Девочка хочет уйти из класса. Но пока нельзя! Она осталась одна, все уже убежали. Урок закончен, все уроки закончились, можно идти домой. Но девочка все еще сидит за партой и старательно делает вид, что не может закрыть портфель.

– Ну, ты скоро? – нетерпеливо кричит из коридора подружка.

– Да-да, сейчас, что-то замок заело! – дрожащим голосом отвечает девочка, чуть не плача: ей нужно всего секунд двадцать, всего-то! Но чтоб никто не увидел, чтоб никто… – Иди, я догоню тебя! – отчаянно кричит она подружке. Вот, наверное, та удивится! Почему это вдруг не надо ее подождать? Чего это «иди»? Почему захотела потом догонять?

Девочка до крови закусила нижнюю губу: ну, каждый день одно и то же, одна и та же мука: придумать, как задержаться в классе. То у нее «шнурок развяжется», то «тетрадку забыла» (нет, «тетрадка» возникает тогда, когда надо вернуться в пустой уже класс.) И так каждый божий день… Устала. И от грязи устала. От грязи – в прямом смысле. Эти бумажки всегда грязные. И сами по себе – всегда какие-то серые, мятые, противные, так еще и на полу лежали. А по полу протопали пять раз за день тридцать пар ног в нечистой обуви. Фу…

Девочка услышала тяжелый вздох подруги и медленное цоканье ее каблучков. Пошла к лестнице… Наверное, ей уже надоел этот ежедневный спектакль. Она не могла не заметить! Но почему-то до сих пор ни разу ни о чем не спросила. Странно, конечно. Не могла же догадаться – об этом невозможно догадаться! Это же безумие!

«Бе-зу-ми-е, бе-зу-ми-е!» – стучало метрономом в мозгу девочки. Она все понимала, ей хотелось кричать, на лбу выступили капли пота… Но это было сильнее ее.

Ну вот, кажется, подруга отошла от двери, наконец-то! Девочка быстро нагнулась и порыскала взглядом по полу. Вот они! Она шустро схватила с полу две бумажки и сунула в карман фартука. Потом пошарила глазами вокруг парты… Вроде бы чисто… Ничего нет… А что это там такое беленькое? Не бумажка ли? А, нет, это кусочек мела… Ну, всё? Вроде бы да. Можно, наконец, идти? Можно, да? Можно идти? Да могу я наконец-то уйти?!!

Девочка выпрямилась и сделала неуверенный шаг в сторону двери, продолжая сканировать взглядом поверхность не очень чистого коричневого пола. Да, пол нечист и замусорен, но, кажется, бумажек больше не видать. Свободна! Можно идти домой.

Девочка подхватила тяжелый портфель и бросилась из класса. Из проклятой аудитории, одной из тех, что вымучивают ее каждый день по несколько раз. Каждый час помещение другое, уроки же проходят в разных местах. И после каждого урока такая вот пытка. Но после последнего, перед уходом домой – самая страшная. Ведь она уходит, совсем сегодня уходит, значит, надо максимально подчистить все за собой. Иначе неизвестно, как все может обернуться. А это очень страшно…

Девочке уже почти 14 лет. Девчонки-подружки заняты, помимо школы, всякими интересными делами: кокетничаньем с мальчиками, походами в кино, веселыми посиделками у кого-нибудь дома. У девочки нет на это ни времени, ни желания. Времени нет, ведь она отличница и должна приносить домой исключительно пятерки. Иначе родители ее просто не поймут. Плюс ненавистная музыкальная школа, которая невыносима еще и потому, что там тоже занятия, а значит, тоже классы, где также нельзя оставлять следов. Поэтому уйти оттуда – такая же проблема, как уйти из школы.

Словом, откуда возьмутся лишние часы, а главное, силы для интересной и веселой жизни? Не до того. Голова занята исключительно уроками, отметками и… подчисткой за собой.

Когда это началось? Не так уж давно и как-то внезапно. Однажды она вдруг вспомнила…

Дача. Они были еще совсем маленькими девочками – лет по девять-десять. И однажды одна из них написала непристойную записочку со стыдным желанием и закопала ее в землю. А другая девочка подглядела и потом выкопала эту записочку, прочитала ее и радостно рассказала всем подружкам. То-то смеху было, то-то хохоту! А та написавшая дурочка на долгие годы стала изгоем: над ней смеялись, про нее все время говорили какие-то гадости, ее не любили и не хотели с ней играть. Всего-то делов, как говорили местные жители на даче…

Но года через три почему-то вспомнилось. Девочка и так была очень тревожной и мнительной по характеру, боялась сверстников, их злости и нетерпимости. Тут еще этот вечный страх перед плохими оценками и маминым гневом. Дикий страх перед учителями и контрольными. Каждый день, каждый день…

Кроме того, у нее тоже была своя история – история Большой Ссоры с бойкотом. Это было так неприятно и даже страшно! Но тоже вроде как забылось. А тут вдруг сразу навалились все воспоминания: и о бойкоте, и о той дачной подружке с ее дурацкой запиской. И навалился дикий страх, даже ужас: а что, если бы она написала какую-то компрометирующую записку, потеряла ее, а кто-то нашел. Она не знает, что она написала, но наверняка что-то совершенно ужасное! Если из-за сущей дачной фигни ей бойкот объявили, если ту девочку за глупость подвергли многолетней обструкции, то что же ждет ее? Как минимум всеобщее презрение и ненависть. И как же тогда жить? Сверстники жестоки, у них злые шутки и злые глаза. Они безжалостны и непримиримы. Они ее изведут…

А что же она может такого написать? Бог его знает… Ведь бывает так, что человек не помнит, что делал… Ну, в том смысле, что забыл, о чем написал и зачем… Нет? Не бывает? А девочке казалось, что очень даже бывает. Вот она, к примеру, не может за себя поручиться! Вдруг что-то на нее нашло, и она просто забыла, как написала, к примеру, тоже какую-то непристойность или что-то еще более ужасное.

