Глава первая.

— И труда не стоитъ въ постель ложиться. Можно ли заключать такимъ прозаическимъ кондомъ такую упоительную ночь? Слышишь ли, Свенъ, какъ надъ нашими головами, въ густыхъ вершинахъ каштановъ, птицы соннымъ щебетаньемъ возвѣщаютъ приближеніе солнечнаго восхода. Пойдемъ и мы привѣтствовать появленіе небеснаго свѣтила. Эта дорога ведетъ на берегъ и ты вспомнишь старые годы, когда мы съ тобой росли, какъ братья, двумя мальчуганами буйнаго нрава.

— Прошу тебя, Бенно, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь моимъ обществомъ, не болтай такъ много и такъ громко. Отъ воспоминаній, промелькнувшихъ въ головѣ моей въ эту ночь, такъ тихо, такъ...

— Такъ торжественно, такъ полно, какъ-будто разверзается — то-есть тотъ день, когда...

— Прощай, Бенно; завтра, какъ ты проспишься послѣ вліянія пунша, спроси обо мнѣ въ «Золотой Звѣздѣ».

— Возлюбленная, родная душа! не скрывайся отъ меня за вратами твоего каравансерая съ прочими одногорбыми и двугорбыми верблюдами и дромадерами! Я буду нѣмъ, сдѣлаюсь даже глухонѣмымъ, если ты того пожелаешь, только не покидай меня теперь и не примѣшивай своимъ ипохондрическимъ упрямствомъ горечи въ сладость нашего свиданія послѣ многихъ лѣтъ разлуки. Кромѣ шутокъ, Свенъ, я буду разсудителенъ; восходящее солнце на нынѣшній день не озаритъ другого человѣка такого же разсудительнаго, какъ я.

Молодъ еще былъ, лѣтъ двадцати-восьми не болѣе, человѣкъ произносившій эти слова и вмѣстѣ съ тѣмъ взявшій подъ руку своего спутника, чтобъ съ дружескимъ насиліемъ увлечь его по дорогѣ, ведущей къ берегу большой рѣки. Онъ былъ ниже средняго роста; по плотнѣе и хорошо сложенъ. Густые волосы, длинныя рѣсницы и мягкіе какъ шелкъ усы были блестящаго чернаго цвѣта. Черты весьма подвижного лица, не отличаясь красотою, были выразительны и тонки; нѣсколько низкій лобъ, блестящіе глаза и ротъ, около котораго постоянно мелькала подвижная игривость, свидѣтельствовали о существенной внутренней жизни, въ которой умъ конечно принималъ большее участіе чѣмъ сердце.

Вотъ именно эта черта преимущественно отличала его отъ спутника, благородное и прекрасное лицо котораго прямо и ясно свидѣтельствовало о противоположномъ соединеніи душевныхъ свойствъ, особенно въ эту минуту, когда облако меланхоліи или мечтательности осѣняло его высокій лобъ и глубокіе синіе глаза. Онъ былъ строенъ и высокъ ростомъ, почти двумя головами выше своего веселаго, широкоплечаго товарища. По его наружности видно было, что онъ привыкъ жить въ хорошемъ обществѣ, и усвоенныя имъ манеры, сдѣлавшись его второю натурой, не измѣняли ему даже въ минуты полной непринужденности. Можетъ быть, онъ былъ однихъ лѣтъ съ своимъ товарищемъ, хотя поразительная живость послѣдняго, къ тому же возбужденная теперь обильнымъ употребленіемъ вина, дѣлала его на видъ нѣсколькими годами моложе. Онъ былъ въ томъ же изящномъ и удобномъ дорожномъ костюмѣ, въ которомъ вчера вечеромъ вышелъ изъ экипажа по пріѣздѣ въ университетскій городъ. Судя по этому костюму и вообще по всей наружности его, трудно было опредѣлить, къ какому званію онъ принадлежалъ; но его словоохотливый товарищъ въ черной потертой одеждѣ былъ, конечно, молодой, ученый адъюнкт-профессоръ университета или что-нибудь въ этомъ родѣ.

Рука объ руку спускались они по нѣсколько покатой дорогѣ и какъ-разъ очутились на берегу большой рѣки. Молодой человѣкъ въ дорожномъ костюмѣ снялъ свою соломенную шляпу, низко нагнулся и, почерпнувъ рукою воды, намочилъ себѣ лобъ, для того ли только, чтобъ освѣжиться послѣ ночного кутежа, или можетъ быть въ знакъ благоговѣнія къ любимой рѣкѣ, съ которой связано для него столько дорогихъ воспоминаній и которую онъ увидѣлъ въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ от- сутствія. Между тѣмъ его товарищъ выбиралъ себѣ мѣсто, откуда лучше, чѣмъ съ плоскаго берега, можно было видѣть картину солнечнаго восхода. Налѣво отъ нихъ, на возвышенности у самаго берега стояла дача, послѣдняя изъ длиннаго ряда дачъ, тянувшихся отъ города до самой рѣки. Впереди была пристроена къ ней высокая тераса. Высокая каменная лѣстница вела къ ней и замыкалась наверху желѣзными рѣшетками. Когда Свенъ выпрямился, то увидалъ, что его товарищъ, въ это время взобравшись уже на крыльцо, пытается перелезть чрезъ не очень высокую рѣшетку.

— Ну, что ты еще тамъ выдумалъ, Бенно? закричалъ Свенъ.

Бенно не отвѣчалъ, но окончательно перебравшись, облокотился обѣими руками на перила и улыбаясь смотрѣлъ внизъ на своего спутника, потомъ выпрямился и старался всевозможными жестами выразить ему удивленіе, возбужденное въ немъ картиною, которая открывалась предъ нимъ съ возвышенной точки зрѣнія.

— Оставь шалости и ступай ко мнѣ! закричалъ Свенъ.

— Ни за что! возразилъ Бенно: — ты оставь свои размышленія и ступай ко мнѣ. Здѣсь на верху очарованіе, и клянусь честью, здѣсь мы никому не помѣшаемъ.

— Развѣ въ домѣ никто не живетъ? -

— Во всякомъ случаѣ ни жилецъ, ни жилица не помѣшаютъ нашему невинному созерцанію природы. Иди же, Свенъ, право стоить труда; что за превосходный видъ! Чрезъ нѣсколько минутъ и солнце взойдетъ.

— Ты все тотъ же старый вертопрахъ и своимъ дурнымъ примѣромъ только портишь мою нравственность, сказалъ Свенъ, улыбаясь и стараясь приловчиться, какъ бы послѣдовать за легкомысленнымъ товарищемъ.

— А ты все по прежнему старый проповѣдникъ нравственныхъ истинъ и вѣчно только указываешь на путь добродѣтели во избѣжаніе тернистаго пути порока. Берегись однако, не то твое платье повиснетъ на вышесказанномъ терніи... Признайся же,ну не очарованіе ли здѣсь?

— Дѣйствительно такъ, отвѣчалъ Свенъ, бросивъ взглядъ съ терасы па ландшафтъ и затѣмъ разсматривая любопытнымъ взоромъ все окружающее.

На терасѣ въ живописномъ безпорядкѣ стояли столики и садовые стулья, какъ-будто только что разошлись гости. На одномъ стулѣ сидѣла кукла, на полу лежали другія игрушки. На столѣ разложены нѣмецкіе и англійскіе журналы, на другомъ начатая вышивка, шелкъ, нитки, наперстокъ, ножницы и другіе миловидные инструменты искусныхъ женскихъ рукъ. Очевидно что обитатели дачи въ дорогое лѣтнее время обратили терасу въ комнату на чистомъ воздухѣ. Стеклянная дверь изъ терасы въ гостиную была совершенно отворена. Свенъ бросилъ взглядъ на высокую прекрасную комнату, убранную дорогою мебелью, роскошными коврами и занавѣсями. Когда онъ, остановившись на порогѣ, быстрымъ взглядомъ осматривалъ подробности очаровательной внутренности комнаты, вдругъ его глаза остановились на портретѣ, висѣвшемъ какъ-разъ около него на простѣнкѣ; это былъ женскій портретъ во весь ростъ. Въ полусумеркахъ, царствовавшихъ въ комнатѣ, Свенъ могь ясно разсмотрѣть только очертаніе лица, но то, что онъ увидѣлъ, было такъ восхитительно, что онъ невольно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, пока остановился у самаго портрета. Это было дивное изображеніе, одно изъ тѣхъ лицъ, которыя какъ-будто выглядываютъ на зрителя подъ таинственнымъ покровомъ призрачнаго міра, въ которомъ воплощаются наши мечты, осуществляются таинственнѣйшія желанія сердца; одно изъ тѣхъ лицъ, взглядъ котораго дѣйствуетъ на насъ какимъ-то обаяніемъ и воспоминаніе о которомъ съ той минуты нельзя потерять при всѣхъ превратностяхъ жизни.

Свенъ почувствовалъ себя необыкновенно взволнованнымъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что такое невыразимое впечатлѣніе произвели на него не роскошные русые волосы, не черные, длинными рѣсницами осѣненные глаза, ни чудный и всѣми прелестями украшенный ротъ, и главное ни какая-нибудь отдѣльная черта — но какое-то особенное выраженіе, которое геніальный художникъ умѣлъ уловить и сосредоточить во взглядѣ полузакрытыхъ глазъ и въ едва приподнятыхъ углахъ рта; глубокая, безнадежная тоска, какъ тонкій туманъ на роскошномъ ландшафѣ, лежала на прекрасныхъ, призрачныхъ чертахъ.

Углубившись въ созерцаніе, Свенъ стоялъ еще предъ портретомъ, прикованный къ нему волшебною силой, какъ вдругъ восклицаніе товарища заставило его опомниться. Онъ поспѣшилъ выйти на терасу и увидѣлъ Бенно сидящимъ въ удобномъ садовомъ креслѣ и извергающимъ облака дыма изъ только-что закуренной сигары на утреннемъ свѣжемъ воздухѣ.

— По моему хронометру, сказалъ Бенно, взглянувъ на часы: — солнце чрезъ пять минутъ покажется на горизонтѣ. Садись же ближе ко мнѣ и съ благоговѣніемъ огнепоклонниковъ насладимся этою картиной.

Свенъ, ничего не отвѣчая, облокотился на перила. Свѣжъ и отраденъ былъ воздухъ; съ луговъ по ту сторону рѣки тянулъ восточный вѣтерокъ, наполненный благоуханіями только что скощеннаго сѣна. На противоположномъ берегу появились только на минуту поднявшіяся изъ воды испаренія, которыя то раздѣлялись на высокія и стройныя колоны, то громадными сплошными массами безпрерывно неслись вдоль по рѣкѣ, какъ сонмы привидѣній, какъ тѣни воиновъ, которые своею кровью обагрили зеленыя воды могучаго потока. Вершины ближайшихъ горъ окрасились уже багрянымъ сіяніемъ восходящаго свѣтила, и когда по временамъ разрывались туманные покровы, виднѣлись широкія цѣпи горъ и бѣлые дома городка у ихъ подножія. И вотъ поднялось свѣтило дня, плывя и трепеща въ своемъ лучезарномъ блескѣ надъ рядами низкихъ холмовъ того берега, и тогда разсѣялись облака призраковъ, воды широкаго потока засверкали великолѣпіемъ утренняго солнечнаго сіянія и показался пароходъ, шумъ котораго давно уже былъ слыщенъ; съ бурной поспѣшностью мчался пароходъ, такъ что волны, кипѣвшія вокругъ его колесъ, разбивались пѣною о берегъ.

— Вотъ насталъ и день, сказалъ Свенъ: — и нашему ночному похожденію пришелъ конецъ. Идемъ, Бенно; я ни одной минуты не стану уже ждать.

— Нѣтъ ли съ тобою визитной карточки? спросилъ Бенно.

— Это на что?

— Хотѣлось бы мнѣ отмѣтить нѣкоторыя метереологическія наблюденія, которыя боюсь проспать.

— Возьми; но теперь я ухожу, сказалъ Свенъ; вынимая изъ футляра карточку и тотчасъ же повернулся, чтобъ уйти.

Онъ не видалъ, какъ Бенно, слѣдуя своей старой привычкѣ . не упускать удобнаго случая для легкомысленной шутки, положилъ эту карточку вмѣстѣ съ своею на круглый столикъ близъ начатой вышивки, послѣ чего послѣдовалъ за товарищемъ, который ожидалъ его внизу лѣстницы.

Опять рука-объ-руку пошли они по улицѣ, ведущей въ городъ, чрезъ узкія ворота, и вышли на площадь по тихимъ еще и безлюднымъ улицамъ университетскаго города. У подъѣзда гостинницы «Золотая Звѣзда» они разстались.

 

Глава вторая.

Свенъ фон-Тиссовъ былъ послѣдній потомокъ знатной дворянской фамиліи, которая много уже столѣтій существовала въ богатыхъ помѣстьяхъ на берегахъ Балтійскаго моря. У него было нѣсколько старшихъ братьевъ, а такъ какъ родовое имѣніе было маіоратомъ и, кромѣ того, онъ сильно возставалъ противъ обычаевъ и преданій своего рода, обнаруживая большое влеченіе къ наукамъ и рѣшительную склонность къ тихой, созерцательной жизни, то его и предзначали къ гражданской службѣ. Этимъ исключительнымъ направленіемъ ума онъ былъ обязанъ нѣжно любимой матери, прекрасной, тихой, болѣзненной женщинѣ, которая, обладая чудесными дарованіями, дававшими ей право блистать на почетномъ поприщѣ, жила въ уединеніи родового замка, безполезно сгубивъ лучшіе дары природы, совсѣмъ или мало употребляя въ дѣло свои таланты. Ея мужъ, фон-Тиссовъ, былъ тоже младшій сынъ, а потому, слѣдуя фамильному обычаю, былъ предназначенъ къ военной службѣ. Въ ту пору онъ былъ красивымъ, блестящимъ кавалеромъ, пользовавшимся мирною гарнизонного службой, чтобъ переходить отъ одной побѣды къ другой. Его красота, слава его неотразимости, противъ которой никто не могъ устоять, сотни разъ испытанное мужество, не отступающее ни передъ какой опасностью, облекли его волшебною силой въ глазахъ того свѣта, гдѣ онъ добивался побѣдъ; что же мудренаго, что молоденькая жена его полковника, мать многихъ дѣтей, прославляемая всѣми за ея умъ и любезность, рѣшилась на одинъ изъ тѣхъ проступковъ, которые по временамъ обнаруживаюсь печальнымъ образомъ всю неосновательность и глубокую распущенность самой, повидимому, высокообразованной жизни: она убѣжала съ молодымъ поручикомъ.

Разумѣется, отъ такого проступка возмутился свѣтъ, который до того времени съ тайнымъ злорадствомъ наблюдалъ за возникавшими отношеніями и даже покровительствовалъ имъ, но теперь, въ припадкѣ добродѣтельнаго негодованія, предалъ проклятію какъ обольстителя, такъ и его жертву, забавляясь пикантными подробностями скандальнаго происшествія до-тѣхъ-поръ, пока не усталъ сплетничать и осуждать и пока не явилось на сцену новаго скандала не менѣе забавнаго, заставившаго забыть прежній.

Между-тѣмъ молодые люди не видѣли ни счастья, ни радости, какъ и всегда бываетъ, когда люди сворачиваютъ съ прямого пути. Къ ихъ брачному союзу представилось множество препятствій, и молодая, гордая женщина принуждена была долго терпѣть позоръ незаконныхъ отношеній. Наконецъ, когда съ этой стороны горизонтъ ея счастья нѣсколько прояснился, съ другой — тучи еще сильнѣе помрачили его. Скоро фон-Тиссовъ замѣтилъ, что роль женатаго Дон-Жуана очень жалкая роль, но и его жена не замедлила убѣдиться, что самый блестящій бальный кавалеръ можетъ быть очень ничтожнымъ человѣкомъ и при случаѣ весьма грубымъ мужемъ. Къ тому же, красавецъ фон-Тиссовъ не могъ или не хотѣлъ отказаться отъ жизни молодого холостяка, а потому молодой четѣ скоро пришлось вступить въ борьбу съ самыми непріятными заботами. Борьба выражалась со стороны юнаго воина далеко не воинственными жалобами и упреками, а по временамъ совсѣмъ не рыцарскими ругательствами и криками; со стороны же молодой женщины — тою покорностью, самоотверженіемъ, жертвами и неуклонною послѣдовательностью, которою отличаются благородныя женственныя натуры, лишь только настанетъ день несчастья и горькихъ испытаній, обнаруживающихъ истинное достоинство женщины.

Но вотъ настали и лучшія времена. Отецъ и два старшіе брата фон-Тиссова вскорѣ умерли одинъ за другимъ и ему досталось все богатство; до того времени ему не снилась и во снѣ подобная счастливая случайность, хотя онъ увѣрялъ своихъ кредиторовъ въ возможности того. Тогда онъ вышелъ въ отставку, расплатился съ кредиторами, и обнимая свою жену, обѣщалъ ей въ будущемъ жизнь полную очарованій и радостей. На это обѣщаніе она болѣзненно улыбалась, зная лучше чѣмъ кто-нибудь невозможность ихъ осуіществленія. Цѣдые годы отчаянной борьбы съ блестящею нищетой своего положенія, напряженныя усилія поддержать и защищать безхарактернаго мужа надломили въ самомъ корнѣ нѣжную натуру. Нѣкогда столь блистательная женщина, кумиръ и гордость своего кружка, находила теперь единственное развлечете въ случайныхъ посѣщеніяхъ, изрѣдка нарушавшихъ уединеніе деревенской жизни въ родовомъ имѣніи. Фон-Тиссовъ, находя достаточно причинъ быть недовольнымъ свѣтомъ, перебрался въ свое помѣстье вскорѣ послѣ полученія наслѣдства. Отъ природы онъ былъ не дурной человѣкъ, но въ жизни своей очень мало дѣлалъ для образованія своего ума и сердца. О преимуществахъ же своей жены, тѣмъ ярче выступавшихъ, чѣмъ ближе наступало время болѣзней и миновали годы цвѣтущей юности и красоты, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Онъ задыхался въ тихой, осмысленной атмосферѣ, которая разливалась вокругъ его жены. Она вступила на путь, по которому онъ не могъ и не хотѣлъ слѣдовать за нею, и скоро она увидѣла себя совершенно одинокою. Онъ питалъ къ ней высокое уваженіе да и еще любилъ ее по-своему, но ихъ взгляды, мысли и чувства слишкомъ расходились. «Она слишкомъ хороша для меня» говорилъ онъ: «а я, еслибъ и хотѣлъ исправиться, ужъ не могу сдѣлаться лучшимъ противъ того, какимъ созданъ».

Когда фон-Тиссовъ мало-по-малу и почти безсознательно отдалялся отъ жены, неспособный оцѣнить ея достоинствъ, тогда онъ предоставилъ ей полное вознагражденіе въ младшемъ сынѣ своемъ Свенѣ, хотя самъ того не зналъ и не желалъ. Оба старшіе брата Свена были душою и тѣломъ родными сыновьями своего отца, предпочитая конюшню гостиной, поле и лѣсъ саду. По природѣ они были отчаянными охотниками, съ равномѣрной наклонностью къ добру и злу. Очевидно было, что судьба ихъ вполнѣ зависѣла отъ условныхъ обстоятельствъ, въ которыя они попадали.

Свенъ былъ истиннымъ сыномъ своей матери. Подобно братьямъ, онъ былъ высокаго роста и имѣлъ крѣпкое тѣлосложеніе; но этимъ ограничивалось его сходство съ отцомъ. Унаслѣдовавъ отъ матери нѣжную душу, онъ привязался къ ней съ неодолимою силой. На землѣ, быть можетъ, нѣтъ другихъ отношеній, въ которыхъ было бы больше тихаго блаженства, доступнаго человѣческому сознанію, какъ отношенія между благородною матерью и достойнымъ сыномъ. Свенъ сталъ обожать свою мать, какъ только научился себя понимать. Когда мать бывала больна, Свенъ, будучи еще маленькимъ мальчикомъ, оставался у ея постели какъ прикованный, по цѣлымъ часамъ и по цѣлымъ днямъ ухажиживая за нею, оказывая всевозможный маленькія услуги, что доставляло ему гораздо больше удовольствія, чѣмъ веселыя игры съ товарищами. Эта любовь къ матери увеличивалась по мѣрі того, какъ онъ становился старше и умнѣе, по мѣрѣ того, какъ онъ научался цѣнить свою мать по достоинству. Но еслибъ эта любовь потребовала вознагражденія — чего никогда не было — величайшая награда для него состояла бы въ взаимной любви достойнѣйшей женщины, въ безграничномъ довѣріи, которое она ему оказывала, въ неусыпномъ попеченіи, съ которымъ она наблюдала за развитіемъ его превосходныхъ способностей. Для неопытной юности нѣтъ лучшаго наставника, какъ тотъ человѣкъ, который самъ въ своей молодости носилъ дурацкій колпакъ и имѣлъ настолько ума, чтобъ сбросить его, пока еще не слишкомъ было поздно. Въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, только опытность дѣлаетъ мастера, и потому нѣтъ ничего смѣшнѣе, какъ видѣть юношей, еще почти полумальчиковъ, беру щихъ на себя обязанность воспитателей, и руководителей молодежи, къ которой они сами еще принадлежатъ. Воспитатель юноши Телемака не юноша, но старикъ, и у Ахилла другомъ Патроклъ, а наставникомъ Хиронъ. Изъ этого выходитъ, что госпожа фон-Тиссовъ была превосходною воспитательницей, и когда она описывала опасности, которымъ пылкая юность легко поддается, и радости старости, когда буря страстей улеглась и свѣтило умственной жизни тихо и животворно озаряетъ невозмутимое спокойствіе души — тогда даже божественный Платонъ не могъ бы лучше и убѣдительнѣе говорить.

Съ неудержимою силой Свенъ привязался къ матери по случаю скоро сдѣланнаго имъ открытія, что кромѣ его она ничего не имѣетъ на землѣ, къ чему ея сердце, полное любви, могло бы привязаться, и что безъ этой любви къ нему она была бы самою несчастною женщиной на свѣтѣ. Дѣти отъ разведенныхъ родителей разными способами доходятъ до того, что рано начинаютъ понимать отношенія, которыя слѣдовало бы еще долгое время скрывать отъ нихъ. Вотъ братья и сестры, которые не носятъ ихъ фамиліи и не дѣти ихъ отца, вотъ дядя, который прежде былъ женатъ на ихъ матери, какъ они слыхали, и еще многое подобное. Такимъ образомъ немного времени прошло, какъ Свенъ сталъ мучить себя и свою мать жестокими вопросами: «Почему она развелась съ дядею полковникомъ? Отчего она была несчастлива съ дядею? Въ чемъ именно состоитъ счастье супружества? Счастлива ли она теперь?» И не много прошло еще времени, какъ онъ уже самъ былъ въ состояніи отвѣчать на эти вопросы и понялъ, что она несчастлива потому, что ни первый, ни второй ея мужъ не были ея достойны. Съ того времени онъ сочинилъ собственную теорію о достоинствѣ женщинъ и недостоинствѣ мужчинъ вообще, и по волѣ случая сдѣланное имъ открытіе въ родительскомъ домѣ подтверждалось подобными же отношеніями въ многихъ домахъ родственниковъ и знакомыхъ. Почти во всѣхъ этихъ кружкахъ женщины, получившія высшее образованіе, должны страдать отъ грубости менѣе образованныхъ мужей, все чтеніе которыхъ ограничивалось официальными газетами и журналомъ для скачекъ. Свенъ, обязанный женщинѣ за лучшую часть своего воспитанія, симпатизировалъ женщинамъ и съ страстнымъ увлеченіемъ принялъ ихъ сторону противъ мужчинъ, грубое обращеніе которыхъ отталкивало его нѣжную, благородную натуру. Умная мать не упускала случая исправлять предубѣжденіе, которому она сама невольно подала поводъ.

Не прошло и полугода послѣ того, какъ Свенъ переѣхалъ въ городъ для дальнѣйшаго образованія въ наукахъ, какъ вдругъ онъ получилъ изъ дома письмо съ черной печатью, въ которомъ отецъ въ короткихъ словахъ извѣщалъ его о смерти матери. Она умерла отъ болѣзни сердца. Свенъ вполнѣ почувствовалъ, что смерть ея ускорилась отъ разлуки съ любимымъ сыномъ; благородная женщина знала, что носитъ смерть въ сердцѣ, но мужественно согласилась на разлуку. Это событіе оставило пустоту въ жизни Свена, которую даже всемогущее время не могло пополнить. Первая буря печали конечно утихла, но скорбь оставалась и облекала самыя свѣтлыя, солнечныя стороны жизни сѣрымъ покровомъ. Онъ чувствовалъ невозможность возвратиться въ родительскій домъ, опустѣвшій для него со смертью матери. По окончаніи курса въ училищѣ, онъ просилъ и получилъ отцовское позволеніе вступить въ университетъ. Здѣсь онъ жилъ въ кругу милыхъ друзей, между которыми не послѣднее мѣсто занималъ Бенно, сынъ пастора въ помѣстьѣ его отца, талантливый и трудолюбивый юноша. Три года прожилъ Свенъ этою мирною жизнью, которая только разнообразилась перемѣною товарищей и случайными поѣздками на время вакацій. Онъ предался изученію науки съ настойчивымъ увлеченіемъ, которое было основаніемъ его характера. Онъ не умѣлъ жить иначе и не желалъ ничего другого, какъ только полагаться на свое знаніе и зависѣть въ будущемъ отъ себя. Но скоро должна была произойти перемѣна въ его положеніи. Не кончилъ онъ еще курса въ университетѣ, какъ получилъ извѣстіе, что его старшій братъ упалъ съ лошади во время охоты съ борзыми и до смерти ушибся; не успѣлъ Свенъ вступить на государственную службу въ столицѣ, какъ получилъ короткое увѣдомленіе о смерти своего отца и второго брата, которые оба сдѣлались жертвами эпидеміи, свирѣпствовавшей въ это время въ ихъ краю. Такимъ образомъ въ минуту своего совершеннолѣтія Свенъ увидалъ себя обладателемъ значительнаго состояния и въ такомъ положеніи, которое позволяло ему вполнѣ слѣдовать своимъ наклонностямъ. Онъ немедленно оставилъ службу, систематическій бюрократизмъ которой началъ возбуждать отвращеніе въ его свободномыслящей душѣ, и рѣшился самъ управлять своими помѣстьями, въ интересахъ многихъ людей, которые смотрѣли на него какъ на своего господина и покровителя. Но скоро ему пришлось убѣдиться, что для этого призванія ему всего недостовало, кромѣ доброй воли. Помѣстья были опять отданы имъ на два года въ аренду. Онъ надѣялся за это время пополнить tabula rasa своихъ хозяйственныхъ познаній и написалъ къ другу Бенно, который въ это время успѣлъ пріобрѣсть добрую славу какъ адъюнкт-професоръ медицинскаго факультета. Свенъ просилъ его совѣта, что ему дѣлать. Бенно на это отвѣчалъ, что лучшаго совѣта онъ не можетъ придумать, какъ то, что Свенъ долженъ опять вступить въ ученье, откуда онъ, по мнѣнію Бенно, слишкомъ рано убѣжалъ, то-есть онъ долженъ возвратиться въ университетъ, для того чтобъ теоретически и практически изучить сельское хозяйство въ сельско-хозяйственной академіи, находящейся при университетѣ, и тѣмъ образовать себя для будущаго желаннаго призванія. Въ академіи пробыть одинъ годъ и за тѣмъ развивать и укрѣплять пріобрѣтенныя свѣдѣнія посредствомъ путешествій. Свенъ нашелъ, что этотъ планъ весьма разуменъ, и не теряя времени рѣшился послѣдовать ему. Послѣ этого прошло немного дней Бенно и имѣлъ радость заключить въ свои объятія друга своихъ дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ, въ виноградной бесѣдкѣ за чашею пунша проболтать съ нимъ короткую очаровательную лѣтнюю ночь, и въ ихъ бесѣдѣ прошедшее, настоящее и будущее казалось имъ прекрасаымъ, сливаясь съ ихъ возбужденными чувствами и глубоко взволнованными сердцами.

 

Глава третья.

Прошло нѣсколько дней послѣ той ночи. Сведъ полагалъ, что безъ всякаго труда снова пріютится въ столицѣ, но съ каждымъ днемъ убѣждался, что люди и отношенія никогда не встрѣчаются такимъ же, какими были оставлены. Если же они не измѣнились и остались тѣми же, то въ насъ произошла перемѣна, а чаще всего случается и то и другое. Изъ всѣхъ старыхъ товарищей-студентовъ одинъ Бенно оказался въ столицѣ. Свенъ розыскивалъ то того, то другого; одинъ умеръ, другой уѣхалъ въ Америку, третій, отличавшійся высокомѣрными надеждами, уѣхалъ школьным учителемъ въ уѣздный города близъ польской границы, а о прочихъ съ-тѣхъ-поръ не было ни слуху, ни духу. Вмѣстѣ бывало они смѣялись, плакали, мечтали и кутили, обращались другъ съ другомъ какъ братья и были на ты, клялись въ вѣчной дружбѣ; теперь же они безъ вѣсти пропали и даже имена ихъ какъ-то забывались. Въ память о прошломъ Свенъ посѣщалъ тѣ мѣстй, гдѣ собиралась студенческая корпорація, къ которой и онъ съ Бенно когда-то принадлежалъ. Все тѣ же картины висѣли на стѣнахъ, все тѣ же флаги, роговые кубки и прочія прелести студенческаго житья-бытья были тутъ. На прежнихъ мѣстахъ стояли столы, но за смолами сидѣло другое поколѣніе — все незнакомыя лица, которыя показались Свену необычайно моложавыми, вѣроятно потому, что онъ самъ сталъ на пять лѣтъ старше. Ему трудно было сознаться, что было время, когда онъ самъ съ не меньшимъ воодушевленіемъ, какъ и окружающая его мододежь, распѣвалъ пѣсни о «свободѣ переполняющей сердце» о «великолѣпномъ домѣ, который желательно воздвигнуть», о «плотничьемъ подмастерьѣ, который долженъ выстроить висѣлицу изъ золота и мрамора» и о «жукѣ, возсѣдающемъ на плетнѣ».

Въ этомъ случаѣ съ нимъ сталось то же, что и съ другими бываетъ. Пять лѣтъ отсутствя производятъ повсюду необыкновенныя превращенія. Остроумный адъюнктъ превращается въ педанта-професора, прелестный юноша въ отвратительнаго франта, очаровательная, веселая дѣвушка въ угрюмую хозяйку дома.

Къ не малому своему смущенію сдѣлавъ это открытіе въ первые же два дня своего прибытія, Свенъ на третій день убѣдился, что было бы гораздо благоразумнѣе не увеличивать списка своихъ разочарованій и бросить всякую попытку, переживать старыя отношенія, которыя очевидно сдѣлались совсѣмъ новыми. Онъ поселился за городомъ въ тихомъ, уединенномъ домѣ, изъ оконъ котораго видны были виноградники, чудесная широкая рѣка и горы; тутъ онъ рѣшился жить только въ обществѣ Бенно, своихъ занятій и воспоминаній.

Можетъ быть, въ настоящее время молодой философъ былъ совсѣмъ не такъ равнодушенъ, какъ воображалъ. Можетъ быть, въ выборѣ даже квартиры имъ руководило какое-нибудь обстоятельство, которому философу не слѣдовало бы придавать особеннаго значенія. Это обстоятельство заключалось именно въ томъ, что съ маленькаго балкона изъ его комнаты можно было видѣть нѣкую терасу и довольно хорошо наблюдать, что на этой терасѣ происходить, посредствомъ отличнаго бинокля, находившагося въ числѣ его дорожныхъ вещей. Можетъ быть, подрзрительно отчасти и то, что Свенъ бросаль свои наблюденія, лишь только заслышатся въ передней шаги Бенно; но. еще подозрительнѣе, то, что въ глубокую ночь, когда ни одной звѣздочки нѣтъ на небѣ, когда такъ темно, что руки свои нельзя видѣть, тѣмъ менѣе можно видѣть слабо освѣщенную комнату шагахъ въ двухъ стахъ отъ него, онъ все-таки сидѣлъ на балконѣ и смотрѣлъ на терасу до-тѣхъ-поръ, пока свѣтился матовый огонекъ въ окнѣ; но часто и огонекъ бывало исчезнетъ, а Свенъ все сидитъ на балконѣ и смотритъ на терасу.

Предъ глазами Свена представлялся все этотъ портретъ, который онъ видѣлъ въ раннее утро пребыванія своего въ гостиной того; дома, куда онъ, зараженный своеволіемъ Бенно, вторгнулся такимъ непозволительнымъ способомъ; онъ не могъ забыть лица, которое въ сумеркахъ склонялось къ нему, такое блѣдное, тихое, такое гордой и холодное. Оно являлось въ его сновидѣніяхъ и съ ужасающей ясностью предстояло предъ его мыслью, когда онъ просыпался послѣ короткаго, тревожнаго сна; оно преслѣдовало его, куда бы онъ ни уходилъ, гдѣ бы ни останавливался; черные, умные, неземные глаза этого призрака безпрерывно были на него устремлены и, казалось, безпрестанно предлагали ему вопросъ, какъ-будто отъ отвѣта на этотъ вопросъ зависѣла вся его участь; ни днемъ, ни ночью этотъ образъ не давалъ ему покоя, заставлялъ его безмолвствовать въ обществѣ, быть разсѣяннымъ и задумчивымъ даже въ присутствіи Бенно. Напрасно Бенно призывалъ на помощь все свое остроуміе и веселость характера, чтобъ задумчиваго товарища, вырвать изъ области мечтаній; напрасно онъ произносилъ краснорѣчивыя рѣчи о безуміи «часы счастья портить подобною тоской».

— Съ радостью, этимъ солнечнымъ сіяніемъ души, бываетъ тоже, что съ солнечнымъсвѣтомъ въ природѣ, возражалъ ему Свенъ: — какъ за то, такъ и за другое мы должны быть благодарны, когда они посылаются намъ и радуютъ насъ; но создать ихъ мы не можемъ, и потому не слѣдуетъ намъ и желать несбыточнаго.

Подобными изреченіями можно было довести до отчаянія даже Бенно. полнаго жизни я веселости.

— Кто не принимаетъ совѣтовъ, тому и помочь нельзя! восклицалъ Бенпо. — Если у тебя есть охота и обязанность ловить кузнечиковъ, такъ и лови. Что до меня касается, такъ много дѣла и получше у меня найдется. Прощай!

Свенъ и не старался задерживать убѣгавшаго товарища, хотя чувствовалъ, что Бенно правъ и что безумно истинное наслажденіе дружеской бесѣдою мѣнять на болѣзненныя радости почти пустыхъ, безсодержательныхъ мечтаній. Онъ самъ не могъ себѣ объяснить страннаго состоянія, въ которомъ находился; онъ чувствовалъ только, что съ нимъ происходило что-то необыкновенное.

— Тутъ дѣло не просто, говорилъ онъ про-себя: — картина произвела на меня волшебное обаяніе. Она, должно быть, заколдованная. Какъ возможно, чтобъ обыкновенная картина могла производить подобное впечатлѣніе? Будь я юношей лѣтъ восемнадцати — -ну, можно бы еще это допустить, но теперь, когда мнѣ минуло двадцать-восемь лѣтъ, подобное донкихотство неизвинительно и непонятно.

Извѣстно, что сумасшедшій рыцарь ламанчскій считалъ себя самымъ разумнымъ человѣкомъ и что онъ первый смѣялся надъ собою, когда было ему доказано, что онъ вступилъ въ жестокій бой съ вѣтренными мельницами. Тѣмъ не менѣе онъ былъ помѣшанъ и сражался съ вѣтренными мельницами; вотъ такъ и Свенъ, несмотря на свои надежный двадцать-восемь лѣтъ, готовъ былъ влюбиться въ картину, въ кусокъ размалеваннаго холста, въ ничто; несмотря и на то, что въ первый же вечеръ свиданія съ любимымъ другомъ послѣ многихъ лѣтъ разлуки, когда они сообщали другъ другу все пережитое и, какъ обыкновенно случается, коснулись сердечныхъ дѣлъ, онъ утверждалъ, что до настоящаго времени истинно любилъ только одну женщину, да и та была его мать. Бенно сталъ оспаривить и затянулъ: «Твое здоровье, мой любезный», и требовалъ, чтобы Свенъ отвѣчалъ ему на тостъ искрометнымъ виномъ и назвалъ бы по имени свою милую, и кончилъ тѣмъ, что не на шутку разозлился, когда Свенъ сталъ увѣрять его, что для удовлетворенія любопытства своего друга ему пришлось бы солгать. Свенъ говорилъ правду. Бываютъ люди, которые, по врожденной имъ чистотѣ чувства и мыслей, чувствуютъ, инстинктивное отвращеніе отъ всего безнравственнаго, для которыхъ мучительна всякая непослѣдовательность. Они получили вмѣстѣ съ рожденіемъ то, что другимъ достается посредствомъ тщательнаго воспитанія и часто очень долгаго и горькаго опыта. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Свенъ, и задушевныя отношенія, въ которыхъ онъ жилъ съ своею матерью, испытанною тяжелою судьбой, не мало способствовали стремленію ко всему, что честно, благородно и изящно, и усиленному отвращенію отъ всего пошлаго, нечестнаго и безобразнаго. Вотъ почему онъ оставался чуждъ тѣхъ пошлыхъ интригъ, которыя, по мнѣнію многихъ, — очень несправедливому мнѣнію — такъ извинительны молодому человѣку и за которыя однако ему приходится иногда такъ дорого расплачиваться. Съ другой стороны судьбѣ было угодно, что Свену еще не случалось встрѣтить женщину, которая хотя бы до нѣкоторой степени подходила къ его взыскательному вкусу. Люди, одаренные богатымъ воображеніемъ, всегда бываютъ поэтами или художниками, хотя они, быть можетъ, никогда кисти въ руки не брали и въ жизнь ни одного стиха не написали. Божественная идея Рафаэля не даетъ имъ покоя, тѣмъ болѣѳ, что, при недостаткѣ художественныхъ познаній, они никогда не бываютъ въ силахъ выразить свой идеалъ въ художественномъ произведеніи. Тогда они бросаются искать въ дѣйствительности того, что можетъ выразить только божественное искусство, и отъ этихъ напрасныхъ поисковъ они начинаютъ до такой степени смущаться и омрачаться, что въ концѣ концовъ вступайтъ въ бой съ вѣтренными мельницами и влюбляются въ неодушевленныя изображенія.

— Но что-жъ за бѣда, утѣшалъ себя Свенъ: — не приходилъ ли я и прежде въ восторгъ отъ созданія скульптора или живописца? Не бывалъ ли я очарованъ небесною красотой музы въ университетскомъ музеѣ пять лѣтъ тому назадъ въ самомъ этомъ городѣ? Развѣ не висятъ еще и теперь въ общественныхъ; и частныхъ колекціяхъ итальянскія сельскія красавицы, цыганки, знатныя дамы въ шелкѣ и бархатѣ, которыми я много разъ восхищался, для того чтобы потомъ совершенно ихъ забыть? Что же такое заключается особеннаго въ этой картинѣ, которую я видѣлъ въ ту минуту, когда моя фантазія отъ проведенной безъ сна и въ кутежѣ ночи была такъ разгорячена? Или, быть можетъ, она болѣе чѣмъ всѣ остальныя приближается къ идеалу моей мечты? Имѣю ли я малѣйшее желаніе узнать оригиналъ этой картины? Да, хотя бы для того, чтобъ узнать, дѣйствительно ли существуетъ оригиналъ этой картины, или въ этомъ случаѣ можно сказать вмѣстѣ съ американскимъ поэтомъ:

«Скажи, пылкій художникъ, скажи, хотѣлъ ли. ты лишить насъ разсудка и здраваго смысла, опутавъ сѣтями сладострастья, когда создавать безсознательно этотъ кумиръ? На землѣ не можетъ существовать то, что наполняетъ душу такимъ блаженствомъ.»

