Этою ночью кончилось бабье лѣто. Въ два часа начался дождь и продолжался нѣсколько дней съ короткими перерывами. Гансу, болѣе многихъ, пришлось пожалѣть, что лѣто прошло безвозвратно. Работникъ чувствуетъ себя совершенно инымъ человѣкомъ, и работа въ лѣсу идетъ гораздо скорѣе, когда солнце утромъ восходитъ надъ гигантскими соснами, а вечеромъ скрывается за ними; когда между поросшими мохомъ стволами сосенъ виднѣется смѣющаяся долина, а вверху синѣетъ ясное небо; когда звукъ топора далеко раздается по тихому лѣсу и послѣ каждаго удара грудь глубоко вдыхаетъ теплый, бальзамическій воздухъ. Но когда исчезнетъ голубое небо, а сѣрыя тучи станутъ спускаться все ниже и ниже, пока наконецъ не повиснутъ на вѣтвяхъ сосенъ и не польетъ почти безпрерывный дождь, такъ что всѣ дороги превра¬тятся въ ручьи; когда вѣтеръ начнетъ свистать и завывать между мокрыми вершинами сосенъ, – тогда легкая работа кажется все тяжелѣе и тяжелѣе, работникъ начинаетъ проклинать ее, и ему невольно приходитъ на умъ: какой онъ бѣднякъ и горемыка!

Ганса было не легко довести до этого сознанія, но не легки были и послѣдніе дни работы для бѣднаго парня! Страшный сонъ, видѣнный имъ въ ночь, проведенную у пруда, былъ дурнымъ предзнаменованіемъ, которое не замедлило исполниться. Сначала Гансъ недоумѣвалъ, почему люди на него такъ странно смотрятъ и ведутъ такія странныя рѣчи, когда имъ приходится заговорить съ нимъ – чего они видимо избѣгаютъ. – Но теперь хозяинъ пересказалъ ему всѣ деревенскіе толки на его счетъ и прибавилъ, что никто не сомнѣвается въ «участіи Ганса въ этомъ дѣлѣ». Гансъ вышелъ изъ себя, услыхавъ, въ чемъ его подозрѣваютъ, и очень изумился, когда г. Гейнцъ сказалъ ему съ своей неизмѣнной улыбкой: «Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, Гансъ, я и знать ничего не хочу; но твоя жилица – ни я, ни она въ этомъ не видимъ ничего дурнаго – сказала мнѣ, что ты куда-то уходишь по вечерамъ и она никогда не знаетъ, когда ты воротишься. Третьяго дня ты, по ея словамъ, пришелъ домой далеко за полночь. Не хорошо, Гансъ, что про тебя ходатъ такіе слухи; я далъ твоей жилицѣ талеръ, а зачѣмъ, она сама догадается. Но послушай, Гансъ! повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить; а мнѣ было бы очень жаль тебя. Я не такой черствый человѣкъ, какимъ меня выставляютъ, Гансъ! и кто любить Гейнца, того и Гейнцъ любить.»

Гансъ клялся и божился, что ему и въ мысль не приходило мѣшаться въ ремесло г. лѣсничаго Бостельмана и что грѣхъ обвинять въ подобныхъ вещахъ бѣднаго парня. Но такъ какъ Гансъ имѣлъ свои причины не разглашать о своихъ ночныхъ прогулкахъ, то, когда г. Гейнцъ снова навелъ разговоръ на эту тему, онъ не отвѣтилъ прямо «да,» или «нѣтъ», а началъ разсуждать о злобѣ и испорченности людской. Это, конечно, нисколько не убѣдило хитраго булочника въ невинности Ганса. Въ душѣ г. Гейнцъ держался мнѣнія, что можно дѣлать не только все, что прямо не запрещено закономъ, но даже и многое, что воспрещается имъ, лишь бы вести осторожно дѣло и не попадаться. Въ этомъ убѣжденіи булочникъ, вѣроятно, сходился съ большінствомъ своихъ сосѣдей и, конечно, при другихъ обстоятельствахъ, на слухи о браконьерствѣ никто не обратилъ бы вниманія; но такъ какъ дѣло шло о Гансѣ, отъ котораго очень желали избавиться такіе почтенные члены общества, какъ староста Эйсбейнъ, агрономъ Яковъ Кернеръ, Юргенъ Дитрихъ, Яковъ Липке и другіе, то каждый считалъ себя въ правѣ, даже обязаннымъ, дурно отозваться о Гансѣ. Скоро, благодаря этому участію къ его судьбѣ, Гансъ сдѣлался какимъ-то отребьемъ рода человѣческаго. Долговязый Шлагтодтъ – сорви-голова, прозвище, данное ему еще въ школѣ, опять вошло въ употребленіе, и украсилось другими прилагательными. Нельзя поручиться, чтобы крестьяне, при первомъ удобномъ случаѣ, не дали Гансу почувствовать свое нерасположеніе и болѣе ощутительнымъ образомъ, если бы про Ганса не шла слава, что онъ можетъ справиться заразъ съ тремя (другіе говорили съ шестью) противниками, и если бъ булочникъ Гейнцъ, съ которымъ, по совершенно другой причинѣ, тоже никто не хотѣлъ имѣть дѣла, не принялъ его къ себѣ въ работники.