«Да что? – кричала сама на себя девочка. – Что такого я могла бы написать на какой-то дурацкой бумажке?»

«Довольно и обычной непристойности, чтобы тебе больше не было никакой жизни на этом свете», – отвечала она сама себе.

Но ведь она никогда не писала на бумажках никаких непристойностей! А кто поручится? Ты сама за себя поручишься? Нет…

Страх был ужасный. Он поселился где-то чуть выше пупка и принял форму свернувшегося в клубок ежика. С иглами, которые кололи изнутри очень больно и изранили ей все внутренности. Ежик постоянно ворочался и иногда покалывал острыми иголками ее то в сердце, то в желудок.

Нормальный человеческий инстинкт: в случае смертельной опасности искать выход и спасение. Как спасти себя от возможного кошмара, который виделся так явственно, будто уже когда-то существовал в реальности. Как же уберечься?

Если ты не вполне уверена в том, что ничего такого не делала, то есть не писала никаких компрометирующих записок, значит, нужно следить, чтобы из тебя – из карманов или из портфеля – ничего не выпало. В смысле, не вывалилось никакой бумажки. А если вдруг не дай бог, значит, нужно всегда за собой убирать, поднимать все бумажки, которые валяются вокруг. Ведь кто может поручиться, что вот та грязненькая бумажечка не выпала из твоей сумки? А ты просто не заметила… Лучше не рисковать, правда? Что стоит поднять ее и тихонько сунуть в карман, а потом в одиночестве проверить, что это такое? Да пустяки, поднять не трудно… Тут главное, чтобы никто не заметил, а то, что ж подумают-то?

Это оказалось самым трудным – сделать так, чтобы никто ничего не заметил. Девочка научилась изворачиваться всеми способами, все время делать вид, что у нее что-то упало («ну вот такая я криворукая, ха-ха-ха!»), или выжидать момент, когда все либо смотрят в другую сторону, либо уже уходят с этого места, и тогда нужно всего лишь задержаться на десять секунд.

А какое было блаженство, когда рядом никого не было вообще, когда девочка была в одиночестве и могла спокойно и кропотливо собирать все бумажки, которые попадались на ее пути!

Придя домой, девочка вытряхивала из сумки для сменной обуви, портфеля, карманов несметное количество грязных, мятых бумажек. Потом она их разворачивала, распрямляла и изучала. Надо ли говорить, что ни единого раза ничего компрометирующего девочку не было? Да и быть не могло. Одной частью своего сознания девочка это очень хорошо понимала, плакала и смеялась над собой, ругала себя на чем свет стоит, мысленно взывала ко всем богам на свете, чтобы они помогли ей избавиться от этого наваждения, от этого ужаса. Но другая часть сознания заставляла ее сомневаться в собственных поступках, в собственной памяти и вменяемости. И она подчинялась почему-то именно этой части сознания. Очевидно, потому что инстинкт самосохранения требовал ей «перебдеть», чтобы выжить и исключить малейшую возможность опасности. Предугадать. Предупредить. Чтобы жить.

Настоящим кошмаром были места, где намусорено. Бумажки, бумажки, вокруг одни бумажки. Когда девочка видела такое место, в ее мозгу зажигалась красная лампа и начинала орать сигнализация: туда нельзя! Остановись! Пройди мимо! Хорошо, если она была одна и могла обойти страшное место. Заранее уйти в сторону (ее опытный глаз издалека засекал небезопасные места на земле, белеющие страшными бумажками). А если она с подружками? Девочка низко опускала голову, сжималась в комочек, в карманах напрягала кулачки, стискивала зубы и терпела пытку. Ей хотелось закричать и броситься собирать все бумажки, упихивать их себе в карманы, прятать, прятать, прятать! При этом крича всем: не подходите, не читайте, не смотрите, пожалуйста!

Когда страшное место оставалось позади, девочка чувствовала, что вся покрылась холодным и липким потом, что ежик в животе немилосердно зашевелился, а ей надо, надо, надо вернуться и все-таки проверить – не было ли там чего-то опасного для нее? Ведь то же самое может сделать некто: поднять бумажки (из грязи, из луж), просто так, из любопытства, и почитать… От этой мысли девочка чуть не теряла сознание в ужасе. В общем, следующую пару часов она была вялой, слабой и совершенно больной. Потом чуточку отпускало… Ровно до следующей ситуации. А они, эти ситуации, возникали несколько раз на дню.

К вечеру девочка была совершенно выпотрошена, опустошена – и физически, и морально. Приходилось разрываться сразу на много страхов: оценки, строгая мама, злобная учительница, завтрашняя контрольная по математике… И еще одно ужасное: страх потерять что-то чужое. Например, в музыкалке им выдавали ноты, по которым разучивались пьесы. Для нот у девочки была специальная папка, в которой она носила эти самые ноты туда-сюда. И дома девочке нужно было по тридцать раз проверить, на месте ли чужие ноты, лежат ли они спокойно в нотной папке или она по дороге потеряла их? Девочка проверяла и успокаивалась. Почему она так боялась этого? Ведь она была уже не маленькая и анализировала свои чувства: отчего же такой страх? И понимала, что до смерти боится взрослых – маму, учителей… Ведь если она потеряет, то на нее будут орать дурниной все – и мама, и учителя. Те будут вопить, что она загубила чужое имущество, принадлежащее музыкальной школе, то есть – государству, мама будет кричать, что с ней невозможно, она раззява, никто не теряет, а она, видишь ли, умудрилась.

