Однажды писательница, будучи в благодушном настроении, рассказала дочери о своей новой знакомой и беседах с ней. Как-то вдруг, к какому-то слову пришлось… И реакция дочери была точь-в-точь, как у Антонии, только тут же откровенно высказанная вслух: «Дура непроходимая!». Матери, словно услышавшей саму себя со стороны, это неприятно кольнуло ухо: ведь это неправильно думать так же, как Таська. И Антонию вдруг понесло.

— Так не стоит говорить, — поджала она губки и осуждающе покачала головой. — Она просто идеалистка, творческий человек, увлекающийся…

— Чем? — удивилась дочь. — Своими прожектами? Где её реальная работа? Вот то полупрофессиональное скучнейшее интервью с тобой? Это творчество? Что она, к примеру, сделала ценного для родины-матери, чтобы ей давали денег под её дурацкие сценарии?

— Ты разве читала этот сценарий, чтобы судить? — возмутилась Антония.

— Я — нет. А ты читала?

Нет, Антония тоже не читала. Анна предлагала ей, даже очень назойливо предлагала, но писательница сослалась на страшную занятость и горящий договор с издательством. «Но попозже непременно прочту!» — сгоряча пообещала она, про себя, матерясь на чём свет стоит. Не хотелось ей читать эту «нетленку», в которой она заранее подозревала обычное разлюли без признака таланта. Ох, как же была права великая Раневская, когда сравнивала талант с прыщом на носу, который невозможно спрятать! А по тому, как Анна сделала тот сюжет для телеканала, по тому, как и о чём она говорила, было очевидно, что скрывать ей совершенно нечего, даже маленького прыщика нет. Амбиций — до фига, самомнения более чем, а вот талант не проглядывается. Как и ум, похоже… Да, господи, сколько она таких «непризнанных гениев» навидалась, сколько их сиживало тут, в этой комнате, в этом самом кресле — убеждённых в собственной исключительности, в немилости судьбы и сильных мира сего к ним, особенным, необыкновенным, самым-пресамым! Детки, вас уже можно закатывать в банки и солить — такое вас ненормальное количество, вот прям гениев-то! Люди уж, небось, научилась за долгие годы отличать настоящие искры от пустого тления.

Правда, Анна сумела всё-таки удивить писательницу своей исключительной оригинальностью: она обвинила в своих неудачах не злую судьбу и завистников, как бывало обычно, а богатых, которые денег не дают. Даже не государство виновато — нет! А те, у кого есть свои личные «бабки». Их, оказывается, нужно отдавать прямиком Анне — на необходимое для народа кино. Вот так вот, ни больше, ни меньше!

Но Антонии не хотелось вторить дочери и соглашаться с ней, вот не хотелось — и всё тут! Это она — знаменитый литератор, она имеет право на подобное понимание, а Таська… Да кто она такая, чтобы судить хоть кого-нибудь? Чтобы насмешничать и острословить? Сама разве что-то из себя представляет?

— Её сценарий я непременно прочту, — сухо проинформировала Антония Таську. — Но не тебе хихикать на эту тему. Не тебе. Может, ты что-то создала в этой жизни этакое, чтобы судить людей?

Дочь подняла на мать большие удивлённые глаза, в которых было сплошное недоумение.

— А при чём тут я? — тихо спросила она. — Я разве предъявляю к кому-то претензии и требую денег? Разве я хожу по чужим людям, рассказывая о своей гениальности и агитируя за социалистические меры дележа? Зачем и почему ты опять перескочила на меня, а, мам?

А чёрт его знает, зачем и почему! Антония не могла объяснить, отчего сообразительность дочери, её не всегда добрый, но всё-таки ум, раздражают Антонию, даже выводят из себя и буквально вынуждают ставить дочь на место, да так, чтобы при этом по возможности обидеть и унизить. Ведь когда-то её бесило именно несовершенство ещё не взрослой дочери, то, что она не было первой, лучшей, самой-самой. Но одновременно с этим не меньшее раздражение с некоторых пор стали вызывать её правильные, умненькие мысли, её верные и точные суждения и умозаключения. Что за парадоксальное раздвоение?

