Всѣ разбранили Ганса бродягой и лѣнтяемъ, когда булочникъ отказалъ ему отъ мѣста, и никто въ деревнѣ не хотѣлъ нанять его въ работники; теперь же, когда онъ нашелъ себѣ работу на мельницѣ Эрнеста Репке, это опять имъ было не понутру. Говорили, что у Репке не станетъ служить ни одинъ честный работникъ. Г. Репке мало-по-малу разсчиталъ, или скорѣе, разогналъ всѣхъ деревенскихъ парней и нанялъ себѣ работниковъ даже не изъ сосѣднихъ деревень, а откуда-то издалека. Если Репке дѣлалъ теперь исключенiе въ пользу Ганса, то онъ, вѣрно, ииѣлъ на это свои причины. Люди, обладающіе живымъ воображеніемъ, утверждали даже, что на гипсовую мельницу поступали съ костомольни кости, которыя скорѣе годились бы на кладбище, чѣмъ на мельницу.

Дошло до того, что всякій, кто проходилъ мимо мельницы и слышалъ раздающійся тамъ шумъ колесъ, испытывалъ невольный ужасъ и бормоталъ про себя краткую молитву.

Гансу самому была не посердцу его новая работа. Одна крайность и твердое намѣреніе не покидать деревни, пока все не порѣшится, заставили его обратиться къ Репке и привязывали къ этому мѣсту!

Работа сама по себѣ была легкая. Часто по цѣлымъ днямъ нечего было дѣлать, когда мельница останавливалась по недостатку воды, матеріала, или вслѣдствіе какого-либо поврежденія въ поставахъ, полусгнившихъ, какъ и все строеніе. Въ такіе дни, Гансъ работалъ на дому у Репке, въ томъ самомъ сараѣ, гдѣ когда-то кололъ дрова. Въ эту пасмурную осеннюю пору и на дворѣ было невесело. Изрѣдка показывалось тамъ человеческое лицо; только черный густой дымъ по прежнему разстилался изъ трубы по двору, да старая кошка сидѣла противъ дровянаго сарая и, не шевелясь, караулила добычу. Гансъ привыкалъ къ этой обстановкѣ; онъ машинально рубилъ дрова и могъ по цѣлымъ часамъ просиживать на мельницѣ и смотрѣть, какъ колеса толчеи, съ убійственнымъ однообразіемъ, поднимались и опускались одно за другимъ, потомъ опять поднимались и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! Третья толчея всегда стучала немного громче другихъ. Сначала это было пріятнымъ разнообразіемъ для Ганса, но скоро ухо его привыкло къ этому звуку и не отличало уже его отъ другихъ.

Прежняя веселость его исчезла: онъ не свисталъ болѣе, не пѣлъ, не строилъ воздушныхъ замковъ и совершенно утратилъ убѣжденіе, поддерживавшее его среди всѣхъ превратностей жизни, – убѣжденіе, что Гансъ – удалая голова и молодецъ на всѣ руки. Военные начальники не разъ ему замѣчали, что у него большой недостатокъ, – онъ не умѣетъ держать языкъ за зубами! Но если этотъ недостатокъ и принесъ ему много горя въ жизни, зато теперь онъ окончательно исправился отъ него.

Онъ ни съ кѣмъ не говорилъ ни слова, даже съ Клаусомъ, котораго часто встрѣчалъ, идучи на работу или возвращаясь съ нея. Онъ упрекалъ себя въ неблагодарности къ старику, который одинъ во всей дѳревнѣ, принялъ въ немъ участіе, но не могъ побѣдить себя. Онъ просто боялся Клауса и всячески избѣгалъ его. Ему невольно вспоминался видѣнный имъ сонъ: – ружье отца и убитый олень, лежавшіе въ тележкѣ Клауса.

Этотъ сонъ внушалъ ему тѣмъ большій страхъ, что теперь онъ зналъ положительно, что старикъ былъ замѣшанъ въ браконьерство, которое, по словамъ лѣсничаго Бостельмана, съ каждымъ днемъ принимало все большіе и большіе размѣры. Гансъ былъ увѣренъ, что старикъ отправлялся по ночамъ съ своей телѣжкой на мѣста, заранѣе указанный браконьерами, нагружалъ телѣжку дичью и доставлялъ ее барышникамъ, скрывающимся Богъ Вѣсть гдѣ, по сосѣднимъ деревнямъ и мѣстечкамъ.

