– И ты знал? – У Винченцо голова шла кругом. – Ты знал, что она хочет оставить нас? Ради немца?

Джованни беспомощно покачал головой. Море молчало. Вдали мерцали огни Стромболи.

В Мюнхене выпал снег – в середине апреля, на Пасху. Винченцо замерз, пока ставил свою «веспу» у входа в зеленое здание полицейского управления на Эттштрассе. Смеркалось. Колокола Фрауэнкирхе звонили к мессе. Охранник на входе жевал булочку с ливером и сыром, и Винченцо возненавидел его за одно это.

Комиссар вызвал его «для беседы» в Страстную пяницу. Винченцо не знал, будет ли Энцо присутствовать на допросе. Для себя он решил, что ничего им не скажет. Длинный коридор, по которому его вели, пах воском для полов. Где-то пела «Абба» – «Ватерлоо»…

В кабинете витали другие запахи – одеколона и легкая нотка жареной колбасы. Фамилия комиссара была Унглауб. Он крепко, почти по-дружески пожал Винченцо руку, но во взгляде сквозила очевидная смесь сочувствия и подозрительности. Последнее Винченцо готов был стерпеть и даже принять как должное, но сочувствие… Жалеть его не надо. Пусть комиссар прибережет жалость для голодных детей Африки.

Унглауб пригласил юношу сесть. Энцо в кабинете не было.

– Примите мои соболезнования, – сказал комиссар.

Винченцо сел за стол и достал сигареты. Унглауб услужливо поднес зажигалку, но Винченцо взял ее и прикурил сам.

– Я вынужден задать вам кое-какие вопросы.

Винченцо молчал.

– Речь пойдет о ваших родителях. Ваш отец когда-нибудь бил вашу мать? Бывал ли он груб по отношению к ней?

– Нет.

– Может, угрожал?

– Нет.

– Ревновал?

– Не все ли теперь равно, она мертва.

– Ваш отец категорически отрицает свою вину.

– И что?

– На его месте я не был бы столь категоричен.

Унглауб подошел к шкафу, вынул фотографию из папки и положил перед Винченцо:

– Вам знаком этот человек?

Винченцо глядел мимо, словно боялся снимка. Но потом все-таки взглянул и узнал немца, подарившего ему игрушечный автодром.

– Он вам знаком?

Винченцо будто задумался, а потом покачал головой.

– Он сидел в машине с вашей матерью, когда произошла авария.

Винченцо молчал, кровь стучала в висках.

– Это он первым высказал подозрение, что кто-то намеренно испортил тормоза.

Унглауб всматривался в его лицо. Винченцо был бесстрастен.

– Покажите мне этот шланг.

Комиссар помедлил и вытащил из дела другое фото. На нем была нижняя часть «альфа-ромео» и увеличенное изображение тормозного шланга.

– Как предполагают наши криминалисты, на тормозном шланге кто-то сделал надрез острым предметом. Возможно, ножом.

– Но это могло быть следствием аварии.

– Едва ли, судя по расположению пореза. (Винченцо закрыл лицо руками.) Именно к моменту аварии из системы вытекла вся тормозная жидкость.

Винченцо неуверенно взял снимок.

– Понимаю, что вам больно это признавать, но у вашего отца определенно был мотив…

– Не переживайте. Как только он выйдет, я сведу с ним счеты. – Он погасил сигарету в пепельнице Унглауба, на которой было написано «Октоберфест-73». – Где вещи матери? Платье, сумочка… Вы должны мне все вернуть.

– До окончания следствия я не имею права отдать вещественные доказательства.

Винченцо встал и направился к выходу. Он уже взялся за дверную ручку, когда комиссар его окликнул:

– Господин Маркони! – Голос звучал мягче, почти просительно. – Прошу вас, задержитесь.

Уже одно это «прошу» насторожило Винченцо. Он застыл, не отпуская дверную ручку.

Унглауб подошел к шкафу и вытащил сумочку Джульетты. У Винченцо кольнуло сердце. Сумочка была в идеальном состоянии – ни единого пятнышка крови. Унглауб поставил ее на стол и попросил Винченцо приблизиться. Юноша медлил. Унглауб вытащил из сумочки светло-серую тетрадь, перевязанную лентой.

– Ваша мать вела дневник, вы знаете об этом?

Винченцо вернулся к столу. Унглауб протянул ему тетрадь, но отдавать не спешил, смотрел в глаза юноше, будто хотел удостовериться в серьезности его намерений. Винченцо вырвал у него тетрадь. Открыл. На первой странице синими чернилами были написаны имя, фамилия, адрес. Далее начинались записи. Словно чья-то железная рука сдавила Винченцо горло. Он закрыл дневник. Никто не имеет права это читать. Унглауб смотрел ему в глаза, он явно что-то знал. Винченцо сел и снова открыл тетрадь. Прочитал и задохнулся.

Винченцо не понимает, почему его жизнь вдруг так изменилась. Я лгу ему, мужу, брату. И делаю это не ради Винсента, а ради Винченцо.

Винченцо уставился на комиссара, который так и не спускал с него глаз. Только сейчас Винченцо понял почему.

Он вскочил, рванул дверь, промчался по коридору, выбежал в ночь. Струи мокрого снега хлестали по лицу, но он ничего не чувствовал.

Ничего, кроме черной пустоты внутри.

– Так ты знал?

Винченцо схватил Джованни за воротник. Дневная выручка, которую дядя только что извлек из кассы, разлетелась по полу.

– Нет!

– Но она рассказывала тебе все.

– Винченцо, есть вещи, о которых лучше умалчивать.

– Прекрати же наконец мне врать!

В лавку вбежала испуганная Эрна Баумгартнер.

– Что ты делаешь, Винченцо!

Он не обратил на нее внимания.

– Иди в полицию, Джованни! – кричал Винченцо, захлебываясь слезами. – И прочти это!

– И что это изменит? – спросил Джованни. – Воскресит твою мать?

Винченцо толкнул дядю прямо на винные полки. Бутылки полетели на пол. Эрна истошно завопила.

– Ты трус, – прошипел Винченцо в лицо поднимающемуся на ноги Джованни. – Ты обманываешь сам себя.

Эрна схватила парня за рукав:

– Мне так жаль, Винченцо. Если тебе что-нибудь нужно…

– Вон отсюда!

– Это мой магазин, Винченцо! – закричал Джованни. – Немедленно извинись перед Эрной!

– Вон! – неистовствовал Винченцо. – Оставьте меня!

Эрна, испуганно выпучив глаза и спотыкаясь, поковыляла к двери.

Он взбежал по ступенькам респектабельного особняка в Швабинге и ударил кулаком в дверь Гримма. Тот открыл, облаченный в полосатую пижаму. У старика был грипп.

– Винченцо? Что с тобой?

– Вы знали об этом?

Гримм понял, хотя и не сразу. Во всяком случае, это отразилось на его лице прежде, чем он успел опомниться. Винченцо стоял перед ним насквозь промокший и дрожал.

– Войти не хочешь? – спросила фрау Гримм из-за спины мужа.

– Вы знали, кто мой отец?

– Да, – ответил Гримм, помедлив.

Это было как удар кулака. Винченцо догадывался, что Гримм знает. И его признание сейчас только усугубляло предательство. Жалкий старик!

– Заходи, Винченцо.

– И вы знали все это время? И все равно втюхивали мне весь этот гуманистический вздор?

За спиной Гримма мелькнуло испуганное лицо его жены.

– Что случилось?

– Наверное, самым правильным сейчас будет немедленно позвонить твоему отцу, – сказал Гримм.

– У него не хватило духу даже прийти ко мне! – Голос Винченцо катился по лестнице эхом. – Он спал с моей матерью, пока я учил наизусть вашего сраного Гёте.

Гримм положил руку на плечо Винченцо, но тот сбросил ее, как птичий помет.

– Лжец! Подлый лжец! Все вы лжецы!

Винченцо бросился вниз по лестнице, выскочил под мокрый снег.

 

Глава 48

Проносившиеся мимо автомобили принадлежали другой эпохе. Встречный ветер бил в лицо. Я была не здесь, в другом времени, задолго до моего рождения. Винченцо остановился между двумя туннелями в Апеннинах и вышел покурить. Он стоял, опершись на ржавое заграждение, обратив небритое лицо к стоявшему в зените солнцу, и выглядел почти стариком – жилистым, худощавым и страшно одиноким. Воспоминания разбередили старые раны. Раздражающе мигала аварийка.

– И ты никогда не искал своего отца?

– Нет.

– Ты ждал, пока он тебя отыщет.

Винченцо посмотрел на меня. Почему я так хорошо его понимала? Потому что сама в детстве похоронила отца, но не тоску по нему.

– Это проклятие, – сказал Винченцо.

– Что-то вроде наследственной болезни?

Он чувствовал свою вину передо мной, хотя и не собирался извиняться.

– Поздно, – добавил он. – Ты уже не ребенок.

– Но у тебя совсем другая история, – возразила я. – У меня не было отца, а тебя опекали сразу двое. И каждый из них делал для тебя все.

– Им был нужен не я, а моя мать.

Некоторое время мы молчали.

– И что ты делал потом? – спросила я.

– Потом? Бросил школу, угнал машину, пристрастился к наркотикам… Ударился во все тяжкие, короче говоря.

Он отбросил сигарету и направился к машине. Я прикинула: март семьдесят четвертого. Три года спустя родилась я.

– А что с Энцо? Вы еще виделись?

Он покачал головой.

– Он убил мою мать, понимаешь? Persona non grata – для всей семьи.

– То есть вы никогда больше с ним не встречались. Ты знаешь, что с ним сталось?

– Один раз встретились, – поправил Винченцо. – На суде.

 

Глава 49

Энцо сидел перед судьей прямой, как свеча. Распятие на стене да на столе венок Адвента – единственное, что оживляло спартанскую обстановку зала. Он был в костюме и проволочных очках, которыми обзавелся во время следствия, когда посадил зрение.

Энцо не сводил глаз с человека, который должен был вынести ему приговор. Тот утирал со лба пот, пока сидевший рядом мужчина переводил показания подсудимого:

– Я любил свою жену Джульетту Маркони и никогда не причинил бы ей зла. Я, Энцо Маркони, отрицаю свою вину.

Энцо бросил умоляющий взгляд на сына. Винченцо отвел глаза. Он обзавелся длинными волосами, бородкой и футболкой Led Zeppelin. Он выглядел старше своих девятнадцати лет. В суд его вызвали в качестве свидетеля. С утра он выкурил основательный косяк, иначе просто не выдержал бы этот день. Единственное, что их связывало с Энцо, было нежелание выносить на всеобщее обсуждение семейные тайны. Только теперь Винченцо осознал, в чем причина их вечных конфликтов с отцом: их семья держалась на лжи, а правда состояла в том, что Винченцо в ней не было места. Он не выдержал бы – сбежал, сошел с ума, – если бы не Джованни. И все же его понесло, даже любимый дядя не мог удержать его. Винченцо пристрастился к травке. Забил на учебу. Стал воровать, влился в плохую компанию. Невыносимый для всех, кто пытался ему помочь, Винченцо походил на судно с разодранными в клочья парусами посреди штормящего моря. Один на один с неуправляемой стихией, но ему было все равно.

Его вызвали последним. Перед ним выступала женщина из приемной главного офиса «БМВ». Винченцо понравились ее коричневые сапоги из натуральной кожи и костюм в черно-красную клетку. Государственный обвинитель – чинуша в бежевом – показал на Энцо:

– Вы уверены, что видели на парковке именно этого человека?

– Да, – подтвердила дама. – У меня был перекур, такие люди часто стоят перед воротами.

– Кого вы имеете в виду под словом «такие»?

– Ну… южане. Этот прятался за машиной, что смотрелось довольно комично. Наблюдал за доктором Шлевицем и дамой.

– Госпожой Маркони?

– Да. Там еще стояла потрясающая машина, «альфа-ромео».

– А когда вы выходили из офиса вечером, машина все еще была там?

– Да.

– Мог ли кто-нибудь пробраться к ней ночью?

– Да. На парковку может пройти любой.

Винченцо бросил презрительный взгляд на отца. Тот молчал.

Потом вышел Винсент – человек, который был виноват во всем. Не будь его, Джульетта и сейчас была бы жива. А Винченцо вообще бы не родился.

Юноша внимательно вглядывался в лицо немца – ни малейшего сходства. Разве что телосложение – оба они худощавые. Да еще, пожалуй, тонкие губы и манера говорить – взахлеб. В остальном этот серьезный тип, обычно наверняка властный и уверенный в себе, но сейчас выглядевший напуганным, не имел с ним ничего общего.

Он тоже смущался, вынося на люди свою личную жизнь, но, очевидно, привык к публичным выступлениям. Он говорил за себя сам, предоставив адвокату отдыхать на скамье. На взгляд Винченцо, судья и немец были одного круга – им бы встретиться после заседания за кружкой пива. Гимназия… Мюнхенский университет. Мыслить либерально, жить консервативно. Это как дух конюшни, который чувствуешь, не успев включить обоняние. Для таких в немецком языке существует особое слово, «бюргер», соответствия которому нет в итальянском.

– Клянетесь ли вы говорить правду и ничего, кроме правды?

– Клянусь.

Государственный обвинитель встал – еще один бюргер, только без либеральных замашек. Честный, по крайней мере, хотя и придурок.

– Господин Шлевиц, знал ли господин Маркони о ваших отношениях с его женой?

– Да.

– Об этом вам рассказала госпожа Маркони?

– Он сам говорил мне об этом.

– То есть вы с ним встречались?

– Да, я предлагал ему место в нашей компании.

Энцо сжал кулаки.

– И тогда он вам это сказал?

– Да.

– Он угрожал вам?

– Нет. Он сказал, что только хотел посмотреть на меня, потом встал и ушел.

– И что было потом?

– Потом? Вскоре после этого и случилась эта… авария.

– Как долго продолжалась ваша связь с госпожой Маркони?

– Около трех с половиной лет. Но мы были знакомы с 1954 года.

– Но если вы общались так давно, почему госпожа Маркони не оставила мужа раньше?

Винсент обдумывал ответ.

– В дневнике госпожа Маркони пишет о вас как о самой большой любви своей жизни, – подсказал прокурор.

Энцо заерзал на скамье. Он держался из последних сил, это было видно.

– Вы боялись реакции господина Маркони?

– Что вы имеете в виду?

– Разве госпожа Маркони не говорила о своем муже как о ревнивом человеке?

Винсент повернулся в сторону Винченцо, на какой-то миг их взгляды встретились.

– Да, но также и как о любящем отце.

Винченцо передернуло. Какое право имеет этот тип судить о делах его семьи? Винченцо ненавидел сейчас мать. Что еще она ему рассказала?

– Но в конце концов она решилась на развод? – продолжал адвокат. – Или ваша поездка в Венецию была для госпожи Маркони лишь попыткой на время вырваться из семьи?

– Этого я не знаю.

Похоже, он не врал.

– Тем не менее сами вы решили развестись?

– Это не имеет отношения к делу!

Впервые ему изменило самообладание. Обозленный Винсент обвел глазами зал. Очень быстро, но Винченцо понял, кого высматривает немец, – жену, эффектную блондинку. Она сидела прямо, положив на колени сумочку, и неплохо держалась для брошенной жены. Скорее все выглядело так, будто она явилась в суд поддержать мужа.

– Большое спасибо, господин Шлевиц.

Реплика судьи вырвала Винченцо из состояния задумчивости.

В перерыве он подошел к Джованни. Немцы сгруппировались в другом конце коридора. Пытаясь отвлечь племянника от тяжелых мыслей, Джованни заговорил о грядущем Рождестве – не хочет ли Винченцо отметить его с семьей на Салине? Потом рассказал, какое замечательное «Бароло» получил на днях из Пьемонта. Предостерег от общения с радикальной молодежью и участия в демонстрациях. Помянул активистов РАФ, объявивших в заключении голодовку, смерть Хольгера Майнса, Сартра, навестившего Андреаса Баадера в тюрьме.

Винченцо был рад, что он не один. Он ждал, что немец подойдет к ним. Но тот куда-то пропал.

Возвращаясь из туалета, Винченцо услышал, как на лестничной площадке разговаривают мужчина и женщина – негромко, но яростно. Обернувшись, Винченцо узнал немца и его эффектную жену. Только сейчас он заметил, что она беременна.

– Мы давали клятву, – говорила женщина. – И в горе, и в радости…

Винсент смотрел в пол. Очевидно, они жили порознь и встретились только здесь, в суде. «После аварии, когда интрижка открылась, он съехал», – подумал Винченцо.

– Я не смогу этого забыть, – покачала она головой. – Но вот ты должен оставить это в прошлом, раз и навсегда. Иначе у нас нет будущего. Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Винсент и взял ее руку.

Потом склонился, ткнувшись лбом в ее плечо. И тут звонок возвестил о конце перерыва.

23 декабря судья объявлял приговор. Все присутствовавшие, кроме Винченцо, встали. Ему с самого начала было ясно, чем все кончится. Надежда оставалась разве что на Верховный суд, потому что отныне видеть Энцо было выше его сил.

– Подсудимый Энцо Маркони, – читал судья с легким мюнхенским акцентом, – имеет бесспорный мотив к совершению преступления и не имеет алиби. Кроме того, будучи профессиональным автомехаником, он располагает знаниями, позволяющими спровоцировать отказ тормозов, ставший причиной аварии.

«Тебе хорошо говорить, – думал Винченцо. – После суда ты пойдешь домой, к жене и детям, и возблагодаришь Господа за то, что не сделал тебя одним из тех несчастных, с которыми тебе приходится иметь дело каждый день».

– Ревность безработного гастарбайтера к благополучному во всех отношениях сопернику-немцу эмоционально вполне понятна, – продолжал судья.

Энцо сжал зубы, выслушав перевод.

– Нельзя не принять во внимание и сицилийских обычаев, до сих пор, к сожалению, поощряющих так называемые «убийства чести».

Все взгляды были устремлены на Энцо. В этот момент Винченцо даже проникся состраданием к отцу – или бывшему отцу, если говорить начистоту. Хотя, возможно, то было отвращение к самодовольству, с каким этот бюргер осудил вековые сицилийские традиции. Они были чужаками для него, равно как и он для них. И теперь судьба Энцо в руках этого ничего не понимающего чужака!

– Принимая во внимание вышеизложенное, суд пришел к следующему решению. Поскольку государственному обвинителю так и не удалось со всей неопровержимостью доказать вину подсудимого, то в соответствии с принципом dubio pro reo признать подсудимого Энцо Маркони невиновным в совершении предумышленного убийства.

Винченцо не верил своим ушам. По залу пробежал возмущенный ропот, прокурор в недоумении затряс головой. Сам Энцо тоже ничего не понимал и смотрел на судью как на ангела искупления. Тот пожелал всем счастливого Рождества, собрал со стола бумаги и вышел из зала. Обрадованный переводчик жал Энцо руку, а тот высматривал среди оживившейся публики сына. «Видишь, меня освободили», – говорил его взгляд.

«Черт разберет это немецкое правосудие, – злился Винченцо. – Сажают безобидных наркоманов и оправдывают убийц».

Утром 24 декабря Энцо с чемоданом в руке появился на пороге их квартиры. Первое, что он сделал по возвращении, – купил рождественскую елку. Винченцо слышал, как открывается дверь, потом стук ботинок и шелест еловых лап по полу.

– Винче, ты здесь?

Он втащил елку в гостиную. Винченцо с маленьким чемоданчиком вышел из своей комнаты. Энцо выглядел растерянным, хотел обнять его.

– Здравствуй, сын…

Винченцо прошел мимо него, прижавшись к двери.

– Подожди, Винченцо, любовь моя…

Винченцо оставил его стоять с раскинутыми в стороны руками. Энцо выиграл процесс, но проиграл семью.

Куда теперь идти, Винченцо не знал. Слякотная жижа пробиралась сквозь тонкие подошвы летних ботинок ледяным холодом. Прохожие спешили сделать последние покупки к Рождеству, прежде чем закроются магазины. Праздничного настроения, впрочем, не чувствовалось. Все суетились, раздраженно толкали друг друга в бесконечном людском месиве. «Праздник любви, – думал Винченцо. – Какая ложь!»

Он зашел в универмаг «Хертие», чтобы согреться. Бесцельно бродил по отделу женского белья. Никто не обращал на него внимания. На весь универмаг гремел шлягер сезона – «Греческое вино».

«Ну вот, – подумал Винченцо, – они уже поют о нас. Они хотят избавиться от нас, не дают денег на школы. Зато мы годимся для пошлых куплетов. Мы – ленивые южане, пьем вино по кабакам, а потом танцуем сиртаки и пристаем к немецким девушкам. Или же расправляемся с ними согласно сицилийским традициям».

Но Винченцо не грустил по дому, он лишь хотел знать, где это. Только не здесь… и тем более не там. Нигде! Кто вообще таков этот Удо Юргенс и с какой стати он поет о греках? Мы ведь прибыли сюда раньше греков… Хотя кто такие «мы»? Винченцо больше не считал себя сицилийцем, но и причислить себя к немцам не мог.

Неожиданно для себя Винченцо расплакался. Он ненавидел себя за эти слезы, но не мог сдержать их. Когда продавщица спросила, все ли в порядке, он со всех ног устремился к выходу.

Но если он больше не хотел причислять себя к тем, кого считали здесь чужаками, тогда кто он? И может ли он вообще выбирать или это всего лишь вопрос крови? Если он не считает больше Энцо отцом, то следует искать на другой стороне, среди немцев?

Собственно, что было в Винченцо немецкого? В нем текла кровь ненавистного вторженца, какая-то частичка этого разрушителя семьи, и он ничего не мог с этим поделать. Разве что убить его в себе.

Но была ли это лучшая или худшая его часть? Ведь этот человек должен быть особенным, раз мать отдала ради него все, что имела.

Когда совсем стемнело, он нашел адрес. В телефонной книге, это оказалось совсем несложно. Он отыскал нужную улицу в Богенхаузене, будто вымершую. Винченцо подташнивало. Он чувствовал себя вторгшимся на чужую территорию. Аккуратно подстриженные кустарники, дорогие автомобили перед воротами и… тишина. В желудке урчало, сказывалось то, что он не ел весь день. В церкви зазвонили к рождественской службе.

 

Глава 50

Он ожидал увидеть нечто другое. Более помпезное, что ли, что-нибудь вроде виллы с бассейном. Но это оказалось обычное бунгало, без излишеств, хотя и достаточно просторное. «Все равно неплохо», – подумал Винсент.

Он прочитал табличку на воротах, но позвонить не решился. Перелез через ограду, под ногами скрипел схваченный морозцем снег. Винченцо шмыгнул за угол дома. Над головой шумели ели. Он оглянулся – сзади тянулась цепочка следов, что было совсем некстати.

В бунгало играла приглушенная музыка – Бах или что-то вроде того. Рождественская оратория. За окном в гостиной сияла огнями елка. Винченцо удивило, что она была меньше той, что купил Энцо. В доме Винсента он ожидал увидеть роскошное дерево в дорогущем убранстве.

Жена Винсента накрывала стол на троих. Теперь она вовсе не выглядела беременной. В комнату вбежала девочка лет пяти, с белокурыми косичками и в голубом платьице. «Моя сестра, – подумал Винченцо. – По отцу, но тем не менее…» Следом появился Винсент, подхватил ее на руки, оба смеялись. Вероятно, до раздачи подарков входить в комнату с елкой было запрещено. Сияющий Винсент покружил с дочкой по комнате и снова исчез на кухне.

У Винченцо заныло в груди. Он прильнул к окну и долго стоял так, пока совсем не замерз. Потом поднялся на крыльцо, позвонил, но тут же, испугавшись, отошел. Услышав, как за его спиной открылась дверь, Винченцо оглянулся. Из прихожей лился теплый свет. На пороге стояла девочка.

– Ты кто?

– Привет.

За спиной девочки возник Винсент. Он сразу узнал Винченцо и взял девочку за руку.

– Кто там, любовь моя? – спросил женский голос из глубины дома.

Винченцо продолжал стоять поодаль от двери, дрожа от холода.

– Винсент, кто это?

Винсент взял девочку на руки и унес в дом. Дверь осталась приоткрытой.

– Ученик с «БМВ», – услышал Винченцо его голос из прихожей. – Я просил его кое-что посмотреть в моей ИЗО… Я сейчас.

– Я хочу с тобой, – закричала малышка.

– Оставайся дома, на улице холодно.

Винсент вышел из дома в домашних тапочках.

– Пойдемте, я покажу вам гараж, – сказал он громко, чтобы слышала жена на кухне, и закрыл дверь.

В тот момент Винченцо его и возненавидел. Винсент коротко кивнул сыну, чтобы тот следовал за ним.

Гараж оказался двойным. Винсент закрыл ворота. Пока, мигая, загоралась неоновая трубка на потолке, Винченцо успел разглядеть новый БМВ – огромный темно-синий семейный экипаж, рядом с которым мерцала необыкновенной красоты ИЗО. Винченцо вспомнил запах дорогой кожи, сверкающий на солнце хром и незнакомого мужчину с сияющей улыбкой.

– Сюда, пожалуйста. Здесь нам никто не помешает.

Он подошел к БМВ. Сам сел на место водителя и открыл дверцу переднего пассажирского сиденья. Винченцо медлил. Огляделся по сторонам и сел, положил чемоданчик на колени. Винсент захлопнул дверцу. Винченцо оставил свою приоткрытой.

– Прости, пожалуйста. Моя жена ничего про тебя не знает.

Винсент волновался. Он посмотрел на сына, но тут же отвел взгляд. Словно боялся потерять самообладание.

Глаза Винченцо скользили по приборной панели. Машина выглядела будто только с конвейера. Он вытащил из чемоданчика игрушечный автомобиль и протянул Винсенту. Красный «феррари» с трассы «Каррера».

– Счастливого Рождества… – Винсент запнулся.

– Я припрятал ее, когда мама решила вернуть «Автодром» тебе.

– Оставь себе, – голос Винсента дрогнул, – мне она не нужна.

– Мне тоже.

– Винченцо… Мне жаль, что так все получилось… (Винченцо молчал, продолжая изучать приборную панель.) Мне очень хочется пригласить тебя в дом, но моя семья…

– Семья, которую ты собирался оставить. (Винсент удивленно посмотрел на сына.) Я прочитал… так она писала в дневнике.

Винсенту потребовалось время, чтобы осознать эти слова. Винченцо достал из кармана брюк мятую пачку сигарет, предложил отцу. Французские, без фильтра. Винсент жестом отказался. Он мучительно подыскивал подходящие слова. Винченцо закурил, выдвинул пепельницу на приборной панели.

– Я и сам бы хотел повернуть время вспять, – заговорил Винсент. – Только, видишь ли, не все получается, как мы того хотим.

«Дохлый номер, – подумал Винченцо. – Папаша ударился в философию». Он покосился на Винсента.

– Как твой отец? – спросил Винсент.

«Спасибо, в порядке», – мысленно ответил Винченцо. «Твой отец» – этим сказано все.

Стекла быстро запотевали.

– Как ее зовут? – спросил Винченцо.

– Кого?

– Малышку, мою сестру.

Винсент не отвечал. Как будто опасался сблизиться с Винченцо больше, чем мог себе позволить. Он положил руку на колено сына:

– Послушай, Винченцо. Если я и могу что-нибудь для тебя сделать, то…

«То что?..»

– Понимаю, что должен был объявиться сразу после того, как… Но поверь, Винченцо… мне было очень тяжело…

Винченцо выбрался из машины.

– Куда ты, Винченцо?

– Я сам ее спрошу… как зовут.

Винсент тоже открыл дверцу:

– Подожди!.. Прошу тебя.

Винченцо остановился. Они смотрели друг на друга поверх крыши автомобиля. Неоновая лампа на потолке гудела.

Винсент подошел к сыну:

– Понимаю тебя, но сейчас не стоит их беспокоить. Время не совсем подходящее. Мы впервые собрались вместе…

Винченцо тоже понимал. Винсент охранял покой близких ему людей, что тут неясного? Единственное, чего он никак не мог взять в толк, – почему отец не считает его частью своей семьи? Семья – это те, другие. Их он защищает от него. Но на самом деле он защищает себя, собственную ложь.

– Я сначала съехал отсюда, но… она беременна, ты знаешь об этом?

Винченцо пристально смотрел на отца, ничего не отвечая.

– Двое маленьких детей… я за них в ответе… Марианна такого не заслужила. Она и так поступила великодушно, предоставив мне еще один шанс. Но при условии… полной ясности в отношениях. Ты меня понимаешь?

– Винсент, стол накрыт!

Женщина уже не приглашала – требовала. Винченцо вдруг понял, почему Винсент предпочел Джульетту.

– Послушай, Винченцо. – Винсент положил ему руку на плечо. – Я обещал оплатить твою учебу и сдержу слово. Ты ни в чем не будешь нуждаться.

– И взамен ты предлагаешь мне держаться от вас подальше?

– Нет, Винченцо! Я совсем не это имел в виду.

«Жалкий тип, – подумал Винченцо. – Жалкий, как побитый пес».

Он усмехнулся и бросил на пол сигарету.

– Винсент!

На этот раз ее голос звучал озабоченно.

– Ты поймешь меня, когда у тебя самого будет семья, – сказал Винсент.

– Нет. Я никогда не пойму. Я не буду таким, как ты, и плевать я хотел на твои деньги.

Винченцо рванул створку ворот и вышел наружу. Винсент побежал за ним.

– Винченцо!

Марианна вышла на крыльцо, привлеченная шумом. Винченцо коротко посмотрел ей в глаза, а потом оглянулся и плюнул под ноги Винсенту.

За спиной послышался пронзительный голос девочки:

– Папа, папа, кто это?

 

Глава 51

Он стоял, прижав голову к ржавому ограждению. Этот мужчина был моим отцом, и я легко могла разглядеть в нем того бесприютного парня – слишком похожего на меня, к моему ужасу.

Человек остается чужим, пока мы не узнаем его историю, – эти слова Винсента не шли у меня из головы. Я не могла только взять в толк, как Винченцо, имея такой опыт за спиной, мог меня бросить.

– Но почему он так с тобой обошелся?

Винченцо вздохнул и пожал плечами. Похоже, он до сих пор не изжил в себе ни того отчаяния, ни злобы.

– Он хочет примириться с тобой, – сказала я, не придумав ничего лучшего. Мне хотелось ему помочь.

– Поздно, – ответил Винченцо.

– Но лучше, чем никогда, – возразила я.

Мне хотелось его обнять, но я не могла. Странно демонстрировать почти материнские чувства к биологическому родителю. Кроме того, его презрительная усмешка ясно указывала на бессмысленность любых попыток примирения. Не знаю, кто из нас улыбнулся первым. Во всяком случае, в его иронической усмешке я узнала себя. Его лицо расслабилось.

– Когда вы с Джованни тогда позвонили мне, я повел себя как идиот. Конченый идиот. Просто не хотел впутывать Кармелу во все это.

– Почему? Она же знала о моем существовании.

– Ее это не касается. Ты – часть только моей жизни.

– Нет. Ты не прав.

Его удивила моя категоричность. Я сказала это без обиды, просто констатировала факт.

– Ты совсем как твоя мать, – заметил он. – Прямолинейная до безжалостности.

Я не стала его разуверять. Слишком жива была в теле взрослой женщины маленькая девочка, которой так хотелось к отцу на руки. Но я скорее умерла бы, чем позволила ему об этом узнать. И эту гордость я унаследовала от него, а не от Джульетты.

– Я писал твоей матери. Письма возвращались нераспечатанными.

От неожиданности я вздрогнула.

– Об этом она ничего не рассказывала.

– А ты спрашивала?

– Нет.

Некоторое время мы молча созерцали горный ландшафт. Потом он тихо сказал:

– Спасибо.

– За что?

– За то, что приехала.

Я прильнула к нему, робко, словно боялась спугнуть внезапную нежность. Он застыл, затаил дыхание – по-видимому, во власти сходного страха.

– Ну что, поехали?

Пока он, открыв капот, подливал масло, я позвонила Винсенту, точнее, его дочери. Ему немного лучше, сообщила она. Он очень нас ждет. Я сказала, что мы будем не позже чем через восемь часов, она поблагодарила. Совершенно искренне, хотя я чувствовала ее напряженность. Брата, с которым ей предстояло познакомиться, она не упомянула.

Винченцо протянул мне ключи:

– Когда-нибудь ездила на такой машине?

Меня тронула такая степень доверия.

– Нет.

– Давай за руль.

Я устроилась на водительском месте. «Машина времени», – подумала я, глядя на приборную панель.

– Какого она года?