«Дочь меня просто раздражает, — признавалась себе Антония. — Раздражает любое её проявление — и плохое, и хорошее. Я, что — чудовище? Урод? Почему так?» Думать о себе плохо неприятно и дискомфортно. Страстно хочется найти объяснение и оправдание своим чувствам. А ещё лучше отыскать настоящего виновника. И сознание любезно, даже угодливо идёт на поводу у этого желания писательницы.

Во всем виновата сама дочь! Когда она родилась, то была, разумеется, невинна. Но ведь и Антония не виновата в том, что дочь… не понравилась, не получилась, не соответствовала. Разве она, Антония, не имеет права на свои чувства? Имеет, конечно! А с учётом того, что её миссия на этом свете очень даже весома, то и счёт к ней должен предъявляться другой, чем к иным людям. В конце концов, в отличие от большинства, её ум, дар, талант — это то, что делает мир прекраснее, людей — лучше. То есть, роль Антонии — это не мать-свиноматка, отнюдь! У неё есть высокое предназначение, призвание, в общем, нечто такое, что исключает её из ряда обывателей, ставя в особенное, привилегированное положение. Нельзя к ней применять примитивные критерии материнства и требовать квохтать над снесённым яйцом! Не для неё сия стезя. Поэтому её неприятие дочери и простительно, и объяснимо: она не может, не имеет права распыляться на мелочи и бытовую дурь, на дурацкие попытки понять своего ребёнка, постичь его самость, уважать его такого, какой он есть, в общем, подчинить себя этому маленькому существу, принеся, таким образом, в жертву своё предназначение. В противном случае — зачем же ей был дан дар? Для чего Господь вложил в неё эти силы, страсти, это умение превращать обычные слова в живые образы, характеры, в клубки страстей, пульсацию мысли — в феерию творчества? И разве правильно на это забить, как выражается молодёжь, наплевать, растратив такие нетривиальные дары — на что? — боже ж мой, на воспитание детей? Можно подумать, именно для этого Бог или сама природа трудились в поте лица, складывая мозаику генов таким образом, чтобы на выходе получилось красиво, получился талант, дар, призвание! Потратить это на «угу-агу-кушай кашку»? А ведь она и так слишком много сил и времени отдает уборкам-магазинам-готовкам…

В моменты подобных размышлений Антонию всегда охватывала дикая ярость на родных: как это они не понимают, как смеют так спокойно принимать её жертвоприношения на семейный алтарь? Сколько потеряно сил, сколько не написано, сколько она не смогла донести до читателей своих мыслей и чувств!

«Тебе нужна прислуга? — спрашивала Антония сама себя в такие минуты. — Да упаси боже! — отвечала себе же. — Не смогла бы никогда терпеть чужого человека в доме…» Чего же ей было надо? А надо ей было, чтобы все её домашние, даже Гошенька (прости, сынок!) принимали куда большее участие в хозяйстве: сами ходили в магазины, сами умели приготовить себе еду, сами прибирали квартиру. Но, с другой стороны, в её жертвенности было кое-что полезное: Антония имела замечательную возможность время от времени устраивать эмоциональные взбрыки с криками «Я вам тут кухарка и уборщица, в то время, как для мира я — писатель!», а лицезрение их виноватых глаз, опущенных голов и ссутулившихся фигур очень даже радовало и, как это ни странно, придавало сил. Домашние становились такими тихими и удивительно послушными — все. Ну, кроме Гоши. При нем Антония ничего такого не устраивала, не решалась тревожить парня. Вот его — не надо…

Впрочем, как же далеко увели её мысли по этой дорожке… А речь-то шла о том, что Антония — не банальная домашняя хозяйка и даже не тривиальная работающая мать семейства. Она — нечто большее и гораздо более важное. Поэтому спрос с неё другой. И мироздание вместе со всеми населяющими его людьми просто обязано понимать и принимать такое её отношение к дочери.