А девочка не выносила крика. Если на нее орали, ей тут же хотелось умереть, так плохо ей становилось. Почему, зачем кричать? Почему все взрослые чуть что, так сразу орут? Но в том-то весь ужас и заключался, что, в случае потери нот, она на самом деле была бы жутко виновата, и любое наказание (не говоря уж о каком-то там крике) было бы оправдано и справедливо. А это и есть самое страшное. Ведь даже сама себе не найдешь оправданий и не сможешь хоть как-то попытаться защитить себя. Да, виновна. Да, заслуживаешь смертной казни. Все кричат, все тебя ненавидят. Поэтому страшно, очень страшно, что это может случиться.

Так вот, когда девочка ляжет спать, она… положит папку с нотами рядом со своей кроватью. Нет, не чтоб не пропало! А чтобы, пока не спится, а не спится иногда долго, можно было взять ее, не вставая с постели, и лишний разок заглянуть и убедиться, что все в порядке. И дальше вновь пытаться уснуть, успокоившись… на время.

Так что каждый вечер девочки был насыщен и даже перенасыщен эмоциями. Точнее, страхами и кошмарами. То и дело проскакивала невозможная мысль: а зачем так жить? Для чего вообще нужна жизнь, в которой беспрестанно мучаешься и боишься? Есть ли в этом какой-то смысл? Может, все так живут и так же скрывают свои страхи и дурацкие поступки, вроде собирания бумажек… Просто у кого что… А она такое вот ничтожество, что не может смириться с нормальным человеческим существованием – плохо ей, видите ли! Всем нормально, а ей плохо. Терпи, как все! Учись жить, не жалуясь на норму.

«Да разве ж я жалуюсь! – говорила девочка сама себе. – Мне просто больно. И я никак не могу с этим справиться. Да, пожалуй, я ничтожество…»

А может, это все-таки она такая уродка, в отличие от других хороших людей, и правильно боится всего этого, заслужила? И надо… как бы это сказать… отрабатывать, что ли, свою карму, свой грех… Какой грех? Да хотя бы грех «плохости», никудышности, ничтожности по сравнению со всеми другими людьми – взрослыми и сверстниками, отличниками и двоечниками, добрыми и злыми… В любом случае, они лучше и достойны спокойной жизни. А ты, деточка, нет. Рожей не вышла. Умом не вышла. Да ничем не вышла!

В комнате девочки был маленький стенной шкаф. Имелось в виду, что для одежды. Но реально он превратился в свалку для мелких ненужных вещей. Не девочкиных, разумеется, а всех домочадцев. Хотя, слава высшим силам, ненужной мелочи было совсем немного, и шкафчик оставался почти пустым. Этакая не очень грязная помойка, в которой прямо на полу валялись сломанный будильник, коробка из-под обуви, набитая старыми, но не до конца «убитыми» расческами (мало ли что?), парочка поломанных зонтиков, порванное покрывало, совсем испорченные виниловые пластинки… Второй слой, что сверху первого – стопка перевязанных старых журналов, не представляющих никакого интереса, несколько пластиковых бутылей из-под болгарского шампуня (тоже может для чего-нибудь пригодиться!), ну и еще какая-то, не стоящая внимания мелочь. В общем, можно сказать, что шкафчик был почти пуст. Был… Вот уже несколько месяцев он заполнялся кое-чем важным и страшным. К счастью, девочкина семья крайне редко заглядывала сюда, вот уже больше года никто не открывал хлипкую фанерную дверку. А если бы открыл, то с удивлением обнаружил, что на верхнем слое полувыброшенных вещей выросла внушительная гора… мусора. Любой человек именно так оценил бы открывшуюся ему картину. В общем-то это и был мусор – бумажный. Огромная гора грязных мелких и более крупных, в основном скомканных в шуршащие комья бумажек. Белых, желтоватых, серых – словом, всех оттенков писчебумажного цвета.

Каждый раз, приходя домой и проверив содержание бумажек, девочка бросалась к этому самому шкафчику и брезгливо вываливала в него весь накопившийся за день бумажный вал, который приволокла из школы в карманах, в портфеле, в пенале… Руки ее дрожали, было абсолютное ощущение, что она прикасается к нечистотам, что от нее, как и от этой проклятой бумаги, смердит на всю квартиру. Потом девочка опрометью летела в ванную комнату и долго-долго мыла руки, как хирург, по несколько раз перемывая и изо всех сил натирая мылом ладони, до красноты, до боли.

Почему же девочка не выбрасывала всю эту гадость, убедившись в том, что ничего опасного для нее там нет? Почему, зачем это все?

Она боялась… боялась выбросить. Да, посмотрела. Да, прочитала. Ну и что? Если уж она не уверена в том, что точно может сказать, писала что-то или нет, то как же она может верить собственным глазам? Может, она что-то пропустила, может, не разглядела, а может, сразу же забыла? Уж лучше пусть весь этот хлам «живет» у нее дома, это единственная гарантия, что никто и никогда не сможет добраться до этих бумажек.