– Семьдесят четвертого. Старше тебя.

Год, когда погибла Джульетта.

– Но ведь ты купил ее не тогда?

– Да, она отреставрированная. Будь внимательна, сцепление и тормоза не совсем ладят.

Я попробовала ногой педаль, решительно сняла туфли и передала Винченцо. Он принял молча, только усмехнулся. Я повернула ключ, пробуждая раритетного зверя к жизни. Потом нажала на газ. Я не привыкла иметь дело с такими мощностями. До сих пор бывала рада, если моя старая колымага вообще заводилась.

Я чувствовала нервозность Винченцо – крайне неудобно иметь столь беспокойного пассажира. Но он молчал, и на том спасибо. Потребовалось время, чтобы взять своенравную бестию под контроль, зато потом все пошло как по маслу. «Бестия» оказалась на редкость послушной. Винченцо включил радио. Полилась итальянская реклама – танцующее стаккато слов, что-то из области, которая совершенно меня не интересовала.

– Так что было дальше? – спросила я.

Рождество семьдесят четверого года. Вскоре он познакомился с моей матерью.

Винченцо молчал.

– Ты рассказывал ей, кто твой отец?

– У меня больше не было отца. Basta.

Он принялся крутить ручку радио – вероятно, из инстинктивной потребности что-то крутить, после того как передал руль мне.

– И знаешь, что самое смешное? – вдруг сказал он. – Что ты не появилась бы на свет, останься я тогда в доме Винсента.

– То есть?

– Я никогда не познакомился бы с твоей матерью.

– Вот как? И как же ты с ней познакомился?

Мне не терпелось услышать его версию. Версию матери я знала.

– Я был разбит, уничтожен. Ночевал где придется, шлялся по злачным местам. Одно время хотел просто умереть… Твоя мать спасла меня.

– Где вы встретились?

– В ее коммуне. Мы завалились туда с приятелем, совершенно случайно. Я ночевал у него некоторое время, пока его не попросили с квартиры. И вот мы заявились к твоей матери… Ну, пили, болтали о том о сем, а потом она сказала мне, что у них есть свободный матрас и если я хочу, то могу ненадолго зависнуть… До сих пор не понимаю, что ей был за резон… Быть может, она почувствовала во мне родственную душу, потому что положила на свою семью, как я на свою. Все они в коммуне были такие – буржуа с наци-папашами. И ни одного пролетария.

 

Глава 52

Таня

Когда в январе 1975 года Винченцо впервые увидел Таню, у нее были черные волосы до плеч и черный пуловер в обтяжку, под которым никакого лифчика. Она сидела за большим деревянным столом и стучала на печатной машинке. Рядом с машинкой валялась скомканная пачка сигарет «Рут-Хэндле».

В воздухе висел табачный дым. Было холодно – захваченное коммуной помещение не отапливалось. Стекла выбиты, окна завешены транспарантами. На полу лежали матрасы. На ободранных обоях лозунг: «Сегодняшние свиньи – завтрашние котлеты». Из раздолбанных колонок гремел рок – Рио Райзер.

За столом сидели шесть человек, все в пальто или объемных шерстяных свитерах. И все как один старше Винченцо.

Он разглядывал их, прислонясь к стене. Он уже не помнил, кто из них привел его сюда. На него не обращали никакого внимания, и это было прекрасно. Винченцо сильно исхудал и истрепался, бродяжничая. Взгляни он тогда в зеркало, что случалось с ним крайне редко, наверняка испугался бы собственного голодного взгляда.

Но дух его был не сломлен. Окончательно порвав с семьей, он вдруг ощутил настоятельную потребность быть в гуще событий. Быть может, именно поэтому его и потянуло в эту коммуну и к Тане. Сытые бюргеры за этими стенами были ходячими мертвецами. Не то что сидящие здесь за столом, у этих глаза так и горели.

Это от Тани Винченцо впервые услышал выражение «городская герилья». И оно сразу ему понравилось, как и сама Таня. Она занималась своим делом – и тем была полной противоположностью матери Винченцо, которая так и промечтала об этом всю жизнь.

Его потянуло к Тане, не знавшей компромиссов, не терпевшей лжи. В свои двадцать четыре года она успела стать магистром политологии. Она занималась журналистикой – писала для подпольных изданий левых радикалов. Таня блестяще вела дискуссии с любыми оппонентами, независимо от пола и образования, всегда находила самые убедительные аргументы. Поверхностный обзор проблемы – это было не про нее. Она во всем докапывалась до сути и на все имела свою точку зрения.

Она была импульсивна, но руководствовалась не эмоциями, а принципами. И общественно-политическая жизнь Германии, до сих пор практически не попадавшая в поле зрения Винченцо, вдруг предстала перед ним ясной и четкой картиной, в которой нашлось место всему, в том числе и его проблемам.

– Индивидуум, – говорила Таня, не переставая печатать, – сводит слабость своей общественной позиции к собственной недееспособности. Система существует благодаря нашему страху перед нашими возможностями. Перед тем, кем мы могли бы стать, но не стали.

И далее, почти с религиозным благоговением, цитировала кого-нибудь из классиков теории революции.

Это мы, восставшие из войны всех против всех, конкуренции каждого с каждым, из системы, где закон – это страх, где СМИ промывают мозги, из мира потребления и тотальной порки, маскируемой идеологией ненасилия. Это мы, воскресшие от депрессий, болезней, классового неравенства, нескончаемых унижений и эксплуатации человека человеком. Это мы, осознавшие необходимость освобождения и участия в антиимпериалистической войне, понявшие, что с крушением системы мы не потеряем ничего, зато обретем – в вооруженной борьбе – всеобщую свободу, жизнь и человеческое достоинство.

Этот текст написала в тюрьме Ульрика Майнхоф, которую называли террористкой и которую Винченцо знал по черно-белой фотографии в рубрике «Разыскиваются». Вырезку из газеты Джованни как-то повесил в лавке, желая продемонстрировать свою лояльность властям.

Эти слова поразили Винченцо в самое сердце. Возможно, тем, что предлагали новое «мы» ему, невольному одиночке, который мучительно стремился причислить себя хоть к какой-нибудь общности. Или, возможно, они давали точку опоры его праведному гневу и чувству потерянности, а также выход дремавшей в нем жажде истребления, грозившей в противном случае саморазрушением.

– «Сегодня мы знаем, что нельзя выступать безоружными против вооруженных господ, – читал очкастый тип рядом с Таней, вытряхивая сигарету из ее пачки. – Организованная сила – необходимость в классовой борьбе».

Если Таня блистала интеллектом, очкарик брал габаритами. Здоровенный, с вечно немытыми патлами и в потертой кожанке с лисьим воротником. Все его звали Олаф, но настоящего имени не знал никто, даже Таня. Он был из нелегалов, коммуна его поддерживала. Олаф положил на плечо Тане руку – неофициальная королевская пара подпольщиков.

В отличие от большинства остальных, отрицавших систему, но сторонившихся насилия как метода политической борьбы, Олаф был солдатом – одним из тех, о ком все говорили, но кого никто не видел. Не исключено, что он был из тех «теневых кардиналов», чьи фотографии не печатали в газетах, но кто знал о всех терактах заранее.

– Насколько серьезны ваши намерения перестроить общество?

Провокационный вопрос был вброшен в комнату. Присутствующие замялись.

– Идея правильная, – заметил наконец кто-то, – но убивать людей…

– Левые снова облажались, – едко ответил Олаф. – Вместо того чтобы воевать с полицейским государством, они колошматят друг друга! Сплошная критика товарищей, одна пустая болтовня! Ссыкуны высоколобые, вот кто вы такие!

– А как же РАФ? Вы же только и хотите, что вытащить своих людей из каталажки. Больше вас ничего не интересует.

– Это не каталажка! – Олаф грохнул кулаком по столу. – Изоляция! Пытки!

Таня поспешила взять его сторону:

– А что дают нам мирные протесты? Ничего. Государство со своим репрессивным аппаратом идет впереди нас. Эксплуатация народов стран третьего мира, войны! О поколении Аушвица вообще говорить не приходится, они расстреляют нас как нечего делать. Если только мы не вооружимся, конечно. Привлечь виновных к ответственности – легитимная мера.

– Иначе говоря, цель оправдывает средства? Кто дал вам право лишать людей жизни?

– А сколько человек осталось бы в живых, если бы в свое время удалось убить Гитлера?

Как всегда, Таня нашла самый убедительный аргумент. Винченцо смотрел на нее с восхищением.

– Любое освободительное движение требует жертв! Куба. Боливия. В Алжире независимость стоила жизни миллионам человек. Но наше движение не представляет угрозы никому из мирных граждан. Нас интересуют только крупные концерны. Банки. Юстиция.

Все молчали.

– Итак, добровольцы есть? – спросил Олаф.

Все молчали.

Таня обвела взглядом круг товарищей.

– Я! – поднял руку Винченцо.

 

Глава 53

– Зачем ты это сделал? – спросила я.

Мы миновали туннель и подъезжали к таможенному пункту. Болонья. За спиной половина пути, почти шестьсот километров.

Винченцо посмотрел на меня так, будто слышал этот вопрос не впервые.

– А зачем твоя мать это сделала?

– Но я спрашиваю тебя.

– Ну хорошо… Я был маленький придурок, мне хотелось стать большим. – Он вздохнул. – Нет, серьезно. Кто я был? Никто. Можешь себе такое представить? Ты шляешься по каким-то закоулкам, ни школы, ни семьи… Включаешь новостной канал и видишь больших людей. Звезд кино и государственных мужей в лимузинах. Как им это удалось? Или они в самом деле умнее тебя? Или ты не знаешь нужных людей? Да ты никого не знаешь, но вдруг видишь способ пробиться в новости. Что привлекало меня в коммуне? Они были в меньшинстве, но заставили государство с собой считаться. Дрались, используя самые ничтожные шансы.

Я не поняла, иронизирует он или до сих пор верит в идеалы молодости. Винченцо протянул мне дорожную карту и нажал стеклоподъемник на консоли между сиденьями. Для меня этот ритуал выглядел странно. Потертая щель, механический женский голос, скучающий тип в таможенной будке. Сколько тысяч машин он обслуживает за день? И каково это, всю жизнь просидеть в такой конуре? Он пробормотал что-то непонятное, но, увидев наш «монреаль», чуть не вывалился из своей будки от восторга.

– Che bella macchina! Complimenti, signora!

– Grazie.

Я протянула ему горсть монет, которые дал мне Винченцо.

Пока мужчины говорили об автомобилях и обменивались комплиментами, я сидела в салоне – перекрасившаяся в блондинку Джина Лоллобриджида из музея восковых фигур. Еще пара минут возни – и барьер перед нами поднялся. Я покатила дальше в направлении Модены.

– Видишь ли, – снова заговорил Винченцо, – мы были элитой. Все остальные – зомби, статисты в чужом кино. А мы пробудились. Передний край борьбы за лучшее общество, справедливое, не разделенное на тех, кто владеет всем, и тех, у кого ничего нет. – Он вытряхнул сигарету и протянул мне мятую пачку. – Неужели тебе ни разу не приходило в голову, что это деление неправильно?

– Ты говоришь совсем как моя мама. (Винченцо пропустил мимо ушей замечание.) Не говоря о том, что капитализм все-таки победил, – продолжала я, – у меня нет времени на политику. Ведь я вынуждена заботиться о себе сама.

Винченцо криво усмехнулся:

– Вот из-за таких, как ты, капитализм и победил.

Я усмехнулась в ответ. Он затянулся сигаретой и добавил:

– А если серьезно, я всего лишь хотел произвести впечатление на твою мать.

– Так что ты все-таки сделал?

– Хочешь спросить, не замочил ли я кого-нибудь?

Я покосилась на Винченцо. Не исключено, если верить тому, что говорила моя мать. Не то чтобы Таня была невинным ягненочком, но в тюрьму угодил он, не она.

– Я стоял на стреме, большего мне не доверяли. Поначалу, по крайней мере… За это у меня был матрас и крыша над головой.

– А Джованни? Он знал, чем ты занимаешься?

– Да, он заходил к нам как-то раз. Пытался направить меня на путь истинный, приволок огромную корзину с едой, как будто спасал меня от голодной смерти. «Ты выбрал себе не ту компанию, Винче. Что ты будешь делать, если нагрянет полиция? Они сдадут тебя в два счета! Немедленно возвращайся домой». Я выставил его за дверь, но корзину оставил. Разделил еду с остальными.

– И кто в кого влюбился первый? Мама в тебя или ты?

– Я. В то время твоя мама была для меня… как бы это сказать… недосягаема. Она училась, много читала, красивая, а как говорила… И я думал, что бы сделать такого… у меня ведь ничего не было, кроме праведного гнева.

– Но она смотрела на тебя как на иностранца?

– Именно, и в этом было мое преимущество, незаслуженное. – Он рассмеялся. – Италия семидесятых – знаешь, что это было такое? Левацкая Мекка. Если Париж шестьдесят восьмого был центром студенческих мятежей, то автомобильные заводы на севере Италии – главный очаг классовой борьбы. Там разгорелась настоящая гражданская война. «Лотта Континуа», «Синистра Пролетариа», «Бригате Россе» – они не болтали попусту, но бастовали, стреляли, умирали. Это они похитили менеджера «Фиата», минировали фабрики, поджигали полицейские участки.

– Но почему именно там?

– Итальянцы никогда не доверяли государству – нация анархистов. В Западной Германии Коммунистическая партия была запрещена, а в Италии была второй по численности в парламенте. Главные соперники Христианских демократов! Если где в Европе у революции и есть шансы, так это в Италии. Собственно, поэтому они и взяли меня в коммуну – за то, что я итальянец. Впервые немцы увидели во мне не макаронника, а авангард рабочего движения.

– Что тоже своего рода национализм, – заметила я.

– Да, конечно. – Винченцо снова рассмеялся. – Они спрашивали меня про Берлингуэра, Фельтринелли… Я понятия не имел, кто это такие… Зато быстро научился производить впечатление на девушек. Достаточно напустить на себя таинственный вид и молчать, потягивая косячок, – больше ничего не надо.

Я усмехнулась.

– И только Олафу этого было мало. Он по-прежнему считал меня никудышным «попутчиком», кем я, собственно, и был… – Винченцо вздохнул.

– Был до каких пор? – не выдержала я.

– Пока мне поперек горла не встало торчать на стреме.

 

Глава 54

Фальшивые документы сделали для всех, кроме Винченцо. Он-то пока был чист, его имя не попало ни в один список, ни в один полицейский отчет. Хотя Винченцо новый паспорт так и манил. Таня и Олаф украли чистые бланки в каком-то муниципалитете во время одной из первых «акций» – бумажки, наделенные поистине волшебной силой. Заимей такую – и сможешь сменить имя или фамилию, подкорректировать место рождения и даже внешность.

Вручение фальшивых документов походило на ритуал посвящения в избранные, куда Винченцо ходу не было. В предстоящей «акции» ему снова отводилась второстепенная роль – стоять на шухере. Тане же, вообще-то отвечавшей в организации за пропаганду, на этот раз отводилась одна из главных ролей. Она была правой рукой Олафа, его рупором и возлюбленной. В группе их воспринимали как пару, несмотря на царящие вольные нравы и беспорядочность сексуальных связей.

Ночью, пока Таня спала с Олафом, Винченцо читал ее статью. Заглавных букв для Тани не существовало, по тексту были рассыпаны выделения и подчеркивания, придававшие ему особую выразительность. При этом Таня предельно ясно обосновывала и связывала все более-менее значимые акции. Так, ограбление магазина провозглашалось экспроприацией народного имущества. Кража паспортов – сопротивлением фашистской бюрократии. Нападение на банк означало дестабилизацию капиталистической системы. Таня цитировала Мао Цзэдуна, Ульрику Майнхоф и южноафриканского политика Тупамароса.

В одной из статей она называла похищение председателя берлинского отделения Христианских демократов Петера Лоренца – Винченцо никогда не слышал этого имени – самой успешной акцией после того, как схватили лидеров РАФ. Впервые «воинствующий левак» канцлер Шмидт был загнан в угол и вынужден освободить «томившихся в заключении товарищей». За что они попали за решетку, Таня не уточняла. Поскольку дилемма «преступник или жертва», по ее мнению, «утратила моральный пафос и стала вопросом исключительно точки зрения».

Но если одни слова наводили ясность, то другие напускалили туман. Что было очевидно в статье, так это категоричность и нетерпимость к возражениям. Истины провозглашались, а не обсуждались, и Винченцо чудилось, что эта категоричность что-то маскирует. И, гадая, что именно, он думал прежде всего о Тане. Что она скрывает, что чувствует на самом деле? И почему он постоянно думает о ней?

У них был общий противник – государство. Так им казалось, по крайней мере. При этом они не видели, что противостоят «системе» из очень разных соображений. Если Винченцо, сыном гастарбайтера, двигала скорее обида, то Таней, дочерью благополучных немецких бюргеров, – обостренное чувство гражданского долга. Он мстил обществу, которое обошлось с ним несправедливо. Она хотела это общество изменить. Однако причины для нее не имели значения, важна была лишь преданность цели. Собственно, это и являлось сердцевиной идеологии, противопоставлявшей себя любым формам национализма. Корни убеждений в расчет не принимались, как и то, что у этих корней свои, невидимые, пути под землей. Идеология ослепляет не хуже любви.

Все началось с того, что он повздорил с Олафом.

Винченцо полагалось караулить возле машины, пока Олаф и Таня обследовали один универмаг для планируемой атаки. Это случилось туманной зимней ночью, над городом висела белая завеса, сквозь которую, подобно фосфорическому болотному свечению, пробивались огни светофоров и рекламы.

Презрев инструкции, Винченцо последовал за Олафом и Таней; на всякий случай он прихватил пакет, набитый газетами «Бильд», которые умыкнул из почтовых ящиков. Он не понимал, почему универмаг нельзя поджечь прямо сейчас? Обстоятельства самые благоприятные. Разбить витрину, поджечь газеты – и раствориться в тумане.

– Я решаю, что и когда делать! – вызверился Олаф. – Немедленно на свой пост.

Винченцо отказывался, спорил. Олаф лишь сильнее злился. Таня пыталась успокоить их и настаивала на том, что универмаг надо не поджигать, а грабить. Страсти накалялись и, прежде чем Олаф и Винченцо успели наброситься друг на друга с кулаками, из тумана вышли двое полицейских. «Ваши документы!»

Они побежали, полицейские за ними. Ключи от машины были у Винченцо. Он прыгнул за руль и, как только Олаф и Таня заскочили в салон, рванул прямо на преследователей. Полицейские метнулись в стороны, а Винченцо погнал по Леопольдштрассе. «Идиот! – заорал Олаф. – Чертов идиот!» Винченцо оглянулся – полицейской машины не видно. Внезапно впереди в тумане замерцали синие всполохи, взвизгнули тормоза. Винченцо выжал газ. Улица была пустой, но видимость составляла не больше двадцати метров. Преследуемый мигалкой, Винченцо мчался сквозь туман.

Взвыла еще одна сирена – полиция брала их в кольцо. Винченцо выключил фары. Таня кричала, Олаф сыпал проклятьями. Но Винченцо оставался спокоен. Притормозил и резко свернул в один из переулков. Потом дал газ – и сирены стихли в тумане. Когда они без приключений прибыли на место, даже Олаф был вынужден признать, что строптивый итальянец – настоящий ас по части вождения.

Так Винченцо нашел свое место в группе, стал шофером.

Винченцо прикручивал новые номера на невзрачные «форды» и «ауди», которые поставлял некий Слободан, а потом отгонял машины в автосервис, где их перекрашивали. После первой «акции» он отдраил каждую поверхность, изнутри и снаружи, чтобы стереть отпечатки пальцев, и отогнал машину скупщику.

Вскоре Винченцо начали поручать и курьерские дела – доставку из тюрьмы пакетов, которые ему нельзя было вскрывать. А однажды он поехал на заброшенную парковку на окраине Турина, где двое безымянных парней выгрузили из своей машины оружие – «калашниковы» и «беретты», которые Винченцо спрятал в специальный отсек под полом и благополучно перевез через границу. Один пистолет из партии он, впрочем, присвоил и хранил в своем матрасе.

Потом он совершил свой первый угон: ему надоели неказистые «ауди» и «форды». Понадобилось тридцать секунд, чтобы вскрыть дверцу и закоротить зажигание, – и это на улице средь бела дня. Четырехдверная «джулия-альфа-ромео» была куда проворнее полицейских БМВ – идеальная машина, чтобы уходить от преследования.

Но Олаф не любил итальянские автомобили. В том, что касалось машин, он был типичным немецким бюргером.

– Взял бы «бенц», если нужно помощнее, – ворчал он. – Уж понадежнее будет.

Его злило своенравие Винченцо. Тане снова пришлось разнимать их. Предстояла серьезная «акция», не время для разногласий.

 

Глава 55

Дерзость задуманного пугала, но обстоятельства требовали немедленного ответного удара. Операция в стокгольмском посольстве завершилась кровавой драмой. Вместо того чтобы обменять заложников на двадцать шесть бойцов РАФ, Гельмут Шмидт приказал штурмовать здание. Результат – четверо убитых, по двое с каждой стороны. В вечерних новостях федеральный канцлер заверил, что и впредь не намерен идти на поводу у террористов.

Требовалась ответная реакция. Либо ты принимаешь поражение, либо повышаешь ставки. Только сейчас они почувствовали себя участниками большой игры. Наконец им предстояло выйти из тени. Но требовались деньги. Винченцо никогда не спрашивал, куда идет добыча с «акций», но дураком он не был. Все трофеи рядовые бойцы сдавали командирам.

Целью был филиал одного банка в Мильбертсхофене – как раз между Хазенберглем и Швабингом, между Джованни и Гриммом. Таня провела разведку объекта: охраны нет, последний полицейский патруль проехал семь минут назад. После заварухи в Стокгольме группа единогласно решила воздерживаться от насилия.

Поначалу все шло согласно плану. Их было четверо. Вооруженные Олаф с напарником, напялив на голову чулки, двинулись к банку. Таня наблюдала за входом. Винченцо остался ждать в машине, в своей белой «джулии». Не заглушив мотор, он внимательно следил за улицей. Внезапно раздался выстрел. Таня, маячившая недалеко от входа, кинулась внутрь. Снова выстрел.

Через несколько секунд все трое выскочили на улицу и запрыгнули в машину. Руки Тани были в крови.

Быть может, сумей Винченцо тогда не растеряться, ничего бы не случилось. Но от вида крови он запаниковал, в голове помутилось, всего-то на несколько мгновений, но этого оказалось достаточно.

– Трогай! – заорал Олаф.

Винченцо выжал газ, и мотор заглох.

Винченцо провернул ключ, скрежетнул стартер.

– Дерьмо-дерьмо-дерьмо… – рычал Олаф.

Винченцо попробовал еще – безуспешно. А потом из-за угла выскочил этот тип – в джинсах, коричневой кожаной куртке и с пистолетом в руке. Он прицелился. Таня схватила свою «беретту». Пуля пробила стекло. Таня выстрелила в ответ. Винченцо как сумасшедший дергал ключ зажигания, жал на педаль. Мотор не заводился. Олаф открыл стрельбу. Стекло осыпалось градом осколков, во все стороны полетели гильзы.

– Трогай! – заорал Олаф и стукнул Винченцо по голове.

Винченцо еще раз дернул ключом – что есть мочи. Ключ сломался, но двигатель наконец ожил.

Он дал по газам и рванул вперед. Бросил взгляд в зеркальце заднего вида – мужчина в коричневой куртке лежал на асфальте. Что с ним, с такого расстояния не определить.

– Откуда он взялся, мать его?..

– Заткнись, сраный ублюдок, следи за дорогой, – прошипел Олаф и обратился к Тане: – Откуда взялся этот тип? Ты же сказала, никакой охраны!

Таня была невредима, но лицо ее было неестественно белым. Олафа задело по шее, он утирал кровь рукой. Винченцо осколками поцарапало лицо.

– Это не охранник, полицейский, – пробормотала Таня.

– Что за херня…

– Он оказался здесь случайно. Полиция тоже иногда снимает деньги в банках.

– Херня… – повторил Олаф и тут же окрысился на Винченцо: – Это все ты виноват, Спагетти. Ты и твоя сраная колымага. Нехер было угонять «альфу»! – И он так стукнул кулаком по деревянной приборной панели, что та треснула. – Чем тебе не нравились «ауди», они надежны! – не унимался Олаф. – А не это долбаное корыто!

– Успокойся! – закричала сзади Таня. – Это не его вина! Мы же договаривались – никакой крови.

– Но это был полицейский!

– Да, но не при исполнении!

– Тогда зачем он притащил с собой пушку!

– Ты облажался, – сказал Олаф, немного успокоившись. – В следующий раз машину выбираю я.

Винченцо молча смотрел на дорогу через разбитое ветровое стекло. Он ненавидел себя и думал о неподвижно лежавшем полицейском.

«Джулию» поставили в гараж, открутили номера и стали думать, что делать дальше. Таня занялась шеей Олафа, остальные молчали. Потом Таня и Олаф с бутылкой джина заперлись у себя в комнате. Винченцо все слышал – на этот раз они трахались шумнее обычного.

Около полуночи Винченцо за столом на кухне разбирал проклятый стартер. В квартире было непривычно тихо, никакой музыки, все спали, монотонно гудел холодильник. Потом открылась дверь в комнату Олафа, заскрипела половица. Винченцо узнал осторожные шаги Тани. Босая, она прошмыгнула мимо него к холодильнику.

Подняв глаза, Винченцо увидел, что она голая. Черные очки – вот все, что было на Тане. Она взяла бутылку вина и повернулась к Винченцо. Длинные волосы закрывали ее лицо.

– Это стартер, – сказал Винченцо.

Она глядела на детали в его перепачканных смазкой руках.

– И он немецкий, «Бош».

Таня коротко рассмеялась. Потом подошла к нему – так близко, что Винченцо почувствовал запах секса, исходящий от ее кожи.

Таня поставила бутылку на стол и вкрутила в пробку штопор.

– Почему ты такой злой?

Он растерялся.

– Ты здесь единственный никогда не рассказывал о своих родителях.

Она вытащила пробку, налила вино в стакан и поставила его перед Винченцо.

Тот молчал, а когда открыл рот, чтобы ответить, на пороге появился голый Олаф.

– Все в порядке?

Таня промолчала. Олаф взял стакан Винченцо и осушил его залпом. Напомнил, кто тут главный. Тане его присутствие было неприятно – Винченцо это чувствовал.

– Оставь ребенка в покое, пошли. – Олаф взял ее за руку.

Таня послушалась, но, прежде чем уйти, наклонилась к Винченцо и поцеловала его в губы.

– Спокойной ночи, Винченцо.

Олаф замер.

– Что здесь происходит?

Она спокойно посмотрела на него:

– Тебя это не касается.

Винченцо испугался. В воздухе запахло грозой. Олаф с размаху влепил Тане пощечину. Винченцо вскочил, но Таня оттолкнула его.

Она не хотела его помощи, не нуждалась в ней. Она вплотную подступила к Олафу:

– Ты ревнуешь? Ты?!

Винченцо хотел было объяснить, что не прикасался к Тане, но она жестом велела ему заткнуться.

– Мы условились – полная свобода. Никакого принуждения, никаких претензий на собственность.

Она снова наполнила стакан Винченцо и отпила из него.

Олаф ненавидел эту ее рассудительность.

– Я не это имел в виду, – буркнул он.

– Нам следует начать с себя, если мы хотим изменить общество, – наставительно заметила Таня.

– Ну так и трахайся с кем хочешь. – Олаф презрительно скривился и вернулся в комнату.

Таня достала сигарету из пачки Винченцо и закурила. Он совсем растерялся. Зачем она так с Олафом?

– Ты действительно с ним вместе или у вас это так?..

Таня усмехнулась и стянула очки. Винченцо было неловко. Он не вполне понимал, что значит этот ее торжествующий взгляд. Таня ушла, оставив его вопрос без ответа и не поцеловав Винченцо на прощанье. Исчезла в комнате Олафа, но дверь оставила приоткрытой.

Некоторое время Винченцо сидел один. Таня что-то имела в виду? Или просто использовала его, чтобы отомстить Олафу?

Этот вопрос не давал ему уснуть всю ночь. Винченцо закрывал глаза и видел ее – чужую и голую. Ее длинные ноги, маленькие крепкие груди. Ее холодность, которой он не понимал, но которой восхищался. Неважно, что произошло, – Таня точно не была жертвой.

И Винченцо решил провернуть свою «акцию», в которой Тане отводилась одна из главных ролей.

 

Глава 56

Он выждал подходящий момент и нанес удар.

Олаф развлекался с другой девушкой, Таня сидела на кухне одна.

– Я хочу кое-что тебе показать, – сказал Винченцо.

В полночь он припарковал «джулию» на одной из фешенебельных улиц Богенхаузена. Дома были погружены в темноту. Тане не слишком нравилась идея ездить в машине с выбитыми стеклами, но Винченцо не слушал ее комментариев. В него будто бес вселился.

– Чем занимается этот человек? – спросила Таня.

– Какая-то шишка на «БМВ», – ответил Винченцо, доставая «беретту» из бардачка.

– Откуда это у тебя?

Винченцо пожал плечами и снял пистолет с предохранителя.

– Что ты задумал?

В Италии левые похитили менеджера «Фиата» и инженера с «Альфа-Ромео» ради выкупа. Но Винченцо задумал кое-что похлеще.

– Не бойся, – сказал он. – Мы всего лишь вернем то, что принадлежит нам по праву.

Винченцо перебрался через ограду и открыл ворота. Он довольно хорошо ориентировался на чужой территории, и это удивило Таню. Он протянул ей руку и повел к гаражу. Окна в доме не светились.

– Он наверняка дома, – прошептала Таня.

– Когда он проснется, нас здесь не будет.

Винченцо без труда взломал замок на воротах гаража. Тяжелая створка открылась с негромким скрипом. В полумраке помещения мерцала серебристая «ИЗО-ривольта», рядом стоял голубой БМВ.

Винченцо ненадолго задумался, а потом вскрыл БМВ. Таня сторожила снаружи.

– Эту поведешь ты, – сказал Винченцо и перешел к ИЗО.

Он отогнул резинку на окне и сунул туда проволоку.

– Но… как быть с нашей машиной?

– Оставим здесь, заберем позже.

Собственно, Винченцо явился сюда за ИЗО, но в гараже его захлестнула жадность. Теперь ему хотелось забрать отсюда все.

– Нельзя, она будет бросаться в глаза, – испугалась Таня.

Винченцо проигнорировал ее слова, открыл ИЗО и сел за руль. Некоторое время он медлил – одолевали воспоминания. Деревянный руль, хром, кожаные сиденья – странно, но сейчас все это виделось ему словно съежившимся. Он рванул провод и закоротил систему зажигания. Искра обожгла ладонь, стартер запищал, но мотор не завелся.

– Скорее, он может услышать, – заволновалась Таня.

– Садись в БМВ.

Машина не заводилась. Возможно, слишком долго стояла в гараже и аккумулятор разрядился. Таня увидела, как в доме вспыхнул свет.

– Он проснулся… Оставь ее!

Но Винченцо не хотел сдаваться.

– Черт, он сейчас будет здесь!

Таня потянула Винченцо за рукав, он ее оттолкнул.

В этот момент машина дернулась. Гараж наполнило жужжание восьмицилиндрового двигателя. Винченцо усмехнулся и хотел выйти, чтобы завести БМВ.

– Поезжай! Немедленно! – зашипела на него Таня. – Этот тип сейчас будет здесь.

Таня обежала машину и заняла место рядом. На мгновенье Винченцо задумался, а потом включил первую скорость и нажал на газ. В воротах стоял Винсент, выхваченный из темноты светом фар. Винченцо резко затормозил.

Никто не двигался. Винсент был в халате, наброшенном на пижаму, и целился в Винченцо из пистолета. Впрочем, ослепленный фарами, он вряд ли видел, кто за рулем.

– Выходите!

Винченцо не двигался. Таню охватила паника.

– Объезжай его!

Но Винченцо словно парализовало.

Винсент приблизился к водительской дверце, держа пистолет обеими руками. Винченцо не мог разглядеть, настоящий это пистолет или газовый. Он вытащил «беретту» из кармана куртки.

– Убери пушку, – сказал Винсент. И в следующий момент узнал Винченцо. Лицо исказилось, но оружия он не опустил.

Винченцо прицелился. Время остановилось.

– Поезжай же! – шипела Таня.

Винсент отступил.

– В чем дело, ты его знаешь? – спросила Таня.