Но если вдохновеніе Свена было чисто-эстетическое, такъ почему же онъ, выходя изъ города, всегда дѣлалъ значительный обходъ, чтобъ только пройти мимо дачи съ терасою и чтобъ бросить украдкою туда взглядъ? Зачѣмъ преимущественно долгія наблюденія посредствомъ бинокля, который до настоящей поры сопровождались столь ничтожными успѣхами? Что же въ сущности онъ видѣлъ? Изрѣдка двухъ рѣзвящихся дѣтей, большую ньюфаундлендскую собаку, слугу, убиравшаго со стола, чайный приборъ и одинъ разъ, на одну минуту, женскую фигуру въ бѣломъ платьѣ; она облокотилась на. перила и взоры ея переносились отъ вершины горъ на широкую рѣку, горѣвшую сіяніемъ заходящаго солнца. Не эта ли женская фигура есть оригиналъ той картины? -Сильно забилось сердце Свена, когда онъ думалъ объ этой возможности. Несмотря на то, онъ ничего не предпринималъ, чтобъ убѣдиться въ желанномъ пунктѣ, и умышленно мѣшкалъ собирать свѣдѣнія о жителяхъ дачи, хотя очень хорошо зналъ, что ему стоило только намекнуть своей словоохотливой хозяйкѣ мадамъ Шмицъ, и все бы дѣло разъяснилось и онъ узналъ бы все, чего желалъ знать, а можетъ быть и болѣе того.

 

Глава четвертая.

Прошло уже дней семь послѣ пріѣзда Свена, когда, возвратившись домой послѣ далекой прогулки, онт нашелъ нѣсколько писемъ, принесенныхъ съ почты во время его отсутствія, и между ними красиво сложенную записку съ надписью: «Мистеру С. Тиссову, эсквайру». Почеркъ былъ ему совершенно незнакомъ и очевидно принадлежалъ англійской рукѣ, что нѣсколько удивило его. Но удивленіе его увеличилось, когда онъ узналъ содержаніе записки; это было ни болѣе, ни менѣе, какъ вѣжливое приглашеніе на англійскомъ языкѣ пожаловать на чашку чая въ тотъ же вечеръ къ мистеру и мистрисъ Дургамъ. Свенъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что могло доставить ему честь приглашенія на вечеръ къ англійскому семейству, фамилію котораго онъ сегодня въ первый разъ слышалъ. Въ первое пребываніе свое въ этомъ городѣ онъ былъ хорошо принять во многихъ англійскихъ семействахъ. Но изъ нихъ нйкого теперь не было здѣсь и онъ хорошо помнилъ, что никто изъ нихъ не носилъ фамиліи Дургамъ. Притомъ же ему хорошо было извѣстно, съ какой осмотрительностью англичане вообще заводятъ новыя знакомства, не могъ онъ не удивиться такому внезапному приглашенію безъ всякихъ предварительныхъ заявленій съ его стороны. Онъ рѣшилъ, что тутъ вѣроятно произошло какое-нибудь недоразумініе, и преспокойно сѣлъ за столъ, чтобъ отвѣчать на другія письма.

Написавъ нѣсколько строкъ, онъ опять взялся за записку съ красивымъ, бѣглымъ англійскимъ почеркомъ.

— Дургамъ! Дургамъ! прошепталъ онъ: — но я вполнѣ убѣжденъ, что между моими знакомыми никогда не было этой фамиліи. Тутъ непремѣнно есть недоразумѣніе, а между тѣмъ адресъ совершенно вѣрно написанъ. Надо однако переспросить мадамъ Шмицъ, можетъ ли ея всевѣдѣніе разъяснить и эту загадку.

Какъ будто предчувствуя, что жиледъ въ бельэтажѣ нуждается въ ея дружескомъ совѣтѣ, Шмицъ въ эту минуту постучалась въ дверь и, получивъ позволеніе, вошла въ комнату Свена. Она явилась освѣдомиться отъ господина барона — Шмицъ ко всѣхъ своимъ жильцамъ питала высокое уваженіе, и если они не имѣли счастья носить титулъ, смотря но усмотрѣнію, она производила ихъ въ графы, бароны и по меньшей мѣрѣ въ доктора — почему ему не понравился нынѣшній завтракъ, такъ какъ его снесли на кухню нетронутымъ. Если это случилось по ея винѣ, такъ она осмѣливается увѣрить, положа руку на сердце, что никогда не проститъ себѣ такой неосмотрительности въ отношеніи своего наилучшаго, наилюбезнѣйшаго жильца, какого она давно уже не имѣла въ своемъ домѣ; нѣтъ, ни теперь и никогда не можетъ и не хочетъ себѣ простить.

Госпожа Шмицъ была маленькая, суетливая женщина лѣтъ пятидесяти, всегда увѣшанная роскошными, черными какъ смоль, фальшивыми локонами и украшенная наколкою со множествомъ бантиковъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ умеръ Яковъ или, какъ звали его близкіе друзья, Кёбесъ Шмицъ, извѣстный чистильщикъ сапоговъ и одежды и вѣрный исполнитель всѣхъ порученій академической молодежи, вдова его осталась совсѣмъ одинокою на свѣтѣ. Часто изъ ея стѣсненнаго сердца вырывались тихіе вздохи и жалобы на жестокость судьбы, такъ преждевременно поставившую ее въ такое горестное и, такъ сказать, безпомощное положеніе, а между тѣмъ эти жалобы были не совсѣмъ основательны, по-крайней- мѣрѣ въ томъ отношеніи, что госпожа Шмицъ съ давнихъ временъ, чуть ли не съ полвѣка, могла отлично постоять сама за себя. На ея нѣжныхъ плечахъ лежало все бремя хлопотъ и заботъ объ отличномъ имуществѣ, которымъ она теперь владѣла. Она же всегда напоминала Кёбесу объ обязаннортяхъ его легкаго и прибыльнаго призванія, Кёбесу, очень бойкому, а послѣ бесѣды съ бутылкою, что нерѣдко случалось, крайне восторженному человѣку. Она же приводила его къ житейской прозѣ въ переносномъ и настоящемъ значеніи слова. Она-то и придумала превыгодную спекуляцію: задерживать у себя бѣлье, которое студенты поручали ей въ видахъ чистоплотности, и увѣряла еще, что задерживаетъ въ интересахъ этихъ господъ, до-тѣхъ-поръ, пока они не возвращали ей взятыхъ у нея взаймы и часто самыхъ ничтожныхъ суммъ; въ тѣхъ же случаяхъ, когда молодые люди не могли обойтись безъ бѣлья, первое письменное обязательство замѣнялось другимъ точно такимъ же, съ маленькимъ лишь измѣненіемъ въ цифрахъ. Часто и охотно госпожа Кёбесъ Шмицъ разглагольствовала о добротѣ своего сердца и о своемъ слишкомъ мягкомъ характерѣ, который заставляетъ ее сочувствовать и радостямъ и печалямъ молодежи. Между тѣмъ болѣе зоркій наблюдатель могъ замѣтить при этомъ нѣкоторую односторонность и пристрастіе. Правда, что госпожа Шмицъ съ любезнымъ добродушіемъ обсуждала шалости и буйныя выходки платящихъ и состоятельныхъ посѣтителей, но она была неумолимо строгимъ судьею для бѣдныхъ грѣшниковъ. У нея всегда были два правила для посѣтителей наготовѣ. Одно — отъ чего нельзя отказаться, то надо исполнить; другое — чего нельзя исполнить, отъ того надо отказаться. Первое она говорила съ улыбающимся лицомъ заносчивому юному аристократу, ссужая его деньгами для выполненія какой-нибудь сумасбродной прихоти; второе произносила нахмурившись на просьбы какого-нибудь бѣдняка, который не могъ въ срокъ выполнить даннаго обязательства.

Послѣдовательному примѣненію этихъ двухъ правилъ кѣ дѣлу госпожа Шмицъ обязана была постояннымъ приращеніемъ своего благосостоянія, которое было уже совершенно обезпечено, когда неумолимая судьба вырвала изъ жизни Кёбеса Шмица во цвѣтѣ лѣтъ и, такъ сказать, среди самаго исполненія его призвавія.

Кёбесъ Шмицъ, утомленный трудами на протекаемомъ понрищѣ, разъ вечеромъ предавался невинному наслажденію въ бесѣдахъ съ друзьями за полуштофомъ вина въ погребкѣ. Отъ того ли, что въ комнатѣ было очень жарко, или вслѣдствіе внезапно нашедшаго на него вакхическаго вдохновѳнія, зашумѣло у него въ головѣ, только вдругъ помутилось въ глазахъ честнаго человѣка и — увлекаемый слишкомъ живымъ воспоминаніемъ своего ежедневнаго занятія онъ совсѣмъ неожиданно сталъ чистить сюртуки своихъ собутыльниковъ тростью, со которою никогда не разставался, не давая имъ ни времени, ни срока принять обыкновенный мѣры предосторожности, то-есть прежде снять верхнюю одежду. Застигнутые врасплохъ, господа товарищи не чувствовали расположенія взглянуть сквозь пальцы на таковую не безвредную для нихъ разсѣянность и честный Кёбесъ былъ принесенъ домой съ безошибочными на головѣ своей признаками ихъ негодованія, а такъ какъ къ послѣдствіямъ этого вечера присоединилась горячка, которой онъ былъ часто подверженъ, то вскорѣ онъ испустилъ свой восторженный духъ.

Неутѣшна была госпожа Кёбесъ Шмицъ въ столь горькой потерѣ. Только въ усиленной дѣятельности она могла найти забвеніе своихъ горестей. Ей непремѣнно хотѣлось видѣть вокругъ себя людей, чтобъ ухаживать за ними, заботиться о нихъ, поддерживать ихъ своими совѣтами, а при надобности и деньгами. И вотъ выстроила она большой двухъэтажный домъ, выходящій параднымъ фасадомъ на улицу, а заднимъ на рѣку, и когда все было готово, выставила на окнахъ картонныя, оклеенныя бѣлою бумагою дощечки, на которыхъ крупными буквами, полными таинственности для непосвященныхъ въ мистеріи англійскаго языка, значились два слова: «to let!» (въ-наймы).

Судьба благопріятствовала всѣмъ предпріятіямъ госпожи Кёбесъ. Таинственныя объявленія скоро исчезли съ оконъ, а на мѣсто объявлёній скоро показались господа съ длинными, бѣлыми зубами и жидкими бакенбардами, которые предъ зеркаломъ завязывали свои галстухи, и юныя дамы съ длинными локонами, изъ прелестныхъ, большею частью полуоткрытыхъ устъ которыхъ чаще всего слышались односложны звуки «йесъ» и «но», когда выпадалъ счастливый случай встрѣтить ихъ на прогулкѣ.

Пристрастіе, обнаруженное госпожей Шмицъ на прежнемъ поприщѣ общественной дѣятельности, не измѣнило ей и въ новомъ. И нынѣшнихъ своихъ посѣтителей раздѣляла она, какъ и прежнихъ, на два класса, а именно на такихъ, которые уплачивали представляемые счеты не читая ихъ, и такихъ, которые имѣли дерзость подвергать спеціальному осмотру итоги подаваемыхъ счетовъ. Первыхъ она любила и уважала, послѣднихъ ненавидѣла и презирала. Для однихъ она могла при надобности приносить себя на жертву, когда они были больны, приготовлять дли нихъ крѣпкій бульонъ и даже цѣлыя ночи просиживать у ихъ постели; для другихъ — всякая дорога была слишкомъ далека, всякая услуга слишкомъ тяжела и никакая ошибочная надбавка не довольно велика.

Свенъ, проживъ у нея восемь дней, въ особенности запалъ ей въ сердце. На представленный хозяйкою недѣльный счетъ онъ не только не удостоилъ взглянуть, но попросилъ ее впередъ не безпокоить его такими пустяками, кромѣ того выдалъ ей на руки значительную сумму съ просьбою самой распоряжаться и расплачиваться за издержки, и только предупредить его, когда деньги будутъ приходить къ концу.

Госпожа Шмицъ боготворила Свена и потому не на шутку огорчилась, когда на кухню снесли почти нетронутымъ его завтракъ, тогда какъ она сама съ особеннымъ усердіемъ приготовляла его. Свенъ совершенно успокоилъ ее по этому предмету, и обмѣнявшись съ нею вѣжливыми фразами, незамѣтно свернулъ разговоръ на англичанъ вообще и на почтившихъ въ настоящее время университетъ своимъ присутствіемъ въ особенности. Именно по этому предмету госпожа Шмицъ была неистощима. Она и англичанъ, по свойственной ей привычкѣ, разделяла на два класса: на такихъ, которые у нея жили, и на такихъ, которые у нея не жили. Въ-теченіе ея десятилѣтняго гостепріимства въ числѣ состоятельныхъ жильцовъ въ ея рукахъ перебывали цѣлыя толпы мистеровъ, мастеровъ, мистрисъ и мисъ. Она и теперь могла хоть по пальцамъ перечесть наружность каждой личности, ихъ особенности, преимущества и слабости. Въ настоящую минуту подъ ея кровлею находятся два сына Альбіона, молодой джентльмэнъ и его воспитатель, пріѣхавшіе въ Германію для изученія нѣмецкаго языка; вотъ уже два года прошло, какъ они проживаютъ здѣсь, а по-нѣмецки не могли больше двухъ словъ сказать въ связи. Вообще говоря, въ настоящее время очень мало англійскихъ семействъ въ городѣ, да и между этими немногими мало найдется почтенныхъ людей; это ясно выходитъ изъ того обстоятельства, что никто изъ нихъ не живетъ въ ея домѣ. Вотъ, напримѣръ, мистеръ и мистрисъ Смитъ съ четырьмя дочерями. Господи Боже мой! какъ посмотришь на нихъ, какъ они попарно расхаживаютъ по улицамъ, отецъ и мать подъ-ручку впереди, а дочки позади — все попарно, и всѣ длинные носы ровно вздернуты наверхъ, а нижнія губы равно отвисли внизъ — ну такъ и подумаешь, что мистеръ Смитъ по-крайней-мѣрѣ англійскій лордъ.

— Ну попробуйте отгадать, господинъ баронъ, чѣмъ могъ быть этотъ человѣкъ въ своемъ отечествѣ? Онъ былъ — неприлично даже выговорить въ порядочномъ обществѣ — онъ былъ палачомъ и на своемъ вѣку по-крайней-мѣрѣ пятьдесятъ душъ спровадилъ на тотъ свѣтъ. А теперь онъ говоритъ, что мой домъ не довольно хорошъ для него! Словно павлинъ распускаетъ хвостъ и важничаетъ, а весь свѣтъ считаетъ за честь и счастъе видѣть его у себя въ домѣ. Вѣдь не достойно ли это смѣха и презрѣнія! воскликнула госпожа Шмицъ, и въ порывѣ негодованія отбросила длинную ленту своего чепчика на плечо.

— Стало быть, въ городѣ нѣтъ ни одного семейства англичанъ, съ которыми пріятно бы познакомиться?

— Ни одного, за исключеніемъ семейства Дургамовъ, которые съ своей стороны ни съ кѣмъ не желаютъ познакомиться.

— Какъ вы сказали? спросилъ Свенъ.

— Кромѣ мистера и мистрисъ Дургамъ. Развѣ вы ничего не слыхали о прекрасной англичанкѣ?

— Ни одного слова, сказалъ Свенъ.

— Они живутъ какъ-разъ по сосѣдству съ нами, сказала Шмицъ, подходя къ отворенному балкону и указывая на противоположную дачу съ терасой: — вотъ въ этомъ домѣ госпожи Бартельманъ. Вотъ ужъ, я думаю, радехонька она, что наконецъ залучила къ себѣ въ домъ порядочныхъ жильцовъ, да и къ тому же мнѣ принадлежащихъ по законному праву.

Свенъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ скрыть свое замѣшательство отъ зоркихъ глазъ госпожи Шмицъ. Итакъ, онъ долженъ наконецъ вступить въ домъ, домъ исполненный таинственности, куда неудержимо и безпрерывно неслись его мысли и чувства. Итакъ, картина — не фантазія художника; оригиналъ тутъ же живетъ, а иначе кто же можетъ быть эта прекрасная англичанка? И сегодня же вечеромъ онъ увидитъ ее!

— Почему же по законному праву? переспросилъ онъ, уловивъ послѣднія слова изъ разсказа хозяйки Шмицъ.

— А потому что четыре года тому назадъ они были здѣсь и тогда жили у меня, занимая эту комнату, въ которой теперь вы, господинъ баронъ, изволите жить. Именно эту комнату занимала мистрисъ Дургамъ. Вотъ тутъ именно было ея любимое мѣсто, гдѣ теперь стоитъ ваша качалка. Вообще вся мебель осталась та же; вотъ за вашимъ письменнымъ столомъ мистрисъ Дургамъ бывало просиживала по цѣлымъ днямъ, какъ мнѣ случалось это видѣть. Кажется, она еще больше писала, чѣмъ даже вы, господинъ баронъ.

— Не угодно ли вамъ посидѣть со мною, любезнѣйшая госпожа Шмицъ? сказалъ Свенъ, подвигая стулъ своей хозяйкѣ.

— Благодарю, благодарю покорно, господинъ баронъ. У меня столько хлопотъ, что и минуты терять нельзя. Сейчасъ вернется съ прогулки мистеръ Томлинсонъ и тогда...

— Такъ, вѣроятно, это мистрисъ Дургамъ и есть та прекрасная англичанка, о которой вы говорили?

— Ну да конечно! подтвердила госпожа Шмицъ, и подобно боязливой птичкѣ, немедленно готовой вспорхнуть и улетѣть, она присѣла на край стула: — хотя, собственно говоря, она не имѣетъ права на такой титулъ.

— Почему, же такъ? Развѣ она нехороша?

— Нехороша! Такъ хороша, что прекраснѣе ея въ цѣломъ свѣтѣ не найдется. Такъ, ли она и теперь прекрасна, какъ была прежде, этого я не могу вамъ сказать, потому что я ни разу еще не видала ее съ-тѣхъ-поръ, какъ она во второй разъ вернулась сюда; но тогда весь городъ отъ нея съ ума сходилъ. Чуть-только бывало она покажется, сейчасъ собираются толпы людей, чтобъ любоваться на нее какъ на чудо какое.

— Для дамы это должно быть очень безпокойно.

— Нельзя сказать; въ этомъ отношеніи дамы многое могутъ выносить, сказала Шмицъ философически, захватывая изъ серебряной табакерочки маленькую понюшку табаку: — зато мистеру Дургаму было тѣмъ болѣе безпокойно. Вотъ человѣкъ! Ну ужъ скажу вамъ, господинъ баронъ, вотъ ужъ человѣкъ! Настоящій — какъ-бишъ его зовутъ? вотъ тотъ мавръ, что мучитъ свою бѣдную жену.

— Отелло.

— Да, да! настоящій Отелло. Повѣрите ли, господинъ баронъ, что за всѣ восемь недѣль, которыя онъ прожилъ у меня, я слышала отъ него только три слова? Да! ну, а кто не разговариваетъ съ своею хозяйкой, которая благопріятствуетъ ему, которая заботится о его завтракѣ и всегда старается, чтобъ дверные замки, плевальницы — съ позволенія сказать — и все прочее блестѣло какъ золото, тотъ ужъ и съ женою своею не станетъ говорить; въ этомъ можете быть увѣрены, господинъ баронъ...

Госпожа Шмицъ разглаживала рукой свой черный шелковый передникъ и ожидала отвѣта, не будетъ ле Свенъ противоречить ея завѣреніямъ. Но видя, что молодой жилецъ, задумчиво облокотившись головою на руку, сидѣлъ съ опущенными глазами, госпожа Шмицъ опять заговорила:

— Точно такъ, господинъ баронъ, вы можзте быть увѣрены, что хозяйка — я говорю о доброй хозяйкѣ — иногда для своихъ жильцовъ дѣлаетъ болѣе, чѣмъ иная мать для своихъ дѣтей, и какая же можетъ быть ей благодарность за то? а такая, что добрую хозяйку забываютъ, лишь только изъ ея дома выѣзжаютъ, что возвращаясь года чрезъ два въ тотъ же городъ, поступаютъ кадъ-будто не знаютъ, что во всемъ городѣ не найдется лучшей меблированной квартиры, какъ у прежней хозяйки, и вмѣсто всего, что слѣдовало бы, нанимаютъ квартиру у какой-нибудь Бартельманъ собственно за тѣмъ, чтобъ оскорбить добрую хозяйку!

Энергичнымъ движеніемъ руки госпожа Шмицъ отбросила назадъ обѣ ленты своего чепчика и чрезъ балконную дверь бросила презрительный взоръ на дачу, которая при свѣтѣ утренняго солнца такъ радостно привѣтствовала, что для каждаго безпристрастнаго человѣка ничего не было ужаснаго въ мысли жить въ домѣ хозяйки Бартельманъ.

— Но я очень хорошо понимаю, что руководило мистеромъ Дургамомъ при такомъ смѣшномъ выборѣ, продолжала госпожа Кёбесъ, еще сильнѣе расходившись: — у меня домъ не маленькій, такъ что кромѣ мистера Дургама поместились бы и другіе жильцы. Тогда могло бы случиться и, такъ, что мистрисъ Дургамъ встрѣтилась бы на лѣстницѣ съ какимъ-нибудь красивымъ молодымъ барономъ — безъ всякаго намека, господинъ баронъ, безъ малѣйшаго намека! — и тогда могли бы выйти сцены въ томъ же родѣ, какъ это было и въ прежнія времена, когда мистеръ Бобъ Уисли жилъ въ одно время съ ними.

— Что же тогда случилось?

— А вотъ что. Бобъ былъ повѣса лѣтъ восемнадцати не больше, хотя на видъ ему казалось по-крайней-мѣрѣ двадцать-четыре года, и писанный красавецъ, въ этомъ долженъ и врагъ его отдать ему справедливость. Онъ пріѣхалъ сюда изъ Англіи на нѣсколько дней за тѣмъ, чтобъ только форелей половить, и какъ я думаю, столько надѣлать шалостей, сколько было возможности придумать. По цѣлымъ днямъ они ходили, катались, верхомъ и въ экипажахъ, не расставались ни на минуту — словомъ, жили душа въ душу. Но разъ вечеромъ они вернулись позднѣе обыкновеннаго — я вышла на лѣстницу, чтобъ посветить имъ — и слышу мистрисъ Дургамъ говоритъ: «Я такъ устала, что была бы рада, еслибъ меня снесли, наверхъ.» Не успѣла она этого сказать, какъ вижу мистеръ Бобъ подхватилъ ее на руки, какъ малаго ребенка, и взбѣжалъ съ нею по лѣстницѣ. Мистеръ Дургамъ остался внизу и смотрѣлъ имъ въ слѣдъ. Свѣтъ отъ свѣчи прямо падалъ ему на лицо и никогда я не забуду выраженія его. Оно было мрачно какъ ночь, зубы его скрежетали, такъ-что я слышала это ясно. На другой же день они внезапно уѣхали отсюда, хотя въ начале заявили намѣреніе оставаться здѣсь на цѣлое лѣто. О, господинъ баронъ, повѣрьте, этотъ мистеръ Дургамъ еще злобнѣе того чернаго мавра! Бѣдненькій мистеръ Бобъ! Нѣтъ, что это была за картина отчаянія, когда карета съ Дургамами умчалась! Поверите ли, ведь целые четыре дня онъ въ ротъ куска не взялъ!

— Кажется, и пора была мистеру Дургаму дальше ехать.

— О чемъ вы думаете, господинъ баронъ? воскликнула госпожа Шмицъ въ сильномъ раздраженіи: — нѣтъ, нетъ! все дело было чисто и право; о мистрисъ Дургамъ никто въ мірѣ и слова дурного не могъ бы сказать. Она слишкомъ горда, чтобъ сделать что-нибудь дурное, хотя, собственно говоря, она не имеѣтъ особыхъ причинъ гордиться, судя по тому, что Люси, ея горничная, разсказывала мне. Вы и не думайте, господинъ баронъ, чтобъ я старалась разузнавать тайны моихъ жильцовъ, но эти горничныя имеютъ привычку разсказывать всѣ сплетни первому встречному, такъ-что хочешь не хочешь, а слушать надо. Итакъ Люси разсказывала мне, что мистрисъ Дургамъ совсемъ не англичанка, но бедная-пребедная немка, которую Дургамъ подобралъ на улице. Но, какъ говорится, кто могъ бы поверить такой прихоти? что вѣрно, то вѣрно: мистрисъ Дургамъ такъ хорошо говоритъ по-нѣмецки, какъ мы съ вами, господинь баронъ, да и ея дѣточки говорятъ цо-нѣмецки такъ хорошо, что слушать весело.

— Сколько у нихъ дѣтей?

— Двое; мальчикъ и дѣвочка. Въ то время ему было пять лѣтъ, а ей три года. Зовутъ ихъ Эдгаръ и Кити; очаровательныя дѣти; Эдгаръ... Но мнѣ надо сейчасъ уходить; слышите ли, какъ мистеръ Томлипсонъ трезвонить въ колокольчикъ? Вѣдь вотъ вы не станете такъ трезвонить, еслибъ заставили васъ ждать хоть цѣлый часъ съ завтракомъ; вы еще баронъ, а онъ только какой-нибудь мистеръ. Охъ,ужъ эти мнѣ англичане, англичане!

Госпожа Кёбесъ Шмицъ выбѣжала изъ комнаты съ такою торопливостью, что ленты отъ ея чепчика вздымались какъ флаги позади нея и ясно обличали, какъ высоко она ставила заботу о комфортѣ Томлинсона.

Лишь только Шмицъ удалилась, Свенъ вскочилъ съ мѣста въ такомъ глубокомъ волненіи, что еслибъ дальновидная хозяйка могла его видѣть въ эту минуту, то сильно бы призадумалась. Нѣсколько разъ прошелся онъ по комнатѣ, потомъ схватилъ бинокль, чтобы взглянуть на дачу, озаренную солнечнымъ сіяніемъ, и опять положилъ его, потому что ничего не было видно, и снова зашагалъ по комнатѣ.

Итакъ этотъ идеалъ, этотъ призракъ его мечты существуеть и живетъ такъ близко отъ него; это та бѣлая фигура, которую онъ разъ въ вечернихъ сумеркахъ видѣлъ облокотившуюся на перила. И она замужемъ, она жена человѣка, который мучитъ ее безпричинною ревностью, который безъ сомнѣнія ея недостоинъ, потому что когда же благородная женщина была оцѣнена по достоинству мужчиной и въ особенности же мужемъ, та же старая исторія, мрачныя главы которой онъ уже прочиталъ, тогда какъ глаза его впервые открывалась только на путаницу современной жизни. Все та же старая исторія, въ которой достойною слезъ и плача героиною была его мать, благородная, несчастная мать! Та же старая исторія, которую впослѣдствіи часто приходилось ему перечитывать. И не злая ли тутъ насмѣшка судьбы, которая заставляетъ его быть зрителемъ такой ненавистной трагедіи? И какой случай, какой лукавый духъ злобы руководитъ этимъ таинственнымъ, необъяснимымъ приглашеніемъ?

Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась и оттуда вылетѣлъ Бенно, въ шляпѣ, по обыкновенію, набекрень, толстой подъ мышкой тетрадкою, изъ которой онъ только что читалъ лекцію, и съ какою-то въ рукѣ вещью, которая была прикрыта шелковымъ, краснымъ, нѣсколько поношеннымъ платкомъ.

— Тфу пропасть! что это ты еще притащилъ? спросилъ Свенъ, когда Бенно, сложивъ на столъ шляпу и тетрадь, поставилъ предъ нимъ закрытую вещь съ видимою торжественностью въ лицѣ и осанкѣ.

— Нѣчто такое, что глубоко обрадуетъ тебя, родная душа, отвѣчалъ Бенно. — Посмотри — при этихъ словахъ онъ тихо снялъ платокъ и подалъ ему склянку подъ бумагою, проткнутою во многихъ мѣстахъ, а въ склянкѣ сидѣла на деревянной лѣстничкѣ большая древесная лягушка. — Посмотри на это прелестное созданіе, которое взираетъ на тебя такъ разумно своими большими и кроткими очами, и сердцемъ такъ радостно трепещетъ въ ожиданіи твоего привѣта. Еще вчера этому дѣтищу природы такъ хорошо подходили стихи Анакреона:

Живешь ты на цвѣтущихъ лугахъ,

Рѣзвйшься въ легкихъ прыжкахъ —

а сегодня утромъ сидѣла она подъ воздушнымъ насосомъ, покинутая, безпомощная, окруженная безчувственными палачами, наслаждающимися ея мученіями, въ радостномъ ожиданіи той минуты, когда справедливое негодованіе отъ такого недостойнаго обращенія еще сильнѣе станетъ воздымать грудь и она въ безвоздушномъ пространствѣ испуститъ свою воздушную дущу! И вотъ задаю я себѣ вопросъ: Что ты дѣлаешь, презрѣнный главный учитель палачей? Развѣ ты не видишь въ этой злосчастной узницѣ милое изображеніе твоего любезнаго. друга? Не сидитъ ли и онъ заключенникомъ подъ крѣпко закупореннымъ воздушномъ насосомъ? Не распространяетъ ли и онъ вокругъ себя всевозможными средствами безвоздушное пространство, въ которомъ тревожно бьется его бѣдная душа? Не вздымается ли противъ испорченнаго міра и его благородное сердце, готовое разорваться отъ негодованія? И его умъ и сердце не задыхаются ли отъ недостатка пищи, когда онъ поглощаетъ жидкія идеи, еще плавающія въ его атмосферѣ? И когда я такъ размышлялъ, жалость ко всему человѣческому роду обуяла мною. Я бросился удержать руку презрѣннаго ученика науки, который работалъ у насоса до поту лица, и прогремѣлъ: «Остановись, несчастный! ты убиваешь моего друга» — и вотъ почему я приношу прелестному прелестное, мученику его собрата мученика; будьте единодушны! Ты лови своего кузнечика, пока онъ ловитъ мухъ, и пока будетъ онъ тянуть тихую, однообразную пѣснь, которой научила его мать-природа, ты взыграй на сладкой флейтѣ меланхоліи.

Бенно жеманнымъ движеніемъ руки приподнялъ склянку Свену, который взялъ ее смѣясь и поставилъ на окно.

— Ну, а теперь обратимся къ другому предмету, сказалъ Бенно, бросаясь на качалку и вынимая изъ бумажника красиво сложенную записочку: — не будешь ли ты такъ добръ, любезный, чтобъ перевести на нѣмецкій языкъ письмо, доставленное мнѣ сегодня почтовымъ вѣстникомъ? На сколько я могу видѣть, оно происходить отъ нѣкоего мистера, имя котораго мнѣ совершенно чуждо, такъ же какъ и языкъ, на которомъ онъ благоволить со мною бесѣдовать.

Свенъ взялъ записку; это было такое же приглашеніе, какое и ему было прислано. Онъ тутъ же показалъ Бенно полученную имъ записку.

— Но какимъ образомъ мы удостоились такой чести? спросилъ Бенно.

— А я только что хотѣлъ обратиться къ тебѣ съ такимъ же вопросомъ.

— Но гдѣ же живетъ этотъ гостепріимный сынъ Альбіона?

— Тамъ, отвѣчалъ Свенъ, указывая черезъ открытую дверь балкона на озаренную солнцемъ дачу.

— Что? Въ томъ домѣ на углу, куда мы въ первый день твоего пріѣзда совершили вторженіе?

— Именно такъ.

— О, теперь мнѣ все понятно стало! воскликнулъ Бенно: — нѣтъ! вотъ что прелестно, такъ прелестно! — и онъ вскочилъ съ мѣста и, потирая себѣ руки, хохоталъ во всеторло: — нѣтъ, ужъ подобной штуки по чести я въ жизнь не испытывалъ!

— Но что съ тобою, Бенно? Право, я ничего тутъ не понимаю.

— Ну что тутъ и понимать? дѣло очень просто. Мы были съ визитомъ въ томъ домѣ, послѣ чего, слѣдуя обычаю страны, насъ удостоили приглашеніемъ на чашку чая. Ха-ха-ха!

— Какъ! развѣ мы были съ визитомъ? Съ какихъ поръ школьническія выходки называются визитами?

— А почему бы и не такъ? Неужели непремѣнно надо заставать дома, когда дѣлаешь визитъ добрымъ людямъ? А на что же тогда визитныя карточки? Ха-ха-ха!

— Но, ради самаго Бога, Бенно, объяснись; неужели ты по ошибкѣ оставилъ тамъ мою карточку, которую я тебѣ тогда далъ за тѣмъ, чтобъ записать, Богъ тебя знаетъ, какія тамъ наблюденія?

— Оставилъ ли? Да! По ошибкѣ? Никакъ нѣтъ — напротивъ! На твоей карточкѣ я очень отчетливо выставилъ буквы P. f. v. и кромѣ того обозначилъ твой адресъ: «Въ гостинницѣ Золотая Звѣзда». Къ этому я приложилъ и свою скромную карточку. Увѣряю тебя, онѣ имѣли премилый видъ рядомъ съ начатою работою мистрисъ — какъ-бишь ты назвалъ фамилію этихъ добрыхъ людей?

— Но, Бенно, Бенно! что за умыселъ у тебя тутъ былъ?

— Никакого, сокровище мое, никакого. Фуй! неужели во всемъ надо имѣть какой-нибудь умыселъ? Кошкѣ-случаю я бросилъ мячикъ, чтобъ она по произволу наигралась и накаталась съ нимъ. Вотъ и все тутъ! Ну что изъ этого можетъ выйти? Случай-кошка докатила до нашихъ рукъ пару приглашеній. Однако все-же отъ насъ зависитъ поступить съ ними по нашему произволенію.

— Загадка только на половину разрѣшена, сказалъ Свенъ задумчиво. — Всѣмъ обычаямъ и нравамъ англичан противно приглашать къ себѣ въ домъ незнакомыхъ людей только вслѣдствіе визитной карточки, допуская даже мысль, что наши карточки приняты были за настоящіе визиты...

— А почему бы имъ не сдѣлать одинъ разъ исключеніе изъ общаго правила? Но постой-ка, теперь только я припоминаю, что докторъ Миллеръ, котораго ты тоже долженъ знать — помнишь ли маленькаго Миллера, который жилъ на площади? такой красивенькій юноша съ румяными щечками и бѣлыми руками; ты непремѣнно долженъ помнить его; на немъ еще постоянно былъ черный бархатный сюртучокъ довольно поношенный, и немножко еще онъ шепелявилъ... Но это не къ дѣлу... однако же, какая у тебя плохая память, словно рѣшето... Итакъ, маленькій Миллеръ разсказывалъ мнѣ въ то время, какъ мы на дняхъ проходили мимо дачи, что тутъ живетъ богатый англичанинъ, одаренный достолюбезнымъ качествомъ, то-есть удивительнымъ гостепріимствомъ, особенно въ отношеніи людей ученыхъ и стремящихся быть таковыми. Онъ еще спросилъ меня, не хочу ли я, чтобъ онъ и меня представилъ, но тогда я не обратилъ на то вниманія; теперь все это припоминается мнѣ. Очень вѣроятно, что онъ и сегодня тамъ будетъ. Во всякомъ случаѣ я могу узнать отъ него, стоитъ ли труда на нѣсколько часовъ натягивать фракъ и новыя перчатки, чтобъ разыгрывать роль любезныхъ молодыхъ людей.

— Во всякомъ случаѣ я отправлюсь туда, сказалъ Свенъ.

— Неужели? Ну, это радуетъ меня. Ты находишъ больше удовольствія въ столкновеніи съ человѣчествомъ обоихъ половъ, чѣмъ твой пріятель, меланхолическій датскій принцъ, который завѣдомо не имѣлъ ни малѣйшей наклонности къ мужчинамъ, да и къ женщинамъ не болѣе того. Стало быть, мнѣ можно бѣдную лягушку съ собою унести?

Для того, чтобъ завтра опять подставить ее подъ воздушный насосъ? Нѣтъ, лучше ужь оставь ее здѣсь. Пускай она изображаетъ для меня memento mогі.

— Такъ давай же ей иногда хоть по мухѣ, если хочешь, чтобъ она исполняла свою цѣль. Хочешь ли ты, чтобъ и я тебя сопровождалъ туда, или предпочитаешъ восходить единственнымъ свѣтиломъ за чайнымъ столомъ мистрисъ Дургамъ?

— Тебѣ и безъ того придется идти.

— Вотъ и прекрасно! Я зайду за тобою въ восемь часовъ. До свиданія, мой другъ. Я увѣренъ, что мы будемъ тамъ упиваться божественными наслажденіями.

 

Глава пятая.

Въ назначенный часъ какъ-разъ явился Бенно. Онъ засталъ Свена оканчивающимъ свой туалетъ.

— Съ какимъ однако вкусомъ умѣешь ты одѣваться, сказалъ Бенно, съ непритворнымъ удивленіемъ, осматривая своего друга съ головы до ногъ: — сейчасъ видно, что ты воспитанъ женщиною и полжизни провелъ въ женскомъ обществѣ. Вѣдь онѣ посвящаютъ васъ во всѣ мистеріи таинственной науки, извѣстной подъ общимъ названіемъ вкуса, и остающейся для насъ, ученыхъ троглодитовъ, книгою за семью печатями. Посмотри же на меня! можешь ли ты взять меня съ собою въ такомъ видѣ?

Бенно всталъ предъ нимъ, какъ маленькій мальчикъ предъ матерью, и медленно повертывался на каблукахъ, между тѣмъ Свенъ то перевязывалъ ему галстухъ, то поправлялъ воротникъ, и наконецъ застегнулъ какъ слѣдуетъ пуговицу на жилетѣ, которая была застегнута не на ту петлю. Наконецъ все было приведено въ порядокъ и друзья отправились въ путь.

— А я видѣлъ маленькаго Миллера, разсказывалъ Бенно, спускаясь по дорогѣ вдоль берега: — и поразспросилъ его о Дургамахъ. Оказывается, что нѣтъ ничего особеннаго въ приглашеніи, полученномъ нами; мистеръ Дургамъ приглашаешь всѣхъ, кто дѣлаетъ ему визитъ и имѣетъ право на уваженіе. По четвергамъ и воскресеньямъ его залы открыты для всѣхъ друзей и знакомыхъ. Сегодня четвергъ, и мы застанемъ тамъ многочисленное общество. Маленькій Миллеръ говорить, что нельзя ничего себѣ представить очаровательнѣе этихъ вечеровъ. Каждый приходить и уходитъ когда хочетъ, и веселится какъ хочетъ. Дургамъ, должно быть, умнѣйшій человѣкъ и въ особенности интересуется естественными науками. Миллеръ говорить, что его коллекціи великолепны. Единственною тѣнью на свѣтлой картинѣ является мистрисъ Дургамъ, которая, по словамъ моего пріятеля Миллера, должно быть пренесносное созданіе.

— Твой пріятель Миллеръ дуракъ, сказалъ Свенъ съ запальчивостью.

— Я-то давно объ этомъ догадывался, но ты-то съ коихъ поръ сдѣлалъ это открытіе?

— Какъ этотъ человѣкъ осмѣливается произносить имя подобной женщины? Какъ онъ осмѣливается высказывать о ней свое мнѣніе? О той — о той, которая такъ высоко стоить надъ нимъ, такъ высоко, какъ златовидная луна надъ мопсомъ, лающимъ на. нее! Какъ онъ смѣетъ?