Однажды девочке стало совсем худо, она вдруг поняла, что не справляется с собой, что все это ужасно тяжело, непосильно, она безумно устала от этого шкафчика, один вид которого уже заставлял ее ежиться. Ведь она постоянно помнила, что скрывается за его фанерной дверкой. Видела, как растет бумажная гора, и плохо себе представляла, что будет делать, когда все пространство шкафа заполнится мусором и уже некуда станет складывать бумажки. А ведь выбросить все это она не сможет! Конечно, не сможет – тем более такое громадное количество! Вот это будет ужас, и пережить подобное невозможно! Лопнет сердце. Ежик изнутри разорвет все ее тело.

Поняв, что ситуация становится критической, девочка пришла к маме «сдаваться».

– Мама, я так боюсь… я не знаю, что мне делать… – холодными, онемевшими губами прошелестела девочка, подойдя к маме, которая читала книгу, сидя в своем любимом кресле.

– Что случилось? – беззлобно спросила мама. Она читала свой любимый английский детектив, а потому настроение у нее было очень даже неплохим.

– Дело в том, – с трудом продолжила девочка, чувствуя, что от стыда и страха сейчас вполне может рухнуть на пол и умереть, – что я… – И она, путаясь и заикаясь, тяжело дыша и чувствуя, что отвратительно потеет, поведала маме о многомесячном кошмаре. Мама слушала, глядя на нее задумчиво и как-то странно спокойно. Когда девочка умолкла, громко сглотнув ком и чуть не поперхнувшись, мама тяжело вздохнула и негромко произнесла:

– Ну, ты сама-то слышишь, какую чушь порешь? Вот со стороны себя послушай – что ты такое говоришь? Чего боишься? Самой не смешно?

Девочка старательно закивала головой, как бы соглашаясь с мамой – ужасно смешно, мамочка! Хотя ей было совершенно не смешно… но она даже попыталась выдавить из себя какую-то улыбку.

– Ну, во-от, – удовлетворенно сказала мама. – Вслух проговорила и сама услышала всю глупость этого. Наплюй и забудь. Выбрось из головы и живи спокойно.

Мама попыталась снова вернуться к чтению.

– Мам… еще не все… – тихонько взмолилась девочка.

Мама вздохнула еще тяжелее и опять подняла глаза на дочь: она уже явно начинала раздражаться.

– Что еще?

– Пойдем в мою комнату…

Девочка подвела маму к шкафчику и дрожащей рукой открыла дверку. Она не смотрела внутрь, она смотрела на маму. Мамино выражение лица сделалось печальным и брезгливым. Правильно: она же увидела мусор.

– Что это? – тихо спросила мама.

– Ну… это они… бумажки… я их давно сюда складываю…

Мама помолчала несколько секунд, которые показались девочке парой часов, и сказала:

– Ну, это надо выбросить, конечно. Выбрось.

И ушла, больше не сказав ни слова.

Сначала девочке вроде как стало немножко легче: она все-таки поделилась бедой, и не с кем-нибудь, а с мамой. Но прошел этот день, и к ночи все вернулось на круги своя.

«Собственно, что изменилось? – начала копаться в своих мыслях девочка. – Мама сказала, что все это смешно. Что я должна посмеяться, плюнуть и забыть. Ну да, мама сказала… Но я все равно не могу этого сделать! Мне не смешно!!! Мне страшно! Выбросить? Как же я выброшу все это? А вдруг что-нибудь…»

Уже лежа в кровати, девочка заплакала в подушку, тихонько, чтобы никто не услышал. Второй раз с тем же самым она к маме уже не сунется, нет, это исключено. Она знает, что скажет мама:

«Мы уже это обсудили, сколько ж можно? Я тебе сказала, что это смешно и велела выкинуть бумажки. Вот выбросила бы из шкафчика, оно и из головы бы само ушло!»

Какое простое и легкое решение! Но на сколько легкое, на столько же и невыполнимое.

Мама не помогла. Не захотела? Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Жить с этим и бороться придется в одиночку. Да какое там «бороться»! Страх уже давно полностью победил ее и парализовал волю. Она побеждена, и нет избавления.

Девочка привычным движением свесилась с кровати и взяла в руки нотную папку. Открыла ее, в третий или четвертый раз проверила, на месте ли все ноты, закрыла и положила обратно на пол. И вдруг ее пронзила страшная мысль…

Девочка вскочила и босыми ногами подбежала к окну. Ее колотило, как при высоченной температуре, зубы клацали, ежик оживился… Она ведь вечером перед сном проветривала комнату, окно было открыто. Значит, теоретически порывом ветра могло подхватить любую бумажку из комнаты на улицу. А у нее в тот момент еще не было прибрано на столе. То есть могли быть и бумажки… Господи, какой ужас, какой кошмар…

Девочка рывком открыла окно и свесилась вниз. Зимний холод тут же пробрал ее до костей, легко преодолев препятствие в виде тоненькой пижамки. Девочка напряженно вглядывалась в черноту асфальта под окнами. Они жили на девятом этаже… Да-да, определенно там что-то белеется! Определенно. Девочка захлопнула окошко и обессилено опустилась на пол. Ну что ж, сейчас бежать, что ли? Нет, нереально, кто ж ей даст это сделать? Значит, нужно завтра утром, когда она пойдет в школу, не забыть и не пройти мимо этих белеющих бомб, этих мин замедленного действия. Не забыть!