Да, Таська была невинной, когда родилась. Но когда выросла в подростка… или даже раньше… она просто обязана была осознать, кто и что такое её мама, и вести себя соответственно. Соответствовать. Но она, то ли не понимала, то ли делала вид… В любом случае, дочь и не думала ничему соответствовать и быть правильной. Напротив, нередко, будто специально, упрямилась, бычилась, вредничала и доводила Антонию, не соображая, что таким образом покушается не просто на нервы матери, а на её дар, на её долг, на Призвание. И раздражение Антонии на дочь успешно подпитывалось Таськиным же порочным поведением, разрасталось, пухло и жутко давило на их отношения, на обстановку в семье. Во всём была виновата Таська! Она — вечный очаг постоянно тлеющего конфликта, непрекращающегося непонимания и разногласий! Понятное дело, что уже давным-давно она не может не видеть, какой величиной является её мать, как к ней едут люди со всех концов страны в поисках мудрости, правильного совета и понимания. Видит, конечно. А выводов никаких сделать не в состоянии? Не хочет?

Плохой человек. Она просто плохой человек. Родилась плохим человеком, выросла плохим человеком. Ничего с этим поделать невозможно! Генетика, наверное, от каких-то предков поганые гены взыграли… Или так звёзды встали в момент её рождения… Но Антония здесь точно ни при чём. Не её кровь, не её сущность. Чужая.

А ведь она не выбросила дочь на произвол судьбы под забор, не сдала в детдом, даже в круглосуточные ясли не определяла! Антония по натуре гуманист и шестидесятник (да-да, дочечка!) и невинного ребёнка обидеть не может. Тем более, что с самого начала ещё было не совсем понятно, как жестоко судьба над ней посмеялась. Это нынче она задним умом всё понимает и правильно анализирует, а тогда… Тогда ещё была надежда, что маленький комочек вырастет во что-то родное, как Гошка. Но Гошка — один такой. Самый любимый, самый красивый, самый сладкий сынуля на свете! Куда там Таське…

Словом, на дочкин вопрос «при чём здесь я?», ответ мог быть один: да при всём! Невыносимо, когда ты права, потому что не можешь быть права — плохой человек не должен быть правым, с плохим человеком нельзя соглашаться даже в мелочах, дабы не укреплять его в его неправильности. Поэтому не дождёшься, Тасенька, моего одобрения во веки веков! И всякая дурная, глупая, с помойкой вместо мозгов, Анна будет всегда права перед тобой, хороша перед тобой, справедлива перед тобой.

Антония обо всём об этом подумала быстро, намного быстрее, чем тут написано. Буквально за пару секунд все рассуждения пронеслись в её голове привычным торнадо объяснения, самооправдания, самоуспокоения.

— Не тебе судить и осуждать человека, у которого есть большая цель и правильная мечта! — сложив у губ весьма выразительную скорбную складку, Антония выдала залп «Таська, знай своё место!». — Человек к чему-то стремится, хочет доброго и прекрасного для людей, для искусства. Работает над этим, бьётся, в чём-то ошибается, где-то идёт, возможно, не тем путём. Но пытается делать! И задачу перед собой ставит большую, настоящую…

Тася опустила голову. Потом резко вздёрнула подбородок и, чуть прищурившись, внимательно взглянула на мать.

— Ты это серьёзно, да? Я, по-твоему, живу низко и неправильно, а… эта вот… Анна… правильно и красиво? — Антония с удивлением заметила в глазах дочери… насмешку. Это что за новости?

— Ну… в общем… тебе не стоит её судить… — немножко растерянно ответила писательница, обалдев от совершенно нового взгляда дочери. Наглого?

— Ладно, ма, я поняла, — спокойно отреагировала Таська, вставая и явно не желая продолжать тему. — Я лучше пойду. Своим неправедным, безнравственным путём, ага, — и, клюнув мать в щёку, дочь ушла. Антония пребывала в смятении, ощущая, что нечто в жизни начинает меняться совсем в нехорошую для неё сторону, валится куда-то не туда… Идут странные процессы, не подвластные ни её воле, ни её желанию. Будто опухоль, которая зреет где-то внутри организма, опасная, грозящая бог знает какими бедами, а ты, вроде бы полновластный хозяин собственного тела, ничегошеньки с этим не можешь поделать и даже не понимаешь, как и что там творится. Примерно такое же ощущение.

Однажды получилось так, что в разговоре принимали участие трое: писательница, Анна и Таська, вдруг заехавшая к матери совсем не вовремя по дороге в редакцию журнала, которой она последнее время руководила. У Антонии как раз митинговала Анна. Некстати… Сейчас дочь увидит своими глазами эту «высокую правильность», ая-яй…

Тася внимательно и как бы с интересом слушала страстные речи Анны и с хорошо скрываемой иронией глядела на журналистку. Насмешку в её взгляде могла прочитать только мать: эти чуточку поднятые домиком брови всегда свидетельствовали о не вполне серьёзном отношении к собеседнику. Немножко снисходительном.