Дѣло можно было вести тѣмъ болѣе безопасно, что три или четыре сосѣднія деревни примыкали къ лѣсу, и въ одной изъ нихъ всегда можно было укрыться отъ преслѣдованій полиціи и лѣсничихъ.

Гансъ теперь зналъ, кто крадетъ дичь въ лѣсу. Онъ нѣсколько разъ видѣлъ, какъ Репке и Клаусъ, встрѣчаясь гдѣ-нибудь въ такомъ мѣстѣ, гдѣ они думали, что ихъ никто не видитъ, перешептывались между собою, – а чуть только кто-нибудь подходилъ къ нимъ, дѣлали видъ, что не знаютъ другъ друга. Богачъ Репке браконьеръ,- это немыслимо! Но находились же и такіе люди, которые утверждали, что Репке прежде обгладываетъ кости, а потомъ уже ихъ отсылаетъ на мельницу!

Всегда суровый и молчаливый, Репке былъ съ Гансомъ ласковъ и привѣтливъ, и тотъ думалъ, что это происходитъ оттого, что у хозяина не совсѣмъ чиста совесть. Гансъ же, имѣя чистую совесть, былъ молчаливъ и рѣзокъ со всѣми безъ исключенія.

Да, Гансъ имѣлъ чистую совесть. Онъ не былъ браконьеромъ и не хотѣлъ сделаться имъ, хотя теперь это было бы ему очень легко. Онъ поклялся Гретѣ, что ей не придется никогда краснѣть за него, и онъ сдержитъ данное ей слово, хотя она и измѣнила ему, и растерзала его сердце. Но зачѣмъ ему говорить всѣмъ о томъ, что онъ нашелъ ружье отца? Что кому за дѣло? Когда онъ поклялся, что не знаетъ, где находится ружье, онъ этого дѣйствительно не зналъ; а теперь, когда оно нашлось, никто и не спрашиваетъ его. Развѣ онъ былъ обязанъ идти и всѣмъ сообщать о находкѣ? Это было бы глупо! Да и кто повѣритъ ему, что онъ и прежде не зналъ мѣста, гдѣ было спрятано ружье, тогда какъ знаетъ его теперь? Пусть ихъ поищутъ!

Дома, рано или поздно, ружье бы нашли, да и крысы могли бы изгрызть его кожаный чахолъ; а тамъ на вершине горы, въ лѣсу, въ дуплистой соснѣ, его не станутъ искать, да и крысы тамъ не водятся. А если ему станетъ слишкомъ тяжело на сердцѣ, онъ взберется туда, на гору, и выстрѣлъ звучно раздастся въ Ландграфскомъ ущельи! И ляжетъ между соснами Гансъ, вытянувшись во весь ростъ, недостанетъ лишь кусочка черепа, а остальнымъ пусть полакомятся лисицы!

Мысль застрѣлить Кернера не приходила ему болѣе въ голову, а если и приходила, то онъ сейчасъ же прогонялъ ее отъ себя, повторяя нѣсколько разъ «Отче нашъ.»

– Это грѣхъ и глупость! – говорилъ Гансъ. – Если бы онъ первый напалъ на меня, тогда другое дѣло; но выстрѣлить въ него изъ-за угла, чтобы онъ упалъ ничкомъ, вытянувшись во весь ростъ, прямо на свое толстое глупое лицо!… Фи, Гансъ! ты этого не сдѣлаешь! Выбей эту дурную мысль изъ головы. Покончить съ собой, – это другое дѣло! Это тоже смертный грѣхъ, говоритъ пасторъ. Да развѣ онъ знаетъ, что у меня на сердцѣ? Вѣдь онъ не сидѣлъ въ моей кожѣ!

Гансъ въ прошлое воскресенье, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ воротился, пошелъ въ церковь, чтобы своими ушами слышать оглашеніе о предстоящемъ бракѣ Греты и Якова Кернера. Греты не было въ церкви, и хорошо что не было: Гансъ не выдержалъ бы. Когда съ церковной кафедры провозгласили имена жениха и невѣсты, ему показалось, что кровля церкви обрушилась на его голову, и онъ поспѣшно выбѣжалъ на улицу, причемъ иные замѣтили, что лукавый не допускаетъ своихъ вѣрныхъ слугъ въ храмъ Божій, а вытаскиваетъ ихъ оттуда за волосы.

Завтра опять воскресенье, и будетъ третье оглашеніе въ церкви, а послѣ обѣда и свадьба.