Ну, да это еще ничего! Но не видать все это время Греты и ничего не слыхать про нее, это было Гансу тяжелѣе всего.

Съ той ночи, лампа ни разу еще не свѣтилась въ кухнѣ Греты на условленномъ мѣстѣ. Гансъ не зналъ, какъ много причинъ имѣла Грета остерегаться подозрительнаго отца и недоброжелательныхъ сосѣдей; а когда это и приходило ему на умъ, то онъ говорилъ: Смѣлымъ владѣетъ Богъ; впрочемъ мнѣ тоже надо остерегаться, я рискую еще больше, чѣмъ Грета; ну, да не согнуть имъ меня въ баранiй рогъ!

Гансъ сначала очень сердился на свою жилицу за ея болтливость и хотѣлъ ей тотчасъ отказать отъ квартиры, такъ какъ подходило первое число, а она такъ же, какъ и въ прошлый мѣсяцъ, не была въ состояніи заплатить за нее. Но у него не хватило силъ выгнать эту женщину; гдѣ найдегь она себѣ пристанище? Никто не приметъ ее. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, она съ семьей имѣетъ пріютъ отъ непогоды, да еще Гансъ хотѣлъ ей дать на зимнее топливо щепокъ и хворосту, предоставленныхъ великодушнымъ Гейнцемъ въ его пользу. Кромѣ того, меньшой ребенокъ, котораго долговязый Гансъ любилъ особенно за его крохотный ростъ, заболѣлъ. Потому, придя къ жилицѣ, Гансъ перемѣнилъ намѣреніе, Заговорилъ о постороннихъ вещахъ и подарилъ вдовѣ нѣсколько грошей, такъ какъ у нея, по обыкновенію, не было ни полушки. Она, конечно, перестанетъ болтать, если я скажу, что этимъ она вводитъ меня въ непріятности, сказалъ про себя Гансъ. Онъ даже сталъ подумывать, нельзя ли съ г-жей Миллеръ, которая, въ качествѣ нищей, имѣетъ доступъ во всѣ дома, переслать записочку Гретѣ, какъ вдругъ получилъ извѣстіе о Гретѣ чрезъ человѣка, отъ котораго всего менѣе могъ этого ожидать.

Человѣкъ этотъ былъ никто иной, какъ Клаусъ, который, кромѣ соломенныхъ туфлей, скупалъ на фабрикѣ корзины и цыновки и продавалъ ихъ по домамъ. Однажды онъ повстрѣчался съ Гансомъ, когда тотъ возился съ бѣлой лошадью на крутомъ спускѣ горы. Телѣжка Клауса на этотъ разъ была опять пуста; слѣдовательно, онъ отправлялся на фабрику. Молодая и горячая бѣлая лошадь родилась въ долинѣ и питала неопреодолимый страхъ ко всѣмъ крутымъ спускамъ, вѣроятно потому, что не довѣряла тормозу тяжело нагруженной телѣги, катившейся сзади. Готовый ежеминутно помчаться внизъ, бѣлый еще болѣе увеличивалъ трудности пути.

– Не легкая работа, Гансъ! – сказалъ Клаусъ, немного приподнимая изорванную рогожку, которой прикрылся съ головой отъ дождя. Гансъ, еще не забывшій своего страшнаго сна и разсерженный бѣлымъ, стоявшимъ теперь тихо, но съ раздувающимися ноздрями, вовсе не былъ расположенъ продолжать разговоръ. Онъ проворчалъ себѣ подъ носъ нѣчто такое, что должно было отбить у Клауса охоту къ дальнейшей бесѣдѣ. Но, вѣроятно, старикъ не понялъ Ганса, потому что вытащилъ свою коротенькую трубочку, закурилъ ее и повторилъ:

– Не легкая работа, Гансъ! За-то вѣрно хорошо платятъ.