– Нет.

Винченцо дал газу. ИЗО выскочила из ворот и помчалась по улице. Винченцо все жал на газ. Он убегал не от Винсента, а от пропасти, разверзшейся в нем самом. Только что он был готов убить отца. Руки дрожали, когда он въезжал в гараж.

Дома Таня быстро пришла в себя, а Винченцо лежал на матрасе, накрывшись с головой одеялом. Он никого не хотел видеть.

Когда на следующее утро Винченцо проснулся, в комнате он был один. Поднялся – глаза опухшие, руки-ноги не гнутся, – натянул куртку и отправился в гараж осматривать ИЗО.

Возле машины спорили Олаф и Таня.

– Ты идиот, – набросился на Винченцо Олаф. – Что за херню ты придумал?

– Это мое дело.

– Полицейские забрали нашу машину, а вы кое-что там оставили.

– Ничего там не было! – возмутилась Таня.

– Ваши отпечатки, идиоты!

Винченцо осмотрел переднюю часть ИЗО. Одна фара разбита, на бампере пара царапин и вмятина – вот и все повреждения. Олаф схватил его за руку:

– Мы не угонщики, чувак. Мы работаем на освобождение из тюрем наших товарищей. Здесь не банда уголовников! Мы – структура.

– Если бы я хотел структуры, подался бы в Бундесвер, – огрызнулся Винченцо.

– Сколько стоит эта тачка?

– ИЗО моя.

– У нас все трофеи общие.

Олаф открыл дверцу, чтобы сесть за руль, но Винченцо дернул его за руку и с силой отшвырнул прочь.

– У нас есть правила, малыш. – Лицо Олафа налилось злостью.

– Я живу по своим правилам.

Олаф схватил его за воротник.

– Прекратите! – закричала Таня.

Олаф толкнул Винченцо на машину. Тот споткнулся, но удержался на ногах и ринулся на Олафа. Они сцепились. Таня не вмешивалась. Так и стояла рядом, пока Винченцо не повалил Олафа на землю. Винченцо был меньше, жилистее, но Олафу нечего было противопоставить его напору.

– Козел! – Тяжело дыша, Винченцо оглянулся на Таню.

Олаф извивался под ним, лицо заливала кровь.

Вечером Олаф исчез, никто не знал куда. Винченцо сидел на матрасе в комнате Тани и набивал косяк, пока Таня занималась его разбитой бровью. Все произошло неожиданно. Почувствовав ее дыхание на своей коже, Винченцо не удержался и поцеловал ее. Таня этому будто вовсе и не удивилась, только лицо ее вдруг сделалось сосредоточенным. Это была не внезапная вспышка страсти, а нечто более глубокое, набиравшее силу постепенно.

Таня осторожно стащила с него футболку. Потом опустилась на колени над лежащим Винченцо и расстегнула ему штаны. Она явно знала, что делает, и Винченцо нравилось, что он может полностью ей довериться. Он просто лежал и любовался ее движениями, полными заботы и опытности.

Потом они заснули вместе, и это было самое прекрасное, что довелось Винченцо пережить после смерти матери. Точно где-то в глубине его замкнувшейся от мира души распахнулась дверь – и свет наполнил все тело.

А потом появилась полиция – без предупреждения взломали дверь и ворвались в квартиру. Их было не меньше дюжины – масштабная операция. Винченцо и Таня от неожиданности не знали, что делать. К счастью, на кухне в тот момент находились двое их товарищей, они подняли шум, и у Тани с Винченцо появился шанс уйти через окно.

Почти голые, они выбрались на крышу, перебрались через стену на крышу соседнего здания. В ночи мерцали синие мигалки. Крики, лай собак – совсем как в кино. Таня взяла Винченцо за руку, и он почувствовал себя неуязвимым.

ИЗО все еще стояла в гараже. Они запрыгнули в машину – ни паспортов, ни денег, ни одежды. Винченцо направился на погруженную в темноту площадь Центрального рынка. Остановился возле лавки Джованни. Вскрыл замок, и они проникли внутрь, свет включать не стали. Винченцо открыл тайник под кассой и вытащил несколько сотенных купюр, пока Таня совала в пакет сыр и салями.

– А шмоток у твоего дяди никаких тут нет?

Винченцо задумался, потом открыл дверь в каморку матери, щелкнул выключателем. Загудела неоновая лампа. На маленьком столике стояла всеми забытая швейная машинка, рядом высилась стопка отрезов, – будто Джульетта куда-то ненадолго вышла, прервав работу. Таня оглядела комнатушку, потрогала платья на вешалке и сняла одно.

– Как я тебе?

Смеясь, покрутила подолом. И только тут заметила, что Винченцо смотрит не на нее, а куда-то в пустоту.

 

Глава 57

Стараясь не попадаться на глаза полицейским, они двинулись в направлении границы. Впереди лежала пустая трасса. На Тане была белая блузка и юбка в клетку с широким поясом – последнее, что сшила для себя Джульетта. Винченцо в голубой рубашке, ворот расстегнут, и чересчур свободном кордовом костюме. Незадолго до Австрии он свернул на второстепенную дорогу, которой ехал с оружием из Турина, мимо крошечной приграничной станции Миттенвальд.

Они преодолели перевал, призрачный в сером утреннем свете. Место гибели Джульетты не было отмечено ни крестом, ни памятной табличкой. Южный Тироль был окутан розоватым светом, сияние снега на вершинах слепило глаза. Когда солнце взошло, миновали Верону. Потом пересекли долину реки По, по автостраде Дель-Соле проехали Флоренцию, Рим и Неаполь.

Далее пошли ухабистые южные трассы. Они останавливались только на заправках. По очереди садились за руль и спали в дороге. Кофе, сигареты и кола – черная кровь империализма – были им пищей. К вечеру следующего дня прибыли в Реджо-ди-Калабрию, самый южный порт апеннинского «сапожка», и успели вовремя. Паром на Эолийские острова отчалил через считаные минуты.

Маршрут пролегал до Милаццо на Сицилии и дальше – на Липари, Стромболи и Салину. Там, на южной окраине Европы, где время вот уже несколько десятилетий не трогалось с мертвой точки, их не потревожит ни один немецкий полицейский. Они вкатили на палубу под любопытными взглядами матросов – совсем юная пара, странно одетая, на роскошной машине «гран-туризмо». На дорогах Италии их ИЗО успела пропылиться насквозь: ехать пришлось с открытыми окнами, поскольку система кондиционирования не справлялась с жарой. Но у них получилось – это стало окончательно ясно, когда паром отчалил от берега, за ним тянулся хвост пенной воды.

Поздним вечером они съехали в безлюдной гавани Салины. Их ИЗО осталась единственной машиной на пароме. Таня безмятежно спала на пассажирском сиденье. Винченцо высматривал дорогу, по которой много лет тому назад ехал с Кармелой на разболтанном грузовом мотороллере. В лунном свете призрачно серебрились очертания скал. Шумело море. Вскоре в темноте показались огни деревни.

Глухое бормотание мощного двигателя эхом перекатывалось по деревне, между старыми домами, желтыми в свете уличных фонарей. Винченцо вспоминал, как когда-то гулял здесь с Кармелой. Интересно, какая она сейчас? Места, во всяком случае, мало изменились. И через двадцать лет все будет так же. Разве что домик родителей Розарии в переулке, ведущем в рыбацкую гавань, больше не выглядел бесформенным нагромождением камней. Стены аккуратно подремонтированы и оштукатурены; ставни, телевизионная антенна, скамейка в цветнике. Понятно, во что Джованни вкладывал свои денежки.

Усталый и пропотевший Винченцо выбрался из машины. Соленый ветерок с моря быстро охладил разгоряченное лицо. Слышался глухой шум прибоя. Внутри ИЗО что-то щелкало и потрескивало.

Они добрались до южной оконечности Европы, отсюда и до Африки рукой подать. Впереди серебрилась гладь моря, позади на многие километры простиралась выжженная солнцем земля.

В окошке на первом этаже зажегся свет, возник женский силуэт.

Минуту спустя женщина появилась в дверях.

– Винченцо? Что ты здесь делаешь? – Розария не без раздражения разглядывала дорогую машину и спящую на переднем сиденье девушку. – Кто это?

– Моя невеста, – соврал Винченцо.

Только утром они увидели комнату, в которой вчера ночью без ног повалились на кровать. В голове все еще отдавался гул мотора, в доме все было тихо. Разве что отдаленный шум моря пробивался сквозь плотно закрытые ставни.

Они лежали на старой супружеской кровати из темного дерева, которая кряхтела так, будто не меньше трех поколений зачинались в ней и в ней же отдавали Богу душу. Стены пахли сыростью. Когда Винченцо попробовал подняться, у него закружилась голова.

– Что с тобой? – Таня положила ладонь ему на лоб.

У Винченцо был жар. Сквозь полузабытье он видел, как Розария без стука вошла в спальню с подносом и поставила на столик возле кровати апельсины, печенье и чашки с кофе. Она открыла ставни и озабоченно склонилась над юношей. Потом что-то сказала Тане на ломаном немецком. Кофе был горячий и горький, дальнейшее прошло мимо сознания Винченцо.

Он впал в беспамятство – пограничное состояние, сотканное из обрывков воспоминаний, фантазий и противоречивых ощущений. Винченцо пребывал вне пространства и времени, не отличая день от ночи, не различая людей у его кровати и тех, что существовали только в его голове. Таня держала его руку, когда Винченцо ночью открыл глаза, позвал мать по-итальянски и дернулся, когда Таня ответила по-немецки. В лучах пробивавшегося сквозь занавески весеннего солнца ему привиделся Винсент в клетчатых домашних тапках, с пистолетом в руке. Винченцо мерещился свет синей мигалки, плясавший на стене соседнего дома, когда они с Таней удирали от полицейских. Он видел, как блестели глаза Энцо, когда тот искал его в зале суда. А потом Винченцо пригрезился дневник Джульетты.

И все это смешалось, сплавилось в сгусток яростного гнева на всех, кто его предал, кто отнял у него мать – единственного на земле человека, ради которого и стоило жить. Винченцо проклинал их – за буржуазное высокомерие и пренебрежение к гастарбайтерам, за немецкую холодность и сицилийское раболепие. Он проклинал и Олафа – за пустую болтовню и никчемные претензии на власть. Проклинал он и себя – за то, что так долго шел на поводу у дураков, явно его не стоивших.

В этом лихорадочном бреду сгорело его прошлое. Здесь, на краю света, не было ничего, кроме влажной духоты, мокрых от пота простыней и пыли, танцующей в пробившемся сквозь ставни солнечном луче. И никаких звуков, лишь треск цикад в саду да отдаленный морской прибой.

Таня не отходила от его постели. Ей помогали Розария, ее мать Мария и бабушка Винченцо Кончетта, счастливая от того, что любимый внук дома. Иногда заскакивала к нему в комнату и крошка Мариэтта, дочь Розарии, с любопытством разглядывала старшего кузена. Из чужого, враждебного мира Винченцо возвратился в лоно семейного уюта, домой, – он знал это наверняка, даже если впервые в жизни понял, что такое дом.

– Ты знаешь историю Эдипа? – спросил он как-то.

– Это который спал со своей матерью? – отозвалась Таня.

– Который убил отца.

– И что?

– Ничего.

– С чего это ты вдруг о нем вспомнил?

– Так… Что, если и я такой?

Таня дернула плечами.

– Он заслужил это… твоя мать была бы жива, если бы не он.

Винченцо молчал. Он не стал уточнять, которого из отцов имел в виду, но сейчас его наполняла счастьем мысль о том, что той ночью он не выстрелил. Он не смог бы жить, имея на совести такое.

Через несколько дней он пошел на поправку. Еще обессиленный, но уже голодный, Винченцо впервые обедал за столом. Розария приготовила каракатицу в томатном соусе. Когда все доели, бабушка встала и обняла Таню и Винченцо за плечи:

– Пойдемте, кое-что вам покажу.

Кончетта все еще носила траур по Джульетте. Сильно похудевшая, сгорбившаяся, она не утратила ни решительности, ни властности. Винченцо ощутил это, стоило сухонькой ладони вцепиться в его руку.

Кончетта обитала в комнате, которую обустроил для нее Джованни, – бывшем magazzino, где раньше хранились инструменты для работы в поле. Теперь здесь стояли кованая кровать, большой шкаф и туалетный столик, перевезенные из миланской квартиры. Пахло сыростью, как и во всем доме. Солнечные лучи пробивались сквозь ставни приглушенным эхом большого мира, знакомство с которым обернулось для Кончетты сплошной чередой разочарований и потерь.

Она предложила им сесть – Тане на кровать, Винченцо на единственный в комнате стул – и обратилась к Винченцо:

– Devi sposarla. Non basta essere fidanzati.

Таня вопросительно посмотрела на Винченцо. Тот перевел, с трудом сдерживая улыбку:

– Она говорит, мы должны пожениться.

– Расскажи ей правду, – ответила Таня.

Кончетта смотрела вопросительно. Винченцо медлил. Пусть бабушка старая и немощная, но по-прежнему глава их семьи. Она, и только она решала, кто достоин, а кто нет носить фамилию Маркони. И это она, а вовсе не Джованни вычеркнула Энцо из семьи.

Но у Винченцо не было сил спорить на тему семейной чести.

– Да, мы скоро поженимся, можешь не беспокоиться на этот счет, – ответил он.

– Она католичка?

– Sì, sì, – закивал Винченцо, понятия не имея, к какой конфессии принадлежит Таня.

Ему было все равно, сам он давно утратил веру в Бога. Тем более бесполезно было объяснять Кончетте, что любящий Бог не допустил бы напалм во вьетнамских деревнях и умереть его матери тоже не позволил бы. Кончетта сняла кольцо с пальца. То самое, что Винченцо еще ребенком видел на руке матери и которое внушало ему нечто вроде благоговейного страха. Массивное, серебряное, с квадратной печаткой. Кончетта носила его в память о Джульетте. Не успела Таня сообразить, что к чему, как старуха взяла ее руку и торжественно надела кольцо на безымянный палец.

– Его носила мама Винченцо, – объяснила она и показала на внука.

Винченцо молчал, Таня тоже.

– Объясни ей, что я не могу это принять, – наконец сказала она.

Кончетта, улыбаясь, смотрела на Винченцо, у которого не хватало духу перевести последнюю фразу. Таня встала и сняла кольцо с пальца.

– Нет, Таня, подожди…

Винченцо прекрасно понимал подругу, но он также понимал, как велика будет обида Кончетты. Честность Тани здесь, в сицилийской деревне, воспримут как оскорбление. И немку в своем доме бабушка стерпит только при одном условии – с обручальным кольцом на пальце.

Он «перевел», но совсем не то, что имела в виду Таня. Сказал, что она отказывается носить кольцо с руки мертвой свекрови из опасения, что оно принесет несчастье. Кончетта не стала возражать. Молча взяла кольцо, положила в ящик туалетного столика и с тех пор никогда больше не смотрела в глаза Тане.

В тот вечер Таня с Винченцо впервые поссорились. Таня не была готова поступиться своей радикальной честностью. Если его родственники не способны принять ее как свободную женщину, которая решает за себя сама, а не предоставляет это мужчине, ей придется искать прибежища в другом месте.

И вообще роль покладистой сожительницы в любом случае не для нее, хотя секс с Винченцо ей нравится больше, чем с кем-то еще. С совместной жизнью покончено, ей достаточно опыта с Олафом.

Винченцо просил Таню остаться. Пытался объяснить, что и сам он здесь такой же чужой, как она. Но он снова недоговаривал. Потому что если какая-то его часть и приняла мятежные идеи, то другая никогда не покидала Италию предков.

И пока они пререкались до изнеможения, Кончетта, Розария и ее мать сидели на кухне и вслушивались в их спор на языке, что сам по себе звучал угрожающе.

Из единственной на острове телефонной будки Таня позвонила берлинскому адвокату, который вел дело ее арестованных товарищей. Адвокат посоветовал ей залечь на дно и не высовываться, покуда суматоха не уляжется. Приказа о ее задержании нет, но все члены коммуны арестованы, включая Олафа, и неизвестно, что он на нее намерен повесить. Это ведь Олаф натравил на них полицейских. Что касается Винченцо, то его тоже пока не ищут, потому что владелец угнанной машины на него не заявил. И похоже, этот человек настроен вовсе замять историю.

Когда Винченцо немного окреп, они с Таней спустились к морю. В высоком небе клубились белые облака, пекло солнце. Хотя Винченцо был еще достаточно слаб, они босиком лазали по черным скалам. Только здесь и можно было в полной мере прочувствовать, что Салина – бывший вулкан.

Винченцо ощущал вселенскую усталость. Ему хотелось одного: чтобы все наконец осталось в прошлом. Чтобы он просто был здесь – с этими черными скалами, морем и четырьмя женщинами, которых любил.

– Думаешь, они найдут нас здесь? – спросила Таня.

Винченцо покачал головой и вытащил пистолет из завязанной узлом рубахи. Таня испугалась, однако он не собирался стрелять. Только выбросить эту штуку в море.

– Подожди! – Таня схватила Винченцо за руку. – Кто знает, зачем он еще может нам понадобиться.

– Ты о чем?

Она молчала, смотрела выжидающе.

– Пора что-то менять, Таня.

– Если мы прекратим борьбу, победят другие.

– У них «калашниковы», танки, самолеты, армия… Кто мы такие, в конце концов? Песчинки. Кому есть дело до такой мелюзги, как мы?

– Никому, пока мы не заставим их считаться с нами. Но лучше быть песком, чем топливом для мировой фабрики.

Винченцо тряхнул головой:

– Людям не нужна революция. Они хотят, чтобы все осталось как есть. Ребята вроде Олафа, Баадера или Майнхоф не в счет. Они не общество, не рабочие, они даже не выходцы из бедных стран. И верят они только в себя.

Он угодил в больное место. Хотя Таня и не решилась бы признаться в этом даже себе.

– А ты? – спросила она. – Во что веришь ты?

– Больше ни во что.

Винченцо размахнулся и зашвырнул пистолет в море. Потом разделся и голый вошел в прибой. Таня стояла на берегу, смотрела. Море обхватило Винченцо и швыряло его туда-сюда, пока он наконец не прекратил сопротивляться и не слился со стихией. Он закрыл глаза, нырнул и ощутил, как вода смывает с него все, чем он не являлся.

А потом, нагие, они лежали на черных скалах. Винченцо будто умер и заново родился. Он нашел ее руку, и Таня сжала его пальцы. Винченцо слышал, как часто бьется его сердце, но внутри растекался покой. В светлых глазах Тани отражались небо и очертания его черной лохматой головы.

– Только ты и я, – сказал Винченцо. – Больше нам никто не нужен, чтобы быть счастливыми.

– Но я не хочу быть счастливой.

Винченцо удивленно взглянул на нее:

– Ты хочешь быть несчастной?

– Нет. Я хочу, чтобы моя жизнь имела смысл. Хочу знать, для чего я живу.

– А есть ли он вообще, этот смысл? Что, если все это одна большая случайность?

– Да что с тобой?

– Но это правда. И уже завтра все это может закончиться.

Таня села, устремила взгляд в море. Винченцо поцеловал ее в затылок, погладил по волосам.

– Но мы только трахаемся день и ночь… – Таня рассмеялась, но тут же сказала серьезно: – Мы совсем не знаем друг друга, Винченцо.

– В этом наш шанс начать с чистого листа. Забыть прошлое.

– А как же твоя семья? На этом острове каждый камень – твое прошлое.

– Мы придумаем свою жизнь заново. – Винченцо привлек ее к себе. – Я не знаю…

Таня отстранилась:

– Мы не должны ставить друг другу условий. Я не хочу угодить в клетку, как тогда, с Олафом… Сам он трахал все, что движется, но при этом требовал от меня какой-то верности. Будто я была его собственностью… Отношения не должны заменить свободу, понимаешь?

– Разумеется. – Винченцо поцеловал ее в плечо. – Все что захочешь, дорогая…

Она встала и прыгнула в воду, успев скользнуть губами по его щеке. Винченцо смотрел на нее и думал, что самой большой глупостью с его стороны будет, если он согласится на добровольное изгнание из этого рая.

Когда они возвращались, в деревне звонили колокола. Неожиданно путь им преградила пасхальная процессия. Укутанная в черное фигура Христа мерно покачивалась на плечах четырех носильщиков. За ними шли женщины в траурных одеждах, среди них мать Розарии, Кончетта и престарелый священник. Винченцо вспомнились похороны Джульетты.

Они с Таней присоединились к процессии, проследовавшей к церкви Мадонна-дель-Терцито мимо каперсовых полей и виноградников. И уже возле церкви, где, согласно местной легенде, двум крестьянам явилась Дева Мария, встретились с другой процессией, чьи министранты несли облаченную в такой же черный бархат Мать Христову. Из-за облаков проглянуло яркое апрельское солнце. Министранты сняли золототканые покрывала со статуй и поставили их друг против друга. Казалось, еще немного – и Божья Мать обнимет своего воскресшего сына.

 

Глава 58

Остров лежал окаменевшим выдохом моря. Зарастали бурьяном поля под бескрайним небом, спускаясь к берегу мягкими зелеными складками. В зарослях тростника и диких кактусов торчали виноградные лозы, каперсы и оливы, в корнях которых скользили юркие ящерки. Желтый мох укрывал камни, выбеленные соленым ветром стены домов, почти разрушенных и давно никому не принадлежавших. И сама Салина была как покинутый дом скитальца.

Винченцо бродил по пыльным улочкам деревни, узнавая места своего детства, одурманенный ароматом пиний, дикого тимьяна и розмарина. Ветер шелестел в листьях пальм и эвкалиптов, серебрилась бескрайняя Адриатика. И сейчас, закрыв глаза, Винченцо мог бы во всех подробностях воспроизвести в памяти события той свадьбы, которой закончилось его детство.

Столы в поле, ветер треплет белые скатерти. Мать в красном платье. Джованни – в дорогом костюме. На развалинах каменной стены Винченцо впервые поцеловал девушку.

Дом бабушки и дедушки он узнал сразу – если только то, что от него осталось, можно было назвать домом. Руины, проглядывавшие из сухой травы, почернели от сырости, осыпались, поросли диким виноградом. Крыша давно обрушилась. От стены несло плесенью и мочой. А поле, на котором когда-то Джованни танцевал с Розарией, заросло каким-то кустарником, из которого торчали метровые стебли чертополоха.

«Природа безжалостна в своем равнодушии, – подумал Винченцо. – От того, что нам дорого, остаются только воспоминания».

Когда он вернулся в деревню, солнце уже село за горы. Стены домов желтели в свете ржавых фонарей.

– Кто ты? – спросил его рыбак, с которым он поздоровался на улице. – Приезжий или жил здесь когда?

Винченцо не знал, что на это ответить. Он не видел смысла в том, чтобы делить людей на категории, как это делали деревенские. Приезжие и местные, эмигранты и иммигранты, господа и слуги – никем из них Винченцо быть не хотелось.

Однако он заметил, что в деревне за ним, молодым и любознательным чужаком, оставляют право на боґльшую свободу, выходящую за рамки местных законов и обычаев. Иначе говоря, на «свободу дурака».

И в этом не было никакого унижения, напротив. Оставляя за Винченцо право быть другим, деревенские глядели на него с почтением, едва ли не снизу вверх. «Complimenti!», – восклицали они, когда он рассказывал о Германии.

Жизнь на богатом севере представлялась островитянам воплощением мечты, которая для них самих осталась несбыточной. Каждому из них не хватило чего-то – упорства, ума или решительности, – чтобы однажды подняться на борт корабля или сесть в поезд. Лишь самые отчаянные – или отчаявшиеся – отправлялись искать на чужбине счастья, которого не было на родине. Это их дома разваливались, а в садах, где они играли детьми, ничто не противостояло разрушительной работе времени.

Поэтому Салина – место, на первый взгляд мало подходящее для полного сил двадцатилетнего мужчины, – стала для Винченцо идеальным прибежищем. С одной стороны, к нему здесь относились как к ребенку и потому все его обожали – как это бывает только у жителей Средиземноморья. Но существовала и другая сторона, и это она давала Винченцо возможность, намного опередив свой возраст, посмотреть на себя со стороны. На Салине он не был тем, кем его обычно видели окружающие, – ни рабочим, ни гастарбайтером, ни зарытым в землю талантом. Здесь он был самим собой – скитальцем в бесприютном ландшафте, бывшем зеркалом его одинокой души.

Таня, напротив, прослыла ходячим скандалом – прежде всего благодаря обыкновению загорать на берегу голой. Не было в деревне ни одной женщины, которую не возмущало бы подобное бесстыдство, и ни одного мужчины, чьи фантазии не будоражили бы прелести молодой немки. Встретив ее, деревенские, вне зависимости от пола, отводили глаза. Таня кожей чувствовала брошенные в спину злые слова и похотливые взгляды.

Ничего серьезного ей не угрожало, пока она считалась здесь женщиной Винченцо. Но в однообразной деревенской жизни Таня стала событием, затмившим и недееспособность правительства, и проблему безработицы, и даже террор «Красных бригад».

Никому и в голову не приходило, что молодая пара из Германии может быть каким-то образом связана с той войной, что бесстыжая радикальная молодежь объявила властям на материке.

Наконец появился Джованни. Он выехал при первой же возможности, как только узнал от Розарии, где скрывается племянник, обчистивший его кассу.

Небритый и мрачный, вышел Джованни из своего раздолбанного грузовика. Поцеловал дочку, сидевшую на руках у Розарии, и прямиком поспешил в комнату Винченцо.

– Deficiente!

Джованни влепил племяннику оплеуху и только после этого обнял.

Винченцо был рад ему. Он улыбался – не то иронично, не то пристыженно, глядя, как Джованни осыпает нежностями маленькую Мариэтту.

За столом Джованни много шутил с Таней, но Винченцо так и не смог понять, что на самом деле думает дядя о его fidanzata.

После обеда, когда жара спала, Джованни предложил племяннику прогуляться до могилы Джульетты. Винченцо приготовился к неприятным вопросам – какого он черта здесь делает, как мог он так бездарно зарыть свой талант в землю, что имеет против него полиция. Но Джованни ни словом не помянул старое, пока они шли через деревню к кладбищу на берегу моря.

Так уж у них было заведено. Это Таня при малейшей возможности кидалась публично обсуждать любую проблему, даже если та выеденного яйца не стоила. А в семействе Маркони о больных вопросах больше молчали, чем говорили. Что позволяло сохранить лицо всем, включая оступившегося.

Африканский сирокко трепал серебристые листья олив. Джованни любовался красотой эолийской земли-матери, с которой ничто не могло сравниться, и снова клялся вернуться сюда насовсем.

Винченцо ему не верил. Он знал, что уже через несколько дней дядины восторги сменят направление и Салина уступит место Германии, которой Джованни, пусть и без особой любви, восхищался не меньше.

Белый ангел на надгробии Джульетты успел потемнеть под соленым ветром. Винченцо накрыло волной отчаяния и горечи. Впервые после возвращения он решился прийти сюда. Джованни толкнул племянника в бок:

– Что думаешь делать?

– Без понятия.

– Они были у меня.

– Кто, фараоны?

– Пообещали, что вышлют тебя из страны, если найдут. Пока ты не в Германии, ты их не интересуешь. Так что советую до поры оставаться здесь.

– Я и не хочу возвращаться.

– И что ты собираешься делать здесь?

Винченцо пожал плечами. Он и в самом деле не имел ни малейшего понятия.

– Ты хотел проектировать автомобили, помнишь?

Винченцо посмотрел на дядю:

– Забудь, Джованни. Со мной все кончено.

– Чушь. Ты слишком молод. Просто брось забивать голову разной чушью и займись наконец своей жизнью.

Чего-чего, а подобных поучений Винченцо никогда не терпел, поэтому он указал Джованни, что если бы родители не были такими идиотами, он бы сейчас учился в университете в Милане. Или в каком-нибудь Лондоне, но точно порвал бы с этим чертовым югом, с которым его ничего не связывает, но который тем не менее продолжает портить ему жизнь.

– Прекрати обвинять других, – оборвал его дядя. – Взрослый же мужчина. Или ты сам поднимешься из грязи, или так в ней и останешься. Никто не соберет за тебя твою жизнь.

– И что я должен делать? У меня ни образования, ни денег – ничего.

– Учись здесь. На Липари есть лицей.

– Но если я объявлюсь, меня арестуют.

– Брось, кому ты здесь нужен?

– А если меня призовут в армию? Неужели я должен буду умереть за этих фашистов?

– Ну и призовут… Может, хоть там тебе объяснят, что такое дисциплина.

– Вот слова достойного гражданина. А кто в свое время закосил от армии?

– Я, по крайней мере, работал.

– Да где я буду работать в этой дыре? Потому все и сбежали отсюда, что здесь нет работы. Я в тупике, в полной жопе, неужели ты этого не видишь, дядя?

– В какой такой жопе, что ты несешь? Ты здоров, голова у тебя на месте… даже женщина есть.

Винченцо посмотрел дяде в глаза, пытаясь разгадать, что стоит за этими словами.

– Я почти не знаю ее.

– Ты хочешь на ней жениться?

– Возможно.

Джованни испытующе смотрел на племянника.

– Тогда заделай ей ребенка как можно скорее. Иначе она уйдет.

Винченцо скептически поднял брови.

– Ты своей заделал, все равно ушла.

Джованни пожал плечами – женщины, что тут скажешь.

Он обнял племянника за плечи, и они двинулись назад, к своим женщинам.

Когда далеко заполночь Таня уснула, Винченцо вылез из постели, выскользнул за дверь и отправился бродить по деревенским переулкам. С моря дул прохладный ветер, где-то лаяла собака, по обочинам громоздились груды мусора. Деревня производила впечатление обезлюдевшей. Каменные дома стояли молчаливыми памятниками некогда теплившейся в них жизни.

Слова дяди задели Винченцо. «Займись наконец своей жизнью». Как будто до сих пор он не делал этого, а жизнь его можно будет счесть состоявшейся, только если это признает «общество», – что бы под этим словом ни понималось. И признание, разумеется, должно выражаться во вполне материальном эквиваленте: деньги, машины, виллы с бассейнами – назло завистливым соседям.

Без всего этого он никто. Талант следует реализовать, чтобы жить лучше, – мать постоянно это повторяла. И Винченцо никак не мог избавиться от чувства, что он живет ради того, чтобы оправдать ее ожидания. Даже ее смерть не освободила его от этого, напротив. Завершив череду несчастий, выпавших на долю Джульетты, ее смерть требовала оправдания. Но какого? Чем мог Винченцо ответить? Ведь даже детская его мечта стать инженером и превзойти отца на поприще автомобилестроения опротивела ему после знакомства с другим, ненавистным отцом. После той рождественской ночи эта дорога для него закрыта, даже если у него имеется талант.

Да и что такое в этом мире профессиональная состоятельность? Вот взять господина Гримма и его Вильгельма Мейстера – чего стоят все их буржуазные идеалы, если они так легко разбиваются о реальную жизнь? Винчецо не видел себя ни в одной из известных ему профессий, уже сама идея начинать каждый день с прибытия в контору и завершать его возвращением на загородную виллу с бассейном казалась ему лицемерием и ложью.

И если настоящая жизнь в такой лжи невозможна, Винченцо оставалось единственное, радикальное, решение: не принимать никаких решений вовсе. Просто уйти, выскользнуть из-под пресса, которому он ничего не мог противопоставить, кроме смутных предчувствий и неоформленных желаний. Его планы, сколь бы туманны они ни были, совершенно не согласовывались с требованиями, что общество предъявляло к мужчинам его возраста, – уж в этом Винченцо не сомневался.

Ему не раз приходила в голову мысль свести счеты с жизнью. Он вполне мог представить себе, что идет на «акцию» исключительно с целью самоликвидации. Но почему же он так мало ценил себя и свою жизнь, в то время как прочие видели в нем особенного, едва ли не гения?

Людям свойственно восхищаться тем, чего они лишены, – знаниями, удачливостью, талантом. Но что есть талант? Он дается человеку с рождения, как голубые или карие глаза. Это не достижение, которым можно гордиться. И потому талант ничего не стоит. «Человек имеет право гордиться только тем, чего достиг сам», – думал Винченцо.

Не меньшее отторжение вызывала у него идея, что жизнь есть дар, а потому ее надо ценить такой, какая она есть. Слишком глубокая пропасть отделяла его родителей-гастарбайтеров от тех, кто не принимал Винченцо, невзирая ни на какие его таланты.