Проходя мимо булочной, Гансъ видѣлъ, какъ оттуда выходили люди съ корзинами пирожнаго. Домъ Кернера нѣсколько дней сряду украшался сосновыми вѣтками и вѣнками, а толстый Яковъ, не смотря на холодную погоду, стоялъ на крыльцѣ безъ сюртука и надзиралъ за работою. Выписали даже музыку, и сегодня вечеромъ ожидали ее. Гансъ это узналъ отъ дѣтей своей жилицы, принимавшихъ большое участіе въ предстоящемъ празднике. Гансъ роздалъ имъ свои послѣднія деньги – ихъ было очень не много – и подарилъ матери ихъ доски изъ разбитаго шкала, который она давно просила у него. Остальныя вещи они сами раздѣлятъ, какъ хотятъ, сказалъ Гансъ, выходя въ послѣдній разъ изъ своего дома.

Въ послѣдній разъ!

А теперь онъ сидѣлъ на мельницѣ и смотрѣлъ, какъ толчеи равномѣрно приподнимались, останавливались съ секунду наверху и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! одна за другой: тукъ! тукъ! тукъ! Сегодня третья толчея опять стучала громче другихъ, какъ будто хотѣла что-то разсказать ему. Гансъ долго прислушивался, но ничего не понялъ, потому что четвертая толчея, постоянно перебивала третью и мѣшала ей высказаться. Какъ тутъ было понять что-нибудь? Сегодня противъ обыкновенія не было дождя, но небо все заволокли черныя тучи, и на мельнице, куда рѣдко заходилъ солнечный свѣтъ, было совершенно темно. Близъ мельницы журчалъ горный ручей, приводившій въ движеніе ея колеса, а внутри черезъ крышу ея капала дождевая вода, накопившаяся тамъ въ послѣдніе три дня. Передъ окнами, забрызганными гипсомъ, качались угрюмыя сосны, а толчеи все стучали: тукъ! тукъ! тукъ!

Гансъ закрылълицо руками. – Долго ли еще терпеть?

Однажды, въ его глазахъ, одинъ изъ его товарищей застрелился въ казармѣ. Непривлекательная картина! Какъ бы это лучше устроить?

Ружье надо поставить на земло между ногами и спустить курокъ ногою. Главное не надо торопиться. А то ружье пожалуй выстрѣлитъ прежде времени и попадетъ въ плечо, или не туда, куда слѣдуетъ. И такъ ногою: разъ, два, три, пафъ!… А тогда? Раздавшійся трескъ, разсѣялъ грезы Ганса. Толчеи не двигались болѣе. Мельница остановилась. Гансъ зналъ, почему это случилось… Это было давнишнѣе поврежденіе, и одному Гансу невозможно было исправить его, – а тутъ еще черезъ полчаса наступалъ канунъ праздника. Пусть мельница себѣ стоитъ. Его преемникъ самъ сумѣетъ привести ее въ дѣйствіе. Гансъ все привелъ въ порядокъ на мельницѣ, все заперъ, что было нужно запереть, и подошелъ къ третьей толчеѣ. Она ничѣмъ не отличалась отъ другихъ, – та же толстая сосновая балка, обитая внизу желѣзомъ. Она тоже остановилась и ничего не сказала ему.

Гансъ глубоко вздохнулъ и вышелъ изъ мельницы. Онъ перешелъ черезъ дорогу и пошелъ прямо лѣсомъ, минуя во всѣ стороны извивающіяся дорожки, по направленію къ казенному лѣсу. Онъ бѣжалъ, какъ будто гнались за нимъ въ погоню, хотя ему некуда было спѣшить. Ему казалось, что тамъ, на горѣ, онъ освободится отъ тоски, которая тяжелымъ бременемъ лежала у него на душѣ. На пути росли молодыя сосны, и Гансъ съ большимъ трудомъ разчищалъ себѣ дорогу между ихъ густыми вѣтвями. Дождевыя капли, висѣвшія на ихъ острыхъ иглахъ, падали на руки и платье Ганса. Это освѣжило его. Лицо его пылало. Онъ жадно вдыхалъ воздухъ; ему казалось, что онъ задыхается.

Наконецъ онъ вышелъ изъ лѣсочка и достигъ небольшой площадки, находившейся почти на вершинѣ горы и покрытой острыми камнями и кустарниками.