– Я не спрашиваю, какую прибыль приноситъ вамъ ваша торговля, – грубо отвѣчалъ Гансъ.

– Ну, ну, не сердись, – сказалъ старикъ. – Что я получаю, счесть не трудно: съ пары туфлей мнѣ прибыли два пфенига, съ каждаго коврика три, а раньше недѣли не сбудешь всего товару – жить этими деньгами нельзя – и я давно бы умеръ съ голоду, если бъ иногда не перепадалъ лишній грошъ со стороны.

– Вотъ какъ! – сказалъ Гансъ.

– Да, – отвѣчалъ Клаусъ; – и тебѣ не мѣшало бы поискать какого-нибудь заработка на сторонѣ.

– Да гдѣ его искать-то? – проворчалъ Гансъ.

– Найти не трудно, – продолжалъ старикъ, задумчиво покуривая свою трубочку. – Клаусъ всегда радъ услужить хорошему человѣку. Я и отцу твоему доставлялъ работу, Гансъ.

– Въ самомъ дѣлѣ? – спросилъ Гансъ.

– Да, да, – продолжалъ Клаусъ, – черезъ меня твой отецъ заработалъ немало денегъ. Онѣ ему были нужны, и тебѣ, можетъ быть, скоро понадобятся.

– Какъ такъ?

– Такой славный парень, какъ ты, не можетъ остаться на вѣки-вѣчныя бобылемъ, какимъ живу я, старая перелетная птица. На меня дѣвушки никогда и вниманія не обращали! А содержать жену и дѣтей, Гансъ, стоить дорого, очень дорого.

И старикъ покачалъ головой, такъ что вода съ намокшей рогожки потекла ему на лицо.

– Никогда я не женюсь, – сказалъ Гансъ, съ грустью воспоминая о злой Гретѣ, которую не видалъ уже съ недѣлю.

– Не говори этого, не говори! – сказалъ Клаусъ, продолжая курить. – Ты, конечно, еще не покупалъ у меня соломенныхъ ковриковъ, чтобы послать ихъ Гретѣ, какъ сдѣлалъ сегодня Яковъ Кернеръ, но…

– Что вы говорите? – закричалъ Гансъ и рванулъ за поводъ бѣлаго, начавшего послѣ минутнаго отдыха снова выказывать признаки нетерпѣнія.

– Да, да, – сказалъ Клаусъ, спокойно продолжая курить. – Сегодня утромъ у меня остались только два коврика, самые лучшіе и дорогіе; я ихъ никакъ не могъ сбыть. Я только-что хотѣлъ отъѣхать отъ шинка, какъ вдругъ подходитъ Яковъ и начинаетъ торговать ихъ; долго мы не могли сойтись въ цѣнѣ. Вотъ тебѣ еще грошъ, Клаусъ, – сказалъ Яковъ и сталъ шарить у себя въ карманѣ; – заѣзжай къ школьному учителю, кланяйся ему и передай эти коврики мам-зель Гретѣ. Мам-зель Гретѣ! Вотъ ты куда мѣтишь! подумалъ я и поѣхалъ къ дому школьнаго учителя. Я его не засталъ дома, онъ былъ въ школѣ. Смотри, Гансъ, лошадь не хочетъ стоять, да и мнѣ надо засвѣтло перебраться черезъ гору. Прощай!

Старикъ засвисталъ своимъ собакамъ, которыя преспокойно улеглись въ лужѣ на дорогѣ, вѣроятно разсудивъ, что мокрѣе, чѣмъ теперь, онѣ не будутъ.

– Бѣлый еще можетъ постоять минутку, – сказалъ Гансъ.

– Мнѣ нечего больше разсказывать, – отвѣчалъ старикъ, начиная распутывать постромки. – Я засталъ Грету одну дома и передалъ ей подарокъ. Думалъ, она поблагодаритъ меня за трудъ и поднесетъ рюмочку. Какъ бы не такъ! Она вдругъ залилась слезами, бросила мои прекрасные коврики на полъ, будто старыя рогожки, и долго продолжала плакать. Ну, подумалъ я, скверное дѣло! Не желалъ бы я быть ихъ сватомъ! Однако прощай, Гансъ, счастливаго пути!