Какое там забыть! Утром с первой секунды дурного ора будильника ее главная мысль была: внизу, под окнами лежат бумажки, которые нужно поднять. И следует поторопиться, чтобы их не унес ветер или чтобы никто… нет, об этом лучше вообще не думать.

С этого дня у девочки появилась еще одна ежевечерняя головная боль: висеть из окна в темноте, высматривая на асфальте бумажки и, если они там есть, запоминать их месторасположение, чтобы утром поднять. Теперь она уже в школу приходила с нескольким или уж по крайней мере с одним бумажным комком. Чаще всего спрятанным в карман.

Шел день за днем, ничего не менялось. А, собственно, почему что-то должно было измениться? Разве что росла гора в стенном шкафчике. Мама ни разу не задала ни одного вопроса, в шкафчик явно не заглядывала… Ведь если бы заглядывала, то видела бы растущую гору и уж, наверное, не промолчала бы.

Несмотря на огромную работу по спасению себя, которую девочка проводила каждый день, страхи ее не уменьшались. Ей постоянно казалось, что она чего-то не заметила, где-то что-то пропустила или просто не успела, и разоблачение близко. Разоблачение чего? Но девочка больше не заморачивалась вопросом, писала она что-то предосудительное или не писала, было ли, не было… Это уже не имело никакого значения, потому что все равно бессмысленно себя уговаривать, насколько все происходящее глупо и нелепо. Ну да, глупо, ну да, нелепо, и она это понимает! Какой-то частью своего сознания… Но что это меняет? Разве это хоть на йоту помогает ей преодолеть, прекратить, победить? Она сдалась, она больше и не пыталась анализировать. Хотя где-то у нее внутри, недалеко от ежика, сидел абсолютно нормальный здравый смысл, который уже устал хохотать и плакать по поводу ее безумного поведения.

Безумного? Может, вот оно – главное слово? Но разве кто-то рядом принимает ее за безумную? Разве кто-то хоть раз крутил пальцем у виска или называл «ненормальной»? Нет же! К ней относятся, как к совершенно нормальному человеку – и в школе, и друзья, а самое главное – родители. К ней предъявляются такие же требования, как ко всем прочим. Ее не водят к врачам, не дают таблеток. Значит, никакого безумия нет и в помине! Она – нормальная. Значит, правда и то, что все так живут, просто у каждого свой «бзик». Но мучиться должны абсолютно все. И мучаются. Просто они сильные и цельные, мудрые и понимающие, а она – нытик и слабак, недостойный малейшего уважения, а уж тем более жалости. Наверное, тогда у мамы именно поэтому было такое брезгливое выражение лица. Мама думала: ну да, собирает бумажки, ну и собирала бы, никому не рассказывая, как все нормальные люди, так нет – жалуется, ноет… Конечно, именно так, теперь это совершенно понятно…

Девочка очень устала. Устала от всего: от уроков, от необходимости постоянно думать об оценках, контрольных… Устала от постоянного недосыпа. А главное – смертельно устала от страха. Изматывающего, сжирающего ее изнутри на пару со злым ежиком. Девочка похудела, стала бледной до синевы, под глазами легли зеленоватые тени.

– Вегетососудистая дистония, определенно, – авторитетно сказала мама, когда девочка очередной раз попросила у нее таблетки от головной боли и тошноты. Тошнило каждое утро… – Это сосудики. У меня тоже всю жизнь так было. Да и большинство людей живет с этой клятой дистонией – куда от нее в современной жизни денешься. – Мама горестно вздохнула и сморщилась, потрогав девочке лоб. – Вот у меня тоже так голова болит! Просто сил нет.

Девочка молча приняла таблетки, запив их водой из-под крана. Наверное, у мамы тоже есть свои «бумажки», которые ее изводят. Неужели бедная мамочка так мучается вот уже много лет, она же не очень молодая, как она выдерживает? Интересно, какой у нее главный страх, какие у нее «бумажки»?

Девочка недолго размышляла над этим – у нее просто не было ни времени, ни сил думать еще о чем-нибудь, кроме своего наваждения. Ее заботы и главный страх перешибали любые новые мысли о любом предмете.

Так… Сделать уроки, подготовиться к контрольной по физике. Она завтра третьим уроком. Ох, лучше бы никогда не наступало это самое завтра! Еще нужно сегодня повторить Баха, потому что опять же завтра зачет в музыкалке. Училка ужасно злая ведьма, все время орет, визжит, как недорезанная свинья, и слюной плюется. Если девочка завалит зачет, училка потом будет орать минут десять без передышки, и все лицо девочки покроется капельками ее вонючей слюны. А потом дома мама скажет, что надо было лучше подготовиться, и подожмет губы… На самом деле вероятность того, что девочка завалит музыкальный зачет, ничтожна, но, как обычно, не думать об этом невозможно, она представляет себе исключительно такой вариант развития событий. Так с ней всегда: она готовится к самому худшему. Ее так научила мама:

«Всегда надо ожидать самого худшего. Всегда рассчитывать только на плохое. Тогда хорошее покажется еще более хорошим!»

Наверное, это очень мудро! Но и очень страшно: всегда ждать плохого. Девочка легко научилась придумывать все самые ужасные варианты финала любых ситуаций – воображение у нее всегда было сильным и творческим. Так что фантазировала до самых страшных деталей.