Эта плошадка носила названіе «площадки вѣдьмъ» и находилась въ ста шагахъ отъ высокоствольнаго лѣса. Гансъ остановился и вздохнулъ. Онъ вспомнилъ, какъ однажды, много лѣтъ тому назадъ, когда онъ былъ еще мальчикомъ, а Грета крошечной дѣвочкой, они вскарабкались сюда и нашли здѣсь между камнями, подъ тѣнью дрока, гнѣздо жаворонковъ. Онъ положилъ полуоперившихся птенцовъ въ шапку и хотѣлъ унести ихъ, но Грета заплакала и сказала: «Не дѣлай этого, Гансъ! Самъ Богъ положилъ ихъ сюда. Что будетъ, если Онъ придетъ покормить ихъ и не найдетъ на прежнемъ мѣстѣ?» Гансъ засмѣялся, но все-таки исполнилъ ея желаніе, и съ тѣхъ поръ онъ никогда безъ необходимости не разорялъ гнѣздъ съ птенцами.

«Да, сказалъ Гансъ про себя: а меня найдетъ ли Господь, когда я буду лежать тамъ?»

Онъ протеръ глаза рукою и сталъ смотрѣть вдаль. Сегодня ничего не было видно. Густой туманъ покрывалъ долину и ущелье. Равнина, которая обыкновенно была видна отсюда на цѣлую милю кругомъ, скрывалась сегодня за дождевой тучей.

Вонъ тамъ, одна деревня, тамъ другая; и Гансъ называлъ поочереди всѣ сосѣднія деревни и мѣстечки. Онъ такъ хорошо зналъ всѣ окрестности, что бывало на службѣ, стоя на часахъ, онъ часто пересчитывалъ ихъ и радовался, что снова, въ ясное лѣтнее утро, будетъ любоваться ими съ высоты «площадки вѣдьмъ». Онъ не былъ здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ воротился домой, да и теперь какъ на зло, онъ ничего не видалъ.

Гансъ покачалъ печально головою. – Видно не судьба, сказалъ онъ, и пошелъ далѣе, но онъ шелъ медленнѣе, чѣмъ прежде, и часто оглядывался на черную дождевую тучу, поднимавшуюся между тѣмъ все выше и выше. Высокія сосны, какъ будто чувствуя ея приближеніе, наклоняли свои темныя вершины. Коршунъ, сидѣвшій на одной изъ нихъ и давно уже наблюдавшій за проходящимъ Гансомъ, слетѣлъ съ дерева и закружился надъ его головой.

Ему хорошо! подумалъ Гансъ и вошелъ въ шумящій высокоствольный лѣсъ. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ вершинѣ горы, онъ шелъ все медленнѣе и медленнѣе. На противуположномъ ея склонѣ, немного пониже, стояла дуплистая сосна, въ которой было спрятано ружье. Теперь ему казалось, что ему незачѣмъ было такъ спѣшить сюда. Онъ стоялъ на самой вершинѣ горы. Какъ часто, запоздавъ въ горахъ, онъ измѣрялъ отсюда разстояніе до деревни. По тропинкѣ, соединявшейся ниже съ деревенскою дорогою и упиравшейся еще ниже въ шоссе, до деревни ходьбы было около часу. По другой тропинкѣ, ведущей на большую дорогу, можно было туда дойти въ три четверти часа, а лѣсомъ, прямо черезъ Ландграфское ущелье, въ полчаса; но, для послѣдняго перехода, надо было имѣть гибкіе члены и крѣпкіе мускулы. Гансъ подумалъ объ этихъ трехъ дорогахъ и о томъ, что ни по одной изъ нихъ ему ужъ не возвращаться назадъ. Сухая, толщиною съ руку вѣтвь попалась ему подъ ноги; онъ сломилъ ее и ударилъ съ такою силою о стволъ дерева, что трескъ далеко раздался по лѣсу.

Странно было умирать, чувствуя въ себѣ такую силу!

Непонятное чувство овладѣло Гансомъ. Ему казалось, что онъ находится подъ вліяніемъ двухъ противуположныхъ силъ, одна изъ нихъ удерживаетъ его, другая толкаетъ впередъ. Сила, увлекающая впередъ, беретъ верхъ, и медленно, но непреодолимо влечетъ его далѣе и далѣе. Вотъ и лужайка у пруда, вотъ и дуплистая сосна. Онъ очутился прямо противъ нея, такъ что даже самъ удивился.

– Видно такъ суждено, – сказалъ онъ.