Была ли тому причиной жизнь в Германии или тайна, связанная с его происхождением, но Винченцо рано стал ощущать собственную инакость. Немецкие одноклассники были ему такими же чужими, как и итальянский отец, втайне им презираемый, как и немецкий отец – его отвергнувший.

Единственным человеком, с кем Винченцо ощущал глубокую связь, была мать. Никто не смог ее заменить, даже Таня. И после смерти матери был только один способ стать частью семьи, в которой он не чувствовал бы себя чужим, – создать собственную. И пусть его появление на свет стало результатом скоротечной встречи, глотка украденной свободы в обшарпанном гостиничном номере, он сам может утвердиться в этом мире – через собственных детей. Только это могло придать смысл всему случившемуся.

Он перелез через каменный забор и оказался в запущенном саду. Там стоял дом, полуразвалившийся, но не такой убогий, как дом его дедушки с бабушкой. Винченцо поднялся на террасу. Под ногами хрустела потрескавшаяся плитка, в лунном свете можно было разобрать ее цветочный узор.

Он толкнул дверь – по углам взметнулись летучие мыши. Пахло птичьим пометом и плесенью. Но стены были крепкие, а крыша, хоть в ней и зияли дыры, не обвалилась. Потребуется не так уж много усилий, чтобы привести все в порядок. Дом словно только и ждал, когда его комнаты заполнят детские голоса.

Винченцо не знал, чем будет заниматься на Салине, но не все ли равно, где ему, вечному изгнаннику, пустить корни. А это требовалось сделать поскорее, чтобы не потеряться окончательно. Стать наконец кем-нибудь.

На рассвете он вернулся в постель и, взбудораженный ночными фантазиями, прильнул к теплому телу Тани. Спала она, разумеется, голой. Винченцо прошептал ей на ухо признание в любви. Таня повернулась, погладила его по волосам, пробормотала что-то в ответ и снова уснула.

– Я хочу жить с тобой, Таня, – прошептал Винченцо, – хочу иметь от тебя детей. Я хочу на тебе жениться.

Она открыла глаза. Винченцо ждал.

Сонная, Таня села на кровати и включила лампу на ночном столике. Винченцо рассказал ей о заброшенном доме, который можно отремонтировать, о растрескавшейся плитке на террасе, о нерожденных детях. Таня слушала его удивленно, а потом не выдержала и перебила:

– Винченцо, я хочу уехать отсюда, поскорее.

– Но нам нельзя в Германию.

– Хорошо, но почему в таком случае нам не отправиться дальше?

– Куда это?

– Дальше, на юг. В Алжир, на Кубу, в Боливию. Там есть чем заняться. Зачем торчать в этой дыре, где и за сотню лет ничего не изменится?

– И как ты намереваешься пересечь границу без паспорта?

– Паспорт можно купить. Что я буду здесь делать?

Винченцо погладил ее обнаженное плечо:

– Я люблю тебя, Таня.

– Я тебя тоже. – Таня задумалась, взяла сигарету. – Что я буду здесь делать, Винченцо? Стряпать?

– Разумеется.

Он улыбался. Таню невозможно было представить в роли домовитой итальянской мамаши, но разве то, что так нравилось ему в ней, – свободолюбие, прямота, бескомпромиссная честность – должно стать помехой в семейной жизни?

У них все будет не так, как у родителей, они все сделают иначе. Для начала перевоспитают себя, а потом и своих детей вырастят свободными людьми. Они докажут, что можно по-другому.

Но чем дольше говорил Винченцо, тем грустнее делалась Таня. Для чего она училась? Она видела себя частью большого движения – общеевропейского, да что там, мирового. Солдатом революционной армии. А Винченцо – своим соратником. С чего же это вдруг он засомневался?

Неправда, возразил Винченцо. Он по-прежнему верит в справедливое общество с равными возможностями для всех. Вот только… Нет, ему явно не хватало слов. Винченцо замолк. Он чувствовал себя одиноким более чем когда-либо.

Но Таня расслышала в его молчании давнишнюю стыдливость и попыталась растормошить его. Он же не какой-нибудь буржуа, к чему ему вешать себе на шею дом и семью. Тем более в таком возрасте… Он непременно сделает из своей жизни нечто особенное, с его-то талантами…

– Вот только не надо про таланты, – перебил Винченцо. – И про то, как я зарыл их в землю.

Он встал, вышел из комнаты, из дома. Хлопнул дверью – оставил Таню одну.

 

Глава 59

Куда ему было идти? Без паспорта, который, конечно же, давно у полиции, Винченцо был никто. Разговор с Таней не улучшил ему настроения. И то была не та неуверенность в собственных силах, что всю жизнь преследовала его мать, не страх оказаться недостаточно хорошим для этой жизни. Винченцо изводил не страх, а отчаяние. Он будто явился в этот мир, как на театральное представление, опоздав к его началу. И хотя у него имелся билет, все места в зале уже были заняты.

К ужину Винченцо вернулся домой. О детях они с Таней больше не говорили. После вечерних новостей – Джованни привез немецкий телевизор – показывали документальный фильм про Вьетнам.

Вьетконговцы почти у Сайгона, американская армия почти разгромлена. Всюду царил хаос. Американцы вывозили из страны сирот. В чреве огромного самолета, доставлявшего во Вьетнам вертолеты и танки, летели сестры милосердия с сотнями маленьких детей. За океаном сирот предполагалось разместить в приемных семьях. Babylift – вот как называлась эта операция.

Первый самолет потерпел крушение вскоре после старта. Сто пятьдесят пять погибших, половина – дети.

Винченцо охватила ярость. Он так проклинал американцев, что Джованни пришлось выключить телевизор. Таня недоумевала: с чего это ее приятель так раскипятился?

– Война закончилась, Винченцо.

– Ничего не закончилось! – кричал он. – Кто дал им право вывозить детей? Что с ними станется лет через двадцать?

– Но это сироты, Винченцо. В Америке им было бы лучше.

– Убийцы! Похитители младенцев! Какого черта они вообще делали во Вьетнаме?

– Во Вьетнаме коммунисты, – заметила Розария.

– И что, они пожирают детей?

– Да ты хоть знаешь, сколько детей погубил Сталин? – не выдержал Джованни.

– Перестаньте ругаться! – Это вмешалась маленькая Мариэтта.

Винченцо бросил вилку с ножом и выскочил из-за стола. Таня осталась сидеть.

Позже Джованни повздорил с Розарией. Он хотел забрать дочь, чтобы она пошла в школу в Германии.

– Здесь она среди своих, – возразила Розария.

– Здесь учителя – ослы, – ответил Джованни. – Чему они могут учить детей, если сами ничего не видели, кроме этой дыры?

– Но я устала от бесконечных разъездов, Джованни. Малышка тоже. Она должна знать, где ее дом.

– То есть мне бросить все, чего я добился в Германии?

– Ты оторвался от корней, Джованни. Я буду ждать тебя здесь.

Джованни уехал в Германию, один. На острове задул африканский сирокко, жара стала нестерпимой. На зубах явственно скрипел песок. У Тани созрел новый план. Коль скоро она застряла здесь, то глупо терять время, надо заняться докторской диссертацией. Мир можно перевернуть не только оружием, но и словом.

Таня отыскала в лавке местного торговца рухлядью старенькую «Оливетти», выписала через товарищей из Германии нужную литературу. Одна из мюнхенских подруг прислала ей литеры с немецкими буквами, Винченцо ловко вмонтировал их в машинку. Кабинет Таня устроила на террасе, где Розария сушила белье.

С тех пор дом жил под неумолчный стук пишущей машинки. Каждое утро, не успевало между облаков проглянуть солнце, Таня уже сидела на террасе – в бикини и темно-коричневой шляпе, которую бог знает где обнаружила в доме. Ее носил в свое время отец Розарии. Кончетта неоднократно требовала от Винченцо образумить подругу. Siamo una buona famiglia! Что бы она там ни выстукивала, ей следует делать это внутри и прилично одевшись, а не выставлять свои прелести на всеобщее обозрение.

Разумеется, увещевания не возымели действия, совсем напротив. Они лишь вдохновили Таню на борьбу против отравленного патриархальными предрассудками общества. Бикини стало ее политическим манифестом. То, что Винченцо называл уважением к семейным традициям, Таня понимала как ложь и лицемерие, несовместимые с настоящей жизнью. Винченцо ценил свободолюбие подруги, ее интеллект и умение постоять за себя. Поэтому защищал Таню от родных, но и родных он защищал от Тани.

Хоть так он мог ощутить себя ее мужем и покровителем. В остальном же Таня заботилась о себе сама. Каждый вечер она перемалывала зерно на старой кофемолке и замачивала его на ночь, чтобы наутро, к изумлению и ужасу итальянок, смешать с фруктами и миндалем, которые набирала в саду. Маленькая Мариэтта с особенным интересом изучала сырое месиво, которое ежедневно на завтрак поглощала немецкая гостья. Не из-за этих ли «мюсли» – никто на острове прежде не слышал этого слова – немцы выше сицилийцев? А Мариэтте хотелось быть высокой, очень высокой.

Мать Розарии, напротив, полагала, что съедать на завтрак столь тяжелую пищу, да еще в таком количестве, – верный способ испоганить себе желудок. Поэтому по-прежнему довольствовалась с утра чашкой эспрессо с двумя ложечками сахара.

Осень выдалась необыкновенно ранняя. Из Палермо прибыл дон Калоджеро, отец Кармелы, – проследить за сбором урожая на виноградниках. Розария попросила его привлечь к работе Винченцо, но полевая страда оказалась недолгой. Слишком мало лоз уцелело после нашествия виноградной вши.

Производство благородной «Мальвазии», жидкого золота острова, не одну сотню лет составлявшего его славу и богатство, давно уже ограничивалось лишь несколькими крестьянскими дворами. И дело было не в том, что секреты древнего искусства оказались забыты. Просто крестьяне, без современных технологий виноделия и организации производства, не могли продвинуть свое вино на серьезном рынке. А потому темная нефильтрованная жидкость, даже не разлитая по бутылкам, не покидала архипелаг, добираясь разве что до Липари и Фуликуди.

Винченцо старался как мог, но дон Калоджеро быстро понял, что толку от такого работника чуть. Парню бы с новой техникой возиться, а не топтать виноград босыми ногами вместе с женщинами.

В ноябре, когда над островом пронеслись первые бури и вдоль улиц побежали потоки дождевой воды, Винченцо взялся утеплять дом на зиму. Целыми днями он пилил, строгал и орудовал молотком, подновляя отсыревшие окна. В Германии тем временем начался процесс против группы Баадера – Майнхоф, Вики Леандрос звучала из всех радиоприемников, а Ники Лауда стал победителем «Формулы-1».

Рождество отмечали в компании стариков, потому что Розария с дочерью уехали в Мюнхен. Дуло из всех щелей. Паромное сообщение с большой землей приостановилось из-за штормов. Чертово море! Таня не ожидала от южной зимы такой суровости.

Тем не менее, работая дни напролет, она лучше Винченцо справлялась с ситуацией. Когда около пяти вечера садилось солнце, оба, собрав все имеющиеся в доме книги, устраивались за столом и в свете лампы дискутировали о мировой политике, не отвлекаясь на сиюминутные деревенские проблемы.

При этом и Винченцо, и Таня понимали, что в одном вопросе им никогда не достичь согласия – в семейном. Невысказанное зияло пустотой, которую они заполняли сексом, особенно неистовым от обоюдного осознания, что большего они друг другу дать не в состоянии.

Винченцо надеялся, что Таня переменит свою точку зрения на брак, когда надо будет наконец содержать себя. Он винил себя, а не ее. Роль нахлебника в семье родственников была ему в тягость. Потому что Винченцо с Таней, как и старухи, и Розария с дочкой, жили на то, что присылал Джованни. Винченцо нужны были собственные деньги. То есть работа – то, что дает мужчине в этом мире опору и место под солнцем. «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю», как говорил Архимед.

Надеяться в этом отношении на Таню не приходилось, Винченцо успел убедиться в этом. У Тани были крылья, но не корни. Винченцо пришел к выводу, что «точку опоры» мужчине следует искать никак не в мире женщин, но только среди мужчин.

Каждый день, независимо от того, шел ли снег, лил дождь или сияло солнце, Кончетта отправлялась в церковь молиться за внука. Так продолжалось всю зиму, и однажды, когда апельсиновые деревья снова зацвели, а перелетные птицы потянулись домой на север, произошло то, что и впрямь можно было поименовать чудом. Или счастливым случаем, редким совпадением желания с благоприятными обстоятельствами.

В общем, одному торговцу рыбой в гавани, имевшему привычку заворачивать товар в газету, подвернулся в тот день номер Giornale di Sicilia от 7 апреля 1976 года. А в качестве покупателя – Винченцо, к которому этот номер и перешел. На второй странице он увидел черно-белую фотографию, после чего освободил газету от рыбины и прочитал подпись под снимком. И еще не успев дойти до дома, Винченцо уже знал, чему посвятит остаток жизни.

Привлек же его снимок мужчины лет сорока, в пилотных очках, клетчатой кепке и с решительным выражением лица. То был герой его детства. Ибо Нино Ваккарелла был для сицилийцев тем, кем Ники Лауда был для австрийцев, а Джеймс Хант – для англичан, а именно единственным сицилийским автопилотом мирового уровня. Живой легендой.

Ежегодно в мае на Сицилии проходили старейшие в мире автомобильные гонки – «Тарга Флорио», тогда извилистые дороги острова превращались в головокружительную трассу, по которой мчали мимо опустевших деревень «феррари», «порше» и «альфы». Соломенные тюки да ржавые заграждения по обочинам дороги – вот все, что защищало зрителей на самых опасных из девятисот виражей трассы.

Смельчаки стояли прямо у заграждений. По временам трассу пересекали запряженные ослами телеги или дети выскакивали навстречу разноцветным болидам, дабы выразить свой восторг. Бывало, какой-нибудь «мазерати» застревал в стаде овец. Все вместе это напоминало скорее вышедший из-под контроля безумный народный праздник, чем чемпионат, но именно это и делало гонки «Тарга Флорио» такими популярными.

На вопрос, с чем у них ассоциируется Сицилия, американец и японец непременно назвали бы две вещи: мафию и «Тарга Флорио». Не считая пасхальных процессий, для сицилийцев гонки были главным спектаклем года, пробуждающим деревни от спячки. С 1906 года в эти дни, забыв про разруху и нищету, Сицилия принимала гостей – знаменитых красоток и автогонщиков. Вот кто были настоящие герои – рокеры на колесах. Тацио Нуволари и Стирлинг Мосс, Вольфганг фон Трипс и Клэй Регаццони, Жаки Икс и, конечно, Нино Ваккарелла.

Последнему удалось пробиться к вершине исключительно благодаря таланту. Бывший учитель из Палермо, он стал национальным героем. В 1964 году Нино Ваккарелла выиграл двадцатичетырехчасовую гонку «Ле-Ман», в 65-м и 74-м на «феррари» и «альфа-ромео» выигрывал «Тарга Флорио». И в этом году, несмотря на солидный для гонщика возраст, за сорок, Ваккарелла снова заявил о своем участии. Единственный итальянский гонщик, который мог нарушить надоевшее всем немецкое лидерство. Пусть немцы были моложе, а их «порше» современнее, никто из них не знал сицилийские дороги так, как Ваккарелла.

И стоило Винченцо увидеть фотографию легендарного гонщика, как он сразу все понял. Он вспомнил, как когда-то в баре в Милане отмечал победу Ваккареллы вместе с Энцо и его приятелями. Ему было девять, и жизнь представлялась полем неслыханных возможностей. То, что сделал Ваккарелла, не имея ни связей, ни денег, должно оказаться под силу и ему, Винченцо Маркони. Потому что одно Винченцо знал наверняка: за рулем он был бог. Вне зависимости, управлял ли «мыльницей» – подержанным красным мопедом своего детства – или угнанным автомобилем времен «городской герильи». В чем в чем, а в этом Винченцо мог дать фору любому. Развить скорость – и уйти от унижений и нищеты.

Времени у него оставалось не так много, гоночные автомобили уже прибыли с материка в Палермо. Винченцо знал наперед, как воспримут его затею женщины. Тетя, конечно, перепугается за его жизнь. Бабушка, для которой мир погряз в грехе, – за его душу. Для Тани же он – несостоявшийся интеллектуал, но никак не храбрец, готовый ради славы рискнуть головой.

Для Винченцо же, как бы абсурдно это ни звучало, гонка была единственной возможностью выйти из тупика, в котором он оказался после того, как узнал правду о своем происхождении. Потому что никого Винченцо не презирал сильнее, чем обоих своих отцов, и ничто так не любил, как автомобили. Карьера инженера претила ему уже потому, что тогда бы он пошел по стопам Винсента. А стать рабочим на автозаводе значило повторить судьбу Энцо. Оставалось третье. Взять в руки руль, а не карандаш или гаечный ключ, – значит взять в руки собственную жизнь, пусть даже та и закончится за первым же поворотом.

Винченцо принес рыбу домой, не проронив ни слова о своих планах. С террасы доносилось решительное стаккато пишущей машинки. Розария тут же принялась натирать рыбу тимьяном и розмарином. Кончетта дремала в своей комнате.

Винченцо знал, где Розария хранит немецкие марки, которые регулярно присылает ей Джованни, – в кладовке, за бутылками с «Мальвазией». Он взял ровно столько, сколько требовалось на две недели. Потом сунул рубашку, штаны, белье и носки в дорожную сумку, которая ждала своего часа под кроватью. Обулся в старые спортивные туфли и выскользнул в сад, где стояла «ИЗО-ривольта», укрытая брезентом от завистливых соседских глаз.

Винченцо снял брезент, протер машину от пыли, любовно отполировал. За ужином он объявил, что нашел работу на стройке в Палермо. Всего две недели – и он сможет присылать деньги домой. Таня была ошарашена. Розария преисполнилась гордости, что племянник наконец обрел достойное мужчины занятие. Работа пойдет ему на пользу, а деньги будут очень кстати, на Джованни ведь разве можно надеяться.

Винченцо всего-то и требовалось, что без лишних расспросов переправить машину на Сицилию. Таня проводила его до гавани. Ей не нравилось, что Винченцо оставляет ее здесь одну, но виду она не подавала, не желая показаться навязчивой. Просто пожелала ему удачи и поцеловала на прощанье. Винченцо обещал ей вернуться к концу месяца.

И под скептическими взглядами матросов въехал на серебристой «ривольте» на борт – молодой парень в несуразно роскошном автомобиле, полный головокружительных планов.

 

Глава 60

Паром скользил по черной глади ночного моря. Когда на горизонте исчезли огни маленького острова, Винченцо вдруг испугался, что потеряет Таню. Он солгал ей, потому что не хотел оправдываться. Не было у него аргументов, чтобы отражать ее возражения. Теперь надо вернуться с победой. Только победа могла стать достаточным аргументом его правоты.

Год за годом он по газетам следил за «Тарга Флорио» и имел довольно четкое представление о правилах и возможностях, что предоставлял турнир. После аварии 1973 года, стоившей жизни одному гонщику и одному зрителю, «Таргу» лишили статуса международного чемпионата. С тех пор она проходила в формате национальных гонок. Автомобили были столь же мощны, а меры безопасности столь же смехотворны. Отсутствие международной конкуренции было на руку смельчакам, желающим показать себя в деле.

Винченцо не рассчитывал, что его воспримут всерьез, – без связей, рекомендаций и опыта. Он думал произвести впечатление на одного-единственного человека и принять участие в гонках на контрактной основе. Этим человеком был Нино Ваккарелла. Тот, кто поднялся из ничего в короли, не мог ему отказать – так он рассуждал. Шансы были ничтожны, но недостаток здравого смысла у Винченцо с лихвой компенсировался избытком сумасбродства. Такое встречается лишь у талантливых или отчаявшихся, а он был и тем и другим.

Винченцо собирался вернуться с подписанным контрактом и тем самым доказать Тане, что его нужно воспринимать всерьез, что он годится ей в мужья. Ее сомнения он объяснял тем, что Таня видела в нем мальчишку, да еще и неудачливого мальчишку. Винченцо и в самом деле смотрел на нее снизу вверх, и не только из-за разницы в возрасте. Он слишком благоговел перед Таней, чтобы держаться с ней как с ровней.

На пароме Винченцо не спускал глаз со своей «ривольты», которая слишком бросалась в глаза среди потрепанных «рено» и «фиатов». Этот автомобиль – его единственный шанс достойно выглядеть среди претендентов на звание гонщика. Без машины он был здесь никто. На рассвете паром причалил к берегу Сицилии. С величайшей осторожностью Винченцо вывел машину по ржавым сходням на пирс. Милаццо лежал окутанный сном. В прозрачном утреннем воздухе не просматривалось ни одного полицейского. Винченцо беспрепятственно выехал из города через Лунгомаре и взял курс на Палермо.

Уже в Кампофеличе, сразу после Чефалу, начинался стартовый отрезок гоночной трассы, где автомобили набирали скорость. Сейчас сервисеры расставляли вдоль шоссе рекламные щиты – «Кампари», «Мартини», «Фернет Бранка». Крестьяне выгружали с подвод соломенные тюки. Мимо на бешеной скорости пронеслась красная «альфа». Первые гонщики уже тренировались, а дети на обочине дороги уже ликовали.

Винченцо задумался. «Нет большего греха, чем растраченный попусту талант», – говорила мать. Но в том, что ее жизнь не удалась, Джульетта винила только себя, в то время как Винченцо злился на мир, который не распознал и не принял его дара.

Его настроение колебалось от юношеской эйфории до панического страха. Но чем дальше, тем больше убеждался Винченцо в безнадежности своей затеи. Все, что у него есть, – автомобиль, собранный Энцо и купленный Винсентом. Угнать его – вот все, на что хватило его ума. Он чувствовал себя едва ли не шарлатаном.

На фоне зеленого майского пейзажа вдоль стартовой и финишной прямой выстроились трибуны. Пока здесь царило затишье. Половина боксов закрыта, возле других курили механики. Где-то загудел мотор. С грузовой платформы соскользнула «ланчия-стратос». Тут же рядом паслись овцы.

Винченцо свернул к пит-лейн, поехал мимо боксов. «Де-томазо», «альфа-ромео»… Он напустил на себя беззаботный вид, вылезая из машины, но всем, похоже, было тут наплевать на него. Никто не заинтересовался и «ривольтой». Усатый механик крикнул, чтобы он откатил свою тачку подальше. Винченцо направился к нему и спросил, где найти Ваккареллу.

– Ты кто такой? – бросил вместо ответа механик.

И Винченцо с уверенностью, на какую только был способен в этот момент, ответил, что прибыл поговорить с Ваккареллой. Механик глянул на него с подозрением.

– Нино на трассе.

Вероятно, он заподозрил в Винченцо мальчика из богатой семьи и только потому не послал подальше. На Сицилии лучше не говорить лишнего, покуда не поймешь, с кем имеешь дело. Механик ушел. Винченцо направился к трассе. Он ждал.

Ваккарелла мог бы и во сне вспомнить каждую выбоину и поворот на дорогах Сицилии, тем не менее снова и снова изучал трассу с упорством и уважением, какое присуще только великим мастерам.

Винченцо обратил внимание на группу куривших неподалеку молодых людей в джинсах и клетчатых рубашках. Когда мимо пролетел гоночный автомобиль с открытым верхом, резко затормозил и свернул к пит-лейн, компания оживилась. Винченцо узнал типа из «альфа-33» – красной зверюги с двенадцатью цилиндрами под капотом и белой надписью «Кампари» по борту. Мотор визжал, как циркулярная пила, – неистовый, почти инфернальный вой, сквозь который слышалось мерное гудение. Металлическая кабина, жесткая обшивка сиденья, небольшой руль – не автомобиль, а гроб на колесах.

На шлеме водителя было написано «Ваккарелла». Когда неистовавшие под капотом пятьсот лошадей угомонились, он вылез, и толпа молодых парней – впрочем, среди них было и несколько девушек – сорвалась с места. На первый взгляд их можно было принять за собирателей автографов. Ваккарелла снял шлем и улыбнулся им. Винченцо пытался поймать взгляд великого гонщика, но тот смотрел на кого угодно, только не на него. По выкрикам Винченцо понял, что все эти парни и девчонки здесь затем, зачем и он сам. Внутри все так и опустилось. Такие все напористые, энергичные. Даже воздух уже искрил от соперничества. Он ожидал всего – что Ваккарелла будет занят, что оттолкнет его с присущим звездам высокомерием, что он вообще его не найдет, но ни в одном из сценариев, что прокручивались в голове Винченцо, не было толпы жаждущих славы соперников. Он осознал, сколь долго обитал в коконе своего мирка, сколь плохо подготовлен к встрече с большим миром. Он, Винченцо Маркони, привыкший считать себя не таким, как другие, вдруг почувствовал себя одним из многих. Его здесь не ждали – при всех его способностях.

Он молча смотрел на обступившую Ваккареллу толпу претендентов. У всех было очевидное преимущество: все они говорили на сицилийском диалекте, и у всех имелось серое кепи – как у Ваккареллы. Знаменитый гонщик охотно отвечал на вопросы, что-то советовал – с присущим ему терпением. Винченцо, со своим миланским итальянским и немецким образом мыслей, снова ощутил себя отщепенцем.

Не испытывая желания соперничать, он отошел в сторону. Возле пит-лейн стояли двое итальянских пилотов «порше» – судя по счастливым лицам, успешные соискатели контрактов. Облаченные в гоночные комбинезоны, они на первый взгляд ничем не отличались от Ваккареллы, но уже то, как подобострастно они разговаривали с механиками, выдавало совсем иной статус. В этих парнях угадывалась Jeunesse dorée, они явно с рождения привыкли видеть мир у своих ног.

Винченцо пока не хотел сдаваться, надо было лишь придумать другой способ. Прошлое по-прежнему давило на него, но теперь он больше думал о будущем. И у него не было иного пути, как вытащить себя за волосы из той трясины, в какой он жил.

Винченцо подошел к механику бокса «альфы».

– Не возьмете меня помощником?

Мужчина прищурился:

– Откуда ты?

Первый вопрос, который обычно задают на юге, где «откуда» не в пример важней, чем «куда». Как же Винченцо ненавидел все это. К тому же он понятия не имел, что ответить. Любой из возможных вариантов был бы ложью.

– У меня нет образования, но я разбираюсь в машинах.

– У тебя странный акцент, ты с севера? Миланец?

– Нет, сицилиец. И мне не надо платить, я готов работать задаром.

Так Винченцо стал участником «Тарги», пусть и не в качестве гонщика. Обслуга обслуги, он рассчитывал приблизиться к Ваккарелле. Но механики не подпускали его к машинам. Он был мальчиком на побегушках: принеси канистру с маслом, сбегай за кофе… Его «гонки» ограничились стенами бокса, насквозь пропитанного испарениями бензина и пота. Тут вечно что-то шло не так, постоянно приходилось выкручиваться, нагловатые юнцы, получившие гоночные контракты, помыкали им, не упуская возможности лишний раз ткнуть лицом в грязь. Не будь Винченцо упрямым сицилийским ослом, в первый же день сбежал бы.

Гонки получились даже безумнее обычного. На первых метрах стартовой прямой автомобиль въехал в трибуны, что стоило жизни гонщику и одному из зрителей. Две «альфы» сошли с дистанции. Ваккарелла был явным фаворитом, но вел автомобиль как в трансе и выиграл с очень небольшим преимуществом.

Когда Нино поднимался на трибуну с кубком в руке, комментатор объявил, что эти соревнования для него последние. И последнюю свою победу великий гонщик посвящает всем сицилийцам.

Ближе к вечеру механики устроили праздник. Дневная жара улеглась. Едва не падая от усталости, Винченцо укладывал грязные пожитки в ИЗО. Он кое-чему научился за этот день, хотя так и не смог переговорить с Ваккареллой. Успех гонок зависит не только от мастерства пилота и механика, но и от взаимопонимания между ними. Механик и пилот говорят об одном и том же на разных языках. То, что гонщик чувствует своим телом, механик может измерить в граммах и миллиметрах, разглядеть в чувствительной настройке амортизаторов, колебаниях уровня масла, распределении веса… Успех во многом предопределяет качество перевода с одного языка на другой.

И у Винченцо в запасе был целый год, чтобы как следует поразмышлять обо всем этом.

– Красивая машина.

Обернувшись, Винченцо увидел мужчину в брюках и белой рубашке. Нино Ваккарелла.

– Жаль, что они обанкротились… «ИЗО», я имею в виду. Да, золотое было время. – Он произнес это с неподдельной горечью и вдруг протянул Винченцо руку: – Ciao. Как тебя зовут?

– Винченцо.

– Откуда ты?

Вместо того чтобы рассказать о своем прошлом, Винченцо поделился планами на будущее. Ваккарелла слушал внимательно.

– Но ты не такой, как остальные, – заметил он. – У тебя есть мозги, почему ты не учишься?

– А чем плохо для гонщика иметь немного мозгов? – спросил Винченцо. – Я ведь умею не только быстро ездить, я разбираюсь в машинах.

– Технарь, стало быть, – кивнул Ваккарелла. – Как этот австриец из «Феррари», Лауда. Всем хорош – правда, у него не только мозги, но и деньги, первый болид он купил себе сам.

Винченцо этого не знал.

– Видишь их? – Ваккарелла показал на молодых людей возле «порше». – Это наше будущее. После того как «Тарга» потеряла статус международных гонок, каждый может купить себе болид. Они получают все в лучшем виде, и вот что я тебе скажу. Времена, когда талант что-то значил, прошли. Теперь побеждает самый большой бюджет.

Винченцо даже возмутился, стал возражать. Нет, талантливые люди все равно нужны. Такие как Ваккарелла…

– Это Италия, мальчик, – перебил его гонщик. – Здесь имеет значение не то, что ты умеешь, а кто за тобой стоит. И если ты хочешь моего совета, то он один: учись. Поступи в свой университет и получи нормальную профессию. Брось это дело, bocca al lupo.

– Подождите…

Ваккарелла обернулся.

– Почему вы уходите, ведь вы все еще лучший?

Ваккарелла остановил на Винченцо долгий взгляд. Закатное солнце отражалось в его зрачках.

– Потому что скоро у меня родится сын. Это занятие не для тех, кто собирается стать отцом.

С этими словами он сел в «фиат» и уехал.

Винченцо вернулся ночью – в насквозь промасленных рубахе и брюках и с бензобаком таким же пустым, как и кошелек. Иллюзий тоже поуменьшилось. То, что мечты окрыляют, в какой-то степени было справедливо разве что для матери Винченцо. Его же крылья, отягощенные грузом стольких разочарований, скорее тянули вниз. Винченцо чувствовал себя падающим Икаром. Он понял вдруг, что хотел взлететь выше других, не научившись как следует ходить по земле.

Поставив машину возле дома Розарии, он почувствовал: что-то не так. Настораживала не рассветная тишина, в которой не было слышно даже прибоя. Здесь ощущалось нечто совсем другое. Отсутствие. Винченцо подумал было, что это Таня уехала, но тут на крыльцо вышла Розария, лицо ее опухло от слез, и он все понял.

 

Глава 61

Белый ангел на надгробии Джульетты, казалось, только и ждал того дня, когда Кончетта упокоится рядом с дочерью. На ее похоронах никто не кричал, не причитал и не раздирал себе ногтями лицо. Кладбище лежало погруженное в мертвую тишину. Жизнь Кончетты была одной безмолвной жалобой, и ушла она незаметно, будто не желая тем самым причинять лишнего беспокойства.

Немногие провожали ее в последний путь. Подруги детства давно умерли, а сама Кончетта, так много лет проведшая на чужбине, последние годы жила затворницей. Из Германии примчался Джованни. Таня стояла рядом с Винченцо. Какими бы сложными ни были их отношения, в эти тяжелые дни Таня во всем поддерживала его, именно эту черту Винченцо особенно ценил в ней. Но в то же время ее сила пугала его, Таня словно и не нуждалась сама ни в какой опоре. Он боялся, что когда-нибудь она его оставит.

Он спрашивал себя, что думает бабушка, глядя с католических небес на странную пару у своей могилы? И что за будущее их ждет? Ведь если семья – это то, что делает нас нами в толпе чужаков, если она, подобно корсету, придает форму нашей сути, то что мы без нее? И что остается от нас после смерти, от той же Кончетты? Ничего, кроме детей.

Только сейчас, когда могильщики опускали гроб в яму, Винченцо понял, как тяжело, наверное, было бабушке после смерти Джульетты. Если умирают родители, человек не ест себя поедом, это обычный порядок вещей, но если умирает ребенок… Воспроизводство – смысл жизни. Она напрасна, если не будет того, кто продолжит ее.