— Съ нами крестная сила! воскликнулъ Бенно: — этотъ человѣкъ бредитъ женщиной, которую въ жизнь не видывалъ! Не сердись на меня, Свенъ, но я не шутя думаю, что ты рехнулся. Пойдемъ-ка лучше прогуляться по берегу, чѣмъ идти въ гости. Прогулка, тебя успокоитъ и прогладитъ. Вѣдь ты просто внѣ-себя.

— Нѣтъ, нѣтъ! торопливо заговорилъ Свенъ: — я совершенно спокоенъ, но мнѣ всегда бываетъ досадно, когда люди берутся обсуждать то, чего рѣшительпо не понимаютъ. Ну вотъ мы и пришли. Главный-то подъѣздъ, кажется, съ рѣки; вѣдь на этотъ разъ намъ не надо перелѣзать чрезъ рѣшетку.

Въ передней встрѣтилъ ихъ лакей, снялъ съ нихъ верхнее платье и спросилъ на ломанномъ нѣмецкомъ языкѣ ихъ фамиліи, потомъ, отворивъ двери, провозгласилъ двѣ фамиліи, имѣвшія самое отдаленное сходство съ именами молодыхъ людей.

Въ залѣ было нѣсколько мужчинъ, прилежно разсматривавшихъ колекцію жуковъ, разложенную на большомъ кругломъ столѣ. Одинъ изъ этихъ господь подошелъ встрѣтить новыхъ гостей и привѣтствовалъ ихъ вѣжливыми словами.

— Вы сдѣлали намъ честь своимъ посѣщеніемъ, сказадъ онъ: — не угодно ли вамъ пожаловать въ гостиную, гдѣ я представлю васъ мистрисъ Дургамъ, которая находится въ слѣдующей комнатѣ?

Господинъ, произносившій эти слова на нѣмецкомъ языкѣ съ иностраннымъ акцентомъ, представилъ обоихъ друзей всѣмъ своимъ знакомымъ, разсматривавшимъ жуковъ вокругъ стола, и какъ оказалось, почти всѣ знакомы съ Бенно; послѣ этото повелъ ихъ въ смежную гостиную. Ему было около сорока лѣтъ, роста онъ было средняго, широкоплечъ и съ прекраснымъ, выразительнымъ лицомъ, на которомъ отпечатлѣвалось невозмутимое спокойствіе англичанина. Въ его голосѣ звучала вѣжливая благосклонность, но безъ всякой теплоты; свои привѣтствія онъ произносилъ какъ заученный урокъ.

Смежная комната оказалась тою самою гостиной, которую Свенъ такъ хорошо помнилъ съ самаго того утра. Но въ то время комната была пуста, въ ней царствовали полусумерки, среди которыхъ демонскіе полуопущенные глаза той красавицы приводили въ смятеніе впечатлительнаго посѣтителя. Теперь же комната была оживлена многочисленнымъ обществомъ и розовые оттѣнки заходящаго солнца, врываясь въ гостиную сквозь открытыя двери балкона, сливались съ ослѣпительнымъ свѣтомъ свѣчей.

Свенъ замѣтйлъ эту разницу, пока его взоръ устремился на желанный портретъ для удостовѣренія себя въ его пребываніи здѣсь, и въ ту же минуту обратился на даму, сидѣвшую на диванѣ за кипящимѣ самоваромъ и угощавшую чаемъ гостей, сидѣвшихъ вокругъ стола.

Эта дама была оригиналомъ портрета.

Но удивительная вещь: Свенъ чувствовалъ странное разочарованіе. Онъ долженъ былъ согласиться, что художникъ не отступилъ, можетъ быть, отъ правильной красоты очертаній, отъ нѣжности, красокъ, богатства дивныхъ темнорусыхъ волосъ; но то упорное презрѣніе къ жизни въ ея нѣсколько нахмуренныхъ бровяхъ, та неизреченная скорбь въ полузакрытыхъ, печально опущенныхъ глазахъ, то полное слезъ подергиваніе въ углахъ прекрасныхъ губъ — были ли хотя слѣды отъ всего этого на лицѣ спокойномъ какъ маска, привѣтствовавшемъ вновь представленныхъ гостей едва замѣтною улыбкой? «Поистинѣ» такъ думалъ Свенъ послѣ того какъ былъ представленъ другимъ дамамъ и кавалерамъ, сидѣвшимъ вокругъ стола, и могъ держаться въ сторонѣ, чтобъ безъ помѣхи дѣлать сравненіе между оригиналомъ и портрегомъ: «поистинѣ, я былъ вполнѣ правъ, когда при первомъ впечатлѣніи почувствовалъ, что художникъ изображалъ не дѣйствительность, а идеалъ своего воображенія. Теперь предъ глазами моими неоспоримое доказательство. Успокойся, обманутое сердце, и пойми, что на землѣ не можетъ существовать того, что наполняетъ душу блаженствомъ.»

Свенъ испытывалъ въ жизни своей много разочарованій подобнаго рода, да и собственно говоря, не вся ли его жизнь была длиннымъ рядомъ разочарованій, которыя приготовляла ему необузданная живость фантазіи и чрезчуръ взыскательныя требованія, которыхъ онъ вслѣдствіе того добивался отъ вещей и людей? Но никогда еще не казалась ему такъ мучительна эта разница, всегда остающаяся въ пользу идеала, когда къ дѣйствительности примѣняется масштабъ воображенія. Съ робкой тоскою приближался онъ къ портрету, надѣясь теперь лицомъ къ лицу увидѣться съ богиней; — завѣса упала и что же увидѣіъ его смущенный взоръ? Простую смертную женщину, хорошенькую, очень хорошенькую — но только женщину...

Свенъ довольно наглядѣлся. Чувство горечи переполняло его душу. Ему хотѣлось бы сейчасъ уйти. Неумолкающій говоръ и смѣхъ общества за чайнымъ столомъ вдругъ опротивѣли ему и показались пошлыми. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ въ залу и присоединился къ гостямъ, которые все еще не насмотрѣлись на колекцію жуковъ. Бенно предупредилъ уже его въ залѣ и даже прочиталъ лекцію объ удивительномъ насѣкомомъ, которое за нѣсколько дней предъ тѣмъ доставлено было Дургаму однимъ пріятелемъ его изъ Бразиліи. Бенно былъ опытнымъ зоологомъ и именно жукъ былъ его сильною стороною. Онъ умѣлъ разсказать интереснѣйшія исторіи на счетъ этого созданія, такъ что его слушатели, и поучались и восхищались. Но никто не прислушивался къ его лекціи съ такимъ любопытствомъ, какъ Дургамъ. Свенъ, воспользовавшись этимъ временемъ, подробно изучалъ физіономію этого человѣка.

Но съ какимъ тщаніемъ ни старался онъ изучать его, а все же не могъ добиться настоящаго результата. Широкій, мужественный лобъ обозначалъ необычайную силу мышленія, твердо сомкнутыя губы и сильный, угловатый подбородокъ тоже указывали на могучую силу воли и ни предъ чѣмъ не отступающую рѣшимость — но вотъ и все тутъ. Ни однимъ взглядомъ глаза его не обличили, что таится въ душѣ этого человѣка; ни одна улыбка не обнаружила, что у него въ сердцѣ происходитъ. Когда онъ говорилъ — а онъ не мало дѣлалъ такихъ замѣчаній, изъ которыхъ легко можно было заключить, что онъ основательно изучалъ естествовѣдѣніе — и слова его произносились ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, и видно было, что всѣ его мнѣнія были взвѣшены и обсуждены съ строгою справедливостью. Казалось невозможнымъ, чтобъ этотъ человѣкъ позволилъ себѣ увлечься своими чувствами, казалось даже, что онъ неспособенъ на такое увлеченіе. Въ концѣ концовъ, этотъ человѣкъ произвелъ на Свена впечатлѣніе двери подъ тройнымъ замкомъ.

И по мѣрѣ того, какъ это впечатлѣніе овладѣвало Свеномъ, усиливалось и его участіе къ прекрасной, холодной женѣ этого холоднаго, окоченѣвшаго мужа.

«Кто знаетъ», думалъ онъ про-себя: «на сколько градусовъ ея холодность надо отнести на счетъ ея мужа? Кто знаетъ, не погребена ли подъ этою мраморною улыбкой цвѣтущая, отрадная жизнь, мало-по-малу умирающая, пока совсѣмъ оцѣпенѣетъ благоуханная, блистательная весна въ этой ледовитой зимѣ?»

Въ эту минуту пришло ему на память описаніе характера мистера Дургама, сдѣланное его болтливою хозяйкой. Не вслѣдствіе ли страха его деспотизма, напуганная, она поневолѣ облеклась личиною равнодушія, такъ мало подходящею ко всей ея наружности? Свенъ чувствовалъ невыразимое желаніе получить отвѣтъ на эти вопросы, найти разрѣшеніе нѣмой, тихой загадки на лицахъ мужа и жены, и вотъ потянуло его опять въ гостиную, откуда въ эту минуту доносился отчетливый и рѣзкій голосъ молодого американца, только-что возвратившагося изъ путешествія по Востоку. Самоувѣренная и вмѣстѣ изящная осанка его пріятно поразила Свена при первомъ взглядѣ на него.

— Позвольте мнѣ подтвердить свое мнѣніе только однимъ примѣромъ, сказалъ господинъ Куртисъ: — въ многолюдномъ обществѣ на минеральныхъ водахъ по близости Нью-Йорка я позволилъ себѣ подхватить на руки маленькую шаловливую дѣвочку, которая, бѣгая въ перегонку съ другими дѣтьми, въ пылу игры налетѣла прямо на меня. Крошечная особа съ ужасомъ отскочила отъ меня и сказала: «Я не позволяю вамъ, сэръ, дотрогиваться до меня!» Никогда я не забуду тона,какимъ прикрикнула на меня пятилѣтняя мисъ двадцати дюймовъ высоты, не забуду также и тѣхъ взглядовъ негодованія, которыми удостоили меня близсидѣвшія дамы.

— Что же вы желаете доказать этимъ анекдотомъ? спросилъ одинъ изъ посѣтителей.

— А то, что американская женщина съ молокомъ матери всасываетъ самостоятельность, которою отличается отъ всѣхъ своихъ сестеръ, насколько я имѣю честь ихъ знать; что эта характеристика положена уже основаніемъ въ врови и нервахъ американокъ, и этотъ даръ природы, такъ же какъ и слѣдующее за тѣмъ воспитаніе, въ которомъ все соединяется, чтобъ увеличить это гордое чувство самостоятельности, и даютъ имъ превосходство, которымъ онѣ пользуются. Американская женщина безгранично свободное существо, какъ нигдѣ не бываетъ другой женщины. Пятилѣтнимъ ребенкомъ она прикрикнетъ на незнакомаго человѣка: «Милостивый государь, не смѣйте дотронуться до меня!» тогда какъ нѣмецкое дитя всякаго назоветъ «дядею». Будучи молодою дѣвушкой, американка сближается съ молодымъ человѣкомъ, гуляетъ, катается съ нимъ и чрезъ недѣлю отправляетъ его ни съ чѣмъ, если онъ ей не понравился, а потомъ снова удостоиваетъ своего вниманія другого и никто въ обществѣ не находитъ въ этомъ ничего неприличнаго, такъ что даже самъ мистеръ Смитъ или мистеръ Джонсъ не отваживаются противъ этого возмущаться. Даже будучи женою, она исполняеть свои обязанности съ строгой добросовѣстностью, пока это ей возможно, но коль скоро настала минута, когда она убѣждается, что должна сдѣлать выборъ между добрымъ именемъ и своею страстью, и если она дѣлаетъ рѣшительный шагъ съ самоувѣренностью, силою разрывая каждую цѣпь, оковывающую ее, хотя бы самую крѣпкую цѣпь — такъ и этотъ поступокъ, действительно демонскій, все же будетъ чисто по-американски.

— И вы считаете такое положеніе за счастье? спросила мистрисъ Дургамъ такъ равнодушно, какъ-будто спрашивала: «Не угодно ли вамъ еще чашку чая?»

— Это смотря по произволу, возразилъ Куртисъ: — во всякомъ случаѣ при такомъ положеніи ничто не препятствуетъ волѣ женщины, желающей стать выше обыкновенныхъ пошлостей жизни. Разумѣется, честолюбію очень пріятно.

— Зато тѣмъ непріятнѣе сердцу.

Всѣ глаза обратились на Свена, который, будучи увлеченъ предметомъ разговора, подошелъ за это время къ столу и послѣднія слова невольно вырвались у него. Свенъ немного покраснѣлъ, увидѣвъ себя предметомъ общаго вниманія, однако считалъ неприличнымъ показать видъ, будто ничего имъ не сказано, если ужъ онъ вмѣшался въ разговоръ.

— Извините, продолжалъ онъ, садясь на свободный стулъ и обращаясь къ Куртису: — извините, что я прервалъ вашъ интересный разсказъ, но вы коснулись именно того предмета, который особенно интересуетъ меня. Я смотрю на это превосходство американской женщины какъ на несчастье, которое ложится тяжелымъ бременемъ на обѣ стороны. Какъ можетъ удовлетворить благородную женщину сознаніе, что она прикована къ мужу, котораго она во всякомъ отношеніи не уважаетъ? И можетъ ли мужчина, не потерявшій еще чувства своего достоинства, не тяготиться превосходствомъ силъ надъ собою? Американцы гордятся своими женщинами, не обдумавъ, что высокое преимущество ихъ женщинъ есть униженіе для нихъ самихъ. И это противорѣчіе со временемъ будетъ усиливаться. Чѣмъ выше женщина поднимается въ чистомъ эфирномъ пространствѣ, тѣмъ ниже долженъ мужчина погрязнуть въ пошломъ матеріализмѣ, и въ награду за все свое самоотверженіё онъ получаетъ презрѣніе кумира, которому приносить себя въ жертву. А бѣдный кумиръ? какъ дорого приходится ему поплачиваться за өиміамы, которые ему воскуряютъ! съ какою радостью спустился бы онъ съ своего пьедестала! съ какою радостью онъ видѣлъ бы мужчину выше себя, какъ теперь сознаетъ себя выше мужчины! Поднимать глаза на того, кто выше всѣхъ, опираться на руку сильнѣйшаго — это лучшее достояніе каждой женщины, хотя она была бы превосходнѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ. Какъ охотно подчинялась бы она мужу, еслибъ могла найти настоящаго избранника, которому слѣдуетъ подчиняться по справедливости, съ сознаніемъ, что чрезъ это подчиненіе она нисколько не лишается ни своего достоинства, ни своей силы. И не часто ли случается видѣть, что наилучшія, благороднѣйшія женщины, имѣя несчастье сознавать, что ихъ мужья ниже ихъ, сами себя унижаютъ для того только, чтобъ наслаждаться хотя мечтательнымъ счастьемъ подчиняться тому, кто выше? Но да не будетъ между нами недоразумѣній; я совсѣмъ не укоряю американскихъ женщинъ за то, что онѣ добиваются свободы, но американскихъ мужчинъ обвиняю за то, что они преднамѣренно дѣлаются рабами.

— Пускай и такъ, сказалъ американецъ: — но въ обмѣнѣ ролей есть своя хорошая сторона. Мужчина, который очищаетъ лѣса, осушаетъ болота, проводить желѣзныя дороги по пустынямъ, строитъ висячіе мосты чрезъ Ніагару, не можетъ въ то же время складывать буквы и сочинять вирши. Почему же такому мужчинѣ не прилагать своихъ силъ къ дѣлу матеріальныхъ выгодъ и не предоставлять женщинѣ утѣшаться въ эфирныхъ сферахъ, гдѣ витаютъ поэтъ и мыслитель?

— Почему? возразилъ Свенъ: — а потому что и въ этихъ сферахъ, такъ же какѣ и во всякихъ другихъ, самое высокое мѣсто досягаемо только для мужчины; потому что если мужчины предоставятъ эти сферы женщинамъ, то они не только не произведут ничего геніальнаго, но и самый геній, если какъ исключеніе разовьется между ними, будетъ непризнанъ, обвиненъ въ ереси и осмѣянъ ими. Вспомните только о несчастномъ Эдгарѣ-Алланѣ Поэ. Онъ величайшій лирическій поэтъ, произведенный Америкой, а между тѣмъ его имя никто не осмѣливается произнести въ такъ называемомъ почтенномъ обществѣ.

— Этотъ приговоръ, отвѣчалъ американецъ: — падаетъ не на поэта, а на человѣка, не на сочинителя «Ворона», но на Поэ, который шатается пьяный по улицамъ Бостона или Нью-Йорка.

— Соотечественники могли бы извинить эту слабость человѣка, составляющему славу ихъ отечества, но что значить эта слабость теперь, когда могила навсегда сомкнулась надъ нимъ? Поэтъ живетъ въ своихъ твореніяхъ; его творенія — онъ самъ. Поэтъ подобенъ химику, который какъ бы волшебствомъ творитъ изъ отвратительныхъ матеріаловъ самые лучшіе духи. Человѣкъ Поэ могъ быть причастенъ жалкимъ земнымъ недостаткамъ, но поэтъ Эдгаръ свободенъ отъ нихъ. Можно было предъ бѣднымъ литераторомъ запирать двери, но творенія генія должны быть во всѣхъ рукахъ.

— Можетъ быть, вы и правы, отвѣчалъ американецъ смѣясь: — признаюсь, въ приговорѣ надъ Поэ я слѣдую только общему мнѣнію, но честью смѣю васъ увѣрить, что совсѣмъ не знаю этого общественнаго поэта и до настоящей минуты ни одной строчки изъ его стиховъ не читалъ.

— Вы возбуждаете въ насъ крайнее любопытство прослушать что-нибудь изъ твореній Зтой обезславленной славы, сказала одна изъ присутствующихъ дамъ, не мало гордившаяся своими познаніями въ англійской литературѣ: — не можете ли вы передать намъ что-нибудь изъ лучшихъ его стихотвореній? Вѣроятно, вы знаете многое изъ нихъ наизусть.

— Къ сожалѣнію, ничего не знаю, отвѣчалъ Свенъ.

— Тамъ на столѣ, сказала мистрисъ Дургамъ: — лежитъ книга съ переводами американскихъ стихотвореній. Можетъ быть, въ ней найдется что-нибудь и изъ Эдгара Поэ.

Свенъ взялъ красиво переплетенный томикъ, на который указала мистрисъ Дургамъ, и нѣсколько минутъ молча перелистывалъ страницы.

— Тутъ много есть стихотвореній Эдгара Поэ, сказалъ онъ наконецъ: — а между тѣмъ нѣтъ самаго знаменитаго и, быть можетъ, самого характеристическаго стихотворенія: «Воронъ». По правдѣ сказать, оно и непереводимо, какъ вообще говоря всѣ стихи трудно переводить. Послѣ того, что я выразилъ такую похвалу поэзіи Эдгара Поэ, мнѣ почти страшно представить его дамамъ въ такомъ обезображенномъ видѣ какъ переводъ.

— Пожалуйста прочтите! закричало до полудюжины голосовъ: — мы убѣдительно просимъ васъ о томъ.

Свенъ взглянулъ на мистрисъ Дургамъ, и увидѣлъ холодное, равнодушное лицо. Ни малѣйшаго слѣда любопытства или участія не выражалось на немъ.

— Вотъ одно изъ лучшихъ стихотвореній, сказалъ Свенъ, нѣсколько смущенный такимъ невозмутимымъ равнодушіемъ: — оно называется:

АННАБЕЛЬ ЛИ.

«Много, много лѣтъ прошло, какъ въ нѣкоторомъ царствѣ у моря жила красная дѣвица. Вы не знаете ее, а я назову ее Аннабель Ли. Она любила меня, а я любилъ ее, мою стройную, черноокую лань!

Я былъ ребенкомъ и она была ребенкомъ въ этомъ царствѣ у моря. Но не выразить словами, какъ любила она меня, какъ я любилъ ее, мою прелестную Аннабель Ли. Геніи воздушные плакали отъ зависти, смотря на насъ.

Вотъ и причина, что въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и захватила въ ледяныя объятія милую Аннабель Ли. Въ бурѣ явился ея знатный сродникъ и похитилъ мою дорогую лань и скрылъ ее въ могилѣ въ царствѣ у моря.

Геніи позавидовали намъ; вѣдь они и вполовину не такъ счастливы, какъ мы. Вотъ причина, каждому извѣстная въ царствѣ у моря, почему въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и убила мою Аннабель Ли.

А все же она любила меня, а любилъ. ее, мою любимицу, стройную какъ лань и бѣлую какъ снѣгъ. И всѣ геніи въвоздухѣ, и всѣ демоны въ морѣ вовѣки не разлучатъ меня съ моей очаровательной Аннабель Ли.

И появится ли луна, а мои мечты уже объ Аннабель Ли. И блестятъ ли звѣзды, а въ моихъ глазахъ — глаза Аннабель Ли. И до разсвѣта я обнимаю смѣло мою любимицу, мою жизнь, мою лань, мою невѣсту на гробницѣ здѣсь у моря, въ гробу у шумнаго моря...»

— О, какая прелесть! что за очарованіе! дышетъ нѣгой! какая нѣжность! шептали, вздыхали и картавили голоса вокругъ чайнаго стола.

— Я нахожу, что все это таинственностью отзывается, замѣтилъ молодой адъюнктъ философіи.

— Что надо подразумѣвать подъ именемъ знатнаго сродника? спросила молодая дѣвица съ бѣлокурыми локонами.

— Ангела смерти, должно быть, отвѣчалъ Свенъ сухо.

— О Боже! воскликнула молодая дѣвица: — сколько тутъ ужасовъ!

Мистрисъ Дургамъ ничего не сказала. Пока гости распространялись въ остроумныхъ сужденіяхъ насчетъ бѣднаго стихотворенія, она встала съ дивана и нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ. Потомъ опять подошла и остановилась нѣсколько въ сторонѣ отъ другихъ, какъ-разъ противъ Свена.

— Тутъ есть еще и другое стихотвореніе, немного длиннѣе перваго сказалъ Свенъ: — я охотно прочелъ бы и его, такъ какъ оно поясняетъ нѣкоторымъ образомъ нашъ разговоръ объ американскихъ женщцнахъ, но боюсь утомить вниманіе общества.

— Умоляемъ васъ, прочтите еще; — вы такъ хорошо читаете! завопило до полдюжины голосовъ.

— Стихотвореніе это не имѣетъ заглавія; наверху значится только «Къ —» и двѣ черточки.

— Какая таинственность! восклинула дѣвица съ бѣлокурыми локонами.

— Можно начинать?

— Пожалуйста.

«Одинъ разъ я видѣлъ тебя за много лѣтъ назадъ. Это было въ полночь въ іюлѣ, при лунѣ, которая, какъ твоя душа, стремилась по крутой стезѣ на небо. Мягкая какъ шелкъ, серебристая вуаль окутывала священною тишиною, мракомъ и легкимъ сномъ сотни бѣлыхъ розъ, поднявшихъ свои головки къ небу; розы росли въ саду, гдѣ тихо шелеститъ вѣтерокъ, на бѣлыя розы, поднявшія головки къ небу и, въ отвѣтъ на любовное сіяніе луны, разливавшія упоительное благоуханіе; на бѣлыя розы, поднявшія головки къ небу, и улыбаясь, и умирая въ цвѣтникахъ восхищавшіяся тобою и блаженною близостью къ тебѣ. Я видѣлъ тебя, когда ты вся въ бѣломъ облокотилась на скамью изъ фіалокъ. Луна освѣщала возвышенныя головки бѣлыхъ розъ, а также и твое — увы! страданіями возвышенное чело.

Не сама ли судьба — иначе называемая скорбь — не сама ли судьба привела меня сегодня къ садовой калигкѣ, чтобъ подышать сладостнымъ дыханіемъ розъ? Все было тихо, уснулъ презрѣнный свѣтъ, только мы съ тобой не спали. Я медлилъ, я смотрѣлъ — и вдругъ всему конецъ! исчезло все! О, понятна мнѣ, что садъ былъ заколдованъ!

Погасъ матово-жемчужный свѣтъ луны; дерновыя скамьи, разбросанныя по дорожкамъ, душистые двѣты и тихія деревья — все скрылось съ глазъ моихъ. Даже благоуханіе розъ испарилось въ нѣжныхъ объятіяхъ воздуха — все пропало, только не ты — нѣтъ, даже и ты, но не свѣтъ небесный въ твоихъ очахъ, не душа твоихъ прекрасныхъ глазъ. Я видѣлъ только ихъ — въ нихъ былъ мой міръ. Я видѣлъ только ихъ — и то на нѣсколько часовъ. Я видѣлъ только ихъ — пока не скрылась полная луна. Какую темную, сердечную загадку я видѣлъ въ этой блестящей какъ алмазъ небесной сферѣ! Какую глубокую печаль! И сколько въ ней высокой надежды! Какую безмолвную, глубокую какъ море гордость! Какое смѣлое честолюбіе и, ахъ! какую глубокую, бездонную способность любить!

И вотъ наконецъ скрылась полная луна на западѣ за черными тучами — и ты какъ духъ исчезла за деревьями, похожими на мертвецовъ. Остались лишь твои глаза. Они не исчезали и не могутъ никогда исчезнуть. Они освѣщали мой путь въ ту ночь; они никогда меня не покидали, какъ надежда. Они преслѣдуютъ меня; они путеводятъ мою жизнь. Они мои слуги; я ихъ рабъ. Ихъ обязанность меня просвѣщать и вдохновлять, мой долгъ — просвѣщаться и вдохновляться ими, очищаться ихъ священнымъ огнемъ, освѣщаться ихъ небеснымъ пламенемъ. Они восторгомъ наполняли мою душу. Преклоняюсь предъ этими чудными звѣздами! Въ мрачномъ молчаніи дремлющей ночи и даже въ полуденномъ свѣтѣ дня я вижу ихъ всегда — двѣ дивныя утреннія звѣзды; и даже солнце не можетъ ихъ затмить.»

Свенъ читалъ увлекательно и съ большей задумчивостью, нежели сколько самъ этого желалъ. Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себѣ увлечься, позволилъ этому обществу, неспособному понять подобныхъ ощущеній, заглянуть въ душу своего любимаго поэта и въ свою душу. Онъ не рѣшался поднять глаза — и молча перелистывалъ книгу, пока не смолкли наконецъ всѣ эти неизбѣжныя воссклицанія: «Очаровательно! восхитительно! о, какая прелесть!» Тогда онъ тихо закрылъ книгу и всталъ. Когда онъ поднялся, взглядъ его упалъ чрезъ столъ на мистрисъ Дургамъ, все еще стоявшую въ сторонѣ; держась рукою за стулъ и пристально устремивъ глаза на Свена, она стояла неподвижно. Свенъ чуть не вскрикнулъ. Предъ нимъ явилось то же лицо, которое онъ въ первый разъ видѣлъ въ утреннихъ сумеркахъ; то же упорно-мрачное, благородно-горделивое лицо съ міромъ страстей въ скорбныхъ, неподвижныхъ глазахъ. И эти глаза теперь на него устремлены съ желаніемъ изслѣдовать, съ требованіемъ отвѣта на вопросы. Зачѣмъ? Но это длилось одну минуту. Вслѣдъ затѣмъ ея лицо опять облеклось холодною, безучастною личиною, надъ которою Свенъ цѣлый вечеръ раздумывалъ, желая разгадать эту тайну.

Мистрисъ Дургамъ снова заняла свое мѣсто за столомъ, за которымъ возгорѣлись оживленныя преніи о поэзіи вообще, объ американской поэзіи въ особенности и объ Эдгарѣ Поэ въ частности. Молодой адъюнкт-професоръ утверждалъ, что онъ не находить въ этомъ поэтѣ логичной точности, между тѣмъ какъ юная дѣвица съ бѣлокурыми локонами выразила мнѣніе, что послѣднее стихотвореніе слѣдуетъ принимать какъ алегорію, что столь очаровательно описанный садъ надо принимать за садъ блаженства, который замкнутъ для поэта, и что подъ видомъ дамы, которая возбуждала въ его сердцѣ такое сильное, неукротимое стремленіе, надо подразумѣвать добродѣтель.

Свенъ такъ и не узналъ, изъявило ли остальное общество согласіе на столь остроумное предположеніе, потому что вышелъ чрезъ открытую дверь на терасу.

Волшебнымъ полусвѣтомъ облекался ландшафтъ. Ночь была тотѣ же день, только съ болѣе мягкими тѣнями. На западномъ горизонтѣ все еще горѣли отдѣльныя полосы вечерней зари. На темно-лазуревомъ небѣ загорались звѣздочки, но позади горъ начинался уже разсвѣтъ, такъ что очертанія темныхъ утесовъ рѣзко обрисовывались на свѣтломъ заднемъ планѣ. Свѣтъ происходилъ отъ мѣсяца, который, все выше и выше поднимаясь, вдругъ въ полномъ блескѣ выплылъ надъ острыми утесами и своимъ серебристымъ сіяніемъ разлился по склонамъ горъ, по лугамъ и полямъ, и засверкали и зарябились тихія волны могучаго потока.

Свенъ, сложивъ руки на груди, стоялъ у балюстрады. Углубившись въ раздумье, онъ совсѣмъ забылся. Онъ ничего не видалъ въ этомъ волшебномъ ландшафтѣ, каждую минуту измѣнявшемся; онъ видѣлъ только высокую, стройную фигуру, въ бѣлой одеждѣ, блѣдеый, изящный обликъ и пару большихъ, мучительно вопрошающихъ глазъ.

— На одну минуту, только бы на одну минуту всевѣдѣніе! прошепталъ онъ.

— Роковое желаніе! произнесъ глубокій, мелодичный голосъ близъ него.

Свенъ въ испугѣ очнулся. Рядомъ съ нимъ стояла мистрисъ Дургамъ. Въ бѣломъ ллатьѣ, съ блѣднымъ лицомъ, а при невѣрномъ освѣщеніи луны казавшемся еще блѣднѣе, съ большими черными, блестящими глазами, она показалась Свену какимъ-то прекраснымъ призракомъ.

— Вы здѣсь? воскликнулъ онъ въ смущеніи.

— Вы желаете остаться наединѣ съ собою?

— Избави Богъ! но я воображалъ, что и въ эту минуту увижу васъ за чайнымъ столомъ.

— Я покинула его, вѣроятно, по той причинѣ, какъ и вы, чтобъ избѣгнуть неутѣшительной болтовни этихъ людей. Признаюсь, я удивлялась вамъ, господинъ фон-Тиссовъ, слушая ваше чтеніе.

— Мнѣ? почему же?

— Вообще говоря, что вы читаете предъ такою публикой такіе стихи. Я не въ состояніи была бы этого сдѣлать.

— Отчего же?

— Оттого, что не позволю никому заглядывать въ мою душу.

— Никому? ни даже тому, кто...

— Кому это?

— Я хочу сказать тому, кто пріобрѣлъ бы право на это высшее счастье?

— Чѣмъ бы?

— Ну хоть своею любовью.

— А что такое любовь?

— Это такой вопросъ, который по-крайней-мѣрѣ такъ же страненъ, какъ и мое желаніе получить минутное всевѣдѣніе.

— Да почему вамъ понадобилось всевѣдѣніе?

— Кажется, для того, чтобъ умѣть отвѣчать на вашъ вопросъ.

— Вы шутите?

— Нѣтъ.

— Такъ и вы не знаете, что такое любовь?

— Я только предчувствую это.

— Изъ этого выходитъ, что и вы такой же, какъ другіе.

— Но не такой, какъ вы?

— Можетъ быть, и нѣтъ.

— Невозможно.

— Почему же невозможно?

— Потому что...

— Говорите прямо. Больше жизни я люблю прямой отвѣтъ на прямой вопросъ.

— Потому что вы такъ прекрасны и такъ умны, что непремѣнно должны были внушать страстную любовь, а любовь, какъ говорятъ, вызываетъ взаимность и тогда...

— Что же тогда?

— Вотъ вы и замужемъ.

— И этимъ, конечно, сказано все!

— По-крайней-мѣрѣ все должно быть сказано.

— Особенно слѣдуя вашей теоріи.

— Моей теоріи?

— Не вы ли говорили, что женщины такъ безпомощны, такъ смиренны, такъ покорны, что для нихъ страсть повиноваться есть самая сильная изъ всѣхъ ихъ способностей? Не вы ли определяете достоинство женщины, судя по таланту, съ какимъ развивается въ ней добродѣтель покорности? О, какъ низко вы думаете о женщинахъ!

— Напротивъ, я думаю высоко, очень высоко о женщинахъ. Я нахожу въ нихъ способности, которыя часто остаются неразвитыми, и добродѣтели, которыя часто превращаются въ противоположности, потому что мужчины объ однѣхъ не заботятся, а другихъ не въ состояніи понимать.

— Слѣдовательно, вина падаетъ на мужчинъ?

— Разумѣется, потому что мужчина, какъ сильнѣйшее существо, обязанъ возвысить до себя женщину; а вмѣсто того онъ тянетъ ее за собою внизъ или допускаетъ ее совершать путь одиноко, карабкаться вверхъ утомленною и измученною. Что-жъ удивительная, если она на полдорогѣ задыхается, тогда какъ опираясь на его руку, могла бы совершить этотъ самый путь легко и надежно? Что-жъ удивительнаго, если она во цвѣтѣ лѣтъ умираетъ съ разбитымъ сердцемъ?

Свенъ произнесъ послѣднія слова съ глубокимъ волненіемъ. Воспоминаніе о благородной, несчастной матери овладѣло имъ съ могущественною силой. А здѣсь рядомъ съ нимъ, озаренная сумрачнымъ свѣтомъ луны, стояла женщина — молодая, прекрасная, прекраснѣе даже его матери и, по всему видимому, не менѣе несчастная чѣмъ его мать. Сердце его переполнилось. Онъ готовъ былъ схватить руку этого прекраснаго существа и сказать: «Разскажи мнѣ, что мучитъ тебя? разскажи мнѣ всѣ твои страданія. Для твоего счастья, для твоего спокойствія я съ радостью готовъ отдать послѣднюю каплю крови!»

Но губы его не шевелились, ни одного слова не могъ онъ произнести. Неподвижно смотрѣлъ онъ па ландшафтъ. Былъ ли то туманъ, поднимавшійся съ рѣки, или слезы, навернувшіяся на его глазахъ, только ему казалось, что все вокругъ него облеклось покровомъ. Когда онъ вышелъ изъ своего оцѣпенѣнія — онъ былъ уже одинъ. Только на мигъ ему казалось, что появленіе мистрисъ Дургамъ и вся эта странная бесѣда были мечтою воображенія. Но все ему сдавалось, будто онъ слышитъ еще этотъ глубокій, мелодичный голосъ и какъ-будто вся атмосфера еще пропитана ея присутствіемъ. И вотъ предъ нимъ на самой балюстрадѣ лежитъ букетъ изъ розъ, выпавшій изъ ея руки, тотъ букетъ, который онъ видѣлъ между двумя белыми складками въ платьѣ на ея груди. Онъ взялъ букетъ, съ горячностью прижалъ его къ своимъ губамъ и потомъ спряталъ на груди.

Ему хотѣлось незамѣтно скрыться съ своею драгоцѣнною добычей. Невозможно казалось ему вернуться къ гостямъ, однако иначе нельзя было сдѣлать. Тогда онъ опять вошелъ въ гостиную. Всѣ гости расходились. Мистрисъ Дургамъ стояла между дамами, разговаривая съ ними спокойно, вѣжливо, холодно, какъ была цѣлый вечеръ. Мистеръ Дургамъ и Бенно подошли къ нему.

— Я только что просилъ господина Вебера, сказалъ Дургамъ, называя Бенно по фамиліи: — принять участіе въ нашей прогулкѣ по горамъ завтра. Могу ли и къ вамъ обратиться съ тою же просьбой?

Свенъ поклонился.

— Въ три часа въ такомъ случай прошу собираться къ намъ.

— Я не опоздаю.

Свенъ подошелъ проститься къ мистрисъ Дургамъ. Она смотрѣла въ другую сторону, но какъ только онъ подошелъ, оглянулась и сдѣлала шагъ ему на встрѣчу.

— Такъ вы придете?

— Да.

Затѣмъ послѣдовали церемонные поклоны.

Еще минута, и Свенъ съ Бенно очутились уже на улицѣ. Бенно не умолкая говорилъ. Вечеръ провелъ онъ очень весело. У Дургама превосходныя колекціи, Дургамъ «чудесный малый» и они съ Дургамомъ условились сдѣлать по горамъ «прогулку съ цѣлью геолого-зоолого-ботаническихъ изслѣдованій, и никогда бы онъ не могъ подумать, чтобъ подъ такимъ ростбифомъ предлагался такой «чудесный малый»».

— Что-же ты ничего не говоришь? спросилъ наконецъ Бенно, когда они подошли къ квартирѣ Свена.

— Развѣ ты далъ мнѣ время хоть слово произнести?

— А вѣдь что правда, то правда. Ну прощай до завтра! Такъ и ты участвуешь въ прогулкѣ? Это очень разумно съ твоей стороны. Ты удивительно возрастаешь въ умѣ и мудрости. Прощай! Не забудь же лягушку. Она лакомится также и пауками. Ты, можешь ее угостить твоею очаровательною хозяюшкой.

 

Глава шестая.

Свенъ всю ночь не спалъ и только къ утру заснулъ тревожнымъ сномъ. Когда онъ проснулся, солнце стояло уже высоко. Едва успѣлъ онъ одѣться, какъ послышался тихій стукъ въ дверь и по его приглашенію вошла госпожа Шмицъ.

— Слава Богу, что вы наконецъ проснулись, господинъ баронъ! Еслибъ вы знали, какъ я въ это время замучилась! Четыре уже раза я тихо стучала въ дверь вашей спальни. Я такъ боялась, ужъ не умерли ли вы. Ахъ Господи! какъ вы блѣдны! Не прикажете ли чашку кофе съ яичнымъ желткомъ?

Госпожа Шмицъ, получивъ на то согласіе, такъ спѣшила, что пестрыя ленты отъ чепчика развѣвались позади, и она скоро вернулась съ завтракомъ.

— Да, да, говорила она, устанавливая чашки: — я всегда говорила, что это самый нездоровый домъ. Просто стыдъ и срамъ, что человѣкъ отдаетъ своему ближнему внаймы не квартиру, а сырой подвалъ, и такую еще дорогую цѣну съ него деретъ!

— Этотъ домъ? вашъ домъ? спросилъ Свенъ, озадаченный.

— Господи Іисусе! вы, господинъ баронъ, не на шутку должно быть расхворались! воскликнула Шмицъ, всплеснувъ руками: — какъ можно такъ думать о моемъ домѣ? Мой домъ самый здоровый во всемъ городѣ.

— Да о какомъ же домѣ вы толкуете?

— Какъ! о какомъ домѣ? Разумѣется, о домѣ этой Бартельманъ. Да и мудренаго ничего не можетъ быть: вѣдь онъ стоитъ чуть не на половину въ водѣ.

Госпожа Шмицъ засмѣялась презрительно и отбросила непокорныя ленты на плечо.

— Поистинѣ я не понимаю въ чемъ дѣло.

— О! воскликнула Шмицъ, потирая себѣ руки и кивая головою: — господину барону не угодно только понимать. Разумѣется, тутъ ничего нѣтъ удивительнаго, если хозяюшка, заботливая къ своимъ жильцамъ, знаетъ, гдѣ они свои вечера проводятъ. А выходитъ на повѣрку, какое бы ей дѣло, что они въ сыромъ домѣ насморкъ получаютъ. Мнѣ хотѣлось только разспросить о мистрисъ Дургамъ, потому что у меня всегда къ сердцу близки мои жильцы, хотя бы они и не удостоивали болѣе меня своимъ посѣщеніемъ, хотя бы и предпочитали моему дому сырой подвалъ, гдѣ на всѣхъ балкахъ грибы наросли... Не будетъ ли какихъ приказаній, господинъ баронъ?