Мѣсто было удачно выбрано. Никто бы не подумалъ, глядя на крѣпкое дерево, что у самаго корня оно имѣетъ глубокую трещину, почти незаметную снаружи, но далеко расширяющуюся внутри его. Гансъ стоялъ передъ дупломъ.

– Ну, если кто-нибудь нашелъ ружье и унесъ его оттуда? – Онъ глубоко вздохнулъ. – Стыдись, Гансъ, ты трусъ! – сказалъ онъ. – Ты такъ долго все обдумывалъ и обсуждалъ, а теперь у тебя не достаетъ духу! Онъ всуну лъ руку въ дупло и слегка вздрогнулъ, когда дотронулся до холоднаго ствола. Осторожно вынулъ онъ винтовку. Ружье отлично сохранилось, благодаря сухому мху, которымъ онъ заложилъ дупло. Нѣсколько пятенъ ржавчины виднѣлись на стволѣ съ золотою насѣчкою. Точно кровь, сказалъ Гансъ. Заряжать было не нужно; онъ недавно вынулъ старый зарядъ и замѣнилъ его новымъ. Гансъ перемѣнилъ только пистонъ, предварительно убѣдившись, что онъ не отсырѣлъ. Онъ сохранилъ нѣсколько пистоновъ изъ своего прежняго запаса и давно носилъ ихъ въ карманѣ жилета.

– Пора! – сказалъ Гансъ.

Онъ сѣлъ подъ деревомъ и положилъ ружье къ себѣ на колѣни. – Хоть бы мнѣ ее увидѣть еще разъ, – сказалъ онъ и сталъ пристально глядѣть въ просѣку между деревьями. Вдругъ у него потемнъло въ глазахъ.

– Странно, – сказалъ онъ, и усиленно сталъ всматриваться.

По ту сторону просѣки, у самаго пруда, стоялъ олень съ высоко поднятой головой и смотрѣлъ сквозь просѣку на опушку лѣса, гдѣ сидѣлъ Гансъ.

У Ганса занялся духъ: его сердце сильно билось. Правая его рука протянулась къ курку, а лѣвою онъ снялъ съ головы военную фуражку съ краснымъ околышкомъ, спустилъ ее на плечо, а съ плеча на траву подлѣ себя и приложился къ ружью. Олень все стоялъ на томъ же мѣстѣ; онъ не замѣчалъ присутствія Ганса и спокойно щипалъ траву.

Большой палецъ Ганса лежалъ на куркѣ, и Гансъ былъ уже готовъ спустить его, а олень все продолжалъ спокойно пастись. Вдругъ онъ сдѣлалъ движеніе… Гансъ думалъ, что у него выпрыгнетъ сердце. Еще одинъ прыжокъ – и олень въ лѣсу.

Но вотъ, онъ опять наклонилъ свою толстую шею и теперь, – нѣтъ не теперь – лучше подождать, когда онъ повернется на лѣвую сторону. Гансъ поднялъ ружье и прицѣлился. Прицѣла нельзя было хорошо видѣть, а между тѣмъ нужно было цѣлить навѣрняка.

– Провались онъ сквозь землю! Надо же было проклятому животному пойти направо, вмѣсто того, чтобы повернуться въ лѣвую сторону! Дѣлать нечего, теперь надо дойти до большой сосны, на опушкѣ лѣса, тамъ онъ не уйдетъ отъ меня!

И Гансъ съ ружьемъ въ лѣвой рукѣ медленно и осторожно ползетъ на колѣнахъ отъ одного дерева къ другому, третьему, четвертому, не спуская глазъ съ оленя.

Вотъ онъ уже у сосны, къ которой стремился, и доползъ до окраины луга, но почва тутъ вдругъ понижается, и камышъ, ростущій на пруду, скрываетъ отъ него оленя. Онъ долженъ встать и обойти налѣво вокругъ дерева. Это затрудняетъ выстрѣлъ, но дѣлать нечего. Теперь олень опять на виду. Гансъ прицеливается снова, но въ ту же минуту олень дѣлаетъ отчаянный прыжокъ и исчезаетъ въ лѣсу.

– Чортъ побери! – проворчалъ Гансъ и опустилъ ружье. – Чтобъ тебя…

Но слова замерли у него на устахъ. Въ десяти шагахъ отъ него, на опушкѣ просѣки, подъ деревомъ, въ глубокой задумчивости сидитъ дѣвушка: она облокотилась на колѣни и закрыла лицо руками.