А тут как назло Анну несло особенно лихо:

— Смотрите, у государства нет денег на культуру, на театр, кино, телевидение. И это понятно, — Тасины брови метнулись вверх и тут же опустились, но Антония «прочитала»: «Почему понятно? Кому понятно? Мне — непонятно». — А богатые люди ставят себе золотые унитазы и украшают бриллиантами своих собачек… — у Анны голос задрожал от гнева и возмущения, а Тасины брови хихикнули: «Дались этим дуракам и дурам золотые унитазы! Любимая тема». — И им нет никакого дела до того, что театр гибнет, музеи замерзают, а настоящее кино не снимают, потому что оно небюджетное, не приносит доходов и его никто не финансирует. Как же так?

— А вы, наверное, предлагаете обязать богатых спонсировать нашу культуру, в частности, производство «правильных» фильмов? — тихо и вкрадчиво, едва заметно шевельнув бровями, но тут же вернув их в положение «домика», спросила Таська.

— М-м-мда-а-а! — страстно почти простонала Анна. Антония дёрнула плечами в волнении: дочь, похоже, изготовилась к прыжку.

— Вот, к примеру, мой сценарий… — сверкнула глазами журналистка, и Антония мысленно охнула: жертва сама идёт в пасть хищнику! Нашла, идиотка, перед кем о своём неснятом шедевре поговорить. — Я придумала кино о настоящем, вечном, о любви, которая всему основа и начало…

«Какая же ты оригинальная! — заскрежетала зубами Антония. — Сейчас наговорит вагон и кучу тележек ничтожных банальностей, ё-моё!»

— Но им, этим толстосумам, нужна прибыль, только прибыль!

— Ну, это понятно и логично, — заметила писательница. — Безвозмездно спонсирует только государство, ожидая своих прибылей в виде культурного и воспитанного на хорошем населения….

— А, значит, богачам, гражданам страны, это не нужно? — сощурилась и запалилась ещё пуще Анна.

— Ох… у них не столь глобальные намерения и желания. Они свою жизнь строят, свой бизнес, думая максимум о собственной семье…

— Разве это правильно? — продолжала распаляться Анна. — Почему-то вот я думаю обо всей стране, обо всём народе, о его духовной пище…

«Потому что ты — голодранка и делать тебе больше нечего», — мысленно ответила ей Антония и с досадой прочитала то же самое во взгляде дочери.

— Понимаете, Анна, — вкрадчиво и почти ласково вдруг заговорила Тася, — вот у коммунистов как раз и не получилось сделать нового человека. Такого, чтоб думал прежде всего обо всём человечестве, а не о своей семье, не о своих детях. Всякий раз, когда у них получалось нечто близкое к идеалу, выяснялось, что это жуткий Голем, чудовище, не способное ни на что хорошее, доброе, зато прекрасно умеющее пожирать детей, — на этих словах Антония вздрогнула от брошенного на неё дочерью взгляда. Что-то такое в них полыхнуло — обвиняющее, что ли, и одновременно с этим болезненное и страдающее. Что это было? Губы дочери чуть скривились в иронии, бровки домиком, голос спокойный, но глазами она устроила пожар на лице матери! Это обвинение? Этакое иносказание для неё, Антонии, разговор с матерью под видом разговора с этой дурочкой? Странно. Лучше всего сделать вид, что ничего не заметила… Да и дурочка что-то там лопочет…

А лопотала дурочка про свой сценарий, который так прекрасен, и фильм по нему был бы очень нужен людям. Таська совсем разошлась:

— Простите, а про высокие качества сценария и про его необходимость людям — это только ваше мнение или чьё-то ещё?

— Мой сценарий читали очень многие — все мои друзья и родственники — мнения не разошлись! — гордо вскинула голову Анна.

— Ага, понимаю, — закивала Тася. — А среди этих людей случайно не попались какие-нибудь известные киноведы или кинокритики, которые оценили бы его с профессиональной точки зрения?