Винченцо посмотрел на Кармелу, стоявшую по другую сторону могилы. Кармела стала очень красивой девушкой, с пухлыми чувственными губами, с огромными, оливкового цвета глазами. Их взгляды встретились. От порыва ветра ее черные волосы упали на лицо. Кармела приехала с родителями из Палермо. Винченцо спрашивал себя, помнит ли она тот поцелуй на развалинах каменного забора – в день, когда закончилось его детство?

После того как утром после свадьбы они с матерью сбежали в Германию, Винченцо больше не виделся с Кармелой. И сейчас мысль о том, что когда-то он целовал эти губы, казалась ему нелепой до дикости. Винченцо пытался отогнать ее, но запах травы и треск цикад снова и снова возвращали его в то памятное лето.

Развалины были на месте. За ними начиналась оливковая роща, где гуляла свадьба, пока Винченцо ласкал грудь Кармелы с любопытно вздернутыми сосками. Он помнил, как она застонала и как его возбудило и одновременно напугало это неожиданное проявление чувственности. Как близко они были тогда, и как недосягаема она для него сегодня. У Винченцо закружилась голова. Он застыдился своих мыслей о Кармеле, столь неуместных на краю бабушкиной могилы, да еще и в присутствии Тани и всей семьи. И отвел взгляд, будто опасаясь выдать себя.

Позже, когда остальные ушли в дом, Винченцо и Кармела снова устроились на изъеденных временем камнях. К вечеру похолодало, море играло белыми барашками. Вдали, в бескрайней синеве, застыла точка – корабль.

Волосы Кармелы пахли как тогда. Воздух между ней и Винченцо был словно наэлектризован. Если в ясные глаза Тани Винченцо смотрелся как в зеркало, то взгляд Кармелы уводил в бездонную глубину. Винченцо поразился, отметив про себя эту разницу.

Таня волновала, Кармела внушала покой.

– Ты вспоминал меня? – спросила она.

– Да.

– Скольких девушек ты перецеловал за это время?

Винченцо улыбнулся:

– А ты скольких парней?

– Немногих. И ни один из них не целовался так, как ты.

На улице показалась Таня. Огляделась, увидела их на ограде и ушла в дом.

– Помнишь, что ты сказал мне в ту ночь? – спросила Кармела.

– Что?

– Что каждая звезда – это душа умершего человека.

– Я больше не верю в такие вещи.

Кармела накрыла его руку своей.

– Прости, что не приехала на похороны твоей матери. У меня не хватило смелости.

– Ничего страшного. – Винченцо не хотел вспоминать об этом.

– Это правда… что они рассказывают о твоем отце?.. Не могу в это поверить.

– Забудь.

Винченцо поднялся и протянул ей руку.

На следующее утро Кармела с родителями уехала в Палермо. Она украдкой поцеловала Винченцо, прежде чем сесть в отцовскую «ланчию». Таня сделала вид, что ничего не заметила. Они с Винченцо помахали вслед удаляющейся по пыльной улице черной машине и вернулись в дом. Розария занималась уборкой на кухне, Таня села за статью о самоубийстве Ульрики Майнхоф в Штаммхайме, а Винченцо все ловил запах духов Кармелы, оставшийся на его щеке после поцелуя.

Ночью он попытался пережить с Таней то странное, будоражащее чувство, что захлестнуло его в обществе Кармелы. Их с Таней все еще влекло друг к другу, но они уже отдалялись, пусть еще и отказывались признаться себе в этом.

Винченцо была нужна Кармела.

 

Глава 62

Кармела

«И гонит нас не плотский голод, а голод свободы, любви, нежности, движения и труда…»

Таня сидела на кровати с «Оливетти» на коленях и читала вслух статью из немецкого журнала. За открытым окном звонил церковный колокол – полночь. Винченцо с самокруткой в зубах, голый, лежал на кровати. Ему хотелось спать.

«Не зависть голодного подстерегает сегодня буржуазию под ее обильно накрытым столом, но безумие неудавшихся экзистенций, не сумевших найти себе место в обществе потребления…»

– Эй!

Винченцо погладил Таню по ноге и попытался выхватить у нее журнал. Но Таня увернулась и продолжила читать уже молча.

– Чья это чушь? – спросил Винченцо.

– Йошки Фишера.

– Тоже мне «неудавшаяся экзистенция»… Такой вздор можно сочинить только про самого себя. Он вообще имеет представление, сколько людей в мире до сих пор подыхает с голоду?

– Ах да… А про тебя?

– Что про меня?

Таня смотрела серьезно.

– Разве ты не «неудавшаяся экзистенция, не нашедшая себе места в мире потребления»?

Винченцо замер. Способность видеть самую суть – это и восхищало его в Тане, и пугало. И она не просто видела эту суть, она тыкала его в нее носом. Совсем не по-итальянски.

– Я пытался найти себе место вместе с тобой, – возмутился Винченцо, – но тебя это не устроило. Это ты… вечно ты чем-то недовольна.

– Довольство – свойство буржуа. – Таня зажгла папиросу. – Но сытые люди не преобразуют общество.

Она была права, как всегда, но голова Винченцо уже трещала от ее истин. Он хотел ее близости, ласк, ее груди, кожи – всего того, чем не имел возможности обладать. Таня надела шляпу и продолжила выстукивать текст. Винченцо вышел из комнаты.

На кухне он налил себе вина. Розария и ее мать в ночнушках сидели за кухонным столом.

– Зачем ты обручился с ней? – спросила старуха.

Если объекта обсуждения рядом нет, итальянцы бывают прямолинейны до неприличия.

– Потому что я люблю ее.

– Они не обручены, мама, – сказала Розария, которой эта игра в молчанку давно надоела.

– Пресвятая Мадонна!

– Так это у них заведено, в Германии.

Розария пожала плечами. Жаловаться на чужие обычаи все равно что на погоду, это она хорошо усвоила за годы жизни за границей. К чему лишний раз раздражаться по поводу того, чего изменить не можешь? Мать Розарии смотрела на Винченцо так, словно перед ней был выходец из ада. Он допил вино и ушел.

Ночью они любили друг друга, жадно и ненасытно. А потом разразилась июньская гроза. Над черной водой сверкали молнии, мокрые кактусы сотрясались на яростном ветру, по ставням стеной стекала вода, вливаясь в бегущие по улице бурные потоки. Винченцо с Таней курили в постели. Винченцо встал и открыл окно. Несколько холодных капель упало ему на грудь. Отчего они с Таней так и не нашли друг в друге того, что искали?

Утром воздух был свеж и прозрачен. Винченцо снял брезент с ИЗО и отправился бесцельно кататься по дорогам острова, вдоль ржавых заграждений между скалами и морем, мимо кактусов, крикливых чаек и вспугнутых кроликов. Над ним без края раскинулось небо. Пьянил запах безграничной свободы – но не той, какую он искал.

Из бара в гавани он позвонил Кармеле. Она оказалась дома. И обрадовалась, хотя непохоже, чтобы особенно удивилась. Голос ее звучал как музыка. Винченцо пообещал приехать. Тане он говорить об этом не собирался.

Он все рассчитал. Оставил ИЗО на острове – без угнанной машины было легче передвигаться, не бросаясь в глаза. Тане сказал, что отправляется на Сицилию искать место механика. Она на удивление легко поддалась обману. Только кивнула широкополой шляпой, когда он утром с легким багажом вышел из дома, спеша на автобус до гавани. И вернулась на террасу с книгой в руках, прежде чем автобус Винченцо успел скрыться за первым поворотом. Судно на подводных крыльях отчалило точно по расписанию. На море был штиль, никто не интересовался Винченцо. Все шло как по маслу, и он увидел в этом хороший знак.

От Милаццо он пешком отправился в Палермо. По дороге его подобрал небольшой грузовик, кузов был полон плодов кактуса. Винченцо нужен был университет. Найти его оказалось несложно – совсем рядом с гаванью, куда причаливают огромные паромы из Неаполя, Кальяри и Туниса.

У входа в главный корпус стояли столы, толпились студенты с транспарантами. Один кричал в мегафон что-то в поддержку Lotta Continua. Атмосфера накалялась, кое-где дошло до драки. Винченцо сторонился толпы. Где левые, там непременно и полицейские в штатском. Только что «Красные бригады» совершили свое первое убийство – государственного прокурора в Генуе. Государство ответило жесткими репрессиями.

Кто-то вложил в руку Винченцо листовку. Он выбросил ее, не читая. Уселся в стороне на невысоком каменном заборе – ждать единственного человека, который здесь его интересовал.

Винченцо не предполагал, сколь сильные чувства пробудит в нем наблюдение за студентами. Дело было даже не в политике, она интересовала его до странности мало. На Винченцо болезненно подействовал вид сверстников, у которых, в отличие от него, была возможность учиться. При том что большинство не обладало и десятой долей отпущенных ему способностей. Он невольно сравнивал себя с ними. Длинные волосы и дырявая футболка – против рубашек и сумок на ремнях. Даже у того, кто надрывался в мегафон, волосы были аккуратно расчесаны на пробор. Сколько ни твердил себе Винченцо, что ему наплевать, жгучая обида не отпускала. От того, чтобы впасть в жалость к себе, его отделяла лишь мечта когда-нибудь победить на гоночной трассе. Гонки – мир настоящей борьбы, о котором эти адвокатские сынки и понятия не имеют.

Но мечта останется лишь мечтой, если у тебя за душой ничего, кроме непризнанного дарования и мании величия. И у Винченцо хватало здравомыслия понимать это.

Наконец на ступенях показалась Кармела. Она увидела Винченцо и побежала навстречу. Ее черные волосы растрепались. Кармела поцеловала его, по разу в каждую щеку, и Винченцо вдруг ощутил, что он вернулся домой.

Выглядела она сногсшибательно – легкое льняное платье, на шее цветастый платок. Полные губы Кармелы не нуждались в помаде, оливково-зеленые глаза были чуточку подведены.

Винченцо и сам не знал, что его так в ней влечет. Возможно, то, как она на него смотрела. Этот взгляд принимал Винченцо таким, какой есть. Он не оценивал и не судил.

– Поехали! – Девушка вскочила на свою «веспу» и завела мотор. Винченцо сел сзади.

И все было так, будто они расстались вчера. Никто не задавал вопросов, но в воздухе чувствовалось напряжение. Поначалу Винченцо держался за багажник, а потом решил, что Кармела не станет возражать, если он ее обнимет за талию. Волосы девушки развевались на ветру, шлема у нее не было. И Винченцо будто вернулся в тот день, когда они тряслись в кузове старого мотороллера и мягкие локоны Кармелы щекотали ему лицо.

День выдался по-летнему теплый, впервые в этом году. Винченцо наслаждался, забыв все свои навязчивые мысли. Солнце пекло спину. Дорога на Чефалу пролегала берегом моря. Винченцо чувствовал, как на поворотах напрягается тело девушки.

Кармела затормозила возле старых ворот в каменной арке. Деревянная створка едва держалась на ржавых петлях и отчаянно заскрипела, когда Кармела ее открывала.

– Я приезжаю сюда, когда хочу побыть одна.

– Это дом твоего отца?

– Да.

На отлого спускающемся склоне зеленели виноградники. Они не доходили до моря, но вдали, за пиниями, мелькала серебристая гладь. Воздух пах черноземом.

– Повезло тебе, – заметил Винченцо. – Унаследуешь эту красоту.

– Отец собирается все это продать. Он мечтал о сыне, а родилась я. Женщина может вкалывать на виноградниках или в поле, но «патроном» может быть только мужчина.

– И что ты собираешься делать?

– Не знаю. – Она пожала плечами, как будто все это было для нее неважно.

– Но ты учишься.

– Так захотели мои родители. А ты?

Не дождавшись ответа, Кармела повела его через виноградник. Лозы застыли в безветренном воздухе, залитые золотым солнцем. Трещали цикады. Будущее Винченцо было так же безразлично Кармеле, как и ее собственное. «И это правильно, – подумал он. – Не надо никем становиться тому, кто уже стал всем».

Они любили друг друга в старом домике посреди поля. Охристые стены и плотно закрытые ставни – он выглядел куда благороднее, чем дома на Салине. Кармела отперла замшелую деревянную дверь. Внутри царила приятная прохлада. Сквозь дыры в прохудившейся крыше в комнату проникали солнечные лучи. Пахло свежим сеном.

– В этом доме когда-то жили мои бабушка с дедушкой. Сегодня мы храним здесь солому и инструменты.

Винченцо пошел бродить по комнатам. Сквозь ставни проникал стрекот цикад, в тишине оглушительный. Винченцо оглянулся – Кармела стояла у окна. Он видел лишь темный силуэт в таинственном ореоле льющегося сквозь щели света. Винченцо затаил дыхание. Кармела прислонилась к окну. Не различая ее лица, он чувствовал жар, исходящий от ее тела, его неодолимо влекло к ней.

Винченцо приблизился, коснулся ее груди. Кармела тихо застонала. Тело само знало, что делать дальше. Кармела закрыла глаза, она ждала. Как только их губы встретились, она подалась вперед, обхватила Винченцо за шею и привлекла к себе.

– Любовь моя… любовь моя, как долго я ждала тебя…

Привычным движением, как будто делала это каждый день, она сняла с Винченцо футболку и расстегнула ему брюки. Повзрослевшие, они всего лишь продолжали то, что начали детьми.

Винченцо задержался у нее на неделю. Одно время даже жил у родителей Кармелы. Спал на диване, каждое утро уходил из дома, а вечером возвращался. Винченцо говорил, что подрядился в Чефалу к механику, с которым познакомился на гонках. На самом деле он автобусом добирался до условленного места на трассе, где его подбирала Кармела на «веспе». После чего они ехали в домик посреди виноградника – заниматься любовью.

Так продолжалось семь дней. Семь дней, с утра до вечера, обернулись сплошным опьянением, когда не различаешь вчера и сегодня. Кармела падала на пол, увлекая его за собой. В ней было все, чего Винченцо так недоставало в Тане. Кармела не отпускала остроумных реплик, но сколько раз Винченцо удивлялся сообразительности ее рук, угадывавших самые чувствительные места на его теле. Кармела принимала его целиком, со всеми достоинствами и недостатками – его печаль и внезапные вспышки радости, его смех и боль.

Винченцо уехал на Салину, только когда во всех подробностях изучил ее волшебное тело.

И снова ложь далась ему без особых усилий. Винченцо ввел в свою историю некоего Антонио, механика из Чефалу, якобы взявшего над ним шефство, и описал его в таких подробностях, что и сам почти поверил в его существование.

Но думал он только о Кармеле. Она раскрепостила его чувственность, отдаваясь ему с отрешенностью, которая сводила с ума. Так из недели в неделю, из месяца в месяц, в дурманящей жаре сицилийского лета Винченцо делил свою жизнь между большим и малым островами. Он продолжал спать и с Таней – правда, и здесь кое-что изменилось.

Удивительно, но появление любовницы не столько усилило наметившееся отчуждение между ними, сколько сделало их отношения более ровными. Винченцо все так же нравились ее бледная кожа и стройное тело, вот только страсть несколько поутихла. Зато вырос интерес к интеллектуальным перепалкам. Ее сарказм, трезвый взгляд на вещи, ее беспристрастные суждения были для Винченцо якорем, который удерживал его в границах сицилийской семьи с ее неписаными законами.

Как-то, лежа в постели рядом с Таней, которая читала что-то при свете ночника, Винченцо спросил себя, а почему бы ему не расстаться с ней и не легализовать отношения с Кармелой. Но он ощущал Таню как естественную, самой природой определенную ему fidanzata, точнее, он ощущал себя как ее fidanzato – друг, любовник, защитник. С этой мыслью Винченцо обнял Таню и заснул, прильнув к ней, как ребенок.

Таня была единственной, кто не отговаривал Винченцо стать гонщиком, после того как в Нюрнберге чуть не погиб Ники Лауда. Его «феррари» загорелся прямо перед камерами двух съемочных групп, делавших каждая свой документальный фильм о легендарном гонщике. Происшествие само по себе не представлялось чем-то из ряда вон выходящим, каждый сезон погибали один-два пилота. Но Лауда был кумиром Винченцо – расчетливый стратег среди горячих голов, интеллектуал среди красавчиков со страниц «Плейбоя».

Страшные кадры обошли весь мир. Винченцо и Таня смотрели запись в баре, снова и снова, в замедленном повторе, – море огня, бушующее несколько растянувшихся в бесконечность секунд, в котором заживо сгорал Лауда, без всякой надежды на помощь. Розария и ее мать взывали к разуму Винченцо, возносили за него молитвы Деве Марии. Даже встревоженный Джованни звонил из Мюнхена. И только одна Таня поддерживала Винченцо, убеждала его не дать сбить себя с толку. Она же единственная предсказала, что Лауда выживет благодаря воле и вернется на трассу, чтобы защитить свой титул.

Героический камбэк Лауды подействовал на Винченцо странным образом. Теперь, помимо прочего, он чувствовал себя едва ли не мошенником. Кем он себя возомнил? С кем вздумал равняться? Но чем непреодолимей казалась пропасть между нынешним его состоянием и целью, тем чаще срывался Винченцо в тренировочные рейды по безлюдным дорогам острова. И каждый раз в конце концов оказывался в объятиях Кармелы, и оба забывали, на каком они свете.

Октябрь выдался теплый. Над морем висели осенние тучи. Жизнь меж двумя женщинами сделалась обыденностью. Он не хотел отказываться ни от одной из них, не усматривая в этом ни измены, ни обмана. Он словно пребывал в естественном своем состоянии. Когда Винченцо был с Таней, Кармелы будто не существовало, и наоборот. И, пересекая на алискафе разделяющее острова море, Винченцо думал о том, как щедра и разнообразна жизнь.

Но однажды, когда Винченцо вернулся с Сицилии, Таня сказала как бы невзначай:

– Можешь переехать к ней, если хочешь.

Винченцо опешил. Они мыли посуду.

– Если тебе так будет лучше. – Таня смотрела на него спокойно. – Главное, будь со мной честен.

Винченцо не знал, куда девать глаза.

– Ты свободен. Я не хочу становиться тебе поперек дороги.

Она взяла тарелку у него из рук и насухо вытерла полотенцем.

Откуда Таня узнала, оставалось только догадываться. Как и о причине ее великодушия – гордость то была или ее левацкие убеждения. Она не выказывала желания уйти от Винченцо, но и не принуждала его бросить Кармелу. Как ни в чем не бывало продолжала работать над своей диссертацией и все ближе сходилась с Розарией. Спала с Винченцо, и, насколько он мог судить, другого мужчины у нее не было.

Если у кого и сдавали нервы, так это у Винченцо. Кармеле он ничего не сказал. Это было нетрудно, они вообще мало разговаривали при встречах. Но за него призналось его тело. У него случилась неудача в постели. И не с Таней, что было бы понятно, а с Кармелой. Она была прекрасна, как и всегда, но тело его вдруг взбунтовалось. Кармела была сама тактичность. Нежно обняла его, притянула к себе. Винченцо расплакался. Его вдруг накрыло такой щемящей жалостью к себе, что он буквально сбежал от Кармелы и вернулся на Салину.

Удивляясь самому себе, он рассказал Тане. Та предложила объяснение, призвала на помощь Фрейда, чем порядком разозлила Винченцо. А когда напомнила о его цели – стать автогонщиком, разозлила еще больше. Винченцо и сам не понимал, почему ее трезвые доводы так его взбесили. Они уснули, так и не помирившись.

Позже Таня сказала, что верит в Винченцо и что если кто ему и мешает, так только он сам. В его силах добиться задуманного, надо лишь сделать первый шаг. Предстоящий долгий путь следует разбить на отрезки, чтобы от страха перед высотой не закружилась голова. Ведь чего проще – и в самом деле отправиться в Чефалу к механику Антонио. Затем изучить трассу, как Ваккарелла.

Обо всем этом Винченцо и сам твердил себе не раз. Теперь ему казалось, что он постоянно только и делает, что отвлекается от главного. Что плотские наслаждения – последнее, что ему сейчас нужно. Не о сексе и не о самоутверждении надо ему думать. Это было нелегко, ибо только секс и скорость делали Винченцо счастливым. Он был хороший любовник – страстный, любознательный, неторопливый. Он никогда не понимал, почему то, что по-итальянски нежно именуется fare l’amore, немцы называют грубым словом Bumsen, которое звучит как дорожно-транспортное происшествие. Пошлости вроде «перепихнуться» или даже обыденное «спать» также, на его взгляд, не имели ничего общего с любовью.

В ту ночь Таня будто поднесла к его глазам зеркало, в очередной раз удивив своей способностью все расставлять по местам. Если с Кармелой он обретал корни, то Таня давала ему крылья.

 

Глава 63

Наступление осени он осознал, лишь когда заговорили о сборе урожая. Дон Калоджеро лично прибыл на Салину понаблюдать за своими мальвазиевыми плантациями. Розария отправила Винченцо в гавань встречать патрона и заодно смиренно просить разрешения принять участие в работах. Отказаться Винченцо не мог. С доном Калоджеро надо было вести себя почтительно, чтобы не поставить под угрозу встречи с его дочерью.

Наблюдая с пристани за приближающимся алискафом, медленно погружающим крылья в воду, Винченцо размышлял, что надо бы держать Таню как можно дальше от дона Калоджеро, мало ли что она ему наговорит.

Калоджеро приветствовал Винченцо почти с отцовской сердечностью. Не желая терять ни минуты, он изъявил желание немедля осмотреть виноградники. Винченцо вез патрона на разболтанной «веспе» – угнанную ИЗО он решил не светить во избежание ненужных вопросов.

На западной окраине деревни начинались виноградники и тянулись до самых скал, нависавших над морем. Листья глянцево блестели на солнце. Ягоды светились золотом. Калоджеро и Винченцо уже поджидал падре Эрнесто.

Было важно правильно определиться с датой сбора, чтобы не допустить чрезмерной сладости, характерной для этого сорта. Ягодам полагалось хорошенько вызреть, но и передержать их было нельзя, поскольку собранный виноград после будет еще две недели вылеживаться под солнцем на крышах. И потому собрать урожай следовало как можно быстрее. Только угадать с датами.

Дон Калоджеро не стал долго спорить с Эрнесто, почти с ходу согласившись на его вариант. После чего положил руку на плечо Винченцо и вместе с ним продолжил обход бесконечных рядов шпалер, на которых дозревали золотые грозди.

– Скажи мне, Винченцо, чем ты намерен заниматься в жизни?

– Я хочу стать гонщиком, вы же знаете, – ответил Винченцо.

– О, это настоящие ковбои… Вечеринки, наркотики, девочки… Но… разве это твое?

– Не знаю… Мне нравится техника, скорость…

Дон Калоджеро вздохнул:

– Ты Маркони… Твой дед был человеком чести. Голову был готов сложить на этой земле, только бы не идти на компромисс с несправедливостью.

Винченцо все еще не понимал, к чему тот клонит.

– В следующем году я приму участие в «Тарге», если закончу обучение у Антонио. Регламент…

– Ты должен принять решение, Винченцо.

– Я принял решение.

– Я говорю о твоей свадьбе. – Дон Калоджеро сорвал виноградину, сунул в рот. – И о свадьбе моей дочери.

Винченцо так и застыл на месте. Дон Калоджеро не остановился. Сорвал больной лист, покачал головой:

– Виноградник в запустении, арендатор сущий осел. Но при надлежащем уходе это золотое дно… Здесь лучшие почвы.

Он обернулся. Винченцо все стоял между рядами шпалер.

– Ты слишком умен, Винченцо, чтобы пускать свою жизнь под откос. У меня нет сыновей. А тот, кто ведет семейное дело, освобождается от армии.

Только сейчас Винченцо понял, чего от него хочет дон Калоджеро. Тот, похоже, давно все продумал.

– Но вы должны пожениться, – продолжал патрон.

Отпираться было бессмысленно. Дон Калоджеро глядел ему прямо в глаза. Винченцо лихорадочно подбирал слова.

– Но… я не могу оставить Таню. Я нужен ей.

– Мужчина должен уметь принимать решения. Иногда это больно.

Винченцо ненавидел, когда его загоняют в угол. Он был готов отказаться и от Кармелы, и от виноградников, лишь бы дон Калоджеро так не напирал.

– Спасибо за предложение, – наконец сказал он. – Для меня это большая честь. Только я ведь не крестьянин, не земледелец… Быстрая езда – единственное, что по-настоящему доставляет мне удовольствие.

– Ты Маркони, – повторил Калоджеро.

И на этот раз Винченцо ясно расслышал то невысказанное, что стояло за этими словами: если ему дорога жизнь, он должен оставить Кармелу в покое.

– Откуда это в тебе? – продолжал Калоджеро. – Неужели всему виной эта история с твоей матерью?

Винченцо молчал.

– Лучшее, чем ты можешь почтить ее память, – это создать собственную семью. Она наверняка хотела иметь внуков.

Прохладный бриз шелестел виноградными листьями. Оставив Винченцо, дон Калоджеро направился к падре Эрнесто.

Розарии, разумеется, все было известно. Ее мать, мать Кармелы – все обо всем знали, было наивным со стороны Винченцо думать, что он сможет и дальше жить… как в Германии. Ловушка захлопнулась. Каждый раз, когда Винченцо пытался дозвониться до Кармелы с пристани, к телефону подходила ее мать. Винченцо клал трубку.

Когда урожай собрали и он уже бродил в бочках, дон Калоджеро покинул остров. Солнце скрывалось за потухшим вулканом уже в шесть, на Салину обрушились первые штормы. Небо стало серым. Стромболи и Панарея больше не просматривались на горизонте.

Таня училась у Розарии вязать, а Винченцо не находил себе места. Стены старого дома душили. В глаза домашним он старался не смотреть. Все знали – и никто не говорил о Кармеле.

За столом вели обычные разговоры, но явственно угадывался шелестящий шлейф старых обид и грехов – то была тень Кончетты. Похоже, Таня была здесь единственной, кого не затронул темный яд, по капле которого сицилийцы с детства получают вместе с каждой съеденной облаткой всепрощающего Господа. Потому что всепрощение подразумевает греховным каждое самостоятельно принятое решение.

Но не было ничего более противного духу Винченцо, чем признание грехом или ошибкой дни, проведенные с Кармелой. Как может быть грехом то, что примирило его с жизнью? Свидания с Кармелой в старом доме возродили его.

Но теперь он медленно умирал. Снова.

В декабре Таня закончила диссертацию и поехала в Липари, чтобы переплести ее и отправить в Германию куратору, которая поддерживала ее все это время. Вернувшись, Таня застала семью за праздничным ужином. Розария приготовила orecchiette al ragù di pesce и involtini di totano con finocchietto selvatico по рецепту своей матери. Винченцо открыл бутылку лучшего из имевшегося в доме вина. На какой-то момент ему показалось, что они и в самом деле готовы оставить в прошлом все, что их разделяет, и начать заново, как одна семья, о какой он всегда мечтал.

Но за столом Таня не проронила ни слова. А когда легли в постель, поцеловала Винченцо в щеку и тут же уснула.

Ночью ветер усилился. Он скрипел ветками деревьев и стучал ставнями, но дождь так и не пролился.

На следующий день Таня подарила пишущую машинку маленькой Мариэтте и упаковала свои скудные пожитки в старый чемодан. Винченцо с утра чинил крышу на террасе. Войдя в комнату, он с изумлением обнаружил, что Таня куда-то собралась. Он все понял сразу.

– Мне не нужно ничего тебе объяснять, – сказала она.

– Но ты не можешь уехать просто так.

– Могу.

– Таня, я больше не вижусь с Кармелой.

– Я уезжаю не из-за нее. Я уезжаю, потому что все знают, но никто не говорит. Нам попросту больше нечего дать друг другу, так что мне здесь делать?

Таня поправила покрывало на постели и подняла чемоданчик. Заглянувшая к ним Розария с одного взгляда поняла, что происходит.

– Таня, подожди. Ты не хочешь становиться сицилийской домохозяйкой, но этого вовсе и не нужно. Я тоже хочу, чтобы все было иначе…

Таня было направилась к двери, но Винченцо схватил ее за рукав:

– Подожди же… Ведь у нас с тобой была цель, разве нет? Как мы собираемся переустроить общество, если не можем измениться сами?

– Я уже изменилась, Винченцо. А здесь ничего не поменяется и за сотню лет. И потом, признайся, о переустройстве общества ты думаешь в последнюю очередь.

– Они арестуют тебя на границе.

Он попытался отобрать у нее чемодан, но Таня ему этого не позволила.

– Я вышла на связь с товарищами из Неаполя. Мне сделают новый паспорт.

– Так ты давно это спланировала?

– Оставь меня в покое.

Винченцо загородил дверной проем. Завязалась борьба, которую остановило только вмешательство Розарии. Тяжело дыша, Винченцо с Таней стояли друг против друга, и он наконец осознал, что все и в самом деле кончено.

– Я отвезу тебя в гавань, – сдавленно сказал он.

– При таком ветре судно могут не выпустить, – заметила Розария.

Но перспектива застрять на проклятом острове лишь прибавила Тане решимости.

Прощание вышло коротким. Розария плакала. Ее мать сказала, что все к лучшему и она, мол, с самого начала знала, чем кончится. Винченцо сорвал с ИЗО брезент, который тут же унесло ветром – через забор и улицу, в сторону моря. Никто не побежал за ним.

Он все еще надеялся переубедить Таню в дороге.

– В тебе живут два человека, – сказала она, уже сидя в машине. – И ни один из них не может взять верх над другим. Ты обречен разрываться между двумя странами, двумя женщинами… А я так не могу.

– Я тоже.

– Но ты научишься.

В гавани через парапет каменной набережной швыряло клочья белой пены. Ни корабля, ни парома не было видно.

– Алискаф еще в Липари, – сообщил начальник гавани, прикрывая мясистое лицо краем плаща. – Если ветер стихнет, он отчалит. Если нет… – Он пожал плечами.

Сбившиеся в кучку пассажиры хранили стоическое спокойствие. Солнце уже скрылось за громадой Монте-Фосса. Становилось холодно. Винченцо и Таня зашли в бар выпить кофе. Оба молчали. Люди выходили и заходили, от двери тянуло сквозняком.

За тяжелыми тучами скрылись последние лучи солнца, но алискаф так и не появился. На пристани зажглись фонари. Море все штормило – и ни капли дождя. Ожидающие парома пассажиры теснились в баре. Этот горький кофе, вечно замерзшие ноги, запотевшие окна и тоскливые лица – как Таня устала от всего этого.

– Он уже вышел.

– Не выйдет он никуда, я тебе говорю…

Волнение Тани – и последняя искра надежды в глазах Винченцо, что еще не поздно все вернуть.

Они пошли к машине, припаркованной рядом с причалом. Ветер поутих, но море все еще волновалось. Винченцо завел мотор и включил отопление. Сразу же запотели окна. Таня протерла стекло, чтобы видеть, когда подойдет судно. Мотор гудел – приглушенный мерный бас на фоне прибоя.

Винченцо высматривал в ее глазах искру неуверенности, сомнения. Невозможно было представить, что они никогда больше не увидятся.

– Ты будешь писать мне?

– Разумеется.

– Ты нужна мне.

– Оставь, пожалуйста.

Ей хотелось плакать, она никогда не видела Винченцо в таком отчаянии. Он умолял ее, привлек к себе, прижал… Искал ее губы. Таня сначала уворачивалась, потом поцеловала его. Расстегнула ему штаны. Села сверху…

Это была их последняя вспышка.

А потом подошел алискаф. Он приплясывал у причала, волны швыряли судно из стороны в сторону, пока Таня поднималась по шаткому трапу. Двое матросов протянули ей руки и втащили внутрь. Дверь захлопнулась.

Отдали швартовы, а Винченцо все стоял на причале. Он долго еще следил, как огни судна, дрожа, растворяются в ночи.

И только когда они исчезли, с неба хлынуло.

 

Глава 64

– Это был наш последний раз.

Винченцо выпустил в открытое окно струйку дыма. Я молчала. От жары было не продохнуть. Мимо проносились гаражи, складские помещения, мебельные салоны, обрушившийся мост… Долина реки По – изнаночная сторона прекрасной Италии.

– Когда именно это случилось? – спросила я.

– 21 декабря 1976-го.

Я отсчитала девять месяцев. Он усмехнулся:

– Если бы не тот шторм…

– То есть я – следствие неблагоприятного стечения обстоятельств.

– Нет, ты – дитя последней вспышки страсти.

На глаза навернулись слезы. Винченцо достал из бардачка носовой платок, протянул мне. Голова лопалась от противоречивых мыслей.

– То есть она ушла не потому, что ты и Кармела…

– Нет. С Кармелой на тот момент у меня все было кончено.