Собаки рванулись, одна даже было начала лаять, радуясь, что наконецъ можно продолжать путь, но за это старикъ наградилъ ее сильнымъ пинькомъ. Нѣсколько минутъ спустя, Гансъ опять очутился одинъ и задумчиво продолжалъ спускаться съ горы. Нѣсколько разъ онъ весело улыбался, представляя себѣ картину, какъ Грета швырнула въ уголъ коврики; въ дополненіе картины, онъ воображалъ себѣ положенiе Якова Кернера, сидящаго на одномъ изъ этихъ ковриковъ и летящаго вмѣстѣ съ нимъ въ уголъ. Но въ концѣ концовъ разговоръ съ Клаусомъ, вмѣсто того, чтобъ успокоить Ганса, еще болѣе встревожилъ его. Подарокъ Якова не выходилъ у него изъ ума, и онъ спрашивалъ себя: не полюбитъ ли Грета мало по малу соломенные коврики? Дѣвушка всегда останется дѣвушкой, а богатый женихъ… Ахъ, чортъ возьми! Бѣлый, будешь ли ты спускать, какъ слѣдуетъ?

Когда Гансъ пріѣхалъ, дождь прошелъ, и послѣ ужина дочери булочника могли опять трепать ленъ, сидя на чисто вымытыхъ ступенькахъ крыльца. Гансъ стоялъ, покуривая свою любезную трубочку, и смотрѣлъ на дѣвушекъ. Онъ уже отказался отъ надежды встрѣтить Грегу подъ тополями. Дѣвушки болтали, а Гейнцъ, опустивъ руки въ карманы, стоялъ, прислонясь къ косяку, и снова завелъ съ Гансомъ разговоръ на избитую тему: не лучше ли опять запрягать стараго буланаго, пока бѣлый не привыкнетъ къ ѣздѣ по горамъ.

Яковъ Кернеръ вышелъ въ это время изъ дому и сталъ переходить черезъ улицу. Замѣтя группу у дверей, онъ пріостановился на минуту; но потомъ, пожелавъ сухо

«добраго вечера», поворотилъ въ переулокъ. Онъ въ правой рукѣ держалъ что-то, чего въ сумеркахь нельзя было разсмотрѣть, тѣмъ болѣе, что, проходя мимо дома булоч¬ника, онъ переложилъ свою ношу изъ правой руки въ лѣвую.

Дѣвушки засмѣялись; Гансъ слышалъ, какъ Анна сказала: «Онъ идетъ къ своей милой», а Лизбета, вторая дочь Гейнца, проговорила: «А видѣла ты его громадный букетъ?» къ чему третья, Катерина, прибавила: «Значитъ дѣло идетъ на ладъ!»

И хохотъ начался снова. У Ганса было очень тяжело на душѣ; онъ не слышалъ того, что говорилъ булочникъ: ему хотѣлось побѣжать за Яковомъ, схватить его и бросить въ прудъ; но онъ не находилъ предлога уйти. Ему пришло въ голову: пока Грета кокетничаетъ съ возлюбленнымъ, почему бы и ему не позабавиться съ дочерью булочника? Онъ подошелъ къ Аннѣ и началъ пересмѣиваться съ ней.

Аннѣ только этого и хотѣлось, и скоро они подняли такой смѣхъ и гамъ, что ихъ было слышно далеко на улицѣ. Старикъ стоялъ тутъ же и улыбался своей флегматической улыбкой. Гансъ началъ разсказывать разные анекдоты изъ своей военной жизни и такъ усердно разукрашивалъ ихъ, что дѣвушки зажимали себѣ уши, или, по крайней мѣрѣ, дѣлали виду что не слушаютъ Ганса, а г. Гейнцъ хохоталъ, подперши себѣ бока. Веселье было въ самомъ разгарѣ, когда возвратился г. Кернеръ. Капризная Анна спросила его: не потерялъ ли онъ букета? она нашла какой-то букетъ. Это возбудило снова всеобщую веселость, и Гансъ принялъ въ ней самое живое участіе.

Дождь снова сталъ накрапывать, и Гансъ отправился домой, но прежде внесъ прялки дѣвушекъ въ комнату и при этомъ случаѣ успѣлъ поцѣловать Анну, которая въ темнотѣ и попыхахъ попалась ему прямо въ объятія.

– Превеселый вечеръ! – сказалъ себѣ Гансъ.