Госпожа Шмицъ была оскорблена такъ же глубоко, какъ глубокъ былъ книксенъ, которыми она заключила свою рѣчь. Свенъ видѣлъ, что наступила пора укротить ея гнѣвъ. Не она ли можетъ ему разсказать о мистрисъ Дургамъ? Госпожа Шмицъ вдругъ пріобрѣла въ глазахъ Свена особенную важность.

— Но, милѣйшая госпожа Шмицъ, зачѣмъ же вы мнѣ тотчасъ не сказали, что домъ Бартельманъ именно тотъ, въ которомъ живетъ мистрисъ Дургамъ? Я совсѣмъ забылъ, что вчера еще вы мнѣ объ этомъ толковали. Не хотите ли посидѣтъ со мною, госпожа? Шмицъ Въ настоящую минуту вѣдь у васъ нѣтъ особеннаго дѣла на кухнѣ.

— О! господинъ баронъ, вы очень милостивы, сказала мигомъ укрощенная хозяйка съ глубокимъ — но безъ нервной раздражительности — книксеномъ и садясь на краешкѣ предложеннаго стула.

— Да, вотъ что я хотѣлъ вамъ сказать, любезная госпожа Шмицъ: вѣдь домъ-то дѣйствительно очень сырой и я объ этомъ вчера же говорилъ мистрисъ Дургамъ.

— Неужели? и она говорила съ вами обо мнѣ?

— О, конечно!

— И она наговорила вамъ что-нибудь дурное про меня? спросила, госпожа Шмицъ съ особеннымъ выраженіемъ озабоченности на лицѣ.

— Про васъ? что же дурного могла она сказать?

— Ну, у господъ тоже бываютъ свои причуды; то имъ одно не по нраву, а то и другимъ не угодишь. Бываетъ и такъ, что какая-нибудь дрянная горничная что-нибудь украдетъ, а на бѣдную хозяйку всѣ бѣды сваливаютъ.

— Повѣрьте мнѣ, любезная госпожа Шмицъ, что подобнаго подозрѣнія и на языкѣ не было у мистрисъ Дургамъ.

Такое завѣреніе видимо успокоило хозяйку. Она была такъ сильно взволнована, что пришлось ей взяться за кончикъ своего передника и отереть себѣ глаза. Свенъ не зналъ, что и думать о такомъ поведеніи. Ему пришло въ голову подозрѣніе, на которое восторженное состояніе госпожи Шмицъ давало полное право, ужъ не употребляетъ ли эта почтенная госпожа спиртныхъ напитковъ болѣе, чѣмъ сколько слѣдовало бы для невозмутимаго спокойствія души?

— Да, да, продолжала госпожа Шмицъ, вздыхая: — я всегда это говорила: мистрисъ Дургамъ самая лучшая, самая милая, самая благородная женщина на свѣтѣ, и все, что наговаривали насчетъ ея прошедшаго, больше ничего, какъ только сплетни, которыхъ умный человѣкъ и слушать не станетъ. Да, хорошо было бы, еслибъ господа могли обходиться безъ прислуги, но эти горничныя пребѣдовыя бываютъ! По цѣлымъ часамъ стоятъ онѣ у колодезя и не замѣчаютъ, что вода давно чрезъ край ведра льется, и все болтаютъ, пока всѣмъ уши прожужжать сплетнями о тайнахъ своихъ господъ, а мы, бѣдныя женщины, обязаны все выслушивать! Вѣдь сами посудите, господинъ баронъ, на каждый ротокъ не накинешь платокъ, и не привяжешь же языка всякой бѣднягѣ, когда она стоитъ у очага и до поту лица трудится для насъ!

— Ну, разумѣется, ничего тутъ не подѣлаешь, подтвердилъ Свенъ.

— Подумайте только, господинъ баронъ, продолжала Шмицъ, ободренная его завѣреніемъ и глубже усаживаясь па стулъ: — что разсказывала Софи — вотъ тоже горничная, которая служила мистрисъ Дургамъ четыре года назадъ — она разсказывала это моей Урсулѣ, но кто станетъ вѣрить такой чепухѣ? Вѣдь нельзя же въ-самомъ-дѣлѣ прожить съ мужемъ десять, двѣнадцать лѣтъ и все вѣкъ голубками ворковать! Ахъ, Боже мой! да вотъ мой Кёбесъ — дай Богъ ему царство небесное! — вѣдь онъ былъ лучшій человѣкъ во всемъ мірѣ, а сколько причинялъ мнѣ горя... Однако... Господи! кто-то стучитъ, а я сижу тутъ наединѣ съ госнодиномъ барономъ; что подумаютъ люди...

Несравненная госпожа Шмицъ точно на пружинахъ подскочила со стула, бросилась въ дверь и чуть съ ногъ не сбила Бенно, который, постучавъ и не ожидая отвѣта, тотчасъ вошелъ.

— Ну, клянусь Зевсомъ! воскликнулъ Бенно, со смѣхомъ смотря въ слѣдъ улепетывающей хозяйки: — кажется, я помѣшалъ твоему нѣжному свиданію съ твоимъ паукомъ. Доброе утро, саrissime! Ну что, видно плохо спалось? Совсѣмъ глаза впали у тебя. Я замѣчаю, что моя практика опять усиливается, а я было и на гвоздь ее повѣсилъ изъ любви къ искусству разглагольствованія па лекціяхъ. Угадай-ка, къ кому меня сегодня приглашали?

— Поистинѣ и придумать не могу. Не хочешь ли сигару?

— Благодарю, то-есть прошу. Твои сигары дивныя... Къ Дургамамъ.

— Къ кому? спросилъ Свенъ, вдругъ приподнимаясь.

— Къ Дургамамъ или къ Дёргэмамъ — право и самъ не знаю, какъ справедливѣе произносить. Но вотъ что совершенно справедливо, то справедливо: сегодня утромъ меня приглашали въ домъ Дургамовъ для... Но что-жъ это? ты сегодня не предлагалъ и позавтракать твоей лягушкѣ! Бѣдняжечка ничего не имѣла въ желудкѣ чуть ли не цѣлую недѣлю, кромѣ жестокаго обращенія, выпадающаго на ея долю. Сейчасъ же надо наловить ей питательныхъ мухъ.

И Бенно сталъ кружиться по комнатѣ, хлопоча, какъ бы рукою захватить побольше мухъ по стѣнамъ и мебели.

— Такъ зачѣмъ же ты былъ приглашенъ, если только я могу осмѣлиться сдѣлать тебѣ этотъ вопросъ? сказалъ Свенъ, успѣвшій наконецъ овладѣть своимъ замѣшательствомъ и прикрыться личиною спокойствія.

— Можешь ли осмѣлиться... Опять ничего!.. Да отчего бы тебѣ и не осмѣлиться?.. Стой! вотъ наконецъ я и поймалѣ тебя, юная мечтательница!.. ну, скорѣе спускайся къ зеленому поклоннику, который тебя разомъ проглотитъ любви ради. Гопъ! вишь какъ добрый молодецъ хапнулъ ее!.. Ну вотъ теперь я готовъ къ вашимъ услугамъ. За чѣмъ я былъ приглашенъ къ англійскимъ друзьямъ? а за тѣмъ, чтобъ осмотрѣть прелестнѣйшаго малютку съ черными кудрями — между прочимъ сказать, онъ удивительно напоминаетъ мнѣ тебя, когда ты еще въ крылатой блузочкѣ за шлейфъ маменькинъ держался — и обнаружить при этомъ свое медицинское знаніе, опредѣливъ, что за кашель на него вдругъ напалъ, ужъ не крупъ ли? Изъ участія, выражающагося на твоемъ лицѣ, не трудно догадаться, что тебя порадуетъ извѣстіе, что для настоящей минуты опасности нѣтъ. Однако, продолжалъ Бенно съ большей серіозностью: — я боюсь, что очаровательный мальчикъ не долго проживетъ; я его осматривалъ и нѣкоторыя открытія въ его легкихъ совсѣмъ не понравились мнѣ.

— Но что зa причина, что именно за тобою было прислано?

— Нечего сказать, пренаивный вопросъ! Надо думать, потому и прислали за мною, что считаютъ меня такимъ, каковъ я на дѣлѣ: за юнаго, не совсѣмъ же невѣжественнаго эскулапа, и еще кромѣ того, потому что мы съ мистеромъ Дургамомъ сдѣлались закадычными друзьями со вчерашняго дня.

— А тебѣ нравится мистеръ Дургамъ?

— Чрезвычайно; можетъ быть, на столько, на сколько тебѣ...

— Продолжай.

— Дай-ка мнѣ пощупать твой пульсъ?

— Это зачѣмъ?

— Чтобъ убѣдиться, не чрезчуръ ли ты нервозенъ сегодня. Разъ, два, три... о! порядкомъ... Итакъ на сколько тебѣ нравится мистрисъ Дургамъ, или Корнелія, какъ называютъ ее прекраснымъ собственнымъ именемъ.

— Такъ ее зовутъ Корнелія? Какъ это ты успѣлъ все это разузнать, и почему ты выдумалъ, что мистрисъ Корнелія Дургамъ мнѣ нравится?

— Ахъ, ты мой ненаглядный другъ! неужели ты думаешь, что люди глухи и слѣпы? Ужъ не воображаешь ли ты, что для меня прошло незамѣтно, какъ извѣстный бинокль проворно бросался въ сторону, если какъ-нибудь нечаянно взойдешь въ комнату, не постучавъ въ дверь? И не думаешь ли ты, что я забылъ того дурака, котораго ты вчера бросилъ въ рожу несчастнаго Миллера съ невинною наружностью? Неужели ты думаешь, что это не поражаетъ, когда въ небольшомъ обществѣ упираютъ глаза на прекрасную женщину и цѣлыя минуты не сводятъ съ ней взора, да и еще потомъ цѣлые полчаса съ нею мечтаютъ на балконѣ при лунномъ свѣтѣ? Крошка Миллеръ сегодня утромъ говорилъ мнѣ...

— Да кто-жъ этотъ вѣчный крошка Миллеръ?

— Неужто ты не замѣтилъ вчера за чайнымъ столомъ бѣлокураго юношу съ румяными щеками?

— Это тотъ, который вчера такъ горячо спорилъ съ блондинкою, которой недоставало только ленточки съ колокольчикомъ на шеѣ, чтобъ сдѣлать ее совершенствомъ?

— Именно такъ. Итакъ, крошка Миллеръ разсказывалъ мнѣ, что во всемъ городѣ ходятъ теперь толки объ особенной благосклонности, которой ты удостоился отъ прекрасной дамы, которую до того времени никто не могъ расшевелить настолько, чтобы заслужить отъ нея хотя мимолетное вниманіе.

— А для чего же ты мнѣ разсказываешь эти сплетни?

— А для того, чтобъ обратить твое вниманіе на то, что ускользнуло повидимому отъ односторонности твоихъ наблюденій и чего, по всей вѣроятности, я и не замѣтилъ бы, еслибъ мнѣ не было на то указано. Какъ тебѣ извѣстно, я не обращаю вниманія на подобныя вещи. Хорошо! говорятъ, что мистеръ и мистрисъ Дургамъ не совсѣмъ счастливо живутъ, а потому, что я сегодня видѣлъ, надо сознаться, что это «говорятъ» имѣетъ нѣкоторое основаніе.

— Что же ты видѣлъ?

— Собственно говоря, пожалуй и ничего, а однако пожалуй очень многое. Когда я пришелъ, меня встрѣтилъ мистеръ Дургамъ и онъ же повелъ меня къ постели больного. Въ дѣтской стояла еще кровать. По пистолетамъ, висѣвшимъ надъ нею, надо заключить, что то была постель мистера Дургама — суровое, спартанское ложе. Я осмотрѣлъ ребенка и потомъ мы разговаривали съ мистеромъ Дургамомъ у окна болѣе получаса — ребенокъ въ это время заснулъ — и признаюсь тебѣ, уваженіе, которое я почувствовалъ вчера къ Дургаму, послѣ этого разговора сильно увеличилось. Я думалъ, что вотъ-вотъ госпожа Корнелія появится, но никакой Корнеліи не являлось. Наконецъ я освѣдомился и о ней. «Мистрисъ Дургамъ въ своей комнатѣ, отвѣчалъ Дургамъ: — не угодно ли вамъ пожаловать къ ней?» Но я подумалъ, что призванъ сюда не ради мистрисъ Дургамъ, и потому сказалъ: «Извините, времени нѣтъ!» да скорѣе и убрался вонъ.

— Ничего не вижу тутъ страннаго, сказалъ Свенъ.

— Такъ думала и лягушка, когда мухъ глотала. Кому что нравится, тому это никогда не кажется страннымъ. Кто ухаживаетъ за женою своего ближняго...

— Бенно!

— Ну что же? я твой старѣйшій другъ; если еще я стану держать свой языкъ за зубами, такъ ужъ послѣ этого стоитъ меня отдуть палками! Ты ухаживаешь за этою женщиной, и если пока не ухаживаешь за нею, то будешь ухаживать. Ужъ въ этомъ повѣрь мнѣ. Одно только желалъ бы я поселить въ твоей душѣ: будь осторожнѣе въ поведеніи твоемъ относительно мистрисъ Дургамъ. Ея мужъ не понимаетъ шутокъ, да и супруга его тоже. Это значить, что она въ такихъ уже лѣтгахъ, когда женщины — въ особенности же не совсѣмъ счастливыя въ супружествѣ, и можетъ бытъ именно по той причинѣ — рѣдко упускаютъ случай завязать интрижку. Онѣ понимаютъ, что сегодня онѣ еще прекрасны, а завтра красота уже пройдетъ, что сегодня онѣ еще молоды и весь міръ лежитъ у ихъ ногъ, а завтра и молодости не будетъ, и никто на нихъ взглянуть не захочетъ. Это сознаніе мучительно для нихъ. Если онѣ убѣждены, что еще имѣютъ право требовать чего-то отъ жизни — а какая женщина и вообще какой человѣкъ не воображаютъ себя кредиторами жизни хотя бы въ одномъ отношеніи? — то теперь въ двѣнадцатомъ, въ послѣднемъ часу молодости онѣ ждутъ, что жизнь непремѣнно исполнитъ ихъ требованія. Теперь вдругъ имъ приходитъ въ голову, что онѣ никогда не были оцѣнены по настоящимъ достоинствамъ и никогда ихъ не любили такъ, какъ онѣ того заслуживали. Въ двѣнадцатом часу своей молодости онѣ гораздо зорче посматриваютъ на мущинъ, не найдется ли между ними настоящаго повѣреннаго, который имѣетъ полномочіе выкупить всѣ векселя, данные жизни? И если имъ покажется, что обрѣтается такой кладъ, такъ онѣ въ ту же минуту, становятся равнодушны и къ мужу, и къ дѣтямъ, и къ семьѣ, и къ обществу, все имъ дѣлается нипочемъ, съ величайшимъ хладнокровіемъ онѣ выбрасываютъ за окно цѣлый обѣдъ за одинъ кусочекъ сахару, который имъ кажется такъ сладокъ, а въ большинствѣ случаевъ такъ горько отзывается. Ну а теперь я вижу, что слушая мою лекцію, ты отъ нетерпѣнія изъ кожи лѣзешь, и потому заключаю ее словами поэта: «Не соловей то былъ, а бѣдный чижикъ». Прощай, милый копчикъ, сегодня ты можешь показать, остры ли у тебя когти. Будь только акуратенъ и являйся во-вреМя. Мы отправляемся на парахъ, а возвращаемся на веслахъ. Me miserum! четверть двѣнадцатаго, какъ-разъ время являться на лекцію. Вотъ бѣда!

Бенно надвинулъ на лобъ шляпу и убѣжалъ.

Свенъ вздохнулъ свободно, оставшись одинъ. Оба разговора, и съ Бенно и съ хозяйкой, безъ всякаго повода съ его стороны, обращались только на мистрисъ Дургамъ, и только на нее одну, и доставили ему довольно матеріала для размышленія на остальные часы утра.

 

Глава седьмая.

По рѣкѣ отправились на пароходѣ и вышли въ городкѣ у подножія горы. Общество было очень многочисленно; собрались почти всѣ, находившіеся вчера въ гостиной у Дургамовъ: американецъ, юная дѣвица съ бѣлокурыми локонами, докторъ Миллеръ и нѣсколько англичанъ, старыхъ и молодыхъ. Прежде шли совѣщанія, ѣхать ли верхомъ по горамъ или карабкаться пѣшкомъ. Но такъ какъ единодушнаго согласія нельзя было достигнуть, то и предоставлено было право каждому выбирать любое. Всѣ англичане предпочли переѣхать горы верхомъ. Къ нимъ примкнула юная госпожа съ бѣлокурыми локонами, вообрази въ что когда одна дама гордо несется по горамъ въ сопровождепіи цѣлой кавалькады мужчинъ, то изъ этого выходить крайне романтическая картина. Для полнаго совершенства недоставало только coкола на ея рукѣ. Эту невинную прихоть никто бы не осудилъ, кромѣ однако адъюнкт-профессора Миллера. Наѣздникомъ никогда не былъ господинъ Миллеръ. Для его нѣжной натуры верховая ѣзда всегда казалась чѣмъ-то грубымъ, пошлымъ, противнымъ, центавроподобнымъ. Верховую ѣзду онъ называлъ «остаткомъ варварства среднихъ вѣковъ». Миллеръ питалъ отвращеніе отъ среднихъ вѣковъ и отъ всякаго воспоминанія, сопряженнаго съ ними, за то, что во всемъ происходившемъ въ средніе вѣка онъ видѣлъ «недостатокъ логичной послѣдовательности». Миллеръ преподавалъ логику и съ головы до ногъ былъ преданъ современности. Но и самая логичная голова не всегда имѣетъ силу предохранять отъ бурныхъ волненій сердца; и вотъ нелогичное сердце Миллера томилось въ оковахъ любви — любви къ той романической особѣ съ бѣлокурыми локонами, которая теперь, слѣдуя варварской идеѣ, примкнула на маленькомъ лошакѣ къ кавалькадѣ длинноногихъ англичанъ. Скрѣпя сердце и съ улыбкой на устахъ Миллеръ отважился влѣзть на коренастую лошадку съ щетинистой гривой и безпокойными глазами, единственную оставшуюся свободною, и то вѣроятно потому, что она, закинувъ уши назадъ и тревожно бѣгая глазами, старалась укусить всякаго, кто приближался къ ней. Вотъ двинулась кавалькада и впереди выѣхала юная особа съ бѣлокурыми локонами, рядомъ съ нею и позади нея длинноногіе сыны Альбіона, которые всѣмъ гуртомъ приходили въ восторгъ отъ хорошенькой дѣвушки и не упускали случая выказывать ей несколько угловатыми, по благонамѣренными признаками любезное вниманіе и наконецъ позади всѣхъ ѣхалъ ненавистникъ среднихъ вѣковъ, на упрямой лошаденкѣ, которая нѣтъ-нѣтъ да и поддастъ ему «козла», какъ въ просторѣчіи называется это крайне непріятное для всадника и причудливое движеніе его коня.

Остальное общество отправилось по образцу пѣшаго хожденія; сначала всѣ вмѣстѣ, гурьбою, а тамъ, чѣмъ круче стало, вилась тропинка по горамъ, и чѣмъ труднѣе было карабкаться по ней, тѣмъ скорѣе все общество разбрелось, раздѣлившись на маленькія групы, изъ которыхъ, кто былъ покрѣпче и потерпеливее, очутился впереди, а кто послабѣе и поспокойнѣе, отсталъ назади. Къ числу первыхъ принадлежали Дургамъ и Бенно, которые вскорѣ скрылись совсѣмъ изъ глазъ остальныхъ спутниковъ; въ числѣ послѣднихъ оказались Свенъ и мистрисъ Дургамъ. Въ первое время Свенъ, надоумленный укорительной проповѣдью Бенно, старался держаться подальше отъ Корнеліи, особенно на пароходѣ, гдѣ не было возможности избѣгнуть стоокихъ наблюденій. И странное обстоятельство! это отчужденіе сегодня было ему легче, чѣмъ можно бы предполагать послѣ неодолимаго впечатлѣнія, какое вчера произвела на него эта красивая женщина. Вчера онъ видѣлъ ее при вечернемъ освѣщеніи и при призрачномъ лунномъ сіяніи. Именно такое освѣщеніе подходило къ гордой, энергичной красотѣ этой женщины, къ ея бледному, хотя и не болѣзненному цвѣту лица. При солнечномъ освѣщеніи украшаются молодыя, свѣженькія, хотя и не совсѣм красивыя лица, румяныя щеки, и даже самыя веснушки ничего не теряютъ, если вознаграждаются плутовскими ямочками на щекахъ. Сегодня Свенъ замѣтилъ, что Корнелія не въ первой уже молодости, что остроумное замѣчаніе Бенно о красотѣ двѣнадцатаго часа, отцвѣтающей черезъ ночь, совершенно къ ней подходило. Конечно, она все же и теперь была прекрасна, и если дневной свѣтъ похищалъ нѣчто отъ могущества ея прелестей, доводящихъ до безумія, зато ея дивный станъ и неотразимая грація движеній безпримѣрно много выигрывали на чистомъ воздухѣ.

Всѣ эти открытія были сдѣланы Свеномъ во время медленнаго восхожденія на гору. Онъ съумѣлъ устроить такъ, что былъ въ числѣ послѣднихъ, для того чтобъ безнаказанно производить свои наблюденія надъ мистрисъ Дургамъ. Она же при началѣ прогулки была въ числѣ передовыхъ, но немного времени прошло, и она присоединилась ко второй групѣ; тутъ оказался чудесный видъ направо за рѣкой, которымъ ей хотѣлось полюбоваться, между тѣмъ какъ ея спутники пошли впередъ, и тогда ей поневолѣ пришлось примкнуть къ третьей и послѣдней групѣ, въ которой совершенно случайно оказался и Свенъ. А такъ какъ они вдвоемъ больше всѣхъ остальныхъ имѣли понятіе о живописныхъ красотахъ природы, то ничего мудренаго не было, что они чаще другихъ останавливались, чтобъ полюбоваться то далекимъ ландшафтомъ, то близкими зубчатыми утесами — и словомъ, они очень скоро отстали отъ другихъ.

— Мы одни остались, замѣтила мистрисъ Дургамъ.

— Ускоримъ немного шаги, такъ и догонимъ другихъ, возразилъ Свенъ.

— Если васъ такъ же мало, какъ и меня, интересуетъ это общество, то останемся при настоящемъ темпѣ.

— Интересуюсь ли я этимъ обществомъ? Нисколько, но думаю, что для васъ совсѣмъ иное... а иначе къ чему бы вы дѣлали себѣ такое принужденіе?

— Это капризъ мистера Дургама. Онъ вообразилъ себѣ теперь, что уединеніе вселяетъ въ меня ипохондрію. Вслѣдствіе этой новой причуды онъ приглашаете всѣхъ, кто только изъявитъ желаніе быть приглашеннымъ Кстати, мнѣ вчера уже хотѣлось васъ спросить, какой счастливый случай привелъ васъ въ нашъ домъ?

— Именно случай, Отвѣчалъ Свенъ: — и случайнѣе этого случая нельзя ничего придумать.

Онъ разсказалъ приключеніе, поводомъ къ которому было легкомысліе Бенно. Не забылъ онъ передать и то впечатлѣніе, которое произвелъ на него ея портретъ.

— Во всю жизнь не видалъ я другой картины, которая такъ глубоко взволновала, бы мою душу.

— Да, сказала Корнелія: — это необыкновенная живопись; мнѣ иногда самой стращно становится предъ нею. Хотѣлось бы мнѣ знать, неужели я когда-нибудь похожа на нее?

— Еще вчера вы имѣли поразительное сходство съ нею — правда, на одну минуту и именно въ то время, какъ я читалъ стихи Эдгара Поэ.

— А знаете ли, эти стихи такъ же пугаютъ меня, какъ и эта картина, которую я почти не признаю за свой портретъ. Отчего это происходитъ? Вѣдь стихи эти такъ хороши!

— Да, это красота заходящаго солнца надъ кладбищемъ съ обвалившимися крестами и мохомъ обросшими плитами; это красота дѣвушки, черные глаза которой блистаютъ такимъ свѣтомъ, который слишкомъ очарователенъ для этого матеріальнаго міра. Однимъ словомъ, это красота Смерти — и полное энергичное чувство жизни ужасается такой красоты.

— Но я ненавижу жизнь... Куда же ведетъ эта тропинка, вотъ та, что направо отъ дороги идетъ по каменной стѣнѣ крутого утеса?

— И эта тропинка таже идетъ на вершину, но она доступна только для тѣхъ, кто не подверженъ головокруженію.

— Такъ пойдемъ и мы по этой тропйнкѣ.

— Ни за что на свѣтѣ!

— Неужели вы думаете, что я могла бы жизнь ненавидѣть, еслибъ боялась смерти? Идемте.

Мистрисъ Дургамъ пошла впередъ по узенькой тропинкѣ. Надъ ихъ головами высилась отвѣсная скала, подъ ихъ ногами скала шла отвѣсною стѣною на нѣсколько сотъ футъ глубины. Въ прежніе годы Свенъ часто тутъ ходилъ и никогда не примѣчалъ въ себѣ ни малѣйшихъ признаковъ головокруженія; теперь же грудь его сжималась невыразимымъ страхомъ, не за себя, но за прекрасное, дивное созданіе, которое въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него ступало легкою и отважною ногой по разбросаннымъ каменьямъ, изъ которыхъ каждый отдѣльно могъ бы увлечь въ бездну. Когда эта опасная тропинка до половины была пройдена, мистрисъ Дургамъ обернулась къ нему.

— Какъ вы блѣдны, господинъ фон-Тиссовъ! сказала она и на ея губахъ мелькнула насмѣшливая улыбка: — неужели вы боитесь?

— За себя? Нѣтъ. Но вы знаете, что всякая опасность, которую съ непреклоннымъ мужествомъ выносишь, становится страшна, когда видишь, кто ей подвергается...

— Ну кто же?

— Прошу васъ, идите впередъ. Опасное мѣсто сейчасъ кончается. Только бы обойти этотъ уголъ; это самое опасное мѣсто; держитесь крѣпче къ скалѣ и не смотрите направо въ пропасть.

Мистрисъ Дургамъ пошла впередъ, на минуту остановилась у показанной Свеномъ опасности и, сложивъ руки на груди, смотрѣла въ бездну. Вѣтеръ, на этомъ воздушномъ пространствѣ имѣя обширный произволъ, развѣвалъ ея бѣлую одежду и флагомъ вздымалъ бѣлую вуаль на ея шляпѣ.

— О, какъ тутъ хорошо! воскликнула она: — здѣсь чувствуешь, что тяжелое бремя жизни все еще легко — какъ перышко; чувствуешь, что его можно стряхнуть какъ пушокъ. О, какъ тутъ хорошо! Вотъ. единственная счастливая минута, какой давнымъ-давно я не испытывала!

Глаза ея жадно смотрѣли въ глубь бездны, сильно волновалась ея грудь. Вдругъ она сняла перчатку съ руки и бросила ее внизъ, какъ бы предпосылая залогъ смерти, съ которою намеревалась вступить въ борьбу.

Не стало силъ у Свена выносить такой сцены. Сильною рукою схватилъ онъ прелестное созданіе и перетащилъ его чрезъ опасное мѣсто вокругъ угла до площадки, куда выходила эта тропинка. Тутъ онъ выпустилъ ее изъ рукъ и сказалъ:

— Простите, но я не могъ боле выносить эту игру съ опасностью. Понимаю, что дерзость можетъ навлечь на меня ваше негодованіе навѣки, но все же лучше потерпѣть это, чѣмъ видеть ваше паденіе въ пропасть предъ моими глазами.

Все время пока говорйлъ Свенъ, Корнелія стояла неподвижно предъ нимъ; глаза ея съ изъяснимымъ выраженіемъ устремились на него и только легкая дрожь, какъ-будто въ лихорадочномъ пароксизме, пробегала по ея телу. Черные глаза стали еще чернее, еще блестящее и изъ черныхъ глазъ покатились двѣ блестящія слезы, за ними еще и еще. Она отвернулась, сѣла на большомъ, мохомъ обросшемъ камне, закрыла лицо руками и залилась горькими слезами, отъ которыхъ все ея тѣло судорожно вздрагивало.

Свенъ былъ не менѣе взволнованъ. Сердце его переполнилось участіемъ и любовью. Онъ бросился на колѣни предъ плачущею красавицей, схватилъ ея обе руки, умолялъ, заклиналъ сказать ему, не онъ ли ее оскорбилъ.

— О, не плачьте! не плачьте такъ горько! воскликнулъ онъ: — это еще ужаснее, чѣмъ видеть васъ на краю бездны.

— Дайте мнѣ наплакаться! рыдая говорила красавица: - — вы не понимаете, какъ благодѣтельны для меня эти слезы!

Мало-по-малу она успокоилась, тѣло ея не вздрагивало, но слезы все еще текли ручьями, которые разорвали наконецъ окружавшія преграды. Свенъ тоскливо оглянулся, не можетъ ли подсмотрѣть эту сцену завистливый глазъ или подслушать подозрительное ухо. Но его озабоченность была напрасна. Съ той стороны, откуда они взошли, висѣла отвѣсная скала и запирала входъ; съ другой стороны тропинка, усѣянная острыми каменьями, была почти непроходима отъ густыхъ кустарниковъ; позади ихъ шла отвѣсная, крутая стѣна, вершина которой увѣнчивалась развалинами замка. Поднявъ глаза кверху, можно ясно видѣть отертанія развалинъ на темно-синемъ небѣ. Площадка, на которую вступили Свенъ и мистрисъ Дургамъ, была послѣднею, такъ сказать, ступенью для ноги великана, пробившаго крутую лѣстницу на утесѣ, довольно пространною ступенью, чтобы чувствовать себя на ней въ полной безопасности, и вмѣстѣ такою ничтожной сравнительно съ могущественными размѣрами всего окружавшаго, висѣвшаго какъ-будто въ воздушномъ пространствѣ. Со всѣхъ сторонъ видъ не имѣлъ ни конца, ни края. Подъ ногами яростно бушевалъ потокъ, словно хотѣлось ему сбросить одинъ изъ утесовъ на пароходъ, который въ это время съ неудержимой силой несся по волнамъ, хотя для глазъ, обнимавшихъ мили пространства, казалось,: что онъ стоялъ недвижимъ. Направо взоръ скользилъ по теченію могучей рѣки, протекающей величественными извилинами чрезъ обширную равнину до «священнаго города», стоящаго на ея берегу; налѣво взоръ восторженно покоился на очаровательномъ ландшафтѣ, въ которомъ рѣка, и островъ, и берега, и городъ, и деревня, виноградники и темные утесы сливались съ днвною гармоніей въ одну картину, которая высилась надъ узкой рамкой береговъ величественными холмистыми волнами до самаго горизонта, обрамленнаго синими горами.

Какая тишина вокругъ! Не доносится туда шумъ колесъ, разбивающихъ волны! Тамъ, на берегу замѣтна крошечная фигура какого-то охотника. Онъ выстрѣлилъ въ дичь, порхавшую вѣроятно въ чащѣ кустарниковъ; вонъ видно синее облачко отъ выстрѣла, но ничего не слышно — ничего, кромѣ жужжанія насѣкомыхъ въ кустахъ ежевики, которою поросли горныя разсѣлины, да веселаго крика сокола, который высоко надъ ними и еще выше надъ развалинами кружился въ воздушной синевѣ.

Ничего не видалъ Свенъ изъ этой дивной картины; онъ стоялъ на колѣняхъ предъ плачущею красавицей; онъ держалъ ея руки въ своихъ рукахъ; онъ говорилъ сладкія, нѣжныя рѣчи, которыя текутъ неистощимымъ потокомъ прямо изъ сердца мужчины, когда онъ взволнованъ до самой глубины искренней любовью и состраданіемъ.

— Да, плачьте, плачьте! говорилъ Свенъ: — это лучше, гораздо лучше, чѣмъ нѣмая печаль, больно сжимающая сердце и возлагающая мученическій вѣнецъ на ваше прекрасное чело. Даже въ прошлую ночь я не умѣлъ ничего вамъ лучшаго пожелать, какъ только слезъ! Да, плачьте, плачьте, и когда пронесутся дальше темныя тучи, омрачающія ваши глаза, тогда прояснится вашъ взоръ и тогда вы увидите, какъ роскошна эта жизнь, несмотря ни на что, и какъ прекрасенъ міръ.

Корнелія отняла платокъ отъ глазъ. Слезы смыли всѣ слѣды жесткости и гордости съ ея прекраснаго лица; блѣдно и покорно было оно, какъ у младенца. Глаза ея не избѣгали Свена, но она не смотрѣла на него; спокойно и довѣрчиво покоились они на ароматическомъ далекомъ пространстве, какъ-будто разсвѣтала тамъ заря счастья, о которомъ предвѣщалъ ей голосъ вблизи.

— А когда вамъ понадобится другъ, продолжалъ Свенъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ: — другъ, который имѣетъ одно только желаніе — видѣть васъ счастливою, который готовъ все отдать, чтобы сдѣлать васъ счастливою — о! довѣрьтесь тогда мнѣ. О себѣ я не думаю, себѣ я счастья не желаю, и если подобное счастье явилось мнѣ въ эти часы, то вѣдь это была мечта, которая пригрезилась мнѣ во снѣ. Какой-то голосъ въ сердцѣ говорить мнѣ, что я могу быть вашимъ добрымъ геніемъ, если буду чистой волей стремиться къ этой цѣли. О! ни одинъ жрецъ не охранялъ святыни своего храма съ такой заботливостью, съ какою я буду оберегать и защищать ваше счастье.

— Мое счастье? сказала Корнелія, и скорбная улыбка мелькнула на ея губахъ: — мое счастье? гдѣ оно? въ чемъ оно? я и сама почти не знаю того...Пойдемте же впередъ.

Она встала и молча сдѣлала нѣсколько шаговъ.

— Господинъ фон-Тиссовъ! сказала она, вдругъ останавливаясь.

Свенъ повернулся къ ней.

— Дайте мнѣ вашу руку.

Свенъ схватилъ ея руку и хотѣлъ прижать ее къ губамъ.

— Нѣтъ! нѣтъ! не то! я не стою такого благоговѣнія... И притомъ же вы мой другъ! Не правда ли, вы другъ мой? Вы хотите быть моимъ другомъ?

— Да.

— Благодарю васъ. О, какъ много я должна благодарить васъ!

Она пожала его руку съ задушевной искренностью.

— Такъ идемъ же въ путь; надо присоединиться къ другимъ.

Отъ разсѣлины утеса вилась на другой сторонѣ стремнистая тропинка между чащею кустарниковъ. Труденъ былъ по ней путь, но не опасенъ. Свенъ иногда поддерживалъ мистрисъ Дургамъ при спускѣ по крутому скату и нѣсколько разъ протягивалъ руку, чтобы помочь ей. Но ни одного слова не было ими сказано. Прежде чѣмъ Свенъ и его прекрасная спутница успѣли успокоиться отъ сильнаго волненія и снова найти возможность вести разговоръ, вдругъ вышли они на вершину и прямо изъ чащи кустарниковъ очутились предъ гостинницей, занимавшей почти половину площадки на черной вершинѣ, гдѣ находились живописныя развалины. Тутъ столпилось все общество, и съ такой странной тревогою, что ихъ прибытіе осталось почти незамѣченнымъ. Упрямая лошаденка подъ адъюнкт-профессоромъ Миллеромъ, взобравшись почти на самую вершину, вдругъ передумала и помчалась съ горы назадѣ съ своимъ несчастнымъ всадникомъ, который судорожно уцѣпился за ея гриву. Никому не удалось удержать ретивого коня. Нѣкоторые изъ всадниковъ тотчасъ повернулись, чтобы догнать бѣглеца. Еще не извѣстно, удалось ли имъ захватить его, и всѣ были въ ужасѣ, какъ бы ни случилось съ юнымъ адъюнктомъ серіознаго несчастья. Страхъ какъ была блѣдна молодая особа, своею романической прихотью подавшая поводъ всему несчастью. Бенно хлопоталъ и утѣшалъ ее, имѣя неясное убѣжденіе, что адъюнктъ вѣроятно отъ этого приключенія счастливо отдѣлается, только руку или ногу себѣ сломитъ. Вдругъ понеслись съ дороги веселые крики и вскорѣ появились всадники, погнавшіеся за бѣглянкой, и посреди ихъ торжественно ѣхалъ адъюнкт-профессоръ все еще на своей норовистой лошади, но для большей безопасности ввѣрившій управленіе ею двумъ молодымъ англичанамъ, которые также торжественно вели ее за повода. На логичной головѣ доцента былъ великолѣпный дубовый вѣнокъ, возложенный на него какимъ-то проказникомъ вмѣсто шляпы, погибшей въ этой бурной скачкѣ. При этомъ появленіи дамы стали рукоплескать, мужчины прогремѣли: браво! Когда же герой дня освободился отъ своего рысака, злобно позади его бившагося, тогда юная особа съ бѣлокурыми локонами наклонилась къ нему и прошептала:

— Октавіо, ты цѣли достгігъ!

 

Глава восьмая.

Насталъ вечеръ. По всѣмъ горамъ бродили, отыскивая новыя прекрасныя мѣста; построили мостъ чрезъ ручей; пропустили мимо себя процесію; набили себѣ карманы каменьями, растеніями и еще многими достопримечательностями, которыя мало-по-малу опять выбросили — сказать короче, всѣ веселились какъ умѣли; въ концѣ концовъ поужинали подъ тѣнью деревъ на площадкѣ предъ гостинницею и рѣшили съ развалинъ полюбоваться заходящимъ солнцемъ. Спѣшить было не для чего, потому что вечеръ былъ дивный и всѣмъ было желательно возвратиться въ городъ на лодкѣ при лунномъ сіяніи.

Когда же спустились наконецъ на берегъ, чтобъ садиться въ лодку, оказалось, что такое многочисленное общество не могло усѣсться въ одну лодку, и вслѣдствівіе чего пришлось раздѣлиться на двѣ партіи. Это произвело маленькое замѣшательство. Тутъ обнаружились разныя симпатіи и антипатіи, которыя пришлось принять въ уваженіе. Замедлилось переселеніе въ лодку, потому что кто боялся разлучиться съ тѣми, кто пріятны, кто пугался попасть въ лодку съ ненавистными людьми. Къ тому же вышла еще и та бѣда, что въ эту минуту солнце закатилось, а мѣсяцъ еще скрывался за горой, такъ-что стало темно и ошибиться не трудно было, и почти даже неизбѣжно. Смѣялись, шутили, спорили, а никто ни съ мѣста.

Наконецъ Бенно предложилъ для каждой лодки назначить предводителей, которые должны каждый выбирать для себя даму, а дамы въ свою очередь выбирать кавалеровъ, и такъ продолжать, пока все общество распределится по мѣстамъ.

Со смѣхомъ согласились на это предложеніе. Каждый: выбиралъ, что ему болѣе нравилось. Когда дошла очередь до мистрисъ Дургамъ, она назвала Свена.

— Я такъ и думалъ, проворчалъ Бенно съ досадой: — или вѣрнѣе, я никакъ не думалъ, чтобъ они были такъ неосторожны и выбрали другъ друга. Свенъ ни за что бы ни сдѣлалъ этого, но когда эти женщины, свернутъ съ прямого пути, стремятся къ погибели, пока ноги держутъ... Неугодно ли вамъ занять мѣсто у руля, мистрисъ Дургамъ?