– Грета! – вскричалъ Гансъ.

Дѣвушка съ испугомъ вскочила.

– Грета! – повторилъ Гансъ.

Ружье скользить изъ его рукъ и падаетъ у дерева. Гансъ простираетъ руки; еще минута и она передъ нимъ и, громко рыдая, бросается въ его объятія.

– Грета, милая Грета!

– Гансъ, милый Гансъ!

Грета рыдала такъ неутѣшно, какъ будто ея сердце разрывалось на части. Она все крѣпче и крепче прижималась къ Гансу и цѣловала его губы и руки.

– Грета, – сказалъ Гансъ, испуганный этимъ внезапнымъ порывомъ нѣжности, – какимъ образомъ ты попала сюда?

– Я не могу… я не хочу… – проговорила Грета. – Лучше умереть, чѣмъ… Я тебѣ обѣщала.

У Ганса пробѣжалъ морозъ по кожѣ. Взглядъ, брошенный Гретою на прудъ, все ему объяснилъ.

– Грета, – вскричалъ Гансъ, – ты этого не сдѣлаешь!

– Я тебе обѣщала, – прошептала Грета.

– А я не позволяю тебе! – закричалъ Гансъ. – Какъ что случится, ты сейчасъ уже и въ воду; глупая дѣвочка! Я этого не хочу! слышишь ли?

Онъ схватилъ Грету за обѣ руки. Нельзя было назвать особенно пріятнымъ ощущеніемъ, когда Гансъ кому-нибудь изо всей силы сжималъ руки; но Грета, не смотря на боль, улыбнулась: значитъ онъ все еще любитъ ее! Вдругъ она увидела ружье, лежавшее у дерева.

– Гансъ! – вскричала она, – Гансъ! – и указала дрожащею рукою на винтовку.

– Ну что же? – сказалъ Гансъ.

Въ эту минуту онъ отдалъ бы охотно свою правую руку, чтобы ружье провалилось сквозь землю.

– На что оно тебе было нужно? – спросила она, глядя на Ганса своими большими, строгими глазами. – Я никогда не вѣрила имъ и всегда молилась Богу, чтобы это была неправда, это утѣшило бы меня въ последнія минуты жизни! Я…

Она не могла продолжать и принялась опять такъ горько плакать, что у Ганса сердце разрывалось, глядя на нее.

– Гретхенъ, – говорилъ онъ, – милая, добрая, дорогая Гретхенъ! Не суди меня такъ строго! прежде выслушай меня! Я, право, не хотѣлъ, – я собирался… – И онъ разсказалъ Гретѣ все что случилось: какъ онъ пришелъ сюда, какъ долго боролся съ собою, сдѣлаться ли ему браконьеромъ или лишить себя жизни, какъ наконецъ онъ рѣшился сдержать данное ей слово, несмотря на то, что она измѣнила ему; разсказалъ о своей попыткѣ застрѣлиться, объ оленѣ, который, какъ нарочно, явился передъ нимъ именно въ эту минуту, и о Гретхенъ, которая, какъ нарочно, сидѣла передъ нимъ въ ту же самую минуту. Всѣ эти обстоятельства произвели такой хаосъ въ головѣ честнаго парня, что у него даже холодный потъ выступилъ на лбу.

– Умремъ лучше оба вмѣстѣ, – сказала вдругъ Гретхенъ. – Ты убей сначала меня, а потомъ застрѣлись!

– Я не могу тебя убить. Лучше я самъ застрѣлюсь прежде. Но тогда тебѣ не зарядить ружья! Ты съ нимъ не справишься, Грета, да и кромѣ того я не хочу, чтобы ты наложила на себя руки. Слышишь ли, не хочу!

Онъ взялъ ружье въ лѣвую руку и высоко поднялъ его. Глаза Греты сверкали такимъ необыкновеннымъ блескомъ, что Гансъ боялся, чтобы Грета какъ-нибудь не выхватила ружья изъ его рукъ и не ранила себя.

Вдругъ раздался выстрѣлъ по ту сторону луга. Олень, котораго передъ тѣмъ видѣлъ Гансъ, выбѣжалъ опять изъ лЪсу, сдѣлалъ большой прыжокъ, но тутъ же свалился на траву. Вслѣдъ за нимъ вышелъ изъ лѣсу человѣкъ съ ружьемъ на плечѣ и побѣжалъ по опушкѣ лѣса, къ тому мѣсту, гдѣ упало животное.