— Я понимаю, к чему вы клоните, — сощурила глазки сценаристка. — Вы же прекрасно знаете, что нынче такие времена — за так ни один человек с весомым голосом в мире искусства не даст хорошей характеристики ничему и никому. Всё только за конвертируемую валюту! Не делайте вид, что это для вас — новость.

— Да, времена ужасные, кошмарные, — запричитала Таська, — просто ужас, какие времена! Только вот такие люди, как, к примеру, Герман, находят возможность снимать… сколько лет он снимает своё кино? Десять? Двадцать? Заметьте, дело там отнюдь не в средствах — такой проблемы у него нет. Он просто вот так по-своему снимает кино — деньги ему дают. И сценарий его фильма… по очень хорошей, скромно говоря, литературной основе, не находите? Из братьев Стругацких, если мне не изменяет помять. Или Сокуров… Вот уж некассовое искусство, нужное единицам! А деньги ему дают. Режиссёр снимает. Никому не известному Звягинцеву помогли снять «Возвращение», так дебютная лента стала сразу событием мирового масштаба. Может, причина в том, что в них, вернее, в их талант верят, потому что он очевиден?

Анна стала пунцовая и очень-очень злая.

— Вы намекаете, что я никто, звать меня никак и поэтому мне можно отказывать? — женщина уже почти шипела от гнева.

— Да помилуйте, я просто рассуждаю вслух… Ну, на самом деле, не можете же вы требовать от богатого человека, чтобы он на вас женился, если вы ему не приглянулись, правда? Почему же он должен давать вам деньги, если ему ничуточки не нравится ваш сценарий, а оценки ваших друзей и родственников его совсем не убеждают?

Что там скрывать — Антония слушала дочь с плохо скрываемым удовольствием, ей нравилось, как та рассуждает и вправляет мозги Анне. Но сама хозяйка дома предпочитала всё-таки молчать.

— Понимаете, — продолжала тем временем Таська с невинным и даже наивным видом, — многие жалуются, что сегодня, лишь обладая блатом, связями и бабками, можно реализоваться и добиться признания. В таких случаях я часто задаю себе вопрос, а почему по произведениям советских драматургов Зорина, Володина, Горина или писателя Трифонова, например, ставят в театрах спектакли и снимают по их пьесам фильмы до сих пор? Кто «башляет» режиссёров и чем подкупают продюсеров? Ты не в курсе? — Тася повернулась к матери, обращая вопрос к ней. Антония в ответ лишь хмыкнула. Дочь продолжала:

— Какую уже по счёту сделали версию «Анны Карениной»? Ой-ёй! Неужто «толстовская мафия» всех подкупила, даже Голливуд?

— Я вас поняла: вы не считаете мою работу достойной! — зло процедила Анна, с ненавистью глядя на Тасю.

— Я? — как бы страшно удивилась Тася. — Господь с вами, я не читала ваш сценарий, понятия ни о чём не имею. Но ведь у нас разговор идет об общем подходе, а не конкретно о вашем случае. Я просто рассуждаю и думаю… Вы же не предлагаете закон, который был бы направлен исключительно на вашу работу? Но ведь это не значит, что любой, кто придет к богатому человеку со своим сценарием, получит в обязательном порядке деньги. Вот вы говорите, что все ваши друзья и родичи от вашего сочинения в восторге. А среди них, случайно, нет никого из списка «Форбса», ну, или поменьше, не обязательно так круто?

Анна зло сопела и молчала, насупившись.

— Может быть, они все скинутся, сбросятся, возьмут кредиты в банке, заложат квартиры… Вы им предложите, они же убеждены и в сценарии, и в таланте режиссера, дело того стоит, вдруг выгорит.

— Я вас понимаю, как мне кажется, очень хорошо, — язвительно проговорила Анна. — Вы из тех, кто убеждён, что человек всегда ставит своё личное выше общественного, свою семью выше народа, свои деньги выше искусства?