— Благодарю, отвѣчала мистрисъ Дургамъ: — я предпочитаю переднее мѣсто. Господинъ фон-Тиссовъ, дайте мнѣ вашу руку, Вотъ такъ! благодарю! — и она усѣлась на носу лодки, гдѣ кромѣ нея могъ помѣститься одинъ еще Свенъ.

— Ну! проворчалъ Бенно: — чего нельзя запретить, то должно допустить, какъ выражается достопочтенная Шмицъ.

Лодка отчалила отъ берега и тихо скользила по волнамъ. Смѣхъ и шутки вдругъ смолкли, какъ-будто страшно стало прерывать этими звуками упоительную красоту ночи. Кому надо было, говорилъ шепотомъ, большинство же предпочитало молча прислушиваться къ всплескамъ волны у кормы и однообразной гармоніи то поднимающихся, то опускающихся веселъ. Изъ-за горъ выплылъ мѣсяцъ и залилъ своимъ серебристымъ свѣтомъ берега и рѣку. Всюду сверкало и сіяло; даже капли, струившіяся съ веселъ, блистали въ сіяніи.

Тогда въ ночной тиши пронеслись звуки все громче и громче, огонекъ заблисталъ все ярче и ярче; это пароходъ быстро мчался по волнамъ. Еще нѣсколъко минутъ и онъ съ шумомъ промчался мимо лодокъ, которыя почтительно посторонились, давая ему мѣсто, и несмотря на то, зыбь, произведенная имъ,. сильно закачала лодки къ ужасу нѣкоторыхъ дамъ. Еще минута и шумное чудовище было уже далеко, и вотъ опять ничего не слышно, кромѣ скрипа руля да всплеска волнъ.

Вдругъ пренеслось пѣніе съ акомпаниментомъ гитары изъ лодки, которая тоже отчаливъ отъ темнаго берега, выплыла на средину, залитую луннымъ сіяніемъ. То были студенты, пировавшіе въ прибрежной деревнѣ. Лодка ихъ быстро скользила по блестящей поверхности. Они затянули пѣсню искусными голосами:

«Съ горы бѣжитъ волна въ долину, а мой привѣтъ лежитъ къ тебѣ, стройная смуглая красавица!»

Легкая лодка съ веселыми товарищами мигомъ опередила тяжело нагруженное судно, въ которомъ находилось большое общество. Все слабѣе и очаровательнѣе доносились звуки пѣсни издалека. Они пѣли:

«Тысячи привѣтовъ тебѣ шлю; пора намъ разстаться; но какъ бы я хотѣлъ, чтобъ рука въ руку намъ съ тобой покоиться на ложѣ глубокаго Рейна!»

Стихла пѣсня и, снова ничего неслышно, кромѣ шороха киля и всплеска веселъ.

— Какъ хорошо! сказалъ Свенъ.

— Да, отвѣчала мистрисъ Дургамъ: — мнѣ бы хотѣлось, чтобъ было не такъ хорошо.

— Это почему?

— Потому что тогда мнѣ было бы не такъ грустно, что во мнѣ все такъ мертво и пусто.

Свенъ и мистрисъ Дургамъ по присоединеніи къ обществу очень мало разговаривали другъ съ другомъ, но все время оставались поблизости одинъ другого. Давно уже сдѣлано замѣчаніе, что въ подобныхъ обстоятельствах первые шаги дѣлаются съ дерзкою самоувѣренностью, съ презрительнымъ равнодушіемъ къ свѣту, но за тѣмъ на долгое время наступаетъ сдержанность. Съ необузданнымъ пыломъ открываются врата святилища любви, но у самаго порога новички охватываются страхомъ и робостью. А Свенъ былъ до такой степени новичокъ въ такихъ обстоятельствахъ, что ему и въ голову даже не приходило воспользоваться силою, которая случаемъ ему сама въ руки давалась. Онъ чувствовалъ обожаніе къ Корнеліи, но время еще не дѣйствовало на него и любовь его на эту минуту была чиста и свѣтла, какъ далекія звѣзды на небесахъ. Одно желаніе у него было — видѣть счастливою эту прекрасную женщину. Для осуществленія этого желанія никакая жертва не казалась ему велика.

— Мертво и пусто! сказалъ онъ: — какъ это можетъ быть? Умъ, такъ богато одаренный, какъ вашъ, не можетъ быть пустъ; сердце, умѣющее проливать такія слезы, какія я сегодня видѣлъ, не можетъ быть мертво.

— Вы считаете меня гораздо лучшею, чѣмъ какова я въ действительности. Да, было время, когда душа моя была богата, была обременена богатыми дарами — но теперь не то. Я узнала, что свѣтъ имѣетъ только насмѣшку и презрѣніе для любви, и въ самыхъ счастливыхъ случаяхъ только равнодушіе. Такъ для чего же намъ дана эта драгоцѣнная жемчужина, цѣна которой непонятна для всѣхъ? Обмѣняйте эту жемчужину за мѣшокъ мѣдныхъ денегъ и раздавайте ихъ полными пригоршнями людямъ. Ваша заслуга предъ человѣчествомъ будетъ гораздо выше.

— Но я не нахожу, чтобы вы сами слѣдовали такому правилу въ жизни. Напротивъ. Пошлая бережливость, которая доставляетъ дружескія отношенія со всѣмъ міромъ, для васъ ненавистна. Для толпы вы холодны и горды; ваша холодность отталкиваетъ, ваша гордость оскорбляетъ.

— Потому что я напиталась лицемѣріемъ до пресыщенія; потому что я не считаю людей достойными, чтобъ для нихъ принимать на себя столько труда. Я никого не люблю, никого въ цѣломъ мірѣ, и потому не хочу носить личину любви.

— Вы никого не любите? А ваши дѣти?

— А они развѣ любятъ меня? Не утѣшились ли бы они чрезъ двадцать четыре часа — что я говорю? опечались ли бы они даже, еслибъ я сейчасъ бросилась въ воду? Истинно, они даже не спросили бы обо мнѣ, еслибъ и спросили, такъ ихъ сейчасъ же можно бы утѣшить обѣщаніемъ подарить новую куклу или лошадку.

— На то они дѣти, а потому нельзя этому и удивляться. Дѣтей мы любимъ не потому, что они насъ любятъ, а потому, что они нуждаются въ нашей любви.

— Мои дѣти даже и въ любви моей не нуждаются, сказала мистрисъ Дургамъ: — они очень богаты и потому въ ихъ жизни всегда найдутся сотни рукъ, которыя будутъ имъ угождать.

— Но не будетъ сердца, которое ихъ любитъ. О, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобъ вы знали мою мать! Она могла бы все вамъ передать, что я желалъ вамъ сказать и что отчасти не смѣю, отчасти не умѣю выразить вамъ.

— Вы очень любили свою мать?

— Какъ и она меня. Я понимаю, чѣмъ можетъ быть мать для своего сына, чѣмъ можетъ быть сынъ для своей матери. Мать моя была несчастна, какъ и вы, но по такой ли причинѣ — не знаю, не хочу и не смѣю знать. Она любила моего отца съ такою силой, что смѣло разорвала преграды, указанныя обществомъ для нашихъ страстей, и все принесла на жертву своей любви: свое доброе имя, свое спокойствіе. Бѣдная! она презирала игру. Выигрышъ не имѣетъ никакого отношенія съ такою ставкой.

— Вашъ отецъ не стоилъ вашей матери? спросила мистрисъ Дургамъ, и ея голосъ дрожалъ.

— Вамъ скажу — нѣтъ!

— Можетъ быть, онъ былъ по рожденію ниже — но нѣтъ, это не можетъ быть; вы имя его носите. Но онъ былъ бѣденъ, нищій? не такъ ли?

— Нѣтъ, напротивъ. Онъ былъ богатъ по нашимъ понятіямъ. Внѣщнее положеніе моей матери чрезъ это замужство сдѣлалось гораздо блистательнѣе, чѣмъ прежде было, по-крайнеі-мѣрѣ впослѣдствіи.

— О! слѣдовательно, неравенства большого не было въ этомъ бракѣ. Но положимъ, что вашъ отецъ былъ бы такъ бѣденъ, какъ былъ далекъ отъ настоящей любви, бѣденъ, низкаго, можетъ быть презрѣннаго происхожденія, и что ваша мать ежедневно, ежечасно видѣла оскорбленія не только своему сердцу, но и гордости. Не тяжело ли ей было это выносить?

— Совсѣмъ не тяжело, напротивъ. Внѣшняя обстановка никогда не производила вліянія на мою мать. Ея любовь уничтожала бы эти мелочи, какъ огонь солому.

— Вѣрю, возразила Корнелія. Женщина становится выше всего, если только любитъ и любима. Но мужчина? Неужели вы полагаете, что и мужчина могъ бы съ такимъ же геройствомъ все приносить въ жертву своей любви, могъ бы забыть, что жена, имъ избранная — нищая, низкаго происхожденія, что онъ ее поднялъ изъ грязи, что... о! никогда, никогда не забываетъ этого ни одинъ мужчина! А еслибъ онъ и могъ выше этого себя поставить, такъ все-же никогда и ничѣмъ не могъ себя убѣдить, что подобная женщина можетъ любить истинной любовью. Она не приносила для него никакой жертвы; любовь безъ жертвы не любовь. По жертвамъ признается любовь. Можетъ ли онъ повѣрить ея любви?

Свенъ не зналъ, что отвѣчать на это. Не сама ли она находится въ томъ положеніи, какое изображаетъ? Онъ чувствовалъ, что земля колеблется подъ нимъ, что у него недостаетъ силъ подвинуться впередъ.

Молча сидѣлъ онъ и старался прочитать разрѣшеніе этой загадки на блѣдномъ лицѣ красавицы, не заставляя ее говорить. Но блѣдный свѣтъ луны не благопріятствовалъ этому изслѣдованію и, казалось, сгущалъ завѣсу, покрывавшую тайны. Невыразимая скорбь наполняла сердце Свена. Упоительная красота ночи потеряла для него свою волшебную силу, исчезъ для него прекрасный, обширный міръ — всѣ его мысли, всѣ его чувства сосредоточились въ одномъ участіи къ несчастной женщинѣ, сидевшей рядомъ съ нимъ.

Повидимому, и мистрисъ Дургамъ также мало имѣла охоты продолжать прерванный разговоръ. Неподвижно смотрѣла она въ синюю даль. Но вотъ глаза ея перенеслись на Свена; долго и молча смотрѣла она на него, тогда какъ его глава вопросительно и печально были прикованы къ ея лицу.

— Какой вы добрый! сказала она: — не думайте обо мнѣ. Мнѣ помочь нельзя.

— Я и жить бы не хотѣлъ, еслибъ могъ допустить такую мысль.

Онъ схватилъ ея свѣсившуюся руку. Она не старалась высвободить ее. Такъ они сидѣли рука въ руку, молча углубившись въ себя, до-тѣхъ-поръ пока огоньки города не загорѣлись въ водѣ и лодка, скрипя по прибрежному песку, причалила къ пристани у самаго дома Дургамовъ.

— Вотъ мы и пріѣхали, сказала мистрисъ Дургамъ, высвобождая свою руку изъ его руки: — покойной ночи! Не правда ли, вѣдь завтра я увижу васъ?

Свенъ не прощался съ остальными спутниками. У него силъ не хватало разговаривать съ людьми; онъ не могъ никому руки протянуть. Безъ оглядки, скорыми шагами пошелъ онъ по дорогѣ, ведущей съ берега къ его квартирѣ.

Вдругъ кто-то коснулся его плеча.

— Что такъ къ спѣху, carissime? послышался голосъ.

То былъ Бенно.

— Вѣдь мы съ тобой цѣлый день не говорили. Не хочешь ли вмѣстѣ выпить кружку пива?

— Нѣтъ.

— Коротко и ясно; можно даже сказать, очень грубо. Неужели это тотъ же человѣкъ, который до-сихъ-поръ служилъ мнѣ образцомъ вѣжливости и хорошаго обращенія? О! Свенъ, не нравишься ты мнѣ!

— Слѣдовательно, чѣмъ скорѣе разстанемся, тѣмъ будетъ лучше. Покойной ночи!

— Послушай, Свенъ, сказалъ Бенно, останавливаясь и крѣпко ухватившись за пуговицу его пальто: — теперь, можетъ быть, не совсѣмъ благопріятная минута, чтобъ читать тебѣ лекціи; однако дѣлать нечего надо, потому что, мнѣ кажется, periculum in mora.

— Я совсѣмъ не расположенъ много слушать сегодня, сказалъ Свенъ.

— Пожалуй и такъ, отвѣчалъ Бенно: — въ такомъ случаѣ я не стану произносить прекрасной проповѣди, которую намѣревался было сказать, и ограничусь простыми фактами. Факты состоятъ въ томъ, что твое поведеніе относительно мистрисъ Дургамъ и vice verso (обратно) вообще до того поражаетъ, что все общество за вашими спинами корчитъ порядочныя гримасы; что мистеръ Дургамъ такъ же мало слѣпъ, какъ и я или кто другой, и что изъ этого можно предполагать...

— Ты обѣщалъ ограничиться одними фактами.

— Sapienti sat! Я полагалъ, что изъ тебя выйдетъ какой-нибудь мудрецъ, а на дѣлѣ выходитъ, что ты такой же глупецъ и безумію подчиняешься не менѣе, если еще и не болѣе другихъ, потому что считаешь себя подъ щитомъ своей мудрости. Свенъ! Свенъ! ты воображаешь, что направляешься по прямому пути, а между тѣмъ скачишь сломя голову по полямъ, такъ что теряешь слухъ и зрѣніе. Ты думаешь...

— Вотъ ужъ и началась проловѣдь! Прощай. Покойной ночи!

— И тебѣ того же желаю, но боюсь, что мое желаніе неудобоисполнимо! закричалъ Бенно ему вслѣдъ.

— О любовь, любовь! философствовалъ Бенно, продолжая свой путь: — какъ бы мнѣ хотѣлось открыть радикальное лекарство противъ нея и завтра же утромъ подмѣшать хорошую дозу въ супъ Свена и дать ему проглотить! Гм! гм! Вся эта штука была бы презабавна, еслибъ не имѣла страшно опасныхъ сторонъ. Вѣдь этотъ Свенъ, если разъ что засядетъ ему въ голову, такъ бываетъ упрямъ, какъ избалованное дитя, какимъ онъ въ сущности и есть. А эта мистртсъ Дургамъ кажется мнѣ самою опасною женщиной, котораяу своими маленькими пальчиками можетъ забрать не то что руку, но и цѣлаго молодца. Мой же достопочтенный другъ, ея супругъ, не таковъ человѣкъ, чтобъ позволить безнаказанно шутить съ собою. что тутъ дѣлать? Гм! гм! гм! Въ «Дикомъ Человѣкѣ» еще огни. Это очень кстати. При свѣтѣ огня я еще разъ обсужу дѣло и запью стаканомъ рейнвейна.

 

Глава девятая.

Послѣ этого вечера прошла недѣля. Свенъ и Бенно сдѣлались почти ежедневными посѣтителями дачи Дургамовъ. Но они приходили и уходили большею частью въ разное время и въ своихъ посѣщеніяхъ явно преслѣдовали разныя цѣли. Бенно въ качествѣ доктора чаще всего приходилъ рано утромъ. Свенъ всегда приходилъ вечеромъ прежде чѣмъ другіе гости собирались. Бенно зналъ уже всѣ внутренніе входы и выходы въ домѣ и чаще всего шелъ прямо въ кабинетъ Дургама, чтобъ производить съ нимъ какіе-нибудь опыты или сигару выкурить и при этомъ потолковать объ ученыхъ предметахъ. Свену знакомы были только парадныя комнаты и преимущественно гостиная съ терасой. Вечеромъ всегда кто-нибудь приходилъ. Американецъ неизбѣжно присутствовалъ; недѣлю назадъ онъ собирался уѣхать, но съ каждымъ днемъ открывалась новая причина, которая вынуждала его отложить отъѣздъ еще на какіе-нибудь двадцать-четыре часа. Свенъ ясно понималъ, что для мистера Куртиса чайный столъ съ мистрисъ Дургамъ во главѣ былъ то же, что огонь для мотылька — и Свенъ возненавидѣлъ Куртиса. Часто приходилъ также адъюнкт-професоръ съ юною особой съ бѣлокурыми локонами и въ сопровожденіи ея матери, вдовы ученаго професора, которая знала всевозможные современные языки и даже нѣкоторые мертвые. Кромѣ того, разные англичане, въ особенности молодые, проживавшіе въ этомъ городѣ подъ предлогомъ обученія въ университетѣ, а между тѣмъ преимущественно проводившіе свое время въ рыбной ловлѣ, въ прогулкахъ, на лодкахъ, то на парусахъ, то на веслахъ, и въ другихъ пріятныхъ развлеченіяхъ для здоровья полезныхъ. Приходилъ также и мистеръ Смитъ съ женою и четырьмя дочерьми, о предшествующей жизни котораго госпожа Шмицъ разсказывала такіе ужасы, а на повѣрку вышло, какъ Свенъ теперь достовѣрно узналъ, что Смитъ былъ смирный земледѣлецъ, переѣхавшій за границу для поправленія нѣсколько разстроеннаго состоянія; и въ жизнь свою даже не видывалъ, какъ вѣшаютъ людей, умалчивая о тѣхъ пятидесяти, которыхъ, по словамъ госпожи Шмицъ, онъ самъ отправилъ на тотъ свѣтъ.

Если Свенъ съ одной стороны былъ очень золъ на это стеченіе гостей, которымъ мистрисъ Дургамъ въ качествѣ хозяйки должна бы оказывать одинаковое вниманіе, то съ другой стороны онъ былъ очень благодаренъ обществу, по милости котораго онъ могъ хотя нѣсколько минутъ проводить безъ помѣхи съ обожаемою женщиной. На этихъ вечерахъ царствовала полная непринужденность, какъ это бываетъ въ обычаѣ у англичанъ. Каждый могъ считать себя членомъ семейства, приходить и уходить, когда кто хотѣлъ, а также и дѣлать что кому было угодно: читать, рисовать, играть на роялѣ, пересматривать альбомы, разговаривать, молчать, быть веселымъ или задумчивымъ — словомъ, держать себя какъ кому вздумается. Такъ какъ дверь на терасу всегда была отворена, то и тераса считалась частью гостиной, и потому ничего не было поразительнаго въ томъ, что Свенъ и мистрисъ Дургамъ по долгу тамъ прохаживались или, облокотись на перила, любовались видомъ горъ чрезъ рѣку, сверкающую при вечернемъ освѣщеніи. Иногда все общество переходило на терасу, а юный адъюнкт-професоръ съ юною особой съ бѣлокурыми локонами еще чаще долго-предолго прохаживались мимо двери, увлекаясь интересными разговорами.

И кромѣ того, тераса была любимымъ мѣстопребываніемъ дѣтей, которыя сильно полюбили Свена и безпрестанно требовали отъ него новыхъ разсказовъ, особенно вечеромъ, когда гостиная была уже освѣщена и рѣка отсвѣчивалась розовыми тѣнями, когда одна только звѣзда мерцала на темносинемъ небѣ.

Тогда они приходили къ нему и неотступно просили и молили его до-тѣхъ-поръ, пока онъ отдавался въ ихъ распоряженіе. Въ пылу вниманія Китти карабкалась къ нему на колѣни, Эдгаръ прицѣплялся къ нему съ другой стороны, и оба, уставивъ на него болышіе задумчивые глаза, слушали интересную исторію о томъ, какъ графъ продалъ своихъ трехъ дочерей тремъ чудовищамъ, изъ которыхъ вышли потомъ прекраснѣйшіе принцы, о Бѣлоснѣжкѣ, которая жила въ горахъ съ семью карликами, о Чумичкѣ-Разношерсткѣ; а когда міръ нѣмецкихъ сказокъ надоѣдалъ отважному весельчаку Эдгару, тогда являлись на сцену разсказы о Синдбадѣ-мореплавателѣ, Абалѣ-купцѣ и о Гарунъ-аль-Рашидѣ, славномъ калифѣ багдадскомъ. Иногда подходила къ нимъ и мистрисъ Дургамъ и тихо садилась послушать ихъ.

— Какъ это можетъ васъ интересовать? спросилъ Свенъ.

— Мнѣ никто не разсказывалъ сказокъ, когда я была ребенкомъ, отвѣчала она: — и такъ странно, что мнѣ все сдается, какъ-будто все это я пережила, или мечтала о томъ, или по-крайней-мѣрѣ прочитала. И однако это не можетъ быть: у насъ въ Англіи нѣтъ такихъ прекрасныхъ сказокъ.

— Развѣ вы не нѣмка? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Какъ вамъ пришло это въ голову? спросила она съ не меньшимъ удивленіемъ.

Свенъ пришелъ въ замѣшательство. Свѣдѣніе о нѣмецкомъ происхожденіи Корнеліи онъ почерпнулъ изъ очень невѣрнаго источника сообщеній госпожи Шмицъ, которыя много разъ уже казались нелѣпыми сказками.

— Самъ не знаю, какъ это мнѣ пришло въ голову, отвѣчалъ онъ: — можетъ быть, потому что вы такъ превосходно говорите по-нѣмецки.

— Но и мистеръ Дургамъ не хуже меня говоритъ.

— Однако онъ дѣлаетъ иногда ошибки, какихъ я отъ васъ никогда не слыхалъ.

— Можетъ быть, у меня больше способности къ изученію языковъ. И кромѣ того, посудите сами, мы живемъ во второй уже разъ въ Германіи и въ первый пріѣздъ прожили здѣсь три года. Неудивительно послѣ этого, что всѣ мы похожи немного на нѣмцевъ.

Мистрисъ Дургамъ говорила это съ особенною живостью, какъ-будто оскорбленная въ своей національной гордости, что ее не принимаютъ за англичанку. Самому Свену стало смѣшно, что онъ принималъ съ неограниченною вѣрой открытія, придуманныя хозяйкой Шмицъ. Онъ долженъ былъ сознаться, что только англичанка можетъ сохранять такое невозмутимое спокойствіе, такую величавую холодность, какими всегда обладала мистрисъ Дургамъ въ гостиной, а когда случалось ей заговорить по-англійски, то всякое сомнѣніе въ возможность ея нѣмецкаго происхожденія должна была исчезнуть.

— Простите, сказалъ онъ: — но мнѣ такъ была пріятна мысль принимать васъ за нѣмку. Болѣе всего на свѣтѣ я люблю свое отечество и мнѣ хотѣлось бы, чтобъ все прекрасное, все доброе имѣло нѣмецкое происхожденіе.

— Вы никогда не женились бы на иностранкѣ?

— Я совсѣмъ не женюсь.

— Если уже вы не женитесь, такъ кому же и жениться?

— Отчего же мнѣ скорѣе, чѣмъ другимъ?

— Оттого, что сердце ваше богато любовью, слѣдовательно вы нуждаетесь въ любви болѣе другихъ.

— Откуда вы это знаете?

— Что же я была бы за женщина, еслибъ не могла разбирать такихъ вещей?

— А если вы ошибаетесь?

— Это невозможно.

— Но я питаю ненависть, къ браку.

— Почему?

— Потому что отъ него бываютъ люди несчастны.

— А вина, можетъ быть падаетъ, на людей, не на бракъ, возразила Корнелія: — о! я могу себѣ представить бракъ, какъ онъ долженъ быть — но думать можно о многомъ. Понастоящему, совсѣмъ не слѣдовало бы думать. Отъ многодуманья дается печаль и болѣзнь. Лучше всего не станемъ думать или будемъ думать только о томъ, какъ завтра повеселиться.

Она произнесла это съ влажными, печальными, глазами, но нѣсколько легкомысленнымъ тономъ; у Свена на душѣ стало страшно. Ему вспомнились слова Офеліи: «О, что за благородная душа тутъ уничтожена!»

Большая перемѣна совершилась въ мистрисъ Дургамъ со дня прогулки по горамъ. Она лишилась того невозмутимаго, холоднаго спокойствія, подъ которымъ прежде все скрывала, какъ подъ непроницаемой личиною. Она сдѣлалась мягче и сообщительнѣе, и видимо старалась принимать участіе во всемъ, что вокругъ нея происходило. Въ отношеніи мистера Дургама она стала не такъ чуждаться, менѣе была натянута, не такъ сурово вѣжлива, какъ прежде; иногда она стала даже прямо къ нему обращаться съ разговоромъ, чего въ первое время знакомства Свенъ никогда въ ней не замѣчалъ. Дѣтьми своими она стала гораздо больше заниматься. Китти сажала подлѣ себя и учила ее вязать на иголкахъ; интересовалась удочкой Эдгара и помогала Свену въ приготовленіи колосальнаго бумажнаго змѣя. Но потомъ опять наступали дни и часы, когда прежній демонъ овладѣвалъ ею, когда она мрачно отворачивалась отъ жизни, какъ отъ отвратительнаго, невыносимаго бремени; въ эти минуты на ея лицѣ отражалось роковое выраженіе портрета.

Свенъ преслѣдовалъ всѣ эти перемѣны, какъ тѣнь слѣдуетъ за движениями тѣла. Его любовь къ Корнеліи съ каждымъ днемъ, съ каждымъ свиданіемъ усиливалась и становилась глубже. Для нея только онъ жилъ, о ней только думалъ, и мечталъ все о ней. Его преслѣдовала неотступная мысль возвратить къ жизни и счастью это благороднѣйшее, прекраснѣйшее созданіе, имѣющее всѣ права на счастье, а между тѣмъ видимо несчастное. Сначала онъ хорошо понялъ, что центръ тяжести этого вопроса падаетъ на отношенія мистрисъ Дургамъ къ ея мужу, что въ этомъ узелъ преткновенія и что его надо разрѣшить. Теперь же, послѣ цѣлой недѣли, проведенной ежедневно съ мужемъ и женой, онъ сталъ не такъ ясно различать этотъ пунктъ, какъ въ первое время. Онъ хорошо видѣлъ, что, ставъ посредникомъ между мужемъ и женой, онъ немедленно пріобрѣтетъ довѣріе какъ мужа, такъ и жены. Однако, онъ ничего не дѣлалъ, чтобъ сблизиться съ Дургамомъ. Бенно могъ бы оказать здѣсь большія услуги, потому, что Бенно штурмомъ захватилъ дружбу холоднаго англичанина, но между нимъ и Свеномъ послѣ поѣздки на горы произошло видимое отчужденіе. Бенно все еще заходилъ въ Свену, но, какъ бы по общему соглашенію, они избѣгали разговора о Дургамахъ. Когда случалось имъ встрѣчаться на вечерахъ у нихъ, то они тотчасъ расходились. Самъ Дургэмъ сталъ обращаться съ Свеномъ не съ прежней холодной вѣжливостью, которая повидимому сдѣлалась его второю натурой, но съ великой внимательностью; Свену даже иногда казалось, что Дургамъ съ своей стороны желалъ сдѣлать первый шагъ къ сближенію и какъ-будто только гордость не дозволяла ему открыто искать его дружбы. Дургамъ предложилъ къ его услугамъ превосходную библіотеку, просилъ его пользоваться его лошадьми, пока не привели еще его лошади, а когда Свенъ выразилъ однажды желаніе прокатиться по Рейну на парусахъ, какъ бывало онъ катался по своему родному морю, Дургамъ тотчасъ вызвался принять участіе въ прогулкѣ и даже позаботиться о заготовленіи приличной для того лодки. Однако — и вотъ новое доказательство, что страсть смертельный врагъ справедливости — Свенъ чувствовалъ нерасположеніе къ Дургаму, которое становилось тѣмъ сильнѣе, чѣмъ настоятельнѣе ровное и всегда достойное обращеніе англичанина вызывало его на противоположное чувство, по-крайней-мѣрѣ уваженія.

Въ такомъ положеніи остановилось дѣло, когда Свенъ по обыкновенно пришелъ вечеромъ на дачу. Онъ нашелъ одну мистрисъ Дургамъ съ дѣтьми. Она сказала, что мистеръ Дургамъ съ Бенно вышли, но во всякомъ случаѣ скоро возвратятся, такъ какъ сегодня — это былъ четвергъ, когда двери ихъ отперты для всѣхъ знакомыхъ — ему изъ дома нельзя надолго отлучаться. Свенъ усѣлся и сталъ возиться съ дѣлами. Эдгаръ вытащилъ свой змѣй; въ немъ оказалась ужасная дыра; надо было ее починить. Потомъ Китти просила опять разсказать сказку о постоянномъ оловянномъ солдатикѣ, который полюбилъ деревянную куколку съ красными щечками. Такъ прошло времени около часа; мистрисъ Дургамъ сидѣла на даванѣ, читала книгу и только изрѣдка присоединяла свое слово къ веселой болтовнѣ дѣтей. Между тѣмъ пришло время дѣтей укладывать въ постель, въ особенности Эдгара, который сталъ опять покашливать. Послѣ энергичныхъ протестовъ они были однако уведены силой старою англичанкою Нанси. Свенъ сь Корнеліей остались вдвоемъ въ первый разъ, въ полномъ смыслѣ одни, послѣ сцены на горахъ.

— И я также, какъ дѣти, пожелаю вамъ доброй ночи, хотя еще менѣе дѣтей имѣю желаніе уходить, сказалъ Свенъ, вставая: — сегодня никто не пришелъ. Погода слишкомъ худа для добрыхъ людей.

Хотя Свенъ и всталъ, однако не видно было, чтобъ онъ очень спѣшилъ уходить. Онъ стоялъ у закрытыхъ теперь дверей на терасу и смотрѣлъ, какъ кружились облака, гонимыя страшною бурей по вечернему небу.

Корнелія ничего не отвѣчала; глаза ея не отрывались отъ книги. Должно быть, очень трудно было понять ту страницу, на которой она остановилась, потому что болѣе уже четверти часа она не перевертывала листа.

Свенъ подошелъ къ ней.

— Покойной ночи! сказалъ онъ.

— И вамъ желаю, отвѣчала она, не отрываясь отъ книги.

— Вы обыкновенно протягивали мнѣ руку на прощанье, сказалъ Свенъ послѣ минутнаго молчанія, когда не слышалось ни малѣйшаго шороха, кромѣ стука маятника и шума отъ дождевыхъ капель, ударявшихъ въ окна.

Корнелія протянула руку.

— Прощайте! повторила она, но все еще не поднимая лица отъ книги.

— Чѣмъ я васъ оскорбилъ? Что я такое сдѣлалъ, что вы меня взглядомъ не удостоиваете?

Свенъ не получилъ отвѣта, но видѣлъ, что двѣ крупныя слезы упали на страницу книги.

Этотъ отвѣтъ растерзалъ сердце Свена. Онъ не могъ болѣе владѣть собою и бросился на колѣни предъ плачущею красавицей. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ ее съ искренней любовью.

— Прощайте! прощайте! воскликнулъ онъ: — о, ты единственная, несравненная! прощай сегодня и навсегда! Силъ уже нѣтъ выносить эту безмолвную муку! Я люблю тебя всѣми силами души! За тебя я съ радостью отдалъ бы каждую каплю крови; но видѣть твои страданія и не умѣть помочь тебѣ, и своимъ присутствіемъ, быть можетъ, увеличивать твои страданія — этого я не могу и не долженъ выносить. Прощай, прощай сегодня и навсегда!

Еще разъ прижалъ онъ ея руку къ губамъ и всталъ, чтобъ уйти.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Корнелія, вскочивъ съ дивана и протягивая къ нему руки съ умоляющимъ видомъ: — нѣтъ! не уходи еще, Свенъ. Ты одинъ человѣкъ на землѣ, который любишь меня — что будетъ со мною, если и ты оставишь меня?

— Я не могу приносить тебѣ никакой пользы, не могу ничего, какъ только погибать отъ мученія видѣть тебя несчастною. И это чувство давитъ меня, какъ тяжелый сонъ, когда представляется, что самая любимая особа тонетъ, и хочешь броситься на помощь, но съ мѣста не можешь сдвинуться. О, этотъ мракъ, этотъ мучительный мракъ! На минуту, на одну минуту получить бы всевѣдѣніе!

Въ сильномъ волненіи Свенъ ходилъ по комнатѣ, разговаривая скорѣе самъ съ собою, чѣмъ съ прекрасною хозяйкой.

— Скажите, Свенъ, что вы хотите знать? Я готова разсказать вамъ все, что могу.

Свенъ остановился предъ нею и тихо сказалъ:

— Любила ли ты когда-нибудь своего мужа?

— Да.

— А онъ — любилъ онъ тебя?

— Я думаю, что любилъ.

— А теперь — любишь ли ты его — любишь ли и теперь?

— Я тебя люблю!

Почти неслышно было это: «Я тебя люблю!» но оно поразило Свена какъ громовымъ ударомъ.

Онъ бросился къ ногамъ красавицы и, схвативъ ея руки, покрывалъ ихъ поцѣлуями.

Почти съ ужасомъ она сопротивлялась ему.

— Нѣтъ, нѣтъ! восклицала она: — не тебѣ стоять на колѣняхъ предо мною! Твоею любовью я живу; я существую наконецъ! Можетъ ли творецъ преклоняться предъ своимъ твореніемъ?

Съ этими словами она поцѣловала Свена въ лобъ. Еще минута, и ее уже не было въ комнатѣ.

 

Глава десятая.

Напрасно Свенъ протягивалъ за нею руки — она исчезла быстро, неуловимо, какъ сновидѣніе. И сномъ казалось ему все пережитое въ послѣднія минуты. Онъ любимъ — любимъ женщиной, которая казалась ему прекраснымъ, возвышеннымъ, недосягаемымъ божествомъ. На его лбу еще горѣлъ поцѣлуй, которымъ она освятила свое признаніе; и чѣмъ онъ заслужилъ это блаженство? Мечталъ ли онъ о томъ, домогался ли такого счастья? Не онъ ли хотѣлъ спасти ее изъ бурнаго моря, по которому носился корабль ея счастья, и пріютить въ тихую пристань? Не была ли она теперь дальше чѣмъ когда-нибудь отъ желанной цѣли найти спокойствіе, безопасность, миръ? Не исполнилось ли уже предсказаніе Бенно? Не похожъ ли онъ на разбойника, который прокрался въ домъ въ отсутствіе хозяина, чтобы ограбить его, укравъ его драгоцѣннѣйшее сокровище?

Съ смятеніемъ озирался онъ вокругъ себя. Тишина, царствовавшая въ комнатѣ, пугала его. Онъ прислушивался къ стуку маятника, къ шуму дождя, стучавшаго въ окно.

Что, еслибъ вернулась мистрисъ Дургамъ? Ему такъ много надо ей сказать! Онъ хотѣлъ ей сказать, что не добивается счастья, за которое ей пришлось бы поплатиться слезами, раскаяніемъ и всевозможными жертвами, что онъ ее любитъ — да, искренно, горячо любитъ, что мысль о ея взаимной любви наполняете его блаженствомъ, но также скорбью, гнетущею сердце тоскою, какъ бываетъ, когда мы обманываемся въ идеалѣ, которому всею душою, довѣрчиво были преданы. Онъ хотѣлъ еще сказать — но чего еще онъ не хотѣлъ бы ей сказать? открыть міръ — новый міръ, который ему самому казался почти хаосомъ.

Онъ упалъ на стулъ и облокотился на руку пылающею головой. Онъ забылъ, гдѣ находится, забылъ, что теперь было бы приличнѣе и благоразумнѣе удалиться; Что его присутствіе должно удивить прислугу.

Такъ просидѣлъ онъ съ четверть часа, какъ вдругъ раздались шаги въ смежной комнатѣ и пробудили его отъ грезъ. Онъ подумалъ-было, что это Корнелія, и кровь прихлынула къ его сердцу; еще одинъ мигъ — и не она, а мужъ ея вошелъ.

— Добрый вечеръ, сэръ; какъ вы поживаете? сказалъ мистеръ Дургамъ по-англійски, проходя мимо Свена и, противъ обыкновенія, не протягивая еще руки, и сталъ спиною къ камину, не смотря на то,что въ немъ не было уже огня.

— Благодарю васъ; хорошо; а вы какъ? отвѣчалъ Свенъ, самъ не сознавая, что онъ говоритъ.

— Благодарю васъ; очень хорошо, сказалъ мистеръ Дургамъ.

Настало молчаніе, очень неловкое для Свена. Его честная натура возмущалась противъ дружественнаго обращенія съ человѣкомъ, который, еслибъ предчувствовалъ истину, говорилъ бы съ нимъ совсѣмъ другимъ тономъ. Свенъ чувствовалъ себя очень жалкимъ и ничтожнымъ въ маскѣ лицемѣрія, которую ему пришлось надѣть первый разъ въ жизни. Онъ бросилъ испытующій взглядъ на Дургама; ему казалось, что на лицѣ этого человѣка онъ прочтетъ свой приговоръ. Но лицо Дургама было такъ же спокойно и холодно, какъ всегда; можетъ быть, нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго; но это могло зависѣть также отъ освѣщенія. Дургамъ все еще стоялъ на томъ же мѣстѣ въ полуосвѣщенномъ углу комнаты, повернувшись спиной къ пустому камину.

— Гдѣ мистрисъ Дургамъ? вдругъ спросилъ онъ.

— Сейчасъ она была здѣсь, отвѣчалъ Свенъ, и слова замерли у него на губахъ.

— О, вотъ какъ! сказалъ Дургамъ.

Опять молчаніе.

— Я думаю, сегодня вечеромъ никто не будетъ, заговорилъ Свенъ.

— Кажется такъ, сказалъ Дургамъ.

Опять слышался только стукъ маятника и капли дождя, бившія въ окна.

— А что наше катанье на парусахъ? въ третій разъ началъ Свенъ, которому этотъ односложный разговоръ становился невыносимъ: — нашлась ли лодка?

— О, да! Сегодня я купилъ отличную; она не слишкомъ велика, но крѣпка и скора на ходу. Я назову ее Ундина. Прекрасное названіе, не такъ ли? отвѣчалъ Дургамъ, по обыкновенію мѣшая англійскій разговоръ съ нѣмецкимъ.

— Ундина? сказалъ Свенъ — о! конечно, самое лучшее и подходящее названіе. Надо бы ее попробовать сегодня же, тѣмъ болѣе, что теперь настоящая погода ундинъ.

Свенъ сказалъ это въ шутку, а потому не мало удивился, когда Дургэмъ, послѣ минутнаго молчанія, сказалъ спокойно, какъ всегда:

— Пожалуй; такъ идемъ?

— Куда?

— Развѣ вы не сказали, что надо бы сегодня попробовать Ундину?

Въ эту минуту вѣтеръ порывистѣе прежняго застучалъ ставнями и дверь на терасу распахнулась.

— Во всякомъ случаѣ въ вѣтрѣ не будетъ недостатка, сказалъ Свенъ, все еще предполагая невозможнымъ, чтобъ мистеръ Дургамъ говорилъ серіозно.

— Согласенъ, сказалъ Дургамъ, поднимая воротникъ своего сюртука: — такъ идемъ!

Онъ позвонилъ и сказалъ по-англійски вошедшему слугѣ:

— Пальто и шляпу господину Тиссову!

— Такъ вы не шутите? спросилъ Свенъ.

— Зачѣмъ же? возразилъ Дургамъ: — если я не ошибаюсь, вы именно желали такого бурнаго дня. Болѣе благопріятнаго трудно найти.

Слуга принесъ вещи Свена.

— Я къ вашимъ услугамъ, сказалъ Свенъ.