– Ты хочешь сказать, что если бы у тебя был выбор, ты бы остался с Таней.

– Теперь это только слова. А факт, что твоя мать не могла больше выносить жизнь в глухой сицилийской деревне и сбежала.

Разумеется, Таня рассказывала об этом совсем не так. В ее версии он ей изменил и она не захотела мириться с этим.

– Ты любил ее? – спросила я.

– Да. – Он помолчал, потом добавил: – Но иногда любишь не человека, а свое представление о нем.

Мне требовалось выбраться из машины. Я сбросила скорость, выглядывая, где бы остановиться.

– Что ты задумала?

Винченцо явно не нравилось, что я решила проявить самостоятельность.

– Я хочу есть.

– Но здесь ничего нет.

Мы ехали где-то в окрестностях Вероны. Вокруг равнина, редкие деревушки, брошенные дома и бесконечные телеграфные столбы.

– Можем остановиться у «Автогриля».

Надо отдать должное Винченцо, он не стал возражать.

Внезапно впереди показалось колесо обозрения. Затем нашим глазам открылись карусель, будка билетера.

– Вот здесь точно можно поесть.

Небольшой парк аттракционов выглядел призраком из другой эпохи. Под облупившейся краской проступала ржавчина, линялые бумажные гирлянды печально обвисли. «Луна-парк» – сообщала надпись на металлическом щите. Карликовое колесо обозрения, и маленькая карусель, тир с голубыми плюшевыми медведями и будка с колбасками-гриль, где разорялся какой-то скверный шлягер.

Очевидно, праздник давно закончился. Под ногами чавкала грязь. Вместо детей на площадке копошились несколько рабочих в дутых жилетах. Лязгало железо, мужчины грузили демонтированные части в машину. Винченцо спросил продавца в колбасной будке, не осталось ли чего поесть. Тот ответил, что собирался закрываться, но кое-что припас для рабочих. Колбаски.

Мы заказали две порции и кофе. На площадке владелец аттракциона любовно полировал розового пони. Вылитый старик Джепетто, столяр из сказки про Пиноккио. Лишь с очень немногими людьми мне бывает уютно просто стоять рядом и молчать, как с Винченцо.

Мне вообще нравилось ехать с ним. Нравилось находиться не там и не тут, не с его женой и не с моей матерью. Знакомиться лучше всего на нейтральной территории. И мне казалось, Винченцо чувствует нечто схожее. Даже подумалось: а хорошо бы вообще никогда не возвращаться домой.

Я молчала. Когда принесли колбаски, Винченцо продолжил рассказ. Ему хотелось довести свою историю до конца.

 

Глава 65

Итак, он потерял обеих своих женщин. Насколько щедрым было к Винченцо лето, настолько безжалостной оказалась зима. Винченцо пытался отвлечься, посетил две свадьбы и отплясывал там как безумный. Слишком уж долго он пробыл в подвешенном состоянии, а за того, кто отказывается принимать решение, решает судьба.

– Не плачь ты по ней, она того не стоит, – утешала его старая Мария.

Розария шикала на мать. Она успела сдружиться с Таней больше, чем казалось. Этот дом скучал без скрипа ручной кофемолки, стука пишущей машинки и немецкой речи.

Винченцо ночами бродил по комнате, он не спал и почти не ел. Несмотря на непрекращающийся дождь, каждый день он шел на скалы, где они сидели с Таней. И безжалостно клял себя. Куда подевалось его высокомерное легкомыслие – гордость обездоленных, которым принадлежит весь мир?

Его ровесники давно уже шли каждый своей дорогой. Ютились в квартирах с соседями, но учились, обзаводились семьями. У Винченцо же не было ни подруги, ни профессии, ни студенческого билета. Все, что у него имелось, – чужой автомобиль.

Он часами сидел на террасе, настроив транзисторный радиоприемник на «Немецкую волну». Когда передавали что-нибудь об антифашистских движениях и РАФ, напрягался, с ужасом ожидая услышать фамилию Тани.

Розария приносила ему кофе и кексы, но в конце концов не выдержала и она.

– Позвони ты Кармеле!

Винченцо затряс головой. Он знал, что Кармела не простит ему то, что он выбрал не ее. Она не из тех женщин, кто довольствуется половиной. Себя Кармела отдала Винченцо целиком, он же не мог ответить ей тем же.

– Поезжай к ней, – настаивала Розария. – Она же любит тебя.

– Но я не хочу быть крестьянином, понимаешь ты? С Таней я был свободен, а с Кармелой буду чем-то вроде работника при ее отце.

Розария вздыхала:

– Чего ты тогда хочешь, Винченцо?

– Чтобы меня оставили в покое!

Он становился несносен. Даже Розария с удовольствием выставила бы его из дома, не помогай он малышке Мариэтте со школьными заданиями. Когда Розария попыталась убрать с террасы машинку Тани, Винченцо встал на дыбы. Кричал, что никому, кроме Мариэтты, не дозволено прикасаться к Таниному подарку.

– Эта машинка печатает только немецкие слова! – проорал он.

После чего принялся учить Мариэтту языку страны, где жил ее отец.

Розария позвонила Джованни, потребовала урезонить племянника. И потом – благо длина провода позволяла – принесла телефон на террасу.

– Привет, Винче!

Голос дяди всегда звучал радостно, независимо от настроения.

– В чем дело?

Джованни объяснил племяннику, что любовные страдания штука, безусловно, полезная, но в меру. Одна-две недели – больше человеку не позволено себя жалеть.

– Радуйся, что свободен и можешь наконец заняться своими проблемами.

– Как дела в Германии? – спросил Винченцо.

– Да какие здесь могут быть дела? Люди боятся тратить деньги. Толпы безработных, да еще дружки твоей Тани устроили нам хорошее grande casino… Бардак, одним словом. И повсюду полиция.

– Почему ты не приезжаешь, Джованни?

– Законы меняются. Однажды меня могут не пустить обратно в Германию. Турки, к примеру, уже пакуют чемоданы. Мы, итальянцы, еще не в самом худшем положении, но кто знает, как все обернется завтра. Но ты можешь вернуться.

Винченцо молчал. Он надеялся, что однажды они с Таней вернутся в Германию. Но что ему там делать без нее?

– Послушай, Винченцо, – продолжал дядя, – очнись ты уже. Ты должен поступить в этот чертов университет. Так хотела твоя мать.

– Не беспокойся, дядя Джованни.

– Но я беспокоюсь. И тебе следовало бы побольше беспокоиться, вместо того чтобы без дела шляться по деревне.

Винченцо уже понял, откуда ветер дует, – из дома Калоджеро. Он повесил трубку. Родные взяли его в тиски. Сейчас Винченцо как никогда понимал Таню.

Ночью его охватил страх. Винченцо лежал в холодной постели и слушал, как гудит море за скалами. И вдруг увидел обоих своих отцов у изголовья. Один обозвал его неудачником, другой – жуликом. А затем мимо прошелестела тень бабушки, вся – безмолвный упрек. И под конец появилась Джульетта, положила ладонь на пылающий лоб сына. Винченцо задыхался. Он распахнул окно. До чего же он боялся прожить несостоявшуюся жизнь – как она.

Когда он в прокуренном баре пялился в экран телевизора, то что бы ни передавали – футбол, политические дебаты или «Формулу-1», – видел только победителей и проигравших, тех, кем все восторгались, и тех, кого презирали или жалели. Его не отпускал страх, что он из последних. Что никогда не стать ему обычным человеком, который коротает свой век в темном сыром домике и искренне радуется жизни. Что он из тех, кто однажды шагнул под лучи софитов только ради того, чтобы облажаться у всех на глазах. Чтобы на краткий миг вынырнуть на поверхность и тут же скрыться в пучине небытия – теперь уже навсегда.

Но затем он вспоминал своего кумира Нино Лауду, горевшего, но не сгоревшего в «феррари», сумевшего после той страшной трагедии вернуться на трассу. И доказать всем, что своей жизнью он распоряжается сам.

Однажды в феврале, после бессонной ночи, Винченцо собрал вещи в небольшую спортивную сумку и ближайшим паромом отбыл в Палермо.

Он должен наконец забыть Таню, а также доказать – Кармеле и всем остальным, – что его недооценивали. Винченцо поклялся себе и близко не подходить к дому Калоджеро. Если ему и суждено снова увидеться с Кармелой, то только человеком, чего-то добившимся, ставшим кем-то – победителем.

Нино Ваккареллу он отыскал в школе. «Летающий лектор» – так называли коллеги отставного пилота. Поразительно, но Ваккарелла вспомнил Винченцо. А когда тот принялся описывать ему, как все лето только тем и занимался, что ежедневно изучал трассу, Ваккарелла так расчувствовался, что не смог ему отказать. Да, он уже не в игре, но связи-то остались.

Так Винченцо оказался в пиццерии в компании Клаудио, брутального владельца автосалона и небольшой команды гонщиков. Было время, Клаудио и сам блистал на трассе, но потом сломал позвоночник, катаясь на лыжах. Так чужое несчастье обернулось для Винченцо последним шансом.

– Без Нино «Тарга» никогда не будет тем, чем была, – говорил Клаудио. – Это теперь второстепенные гонки, там полно пилотов так себе. Твое счастье.

Он саркастически ухмыльнулся. На этого парня Клаудио особых надежд не возлагал, но ему нравился его задор. Такой, пожалуй, может и добраться до финиша. Но вот машины у Винченцо не было, шикарная ИЗО в спринтеры не годилась.

Машину ему раздобыли – переделанная «альфа-джулия» была оснащена каркасом безопасности и гоночной коробкой передач. На ней Клаудио и Винченцо отправились в Чедру, где посреди мирного сельского ландшафта торчали трибуны вдоль старта и финиша.

Винченцо сел за руль, а Клаудио занял место рядом – с секундомером. И Винченцо рванул так, будто убегал от самого дьявола. Когда, идя на обгон, он чуть не врезался во встречный грузовик, Клаудио заорал:

– Все, все… Хватит!

Он вывалился из машины прямо в придорожную канаву и снизу вверх глянул на Винченцо.

– Хорошо, я тебя беру… Но за каждую царапину на моей машине заплатишь из своего кармана.

– У меня нет денег.

– У тебя есть ИЗО. Заберу ее в залог.

Все ночи Винченцо возился в мастерской с «джулией». Как механик он был лучше не только большинства гонщиков, но и большинства механиков. И эта машина ему не нравилась. Винченцо замучил бесконечными придирками людей Клаудио, которые называли его не иначе как testardo teutonico, чокнутый немец. Но Винченцо было плевать.

И то, что он ночью делал с демпферами, впрыскивателем или дифференциальной передачей, наутро проверял на трассе. Его любимым временем было между пятью и семью утра, когда солнце только всходило и другие водители еще сладко спали. С каждым кругом Винченцо все позже тормозил перед поворотом. Пока спинным мозгом не прочувствовал тот едва различимый порог, за которым машина словно теряет под собой почву, – незримую грань между жизнью и смертью.

Он ошибся только однажды, в апреле, когда услышал по радио, что в Карлсруэ члены группы РАФ застрелили какого-то важного государственного чиновника по фамилии Бубак. Стреляли с мотоцикла, в «мерседесе» три трупа. Винченцо молился, чтобы Таня не имела к этому отношения.

– Ты – то, что надо, – наконец похвалил его Клаудио и похлопал по плечу. – У тебя есть попометр.

Они отправились на Корсо Витторио к портному Ваккареллы, угрюмому сицилийцу старой закваски. Пока тот снимал мерки с рук Винченцо, Клаудио разглядывал черно-белые фотографии на стене. На них была вся история сицилийских гонок за последние пятьдесят лет. В те времена пилоты носили перчатки из кожи диких животных, которые теперь делали только здесь. Джульетта бы их оценила.

За неделю до гонок Винченцо пошел на почту и отправил Розарии два билета на зрительские трибуны – для нее и Кармелы.

15 марта 1977 года оказался поворотным днем в истории гонок. Правда, не в том смысле, в каком того ожидал Винченцо. С утра народ на трибунах ликовал в предвкушении праздника. Повсюду сновали дети, получившие наконец возможность прикоснуться к сверкающим разноцветным болидам. Продавцы разносили выпечку. Пилотов обступали поклонники в коже – старые профи и молодые пижоны.

Ваккарелла болтал с приятелями. Клаудио был прав. Эти пилоты – не рыцари без страха и упрека, как их предшественники. Они походили скорее на игроков. Возможно, в этом и состоял главный козырь Винченцо – его напор и холодная расчетливость против бездумного безрассудства.

Розария заявилась прямо на пит-лейн, чтобы сунуть Винченцо в машину медальон с Мадонной.

– Кармела здесь? – спросил Винченцо.

– Конечно. – Розария рассмеялась и показала на трибуны: – Вон там, с родителями.

– Я же просил ничего не говорить Калоджеро.

– Иначе и Кармела не приехала бы, так что извини… Но все они держат за тебя пальцы.

Винченцо натянул новые перчатки и пошел к машине. На трибуны он не смотрел. Втиснулся за руль в клетку каркаса безопасности, и дальше все пошло своим ходом. Зажигание – смесь – инструментальный контроль. Его движения следовали заученной логике, делавшей Винченцо частью машины. Мысли сходились в одну точку, фиксируя действия, но затем верх взял инстинкт и внешний мир размылся до неразличимости. Винченцо любил это состояние, когда само его сознание словно перемещалось в мерно гудящий мотор.

Он задержался на старте – плохой знак и еще более скверная ситуация, потому что с самого начала надо рисковать. Догоняя соперников, Винченцо видел перед собой лишь сплошную стену пыли. Удастся ли обходной маневр или все закончится у ближайшего дерева, решить должен был инстинкт.

Преимущество Винченцо состояло в том, что он и вправду знал каждую выбоину на трассе и мог определить, где находится, в условиях практически нулевой видимости. Даже если мчался как сумасшедший. Винченцо гнало не столько стремление к победе, сколько страх потерпеть поражение. Уже на втором круге он ликвидировал разрыв. Пересекая финишную прямую в третий и четвертый раз, увидел своего механика с табличкой – раций в кабинах тогда не было, – сообщавшей, что у Винченцо лучшее время на круге. На пятом круге Винченцо обогнал другие «альфы».

Далее произошло ужасное. Винченцо видел прямо перед собой эту желтую «озеллу» – разъяренного зверя с мотором «БМВ», классом повыше, чем у его «альфы», – чистокровную гончую, но явно не откалиброванную под местные дороги. «Озелла» зацепила задним бампером за стену, и тот отлетел, едва не задев «альфу» Винченцо. Мотор, коробка передач и колеса – все было теперь на виду, но пилот не останавливался. Винченцо знал, что добром это не кончится. Без заднего бампера машина неуправляема.

На поворотах, где стояла стена пыли, пилот «озеллы» балансировал на грани. Только чутье заставило Винченцо отказаться от намерения воспользоваться слабостью соперника и обогнуть его по крутой дуге справа. Винченцо держался за «озеллой» и увидел, как, потеряв управление, она слетела с трассы, перевернулась в воздухе, ударилась о землю, еще несколько раз перевернулась и ринулась прямо на зрительские трибуны. Еще пару секунд Винченцо продолжал движение, потом ударил по тормозам, выскочил из машины и побежал к месту катастрофы.

Оно напоминало поле битвы. Люди, с вывернутыми руками и ногами, валялись в траве. Кто из них водитель, определить было невозможно. На деревьях висели обломки желтого кузова, сама «озелла» превратилась в бесформенный клубок металла. Над трибунами повисла мертвая тишина – на несколько минут мир был ввергнут в шок. Потом раздались стоны раненых.

Гонки прервали. Пилоты покинули свои машины, а страшное известие уже разлеталось по окрестным деревням. И когда выяснилось, что двое человек погибли, многие получили ранения и увечья, а пилот впал в кому, всем стало понятно, что спектакль окончен – раз и навсегда. «Тарга» перещеголяла саму себя, от гонки к гонке наращивая мощность автомобилей. Такое не могло не кончиться катастрофой, тем более на Сицилии.

Когда Винченцо ставил «альфу» в бокс, Ваккарелла отвел его в сторону. На этот раз «Тарга» завершилась без музыки, лица гостей и участников были бледны.

– Что я тебе говорил? Немедленно поезжай домой, поступай в свой университет и получи нормальную профессию. Покончи с этим, пока оно не покончило с тобой. И найди хорошую женщину.

Винченцо и сам проклинал тот день, когда вздумал ввязаться во все это. Его карьера закончилась, не успев начаться. Вечерние газеты вышли в печать с заголовками È morta la Targa. Старейшие автогонки не вынесли собственного безумства. Винченцо уехал сразу, он не хотел попадаться на глаза Кармеле.

 

Глава 66

Итак, мой отец был как я. Та же пьеса, только на другой сцене. На подиуме ли, на гоночной трассе, весь вопрос в том, получил ли ты свое место под солнцем за так или тебе нужно его завоевать. И насколько тяжелее сражаться тому, кто разбил шатер вдали от родины.

Рабочие демонтировали карусель. Старик Джепетто едва поспевал за ними на больных ногах. Я спрашивала себя, сколько раз он уже проделывал это, монтировал и демонтировал, и как долго еще намерен скитаться, прежде чем разберет свою карусель в последний раз. Жизнь сплошной цирк, и мы в нем канатоходцы. Без страховки.

– Ну что, поехали дальше? – спросил Винченцо.

Я вспомнила, что возвращаюсь домой, и мне стало страшно. Как будто вдруг оказалась на краю пропасти.

– Похоже, это наследственное, – заметила я.

– Что? – не понял Винченцо.

– Что приходится за все бороться. Нам ничего не достается даром.

– А ты хотела бы унаследовать империю моды? – Винченцо улыбнулся, я тоже. – Наследство обязывает, – пробормотал он и заказал еще два эспрессо. – Многие не выдерживают. Вспомни, что сталось с «ИЗО». А мы с тобой нашли себя сами и остались свободными.

– Правда, иногда эти поиски затягиваются до неприличия, – добавила я, – как в моем случае, например. Потому что чертовски тяжело снова и снова вкатывать камень на гору. А мне хотелось бы сразу оказаться наверху. И там остаться.

Винченцо так ласково посмотрел на меня, что я смутилась. И ощутила облегчение. Винченцо оказался достаточно тактичен, чтобы воздержаться от советов. Я уже рассказала ему о своих скитаниях по фестивалям моды, об успехах, поражениях, интригах и мерзких типах, от которых я зависела. О вечном ощущении собственной бездарности. И о том, как шоу сменяет шоу, а ты словно наполняешь водой дырявое ведро. Сколько ни наливай – оно пустое.

– И что ты собираешься делать, когда вернешься в Мюнхен?

Я пожала плечами:

– Воевать. Или сдаться. Не исключено, что я все-таки им продамся. Это путь наименьшего сопротивления, ведь так?

– Нет.

– Почему нет?

– Только не для тебя.

– Откуда ты знаешь, что для меня?

Я улыбалась. Винченцо смотрел на меня серьезно.

– Я ведь тоже когда-то был в такой ситуации. Прекрасные способности, но все, что мне удавалось урвать у судьбы, уходило сквозь пальцы.

– И что ты сделал? Тогда, после гонок?

– Жизнь приняла решение за меня. Точнее, ты за меня все решила.

– Я? Каким образом?

 

Глава 67

Винченцо бродил по деревне в разодранных джинсах, пил пиво да часами торчал на площади. Его гоночная лихорадка поутихла, вчерашний вундеркинд стремительно летел в черную пропасть, называемую реальностью.

– Бездельник, вот кто ты теперь! – в отчаянии воскликнул Джованни при виде племянника.

Летом Джованни приехал на Салину закупать у крестьян вино, оливки и каперсы да ругаться с женой. Винченцо было все равно, что думает о нем дядя. Легко тому рассуждать.

– Попробуй себя в чем-нибудь другом, – советовал Джованни. – Гонять на машине ты мог бы и в Германии.

– Где меня ищет полиция?

– Ну так выучись чему-нибудь другому!

– Я не годен ни на что другое, дядя.

– Бог мой, Винченцо. Прекрати строить из себя маленького мальчика. Ты уже давно вырос.

– Я не мальчик, я хуже. Я неудачник. Должны же быть и проигравшие, не только одни победители. Только так и держится это чертово равновесие. И мы с тобой, дядя, на разных чашах весов, так уж получилось.

– Ты не неудачник, – возразил Джованни. – Ты идиот.

Единственным осмысленным времяпрепровождением для Винченцо стали занятия немецким языком с кузиной Мариэттой. Он проводил их, используя Танину «Оливетти». Пока Джованни с Розарией спорили, где дочке проходить вторую ступень, в Германии или Италии, Винченцо учил девочку немецкому произношению.

Но самой любимой темой у обоих были сложносоставные слова. Выражения «клавиатура печатной машинки», «средство для чистки клавиатуры печатной машинки» и «директор фабрики по производству средства для чистки клавиатуры печатной машинки» пишутся по-немецки в одно слово, разве не забавно?

Вечером, после того как Мариэтта ложилась спать, Винченцо до глубокой ночи пил в баре с безработными, а до обеда, пока девочка была в школе, спал.

Розария позвонила в Палермо дону Калоджеро. На ее взгляд, только Кармеле было под силу вернуть Винченцо к жизни. Калоджеро обрадовался звонку с Салины, потому что они с женой не знали, что делать с дочерью.

Внезапный разрыв с Винченцо Кармела переживала вовсе не так легко, как уверял Калоджеро. Она винила отца в том, что он вмешался в ее отношения с любимым и отпугнул Винченцо. Кармела ушла из родительского дома и жила теперь с каким-то индийским гуру по имени Сатьян. Вообще-то этого толстого сицилийца звали Сальво, но он взял себе индийское имя, как это полагается у оранжевой братии.

– Это ли не скандал! – возмущался Калоджеро в трубку. – Потеряли всякое уважение к родителям. И каждый спит с кем хочет.

– И как теперь зовут Кармелу? – спросила Розария.

– Откуда я знаю, мне это неинтересно, – отрезал Калоджеро.

– Послушай, я знаю, что надо сделать.

Спустя неделю Розария отправилась в Палермо. Отыскала Кармелу, которую теперь звали Шакти, и побеседовала с девушкой. С первого взгляда ей стало ясно, что Кармела несчастна. Женщины сначала ругались, потом проклинали мужчин и наконец бросились друг другу в объятия.

На Салину Розария вернулась с письмом, которое положила в комнате Винченцо.

Несколько дней оно лежало нераспечатанное. Но однажды вечером Винченцо выпил достаточно, чтобы забыть о страхе, вскрыл конверт и не поверил глазам.

Она по-прежнему любила его.

Винченцо позвонил Кармеле, и через два дня она стояла под дверью их дома на Салине с рюкзаком за плечами и маленьким котенком, прижатым к груди.

Ее разноцветное платье в пол пропахло индийскими благовониями. Розария немедленно велела снять его и отправила платье в стиральную машину. Котенку налили молока. Молодые люди хоть и держались скованно, но были благодарны Розарии за то, что не надо никому ничего объяснять и не надо просить прощения.

Их любовь была подобна забытому на платформе чемодану, который по возвращении из путешествия нашли там же, где оставили.

Дон Калоджеро с супругой прибыли на следующее утро первым паромом, и мать, обливаясь слезами, прижала к себе блудную дочь. С отцом Кармела обниматься отказалась. Дон Калоджеро воспринял это спокойно. Он приобнял Винченцо:

– Пойдем покажу тебе свою новую машину. «Ситроен-СХ» – с’est merveilleux!

Мальфа дремала в лучах полуденного солнца, когда «ситроен» медленно скользил по главной улице. Собаки спали в тени. Море походило на зеркало.

– Автомобильная промышленность Италии катится в пропасть, – сказал Калоджеро. – Забастовки стали национальным видом спорта. Коммунисты погубят страну.

Винченцо не мог взять в толк, чего от него хотят.

Когда они выехали из деревни, Калоджеро перешел к делу:

– Вы молоды и растрачиваете свое время, как будто у вас его неисчерпаемый запас. Все эти гуру рассказывают сказочки про реинкарнацию, якобы после смерти мы перевоплотимся и заживем заново. Но жизнь – это не сказки. Конец, он всегда конец, и все мы предстанем перед Создателем, который призовет нас к ответу.

– С гуру покончено, Кармела хочет…

– Слушай меня! – рявкнул Калоджеро. – Два месяца назад у меня обнаружили рак легких. Кармела ничего не знает, но мне осталось недолго.

Винченцо потрясенно выговорил:

– Это ужасно. Неужели нельзя…

– В этом нет ничего ужасного. Смерть – дар. Она учит нас жить правильно и отличать важное от неважного.

Винченцо не знал, что ответить. Меньше всего он ожидал такого поворота дела.

– Вот говорят, смысл жизни в любви, – продолжал Калоджеро. – Но чувства приходят и уходят. Это для вас, молодых, они все, а с возрастом понимаешь, что остаются после нас только две вещи – земля и семья.

Калоджеро припарковал «ситроен» у виноградников, полого сбегавших к скалам у моря. Лозы выглядели чахлыми. Калоджеро двинулся меж шпалер, осматривая растения. Винченцо, все еще под впечатлением от услышанного, брел следом.

– Нужно скрестить их с выносливыми американскими сортами. Это сработает. Вошь сидит у самого корня. Подрезаешь здесь вот так… и прививаешь лозу к здоровому корню. Конечно, потребуется время, но они срастутся. Вот погляди…

Винченцо приблизился к Калоджеро. Он не мог отделаться от мысли, что разговаривает с человеком, который скоро умрет. Но Калоджеро меньше всего внушал жалость. Смерть его не заботила, в отличие от винограда.

– Землю унаследует Кармела, но все это не стоит и ломаной лиры без должного ухода. Однако если приложить руки, то дела опять пойдут в гору и наша «Мальвазия» снова заявит о себе. Тут нужен молодой мужчина с головой и умением видеть будущее, и немецкая дисциплина здесь, конечно, совсем не лишнее.

Винченцо сглотнул.

– Дон Калоджеро, я…

– Юг неповоротлив, консервативен… Ему нужны такие, как ты. Умные, повидавшие мир, не боящиеся нового. Только таким под силу вдохнуть жизнь в эту сонную землю.

– Но… я не могу.

Винченцо боялся. Большие цели его пугали, ответственность страшила.

Калоджеро повернулся и посмотрел ему в глаза:

– Никто так не любил эту землю, как твой дед. Его кровь течет в тебе. Пора вернуться домой, Винченцо.

– Вы оказываете мне большую честь своим доверием, дон Калоджеро, но я…

– Джованни будет продавать вино в Германии. С торговлей у него хорошо получается, сам знаешь. Он чувствует вкусы и знает немецкого потребителя. У них деньги, у нас вкус.

Винченцо молчал. Мог ли он спорить с человеком, стоящим на пороге смерти?

– На одной мечте далеко не уедешь, Винченцо. Люди уважают тебя за то, чем ты обладаешь. Твой дед был лучшим земледельцем, но поля, на которых он работал, принадлежали не ему. Поэтому их хозяева делали с ним что хотели.

На это возразить было нечего. Все верно, талант – это лишь обещание. И в его случае крайне маловероятно, что оно будет выполнено.

– Пойми меня правильно. Мое предложение вовсе не благотворительность. Но если ты думаешь, что сможешь взять Кармелу без нашего согласия, то глубоко ошибаешься. Ты получишь ее руку только в том случае, если сможешь кормить семью. Остальное – твое решение.

Легкий ветерок с моря прогнал полуденный жар. Калоджеро огляделся и вдохнул насыщенный летними ароматами воздух.

– В мире нет лучшей земли, даже в Америке. Только представь, что здесь будет стоять твой дом. И твои дети будут играть на этом поле, откуда их никто уже не прогонит. Мужчина должен помнить, откуда он родом.

Против последнего аргумента устоять было особенно трудно. Винченцо не горел желанием становиться виноделом, но больше жизни хотел обрести под ногами твердую почву.

Он поговорил с Кармелой. И чем дольше они обсуждали ситуацию, тем очевидней становилось, что у них попросту нет выбора. Если они хотят быть вместе, то нужно где-то жить. Не висеть же у Розарии на шее.

Но деньги на обручальные кольца пришлось занять у нее. В сентябре Винченцо подписал с Калоджеро договор об аренде земли. Ему предстояло нанимать рабочих для сбора урожая и учиться вещам, о которых он не имел ни малейшего представления.

Грозди наливались золотом летнего солнца. Воздух был прозрачен и легок, но Винченцо томили недобрые предчувствия.

Семья собралась за праздничным столом, дон Калоджеро открыл лучшую бутылку «Мальвазии». Они собирались поднять бокалы за здоровье молодых, когда зазвонил телефон. Это был Джованни. Розария передала трубку Винченцо.

– Поздравляю, – сказал Джованни. – Твой дедушка гордился бы тобой.

– Спасибо.

Потом повисла пауза.

– Знаешь, кого я видел вчера на Леопольдштрассе? – спросил Джованни.

Винченцо словно ударило током.

– Как она? – спросил он.

Джованни молчал.

– Как она?!

– У нее живот, очень большой и круглый. Я подумал, ты должен об этом знать.

Джованни говорил почти шепотом. По спине у Винченцо побежала струйка пота.

– С ней кто-нибудь был?

– Никого.

– Вы говорили?

– Почти нет. Я только поздравил ее и спросил, кто счастливый отец. Мне ведь и в голову не могло прийти, что…

– Что? Что она сказала?

– Ничего. Только посмотрела на меня.

Винченцо окаменел с трубкой в руке. Розария, Кармела и чета Калоджеро вопросительно смотрели на него.

– Послушай меня, Винченцо! – закричал Джованни. – Не делай глупостей, оставайся там, где ты есть.

Винченцо положил трубку.

– Что случилось? – спросила Розария.

– Ничего.

Они пили, ели приготовленную женщинами рыбу-меч с капонатой, а потом отправились на покой. Но Винченцо не сомкнул глаз. В четыре утра, когда все спали, он вышел во двор, сел в ИЗО и первым паромом покинул остров. Глядя на удаляющиеся в утренней дымке огни Салины, он не смог сдержать слезы. Этот зеленый оазис посреди моря подарил ему дом. Бесконечно много для человека, вся жизнь которого – сплошная череда расставаний.

Вот и сейчас он снова покидал родину, едва успев ее обрести. И все-таки на этот раз все было иначе, потому что Винченцо ехал к семье.

До Неаполя он как одержимый гнал по пыльным южным дорогам. Оттуда на север по автостраде Дель-Соле – через весь итальянский «сапожок». Сутки за рулем. Винченцо питался кофе и колой, отдыхал только на заправках, в машине, и срывался с места при виде полицейских. Малейшая задержка его пугала. Только в пути он и чувствовал себя более-менее спокойно.

На следующий день он позвонил Джованни из телефонной будки в Южном Тироле.

– У тебя есть ее адрес?

– Винченцо, не приезжай! – испугался дядя. – Полиция здесь так и кишит. Ты слышал о похищении Шлейера?

Полиция контролировала все дороги, Винченцо видел это по телевизору. В стране объявлено чрезвычайное положение. Но он боялся не за себя, а за Таню.

– Они проверяют только тех, кто выезжает.

– Кто тебе это сказал? Они проверяют всех. И первым делом мужчин твоего возраста.

– Да кто я такой? Мелкая рыбешка, никто.

– Твоя машина наверняка объявлена в розыск.

– Не волнуйся, дядя, это я уже уладил. Лучше раздобудь мне ее адрес, ладно?

– Не пересекай границу, Винченцо!

Но тот уже повесил трубку.

Он знал границу – сколько раз перевозил через нее оружие. Главное, выбрать наименее оживленное место. Только не основные трассы, где проходят огромные фуры, там фараоны особенно настороже. Винченцо свернул с дороги на Бреннер возле Мерана и поехал в сторону Тиммельсйоха по суперстраде, поднимающейся серпантином до двух тысяч метров над уровнем моря.

Здесь были только скалы, пропасти да пустой бункер Муссолини. Пограничная застава казалась заброшенной, шлагбаум поднят. Скучающие полицейские одобрительно кивнули Винченцо, и он беспрепятственно въехал на австрийскую территорию.

Молодой пограничник подозрительно покосился на немецкий номер машины и сделал знак остановиться:

– Есть за что платить таможенную пошлину?

– Нет.

Безупречный немецкий плюс невозмутимое лицо – это всегда срабатывало. Пограничник велел проезжать, и Винченцо медленно тронулся с места.

Когда застава скрылась из виду, Винченцо дал газ и полетел вниз по серпантину. Впереди была граница с Германией.