— Возможно, из этих самых, — кротко улыбнулась Таська. — Знаете, я, например, ужасная эгоистка, да почти что враг прогрессивного человечества! Для меня здоровье дочери, мужа, родных, их благополучие важнее всего на свете, главнее всего народа вместе взятого, вкупе с президентом и конституцией! А ещё мне глубоко плевать на культуру, даже великую, если мой ребёнок будет голоден или болен, а у меня не будет бабла, чтобы его накормить или вылечить…

Она специально использовала слово «бабло», чтобы царапнуть трепетную собеседницу, чтобы та вздрогнула и ужаснулась людской низости. Анна и ужаснулась. Она смотрела на Тасю, как на того самого Голема, как на привидение, на Несси, только что вылезшую из своего холодного озера. А дочь — Антония видела это прекрасно! — с трудом сдерживала хихиканье. Хотя взгляд её по-прежнему беспокоил Антонию: она переводила глаза то и дело с Анны на мать и обратно. И что-то в этих глазах цепляло, как крючок, оставляя болезненные «затяжки» в душе. И сильная, но пока ещё невнятная тревога заставляла сжиматься сердце писательницы.

— Впрочем, я вам ужасно благодарна за эту беседу! — вдруг воскликнула Тася «светским» тоном и разогнула брови в элегантную дугу вежливой учтивости. — Этот разговор мне многое дал, я кое-что для себя поняла. Весьма полезное! — широченная улыба в тридцать два зуба и вновь быстрый взгляд на мать. Опять такой же — тревожный, гневный и болезненный. Что она поняла? Что ей было полезно? Что всё это означает и почему пол уходит из-под ног от мучительной, но непонятной тревоги?

Интересно, что после этого случая Анна перестала беспокоить Антонию частыми визитами. Зато звонила по-прежнему регулярно, молотила свою высокопарную чушь в трубку, Антония же привычно сидела за письменным столом, разглядывая лежащее и стоящее на нём: свою рукопись, ручку, металлического Дон-Кихота, пластиковую таксу… проводила пальцем по перекидному календарю, зачем-то листала его странички — непременно назад, будто проверяя свою память — а что было неделю назад, а две, а месяц… Она почти не слушала свою собеседницу, настолько это было мучительно скучно и всегда одно и то же: очередной отказ жадного продюсера, «потому что ему нужна исключительно касса, сборы, миллионы, а мой сценарий, вы же понимаете…» — боже, опять и снова по сотому кругу! И Антония просто терпела.

Она умела терпеть любых дураков, лишь бы это были чужие люди. Однако не могла терпеть даже неглупых близких, которые не соответствовали ее ожиданиям. А чужих и дальних — да ради бога! Посторонние не задевали ни единой струнки её души, не вызывали ни одной эмоции. Зато они могли дарить повороты сюжетов для книг, иногда рассказывали какие-то забавные истории, которых Антонии в её добровольном заключении в собственной квартире ох как не доставало! Эти бесконечные «ходоки» и прилипалы «из народа» нередко, даже часто, любезно приносили ей загогулины сюжетов.

Близкие же… О, они дарили ей гораздо большее — эмоции! Взять хоть Таську… Она рождала в матери злость, желание высказаться-рявкнуть — а это самая главная пружина творчества, необходимая для написания рассказов и повестей! Никто и не подозревал, что лежало в основе ее вдохновения, даже Масик не знал. Хотя, возможно, догадывался, но благоразумно молчал. Тася была неиссякаемым источником писательской злости Антонии. Она высекала из дочери, как искры из камня, разные персонажи — неприятные, гадкие, которых читатель должен был ненавидеть! Она заставляла эти персонажи совершать такие поступки, какие в её представлении непременно совершила бы дочь, окажись она в подобной ситуации.

Для создания сильной и задевающей самые потаённые струны души книги, которыми она так славилась, Антонии всегда нужны были горячие отрицательные эмоции, посыл ненависти, искра ярости. И черпала она это весьма обильно именно из близких, которые хоть и невольно, но весьма часто вызывали у неё нужные чувства. Особенно дочь. Наверное, всё это плохо и неправильно — с точки зрения обывательской морали. Но когда речь идёт об искусстве, о настоящей литературе, наверное, лучше обойтись без оценок и осуждения. Антония не принадлежала себе, она обязана была быть рабыней своего дара.