Свенъ понялъ, что Дургамъ дѣйствительно не шутитъ, и догадался, что онъ былъ свидѣтелемъ только что происшедшей сцены и такъ или иначе потребуетъ удовлетворенія за нанесенный ему позоръ. Сильно, билось сердце Свена, но не отъ страха, а отъ нетерпѣливаго ожиданія, съ которымъ смѣлый охотникъ идетъ на встрѣчу неизбѣжной опасности. Онъ рѣшился, что бы тамъ ни вышло, во всякомъ случаѣ не уступать человѣку, къ которому теперь чувствовалъ странную ненависть; если нужно, онъ готовъ былъ вступить съ нимъ въ борьбу на жизнь и смерть.

Эти мысли мелькали въ его головѣ, когда онъ въ мрачномъ молчаніи спускался съ терасы по лѣстницѣ за Дургамомъ и чрезъ нѣсколько шаговъ достигъ берега, гдѣ маленькая бухта образовала родъ гавани.

Тутъ было нѣсколько лодокъ, которыми лодочники снабжали любителей паруснаго и весельнаго катанья. Когда они приблизились къ лодкамъ, ихъ окликнулъ караульный.

— Это я, сказалъ Дургамъ.

— Ахъ, это вы! что вамъ угодно такъ поздно?

— Мою новую лодку. Мы хотимъ еще часокъ покататься на парусахъ.

— Какъ! сказалъ сторожъ: — въ такую ночь? что вы, мистеръ, да вѣдь сегодня адская погода!

— Вотъ потому-то я и хочу.

— Теперь опасно кататься на парусахъ.

— Вотъ потому-то я и хочу.

Дургамъ вошелъ въ лодку — крошечную лодку, въ которой могли помѣститься трое, много четверо — установилъ въ серединѣ маленькую мачту и приготовилъ все, чтобъ натянуть парусь.

— Все въ порядкѣ, сказалъ Дургамъ.

Свенъ былъ уже въ лодкѣ и взялъ багоръ, чтобъ оттолкнуть ее отъ берега.

Легкая лодка покорно повиновалась. Дургамъ натянулъ парусъ и она, наклонившись на бокъ, быстро понеслась по волнамъ.

— Ну, народецъ! такихъ сумасбродовъ не случалось еще мнѣ видѣть! сказалъ лодочяикъ, смотря имъ вслѣдъ: — одинъ сумасброднѣе другого!.. Да, ну ихъ — мнѣ-то не все ли равно? за лодку денежки заплачены, и хорошія денежки — а если у нихъ есть охота топиться, такъ вольному воля, какъ говорилъ чортъ, садясь въ крапиву. Ухъ! какъ сегодня холодно! точно въ ноябрѣ.

И сдѣлавъ здоровый глотокъ изъ своей фляжки съ водкою, онъ плотно закутался въ суконную куртку и опять забился въ каюту, откуда былъ вызванъ Дургамомъ.

Покинувъ берегъ, Дургамъ и Свенъ не прерывали непріятного молчанія. Дургамъ сидѣлъ на рулѣ и держалъ въ рукѣ веревку отъ паруса; Свенъ сидѣлъ на носу. Сумерки такъ скоро сгустились, что въ нѣсколько минутъ стало такъ темно, какъ ночью. Все сильнѣе сгущались тучи и черными массами неслись по небу; все уже становилась узкая полоса, обрамлявшая западный горизонтъ, когда они еще выходили на берегъ.

Вѣтеръ то дулъ порывисто, то стихалъ, такъ что парусъ колотился о мачту, то дулъ съ такою силой, что лодка, наклонясь на бокъ, съ страшною быстротой неслась по кипящимъ волнамъ. Въ эти минуты дождь сильно лилъ и увеличивалъ ужасъ ихъ положенія. Вѣтеръ дулъ противъ теченія и еще сильнѣе волновалъ воду, обдававшую лодку мелкимъ дождемъ, лодочку, которая, какъ горячая скаковая лошадь, дѣлала бѣшеные, порывистые скачки по бушующимъ волнамъ. Городскіе огни исчезали мало-по-малу по мѣрѣ того, какъ лодка удалялась отъ берега. Часто темный, низкій берегъ совсѣмъ скрывался изъ вида за мелкимъ дождемъ; можно было воображать себя въ открытомъ морѣ.

Вдругъ буря разразилась съ новою яростью. Легкая лодка, покачнувшись на бокъ, въ одно мгновеніе наполнилась до половины водою.

— Клянусь Богомъ, вѣдь этакъ мы и утонемъ! воскликнулъ Свенъ, при чемъ его перебросило съ носу лодки на корму.

— Назадъ! закричалъ Дургамъ сильнымъ, повелительнымъ голосомъ: — неужели вы думаете, мальчишка, что я не знаю что дѣлаю?Одно движеніе моей руки, и лодка опрокинута быть можетъ; скоро такъ и будетъ; но прежде я хочу сказать вамъ нѣсколько словъ. Сидите же смирно и слушайте меня.

Свену стыдно стало за невольное движеніе страха передъ смертью, на минуту лишившаго его самообладанія. Онъ опять сѣлъ на свое мѣсто и заговорилъ спокойно, какъ только могъ:

— Что вы хотите мнѣ сказать?

— Только то, что вы со мной поступили какъ негодяй. Я предложилъ вамъ гостепріимство въ своемъ домѣ, вы приняли мою пріязнь, и улыбаясь пожимая мою руку, ненавидѣли меня и втайнѣ торжествовали надъ моимъ ослѣпленіемъ и слабостью. Я готовъ былъ довѣрить вамъ свое имущество, жизнь жены моей и дѣтей моихъ, а вы доказали мнѣ, что напрасно искать честности въ васъ и вамъ подобныхъ. Знаете ли вы, милостивый государь, что такое означаетъ слово джентльмэнъ на моемъ языкѣ и что составляетъ лучшую сущность джентльмэна? Честь и правда. У васъ, нѣмцевъ, нѣтъ для этого ни имени, ни дѣла.

Кипѣла кровь Свена отъ оскорбленій, которыми осыпалъ его противникъ, не подъ силу приходилось ему въ эту минуту думать о томъ, какъ онъ самъ смертельно оскорбилъ этого человѣка. Свенъ готовъ былъ броситься на врага и своими руками задушить его; но тогда онъ не могъ бы высказать ему все, что накипѣло у него на душѣ.

— Вы кончили? закричалъ онъ въ порывѣ дикой торопливости: — ну такъ выслушайте же и вы меня. Бросаю въ вашу голову всѣ оскорбительныя слова, сказанныя вами. Вы осмѣливаетесь упрекать меня въ измѣнѣ и вѣроломствѣ противъ васъ? Вы обвиняете меня, что я нарушилъ права гостепріимства? Пускай и такъ! но какъ же вы поступили съ бѣдною дѣвушкой, довѣрчиво послѣдовавшей за вами, для которой вы должны быть отцомъ, мужемъ, братомъ? Она хотѣла только любви — честная женщина ничего другого не можетъ желать — но это было единственное, чего вы не дали ей. Любовь! Имѣетъ ли о ней понятіе холодный, безсердечный эгоистъ, какъ вы? Что вы сдѣлали изъ драгоцѣннаго залога, который попался въ ваши грубыя, неотесанныя руки? Изъ простодушной, великодушной дѣвушки вы сдѣлали женщину съ надломленною жизнью, которая должна собрать всю силу своей гордости, чтобъ не пасть. Я укралъ у васъ то, чѣмъ вы некогда не владѣли и никогда не были достойны владѣть: Укралъ любовь вашей жены и радуюсь тому. что пользы въ томъ, что вы, жалкій хвастунъ съ вашей честью и правдою, заманили меня хитростью, чтобъ утопить, какъ собаку? Живая или мертвая, эта дивная женщина все же моя, а вы во всякомъ случаѣ потеряли ее, останетесь ли вы живы, или нѣтъ!

Когда страсть, бушевавшая въ сердцѣ Свена, вызывала эти безумныя слова, онъ не замѣчалъ, какъ лодка была унесена бурею на средину фарватера; не замѣчалъ, что среди плещущихъ волнъ и бушующаго дождя глухо раздавался еще какой-то посторонне шумъ все ближе къ нимъ; не замѣчалъ, что сквозь густой туманъ смотрѣлъ на нихъ огненный глазъ, и какъ черная масса съ ужасающею силой неслась прямо на нихъ — ничего не замѣчалъ, пока грохотъ бурныхъ колесъ и свистокъ парохода не пробудили его отъ безумія и пока не уставился на него огненный глазъ чудовища.

— Правѣе! ради Бога правѣе! закричалъ онъ, вскакивая съ мѣста и бросаясь къ Дургаму.

— Зачѣмъ? сказалъ Дургамъ: — живой или мертвый я потерялъ ее, но и вы не должны владѣть ею!

И съ этими словами онъ повернулъ руль, такъ что легкая лодка попала на волну, которую чрезъ минуту долженъ перерѣзать пароходъ. И вотъ налетѣло чудовище. Толчокъ, трескъ, страшный крикъ: стопъ! — зашумѣли колеса, остановивщіяся въ кипучихъ волнахъ. Темная масса мелькнула мимо Свена, веревка, брошенная съ парохода, случайно упала прямо въ руки утопающему. Судорожно ухватился онъ за орудіе спасенія; сильныя руки втащили его по спущенной съ парохода лѣстницѣ и затѣмъ послѣдовалъ глубокій обморокъ, который благотворно подѣйствовалъ на душу Свена, обезумѣвшаго отъ послѣдней сцены.

 

Глава одиннадцатая

Свенъ еще не очнулся, когда чрезъ полчаса времени его перенесли на его квартиру, и въ такомъ состояніи безчувственнности нашелъ его и Бенно, за которымъ сбѣгала сама госпожа Шмицъ въ смертельномъ страхѣ. Бенно былъ до такой степени потрясенъ, что вынужденъ былъ призвать на помощь всю силу своего эластичнаго ума, чтобъ съ надлежащей твердостью прибѣгнуть ко всѣмъ средствамъ, которыя требовались въ положеніи Свена. Когда обильное кровопусканіе уменьшило опасность, Бенно поспѣшилъ предложить свои услуги мистрисъ Дургамъ, въ предположеніи, что до нея еще не достигла вѣсть о совершившейся катастрофѣ; друга же своего онъ оставилъ на попеченіи госпожи Шмицъ. Вскорѣ онъ вернулся блѣднѣе и тревожнѣе прежняго, и несмотря на сильное сопротивленіе Шмицъ, выпроводилъ ее изъ комнаты для того, чтобы самому присматривать за больнымъ, который въ полузабытьѣ громко бредилъ. Въ эти долгіе, страшные часы Бенно получилъ удостовѣреніе въ томъ, что онъ давно уже предугадывалъ, и его всегда веселая, бодрая душа становилась печальнѣе по мѣрѣ того, какъ его глазъ заглядывалъ въ глубину зіяющей, мрачной пропасти, такъ внезапно разверзшейся и готовой поглотить и другую жертву. Вѣсть объ ужасномъ событіи, которую Бенно передалъ ей въ самыхъ осторожныхъ словахъ, до того поразила ее, что она содрогнулась, какъ будто рукою ухватилась за раскаленное желѣзо, но ни однимъ признакомъ не обличила слабости, свойственной ея полу. Когда молодой докторъ выразилъ предположеніе, что мистеръ Дургамъ можетъ быть спасся, какъ искусный пловецъ, она сказала отрывисто и сурово:

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ умеръ! въ этомъ вы можете быть увѣрены, онъ умеръ.

Послѣ этого она спросила о Свенѣ и Бенно не считалъ нужнымъ скрывать отъ йея, что положеніе Свена можетъ имѣть опасный исходъ; тогда она сказала:

—- Не дайте ему умереть, или лучше пускай и онъ умретъ — теперь уже все равно! и при этомъ она улыбнулась такою ужасною улыбкой, какую только разъ въ жизни Бенно видѣлъ на лицѣ знаменитой трагической актрисы въ роли лэди Макбетъ. Въ то же время мистрисъ Дургамъ махнула ему рукой, чтобъ онъ ушелъ.

Бенно никогда не гіринадлежалъ къ числу поклонниковъ Корнеліи. Ея мрачная, гордая наружность во всякое время не могла бы нравиться его веселому, живому характеру, а замѣтивъ, что она завлекала его мечтательнаго друга въ такое положеніе, изъ котораго Бенно ничего не предвидѣлъ хорошаго, разумѣется этого онъ никакъ уже не могъ ей простить. Сегодня же она показалась ему какимъ-то злымъ геніемъ, прекраснымъ вампиромъ, съ единственнымъ свойственнымъ ему назначеніемъ, распространять вокругъ себя смерть и разрушеніе. Не съ адскою ли силою она завлекла несчастнаго Свена до такой степени, что онъ забылѣ всѣ свои нравственныя убѣжденія, печальныя воспоминанія своей жизни, для того, чтобы безъ всякаго сопротивленія поддаться этой проклятой, необузданной страсти, которая и теперь преслѣдовала его душу до самаго преддверія смерти, потому что во всѣх дикихъ фантазіяхъ его бреда одинъ образъ прекрасной, величавой женщины носился предъ нимъ? Онъ стоялъ съ нею на крутомъ обрывѣ и вмѣстѣ съ нею взиралъ на обширный міръ, озаренный солнечнымъ свѣтомъ, и все что онъ видѣлъ ему принадлежало и все съ своею жизнью онъ полагалъ къ ея ногамъ! Онъ сидѣлъ съ нею въ гостиной, обложенной коврами; отрадный свѣтъ лампы падалъ на ея темные, блестящіе волосы; онъ положилъ голову на ея колѣни и изъ его глубоко взволнованнаго сердца текли ласковыя слова нѣжнѣйшей любви, а она ласково приглаживала рукою волоса на его пылающей головѣ и ея глаза какъ звѣзды горѣли въ полумракѣ... А вотъ плыветъ онъ съ нею на челнокѣ по рѣкѣ, сверкающей вечернимъ свѣтомъ; онъ проситъ ее сказать, любитъ ли она его, но когда онъ схватилъ ее за руку, оказалось, что это не она, а ея мужъ, и вдругъ насталъ мракъ и они потонули въ разверзшейся безднѣ, въ которой кишѣли чудовища, гнавшіяся за нимъ съ длинными острыми зубами.

— Какой будетъ этому конецъ? вздыхалъ Бенно, прикладывая ледъ къ пылающей головѣ своего друга: — еслибъ я былъ не такимъ сангвиникомъ, то вероятно пожелалъ бы, чтобъ ужъ лучше онъ умеръ, потому что, на сколько я его знаю — для него навсегда погибло счастье.

Но сильная натура побѣдоносно восторжествовала надъ жестокими ударами, которые Свенъ долженъ былъ вынести. Чрезъ нѣсколько дней онъ пришелъ въ себя и пробудился къ сознанію жизни. Печальное пробужденіе! Опасенія Бенно, повидимому осуществились: на уныломъ, впаломъ лицѣ не осталось и слѣдовъ бодрой юности и жизненной радости. Онъ сообщилъ Бенно — предъ которымъ не скрывалось уже тайны — все, что происходило между нимъ, Корнеліей и мистеромъ Дургамомъ въ тотъ достопамятный вечеръ. Отъ Бенно онъ узналъ, что тѣло Дургама было отыскано и уже предано землѣ. Затѣмъ наступило молчаніе; наконецъ Свенъ спросилъ:

— Видѣлъ ли ты Корнелію?

— Да.

— И что же?

— Она и сегодня, какъ была вчера, и если хочешь, какъ всегда, нѣма, холодна, непостижима. Она сидитъ у постели больного Эдгара, который каждую минуту спрашивалъ, когда папа вернется. Она имѣетъ теперь хорошій случай видѣть другую сторону медали.

— Спрашивала ли она обо мнѣ?

— Одинъ разъ и затѣмъ никогда.

Свенъ нетерпѣлило метался по постели и застоналъ отъ физической и душевной боли, его терзавшей.

— Когда мнѣ можно будетъ оставить эту проклятую постель? ворчалъ онъ, вытащивъ изъ-подъ одѣяла исхудалую бѣлую руку.

— Зачѣмъ?

— Какой странный вопросъ! Затѣмъ, чтобъ къ ней идти.

— Насколько я понимаю ее, она сама пришла бы къ тебѣ, еслибъ желала тебя видѣть.

— Хотя бы по-крайней-мѣрѣ написать къ ней!

— Насколько я знаю ее, она давно сама бы написала тебѣ, еслибъ имѣла, что сообщить.

— Ты невыносимъ! сказалъ Свенъ нетерпѣливо, и повернулся на другую сторону.

Бенно чувствовалъ глубочайшее состраданіе къ своему несчастному товарищу, насколько способна была его живая натура къ такой чувствительности. Но онъ самъ никогда не бывалъ и въ приблизительно-подобномъ состояніи душевномъ, а еслибъ даже онъ вполнѣ сочувствовалъ ему, то все же счастье его друга такъ близко лежало у него на сердцѣ, что онъ не могъ уклониться отъ желанія вылечить его отъ этой окаянной страсти, даже еслибъ пришлось употребить для того жестокія средства.

«Ему уступать, значитъ только усиливать его безуміе», думалъ онъ про-себя, когда Свенъ съ двойной чувствительностью больного и душевно страдающаго отъ несчастной любви, или отвѣчалъ упорнымъ молчаніемъ на всѣ его краснорѣчивыя убѣжденія противъ безумія такой страсти, или называлъ его безчувственнымъ, пошлымъ варваромъ.

Удивительно было, что смерть Дургама не произвела вначалѣ особеннаго впечатлѣнія на душу Свена, что служило новымъ доказательствомъ для Бенно, какъ исключительно душой его овладѣло только одно чувство.

— Чего же ты хочешь? Это была дуэль чрезъ платокъ, говорилъ Свенъ: — если я остался живъ, такъ это конечно не его вина. «Я потерялъ ее», были его послѣднія слова: «но и вы не должны владѣть ею.» Думаю, что это довольно ясно.

— Но, Свенъ, что съ тобою? или ты совсѣмъ Бога забылъ? воскликнулъ Бенно: — ты такъ говоришь, какъ-будто жизнь человѣка стоитъ не дороже воробья! Если даже положимъ такъ и было, то развѣ у васъ были одинаковыя ставки? Развѣ ты такъ же много терялъ, какъ и онъ? И разставаясь съ жизнью, развѣ ты въ то же же время разставался съ своими любимыми дѣтями? А я говорю тебѣ, Дургамъ нѣжно любилъ своихъ дѣтей.

— Думалъ ли онъ о нихъ, когда вызывалъ меня на смертный бой? сказалъ Свенъ: — онъ не думалъ о нихъ; для него, какъ и для меня, былъ одинъ вопросъ: обладать Корнеліей или умереть; въ этомъ мы были съ нимъ равны. Да, продолжалъ онъ угрюмо: — теперь я вѣрю тому, чему прежде не вѣрилъ; да, онъ любилъ свою жену — не такъ, какъ я: нѣтъ, это невозможно! — но любилъ. И что же? Она должна была сдѣлать выборъ: онъ или я — и выбрала меня. Онъ долженъ бы уважать ея волю, какъ и я покорился бы, еслибъ она отвергла мою любовь. Зачѣмъ онъ не отступилъ? Это была его обязанность. Если ты возбраняешь женщинѣ отдавать свою любовь по свободному выбору, то низводишь ее въ состояніе рабства.

— Но тутъ не можетъ быть и рѣчи о выборѣ! закричалъ Бенно: — выборъ его былъ сдѣланъ и давно уже рѣшенъ. Ей слѣдовало уважать свой выборъ, который она добровольно сдѣлала.

— Но если этотъ выборъ оказался ошибкою, неужели же ошибку надо возводить въ святыню, если разъ она сдѣлана? Въ такомъ случаѣ считай святыней всякое скверное учрежденіе, подъ которымъ люди стонутъ, святынею только потому, что оно разъ было установлено; да и каждую болѣзвь не лечи, потому что она уже совершившійся фактъ, который по твоему мнѣнію надо уважать.

— Не сравнивай моей благородной науки съ вашими дурачествами! закричалъ Бенно запальчиво: — и потомъ, что тутъ излечилось по твоей милости? И скорѣе не чрезъ твое ли вмѣшательство въ чужія дѣла, отнюдь тебя не касающіяся, все это ухудшилось, до такой степени ухудшилось, что хуже и быть не можетъ? что сталось съ тѣмъ благородномыслящимъ человѣкомъ, какимъ ты прежде былъ, который для одного себя и счастья не хотѣлъ, желая, чтобъ и другіе принимали въ немъ участіе? Да, гдѣ тотъ человѣкъ, который только счастьемъ другихъ былъ самъ счастливь? Какое счастье ты внесъ въ это семейство? Ты отнялъ жизнь у благороднѣйшаго, честнѣйшаго человѣка, ты отнялъ отца у дѣтей. И неужели ты думаешь, что всѣмъ этимъ тебѣ одному пріятнымъ, ты сдѣлалъ счастливою мистрисъ Дургамъ? Можешь ли ты поистинѣ наслаждаться своимъ счастьемъ, купленнымъ цѣною смерти честнаго человѣка? И въ минуту самыхъ очаровательныхъ грёзъ не будешь ли ты содрогаться при воспоминаніи о немъ? И что скажетъ твоя возлюбленная, когда дѣти станутъ у нея спрашивать: «Мать, гдѣ нашъ отецъ?»

Съ такой горячностью чувства никогда еще не случалось ему говорить и его убѣжденія произвели свое вліяніе на Свена. Но именно по чувству сознанія, что нельзя опровергать разумныя причины Бенно, Свенъ тѣмъ съ большей запальчивостью отвѣчалъ ему:

— Какъ можешь ты бросать па меня отвѣтственность за послѣдствія отношеній, которыя гораздо прежде носили въ себѣ зародыши гибели? Вотъ въ этомъ-то именно заключается проклятіе грѣха, что онъ постоянно рождаетъ новое зло. Горе человѣку, когда онъ становится между двумя существами, которыхъ природа создала другъ для друга! Горе тому, кто бросается между двумя огнями, которые неудержимо стремятся другъ къ другу! Пускай тогда не жалуется, если пламя его поглотитъ... Нѣтъ, Бенно, нѣтъ, несмотря на всѣ твои слова, онъ долженъ былъ умереть! Не таковъ онъ былъ человѣкъ, чтобъ добровольно выпустить на свободу то, что ему разъ въ руки попало — нѣтъ, ужъ этому не бывать! И насколько я понимаю, другого выхода не было; онъ долженъ былъ умереть, не для меня — ничего я не хочу для себя! — но для нея, чтобъ она могла свободно наконецъ взглянуть на жизнь и отдаться человѣку, котораго она истинно любитъ, потому что онъ ее истинно понимаетъ. Что на меня палъ жребій быть этимъ человѣкомъ — это случай. Никогда я не добивался и не надѣялся такого счастья. Но если на долю мою выпало это счастье по ея свободному выбору, то я хочу этимъ воспользоваться наперекоръ всѣмъ филистерамъ, которые искони-вѣковъ имѣли право открещиваться отъ всего, что не подходитъ подъ узкую рамку ихъ пошлыхъ умозрѣній.

— Смотри пожалуй! сказалъ Бенно, и почти пржняя юмористическая улыбка сверкнула въ его черныхъ глазахъ: — смотри пожалуй, къ какимъ жалкимъ софизмамъ должна прибѣгать твоя нѣкогда такая логичная голова, для того чтобъ защищать дурное, нечестное дѣло. Что ты меня считаешь филистеромъ — да простятъ тебѣ эту несправедливость твой отецъ Аполлонъ и девять музъ, которые это лучше знаютъ; но что ты хочешь увѣрить меня, признаннаго професора антропологіи и психологіи, хочешь увѣрить, что въ твоемъ положеніи X надо принимать за У — ужъ извини, этого не можетъ допустить мое академическое достоинство. Подобные жалкіе мыслители, какъ ты, любезный Свенъ, почти всегда подвергаются опасности втянуться душою и тѣломъ въ бездну страсти, то-есть со шкурой и волосами попасть въ пасть демона. Пламя сладострастія, которое мы, вѣтренные сыны міра, принимаемъ за то, что оно въ дѣйствительности, для васъ всегда сливается съ страстнымъ стремленіемъ сердца къ невѣдомому, а такъ-какъ вы вообще увѣрены, что добро желаете ради добра — какъ и въ подобномъ случаѣ, въ который ты теперь попалъ — то для вашей головы невмѣстима мысль, что и вы иногда, хотя по исключительному случаю, какъ простые смертные, находитесь подъ вліяніемъ эгоизма. Кромѣ того, мой любезный Свенъ, ты хорошо знаешь, что Шекспиръ — а вѣдь онъ тоже немножко толкъ зналъ въ этихъ дѣлахъ — сказалъ: «Никто такъ легко не попадается въ ловушку, какъ мудрецъ, вступающій въ орденъ глупцовъ; та мудрость, которая отъ глупости высижена, всегда воображаетъ себя подъ щитомъ мудрости.» Счастье вашей возлюбленной, какъ вы утверждаете, составляетъ всю сущность вопроса для васъ; почему вы, когда это нужно для васъ, весь міръ необдуманно приносите въ жертву; только вы сами какимъ-то удивительнымъ способомъ исключаетесь изъ этой жертвы; не изъ малодушія или другой неблагоразумной причины — нѣтъ, Боже сохрани! какъ могутъ такъ поступать избранники сердца? — но оттого, что вы считаете себя нераздѣльною частицей счастья возлюбленной, которую никто на свѣтѣ не можетъ такъ любить, какъ вы. Въ такомъ кругѣ вы кружитесь до-тѣхъ-поръ, пока у васъ голова кругомъ пойдетъ, пока вы потеряете спокойный, объективный взглядъ на остальной міръ, пока благороднѣйшія чувства человѣка — справедливость, сознаніе добра и зла — совершенно тупѣютъ и ваша гуманность, ради которой вы столько шуму дѣлаете, уступаетъ мѣсто тупому себялюбію, въ которомъ счастье и горе ближняго вамъ уже кажутся не важнѣе какъ для легкомысленныхъ мальчишекъ жизнь майскихъ жуковъ и бабочекъ.

— Надъ шрамами смѣется тотъ, кто самъ раненъ не бывалъ. Попробуй-ка Корнелія тебя полюбить, такъ ты бы совсѣмъ иначе запѣлъ!

— Точно такъ же, какъ и ты, еслибъ Корнелія другого любила.

— Но она любитъ меня, а никого другого.

— Долженъ ли я тебѣ сказать нѣчто, отъ чего, быть можетъ, грозитъ мнѣ опасность потерять твою дружбу? Вотъ видишь ли, несмотря ни на что происшедшее, я не вѣрю, чтобъ эта женщина тебя любила. Нѣтъ; но не смотри же на меня такъ грозно, а лучше выслушай спокойно. Въ этой женщинѣ, какъ и въ тебѣ, существуетъ стремленіе къ недосягаемой высотѣ, къ несбыточному блаженству — стремленіе, которое никогда не осуществлялось въ жизни и никогда не можетъ осуществиться. Она любитъ идеалъ, созданный ея всемогущею фантазіей, къ которому въ концѣ концовъ ты такъ же мало подходишь, какъ и всякій другой смертный. Лучшее доказательство тому служить то, что даже любовь мужа не удовлетворяла ее. Не кривляйся съ такимъ презрѣніемъ; ты не зналъ Фрэнка Дургама, но я его узналъ, и говорю, это былъ человѣкъ благороднѣйшій, великодушнѣйшій, человѣкъ, котораго ни одна женщина не была достойна; въ немъ я не зналъ недостатковъ, кромѣ одного, за который онъ поплатился жизнью; этотъ недостатокъ — онъ слишкомъ много любилъ свою жену. Ну а теперь хоть и я не волшебникъ, а все-же хочу сдѣлать тебѣ предсказаніе. Въ душѣ Корнеліи пробудится съ каждымъ днемъ сильнѣе раскаяніе, что она была причиною смерти этого достойнаго человѣка; достоинства его она только теперь оцѣнитъ и не далеко время, что она, хотя бы въ мысляхъ поставивъ тебя на его мѣсто, увидитъ въ тебѣ причину своего страшнаго увлеченія, которое лишило ее мужа, лишило ея дѣтей; — отца... Ну теперь довольно, и даже чрезчуръ довольно на нынѣшній день. Принимай лекарство акуратно и подумай о томъ, что я тебѣ сказалъ. Завтра утромъ я зайду къ тебѣ предъ лекціею.

Бенно схватилъ шляпу и оставилъ Свена наединѣ съ своею совѣстью.

 

Глава двѣнадцатая.

И совѣсть не оставалась нѣма въ эти долгіе, одинокіе часы, когда молодой человѣкъ, больной душою и тѣломъ, метался по постели, не зная ни сна, ни покоя. Она представляла ему многолюбимый образъ покойной матери, носившійся надъ его постелью. Онъ слышадъ стоны ея нѣжнаго голоса, жаловавшагося, какъ тяжело бываетъ женщинѣ разлучаться съ дѣтьми и мужемъ, на груди котораго она покоилась съ полнымъ довѣріемъ и на котораго въ будущемъ должна смотрѣть какъ на чужого. Онъ слышалъ, какъ произносилъ ея нѣжный голосъ, что обманываться въ любимѣйшихъ надеждахъ — это жребій человѣчества, и что учиться самоотреченію — это послѣдній урокъ мудрости. Свенъ вспоминалъ о всѣхъ страданіяхъ, которыя должна была выносить его благородная мать въ возмездіе за одинъ только проступокъ, къ которому она была увлечена пылкою кровью молодости и разнузданною, обманчивою фантазіей. Онъ думалъ о безмолвной печали, переполнявшей ея душу отъ безпутной жизни его отца. Пришла ему на память сцена, происшедшая между ею и прежнимъ ея мужемъ, полковникомъ, который принужденъ былъ пріѣхать въ ихъ родовое помѣстье для окончательнаго устройства семейныхъ дѣлъ; онъ вспомнилъ, какъ полковникъ схватилъ за руку бывшую свою жену, заливавшуюся слезами, какъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ говорилъ: «Еслибъ ты, Леонора, оставалась моею женой, не стала бы ты проливать такихъ горькихъ слезъ и еще многихъ, который придется тебѣ пролить». Свенъ былъ тогда маленькимъ мальчикомъ и они не обращали на него вниманія, когда онъ гонялся за бабочками въ буковой алеѣ, гдѣ они тоже прохаживались взадъ и впередъ; но ребенокъ хорошо слышалъ эти слова и теперь, послѣ многихъ, многихъ лѣтъ, они пришли ему на память такъ ясно, какъ-будто вчера только онъ слышалъ ихъ. И вспомнилась ему другая сцена, много лѣтъ спустя, когда онъ, бывши юношею, холилъ рука объ руку съ своей матерью въ той же буковой алеѣ и она много говорила ему о будущемъ и вдругъ обратила на него свои болыпіе, грустные глаза и съ серіозной нѣжностью сказала: «А главное, Свенъ, будь вѣренъ во всемъ себѣ и другимъ и не искушай никого нарушать вѣрность. Видишь ли, на землѣ нѣтъ выше блага, какъ миръ съ самимъ собою, а вѣроломный не имѣетъ мира въ себѣ.»

Ахъ, миръ! миръ! какъ теперь мало мира въ его жизни! какъ колеблется теперь его душа, подобно кораблю, бурею носимому съ одной волны чувства на другую! Въ его воображеніи безпрерывно носились ужасныя картины. Онъ видѣлъ Дургама въ борьбѣ съ волнами, утопающаго; вотъ онъ поднялся на поверхность для того, чтобъ снова поглотили его бушующія волны, и навѣки. Онъ видѣлъ Корнелію у постели больного Эдгара; ея мрачные, сухіе глаза не спускались съ сына. Свенъ слышалъ, какъ дрожащими губами она тихо проклинала день, въ который въ первый разъ увидѣла незнакомца; онъ видѣлъ, какъ она содрогнулась, когда кто-то тихо постучалъ въ дверь, и крѣпко прижала руку къ сердцу, и слышалъ дикій вопль, вырвавшійся изъ ея груди, когда больной малютка спросилъ:

— Не отецъ ли это домой вернулся?

Когда послѣ ночи, наполненной страшными призраками, наступило наконецъ утро, и Свенъ собрался съ силами, чтобъ прогнать лихорадочные призраки, тогда онъ гораздо отчетливѣе понялъ свое положеніе — отчетливѣе, но не утѣшительнѣе. Рѣзкая логика Бенно безпощадно разорвала завѣсу, которую страсть накинула на его глаза. Онъ задавалъ себѣ вопросъ, не правъ ли, былъ Бенно, утверждая, что Корнелія никогда его не любила истинно, и притомъ тутъ было обстоятельство, снова тревожившее его сомнѣніемъ и даже заставлявшее бояться, чтобъ сомнѣніе не обратилось въ достовѣрность. Противъ желанія Бенно и съ опасностью ухудшить свое положеніе, онъ, какъ только пришелъ въ себя, сейчасъ приподнялся и написалъ нѣсколько строкъ къ Корнеліи, умоляя ее написать къ нему хотя бы одно слово. Отвѣта не было, а между тѣмъ она должна же знать, что онъ боленъ, что нѣтъ возможности ему прійти къ ней, что онъ уничтожается отъ горя и тоски, и того, что не можетъ ее видѣть. И какъ можетъ выносить ея сердце — если только у нея есть сердце — мысль, что онъ боленъ, что онъ терпитъ адскія муки, и не усладить его каплею бальзама? Свенъ отчаявался въ ней, въ себѣ, въ цѣломъ мірѣ. Но прежде всего въ Бенно. Бенно точно переродился. Онъ, который до того времени, такъ легко умѣлъ схватить хорошую и веселую сторону во всѣхъ случаяхъ жизни, у котораго всегда была на-готовѣ остроумная выходка при самыхъ чувствительныхъ ударахъ судьбы — а его ли жизнь была бѣдна такими ударами! — въ вастоящемъ происшествіи какъ-будто въ дѣйствительности видѣлъ между небомъ и землею такъ многое, чего мудрецамъ не воображалось и во снѣ. Онъ не хотѣлъ или не могъ ничего сказать о Корнеліи, кромѣ этого: «Она образцовая сидѣлка; о, еслибъ она и наполовину была такою же образцовою женой! Насколько я знаю, она и лишняго дня здѣсь не останется, какъ только состояніе здоровья Эдгара позволитъ ей пуститься въ путь. Я очень сомнѣваюсь, чтобъ предписанное мною продолжительное пребываніе въ Италіи, которое теперь уже рѣшено, могло принести Эдгару существенную пользу.»

Чѣмъ болѣе Свенъ углублялся въ мрачныя предположенія насчетъ всего относящагося до Корнеліи, тѣмъ усерднѣе наблюдалъ онъ въ бинокль за дачею, какъ это было въ первые дни, и все также безуспѣшно. Дверь на терасу уже не отворялась можетъ быть оттого, что дождь не переставалъ лить почти безпрерывно съ той несчастной достопамятной ночи. И когда бѣдный страдалецъ переносилъ свой взоръ съ вершинъ деревьевъ, потрясаемыхъ дождемъ и вѣтромъ, на дачу, безмолвную какъ могила, тогда ужасомъ его охватывало предполаженіе, что Корнелія уѣдетъ не простившись съ нимѣ, а можетъ быть ужъ и уѣхала, и онъ никогда уже не увидитъ ее. Тогда нападала на него тоска, доводившая его почти до сумасшествія.

 

Глава тринадцатая.

Въ это время госпожа Шмицъ усердно ухаживала за своимъ молодымъ жильцомъ, страдальцемъ, больнымъ душою и тѣломъ, и оказывала ему много великихъ услугъ, которыхъ онъ хотя никакъ не признавалъ, но именно поэтому сама маленькая хозяйка тѣмъ выше ихъ и цѣнила. Одаренная чудесной врожденной ей догадливостью, значительно увеличенною прежнею практикой, когда страсти ея посѣтителей принимались въ разсчетъ, и отчасти потому и доставлявшей ей выгодныя спекуляціи, госпожа Шмицъ давно уже вывѣдала тайну, что душевное состояніе Свена не настолько спокойно, насколько это было желательно для ея личныхъ интересовъ.

Госпожа Шмицъ имѣла инстинктивное отвращеніе отъ меланхоліи, вѣроятно, потому что она часто видала ее въ связи съ неспособностью уплачивать представленные векселя, и еще потому, что при настоящей практикѣ, въ качествѣ домовладѣлицы и содержательницы щегольскихъ меблированныхъ квартиръ для одинокихъ и семейныхъ жильцовъ, она узнала на опытѣ, что большая часть жалобъ на неисправную прислугу, на жидкій кофе, на угаръ, дурно запирающіяся окна, музыкальныхъ сосѣдей, на шумъ уличный и прочія тому подобныя жалобы происходить отъ меланхолическихъ жильцовъ. Правда, до-сихъ-поръ отъ Свена не слыхать было никакихъ жалобъ; въ глазахъ госпожи Шмицъ онъ былъ образцовымъ жильцомъ, по истинѣ великолѣпнымъ экземпляромъ холостого жильца; но — госпожа Шмицъ хорошо это знала — съ меланхолическими жильцами далеко не уйдешь. Они могутъ застрѣлиться — подобный случай дѣйствительно произошелъ въ ея домѣ по милости англичанина, зараженнаго сплиномъ; они могутъ за ночь надуматься и вообразить, что небо въ этомъ городѣ слишкомъ душитъ ихъ, и на другой же день уложить вещи — да и поминай, какъ звали. Въ качествѣ женщины и хозяйки меблированныхъ квартиръ, госпожа Щмицъ считала своею обязанностью употребить всѣ средства, чтобъ вывѣдать причину задумчивости Свена. Немного прошло времени, какъ хитрая іозяйка открыла эту тайну. Вѣдь была же причина, почему бинокль всегда находился на столикѣ около его качалки на открытомъ балконѣ; не трудно было понять, что Свенъ при короткихъ разговорахъ съ нею о хозяйственныхъ дѣлахъ каждый разъ сводилъ разговоръ на извѣстную даму, и вѣроятно ему очень нравилось общество извѣстной дамы, а иначе онъ не сталъ бы проводить цѣлые вечера день за день въ извѣстной дачѣ.

Такимъ образомъ Шмицъ узнала гораздо прежде совершавшейся катастрофы, почему драгоцѣнное спокойствіе мистера Томлинсона, жившаго какъ-разъ подъ квартирою Свена, нарушалось шагами по ковру надъ его головой по цѣлымъ ночамъ непрерывно взадъ и впередъ. Теперь и сомнѣнію не было мѣста. Мистеръ Дургамъ утонулъ во время катанья на лодкѣ; Свена, промокшаго насквозь, принесли безъ чувствъ въ квартиру; госпожа Шмицъ напрягала силы своего ума, чтобъ докопаться настоящей сути этой ужасной исторіи; на помощь къ ея проницательности подоспѣло случайное подслушиваніе у замочной скважины въ дверяхъ Свеновой комнаты, когда друзья вели такіе горячіе разговоры. Шмицъ расхаживала по таинственному убѣжищу своей гостиной, которая находилась въ нижнемъ этажѣ, направо отъ подъѣзда, напротивъ швейцарской, расхаживала и обдумывала, что предпринять въ такомъ затруднительномъ положеніи. Вѣдь это адская исторія — именно такая же, какъ четыре года тому назадъ, когда Бобъ Уэсли ухаживалъ за красавицей; только тогда исторія не принимала такой убійственный оборотъ, какъ теперь, когда Дургамъ холоденъ и мертвъ лежитъ въ могилѣ.

— Чего бы не далъ баронъ, чтобъ...