Миттенвальд та еще дыра, так что все должно было получиться. Но Винченцо не хотел рисковать с угнанной машиной. Поэтому неподалеку от границы свернул на проселочную дорогу, проскочил небольшие загородные отели и въехал в лес, где и поставил свою ИЗО.

Здесь пахло хвоей и сырым мхом. «Германию можно узнать по запаху», – подумал Винченцо. Он постоял, вслушиваясь в темноту, и пошел дальше пешком. Оглянулся на ИЗО, которую оставил вместе с ключами. Вот будет кому-то подарок!

И тут споткнулся о торчащий корень, боль обожгла ногу. Неужто растяжение, вряд ли что серьезнее? Может, все же стоило попытаться пересечь границу на машине? ИЗО всегда приносила ему удачу. Винченцо похромал дальше. Строго на север. Он думал ориентироваться по звездам, но их почти не было видно за густыми кронами. Несколько лет он прожил под безоблачным небом на берегу моря и вот очутился в сумрачном лесу. Винченцо выругался. Он уже не был уверен, что движется в правильном направлении. Прошел еще немного и уперся в каменный забор с колючей проволокой поверху.

Граница проходила прямо посреди леса. Винченцо огляделся – никого. Он перелез через забор, разодрав брюки о колючую проволоку, и спрыгнул на землю. Здравствуй, Германия!

Как оказалось, от Миттенвальда его отделял только луг. Впереди светились огни, темнел шпиль колокольни. Судя по звуками, по ту сторону реки проходило шоссе.

Внезапно в глаза ударил яркий свет. Кто-то направил фонарь ему в лицо. Винченцо не слышал, как они подошли, – двое полицейских с овчаркой. Он остановился, изобразив на лице непонимание.

– Здравствуйте.

– Привет, – ответил Винченцо.

Баварский акцент давался ему хорошо.

– Что вы здесь делаете?

Он пожал плечами:

– Гуляю.

Овчарка залаяла. Винченцо всегда боялся собак.

– Ваши документы, пожалуйста.

– Да, да… одну минуту…

Он принялся шарить по карманам – тянул время.

– Похоже, я забыл их дома.

Полицейские чуют ложь за версту, тоже своего рода попометр.

– Где это, дома?

Винченцо запнулся. Это была его первая ошибка.

– Откуда вы?

– Откуда?.. Ах да… я… из Мюнхена.

Руки дрожали. Винченцо спрятал их в карманы брюк. Лихорадочно соображал, в какую сторону бежать.

За спиной был лес. Там собака, конечно, догонит. Река? До берега самое большее двадцать метров. Есть шанс.

– Вы итальянец?

Чертов акцент. Слишком долго прожил на Салине.

– Нет.

Вторая ошибка. Больше они не верили ни единому его слову и видели, что он это понимает. Настал момент, когда ложь засасывает, как трясина, и при этом не остается ничего другого, кроме как лгать.

Винченцо рванулся к берегу – инстинктивно, дав страху взять верх. Это была его третья ошибка. Спрыгнул с откоса, но река оказалась совсем мелкая. Черная вода едва доходила до бедер. Уже на середине, где было достаточно глубоко, чтобы плыть, его догнала собака, и ногу пронзила боль. Винченцо отбивался, кричал, с головой погружаясь в воду, пока полицейские не заломили ему руки за спину, чуть не вывернув суставы.

Салями. Джованни принес ему салями.

– Почему ты не привел Таню, черт бы тебя подрал? – Винченцо выругался и поковылял к столу.

– Спокойно! – отозвался надзиратель. – Иначе вернетесь в камеру.

– Нет проблем, начальник, – сказал Джованни и взял племянника за руку. Ладонь Винченцо была мокрой от волнения.

– Раздобудь мне ее номер, Джованни. – Он умоляюще посмотрел на дядю.

– Какой же ты идиот! Адвокат, вот кто тебе сейчас нужен, а не она.

Трясущейся рукой Винченцо пригладил волосы. Он до крови разбил голову о дверь камеры. Ничего не ел уже несколько дней. Тюрьма располагалась в самом центре Мюнхена. Таня совсем рядом – и в то же время дальше, чем когда-либо.

– Зачем мне адвокат? Кто я теперь для нее… иностранец, да еще и преступник.

– Черт возьми, да прекрати ты ныть наконец! – Джованни стукнул кулаком по столу. – Веди себя как мужчина!

Винченцо вскочил, заметался, но потом прикусил губу и подавил подступающие к глазам слезы. Рухнул в бессилии на стул.

– Я отец, Джованни. Это все, что я успел сделать в жизни. Найди мне ее и ребенка, умоляю тебя…

Взгляд Джованни смягчился.

– Va bene. Обещаю.

 

Глава 68

Могла ли я ему верить?

Винченцо видел себя жертвой, но в представлении моей матери все было совсем наоборот. А Таня даже в самых безнадежных ситуациях умела разглядеть в человеке лучшее.

– Я думала, ты просто забыл меня.

– Это она тебе так сказала?

– Ну… да. Про тюрьму я узнала позже. А до того… «папа в Италии».

Глаза Винченцо подозрительно сузились.

– Все было не так. Я умолял ее привести тебя. Это она не хотела, чтобы ты видела меня через решетку.

Что ж, возможно. Но спроси Таня меня, я предпочла бы увидеть отца через решетку, чем не видеть его совсем.

Я изучала лицо Винченцо – смесь высокомерия и ранимости. Я отвернулась.

– Пойдем…

Мы молча покинули «Луна-парк» и сели в машину. Винченцо за руль. Я погрузилась в размышления.

– Как она вообще, Таня? – неожиданно спросил он.

– Все в порядке.

– У тебя есть братья, сестры?

– Нет.

– Она когда-нибудь была замужем?

– Нет.

– Похоже на нее. – Он закурил.

– А ты? Ты был счастлив с Кармелой?

Винченцо выпустил в окно струйку дыма. Прежде чем он успел ответить, зазвонил мой телефон. Я медлила. Это была мать. Как будто что-то почуяла на расстоянии.

– Юлия, все в порядке?

– Да.

– Мне тебя встретить?

– Не надо.

– Где ты сейчас?

– Еду в машине.

– Ты… решила развеяться?

– Нет.

– Ты одна?

– Нет.

Больше она ни о чем меня не спрашивала. Но я чувствовала: она боится.

– Юлия, я только одно спрошу… Ты сможешь когда-нибудь простить меня?

Я молчала. Ждала. На том конце провода словно что-то оборвалось.

– Я должна была сделать это, Юлия… Сжечь мосты. Иногда нужно забыть прошлое, чтобы двигаться дальше.

«Забыть прошлое», вот как это у нее называется.

– Я повела себя как эгоистка.

– Да.

Некоторое время мы молчали. Винченцо нервно косился на меня.

– Мы едем в больницу, – сказала я. – К отцу Винченцо.

– Что за больница?

Я задумалась. Хотела ли я ее там видеть? Зачем? Чтобы показать им, чью сторону выберу?

– В Богенхаузене.

Ну вот, теперь я предала их обоих.

Винченцо молчал. Я взяла сигарету из его пачки.

– Она приедет, как ты думаешь?

– Не знаю.

Он поднес мне зажигалку.

– Так вы увиделись с ней тогда?

Винченцо вздохнул. Очевидно, воспоминания давались ему нелегко.

– Джованни раздобыл ее номер. Я ей позвонил, но она так и не пришла.

– Я уже родилась к тому времени?

– Да. Таню я увидел только в зале суда.

У меня закружилась голова.

– Мне она говорила, что навещала тебя в тюрьме.

– Ты мне не веришь?

Я молчала. Я не хотела быть к нему несправедливой, но слишком устала от лжи.

– Послушай меня. Твоя мать говорила тебе то, что считала нужным, но ты хочешь выслушать и другую сторону, ведь так? До Мюнхена четыре часа, времени более чем достаточно. Только скажи – и я не пророню больше ни слова. Решать тебе.

Винченцо волновался больше моего. Это его история искала выхода. Но можно ли было ей верить? Иногда ложь не ложь в прямом смысле этого слова, а освобождение, выход из тупика. Каждый боится признать себя виноватым, так складываются разные версии одних и тех же событий. Но в истории Тани и Винченцо в любом случае недостает еще одной части – моей. Оказывается, я была любима больше, чем могла себе представить.

 

Глава 69

Итак, странствия Винченцо закончились. Безбрежное небо над головой свернулось до восьми квадратных метров.

И опять эти невыговариваемые немецкие «составы». «Камера предварительного заключения», «товарищи по камере предварительного заключения», «болтовня товарищей по камере предварительного заключения» – все это в одно слово, разве не забавно?

Когда Винченцо увидел Таню, у них не было возможности поговорить друг с другом. Только друг о друге.

Он сидел на скамье подсудимых, она стояла на свидетельском месте – в пончо, которое связала собственными руками. И выглядела необыкновенно женственно, несмотря на короткую стрижку.

Таня ни в чем не обвиняла Винченцо. Говорила, что знала его со времен коммуны, подбирая слова осторожно, чтобы самой не залезть в петлю.

Полицейский, в которого она стреляла, выжил. По счастью, пуля лишь задела ему бедро. Он находился в зале суда и узнал Винченцо. Таня и Олаф тогда были в масках, Винченцо – нет.

– Господин Маркони, – сказал прокурор, – вы по-прежнему утверждаете, что не знаете имен ваших сообщников?

– Да.

– Пострадавший говорит, что вы сидели за рулем. Как это у вас получилось – одновременно вести машину и стрелять?

– Как-то получилось.

– Ничего не понимаю, – недоумевал адвокат Винченцо в перерыве. – Вы не хотите назвать имена грабителей – ладно. Я не могу вас к этому принудить, пусть даже в этом случае наказание будет смягчено. Но почему вы отрицаете, что стрелял один из них? Зачем вы взваливаете на себя вину за то, чего не совершали? Ведь если очевидцы…

– Потому что так оно и было. Стрелял я.

Винченцо дали семь лет без права досрочного освобождения. Нанесение тяжких телесных повреждений и бегство с места преступления. Чистосердечное признание и самочувствие пострадавшего, который полностью оправился, стали смягчающими обстоятельствами.

При грамотном содействии извне и удачливости Винченцо мог выйти на свободу года через четыре, может, через пять. Как раз к тому времени, когда его дочь – даже имени которой он не знал – должна была пойти в школу.

Таня навестила его в исправительном учреждении в Штадельхайме. Мрачное место. Стены, потолок, двери, койки, постельное белье и даже еда – все серое.

Шел 1978 год, снаружи была весна.

– Спасибо, – сказал Винченцо.

– За что?

– За то, что назвала ее Джулией.

– Юлией, – поправила Таня.

Они долго смотрели друг на друга. Искали, что еще осталось от былой страсти, огорчались и спрашивали себя, куда все подевалось.

– Это я должна благодарить тебя.

– За что?

Таня обернулась на надзирателя у дверей комнаты свиданий и перегнулась через стол:

– За твои показания.

И чем тут гордиться? Винченцо не мог иначе. Или он должен был отнять у девочки мать?

– Береги Юлию.

– Я устроилась на постоянную работу, в редакцию независимой городской газеты. «Дас Блатт» называется.

– Хорошо.

– Ты слышал, что «Красные бригады» похитили Альдо Моро? Как Шлейера. И там замешаны немцы.

Винченцо молчал. Он видел сюжет по телевизору – расстрелянный «фиат», трупы телохранителей. Жена Альдо Моро, дети и Папа Римский, взывающие к человечности похитителей. Марши протеста. Полицейские с собаками и вертолеты, прочесывающие страну. У Винченцо это не вызывало ни малейшего сочувствия.

– Почему ты не привела ее?

– Я не знаю…Тюрьма не лучшее место для знакомства с отцом. Ты хотел бы, чтобы она тебя здесь увидела?

– Почему нет? Ты ведь сама всегда выступала за честность.

– Она слишком мала. Вот когда вырастет, поймет…

– Познакомь ее с Джованни. Розария вернулась, ты знаешь? С детьми. Будут учиться в немецкой школе.

Таня кивнула, но Винченцо понял: к Джованни она не пойдет.

– Я разорвал помолвку с Кармелой. Никакой свадьбы. Все считают меня чокнутым. – Он ждал ее реакции.

– Это было правильное решение, – только и сказала Таня.

– У тебя есть фотографии Юлии?

– Я тебе пришлю. Еще что-нибудь нужно? Еда, лекарства…

– Фотографии.

– Хорошо.

Она встала, направилась к двери.

– Таня!

– Да?

– У тебя есть кто-нибудь?

– Нет.

Она ответила честно. Или все-таки…

– Ты ведь еще придешь, да?

– Да, ciao.

– Ciao.

Таня сдержала слово и принесла ему снимок. Юлия, в шапочке с помпоном, глядела из коляски любопытными темными глазами. Она не походила ни на Таню, ни на него. Джульетта – вот кого разглядел в дочери Винченцо.

Он повесил фотографию над своей койкой. В затхлой камере, которую Винченцо делил с одним диковатым югославом, она была для него единственным лучом солнца.

В хорошие дни югослав бывал веселым парнем, шутил, и не только сально, но и по-своему глубоко, даже философски. Сидел он за непредумышленное убийство.

– А ты? Политика?

Винченцо кивнул, не глядя на него.

– Вот же мудак! – выругался югослав. – Вот из-за таких, как ты мы и живем в полицейском государстве. Почти как в Югославии! А ведь была же когда-то прекрасная, свободная Германия.

В тюрьме Винченцо пришлось искать общий язык с бандитами – итальянцами, турками, югославами… Немцы держались особняком. Винченцо тоже пытался оставаться в стороне, но за покой надо было платить – деньгами, сигаретами или собственным телом. Винченцо выручали салями и красное вино, регулярно прибывавшие с воли. Джованни навещал его каждый понедельник.

Ночью, когда югослав спал, Винченцо вел беседы с призраками, которые никак не хотели оставить его в покое. Неупокоенные души, чьи дела на земле остались незавершенными. Мать, благодаря которой Винченцо обрел новую родину. Дед, так и не ставший хозяином земли, которую любил и возделывал.

Винченцо разговаривал с ними, будто они сидели у его койки. Жизнь виделась ему вечным поиском места, где он мог бы остаться насовсем, где само его существование не ставило бы перед ним неразрешимый вопрос о смысле.

Внезапно ему пришло в голову, что таким местом для него должен стать не дом и не земля, а человек. Теперь Винченцо не один. У него есть кое-кто, ради кого стоит жить. Кого он любит больше, чем себя самого. Значит, пора прекращать играть своей жизнью, словно грошовой безделушкой. Отныне есть смысл беречь себя, потому что он кому-то нужен.

Он не имеет права разочаровывать эту малышку в шапочке с помпоном. Естественный порядок вещей, нарушенный смертью его матери, восстановлен. Винченцо стал звеном в цепи поколений, проводником любви, которой искал так долго. Впервые ответственность и долг казались ему не бременем, но радостью. Ему больше нечего искать, нужно просто занять свое место.

Но уже следующая беседа с фото Юлии неожиданно завершилась приступом страха. Сердце его сжималось от ужаса, он осознал, что не увидит, как она взрослеет. И все же Винченцо удалось взять себя в руки. Юлия только начинает жить, а для него главное сейчас – перестать ныть и извлечь из пребывания в тюрьме максимум пользы. Использовать время, которое он так неразумно растрачивал на воле. В тюремной библиотеке Винченцо нашел все, что требовалось. И принялся зубрить. Для начала надо было сдать экзамены за полный курс гимназии. Пока югослав пялился на девочек в «Плейбое», Винченцо вспоминал школьные уроки биологии, математики, он будто встретился со старыми друзьями, которых только сейчас стал понимать по-настоящему.

Над его койкой, там, где у югослава красовались блондинки в стиле пин-ап, были в хронологическом порядке вывешены фотографии дочери. Вот Юлия на коленях у Тани за письменным столом, первые шаги Юлии, первый день рождения. Винченцо разглядывал их каждый вечер, прежде чем погасить лампу. Таня навещала его все реже, и всегда одна. Но обещание держала, и коллекция Винченцо регулярно пополнялась.

Стоило закрыть глаза – и Винченцо видел полосатое покрывало на Танином диване, коричневую посуду на столе, деревянную мельницу для кофе и черно-белого кота. Он жил с ними, учил Юлию первым словам, чинил ее коляску, укладывал спать – пока ровно в шесть утра сирена не возвращала его в реальность. Далее все шло согласно распорядку: уборка в камере, завтрак, прогулка.

Когда Таня долго не приходила и не присылала писем, Винсент сникал. Только в такие дни он и чувствовал себя невинной жертвой. Но ему было достаточно одного взгляда на фото Юлии, чтобы вспомнить, зачем он здесь.

И вот однажды в комнате свиданий появился тот, кого Винченцо меньше всего рассчитывал там увидеть, – его немецкий отец. Винсент сидел за столом поникший, точно стыдился находиться в этом месте. Винченцо хотел развернуться и уйти, но отец вскочил:

– Подожди. Всего лишь минуту…

Винченцо глядел на него презрительно.

– Как ты? – спросил Винсент.

Он изменился, точно уменьшился. Взгляд стал настороженней, виски поседели.

– Прекрасно.

Винченцо ожидал проповеди с риторическими вопросами в духе того, как он мог так низко пасть. Но в следующий момент понял, что Винсент пришел повиниться.

– Я вот… – отец кивнул на папку, лежащую на столе, – принес тебе кое-что по автомобилестроению… Физика… тоже не помешает.

Винченцо на папку даже не взглянул.

– Держись от меня подальше. Ты приносишь несчастье.

– Винченцо, я хотел только… Не проходит дня, без того чтобы я не думал о твоей матери. Что, если нам с тобой… она была бы рада…

– Откуда ты знаешь, чему она была бы рада? – перебил его Винченцо и смягчился при виде испуганного отцовского лица. – Ладно, не дрейфь… я справлюсь. – И повернулся к двери.

– Винченцо! – окликнул его отец. И, приблизившись, оглянулся на караульного у двери и понизил голос: – Они вернули мне ИЗО… таможенники. Спрашивали, известно ли мне, кто ее угнал. Я ничего им не сказал.

Винченцо даже не кивнул в ответ. Позже охранник принес ему в камеру папку с книгами.

– Это от того господина… возьмете?

– Он ушел? – спросил охранника Винченцо.

– Да.

Спустя год, за который Винченцо сбросил десять килограммов, директор тюрьмы лично вручил ему аттестат об окончании гимназии со средним баллом 1,4. Винченцо положил его перед Таней на столе в комнате свиданий.

– Я подал заявление на заочное обучение. Выйду инженером.

Он ждал ее реакции. Таня улыбнулась:

– Здорово!

Ее радость не была наигранной, но чего-то недоставало. Или дело было в том, что Таня не могла разделить ожиданий, которые Винченцо связывал с этим аттестатом.

– Ты не рада? – спросил он.

– Что ты, я страшно рада.

– По тебе не скажешь. Случилось что-нибудь?

– Разве ты не знаешь?

– Что? – испугался Винченцо.

– Они застрелили Леннона.

Винченцо и в самом деле слышал об этом впервые. Джон Леннон, его любимые «Битлз»… но это произошло в Нью-Йорке, то есть почти что на обратной стороне Луны.

– Какой-то сумасшедший, – продолжала Таня. – Но я думаю, за этим стоит ЦРУ. Леннон давно в их списках.

Винченцо кивнул.

– Как Юлия?

– Хорошо. Ей нравится в детскому саду.

– Мне бы так хотелось взять ее на руки.

– Пусть подрастет.

– Подрастет?! – вырвалось у Винченцо. – И сколько ей еще подрастать?

Взгляд у Тани сделался холодным.

– Прости, – пробормотал Винченцо. – Иногда я слетаю с катушек… Но ты не волнуйся. Я выйду раньше срока, директор так говорит. Тем более с заочным обучением… Это же нормальный университет. Я буду хорошо зарабатывать.

– Конечно.

Он взял ее за руку:

– Верь мне, Таня. Все наладится. Немного терпения – вот все, что нужно.

Она кивнула, прикусила губу. В глазах стояли слезы.

Не выпуская ее руки, Винченцо обошел стол и опустился перед ней на колени.

– Что ты делаешь?

– Ты выйдешь за меня замуж?

Она была ошарашена.

– Ты сошел с ума, Винченцо?

– Конечно. Иначе разве бы я решился взять тебя в жены?

Она рассмеялась. Винченцо просиял. Таня закрыла лицо ладонями и заплакала.

Спустя неделю Винченцо получил от нее письмо. Таня писала, что любит его, но сегодня растить ребенка можно и без санкции на то государства. Что в квартирах с подселением апробируются альтернативные формы общежития. Что брак изжил себя.

Винченцо скомкал письмо и бросил в угол. У него было лишь одно объяснение всему этому – «альтернативные формы общежития». Таня уверяла, что у нее нет времени на «отношения». Рассказывала о своей газете, о Юлии, движении за мир и поднимающих голову «зеленых». На вопрос Винченцо, спит ли она с кем-нибудь, отвечала, что нет. Но теперь он вовсе не был уверен, что она не лгала, не желая лишать его последней надежды.

Что же это за любовь, если ей нужна ложь?

– Джованни, ты должен мне помочь! – кричал Винченцо в трубку телефона-автомата. – Я больше так не выдержу.

– Она просто не хочет расстраивать тебя, вот и все.

– Но она сказала, что ждет меня.

– Винченцо, послушай. Главное для тебя сейчас – получить диплом. Сколько экзаменов еще осталось?

– Да откуда я знаю!

– Они уже сказали, когда выпустят тебя?

– Через год или около того. Слушай, Джованни, не мог бы ты сам сходить на эту ее квартиру… с подселением? Возьми вина, ну ты лучше меня в этом понимаешь. Я хочу знать, с кем она живет.

Джованни вздохнул:

– Винченцо, она молода, привлекательна, наконец, она немка…

– И что с того?

– Винченцо, ты только представь себе… Если бы это она много лет сидела в тюрьме, а ты был бы свободен… Да неужели ты не прикоснулся бы к другой женщине? И вот что я скажу тебе, приятель. Есть вещи, на которые нужно закрывать глаза. Эта дурацкая немецкая привычка выносить все на люди…

– Я хочу знать правду, мать твою! Ты пойдешь к ней или нет?

Джованни молчал.

– Ну так и отвали!

Винченцо швырнул трубку на рычаг и привалился к стене.

Он думал, что не переживет этот вечер. Его место на воле было занято. Его никто не ждал. И теперь все, что ему остается, – пялиться в телик в компании чокнутого юга.

– Мы больше не в состоянии принимать иностранцев, – говорил в новостях Гельмут Шмидт. – Число убийств…

 

Глава 70

11 июля 1982 года Винченцо снял фотографии со стены. Юлия на трехколесном велосипеде, Юлия на двухколесном велосипеде, Юлия с косичками, в ковбойской шляпе… Юлия задорно улыбается в камеру. На каждом новом снимке она все больше походила на Джульетту.

Винченцо пропустил пять лет ее жизни. Он сунул фотографии в карман светло-коричневой кожанки, натянул поношенные сапоги. Клеши и джемпер те же, что и пять лет назад, но выглядели теперь жалко. Снимки – вот все, что нажил Винченцо за эти годы.

Он вытащил из-под койки красную «феррари», которую несколько месяцев собирал из обрезков фанеры в тюремной мастерской, – подарок для Юлии. Югослав обнял его на прощанье.

– Италия, вперед!

Винченцо недоуменно посмотрел на него.

– Сегодня же финал. Германия – Италия.

– Вот как…

Винченцо было все равно. Он думал о Тане.

Она стояла на другой стороне улицы рядом с красным автомобилем и курила. Глаза Винченцо привыкали к солнечному свету. К движению повсюду. К небу, не заключенному в стены.

– Что это? – она кивнула на «феррари».

– Это для Юлии.

Они пристроили машину в багажник и поехали в детский сад.

Винченцо ждал в холле, пока Таня забирала Юлию из группы. Ему было не по себе, таким хрупким казался этот мир крохотных шкафчиков и скамеечек, миниатюрных крючочков для одежды и мультяшных зверушек.

Он нашел ее имя в списке – Юлия Бекер.

Имя показалось ему чужим. «Джулия Маркони было бы правильнее», – подумал Винченцо. Но в следующий момент почувствовал труднообъяснимую гордость за то, что она носит чужую фамилию. Вернее, облегчение, смешанное с надеждой, что девочка избежит проклятия, тяготеющего над его семьей.

Потом появилась она. Медленно, но без страха приблизилась к незнакомому мужчине. На Юлии был комбинезон из красного вельвета, руки в разноцветных пятнах краски.

– Это Винченцо, – представила Таня.

В глазах Юлии – смесь любопытства и скепсиса. Но какая же большая! Сердце Винченцо сжалось от стыда и любви.

Уже в машине она показала ему картинки, которые нарисовала пальцами. Все было естественно и просто – до неправдоподобия. Почти нормальная семья.

– А в Италии хорошо?

– Очень. Там всегда светит солнце.

– Мы поедем в Италию, мама?

– Да, конечно, когда вырастешь.

Они отправились в Олимпийский парк, к продавцам мороженого, горкам с трамплинами и прудам с весельными лодками. День выдался погожий, по-настоящему летний. Дул легкий ветерок, светило солнце. Винченцо внес «феррари» на горку, научил Юлию управляться с рулем и тормозами, и она, смеясь, покатила вниз. Винченцо бежал рядом, спотыкаясь и придерживая машину.

Теплый воздух, сухая трава, свет. Юлия смеялась: «Еще!» И они снова и снова бежали наверх. Она так расхрабрилась, что непременно заехала бы в озеро, не перехвати мать ее вовремя.

Таня явно переусердствовала, опекая дочь, но Винченцо не вмешивался. Он поднял Юлию в воздух и покружил, как на карусели. А потом еще подбросил несколько раз. Юлия визжала и смеялась, и мир вокруг искрился, пронизанный счастьем, – счастьем, которого так долго ждал Винченцо.

Таня их сфотографировала. Этот снимок так и остался единственным, где Винченцо и Юлия вместе.

Потом они отправились к Тане в редакцию. Там пахло чаем и гашишем – последний оплот анархии, прибежище инакомыслящих и карикатуристов, отголосок психоделического гитарного рифа в стране, которая давно танцевала под «новую волну».

Юлия подбежала к огромному столу, на котором лежал макет, – лоскутное одеяло из текстов, фотографий, комиксов. Плакат на стене с голубем мира призывал к демонстрации против политики Штрауса. «Першинги», атомная энергия, истребление лесов – картинки из жизни другой планеты. Для Винченцо не имело значения, в чьих руках власть, пока она давала возможность работать и кормить семью.

– Винченцо… Ута…

– Очень приятно.

Художница была в линялой майке с «пацификом», в котором Винченцо вечно мерещилась эмблема «Мерседеса».

– Много о вас наслышаны.

– Мы работаем и живем вместе, – пояснила Таня.

Винченцо настороженно поднял брови.

– Мы коллеги, – успокоила его Ута.

– Да, конечно…

Таня рассмеялась.

– Почему ты смеешься? – спросила Юлия.

– Просто так, – ответила Таня.

Ута разлила по чашкам чай. Неловкое молчание нарушил Винченцо:

– Ну что, сегодня смотрим финал? Германия – Италия.

Таня и Ута обменялись взглядами, которых он не понял.

– М-м-м…

– Где ты собираешься жить? – спросила Таня. – У Джованни?

Вопрос прозвучал как пощечина.

– Не знаю… – пробормотал Винченцо.

– Может, дать тебе денег на отель?

Винченцо крепился из последних сил.

– Нет… не надо.

У него не было ни пфеннига.

Таня отвела его в сторону, чтобы Юлия не слышала.

– Винченцо, у нас дочь. Но это не повод думать, что мы семья.

– Конечно, – ответил он. – Ты имеешь право на собственную жизнь.

– Увидимся на выходных?

Он кивнул. Тишина в комнате стала леденящей, это почувствовала даже Юлия.

– Ой, смотри, как интересно! – закричала она, тыча пальцем в комикс про полицейских.

Винченцо обнял дочь:

– Мы скоро увидимся.

– Куда ты? – всполошилась Юлия.

– Винченцо будет жить у своего дяди, – объяснила Таня.

Он поцеловал Юлию в лоб:

– Ciao, amore.

– Ciao.

– Пока, – повернулся он к Тане.

– Пока… Ты уверен, что тебе не нужны деньги?

Но Винченцо уже вышел за дверь. На улице он несколько раз глубоко вдохнул. Мир кружился, будто кто-то выбил из-под его ног опору. Винченцо огляделся. Солнце уже скрылось. Он понятия не имел, где находится и куда теперь идти. Он даже не сообщил Джованни о своем освобождении, потому что хотел провести этот день только с Юлией и Таней.

Винченцо сделал пару шагов, почти столкнулся с мужчиной и сразу насторожился, когда тот вошел в редакцию. Винченцо заглянул в окно. Очевидно, этот патлатый бородач в арафатке и сандалиях был из их компании. Он поставил на стол пакет, вытащил булочки. Потом поцеловал Таню. Она отвернула лицо, подставляя щеку, но уверенность, с которой бородач провел рукой по ее бедру, не оставляла сомнений.

Винченцо замер. Руки сами собой сжались в кулаки. «Черт, успокойся, ты не имеешь на нее никакого права. Она свободна. Прошло почти пять лет, и все это время с ней был он, не ты… Довольно симпатичный тип, между прочим… Отваливай, пока он тебя не заметил».

Но только он собрался отвернуться от окна, как бородач склонился к Юлии, протягивая ей крендель. Таня, заметившая Винченцо за стеклом, постаралась загородить ему обзор. Он видел, что она встревожена. Бородач же подхватил Юлию на руки и поднял в воздух. Рассмеялся, куснул ее крендель. Юлия заливалась смехом. Похоже, он и в самом деле ей нравился.

Таня забрала у парня дочь, но Винченцо уже стоял в дверях. Бородач вытаращился на него в недоумении.

– Послушай… – Таня шагнула к Винченцо, но он оттолкнул ее.

– Эй, ты… Мне все равно, что ты делаешь с Таней, но оставь в покое мою дочь.

– Угомонись, Винченцо…

Таня, не отпуская дочь, попыталась удержать его, но Винченцо стряхнул ее ладонь. До бородача начало доходить.

– Погоди… Только давай спокойно, старик, ладно?

– Я спокоен.

Винченцо подступил к нему, ухватил за воротник:

– Ты понял, что я сказал?.. Повтори.

– Эй, пусти меня! – завопил тот. – Что ты себе позволяешь?

Он пытался сбросить руку Винченцо, но тот держал мертвой хваткой. Таня поставила Юлию на пол и вцепилась в руку Винченцо.

– Послушай, тебя не было пять лет… Какие могут быть претензии?

– Она права, – прохрипел бородач.

Не обращая на него внимания, Винченцо повернулся к Тане:

– Сука.

Она была невозмутима. Зато ее приятель завелся, решив, что такое спускать нельзя. Он подступил к Винченцо:

– Хватит, ты понял? Показался и давай уматывай…

Он не договорил. Винченцо с силой толкнул его, патлатый налетел на шкаф, на пол посыпались книги. Таня прикрыла собой Юлию.

– Тебе нечего здесь делать! Вали отсюда, исчезни. Неудачник!

Таня снова попыталась втиснуться между мужчинами, но Винченцо уже не помнил себя от ярости. Он впечатал кулак в лицо бородача.

Тот рухнул на стол.

– Ты с ума сошел! – закричала Таня.

Винченцо взглянул на Юлию, в испуге жавшуюся к матери. Он уже готов был развернуться и уйти, но тут противник вскочил, вцепился в него и поволок к двери. Винченцо ударил его в живот. Бородач упал, увлекая его за собой. У женщин теперь не было шанса разнять дерущихся. Послышался треск ломающегося стула. Женщины закричали.

Таня утащила Юлию в угол комнаты. Ута набирала номер – кто бы ожидал такого от анархистов? – полиции.

Винченцо схватил телефон, но Ута уже успела продиктовать адрес. Танин приятель ударил Винченцо сзади ножкой от стула. Винченцо пошатнулся, бородатый запрыгнул ему на спину. Винченцо вывернулся, размахнулся. Бородатый рухнул на пол.

Винченцо содрогнулся, встретив взгляд Тани. Юлия в углу заходилась в плаче. Ута подскочила к поверженному коллеге, который корчился от боли. Глядя в полные ужаса глаза дочери, Винченцо понял, что совершил ошибку. Он хотел обнять девочку, объяснить, что ей нечего бояться, но Юлия отшатнулась.