– Это Репке – сказалъ Гансъ, узнавшій его, не смотря на темноту.

– Боже мой! – сказала Грета. – Теперь они скажутъ, что это ты убилъ оленя!

Она схватила Ганса за руку и побѣжала въ лѣсъ. Гансъ слѣдовалъ за нею и старался ее успокоить, но она его не слушала и бѣжала все скорѣе и скорѣе, судорожно ухватившись за его правую руку. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ ружье.

– Грета, да куда же ты бѣжишь?

– Пойдешь, пойдемъ! – говорила Грета. – Ахъ Боже мой, Боже мой! Они вѣрно гонятся за нами, и поведутъ тебя на висѣлицу.

И Гансъ не успѣлъ еще опомниться, какъ они уже стояли на краю Ландграфскаго ущелія.

– Грета, – сказалъ Гансъ. – Здѣсь ты не сойдешь.

Но Грета не слушала его; Гансъ хотѣлъ ее остановить и, крѣпко ухвативъ ее правой рукою, сдѣлалъ нечаянное движеніе лѣвою; заряженное ружье задѣло за кустъ и выстрѣлъ раздался между утесовъ.

– Боже милосердный! – вскрикнула испуганная Грета и съ воплемъ упала на землю.

Гансъ зналъ, что выстрѣлъ не могъ попасть въ нее.

– Ну, Грета – сказалъ онъ съ досадою, – что съ тобою? Вставай скорѣе.

– Я не могу, – сказала она послѣ тщетныхъ усилій подняться; – я вѣрно сломала себѣ ногу или вывихнула ее. Я не могу встать.

Въ лѣсу раздались отдаленные голоса и лай собакъ.

– Сбрось меня внизъ! – сказала Грета.

– Глупости! – сказалъ Гансъ, – попробуй еще, можетъ быть и встанешь.

– Нѣтъ, не могу, сбрось меня внизъ! – сказала Грета. – Я этого не переживу!

Гансъ на минуту остановился въ раздумьи. Потомъ съ быстротою молніи подбѣжалъ къ ружью, сорвалъ съ него ремень, вынулъ изъ кармана своей блузы тоненькую, но крѣпкую веревку, привязалъ ее за оба конца къ ружейному ремню, перекинулъ его себѣ черезъ плечо и сказалъ:

– Поди сюда, Гретхенъ, и помоги мнѣ! если можешь! Такъ, хорошо!… Вѣдь тебѣ не въ первый разъ, не бойся! Ты почти такая же легонькая, какъ была прежде, а я сталъ гораздо сильнѣе! Ну, теперь, сиди смирно и опирайся какъ можно крѣпче на мое правое плечо! Упасть ты не можешь. Я крѣпко завязалъ узелъ. Хорошо ли тебѣ сидѣть? Ну, теперь пора въ путь.

И Гансъ, неся Грету на спинѣ, началъ спускаться въ ущелье. Для всякаго другаго эта попытка была бы сумасбродствомъ, но Гансъ не былъ похожъ на другихъ.

Несмотря на то, что черная туча поднялась уже до горы и грозила затмить послѣдній свѣтъ сумерокъ, Гансъ перепрыгивалъ съ своей ношей такъ смѣло съ утеса на утесъ, какъ будто была не ночь, а ясный, солнечный день, и онъ спускался не въ крутое Ландграфское ущелье, а шелъ по одной изъ отлогихъ тропинокъ, ведущихъ въ долину.

Ружье несъ онъ въ лѣвой рукѣ и опирался на него, когда дорога становилась черезчуръ крута.

– Ну что, Грета, – спрашивалъ Гансъ, – нога очень болитъ?

– Нѣтъ, – отвѣчала Грета.

Но Гансъ слышалъ, какъ она тихо стонала и по времѣнамъ вздрагивала всѣмъ тѣломъ.

– Какъ ты себя чувствуешь, Грета? – спросилъ Гансъ нѣсколько времени спустя.

Грета не отвѣчала. Ея голова тяжело опустилась на его плечо. Онъ остановился; ея губы почти касались его уха, но онъ не слышалъ и не чувствовалъ ея дыханія.

– Грета, – повторилъ онъ, – Грета, если ты умрешь, я брошу тебя тамъ внизу въ прудъ и самъ брошусь туда вслѣдъ за тобою.