Тутъ госпожа Шмицъ съ испугомъ оглянулась, потому что послѣднія слова она произнесла вслухъ, по своей дурной привычкѣ. Никто ее не слышалъ, никто и слышать не могъ, однако она встала съ своего большого кресла, затворила на ключъ двери, повѣсила черный шелковый переднйкъ на замочную скважину, потомъ подошла къ старомодной конторкѣ, стоявшей въ углу комнаты, открыла ее, вынула изъ выдвижного ящика шкатулку чернаго дерева, поставила шкатулку на столъ около лампы и отперла ее серебрянымъ ключикомъ, воткнутымъ въ замокъ. Въ шкатулкѣ лежала книжка въ сафьянномъ переплетѣ, какія обыкновенно употребляются женщинами для записыванія стиховъ, особенно имъ нравящихся, или другихъ подобныхъ потребностей, и кромѣ того въ ней лежали, нѣкоторыя недорогія золотыя вещицы. Шмицъ разсматривала эти сокровища — что случалось съ нею не въ первый уже разъ, и кто посмотрѣлъ бы со стороны, какъ она, наклонивъ голову, зоркими, сверкающими глазами разсматривала все, что было въ шкатулкѣ, тому невольно пришла бы на память старая сова, которая поймала мышку и глубокомысленно разсматриваетъ ее въ своихъ когтяхъ. Наконецъ она отстегнула застежки у книги и стала перелистывать страницы.

— Кто могъ бы это прочесть? ворчала она: — вотъ онъ могъ бы прочитать, потому что онъ знаетъ по-англійски. И что онъ далъ бы, чтобъ только имѣть ее въ рукахъ своихъ! Съ-тѣхъ-поръ прошло уже четыре года, а все-же тутъ много должно быть такого, что было бы очень полезно, еслибъ онъ только могъ это знать. Ну, разумѣется, остального я не осмѣлюсь ему показать, развѣ что въ крайней надобности. И затѣмъ я вздохнула бы свободно, а ужъ какъ бы мнѣ хотѣлось вздохнуть свободно! Какъ тутъ быть? Гм! гм!

Госпожа Шмицъ не могла въ этотъ вечеръ ни на что рѣшиться, да и на другой день тоже. Наконецъ въ одинъ сумрачный и дождливый день она положила книжку на подносикъ изъ новаго серебра, на который поставила кофе, и собственноручно принесла въ комнату Свена.

При ея входѣ, Свенъ очнулся отъ оцѣпенѣнія, въ которое впадалъ по цѣлымъ часамъ, и тотчасъ схватился за книгу.

— Что это вы принесли мнѣ, милая госпожа Шмицъ? спросилъ онъ, не поднимая глазъ отъ книги.

— Кофе, господинъ баронъ, сказала хозяйка и поставила подносъ на столикъ у постели. .

— А это что такое? спросилъ онъ, указывая на книгу.

Рука госпожи Шмицъ дрожала, когда она торопливо устанавливала кофейный приборъ; ея голосъ тоже дрожалъ, когда она поспѣшно произносила слѣдующія слова, точно ее очень торопили:

— Одна англичанка жила у меня за много лѣтъ предъ этимъ и забыла у меня эту книгу. Мнѣ все хотѣлось показать ее господину барону, и вотъ я придумала, что именно теперь кстати, когда господинъ баронъ такъ скучаетъ... Но вотъ опять! слышите ли, какъ барабанитъ мистеръ Томсонъ? Вѣдь эдакъ онъ всѣ колокольчики оборветъ!

Только ленты отъ чепчика разлетались, когда она бросилась за дверь.

 

Глава четырнадцатая.

Какъ только Свенъ остался одинъ, онъ снова погрузился въ оцѣпенѣніе, изъ котораго на минуту вырвало его появленіе хозяйки. Но вотъ взглядъ его случайно упалъ на книгу въ сафьянномъ переплетѣ; онъ сталъ обдумывать, какимъ образомъ она попала ему на столъ. Машинально взялъ онъ книгу въ руки и вдругъ содрогнулся, когда взглядъ его упалъ на прекрасный англійскій почеркъ, которымъ исписаны были страницы... «Не говорила ли она объ англичанкѣ, которая много лѣтъ назадъ оставила у нея эту книгу, или мнѣ только померещилось?» Поспѣшно пробѣжалъ онъ нѣсколько строкъ, которыя возбудили въ немъ интересъ; потомъ онъ сталъ все читать отъ начала до конца, не думая уже о томъ, что не имѣетъ никакого права читать чужія тайны, а съ тревожнымъ предчувствіемъ перелистывалъ страницу за страницей.

Фанни — такъ назову я героиню этой истинной исторіи — никогда не знала своего отца. Ея мать, будучи баядеркою, обладала благороднымъ характеромъ, который возмущался противъ недостойнаго обращенія, и предпочитала крайнюю нищету блеску позора. При такой обстановкѣ, гдѣ развратъ общее правило, гдѣ соблазны въ колосальныхъ размѣрахъ, она сохраняла чистоту. Она была любимая и, за свою красоту, прославленная танцовщица, но никто не имѣлъ права похвастаться ея благосклонностью. Но тутъ узнала Констанца моего отца, узнала къ своему несчастью. Онъ былъ блестящій, красивый господинъ, искусный во всѣхъ родахъ обольшенія, особенно въ искусствѣ съ помощью развращеннаго и себялюбиваго сердца притворяться честнѣйшимъ, прямодушнымъ человѣкомъ. Казалось, онъ былъ пораженъ красотою Констанцы, восхищенъ ея добродѣтелью, и съ такимъ искусствомъ облекся личиною восторженнаго, чистосердечнаго поклонника, что для довѣрчивыхъ глазъ благородной дѣвушки эта личина была непроницаема. Такъ какъ онъ не жилъ въ томъ городѣ, гдѣ Констанца занималась своимъ искусствомъ, но, по его словамъ, жилъ вмѣстѣ съ отцомъ въ помѣстьѣ, подъ строгимъ надзоромъ угрюмаго, суроваго старика, то могъ только изрѣдка, и то украдкой, видѣться съ своею возлюбленной; слѣдовательно, въ ихъ отношеніяхъ не было. недостатка въ волшебной таинственности, которая имѣетъ особенную прелесть для большинства характеровъ, особенно такихъ фантастическихъ, каковъ былъ у Констанцы. Но къ чему распространяться насчетъ развитія ежедневныхъ драмъ? Жестокая развязка слишкомъ скоро нагрянула. Несчастный соперникъ кавалера написалъ безыменное письмо Констанцѣ, въ которомъ предупреждалъ ее отъ сближенія съ человѣкомъ, который былъ извѣстный развратникъ, который не можетъ сдержать обѣщанія жениться на ней послѣ смерти отца, тѣмъ болѣе не можетъ, что отецъ его умеръ два мѣсяца назадъ, а самъ онъ лѣтъ восемь женатъ на прекраснѣйшей и достойнѣйшей женщинѣ, отъ которой имѣетъ уже троихъ дѣтей.

Ни одному слову не повѣрила Констанца. Письмо она показала прекрасному кавалеру и просила его посмѣяться вмѣстѣ съ нею надъ презрѣнными клеветами несчастнаго соперника. Но кавалеръ не смѣялся — напротивъ, сдѣлался очень серіозенъ и послѣ короткаго размышленія сказалъ:

— Хорошо, что дѣло во-время обнаружилось, потому что рано или поздно истина вышла бы наружу. Все правда, что сообщаетъ тебѣ безыменное письмо, которое непремѣнно прислано этимъ господиномъ, за что я пущу ему пулю въ лобъ. Но въ сущности что-жъ за бѣда? Въ нашихъ отношеніяхъ отъ этого перемены не будетъ, кромѣ только того, что ты знаешь теперь, что жениться на тебѣ я никакъ не могу. Ты остаешься тѣмъ же, чѣмъ была — моею дорогою любовницей, — а я буду давать тебѣ ежегодно по тысячѣ или по двѣ тысячи талеровъ, или даже больше, сколько ты хочешь... усиливалъ онъ свои предложенія по мѣрѣ того, какъ видѣлъ, что Констанца съ каждымъ его словомъ становилась блѣднѣе.

Констанца ничего не отвѣчала и молча указала ему на дверь. Въ ея лицѣ и движеніи было что-то, что требовало повиновенія. Кавалеръ удалился бормоча про-себя, что завтра придетъ, когда дама его сердца будетъ въ лучшемъ расположеніи духа. И точно онъ пришелъ на другой день, но нашелъ квартиру пустою. Констанца въ ту же ночь выѣхала, никто не зналъ куда, и такъ никто этого никогда не узналъ.

Чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого на маленькомъ театрѣ въ Лондонѣ выступила танцовщица, о которой мнѣніе публики было очень разнорѣчиво. Одни говорили, что она образецъ трогательной миловидности и увлекательной граціи; другіе увѣряли, что ея движенія томны, ея пируэты не довольно высоки; одни утверждали, что прекраснѣе ея не найти женщины въ цѣломъ мірѣ; другіе же полагали, что конечно она была когда-то красавицей, по что время, болѣзни и горе произвели сильныя опустошенія въ ея красотѣ. Но какъ бы тамъ ни было, вышло, что балерина имѣла очень сомнительный успѣхъ и директоръ безъ церемоніи объявилъ ей, что онъ предоставляетъ ей выборъ вступить въ число кордебалета или искать счастья на другомъ поприщѣ.

Она рѣшилась на первое. Лучше другихъ она знала, что ея выполненію недостаетъ настоящей силы, какъ ея красотѣ первой свѣжести; что болѣзнь и горе безвозвратно сокрушили красоту, навсегда надломили силу. Она знала, что носитъ смерть въ сердцѣ, и что на подмосткахъ, среди аплодисментовъ и шиканья публики, она дотанцовываетъ танецъ смерти.

А между тѣмъ ей надо жить — не для себя; нѣтъ! жизнь для нея тяжелое бремя — а для ребенка, для своей дочери, которую она страстно любила, со всею любовью выстрадавшагося сердца. Для себя она давно бы нашла забвеніе и покой въ водахъ Темзы, но для своего ребенка она охотно выносила пытку и позоръ жестокой судьбы, лишенія, недостатки, нужду и — что еще ужаснѣе того — даже пытку съ разбитымъ сердцемъ танцовать и улыбаться предъ публикою, которая не имѣла и не можетъ имѣть милосердія, и всѣ эти неисчислимыя униженія, которыя безжалостно наносили ей грубый директоръ и пошлые сотоварищи; бѣдной, болѣзненной женщинѣ и безъ того было слишкомъ трудно упражняться въ своемъ искусствѣ и исполнять свою обязанность, но все это она выносила и еще больше готова была выносить. Есть ли что невозможное для матери, когда дѣло идетъ о ея дитятѣ? И съ какою трогательной нѣжностью она заботилась о своей дочери, какъ старалась всѣ камешки съ ея дороги своею рукою отсторонять — она, которая ежедневно безъ пощады разрывала свои ноги по острымъ терніямъ на жесткомъ пути своей горестной жизни!

Величайшая ея забота состояла въ томъ, что она могла умереть, прежде чѣмъ успѣетъ поставить свою Фанни за ноги, такъ чтобъ она сама могла прокормить себя. Ей было понятно, что положеніе свое она могла бы существенно улучшить, еслибъ позволила Фанни вступить на театръ; всѣ говорили, что Фанни такая красавица, что одною уже своею красотой произведетъ эфектъ.

Но Констанца содрогалась при одной этой мысли. Какъ! неужели она сама толкнетъ въ эту пропасть грѣховъ свое дитя, своего ангела, броситъ эту чистоту въ лужу грязи?... Никогда, никогда этому не бывать! Ни за какія сокровища Индіи! Развѣ она сама поколебалась хотя бы на минуту, когда ей предоставленъ былъ выборъ между блестящимъ позоромъ и жизнью полною нужды и лишеній? Фанни никогда не узнаетъ, что красота можетъ быть вывѣскою порока. По ея плану, надо дать дѣвочкѣ самое лучшее образованіе, а потомъ помѣстить ее воспитательницею дѣтей въ какомъ-нибудь почтенномъ семействѣ. Она не сомнѣвалась, что успѣхъ увѣнчаетъ ея планъ, и потому сама сдѣлалась учительницею своей дочери. Она сама говорила хорошо почти на всѣхъ европейскихъ языкахъ; читала она очень много и съ большимъ толкомъ. Сама она голодала, чтобъ только дочери своей купить граматику или другую необходимую книгу. Ея попечительность не даромъ пропадала: Фанни привязалась къ своей матери съ такою же безпредѣльной любовью, съ какою мать любила ее, и успѣшно училась всему, чему мать желала ее обучить, училась изъ любви къ матери, хотя ея любознательность не всегда равнялась ея любви.

Такъ Фанни достигла шестнадцатилѣтняго возраста, не больше зная о житейскихъ дѣлахъ, какъ и принцеса какая-нибудь, воспитанная подъ самымъ тщательнымъ надзоромъ. Изъ своей маленькой квартирки она никогда не выходила безъ матери, которая не подумала, что преждевременная, вынужденная опытность и знаніе человѣческихъ дѣлъ часто составляютъ самую надежную и даже единственную защиту и охрану бѣдныхъ и всѣми покинутыхъ дѣвушекъ. Мать надѣялась, что успѣетъ еще ввести въ надежную мирную гавань корабль счастья своей дочери, прежде чѣмъ дочь узнаетъ тяжелую, исполненную опасностей туда ведущую дорогу. Но не сбылись ея надежды!

Ръаз вечеромъ Фанни въ ожиданіи матери сидѣла за своими книгами; вдругъ сильный стукъ раздался въ дверь. Смѣшанные голоса, ничего добраго не предвѣщавшіе, требовали, чтобъ она отворила. Дрожа отворила Фанни. Мать ея была принесена — мертвою. Ея жизнь давно уже висѣла на ниточкѣ и въ этотъ вечеръ, когда она вышла съ подмостковъ за кулисы, кровь вдругъ хлынула изъ нея и положила конецъ ея жизни.

За тѣмъ послѣдовали печальные, ужасные дни. Изъ надежнаго материнскаго покрова бѣдняжка была выброшена въ страшную пустыню одиночества, гдѣ грозили ей неисчислимыя опасности, страшные призраки, которыхъ не въ состояніи понять неопытное, безпомощное дитя, а только могло догадываться и ужасаться. Одна, совсѣмъ одна въ Лондонѣ, въ этомъ бурномъ морѣ, гдѣ крикъ утопающаго неслышенъ, гдѣ жизнь человѣка не имѣетъ большаго значенія, какъ мыльный пузырь, носящійся по волнамъ и чрезъ минуту исчезающій безслѣдно.

Мать унесли и похоронили на ближайшемъ кладбищѣ. Одна осталась Фанни въ пустой квартирѣ. Изъ одежды и домашней утвари ей оставили только самое необходимое, все остальное потребовалось на покрытіе издержекъ для похоронъ. Нѣсколько золотыхъ бездѣлушекъ, оставшихся отъ прежнихъ лучшихъ дней матери, удалось ей спрятать отъ алчныхъ взоровъ людей, вторгшихся въ убѣжище печали. Все ея богатство заключалось въ нѣсколькихъ шилингахъ, да и тѣ на другой же день потребовала хозяйка за квартиру и содержаніе.

Собственно говоря, Фанни въ первый еще разъ увидала свою хозяйку, безобразную, отвратительную женщину, на лицѣ которой всѣ гнусные пороки наложили свою печать. Она подробно разспрашивала Фанни, есть ли у нея какія-либо средства къ жизни, имѣетъ ли она родныхъ или знакомыхъ, къ которымъ могла бы въ нуждѣ обратиться. Когда Фанни на всѣ вопросы отвѣчала отрицательно; это видимо обрадывало хозяйку, которая тутъ же сказала, что Фанни можетъ оставаться у нея въ домѣ, пока ей захочется, что она будетъ почитать ее вмѣсто дочери; вѣдь ей хорошо извѣстно, какъ тяжело переносить голодъ, почему она и имѣетъ искреннее состраданіе кѣ несчастнымъ, беспомощнымъ сиротамъ. Многое еще она говорила въ томъ же родѣ, что очень мало подходило къ ея лицу, но Фанни всему вѣрила, и хотя безобразіе и отвратительная наружность старухи преисполняли бѣдняжку ужасомъ, однако она искренно благодарила ее за участіе, столь безкорыстное, какъ ей казалось. Когда старуха ушла, Фанни упала на колѣни и съ горячими слезами поблагодарила Бога за то, что послана ей спасительница въ такомъ крайнемъ бѣдствіи.

У старухи были двѣ дочери, который теперь стали навѣщать Фанни и показывать ей необыкновенное дружелюбіе и привѣтливость. Обѣ были красавицы, но ихъ разговоры и способъ одѣваться возбуждали въ Фанни инстинктивный ужасъ, похожій на то чувство, которое испытываетъ человѣкъ, когда беретъ въ руки красивое ядовитое растеніе.

Комната, въ которой жила Фанни съ матерью, была и теперь ей предоставлена, но обѣдать она должна была приходить съ хозяйками, и хотя онѣ видимо при ней принуждали себя, а все же она довольно и видѣла, и слышала отъ нихъ такого, что заставляло ее всякій разъ радоваться, что она могла спасаться отъ нихъ въ своей комнаткѣ. Мучительнѣе всего для нея были прогулки, къ чему постоянно принуждала ее старая хозяйка, показывавшая необыкновенную заботливость о ея здоровьѣ. Фанни бывало выходила на улицу только рядомъ съ матерью и всегда подъ плотною вуалью, чего строго требовала ея мать. И теперь Фанни желала оставаться вѣрною этой привычкѣ, но старуха и слышать о томъ не хотѣла.

— Ты находишься въ почтенномъ обществѣ, милое дитя, возражала она: — и потому нѣтъ теперъ никакой причины скрывать твое лицо отъ добрыхъ людей.

Но Фанни находила, напротивъ, очень много причинъ, чтобъ такъ поступать. Старая хозяйка выбирала самыя многолюдныя улицы и бульвары для прогулокъ, и именно предъ самымъ захожденіемъ солнца, когда толпы праздношатающихся высыпаютъ на гулянье. Съ ними встрѣчалось очень много мужчинъ, которые разглядывали Фанни такими ужасными глазами, что вся кровь бросалась ей въ лицо. Многіе изъ этихъ мужчинъ оказывались знакомыми хозяйкѣ. Они небрежно кивали ей головою, когда она съ семьею проходила мимо, и тотчасъ начинали смѣяться и подталкивать другъ друга. Нѣкоторые же изъ нихъ подходили къ старухѣ и что-то тихо съ нею говорили, но такъ тихо, что Фанни ничего не могла понять, о чемъ у нихъ дѣло идетъ. Все это, такъ сильно тревожило Фанни, что она просила хозяйку позволять ей оставаться дома, но старуха и слышать не хотѣла, смѣялась надъ ея трусостью, разъ выбранила ее плутовкою, въ другой разъ назвала кокеткой, которая очень хорошо знаетъ, какъ ей къ лицу эта недоступность и что съ такою сдержанностью она сдѣлаетъ счастливую карьеру.

Фанни не знала, какое значеніе имѣли эти рѣчи, но скоро была выведена изъ своего опаснаго невѣдѣнія.

До-сихъ-поръ ей позволялась послѣ прогулки уходить на цѣлый вечеръ въ свою комнату. Она всегда была радехонька этому позволенію, потому что вечерами и часто до глубокой ночи очень шумно бывало въ домѣ. Фанни съ дѣтства пріучена была рано вставать и рано ложиться спать. Пока мать была жива, Фанни спала крѣпко и спокойно, съ полнымъ сознаніемъ своей безопасности. И теперь она слѣдовала прежнему образу жизни, но ея сонъ не былъ попрежнему крѣпокъ и спокоенъ; ночью случалось ей просыпаться отъ шума и возни, происходившихъ въ комнатахъ хозяйки и страшно пугавшихъ ее.

Но разъ вечеромъ, когда Фанни хотѣла-было по обыкновенію удалиться въ свою комнату, хозяйка попросила ее не уходить. Къ ней придутъ нѣкоторые господа, которые желаютъ познакомиться съ Фанни. Этого ей нечего пугаться, потому что эти господа старинные ея знакомые и даже приходятся ей почти въ родствѣ. При этомъ завѣреніи старухи обѣ дочери громко расхохотались. Фанни не съумѣла найти причины, чтобъ уклониться отъ такого приглашенія, и осталась, хоть сердце у нея больно сжималось. Ожидаемые гости не замедлили прійти. Ихъ было трое, красивыхъ молодыхъ людей, щегольски одѣтыхъ. Старуха представила ихъ Фанни подъ назваеіемъ своихъ любимыхъ племянниковъ, что опять заставило ея дочерей вмѣстѣ съ гостями поднять громкій смѣхъ. У этихъ гостей лица были очень разгорячены; оказалось, что они пришли прямо съ обѣда, гдѣ много пили вина. Двое изъ нихъ занялись съ хозяйскими дочерьми, а третій сѣлъ подлѣ Фанни и разсыпался предъ нею въ любезностяхъ, на которыя она не знала что отвѣчать, потому что все тутъ происходившее приводило ее въ такое смущеніе, что она почти не понимала, что видитъ и слышитъ.

Но неопредѣленный страхъ, не отступавшій отъ нея все послѣднее время, усиливался съ каждою минутой и въ душѣ ея раздавался голосъ: «Бѣги изъ этого дома, и хотя бы пришлось умереть, бѣги!»

Молодой человѣкъ, сидѣвшій съ нею рядомъ, всталъ и вышелъ въ другую комнату, гдѣ старая хозяйка приготовляла чай. Другія двѣ пары смѣясь и хихикая сидѣли по темнымъ уголкамъ комнаты и не обращали на Фанни вниманія. Она тихо встала и, выйдя за дверь, бросилась со всѣхъ ногъ въ свою комнату, схватила шляпу и салопъ, чтобъ бѣжать, но въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь. Вещи тотчасъ она выпустила изъ рукъ, чтобъ не возбудить подозрѣнія въ хозяйкѣ, которая вѣроятно пришла за нею. Сердце у Фанни билось такъ сильно, какъ-будто выскочить хотѣло, однако она собралась съ духомъ и по возможности твердымъ голосомъ сказала: «Войдите.» Но вошла не хозяйка, а тотъ молодой человѣкъ, который съ нею рядомъ сидѣлъ. Онъ затворилъ за собою дверь и бросился къ ея ногамъ. Онъ клялся, что любитъ ее, обѣщалъ ей много прекрасныхъ нарядовъ, бриліантовь и денегъ, если только она согласна любить его. Онъ схватилъ ее за руки и держалъ ихъ такъ крѣпко, что, несмотря на всѣ усилія, Фанни не могла вырваться. Тутъ увидала она, что находится во власти этого человѣка, и поняла, что ея крики о помощи не найдутъ въ домѣ другого отголоска, кромѣ скотскаго смѣха и грубыхъ шутокъ. Но въ этой крайности она вдругъ почувствовала въ себѣ мужество и рѣшимость, какихъ и не подозрѣвала въ себѣ до того времени. Она припомнила, что, входя въ комнату, оставила ключъ съ наружной стороны двери, и мигомъ придумала планъ. Въ ту минуту, когда она почувствовала, что молодой человѣкъ нѣсколько слабѣе держитъ ея руки, она вырвалась съ отчаяннымъ усиліемъ, однимъ прыжкомъ выскочила изъ комнаты, заперла за собою дверь, повернула ключъ и въ слѣдующую минуту была уже на улицѣ.

Это случилось въ февралѣ. Безпрерывно лилъ холодный дождь съ снѣгомъ пополамъ. Газъ въ фонаряхъ горѣлъ краснымъ свѣтомъ сквозь туманъ и мглу. Отъ непрерывнаго ряда съ шумомъ мчавшихся экипажей летѣла грязь на тротуаръ, гдѣ зонтики многочисленныхъ пѣшеходовъ изображали подвижную крышу. Фанни не чувствовала ни холоднаго дождя, насквозь промочившаго ея тонкую одежду, ни толчковъ, которыми осыпали ее со всѣхъ сторонъ. Она спѣшила такъ скоро, какъ могли подвигаться ея ноги, все впередъ, по направленію къ рѣкѣ, какъ она дагадывалась. Ей хотѣлось убѣжища, гдѣ она нашла бы спасеніе отъ позора и безчестья, но она не знала другого, кромѣ рѣки.

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, она попала невзначай въ улицу, гдѣ находились великолѣпнѣйшіе дома и гдѣ, относительно говоря, не было такого многолюдства, какъ на прежнихъ улицахъ. Предъ однимъ изъ этихъ дворцовъ блисталъ яркій свѣтъ газоваго освѣщенія изъ дверей настежь отвореннаго подъѣзда. Щегольскіе экипажи быстро подъѣзжали, оттуда выходили кавалеры въ черныхъ фракахъ и дамы въ бѣлыхъ платьяхъ съ цвѣтами на головѣ, съ цвѣтами въ рукахъ, и спѣшили, прикрываемыя зонтиками ливрейныхъ лакеевъ, какъ можно скорѣе въ сѣни. Фанни все это видѣла точно во снѣ, она откачнулась отъ ослѣпительнаго свѣта, нарядныхъ кавалеровъ и дамъ и перешла на другую сторону улицы, гдѣ было темнѣе. Лишь только она завернула за уголъ, какъ столкнулась съ господиномъ, торопливо шедшимъ на встрѣчу. Свѣтъ отъ фонаря ярко освѣтилъ и его, и ее. Господинъ пробормоталъ извиненіе. Не обращая ни на что вниманія, она торопливо шла по безлюдному почти переулку, куда теперь только повернула; вдругъ послышались скорые шаги позади. Еще минута, и господинъ, только что ею встрѣченный, очутился рядомъ съ нею.

— Милое дитя, сказалъ онъ: — теперь не такая ночь, чтобъ можно было долго оставаться безъ шляпы и салопа. Позвольте мнѣ проводить васъ до дома подъ моимъ зонтикомъ.

— У меня нѣтъ дома, сказала Фанни.

— Куда же вы идете?

— Сама не знаю.

— Развѣ у васъ нѣтъ родителей, родныхъ, друзей?

— Нѣтъ никого, никого!

— Бѣдное дитя! прошепталъ онъ, и нѣсколько шаговъ молча шелъ рядомъ съ нею; вдругъ подойдя къ фонарю, онъ остановился, подалъ зонтикъ Фанни и, отойдя, отъ нея на нѣсколько шаговъ, такъ чтобы свѣтъ фонаря прямо падалъ на его лицо, сказалъ:

— Мисъ, посмотрите на меня внимательно.

Фанни повиновалась ему.

Предъ нею стоялъ господинъ благородной наружности, съ спокойно-серіознымъ лицомъ. Въ его глазахъ, обращенныхъ на нее, выражалась печаль.

— Можете ли вы настолько повѣрить мнѣ, чтобы мнѣ довѣриться?

— Да, отвѣчала Фанни послѣ минутнаго молчанія.

Не спрашивая ея позволенія, онъ взялъ ее подъ руку и повелъ изъ переулка опять въ широкую улицу. Фанни слѣдовала за нимъ, дрожа отъ волненія и холода, отъ котораго почти вся окоченѣла.

— Надо намъ скорѣе укрыться отъ дождя въ сухое мѣсто, а иначе вы до смерти простудитесь.

Онъ крикнулъ извощичью карету, мимо проѣзжавшую, и отворилъ дверцы.

— Прошу садиться, мисъ, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! прошептала Фанни, отступая назадъ.

Она вся дрожала какъ въ лихорадкѣ и на ногахъ едва держалась.

— Умоляю, васъ всѣмъ святымъ, послѣдуйте за мною, сказалъ этотъ господинъ, и съ тихимъ насиліемъ схватилъ Фанни на руки, посадилъ ее въ карету и, закричавъ нѣсколько словъ кучеру, самъ сѣлъ въ карету рядомъ съ нею.

Карета покатилась. Господинъ снялъ съ себя шубу и закуталъ Фанни; она почти не сопротивлялась, потому что силы ея были надломлены. Она неподвижно выносила, когда онъ своимъ платкомъ вытиралъ ея мокрые полосы и положилъ ея голову себѣ на плечо. Онъ не разговаривалъ съ нею, но только разъ спросилъ:

— Лучше ли вамъ теперь?

— Благодарю, лучше, отвѣчала Фанни, но въ дѣйствительности была совсѣмъ больна. Въ ея вискахъ стучала мучительная боль; отъ озноба тряслось все ея тѣло и зубы стучали.

Долго они ѣхали. Наконецъ карета остановилась. Господинъ помогъ Фанни приподняться и выйти изъ кареты, отворилъ желѣзную калитку и, замѣтивъ, что она не держалась на ногахъ, понесъ ее на рукахъ отъ калитки до подъѣзда. Тутъ онъ позвонилъ. Дверь тотчасъ была отворена. Старуха вышла съ свѣчою въ рукахъ, но отъ удивленія при видѣ неожиданной картины чуть было не выронила свѣчу.

Вотъ это было все, что видѣла Фанни.

Потомъ она припоминала, что старушка привела ее въ комнату нижняго этажа и уложила въ постель, и что когда она лежала въ постели, старушка наклонилась къ ней и ласково успокоивала ее, а у самой слезы лились потоками по морщинистымъ щекамъ.

Затѣмъ послѣдовалъ тяжелый, мучительный сонъ, въ которомъ постоянно преслѣдовали ее отвратительная хозяйка съ дочерьми, а она, чтобъ убѣжать отъ нихъ, то бросалась въ пропасть, которая разверзалась подъ ея ногами, то въ рѣку, волны которой поглощали ее, или бѣжала по крутой лѣстницѣ, которая становилась все уже, уже, и вдругъ приводила ее къ дивному ландшафту, залитому сіяніемъ и солнечнымъ свѣтомъ, а подъ нимъ высоко она носилась по воздуху, и все носилась, носилась, пока вдругъ опять попадала изъ свѣтлой высоты въ тѣсный, мрачный домъ ужасной хозяйки, и снова начиналось то-же преслѣдованіе.

Въ промежуткахъ этого бреда она нѣсколько разъ видѣла ласковое лицо старушки, и постепенно являлось оно ей чаще и явственнѣе; но вотъ пришелъ день, когда она очнулась какъ-бы послѣ продолжительнаго, успокоительнаго сна, и хотя чувствовала невыразимую слабость, однако могла осмотрѣться вокругъ себя съ полнымъ сознаніемъ.

Не велика была комната, гдѣ она находилась, но такая свѣтлая, веселая и меблированная великолѣпно — такъ по-крайней-мѣрѣ показалось Фанни, выросшей въ крайней бѣдности. Постель, на которой она лежала, была покрыта самымъ тонкимъ бѣльемъ. Тогда она посмотрѣла на свои руки и удивилась, отчего онѣ стали такъ худы и блѣдны. Тутъ она стала припоминать о послѣднемъ ужасномъ вечерѣ, о господинѣ, съ которымъ ѣхала въ каретѣ, о старушкѣ укладывавшей ее въ постель.

Вдругъ изъ смежной комнаты съ отворенною дверью вышла старушка съ господиномъ, лицо котораго Фанни тоже видала много разъ какъ-будто во снѣ. Это былъ небольшого роста господинъ пожилыхъ лѣтъ, съ строгимъ и умнымъ лицомъ. Онъ сѣлъ у ея постели, взялъ ее за руки и спросилъ, какъ она себя чувствуетъ. Затѣмъ онъ обратилася къ старушкѣ и сказалъ:

— Ну теперь, милая мистрисъ Джонсъ, мы вышли изъ опасности и можемъ опять спокойно спать.

Тутъ онъ ласково потрепалъ по щекѣ Фанни и сказалъ:

— Она доброе дитя.

Когда докторъ ушелъ, Фанни хотѣла было благодарить мистрисъ Джонсъ за; всѣ ея милости, но та сказала, что теперь Фанни должна лежать спокойно и опять собираться съ силами, а потомъ ужъ успѣетъ наговориться.

Такъ прошло нѣсколько дней. Выздоровленіе Фанни быстро подвигалось впередъ, благодаря ея крѣпкой натурѣ. Докторъ являлся постоянно каждый день и завѣрялъ съ одинаково-довольною миной, что она доброе дитя. Въ одно утро присѣла мистрисъ Джонсъ къ ней на постель, взяла ее за руки и сказала:

— Ну, милое дитя, теперь вы можете разсказать мнѣ о вашей прошлой жизни. Вообразите что я ваша бабушка; вѣдь по лѣтамъ своимъ я могла бы быть вашей бабушкой; или считайте меня за то, что я на самомъ дѣлѣ; за старуху, которая много испытала, много перестрадала и потому хорошо понимаетъ всѣ искушенія, въ которыя такъ легко впасть бѣдности, молодости и неопытности.

Фанни не совсѣмъ поняла смыслъ этихъ словъ, но чувствовала, что старушка ей желаетъ добра и что ей можно все разсказать. Да и зачѣмъ же ей скрывать что-нибудь?

И вотъ стала она разсказывать все, что только могла разсказать. Отца своего она никогда не знала, не знаетъ даже и того, какъ его зовутъ и гдѣ онъ живетъ. Она просила мистрисъ Джонсъ открыть ея сумку, въ которой хранились драгоцѣнныя бездѣлушки, принадлежавшія ея матери и которыя она постоянно при себѣ носила, и показала ей все, что тамъ было. Она разсказала про свою мать, про ея смерть и все, что затѣмъ послѣдовало, до той минуты, какъ она увидала мистрисъ Джонсъ со свѣчою въ рукахъ у подъѣзда, и затѣмъ ничего не помнитъ, потому что потеряла всякое сознаніе.

Съ величайшимъ вниманіемъ слушала ее мистрисъ Джонсъ и все время отирала слезы, катившіяся по щекамъ Фанни; да и самой старушкѣ приходилось также часто отирать свои глаза.

Когда кончила молодая дѣвушка свой разсказъ, старушка поцеловала ее въ лобъ и сказала:

— Ты такъ молода, а уже такъ много выстрадала! Но, милое дитя, съ Божіею помощью теперь всякому горю конецъ. Господь пошлетъ тебѣ защитника, который будетъ заботиться о тебѣ, какъ о своемъ родномъ дѣтищѣ или о сестрѣ.

— Вы вѣрно мать того господина, который пожалѣлъ меня въ тотъ вечеръ? спросила Фанни.

— Нѣтъ, возразила мистрисъ Джонсъ: — я не мать ему, хотя люблю его какъ родного сына и онъ почитаетъ меня вмѣсто матери. Я была его кормилицей, а теперь у него домоправительницей.

— Кто онъ? Какъ его зовутъ?

— Со временемъ все узнаешь. На нынѣшній день довольно наговорились.

Двѣ недѣли спустя Фанни сидѣла въ смежной комнатѣ съ ея спальней, гдѣ теперь она проводила цѣлые часы, сидя въ покойныхъ креслахъ. Мистрисъ Джонсъ сидѣла у окна и шила. Фанни была немного взволнована, потому что господинъ, въ домѣ котораго она жила, прислалъ спросить, можетъ ли она принять его.

— Не бойся, милое дитя, говорила мистрисъ Джонсъ.

— Я не боюсь, отвѣчала Фанни: — но... но, несмотря на прекрасное платье, въ которое вы нарядили меня, я кажусь такъ страшна съ этимъ исхудалымъ лицомъ и сѣткою вмѣсто волосъ! Ну что обо мнѣ подумаетъ мистеръ Броунъ?

— Неужели эта дѣвочка тщеславна? Ну кто бы могъ это подумать! воскликнула мистрисъ Джонсъ улыбаясь.

Кто-то тихо постучалъ въ дверь, и по приглашенію мистрисъ Джонсъ вошелъ въ комнату господинъ, въ которомъ Фанни тотчасъ узнала своего избавителя. Она хотѣла-было подняться и подойти къ нему, но Броунъ быстро подошелъ къ ней, подалъ ей руку и поспѣшно сѣлъ на стулъ около нея.

— Я не желалъ васъ безпокоить, сказалъ онъ: — но мнѣ хотѣлось лично убѣдиться, что вы дѣйствительно выздоравливаете и что вамъ не худо въ томъ домѣ, въ которомъ случай доставилъ вамъ убѣжище.

Фанни пыталась пролепетать ему нѣсколько словъ благодарности, но Броунъ прервалъ ея рѣчь короткими словами:

— Пожалуйста не будемъ объ этомъ говорить.

Затѣмъ онъ сдѣлалъ еще нѣсколько вопросовъ, пожалъ ой руку и ушелъ.

Во все время посѣщенія Броунъ ни разу не улыбнулся и такъ холодно и равнодушно смотрѣлъ и говорилъ, что Фанни, какъ только онъ ушелъ, залилась слезами.

— Что съ вами, дитя? спросила мистрисъ Джонсъ.

— Мнѣ кажется, что мистеръ Броунъ сожалѣетъ, что принялъ меня въ домъ свой! рыдала Фанни.

— Ахъ! какая ты дурочка, возразила мистрисъ Броунъ смеясь: — вѣдь онъ всегда такой; ты скоро къ нему привыкнешь.

Но Фанни не могла привыкнуть къ спокойному и холодному обращенію Броуна, несмотря на то, что онъ каждый день приходилъ и долгое время оставался, разговаривая съ ними обѣими.

Такъ прошло еще нѣсколько дней. Весна онять вернулась и съ нею возвратились здоровье Фанни и красота, какъ думала тщеславная дѣвушка. Фанни могла быть совершенно счастливою въ этомъ домѣ, гдѣ всѣ ея желанія исполнялись прежде чѣмъ она успѣвала выражать ихъ, еслибъ только не мѣшала ей гордость.

Она, какъ только узнала, что дочь ея матери не можетъ уже оставаться въ томъ ужасномъ домѣ, ни одну минуту не колебалась въ выборѣ между безчестьемъ и смертью, но и теперь для нея невыносимо было пребываніе подъ кровлею человѣка, который изъ жалости поднялъ ее съ улицы, и тѣмъ невыносимѣе, что увлекаясь подозрительностью, свойственною подобнымъ характерамъ, она увѣряла себя, что мистеръ Броунъ втайнѣ раскаевается въ своемъ образѣ дѣйствія. Эта мысль преслѣдовала ее до такой степени, что она уже не разъ почти рѣшалась бѣжать изъ его дома и только увѣренность, что мистрисъ Джонсъ будетъ отъ того неутѣшна и можетъ быть сочтетъ ее за нехорошую и неблагодарную дѣвушку, удерживала ее отъ приведенія въ исполненіе этого плана.

Разъ вечеромъ, когда старушка, по своему обыкновенію, сидѣла у ея постели и ласкала ее, Фанни призналась ей во всемъ, что у нея было на сердцѣ. Старушка старалась отговорить ее отъ такихъ глупыхъ мыслей и только слезами и мольбами заставила ее дать слово, что она ни подъ какимъ видомъ не уйдетъ, изъ дома потихоньку.

Вотъ что случилось на слѣдующее утро послѣ этого разговора.

Фанни прогуливалась въ саду позади дома, гдѣ было очень отрадно подъ тѣнью цвѣтущихъ деревьевъ, на которыхъ пѣли птички и вили свои гнѣздышки. Фанни думала о своей милой, умершей матери, которая давно уже покоилась въ холодной могилѣ, и стало ей грустно, что мать не можетъ съ нею наслаждаться этимъ солнечнымъ свѣтомъ, этими нѣжными весенними цвѣтами, которые она бывало такъ любила. Тяжело стало на душѣ Фанни; она чувствовала себя такою одинокой, такою безпомощной. Никогда она не знала своего отца, никогда она не играла съ братьями и сестрами, какъ другія дѣти, и лишилась дорогого, обожаемаго бѣднаго существа, къ которому была привязана всею силою благовѣйной любви, лишилась даже не получивъ ея послѣдняго поцѣлуя. Фанни скрылась въ бесѣдку на краю сада, закрыла лицо руками и горько — горько плакала.