Фиг с ней, с этой бесталанной и глупой Анной… ну и ладно, что отношение к этой женщине самой писательницы и её дочери в общем-то совпали… Зато «высеклась» ещё одна искра гнева — протест против богатеньких, против их мира потребления и эгоизма, эгоцентризма, звериного индивидуализма. Ой, только не последнее — это вылезло откуда-то из глубин памяти времён совдеповской антикапиталистической пропаганды: антиобщественный индивидуализм личности при капитализме. Обвинить в те годы человека в индивидуализме — это как нынче обозвать его замшелым совком. Так что, забудем то, что мило уху всяких аннушек-большевичек-антикоммунисток, не будем уподобляться бездарностям. Как человек умный и талантливый, Антония начала сочинять намного более сложный и противоречивый образ богатеньких мерзавок, чтобы это было сочно, колоритно, вкусно и не глупо.

И как вовремя подоспели все последние события из жизни дочери. Она ушла от мужа и нашла себе… да-да, какого-то состоятельного господинчика, «из нынешних», как поначалу думала Антония. Позже выяснилось, что он-то как раз «из своих» — интеллигент в третьем поколении (даже круче, чем все они!), прекрасно образованный, в 90-е успешно начавший бизнес и, таким образом, вполне заработавший на хлеб с икрой.

Это злило. Злило, что он оказался не нуворишем в малиновом пиджаке, не хамлом с гнутыми пальцами и бритой башкой. Это ломало картину и сдерживало злость Антонии, точнее — мешало этой злости. Надо было найти какую-то гнилость в нём, необходимо было найти…

Нашлось. Даже два гнилья. Первое: дед этого господинчика дослужился до генеральского звания и не был репрессирован в сталинские времена, когда арестовывали всех. Делаем вывод: либо сам арестовывал, либо сотрудничал с гэбухой. Хлипкая версия, ничем не подкреплённая, похожая на навет, но, как известно, за неимением гербовой… сойдёт. А второе Антонии подарила как раз Анна, в очередной сеанс нытья по телефону, вдруг сказавшая:

— Да ни один человек в стране не мог в 90-е честным путём заработать денег! За каждым успехом тянется кровавый след… — ух, как удачно сказанула-то дурочка! Вот спасибо тебе, дурочка Анна, вот оно самое то, что было нужно. Раз так думает народ…

Конечно, никто не мог по-честному! Конечно, кровавый след! И ты, умная (ха-ха!) моя дочь, не можешь об этом не знать. Значит, тебе всё равно, какой ценой заплачено за твоё благополучие, за подарки, которые делает тебе мужчина, за роскошь и загранпоездки, за квартиры и цацки? Всё равно, да? Вот ты какая! И нашла себе под стать! Нувориша! Негодяя!! Разбойника, наверняка закатавшего не одного человека под асфальт!!!

Стоит начать себе что-то целенаправленно внушать, не встречая отпора — ни внешнего (кто в своём уме будет противоречить великой Антонии?), ни внутри себя самой (она даже не пыталась критически оценивать собственные суждения об этом человеке — зачем, кому это нужно?), как ложь постепенно начинает становиться твоим настоящим убеждением. И очень скоро она, эта кривда на глиняных ногах, превращается в фанатичную веру, и вот уже забывается нервный и суетный поиск истины, точнее, разумных путей к ней, который заменяется строительством целого храма лжи, где ты — первосвященник.

Уговорив себя, Антонии с её даром слова и убеждения, умением воздействовать на слабые и зависимые умы, удалось внушить всем родным и знакомым, что новый избранник дочери — чудовище из 90-х, с которым порядочным интеллигентам-щестидесятникам нельзя даже за один стол сесть, не потеряв чести. Тася же была практически изолирована от всех — она тогда слишком занималась собой и своими делами, слишком погрузилась в собственные проблемы, её чересчур засосала идея «изменить жизнь». Что ж, Антония помогла ей в этом. Она поспособствовала её избавлению от опостылевшего прошлого, а заодно и от всех людей, которые с этим прошлым связаны. Никто больше не хотел знать порочную и гадкую Таську. Никто бы ей не поверил, что её избранник — человек порядочный, а она искала не секса и денег, а любви и покоя. И ни у кого даже не возникало подобной еретической идеи: все они, как птенцы из зоба матери, приняли от Антонии подготовленную к употреблению, полностью размоченную и переваренную информацию о дочери и её новом браке. Без критики и сомнений.

Всё-таки писательница сумела добиться такого положения в своём круге, о котором всегда мечтала и которое полностью её удовлетворяло. А для чего же существует высокое положение? Разумеется, чтобы им пользоваться в своих интересах.