Практически никогда ничего страшного в реальности не происходило, все оставалось в воображении. Но мысленно девочка не раз переживала каждую ситуацию в самом плохом ее развитии. Поэтому пугалась, страдала и мучилась ничуть не меньше, чем если бы все действительно произошло так, как мнилось. Ее уже не радовал «счастливый финал», она бывала настолько измучена своими страхами, что было уже все равно – случилось, не случилось… Да и очень быстро пришло взрослое понимание: эта ситуация закончена, скоро-скоро придет следующая. И так до бесконечности… День сменяется днем, за контрольной по физике следует контрольная по математике, а потом экзамен по музыке, а уж бумажкам вокруг несть числа! Они не кончаются и, видимо, не кончатся в ее жизни никогда. Нельзя же отменить на Земле бумагу! Ха-ха!

Пусть никогда не наступит завтра! Пусть она сегодня вечером ляжет спать и не проснется утром. Какое это блаженство – уснуть навсегда! Ведь только во сне, в глубоком сне ее оставляет страх, приходят покой и расслабление… Во сне нет контрольных, музыкалки, бумажного мусора и маминого взгляда, полного вечного упрека. Сон, забвение – самое прекрасное, что может быть! Пусть она не проснется…

Наступал поздний вечер. Девочка уже повторила музыкальную пьесу. Не очень хорошо выходит, в быстрых местах путаются пальцы. А путаются они потому, что у нее все время мерзнут руки! Они холодные, ледяные и при этом потные. Попробуй такими выдать технически чистую игру! Девочка разогревала руки, собирала их в кулачки, дула на них, терла ладони друг о друга. Не помогало… В общем, наверное, сыграет она завтра на «троечку». Ора не будет, но бубнеж о том, какая она нехорошая, что хреново подготовилась, недовольное цоканье языком и мамино качание головой – будут непременно.

Так, физика… Более-менее все понятно, задачки получаются. Но все равно – очень страшно! Девочка знает, что когда ей бывает вот так страшно, у нее как будто немножко отключается мозг. И она забывает даже то, что очень хорошо знает. Сидит такая тупая, пустая и трясется. Как двоечница. Впрочем, нет: она знает близко многих двоечников, они вовсе не трясутся. На удивление, они живут спокойно и спокойно получают свои «двойки». Просто со слоновьим спокойствием! Девочка каждый раз глаза вылупляет на них, когда эти ученицы-ученики невозмутимо возвращаются от доски с дневником, куда «закатана» очередная «пара». У девочки от одной мысли о красной цифре «2» в дневнике сводило живот – ежик начинал изо всех сил барахтаться, пихая ее лапами снизу вверх так, что аж тошнило… Ну, в общем, воображение было преотличным, одно видение «двойки» приводило девочку на грань обморока.

Ладно, дай бог, зная, что задачки у нее все-таки получаются, она на физике не потеряет от ужаса мозг и самообладание.

Предстояло самое страшное: лечь спать, совершив все положенные ритуалы, сто раз проверить нотную папку и повисеть в окне, высматривая белые комочки на асфальте.

Девочка надела пижаму, выключила люстру, предварительно щелкнув пипочку на лампе, что стояла на тумбочке возле кровати. Потом присела на краешек постели… У ее ног валялась нотная папка. Девочка тяжело вздохнула и уже во второй раз проверила наличие нот. Сколько еще раз сегодня предстоит ей это занятие? Кто ж знает?

И вдруг ее горло перехватил дикий удушающий спазм! Она аж схватилась за шею. Это было кошмарное ощущение горя от того, что она очень-очень одинока в этой страшной жизни. Ей приходится в одиночку сражаться с такими демонами, терпеть столько страха… А рядом – никого, кто хотя бы помог ей как-то… ну, к примеру, собирал бы бумажки вместе с ней, чтобы обезопасить ее… Хотя бы это… Или чтобы пожалел ее, просто погладил по голове и сказал что-то такое, что могло бы облегчить эту ее вечную борьбу.

Ах, ну как же! Ведь все живут так же, просто все могут, а она – нет. С какой стати ее кто-то должен жалеть и тем более помогать, если у всех таких же своих проблем выше крыши! Учись жить с этим, учись быть сильной и волевой, как ВСЕ люди. Как мама. Как подружки. Как одноклассники. Нет никакого одиночества! Есть твое неумение справиться с простыми вещами, твоя бездарность в умении жить и бороться с трудностями! Чай не грудничок, чтоб с тобой возились!

Девочка встала и прошаркала к окну. Сейчас будет холодно… Она распахнула створку. И тут… В комнату влетела стая снежинок. Они были белые и крупные, такие красивые! Сначала девочка даже засмеялась и попыталась поймать пушистых красоток, но через мгновение ее как ударило: они так похожи на малюсенькие бумажки! Как их много! Они крутятся, крутятся, летают, падают, тают… Боже, как они похожи на бумажки! А вдруг это бумажки и есть? Ой! Она же не уследила, может, у нее на письменном столе что-то лежало и теперь, подхваченное ветром, кружится в этом зимнем вальсе, рискуя вылететь наружу?

Девочка испуганно захлопнула окошко и через секунду в ужасе опять его распахнула: боже, а вдруг что-то уже летит, приближаясь к земле? Она резко перегнулась вниз и стала изо всех сил вглядываться в ночь, пытаясь в кружащемся белом отличить снежные хлопья от возможных бумажек. Ой-ой, как это трудно, это же невозможно! Сердце девочки билось, как ненормальное, ухало так, что, казалось, весь ее худенький организм содрогается от этих ударов. Било в ушах, било в горле, ежик, как злобный садист, калечил все ее внутренности своими страшными иглами и помогал им причинять ей боль всеми четырьмя лапами с когтями. Злобный, злобный ежик!