Отвѣта не было. Вдругъ направо, изъ-за утеса, отвѣсно возвышавшегося изъ пропасти, въ пятидесяти футахъ надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ стоялъ Гансъ, раздался громкій голосъ:

– Стой Гансъ! или я выстрѣлю.

Это былъ голосъ лѣсничаго Бостельмана. Гансъ теперь узналъ человѣка, стоявшаго надъ его головой. Стрѣляй, подумалъ Гансъ, теперь все равно.

– Стой, бездѣльникъ! – вскричалъ опять лѣсничій.

– Погоди еще, – сказалъ про себя Гансъ и началъ еще быстрѣе спускаться въ пропасть. Выстрѣлъ раздался по всему ущелью, и пуля просвистала надъ самымъ ухомъ Ганса.

Грета пошевельнулась.

– Какъ, – сказалъ Гансъ, – Гретхенъ, ты еще жива?

– Ахъ, Гансъ, я не выдержу, – простонала Грета, очнувшаяся отъ обморока.

– Бѣдная крошка, бѣдная крошка! Я буду поддерживать твою ногу. Такъ хорошо? Теперь тебѣ лучше?

– Гораздо лучше.

– Ну, потерпи еще немного, черезъ четверть часа мы будемъ внизу.

– Кажется, здѣсь кто-то опять выстрѣлилъ?

Гансъ не отвѣчалъ; онъ притворился, что не можетъ перевести духъ отъ усталости. Да, и было отъ чего устать. Поддерживая ногу Греты, онъ долженъ былъ согнуться, и это сильно утомляло его. Онъ съ трудомъ переводилъ духъ, сердце его стучало, потъ струился градомъ со лба, веревка, которою онъ привязалъ Гретхенъ давила его грудь и рѣзала плечи; онъ крепко стиснулъ зубы.

– Я не выдержу, – сказалъ онъ про себя.

Вдругъ, внизу, въ долинѣ, засвѣтился огонекъ: онъ отражался въ пруду изъ оконъ сосѣдняго домика. Это придало Гансу новыя силы; а вотъ и ручей, протекающій близъ пруда подъ зелеными соснами. Одинъ прыжокъ, и Гансъ уже на другой сторонѣ его и бѣжитъ по мягкой, хотя все еще покатой лужайкѣ, мимо тополей къ берегу пруда.

– Ну, вотъ мы и пришли, – сказалъ Гансъ, – как же ты доберешься домой?

– Оставь меня здѣсь! я дотащусь сама какъ-нибудь.

– Что же ты скажешь имъ?

– Это ужъ мое дѣло.

– Ну, прощай Грета!

Онъ развязалъ веревку и ремень, осторожно опустилъ Грету на траву и сталъ на колѣни подлѣ нея.

– Прощай, Грета! – повторилъ Гансъ.

Она обняла его шею обѣими руками, поцѣловала его и заплакала. Гансъ тоже поцѣловалъ ее и тоже заплакалъ.

Въ кухнѣ Греты светится огонекъ.

– Тамъ Кристель, я позову ее отсюда, она мне поможетъ дойти до дому. А ты уходи, Гансъ!

Гансъ поцѣловалъ ее еще разъ и поползъ на коленяхъ къ маленькому садику; онъ слышалъ, какъ Грета кликнула Кристель и Кристель вышла къ ней. Тогда онъ всталъ.

– Ну, теперь, кончено! – сказалъ онъ и бросилъ ружье на самую средину пруда. Потомъ онъ прошелъ подъ тополями къ себе домой, бросился на постель и сказалъ: – Они мне не дадутъ долго спать. Бостельманъ присягнетъ, что виделъ меня въ лѣсу, хотя онъ и не могъ узнать меня. Впрочемъ, все равно! лишь бы не было завтра свадьбы.

Такъ лежалъ онъ полчаса. Потомъ онъ услышалъ шумъ внизу и шаги по лѣстницѣ. Черезъ щель двери проникъ лучъ света въ комнату Ганса. Дверь отворилась и лесничій Бостельманъ, въ сопровожденiи двухъ лѣсныхъ сторожей, вошелъ къ нему.

– Наконецъ мы поймали тебя, бездѣльникъ! – сказалъ лѣсничій и началъ будить Ганса.

– Только чуръ не упрямиться, парень! – сказалъ одинъ изъ лѣсныхъ сторожей, – иначе будетъ плохо!

– Ну, ну полно, – сказалъ Гансъ, подымаясь, – сейчасъ иду.