– Больше ты к ней не прикоснешься, – процедила Таня.

Руки у нее тряслись. Послышалось завывание полицейской сирены. Он лихорадочно размышлял. Как только полицейские окажутся у дверей, ему уже не уйти. И Таня от него освободится уже навсегда.

– Через туалет! – прошипела Таня.

С улицы донесся визг тормозов, но Винченцо уже вылезал в окно туалета.

Он спрыгнул на землю и пустился бежать. И бежал, пока легкие не запылали от боли.

 

Глава 71

Джованни настраивал телевизор, когда ввалился Винченцо. В магазине были расставлены пластмассовые стулья, над прилавком с сырами свисал итальянский флаг. Первые зрители – гастарбайтеры возраста Джованни – уже ожидали начала матча.

– Винченцо! Святая Мадонна…

– Мне нужна твоя помощь, дядя Джованни.

У Винченцо была разбита бровь, разодрана рубашка. Из носа сочилась кровь.

– Но что за…

– Джованни, ни о чем не спрашивай. Просто помоги мне…

Джованни повернулся к гостям:

– Все в порядке. – И толкнул Винченцо к двери в бывшую мастерскую Джульетты.

Там все еще стояла швейная машинка. Пока Джованни искал, чем обработать раны, Винченцо вкратце пересказал, что произошло.

– У тебя и вправду талант, – проворчал Джованни, – абсолютно все пускать по ветру.

– Но почему я должен был терпеть это? – возмутился Винченцо. – Что подумала бы обо мне дочь?

– Зато теперь она думает, что ты зверюга. Браво!

– Черт, Джованни, что мне делать?

Не найдя ничего более подходящего, Джованни смочил граппой свой футбольный шарф и прижал к брови племянника.

– Я же за нее боролся, разве я могу теперь так просто сдаться? Это единственная семья, которая у меня есть.

– Чушь! – рявкнул Джованни. – Я – твоя единственная семья.

– Тогда скажи, что мне делать!

– Если хочешь знать мое мнение, Таня давно все решила. Поверь, последнее слово всегда остается за женщиной.

– Но это же мой ребенок!

– И что? Собираешься привлечь ее к суду? Они не доверят тебе девочку. Кто ты для немецкого судьи? Иностранец, безработный, да еще и бывший уголовник.

– Но я отец!

Винченцо вскочил. Джованни преградил ему дорогу к двери:

– Будь благоразумен, Винченцо. Они снова упекут тебя в тюрягу. Нанесение телесных повреждений – твой коронный номер, похоже.

– Это была драка, понимаешь? Более того, он начал первый. И оказался слабее. Разве я в этом виноват?

Джованни взял племянника за плечи:

– Тебе нужно уехать из Германии.

– Только вместе с Юлией.

– Ты хочешь ее похитить? Бог мой, Винченцо, спасай свою шкуру, с остальным мы разберемся позже. Подожди меня здесь. Я принесу тебе чистую рубашку. А потом мы поедем на Салину.

Винченцо в отчаянии затряс головой:

– Нет, Джованни, нет… Я не смогу сюда вернуться, если уеду.

Около десяти утра они стояли у перевала Бреннер. В фургоне, где Джованни обычно перевозил продукты, было темно и прохладно. Покрывало, под которым Джованни спрятал племянника, насквозь пропахло бензином. Машина тряслась, взбираясь по серпантину к австрийскому таможенному пункту. Винченцо услышал голоса. Снова разговоры о футболе. Похоже, с таможенником Джованни на короткой ноге.

Потом все заглушили вопли радиокомментатора. Следом раздались дикие вопли за стеной фургона.

– Три – один! Италия чемпион! – захлебывался комментатор.

Машина медленно пересекла границу, за которой ликовали итальянские таможенники.

Джованни стукнул в стенку кабины:

– Италия, Винченцо! Мы сделали это!

Винченцо плакал, скорчившись под вонючим покрывалом.

 

Глава 72

Десятилетия спустя лишь заброшенная парковка напоминала о том, что когда-то здесь был таможенный пункт. Грузовики проносились мимо, не останавливаясь. В новой Европе границ не существовало. У меня в голове царил хаос. История Винченцо уж слишком не стыковалась с тем, что рассказывала мне мать.

– И с тех пор ты ее не видел? – спросила я.

Винченцо покачал головой. Он вырулил на просторную пустую парковку и выключил мотор.

Сразу стало тихо. Лишь доносился гул с трассы. Над горами низко нависали серые тучи, по стеклам потекли струйки. Винченцо вышел из машины и какое-то время стоял под дождем. Нескончаемый автомобильный поток тянулся в сторону Бреннерского туннеля, через границу.

Я подошла к Винченцо:

– Мама говорила, что ты ее ударил.

– Нет. Неправда!

Сама я помнила только, как мы гуляли в парке, пронизанном солнечным светом. Дальнейшее тонуло в темноте.

– Я клянусь тебе.

– Значит, это она меня обманула. Зачем?

– Сама-то ты что-нибудь помнишь?

Я покачала головой:

– Помню только, что было страшно.

Он кивнул, как бы подтверждая, что у каждого своя правда. А мне подумалось, что наши воспоминания что-то вроде крепости, которую мы воздвигаем, чтобы защититься от самих себя. Я сочувствовала Винченцо.

– Так почему ты больше не приехал?

Он молчал.

– Не захотел за меня бороться?

Винченцо смотрел на меня потерянно:

– Ты была в надежных руках.

Это прозвучало как вопрос.

Я отвернулась, провела рукой по лицу. Меня потрясло отчаяние Винченцо.

– Я больше не доверял самому себе. А для твоей матери и вовсе стал источником угрозы.

Я взяла его за руку:

– А я думала, ты не хочешь нас видеть.

– Нет, нет… Спасибо, что приехала. Прости меня. Мне так жаль… Я не оправдываюсь. Но ты должна знать, что я всегда любил тебя и помнил.

Он сжал мою руку. По его щекам текли слезы – или дождь? Рядом стоял мой отец, но мне хотелось обнять его, словно это был маленький мальчик. Я обхватила ладонями его голову, и он прильнул ко мне, дрожа всем телом. Я тоже заплакала. Мне вдруг пришло в голову, что я впервые позволила себе то, на что никогда не решалась. Просто быть здесь и сейчас. До сих пор моя жизнь была устремлена в будущее, к успеху, который никак не приходил. Но требовалось мне на самом деле совсем другое.

И теперь все будто встало на свои места.

В машине я оглянулась на старую дорогу, петляющую между скалами. Если Джульетта была там и ее неупокоенная душа все еще металась между мирами, она должна была нас видеть. Ее любовь сопровождала нас все время.

На северной стороне Бреннерского туннеля разразилась гроза. Небо налилось густой чернотой. «Дворники» отчаянно мельтешили, не справляясь с потоками воды, будто мы очутились внутри гигантской автомойки. Я сидела за рулем. Отопление работало на полную мощность, но одежда высыхала медленно. И все-таки мы чувствовали себя как в надежной капсуле в нашей «машине времени». Оставалось каких-нибудь две сотни километров. Современность уже настигала нас, с каждой новой цифрой на счетчике. И груз прошлого становился все легче. Я отправила Кларе сообщение, что мы прибудем под вечер. Спросила, как состояние Винсента.

«Он ждет вас», – был ответ.

Когда пересекаешь границу Германии, возникает чувство, будто тут больше сила тяжести. Лица озабоченней, на всем печать мрачного беспокойства. Быть может, жизнь и в самом деле пригибает к земле немцев сильнее, чем другие народы? Или же на этот раз виноват мой страх, возраставший с приближением к цели?

Так или иначе, мюнхенская страница моей жизни была перевернута. Меня ничего не ждало в этом городе, и Винченцо к этому отношения не имел. У меня, как и у него, нажитое утекало сквозь пальцы, и не в моих силах было это изменить.

– Чем ты собираешься заниматься без своей фирмы? – спросил он.

– Понятия не имею. Джованни сказал, что итальянцы мастера делать хорошую мину при плохой игре. Это когда снаружи все выглядит великолепно, а внутри просто катастрофа. Он имел в виду тебя, но это лучшее описание моей жизни.

– Значит, дело в генах. – Винченцо грустно улыбнулся, я тоже. – Но знаешь, Стива Джобса тоже когда-то вышвырнули из собственной компании.

– Да, но он стал миллионером в тридцать лет.

– А еще через пару лет сделал «Эппл» богатейшим концерном мира.

– Откровенно говоря, мне не нужно никаких концернов. Все, что я хочу, – поселиться на каком-нибудь необитаемом острове.

– Ерунда. Сейчас ты больше всего хочешь удавить бывшего компаньона.

Винченцо попал в точку. Словами не выразить, как сильно я ненавидела Робина. Удар, который он нанес, выбил из-под моих ног землю, и я еще недостаточно оправилась, чтобы дать достойный ответ.

Но одно мне уже было ясно. В моей боли есть и отголосок давнишней раны. Жизнь движется по спирали, снова и снова возвращая нас к некоему исходному моменту. И вот теперь моя детская травма обернулась обманом, фикцией. Мой отец никогда не бросал меня и не умирал. Просто все это время он жил в другом месте.

 

Глава 73

На закате мы прибыли в Мюнхен. Винченцо включил радио, чтобы отвлечься. Бомбардировки Алеппо, беженцы в Средиземном море – действительность стремительно настигала нас. Он волновался. Я задавалась вопросом, насколько его переживания похожи на недавние мои. Сможет ли он простить отца? Никто из нас так и не затронул эту тему вслух.

Поначалу мне страшно не хотелось выходить наружу. Винченцо, похоже, тоже. На больничной парковке наша «машина времени» смотрелась как инородное тело, выпрыгнувшее из другого измерения. Мы с неохотой покинули этот теплый кокон и направились к дверям больничного корпуса.

Как же я ненавижу такие места. Бетонные крепости, пропитавшиеся болью. В больницах я всегда чувствую себя беспомощной и маленькой.

Медсестра за стойкой хотела отправить нас восвояси: приемные часы закончились. Я включила на полную свое обаяние. Все впустую. Винченцо в ярости пнул ногой мусорную корзину:

– Мы с дочерью проехали больше тысячи километров, чтобы проститься с моим отцом, который лежит при смерти. Плевать я хотел на ваши приемные часы!

После чего схватил меня за руку и потащил к лифтам. Я не могла не одобрить этот его поступок.

Палата Винсента оказалась пуста. Я подумала, что мы ошиблись дверью, но потом узнала его очки на прикроватной тумбочке. На вешалке висел пиджак Винсента. Постель разобрана. Я испугалась. Два дня, прошедшие с моего визита сюда, обернулись вечностью. Я, во всяком случае, стала совсем другим человеком.

Вошла медсестра. Удивилась, обнаружив нас, с любопытством посмотрела на Винченцо:

– Вы его сын?

Винченцо кивнул.

– Он ждал вас.

Мы замерли.

– Господина Шлевица оперируют.

– Что случилось?

– Возникли осложнения. Вам лучше расспросить главного врача. Он лично занимается господином Шлевицем.

– Насколько это опасно?

– Господин Шлевиц сильный. Я отвозила его в операционную и скажу вам: он выкарабкается.

Она улыбнулась, но мне стало не по себе.

– Где его дочь? – спросила я.

– Поехала домой, к детям. Всю ночь провела здесь. Вернется, как только сможет.

Ничего не оставалось, как ждать. Мы выпили кофе из автомата, позвонили в службу доставки пиццы. Я выросла на пицце глубокой заморозки. Потом появились арабские лепешки с мясом. Какие еще кулинарные изыски готовит нам будущее?

– Che schifo, – ворчал Винченцо, открывая коробку, доставленную мальчиком-индусом. – Это вы называете пиццей?

Тем не менее мы умяли все до крошки, запивая кофе из автомата. Больницы – последний бастион, не взятый еще соевым латте.

– Наверное, нужно позвонить Джованни и Розарии, – предложила я.

– Нет. Это касается только меня и… – Он кивнул в сторону операционной, не называя имени, и вдруг спросил: – Так что было в том письме?

– Не знаю. Я его не вскрывала. Но он очень хотел с тобой поговорить.

У Винченцо зазвонил мобильник. Кармела. Они разговаривали по-итальянски. Интересно, счастлив ли с ней Винченцо.

– Что было потом? – спросила я, когда он закончил говорить.

– Когда потом?

– Как у тебя сложилось с семьей? Как ты добился успеха? Ведь сейчас ты имеешь немало.

Винченцо задумчиво смотрел на меня.

– Этого не добиваются, – сказал он. – Это просто приходит. В конце концов, и мы сами – часть всего происходящего.

– Кармела тебя ждала?

– Нет, сразу выскочила замуж за какого-то строительного подрядчика из Палермо. Когда я вернулся, она не хотела меня знать.

– И что ты?

– Искал смерти.

 

Глава 74

Винченцо ушел от родных. Просто исчез, без следа. Он не хотел видеть ни родственников, ни знакомых, ничего из того, что напоминало бы ему, чем он мог бы стать в жизни. Он желал раствориться, стать никем, чужим среди чужих. Отвергнув первую родину, не спешил возвращаться и на вторую.

В Италии появилось частное телевидение, какой-то сумасшедший застрелил молодую пару, занимавшуюся сексом в «фиате», а новое немецкое правительство во главе с Гельмутом Колем платило иностранцам за то, чтобы они уезжали. Отступные составляли по десять тысяч пятьсот марок на каждого взрослого и по полторы тысячи на ребенка. Винченцо до всего этого не было никакого дела.

В Палермо он встретил механика из «Тарги», который сделал из его «альфы» гоночную машину. Вместе они отправились в Финляндию и за полярным кругом устроили ледовые ралли – на сумасшедшей скорости, по слепящей глади замерзшего моря.

С год Винченцо скитался по Европе в поисках гоночных контрактов, хватался за любые. Третья лига, отмороженные соперники – take the money and run. Но он больше не стремился побеждать. Забыться – вот все, что ему требовалось. А ничто так не притупляет боль, как опьянение скоростью. Только за рулем ему и удавалось переместиться в настоящее и забыть о прошлом.

И он больше не любил автомобили. Он проклинал их, как алкоголик проклинает спиртное. Однажды слетел с трассы в заросли, расколошматил машину. Напарник сломал ногу, сам же Винченцо отделался парой царапин. Если он искал смерти, то она его – нет. Периоды между гонками оборачивались адскими муками.

Как-то раз один из пилотов попал в аварию и Винченцо удалось вскочить в престижную гонку, заняв его место. Влиятельная публика, вечная дуэль «Альфы» и «БМВ». Но если «Формула-1» – арена для честолюбцев, жаждущих мировой славы, то здесь был circus maximus. Не гонки джентльменов, а битвы гладиаторов под вопли обезумевшей толпы. У него была машина прошлого года выпуска, контракт в независимой команде, вокруг – бездельники, не считающие денег. Винченцо был для них табула раса, никому не известный, не воспринимаемый всерьез.

Слава, семья, дети – это для других, для тех, кто цеплялся за жизнь. Винченцо – нет. В опасные моменты он тормозил мгновением позже. Рисковал при любой возможности. В последнем заезде даже не стал менять колеса, хотя все соперники заехали на пит-лейн. Гонка следовала за гонкой, «большой цирк» колесил по Европе. Винченцо ни разу не доехал до пьедестала, но ни разу и не сошел с дистанции. У него появилась репутация: звезд с неба не хватает, но цепкий.

В последнем чемпионате он снова выступал за «Альфу». Его «альфетта» давно пережила свои лучшие годы, болид заметно уступал новым БМВ. Но Винченцо в тот год гонялся как сам дьявол и к концу безумного сезона 1985-го оказался-таки на вершине пьедестала – венок на шее, серебряный кубок в руках. Все произошло быстрее, чем он успел в это поверить. Три года абсолютной беспросветности, между жизнью и смертью, и вот его имя в заголовках газет.

И вовсе не талант принес ему этот успех, а равнодушие к победе и отсутствие страха перед поражением.

Он вернулся на Салину и от причала пешком пошел домой. Стоял безветренный октябрьский день. Море было недвижно. Мать Розарии жила все в том же старом доме. Она приняла Винченцо без лишних вопросов и приготовила ossobuco. После еды Винченцо отправился к морю, чувствуя себя свободным как никогда. Больше не нужно никому ничего доказывать. Венок он положил на могилу матери.

По телефону Винченцо вел переговоры с ведущими командами, все рвались заполучить его. Прежде всего, конечно, «Альфа-Ромео», но и «БМВ» тоже – честь, в представлении Винченцо, более чем сомнительная. Немцы предлагали трехлетний контракт и сумму вдвое большую, чем итальянцы. Винченцо и не мечтал о таком гонораре.

Вот уже в который раз ему предстояло выбрать между Германией и Италией. Джованни и Розария приехали из Мюнхена, чтобы поздравить племянника, устроили по этому поводу настоящее пиршество. Винченцо спрашивал себя, уж не пытаются ли родные так заглушить чувство вины перед ним?

И вдруг объявилась Кармела, без предупреждения.

– Auguri, Винченцо, – сказала она и поцеловала его.

Винченцо не мог оправиться от изумления. Он не сомневался, что Кармела вычеркнула его из своей жизни. И она изменилась – настоящая синьора. Дорогое платье, дизайнерская сумочка из Милана, прическа под Ким Уайлд. Кармела выглядела как женщина, вполне устроившая свою жизнь, – пусть даже заплатить пришлось пустотой внутри.

– Что случилось, Кармела?

После захода солнца они устроились на развалинах каменной ограды. Ветер шелестел в траве. На мшистых камнях мелькали гекконы.

– Браво, Винченцо. Ты сделал это. Я всегда знала, что ты пробьешься.

– Разве ты на меня не злишься?

– Злилась. Очень. – Она вздохнула. – Даже прокляла тебя. Но месть – штука бесполезная, она не сделала меня счастливей.

– А я часто думал о тебе.

– Я думала о тебе намного чаще. – Она рассмеялась.

– У тебя есть дети? – спросил он.

Она покачала головой:

– Я сделала аборт.

– Почему? – удивился Винченцо.

– Он оказался свиньей.

– Мне жаль.

– Не о чем жалеть. Я не должна была выходить за него замуж.

Было ясно, почему Кармела пошла на этот брак. Потому что Винченцо опозорил ее перед всеми, отвергнув. И ей нужно было спасать свою честь.

– Ты все сделал правильно, Винченцо. Она – мать твоего ребенка.

– Она больше не хочет меня видеть.

Кармела была поражена. До сих пор она думала, что Винченцо счастлив с Таней.

– Я тоже все испортил. – Он поморщился.

– А знаешь что, – сказала Кармела, – тогда, на свадьбе Джованни, мы были такие юные, и жизнь лежала перед нами как чистая дорога…

Оба смотрели в пустоту перед собой и видели заросшее поле… первый поцелуй на каменных развалинах, перевернувший жизнь с ног на голову.

– А сейчас? – спросил Винченцо.

– А сейчас ни мне, ни тебе больше терять нечего, – ответила Кармела. – Так почему бы нам не начать все сначала?

Летом 1986-го они сыграли свадьбу, на том же самом поле. И поздно вечером, когда гости, сытые и пьяные, танцевали, уселись на развалинах. Он – в черном костюме. Она – в белом платье. Две марципановые фигурки на свадебном торте. Смотрели друг на друга и смеялись.

Винченцо последовал совету Нино Ваккареллы – покончил с гонками, пока те не покончили с ним. Отклонив все выгодные предложения, снял небольшую квартиру в Неаполе и устроился водителем-испытателем на завод «Альфа-Ромео». Никаких ралли, только обычные машины. Винченцо не мог допустить, чтобы его дети росли без отца.

Не сразу все заладилось. Только после вторых родов, в июне восемьдесят восьмого, Винченцо припарковал свой «альфасуд» под окнами их новой квартиры и открыл дверцу пассажирского сиденья. Кармела протянула мужу два свертка с любопытными черными глазами. В баре на углу фанаты болели за Италию против Германии, или наоборот. Винченцо было все равно. Он взял близнецов и поцеловал жену. Кармела пошла к двери. Она не видела, как плачет Винченцо.

 

Глава 75

Вероятно, слушая все это, я должна была испытывать нечто вроде ревности, но чувствовала только радость за Винченцо, у которого в конце концов все сложилось.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Я никогда не забывал ни тебя, ни твою мать.

Нет, покоя он так и не нашел – я видела это в его глазах. Главное противоречие его жизни так и осталось неразрешенным.

– Ты когда-нибудь еще встречался с Энцо?

– Нет. Но Джованни как-то видел его.

– Когда?

– Давно. Здесь, в Мюнхене. Энцо работал в какой-то мастерской, чинил «веспы».

– Ты не хочешь с ним встретиться?

Винченцо покачал головой. Глаза стали холодными.

– Как думаешь, он еще здесь или вернулся в Италию?

Винченцо пожал плечами.

– Сейчас многие твердят о возвращении, вот и Джованни. Когда в девяносто втором в Ростоке горело общежитие для иностранцев, все поняли: это уже не наша страна. Но Розария тут все-таки прижилась, их дети лучше говорят по-немецки, чем по-итальянски. У них немецкие друзья, и они фанаты «Баварии». Даже сны видят по-немецки. Их родина здесь.

– А твоя?

Винченцо грустно рассмеялся.

– Родина? В итальянском языке нет такого слова, ты в курсе? А в немецком у этого слова нет множественного числа.

Он усмехнулся и отошел к автомату за новой порцией кофе.

– Я до сих пор влюбляюсь в немецких женщин… туристок, коллег… Быть может, в каждой из них я вижу Таню.

– А дети? Они знают о немецком дедушке?

– Нет. Но они поклонники Шумахера, Феттеля, Швайнштайгера, Озиля…

У меня зазвонил мобильник. Я и забыла о том, что мама знает, где я и с кем.

– Мы ждем, – коротко объяснила я. – Он на операции.

Она молчала. Я слышала, как в трубке гудит ветер.

– Я здесь, внизу.

Я подошла к окну. Мама стояла у входа. Одинокая фигура рядом с фонарем.

– Почему ты не заходишь?

– Он с тобой?

– Да.

– Тогда не буду вам мешать. Я только хотела…

Мама не договорила. Почему она не может оставить нас с Винченцо в покое? Я злилась и одновременно жалела ее.

Винченцо сделал знак, что мы можем поговорить без помех, и деликатно удалился.

– Я знаю, что он… – мама подыскивала слова, – что он многое понимает не так, как я… Он слишком темпераментный.

Я совсем не была уверена, что мама выбрала подходящее место для выяснения отношений. Но главное, я не понимала, чего она хочет.

– Дело не в том, что ты понимаешь так, а другой иначе. Просто правда всегда двулика.

– В отношениях, Юлия, вообще не бывает никакой объективной правды. Каждый в ловушке своей истории.

Сверху мама казалась такой маленькой.

– Ты всю жизнь защищала свободу. Но лишила меня возможности иметь на этот счет свою точку зрения.

Мамино молчание я истолковала как признание вины. Она долго просто смотрела вверх, держа мобильник возле уха.

– Значит, я потеряла тебя?

Возможно. Наши отношения и в самом деле дали трещину, которую вряд ли когда-нибудь получится залатать. С другой стороны, пытаться вычеркнуть мать из жизни не менее безнадежно, чем изменить свою историю.

В этот момент из дверей больницы вышел Винченцо, и мама опустила руку с мобильником. Они стояли друг против друга и молчали. Я прижимала телефон к уху и не слышала ничего, кроме ветра. Потом почувствовала себя ребенком, который подглядывает за родителями в замочную скважину, и дала отбой.

Винченцо что-то сказал, мама ответила. Что-то произошло между ними, я на расстоянии ощущала их волнение. Тридцать лет разделяло их – две жизни, две страны, две лжи.

Мама дала Винченцо сигарету, он протянул ей стаканчик с кофе. Оба посмотрели на меня. Я помахала им, они ответили.

Винченцо вернулся один.

– Ну как?

Он выглядел растроганным и немного растерянным.

– Она хочет, чтобы ты простила ее.

– Она все еще там?

– Нет.

Я взглянула на часы: уже заполночь.

– Она хорошо тебя воспитала. Такой дочерью, как ты, можно гордиться. Я сказал Тане спасибо.

Он сел рядом. Уж если Винченцо смог простить Таню, мне тем более следует это сделать. Я привалилась к его плечу и заснула.

В четвертом часу я проснулась. Было тихо, только где-то в отдалении слышались голоса. Винченцо спал. Я встала и вышла в коридор. За стеклянной дверью палаты интенсивной терапии горел яркий неоновый свет. Там стоял седой доктор в белом халате и рядом с ним женщина. Я узнала Клару. Доктор устало качал головой. Она смотрела на него не отрываясь.

Потом появилась ночная сестра. Принесла его вещи: портмоне, очки, шариковую ручку, бритвенные принадлежности. Никто из нас не решался их взять. Как будто тем самым мы признали бы свершившимся то, о чем боялись услышать. Винченцо выглядел совсем разбитым. Клара почти не разговаривала с нами, избегала смотреть на брата. Все были в шоке.

Наконец я решилась забрать у медсестры вещи, но Клара меня опередила. На пол упал листок. Медсестра нагнулась за ним и протянула мне. На сложенном листке было мое имя, выведенное знакомым каллиграфическим почерком.

Я подошла к окну и развернула листок.

Моя дорогая Юлия,

Сейчас меня увезут на операцию. Я обещал вас дождаться, но все произошло слишком быстро. Впрочем, доктор настроен оптимистично, и я рад, что сейчас вы на пути ко мне. Мне трудно выразить словами, как я был счастлив, узнав об этом.

Надеюсь, Винченцо разделяет мою радость. Как он воспринял мое письмо? Конечно, мне следовало бы рассказать об этом раньше. И не только ему, но и его отцу, который заботился о нем. Винченцо считал его убийцей. Марианна призналась в страшном поступке перед смертью. Как она могла пойти на такое и жить с этим столько лет, для меня одинаково непостижимо. Но мне хотелось бы, чтобы вы с Винченцо когда-нибудь простили и ее. Мне это вряд ли будет под силу.

Юлия, твоя бабушка Джульетта была самым прекрасным подарком из всех, которые когда-либо посылала мне жизнь. Те немногие дни, которые нам довелось провести вместе, я не забуду до смертного часа. Мы цепляемся за воспоминания, когда хотим удержать время, но в конце концов все равно ничего не остается. Кроме веры в любовь, которая вынесет любую ношу, даже на первый взгляд самую непосильную.

Долгое время я считал себя несчастным человеком, потому что потерял Джульетту. Теперь я счастлив, потому что ничто не мешает мне любить ее в оставшееся мне время, да и потом. Потому что Джульетта продолжает жить в тебе.

Твой дедушка Винсент

– Что он пишет? – спросила Клара.

– Ничего особенного, – ответила я и сложила листок.

 

Глава 76

За лужайкой на школьном дворе играли дети. Мы – Винченцо, Джованни и я – стояли у панорамного окна Зюдбада и смотрели на пловцов. Их было немного. Полдень – время пенсионеров.

Он тоже бывал здесь каждый понедельник – немецкий пенсионер с итальянским паспортом, из уже почти забытого поколения гастарбайтеров. Он помогал молодым итальянцам с оформлением документов и по воскресеньям ходил на мессу – в общем, вел жизнь, которую едва ли можно назвать бурной.

Время от времени Джованни слышал о нем, даже когда они избегали друг друга. Пловцы в шапочках похожи как близнецы, но когда он подплыл к краю бассейна передохнуть, я его узнала, хотя и видела впервые. Невысокий коренастый сицилиец с кустистыми бровями. Джованни постучал по стеклу. Энцо снял очки и посмотрел в нашу сторону.

Трудно было угадать, что с ним в этот момент происходило. Энцо вытерся полотенцем, надел халат и двинулся к выходу. Он оказался даже ниже, чем я себе представляла, – неуклюжий медведь, добродушный и одинокий. Он остановился поодаль и подозрительно уставился на меня. Мужчинам требуется время, чтобы сквозь толщу сорока лет разглядеть, что еще осталось от их прошлого.

Энцо все смотрел на меня.

– Ciao, papa, – сказал Винченцо.

– Ciao, Винченцо, – сказал Энцо.

Джованни не проронил ни слова. Был слишком растроган, и слишком сильно на него давило чувство вины за то, что столько лет несправедливо обвинял мужа своей сестры в страшном преступлении.

Джованни подпихнул Винченцо локтем. Тот подошел к отцу и обнял его. С виду Энцо остался почти невозмутим, обнимая сына, но глаза его были по-прежнему устремлены на меня.

– Это Юлия, твоя внучка, – сказал Винченцо.

Энцо приблизился ко мне, протянул руку:

– Энцо.

– Юлия.

Он не отпускал мою ладонь.

– Покажи ему письмо, – велел мне Джованни.

Я протянула Винченцо письмо. Энцо достал из кармана халата очки.

В этот момент в двери ворвалась толпа школьников. Шум, крики, плеск воды наполнили зал.

Энцо дочитал и вернул мне листок. Никто из нас ничего не говорил. Энцо долго молчал, глядя на детей в воде, потом вдруг сказал:

– Она тоже была матерью.

 

Глава 77

Два года спустя

Энцо хотел быть похороненным в земле, которая заменила ему родину. Все эти годы немецкое государство относилось к нему лучше, чем родная семья. Гастарбайтеры и их дети стали «людьми с миграционным прошлым», и политики именовали Германию «государством переселенцев» – каковым она, безусловно, и является, хочет того или нет. Когда Джованни в первый раз прибыл в Мюнхен, итальянские рестораны в городе можно было пересчитать по пальцам. Сегодня их около семисот.

Но и Италия изменилась тоже. В заброшенных домах сицилийских деревушек живут переселенцы из Туниса, с противоположного берега Средиземного моря. Европа стоит на распутье – древний континент в поисках своего нового «я».

– Мы, турки, новые итальянцы, – сказал на похоронах мастера бывший ученик Энцо. – А арабы – новые турки.

Я спрашиваю себя, когда же наконец мы вообще перестанем интересоваться местом происхождения человека. С другой стороны, возможно, потребность в таком знании заложена в нас генетически и не в нашей власти ее отменить.

«Дерево без корней бесплодно», – так говорила Джульетта, и она была совершенно права. С тех пор как я обрела семью, все пошло в гору словно само собой. Я открыла собственное ателье неподалеку от лавки Джованни, за углом. Пусть небольшое, зато только мое. Я больше не летаю по всему миру. Работаю в основном с местными портнихами и клиентами, шью одежду по индивидуальным заказам. За количеством не гонюсь, зато каждую вещь делаю с любовью.

Откуда у меня деньги, спросите вы. Только не от Винсента. На его наследство я не имею никакого права, в отличие от Клары и ее сестры. Даже Винченцо отказался от своей доли. «Слишком поздно», – сказал он.

Клара была так удивлена, что подарила ему отцовскую «ИЗО-ривольту». Все равно она не знала, что делать с этой «итальянской коробкой». Винченцо не стал объяснять сестре, сколько стоит ее подарок, – гораздо больше, чем новый «мазерати».

«ИЗО-ривольту» он отдал мне, это и стало моим стартовым капиталом. Я получила второй шанс и теперь занимаюсь тем же, чем и раньше, разве что несколько по-другому. Набрасывая эскиз платья, я ощущаю рядом присутствие Джульетты и ее поддержку. Их с Винсентом миланская фотография висит у меня в ателье.

И да… у меня часто бывает Марко. Все произошло быстро. Даже слишком быстро, я бы сказала. Марко замечательный человек, быть может, первый, кому я стала доверять по-настоящему. Сегодня мы ездили на ультразвуковое обследование на его «веспе». Доктор сказал, что будет девочка. На свадьбу нет времени, хотя Джованни уже пообещал всему кварталу закатить пир в нашу честь.

Винченцо и Кармела официально в разводе, но живут вместе. Мы часто переговариваемся по скайпу. В последний раз к нам присоединилась Таня. Он, конечно, приедет в Мюнхен на роды и на некоторое время останется здесь. Представляю, как они будут спорить, кому нянчиться с девочкой.

Теперь я знаю, чего раньше боялась на самом деле. Не семьи как таковой, а продолжения в потомстве неупорядоченности моей собственной жизни. Но страх всегда проистекает от незнания. И самое большое заблуждение состоит в том, что мы должны все устроить собственными силами. Но в действительности нас несут на своих плечах наши близкие. И книгу своей жизни мы пишем не одни, а в соавторстве с теми, кто нас окружает. А продолжать ее дано нашим детям.

– Как вы ее назовете? – спросил врач.

Мы с Марко не сомневались ни секунды:

– Джульетта.