Вот что-то белое пролетело прямо перед ее носом! Девочка попыталась схватить это, но порыв ветра резко изменил направление этого неведомого белого… Оно рвануло вправо, а потом начало медленно падать вниз. Что же это было? Плохо видно, уже так темно, не разглядеть! Но похоже, это точно была скомканная бумажка! Очень похожая на ту, что она сегодня приволокла из школы. Разве она не бросила ее в шкаф? Ведь бросила же, точно бросила. Да и в бумажке было написано: «Ларка, сегодня выйдешь?» Кто такая Ларка и кто это писал, девочка не знала, но это не имело никакого значения. Текст безопасен, бумажка в шкафу. Но так ли это? А вдруг все не так, вдруг она просто забыла, что там на самом деле написано? Или не все увидела. Ну да, она же не переворачивала бумажку, не разглядывала ее со всех сторон. Да и насчет шкафчика… То ли бросила туда, то ли нет… Или это вообще не та бумажка…

Всегда надо готовиться к худшему. Всегда прорабатывать самый плохой исход любой ситуации. Значит, так, вот он, этот исход: на бумажке на самом деле было написано… что-то ужасное, что компрометирует ее, девочку. В шкаф она ее бросить забыла, а сейчас порывом ветра эту бумажку унесло в окошко. Она упадет где-то не рядом с домом, не под окном, ветром ее унесет куда-то подальше, и девочка с утра не сможет ее найти и поднять. И ее найдет и непременно поднимет кто-то другой. Вот такой плохой исход. Можно ли допустить подобное? Нет. Потому что тогда случится самое страшное, что только может случиться. Про нее все узнают. Ее будут презирать и ненавидеть. Мама будет страдать и болеть из-за нее. И все на нее будут кричать. И смеяться. Смеяться и кричать. И ненавидеть. И презирать…

Девочка в отчаянии затрясла головой и даже тихонько заскулила от ужаса. Горячие слезы потекли по уже похолодевшим от уличного морозца щекам. Вон же она, эта чертова бумажка, совсем еще недалеко, этажа на два ниже! Вот она медленно-медленно парит вниз… Всего каких-то пару этажей и можно спасти ситуацию, ничего не случится, она все исправит, точнее, профилактирует. Да!

Девочка взгромоздилась на окно и свесила ноги вниз… Так просто поймать бумажку, какие-то жалкие два этажа! Даже меньше, вот отсюда видно, что меньше. Девочка протянула руку в сторону парящей бумажки и потянулась за ней… В следующее мгновение она уже летела, не выпуская из взгляда белый комок… Она засмеялась, когда коснулась его пальцами: это был снег! Огромный комок большущих снежинок, холодных и таких красивых! Какое облегчение! Это был снег…

Девочка летела и смеялась. Это был всего лишь снег!

***

Это почти не выдуманная история. Она произошла в реальности с одной несчастной девочкой много лет назад. Я рассказала ее, изменив и дополнив лишь некоторые детали, вспоминая собственный детский опыт.

Потом эту трагедию анализировали врачи, психиатры, которые разговаривали с родителями девочки. Мать рассказала им про шкафчик, показала бумажки… Она тоже хотела понять, что случилось.

Один доктор с удивлением спросил у нее:

– Как же вы могли не забить тревогу? Разве вы не видели, что у вашей дочери серьезные проблемы?

Женщина дернула плечом:

– Во-первых, у кого нынче нет всяких проблем-закидонов? Времена нервные, все задерганные. Надо уметь с этим справляться, жить… А во-вторых… Простите, но разве можно нашей психиатрии «сдавать» ребенка? Залечат до смерти, да и на всю жизнь клеймо…

– Что ж, на всю жизнь у вашей дочери клейма не будет, да. Как и самой жизни, – вздохнул доктор. – А ведь ей можно было помочь…

Мать опять дернула плечом: это не те слова, которые она хотела услышать! Ей нужны были другие виноватые – школа, учителя, общество… А тут «грязно» намекали, что будто бы виновата она. Нет, тогда пусть уж признают погибшую дочку психически больной, и в таком случае ее смерть будет «нормальным» исходом. Но почему же этот гнусный врач трындит, что можно было помочь?

Да-да, дорогие мои читатели, можно было! Этому помешали равнодушие и невежество вроде бы образованных родителей, которым нет и не может быть никаких оправданий. Глупость, мракобесие и нелюбовь к ребенку – отягчающие обстоятельства, а никак не смягчающие.

Конечно, девочка была уже серьезно нездорова! А случилась эта болезнь из-за непрекращающихся стрессов, которые измотали ее, источили, искалечили психику. Детская психика весьма подвижна! Именно поэтому к детям следует относиться чрезвычайно бережно, как к хрупким драгоценным вазочкам… А люди подчас очень заботятся о дорогих безделушках, аккуратно стирают с них пыль, ужасно боятся разбить, всегда осторожно берут их в руки… а живого ребенка не берегут. А ведь детская психика еще более хрупкая вещь, чем саксонский фарфор или баккара, сломать ее не так уж и сложно. Почему-то многих взрослых это совершенно не волнует и не пугает. Может быть, потому что стоимость хрустального сокровища выражена во вполне конкретных цифрах, а жизнь и здоровье ребенка – величины относительные, для кого-то могут равняться нулю. Безусловно, у большинства родителей дети – бесценное сокровище. В таких семьях и не возникает проблем с заботой о психике ребенка. Ну, а есть и такие, для кого любая вещь в этом мире может быть гораздо дороже, чем какой-то там психологический комфорт детей. Любимые заклинания в таких случаях:

все так живут;

меня растили так же и ничего, жив;

нельзя потакать «страданиям» – пущай жизни учится;

и наконец: а что – у родителей время есть еще на всякий «хнык» дитяти реагировать? А кто о родителях подумает?