Вдругъ она почувствовала легкое прикосновеніе, къ своему плечу. Она оглянулась — мистеръ Броунъ стоялъ предъ нею. На нее устремлены были его глаза съ тѣмъ же серіознымъ и печальнымъ выраженіемъ, которое внушило ей при первой встрѣчѣ съ нимъ такое глубокое довѣріе и которое она впослѣдствіи не разъ подмѣчала.

— О чемъ вы плачете, Фанни? сказалъ онъ, и его голосъ звучалъ мягче обыкновеннаго: — развѣ вамъ уже не нравится у насъ? Развѣ мистрисъ Джонсъ меньше нрежняго любитъ васъ? Не сказалъ ли я, не сдѣлалъ ли я чего такого, что оскорбило васъ?

— О! нѣтъ, нѣтъ, сэръ! отвѣчала Фанни: — вы такъ добры, вы слишкомъ добры ко мнѣ. Я не заслужила этихъ милостей и вотъ почему мнѣ такъ тяжело на душѣ.

— А еслибъ за то малое, что мы для васъ сдѣлали и хотимъ сдѣлать, вамъ приходилось бы благодарить брата и мать, тогда это не такъ тяготило бы васъ?

— Я думаю, что не такъ.

— А еслибъ нашелся человѣкъ, который считалъ бы за величайшее счастье въ жизни имѣть право заботиться о васъ, какъ мать заботится о своемъ дитятѣ, служить вамъ опорою и защитою, какъ братъ охраняетъ многолюбймую сестру, отказали ли бы вы въ этомъ величайшемъ счастьѣ такому человѣку? Могли ли бы вы не краснѣя принимать изъ его рукъ все, что онъ могъ бы предложить вамъ?

Броунъ произносилъ эти слова такъ спокойно и серіозно, очень серіозно; не дрожалъ его голосъ, не дрожала его рука, которою онъ взялъ руку Фанни; и можетъ быть, именно эта спокойная сдержанность, надежное самообладаніе, которыя этотъ человѣкъ обнаруживалъ отнимали у нея въ эту минуту полную свободную безопасность.

Она не смѣла поднять глазъ на человѣка, стоявшаго предъ нею, не имѣла полнаго сознанія въ томъ, что ей надо дѣлать; она чувствовала только, что въ эту минуту рѣшается судьба ея жизни.

Она хотѣла что-то сказать, но слова не выходили изъ ея сдавленнаго горла.

— И еслибъ этимъ человѣкомъ былъ я? продолжалъ Броунъ: — еслибъ я вамъ сказалъ: Фанни, будь моею женой! что вы мнѣ отвѣчали бы?

Но Фанни ничего не могла отвѣчать. Слезы, горячія слезы душили ее. Броунъ схватилъ ее за обѣ руки и притянулъ къ себѣ. Она положила голову къ нему на грудь, на которой разъ уже нашла успокоеніе, въ ту ночь, когда міръ мрачно давилъ ее, какъ въ могилѣ.

—

Нѣсколько лѣтъ прошло съ того весенняго утра въ саду позади дачи, увитой плющомъ. Броунъ съ своею женой много путешествовалъ. Она видѣла свѣтъ и узнала людей, Изъ бѣдной дѣвочки стала знатною дамой. У нея все было, что только льститъ сердцу женщины: высокое положеніе въ свѣтѣ, богатство, красота — какъ по-крайней-мѣрѣ увѣряли ее льстецы — и наконецъ высшее благо женщины — прекрасныя дѣти. А между тѣмъ — между тѣмъ ея вѣчно тревожное, вѣчно алчущее сердце не удовлетворено; ея гордое сердце, способное любить безгранично, требовало безграничной же любви. А будетъ ли Фанни такъ любима? Иногда ей кажется, что да, но чаще, гораздо чаще она не вѣритъ этому. Любовь ли это, настоящая ли это любовь, которая происходить отъ жалости? Можетъ ли такая любовь быть продолжительной? А съ другой стороны, не смерть ли любви то чувство, которое считаетъ себя обязаннымъ любить изъ благодарности? И не оковы ли благодарность? Можетъ ли свободная любовь носить цѣпи? И опять: любовь, скованная цѣпями благодарности, находитъ ли истинное довѣріе? Зачѣмъ Фанни принимаетъ со всѣхъ сторонъ обожаніе поклонниковъ, принимаетъ съ видомъ довольства, которое чуждо ей въ дѣйствительности? Зачѣмъ? знаетъ ли она сама, зачѣмъ это? Не затѣмъ ли, чтобъ чувствовать себя свободною, даже съ опасностью возбудить ревность въ своемъ мужѣ? А онъ, по наружности такой холодный и спокойный, ревнивъ и подозрителенъ. Да и какъ можетъ это быть иначе въ-отношеніи опозоренной дѣвушки, которую онъ подобралъ на улицѣ? Лучше бы ей пожить въ большомъ свѣтѣ прежде чѣмъ сдѣлаться его женою. Нѣтъ; не могу я убѣдить себя, что всѣ богатства, которыми онъ меня окружаетъ, могутъ мнѣ замѣнить свободу, которой я лишилась, прежде чѣмъ успѣла насладиться ею. Очень можетъ быть, что я и тогда бы его выбрала, но я сама бы выбрала его, онъ былъ моимъ избавителемъ, моимъ благодѣтелемъ — и выбора у меня не было... О Боже! Боже мой! къ чему это все приведетъ? Мысленно предвижу я, что эти нѣмые, безпричинные упреки не будутъ уже нѣмыми, безпричинными, и тогда невозможенъ будетъ никакой мостъ соглашенія чрезъ пропасть, которую мы сами себѣ выкопали. Теперь только я понимаю, что значитъ быть одинокою въ мірѣ, безъ отца и матери, безъ братьевъ и друзей и даже безъ имени. У меня нѣтъ имени. Какая польза для паріи въ имени?.. Это доведетъ меня до сумасшествія... Часто мнѣ сдается, какъ будто я уже съ ума сошла...

Два мѣсяца спустя.

Вотъ мы опять въ Германіи — не смѣю сказать, въ моемъ отечествѣ. Развѣ у паріи бываетъ отечество?

—

Неужели онъ дѣйствительно любитъ меня? Я знаю навѣрное, что желаютъ его возвращенія, что лордъ П* дѣлаетъ ему блистательнѣйшія предложенія. Я вижу, какой борьбы ему стоитъ отказываться отъ поприща, на которомъ онъ при первыхъ бурныхъ шагахъ пожалъ такіе славные лавры. Могу ли я принять на себя такую отвѣтственность? Когда онъ нашелъ меня, въ то время она стоялъ уже на вершинѣ власти; его отечество возлагало на него славныя надежды. Я сдѣлала его бездомнымъ скитальцемъ, который, не зная покоя, переносится изъ одной страны въ другую, изъ одного города въ другой. Онъ пожертвовалъ мнѣ своею будущностью на государственномъ поприщѣ, онъ меня...

Пожертвовалъ! и опять все жертвы и жертвы! Я не требую отъ него жертвъ, ни тѣхъ, ни другихъ! Я не могла выносить лондонскаго воздуха, ни его томительныхъ сезоновъ, ни пустого однообразія его гостиныхъ, ни пыла и жару его нелѣпыхъ раутовъ. Не могла; кровь моей матери возмущалась противъ этого накрахмаленнаго величія, противъ этого кривлянья вѣжливости; я задохлась бы въ этой атмосферѣ... Ну такъ зачѣмъ же онъ не оставляетъ меня въ своемъ замкѣ? зачѣмъ? Какое дѣло людямъ, счастливо ли мы живемъ, или нѣтъ? Долженъ ли онъ ради этого отъ всего отказаться: отъ привычнаго образа жизни, отъ своихъ надеждъ и честолюбія? Не для того ли, чтобъ бремя благодарности, которое онъ наложилъ на меня, еще болѣе тяготило бы меня? Въ какую пропасть я опять попала! Завтра же ему скажу, что мнѣ понятно все, что въ душѣ его происходить, что ради меня онъ не долженъ уничтожаться отъ бездѣйствія, что довольно и того, если одинъ изъ насъ будетъ безроднымъ.

—

Онъ не хочетъ; онъ увѣряетъ, что жертвы никакой нѣтъ и что для Эдгара необходимо провести это лѣто въ Ниццѣ. Когда же я настаивала, думая, что Эдгаръ со мною можетъ ѣхать въ Ниццу, онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: «Послушать насъ, такъ можно подумать, что мы ищемъ только повода, чтобъ разъѣхаться.» Онъ говорилъ это съ улыбкой, но въ глазахъ его была ночь, грозная ночь... Поводъ! Ну конечно! вѣдь я не понимаю даже благороднаго честолюбія мужчины. Я только притворяюсь, будто что-нибудь понимаю; притворяюсь, потому что это мнѣ угодно, потому что я ищу только повода — повода разъѣхаться... Ну разумѣется! разумѣется!

—

Онъ не любитъ меня. Это не любовь, если она не основана на уваженіи, а можно ли уважать женщину, которой нельзя довѣриться даже въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни... которой нельзя — ну да! нельзя вообще оказывать довѣрія? Оно и понятно: вѣрность есть добродѣтель, и какъ всякая добродѣтель, есть достояніе породы; люди не пріобрѣтаютъ добродѣтелей съ вѣтра, по случаю; вѣрные люди родятся изъ поколѣнія въ поколѣніе, какъ заводскія лошади. И какъ добродѣтели переходятъ изъ рода въ родъ; такъ и недобродѣтели переходятъ какъ наслѣдіе отъ отца къ сыну; изъ этого выходитъ, что джентльмэнъ можетъ происходить только отъ прямой линіи джентльмэна, а бѣдная танцовщица на маленькомъ театрѣ можетъ быть матерью только безчестной женщины. Не такъ ли вы думаете, мистеръ Д.? По-крайней-мѣрѣ взоръ, которымъ вчера вы удостоили меня, когда я хотѣла показать мистеру Уэсли нашъ нѣмецкій вальсъ, этотъ взоръ слишкомъ ясно выражалъ эти мысли.

—

Нѣтъ, онъ не любитъ меня! онъ никогда не любилъ меня! Что-то въ родѣ страсти могъ онъ ощущать, и эту страсть, которая могла возмутить даже его холодную кровь — именно только такую страсть и могло возбудить такое существо какъ я — такую страсть я должна внушать и пылкому мальчику, для того чтобъ, вселивъ такую страсть, самой раздѣлять ее — ну конечно, оно и понятно! Да ужъ и есть ли въ томъ надобность? Для такого низкаго существа нужна ли даже страсть, чтобъ раздѣлять ее? О Боже! можетъ быть, я чрезчуръ уже несправедлива къ нему. Но развѣ могу я выносить такіе взгляды, которые мнѣ теперь приходится довольно часто подмѣчать? И неужели мнѣ могутъ запретить прекрасное находить прекраснымъ? Да, мистеръ Д., вашъ родственникъ Робертъ красивъ, очень красивъ — вотъ какъ ньюфоундлэндская собака, и я хочу съ нимъ поиграть какъ съ огромною, красивою собакой, которая предана своей хозяйкѣ; онъ долженъ лежать у моихъ ногъ, когда я этого хочу; онъ долженъ осмѣлиться руки мои цѣловать, когда я этого хочу, долженъ — слышите ли, мистеръ Д. — долженъ!

—

Онъ назначилъ чрезъ недѣлю нашъ отъѣздъ, тогда какъ въ началѣ рѣшился-было прожить здѣсь до іюля. Онъ очень торопится уѣхать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилѣтній юноша съ бѣлыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремѣнно опасенъ для молодой двадцатидвухлѣтней женщины... безконечно опасенъ!

—

Хотя бы искорка ума была въ головѣ Роберта! Сегодня я раздразнила его, осмѣяла его за совершенное невѣжество; вѣдь онъ ни одной строки Шекспира не читывалъ! Я была жестока — и хотѣла быть жестокою. Какъ мнѣ хотѣлось сказать мистеру Д.: «Вотъ человѣкъ, котораго вы считали опаснымъ для меня — для меня!»

Опасенъ? Боже мой! что за несчастныя должны быть мы созданія, если ужъ подобные мужчины грозятъ намъ опасностью! А хотѣлось бы мнѣ видѣть мужчину, отъ котораго у меня сердце забилось бы сильнѣе и который притягивалъ бы меня какъ магнитъ желѣзо. Каковъ бы долженъ быть этотъ человѣкъ? Я стараюсь представить себѣ портретъ опаснаго человѣка, одарить его всевозможными добродѣтелями, которыя должны возбуждать во мнѣ благоговѣніе къ нему, и странная вещь! все наталкиваюсь на тѣ качества, которыя находятся въ характерѣ Фрэнка — нѣкоторыя по-крайней-мѣрѣ — нѣтъ, очень многія: его мужество, его чувство чести, его милосердіе ко всѣмъ страждущимъ, терпящимъ нужду, даже его гордость! Словомъ, тутъ только составныя части, а въ смѣшеніи можетъ выйти и иначе. Сегодня, когда онъ на самомъ скаку соскочилъ съ лошади, чтобъ помочь какой-то безобразной женщинѣ, упавшей на дорогѣ, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ толпѣ зѣвакъ и болтуновъ — да, я любила его тогда! да, я въ ту минуту видѣла въ немъ человѣка, который былъ бы мнѣ опасенъ, имѣй я несчастье быть женой одного изъ этихъ болтуновъ и ротозѣевъ.

—

На минуту — почему же не навсегда?

 

Глава пятнадцатая.

Этимъ кончалась рукопись, чтеніе которой привело Свена въ неописанное волненіе. При самомъ началѣ почеркъ показался ему знакомымъ, теперь онъ узналъ почему. Однако, для большаго удостовѣренія онъ вынулъ записку, которую однажды написала къ нему Корнелія съ просьбою, прислать ей книгу и съ которою онъ съ-тѣхъ-поръ не разставался, развернулъ ее дрожащею рукою и сравнилъ съ рукописью. Совершенно одинъ и тотъ же почеркъ, бѣглый, прекрасный почеркъ... Но къ чему ему это вещественное доказательство? Сама исторія не ясно ли говоритъ за себя? Не подходитъ ли это все слово въ слово къ ней? Да кромѣ того, не жила ли она въ этой самой комнатѣ? Какъ легко было забыть эту рукопись на столѣ при поспѣшномъ отъѣздѣ за четыре года предъ тѣмъ?

Свенъ вскочилъ съ кровати и такъ дернулъ колокольчикъ, что только ручка осталась у него въ рукѣ. Поспѣшное появленіе госпожи Шмицъ собственною особой на этотъ призывъ всякому показалось бы удивительнымъ, кто не былъ бы такъ сильно взволнованъ, какъ Свенъ.

— Какимъ образомъ попала вамъ въ руки эта книга, которая очевидно принадлежитъ... принадлежитъ одной знакомой мнѣ дамѣ? закричалъ онъ запальчиво при ея появленіи.

Госпожа Шмицъ до того перепугалась такого неожиданнаго вопроса, что принуждена была почти безъ чувствъ упасть на стулъ и закрыть лицо чернымъ, шелковымъ передникомъ.

— Какъ досталась вамъ эта книга? повторялъ Свенъ еще запальчивѣе, не обращая никакого вниманія на нѣжные нервы говорившей хозяйки.

Вдругъ она, точно наэлектризованная, подскочила на стулѣ и завопила:

— Господи Боже, господинъ баронъ, да вѣдь я ни слова не понимаю по-англійски!

— Не все ли равно? Какъ досталась вамъ эта книга?

— Я все вамъ разскажу! восклицала Шмицъ, ломая руки: — но поклянитесь, господинъ баронъ, что вы не обличите меня, а иначе я совсѣмъ пропала. Повѣрьте, только изъ любви къ вамъ я вспомнила про это писаніе, а не то давнымъ-давно сожгла бы его.

— Обѣщаю все, что хотите, только разсказывайте скорѣе.

— Вотъ видите ли, господинъ баронъ, продолжала госпожа Шмицъ, отирая глаза кончикомъ передника: — я самая честная женщина на свѣтѣ и у меня только одинъ недостатокъ, что я принимаю сердечное участіе въ своихъ семейныхъ и одинокихъ жильцахъ. Угодно или нѣтъ повѣрить мнѣ, но истинно, господинъ баронъ, вотъ уже двѣ недѣли, что я черезъ васъ глазъ не смыкала и всѣ глаза выплакала. Что дѣлать? Никакъ не могу себя передѣлать, чтобъ не чувствовать симпатіи къ молодымъ людямъ. Вѣдь извѣстна же мнѣ пословица: «добродѣтели нечего искать у молодежи»; но Господи Боже мой!, отчего нельзя отказаться, то надо ужъ исполнить. Точно также я всегда имѣла симпатію къ мистрисъ Дургамъ, потому что она всегда была ко мнѣ очень благосклонна и со мною разговаривала какъ съ равною ей особою, а вотъ видите ли, господипъ баронъ, я этимъ такъ дорожу, что...

— Къ дѣлу, ради Бога, скорѣе къ дѣлу! закричалъ Свенъ.

— Господи Боже мой! какъ вы стали раздражительны послѣ болѣзни, господинъ баронъ! Вотъ теперь я совсѣмъ съ толку сбилась. Да, я хотѣла только сказать, что мнѣ было пріятно видѣть, какъ всѣ господа за нею ухаживали, и особенно мистеръ Уэсли, который тоже жилъ у меня и всякій божій день гулялъ съ нею пѣшкомъ или катался верхомъ, а не то въ экипажахъ. Надо вамъ сказать, господинъ баронъ, что мистеръ Уэсли coвсѣмъ рехнулся отъ бѣшенной любви, такъ что сердце выболѣло смотрѣть на его страданія, а именно... не принимайте этого въ дурную сторону, господинъ баронъ, но...

— Дальше, дальше! тутъ никакого дѣла нѣтъ до мистера Уэсли.

— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мнѣ въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотѣлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожалѣлъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рѣчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрѣлился у меня въ пятомъ нумерѣ. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бѣдъ не надѣлалъ мнѣ! Вѣдь вы, господинъ баронъ, не можете себѣ представить, что за народъ эти англичане; особенно если они еще на флейтѣ играютъ — что это за ужасные люди! Мои желѣзные горшки на кухнѣ ничто противъ нихъ! Слѣдовательно, надо было помочь бѣдѣ. А тутъ какъ-разъ случилось мнѣ видѣть въ послѣднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мнѣ на то: «Дневникъ» Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мнѣ въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нѣсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ поѣхали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ столѣ лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать; вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ навѣрное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нѣтъ. Я ужъ хотѣла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они всѣ втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лѣстницѣ. На другой же день Дургамы уѣхали, а чрезъ нѣсколько дней послѣ ихъ отъѣзда уѣхалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсѣмъ голову потеряла и о книгѣ совсѣмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидѣла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бѣдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, повѣрили, что я вполнѣ честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.

При послѣднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннѣйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.

— А вотъ и золотыя бездѣлушки, которыя вмѣстѣ съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мнѣ ихъ подъ залогъ.

При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нѣсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:

— Теперь совѣсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.

Было ли такъ трогательно утѣшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дѣйствіи, и поспѣшила скрыться за дверь.

 

Глава шестнадцатая.

«И все это произошло изъ-за ничего!

Я воображалъ всѣмъ быть для нея, какъ и она была для меня всѣмъ. Но я не былъ для нея всѣмъ — слѣдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибкѣ отравляютъ друга и тѣмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачѣмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слѣдовало умирать; это я былъ лишнимъ человѣкомъ, который могъ убраться на тотъ свѣтъ неоплаканный и осмѣянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Развѣ я желалъ чего-нибудь другого, кромѣ того, чтобъ видѣть ее счастливою? Не согрѣвался ли бы я въ тишинѣ на солнцѣ ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвѣтокъ любитъ свѣтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тѣхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цѣлителемъ всѣхъ ранъ на свѣтѣ!.. Но она развѣ менѣе виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бѣдная, бѣдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тѣхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свѣтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!

А между тѣмъ не несешь ли и ты, какъ многіе, казнь за грѣхи своихъ родителей? Бросилась ли бы ты въ объятія демона гордости, приведшему тебя къ погибели, еслибъ ты могла опираться на вѣрную руку отца? Не эта ли гордость была единственнымъ наслѣдіемъ, доставшемся тебѣ отъ несчастной матери? И чѣмъ была для нея эта гордость, какъ не противоядіемъ отчаянія? Бѣдная мать! бѣдная дочь!... И не могли ли тебѣ помочь эти талисманы? Это тоненькое золотое колечко, которое ты сняла съ охладѣвшаго пальца любимой руки, которую ты поцѣловала съ горячею нѣжностью? И эта цѣпочка, которая украшали бѣдняжку, можетъ быть, и въ самый вечеръ смерти предъ пошлою публикою маленькаго театра? И этотъ медальонъ, въ которомъ скрывается вѣроятно ея портретъ... Боже великій! что это?»

Увидѣвъ портретъ въ медальонѣ, Свенъ вздрогнулъ, какъ-будто молнія упала къ его ногамъ. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ. Самъ демонъ, должно быть, смѣется надъ нимъ; но — иначе не можетъ быть: этотъ превосходный, на эмали писаный портретъ красиваго мучжины, красоту котораго ни страсти, ни безпутная жизнь не могли ослабить — это былъ портретъ его отца!..

—

На дворѣ смеркалось, въ комнатѣ царствовала ночь, а Свенъ все сидѣлъ въ своихъ креслахъ, облокотившись головою на руку неподвижно, какъ-будто спалъ. Наконецъ онъ тихо поднялся, тихо перешелъ въ смежную комнату, одѣлся, почти не сознавая что дѣлаетъ, опять вернулся, положилъ книжку .и золотыя вещицы въ шкатулку, взялъ ее съ собою и какъ лунатикъ тихо и молча вышелъ, не обращая вниманія на возгласы попавшейся ему на лѣстницѣ госпожи Шмицъ, не отвѣчая на вопросъ изумленнаго швейцара: «Развѣ вы изволите выходить, господинъ баронъ?» Онъ вышелъ изъ дома и перешелъ улицу, направляясь прямо къ дачѣ.

 

Глава семнадцатая.

У подъѣзда дачи стояли два экипажа, карета и телега, на которой установлено было много чемодановъ. Въ сѣняхъ на встрѣчу Свену попались люди, несшіе другія дорожныя вещи. Свенъ заглянулъ въ отворенныя двери опустѣлой комнаты; изъ прислуги никого не видать. Въ залѣ встрѣтилъ онъ стараго англичана, который выходилъ изъ гостиной съ большимъ портфелемъ подъ мышкой и, какъ только увидѣлъ Свена, тотчасъ затворилъ за собою дверь изъ гостиной. Выпрямившись во весь ростъ, онъ съ полуиспуганнымъ и полувраждебнымъ видомъ смотрѣлъ на непрошеннаго гостя. Старый камердинеръ былъ всею душой преданъ мистеру Дургаму, и должно быть, въ эту минуту страшныя мысли мелькали въ его головѣ.

— Я желаю видѣть мистрисъ Дургамъ, сказалъ Свенъ.

— Мистрисъ Дургамъ никого не принимаетъ, отвѣчалъ старикъ тихо, но очень отчетливо, и не двигаясь съ мѣста передъ дверьми.

— Мнѣ непремѣнно надо ее видѣть.

— А я говорю вамъ, что это невозможно.

— Я самъ въ этомъ удостовѣрюсь, сказалъ-Свенъ, подходя къ двери.

— Назадъ! крикнулъ старикъ, грозно поднявъ руку.

Въ эту минуту дверь тихо отворилась и сама Корнелія показалась на порогѣ. Она была въ траурной одеждѣ, черный крепъ обрамливалъ ея лицо, покрывшееся смертной блѣдностью при видѣ Свена.

Старикъ отступилъ. Корнелія и Свенъ стояли другъ противъ друга. У Свена дрожали ноги, все тѣло его дрожало, онъ съ трудомъ держался на ногахъ. Корнелія, какъ бы ища опоры, положила руку на дверную ручку; но скоро оправилась и сказала голосомъ, звучавшимъ твердостью:

— Вы пришли проститься съ нами. У насъ вѣ домѣ страшный безпорядокъ, потому что мы уѣзжаемъ на слѣдующемъ пароходѣ. Впрочемъ, со старыми знакомыми не слѣдуетъ церемониться; прошу...

Она повернулась въ гостиную. Свенъ послѣдовалъ за нею. Старикъ тоже вошелъ за ними, подвинулъ кресла къ дивану и зажегъ свѣчи въ канделабрѣ, стоявшемъ на каминѣ. Корнелія между тѣмъ пригласила Свена садиться и заговорила беззвучно-равнодушнымъ, совсѣмъ чуждымъ ей голосомъ, отъ котораго у Свена сердце облилось кровью:

— Отъѣздъ нашъ рѣшенъ довольно неожиданно. Докторъ желалъ какъ можно скорѣе отправить Эдгара въ болѣе благотворный климатъ Италіи. Кромѣ того, во Флоренціи или въ Генуѣ мы должны встрѣтить сэр-Джорджа Блунта, дѣда моихъ дѣтей съ материнской стороны; на него я возлагаю всѣ надежды для Китти. Вы знаете, что все состояніе принадлежитъ Эдгару. Докторъ ожидаетъ насъ на пароходѣ; онъ такъ добръ, что хочетъ проводить своихъ паціентовъ. Это мнѣ тѣмъ пріятнѣе, что мистеръ Смитъ взялъ на себя трудъ привести въ порядокъ наши дѣла... Благодарю васъ, Смитъ; кажется, этого довольно. Пожалуйста доложите мнѣ, когда дѣти будутъ готовы.

Бросивъ взглядъ подозрительный и враждебный на свою госпожу и ея гостя, Смитъ удалился. Корнелія все время сидѣла спокойно и ни разу не взглянула на него, но когда онъ затворилъ за собою дверь, она встала, торопливо прошлась по комнатѣ, вдругъ остановилась противъ Свена и, сложивъ руки на груди, съ глубокой страстью, рѣзко отличавшеюся отъ ея притворнаго спокойствія, воскликнула:

— Зачѣмъ пришли вы сюда? Развѣ вы не понимаете, что я узница, что ко мнѣ приставленъ сторожъ, который неохотно отсчитываетъ мнѣ минуты свободы? Конечно, конечно, прежде я была обязана отвѣтственностью только моему мужу, теперь отъ меня требуетъ отвѣтственности цѣлый свѣтъ. Я должна бояться своей горничной, потому что она можетъ поставить мнѣ въ вину улыбку, не подходящую къ моимъ траурнымъ одеждамъ.

И Корнелія разразилась смѣхомъ, но въ этотъ же мигъ сама прервала его и сказала презрительнымъ тономъ:

— Такъ и вы тоже были больны, господинъ фон-Тиссовъ? Славное время вы выбрали для своихъ болѣзней! Вы хотите сказать, что не на шутку расхворались, и даже съ опасностью жизни? Тѣмъ хуже! Знаете ли, господинъ фон-Тиссовъ, что бываетъ и такое время, когда человѣкъ не смѣетъ быть больнымъ, знаете ли вы это? И знаете ли вы также, какая тому причина? а та, что онъ можетъ пропустить время, когда умереть ему было прилично и полезно, что вслѣдствіе этой ошибки придется ему влачить жалкую, презрѣнную и постыдную жизнь.

Корнелія поспѣшно ходила по комнатѣ взадъ и впередъ, разговаривая скорѣе съ собою, чѣмъ съ Свеномъ, который сидѣлъ облокотившись на руку, почти въ полузабытьѣ, дѣлая всѣ усилія оправиться и привести въ порядокъ путаницу мыслей.

Какъ онъ сдѣлаетъ это открытіе Корнеліи? Теперь, при прежней обстановкѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ нѣкогда глаза его съ упоительнымъ восторгомъ были прикованы къ ея лицу, здѣсь открыть ей эту тайну — это казалось ему невозможнымъ, чудовищнымъ. Когда его взоры въ какомъ-то оцѣпенѣніи стремились къ стройной фигурѣ въ черной одеждѣ, онъ видѣлъ то Фанни, героиню только что прочитанной повѣсти, какъ она блуждала по улицамъ Лондона, убѣгая отъ позора, то опять Корнелію Дургамъ, жену высокоуважаемаго мистера Фрэнка Дугласа Дургама, при одномъ имени котораго душа его наполнялась трепетомъ; то онъ видѣлъ въ любимыхъ чертахъ прекраснаго, блѣднаго, чернымъ флеромъ обрамленнаго лица отраженіе лица того стройнаго, красиваго человѣка, котораго онъ никогда не любилъ, хотя этотъ человѣкъ былъ его отцомъ. И его ухо уловляло въ миломъ голосѣ звуки, которые уносили его далеко, далеко въ воспоминанія его перваго дѣтства, и не могъ онъ понять, почему эти звуки онъ теперь только уловилъ, почему же прежде, почему съ первой минуты онъ не умѣлъ ихъ уловить? За тѣмъ мракъ спускался на него все гуще и гуще; онъ почти ничего не видалъ и не слыхалъ, что вокругъ него происходило, и вдругъ, очнулся, увидавъ Корнелію предъ собою на колѣняхъ, которая, схвативъ его руки, въ страхѣ смотрѣла на него и говорила:

— Милый, любимый! не сердись на меня; я совсѣмъ помѣшалась, и сама не знаю, что говорю. Ты ни въ чемъ тутъ не виноватъ; вѣдь ты только желалъ мнѣ добра; ты виноватъ только въ томъ, что не повѣрилъ мнѣ, когда я тебѣ говорила, что мнѣ помочь нельзя. Ты самъ теперь это видишь. Онъ дорого поплатился за то, что хотѣлъ помочь мнѣ; онъ не хотѣлъ допустить, чтобъ я утопилась въ рѣкѣ, и вотъ теперь его самого волны носили два дня и двѣ ночи, пока не выкинули на берегъ...

Она закрыла лицо обѣими руками; ея стройное, прекрасное тѣло тряслось какъ въ лихорадкѣ подъ вліяніемъ сильной страсти. Вдругъ она опять схватила руки Свена, прижимая ихъ то ко лбу, то къ глазамъ и губамъ, и говорила:

— Вѣдь и ты тоже едва не утонулъ; я знаю все, какъ-будто сама тамъ была. Я никогда не вѣрила, чтобъ онъ не могъ безъ меня жить, чтобъ изъ-за меня онъ могъ жертвовать своею жизнью и жизнью другого — твоею жизнью, Свенъ! Твоею жизнью! и только потому, что ты меня любилъ! Не слѣдовало бы ему такъ поступать. Не великодушно съ его стороны. Это такъ жестоко, какъ всегда въ глубинѣ его сердца была жестокость. Твою жизнь! Твою дорогую жизнь!

Голова пылала у Свена, виски страшно колотились и холодная дрожь разливалась по его жиламъ. Эти прекрасныя, бѣлыя руки съ любовью гладили его руки, эти прекрасныя губы произносили слова сердечной любви, эти черные глаза сверкали молніями страсти въ таинственной глубинѣ — какъ онъ могъ все это выносить, когда онъ зналъ то, что зналъ? Онъ вырвалъ свои руки изъ ея рукъ; усиливался поднять ее, указывая дрожащею рукой на шкатулку чернаго дерева, поставленную имъ при входѣ въ комнату на столъ, у котораго онъ теперь сидѣлъ. Его взглядъ, его движеніе вынудили Корнелію обратить глаза по тому же направлению; шкатулку она тотчасъ узнала и съ восклицаніемъ удивленія протянула къ ней руку, сама же вопросительно смотрѣла на Свена. Видя, что развязка близится къ концу съ ужасающей быстротою, Свенъ могъ только знакомъ объяснить ей, что шкатулка имъ принесена.

Корнелія вынула книгу изъ шкатулки и опять взглянула на Свена. Что-то въ его крѣпко сжатыхъ губахъ и подвижныхъ глазахъ переполняло ея душу мрачнымъ предчувствіемъ. И ея глаза принимали ту же неподвижность. Она вынула изъ шкатулки золотыя вещицы и въ это время медальонъ выскользнулъ промежъ ея пальцевъ и, упавъ на столъ, открылся.

— Чей это портретъ? спросилъ Свенъ, и слова его съ трудомъ вырывались изъ его груди.

— Моего отца! вскричала Корнелія съ побѣлѣвшими губами.

— И моего тоже! прошепталъ Свенъ.

При этихъ роковыхъ словахъ, кинжаломъ вонзившихся въ сердце Корнеліи, она отшатнулась. Вотъ она стоитъ предъ нимъ, задыхаясь, прижавъ руку ко лбу, стараясь сообразить то ужасное, что она услышала. Свенъ во время ихъ знакомства разсказывалъ ей иногда исторію своей жизни и своего семейства. Для Корнеліи потребовалось нѣсколько минутъ соображенія, пока она наконецъ поняла, что человѣкъ, который сдѣлалъ ея мать такъ невыразимо несчастною, былъ отецъ человѣка, ею любимаго.

Вдругъ по комнатѣ пронеслись звуки не то смѣха, не то вопль души, которая отъ страданія не могла уже безмолвствовать. Корнелія прижала руку ко лбу и сверкающими глазами смотрѣла на Свена, который, поднявшись съ кресла, съ трудомъ держался за столъ.

— Такъ вотъ зачѣмъ ты пришелъ? закричала она: — вотъ зачѣмъ! Почему же ты не могъ этого унести съ собою въ могилу? Потому ли, что твоя добродѣтельная честность въ ужасъ приходила при мысли, что ты за гробомъ будешь любимъ такой любовью, которую воспрещаютъ природа и законы? Природа! что тутъ природа понимаетъ? Она ничего мнѣ не говорила, и тебѣ ничего не говорила; и не въ моихъ чертахъ ты это узналъ, а только прочиталъ на бумагѣ. Но будь спокоенъ! Я не люблю тебя, да и никогда не любила, потому что всегда содрогалась при взглядѣ на тебя. Твой отецъ отравилъ жизнь моей матери, а тутъ является сынъ, чтобъ отравить мою жизнь! Да падетъ проклятіе на васъ, которые какъ вампиры высасываете кровь изъ своихъ жертвъ! Одного желаю — чтобы намъ никогда не встрѣчаться въ этой жизни!

Она схватила шкатулку и со всѣмъ что въ ней было бросила въ каминъ, въ которомъ горѣлъ яркій огонь, и мгновенно скрылась за дверью. Минуты чрезъ двѣ Свенъ услыхалъ стукъ экипажей, отъѣзжавшихъ на пристань.

Онъ не старался удержать Корнелію, да и не могъ, еслибъ и хотѣлъ. Силы его оставили, въ головѣ было такъ пусто, на сердцѣ такъ тяжело, такая тоска!

— Развѣ ты не могъ унести этого въ могилу? прошепталъ онъ..

Въ каминѣ раздался трескъ; пламя, охватившее сухое дерево шкатулки, ярко озарило комнату. Свѣтъ прямо падалъ на портретъ, остававшійся еще на стѣнѣ, тотъ портретъ, который онъ въ первый разъ увидѣлъ при разсвѣтѣ дня: то же упорно-мрачное, то же благородно-гордое лицо, съ цѣлымъ міромъ страсти въ глубоко-скорбныхъ глазахъ. Теперь онъ узналъ, что означала эта глубокая, безнадежная печаль, которая такъ упорно лежала на приподнятыхъ углахъ рта, такъ упорно, такъ мрачно, что хотѣлось плакать, засматриваясь на нее...

Но Свенъ не могъ плакать, хотя сердце его было переполнено страданіемъ. Еще разъ посмотрѣлъ онъ на портретъ, изрѣдка озаряемый свѣтомъ вспыхивавшаго пламени.

— Это не ея портретъ, прошепталъ онъ: — это образъ сфинкса, древняго сфинкса, и проклятіе, которое она бросила въ меня — это проклятіе, которымъ лроклятъ весь человѣческій родъ. Проклятіе за вину, за первородный грѣхъ, съ которымъ жизнь дается въ наказаніе зa грѣхъ и падаетъ на насъ, какъ возмездіе; но самая тяжелая доля вины падаетъ на тѣхъ, которые безъ нашей воли намъ даютъ жизнь.

Пламя въ каминѣ погасло. Свенъ собрался съ силами, шатаясь вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дома.

—

Съ-тѣхъ-поръ прошло семь лѣтъ. Бенно ординарный профессоръ и на дорогѣ къ знаменитости. У него такъ много дѣла, что, по словамъ его, ему некогда и думать о женитьбѣ. Онъ сталъ немного серіознѣе, чѣмъ былъ за семь лѣтъ, когда между студентами повторялись остроумныя выходки и анекдоты молодого адъюнкт-профессора; однако меланхоликомъ его никто не видалъ. Но и на него грусть иногда находитъ, а именно въ то время, когда ему случается проходить мимо дачи на большой рѣкѣ, гдѣ теперь постоянно живетъ англійское семейство, переселившееся въ этотъ городокъ. Тогда подъ надвинутою шляпой лобъ его покрывается глубокими морщинами, глаза опускаются и мысли отрываются отъ научной проблемы или опаснаго случая болѣзни, которыми онъ былъ только что занятъ, и несутся за много миль, къ далекому берегу Балтійскаго моря, въ уединенное помѣстье, гдѣ живетъ одинокій человѣкъ.

Одинокій и несчастный человѣкъ!

Между его сосѣдями ходили толки на счетъ того, какъ и почему фонъ-Тиссовъ сдѣлался такимъ, но эти исторіи были очень разнорѣчивы, и такъ-какъ герой ихъ очень рѣдко выѣзжалъ изъ своего замка, и то только по самымъ нужнымъ дѣламъ, и такъ-какъ вслѣдствіе того въ нему тоже рѣдко кто заглядывалъ, и тоже тольво по дѣламъ, то и кончилось тѣмъ, что поговорили, поговорили да и перестали добиваться настоящихъ причинъ. Одно только вѣрно: въ его кабинетѣ виситъ портретъ молодой и удивительно красивой женщины, только съ мрачнымъ видомъ, и этого портрета прежде тамъ не было. Одинъ изъ его сосѣдей, господинъ фон-Адель, воторый, противъ обычаевъ своихъ собратій, очень много путешествовалъ, увѣряетъ, что эта картина портретъ женщины, которая, семь лѣтъ назадъ катаясь на парусномъ суднѣ, упала въ море и утонула, что случилось чрезъ нѣсколько недѣль послѣ смерти ея единственнаго сына, который умеръ отъ чахотки въ очень молодыхъ лѣтахъ. Дочь этой дамы живетъ у родственниковъ въ Англіи; ей четырнадцать лѣтъ; красоты она необычайной и притомъ считается богатѣйшей наслѣдницей, и этотъ господинъ недавно былъ въ Англіи, видѣлъ ее своими глазами. Онъ утверждаетъ, что былъ врайне пораженъ необыкновеннымъ сходствомъ молоденькой мисъ съ отшельником замка Тиссовъ.

Крестьяне этого помѣстья часто толкуютъ промежъ себя, что такое могло бы приключиться ихъ барину, что онъ сталъ такой смирный, такой молчаливый и по всему видно, что вернулся послѣ своихъ путешествій очень несчастнымъ и съ раззбитымъ сердцемъ; но крестьяне вѣрно не имѣли причины роптать на него, какъ это дѣлали сосѣди, потому что такого господина, съ такимъ милостивымъ и жалостливымъ сердцемъ, съ такою щедрою рукою для всѣхъ нуждающихся, не бывало еще по ихъ убѣжденію на цѣломъ островѣ. Только въ одномъ они упрекали его — зачѣмъ онъ не женится и не дастъ имъ молодого наслѣдника, который хотя немножко походилъ бы не своего отца; однако они сами говорятъ, что мало на то надежды.

КОНЕЦЪ