Кстати, о последнем аргументе. Если вырастет здоровый и счастливый ребенок, он очень даже подумает о своих престарелых родителях. А если нет? А если он вообще никогда не вырастет, как та девочка? Так что, за «счастливое» детство вполне можно схлопотать такую же «счастливую» старость.

Есть еще одна весьма «человеколюбивая» теория, как бы оправдывающая подобное отношение к детям. Она заключается в следующем: жизнь – борьба, так было от веку, выживает сильнейший. То есть, происходит естественный отбор – слабый гибнет, туда ему и дорога. Выживать должны сильные, здоровые, это полезно для человечества, государства и нации. Ничего не напоминает? В мою голову сразу приходят две аналогии, по-моему, очевидные: Спарта и Третий рейх. Разве нет? Разве могут быть хоть какие-то аргументы, доказывающие, что «наша теория» совсем не такая, какая была «у них». Абсолютно такая же. Даже в деталях.

Не потому ли, что среди нас так много «добрых» сограждан, возникает один из самых мучительных страхов – боязнь людей?

Теперь я знаю точно: если подрастающий человек подхватил бациллу страха, и бацилла эта, не встретив препятствий и не отравившись никакими лекарствами, прижилась в нем, укоренилась, «прописалась» и «разжирела» в своей безнаказанности, постепенно начинает овладевать телом и управлять жизнью своего хозяина… Впрочем, нет: хозяйкой становится она – бацилла. Она растет и начинает множиться, производя на свет сотни и тысячи «бациллят», которые, в свою очередь, тоже с комфортом обживаются и становятся главными в несчастном организме их жертвы. И настает день, когда вся эта орава мелких тварей объединяется в одну мощную армию вредителей, на знамени которой самыми крупными прописными буквами выведено слово «страх». Страх вообще, страх как таковой, страх всего, страх неконкретный. Он становится чем-то вроде еще одного основополагающего человеческого чувства сверх наших пяти: шестым, а скорее, наипервейшим чувством.

Откуда я об этом знаю? Прежде всего, из собственного много-многолетнего опыта. Я знаю про страх все. Я пережила его от и до. Я жила с этим шестым чувством внутри себя десятилетиями. Я знаю, как он выглядит, чем пахнет, каковы признаки наступления его буянства и какие надо принять меры, чтобы в очередной раз спастись от смерти… И, простите за «гордыню», но это вовсе не тот страх, который здоровые люди запросто переносят и живут себе дальше спокойно.

Я выросла в семье, удивительно гармонично сочетавшей в себе два свойства: равнодушие и самодовольство. С одной стороны, была абсолютная «зацикленность» родителей на себе. Соответственно, нехватка сил, времени, желания обращать внимание на какие-то душевные проблемы детей. С другой стороны – некоторая умственная недоразвитость: самодовольное нежелание ничего знать о детской психике, психологическом комфорте в принципе и, в частности, в семье, о том, как это важно для ребенка. Для моих папы с мамой все это было китайским языком, высшей математикой (а они – гуманитарии), а, стало быть, ничего не значащей ерундой.

Когда оба семейных свойства собрались воедино, естественным образом получилось, что родившаяся у таких родителей впечатлительная, эмоциональная дочь, не нарастившая защитную оболочку и живущая как бы без кожи, была обречена подхватить и невольно взрастить в себе эту жуткую бациллу страха. Так она (я) и росла, боясь всего на свете, шарахаясь от людей, трясясь перед экзаменами, постоянно опасаясь маминого гнева…

Со мной случилось то, что, видимо, должно было случиться: главной эмоцией, управляющей всей моей жизнью, стал страх. Не оставлявший меня с утра до вечера и во сне по ночам. По поводу, а иногда и без. Нет повода – значит, просто неопределимая смутная тревога гложет мой мозг, который лихорадочно пытается ее материализовать, найти ей причину или, точнее, повод, который и сделать основой страха. Ну, например, так: через месяц предстоит волнующее событие… Значит, стоит уже сейчас, заранее о нем подумать и попсиховать? Кстати, это свойство осталось у меня и по сей день: я не привыкла жить без ужаса перед грядущим, и когда этого нет, я будто теряюсь и начинаю лихорадочно искать еще почему-то не замеченную мной причину для паники. Ведь для меня не может быть, чтобы все было спокойно. Так не бывает, так не живут. Раз нет страха – нет жизни! В моем возрасте уже чрезвычайно трудно научиться чувствовать и думать по-другому. Даже с помощью врачей и лекарств…

Для формирования «человека несчастного» (это такая разновидность людей: есть человек разумный – гомо сапиенс, а есть человек несчастный – гомо мизерабилис) используется еще один безотказный прием: впечатывание в мозг ребенка чувства вины. Оно, это чувство, ощущение, на мой взгляд, является этакой изощренной разновидностью страха – перед самим собой. Самое простое дело – это сформировать у малыша чувство вины за его глупость («ничего не соображаешь!»), слабость («неужели нельзя чашку в руках удержать?!»), бездарность («а у Миши всегда «пятерки» по математике!») и неблагодарность («выбиваешься из сил, чтобы заработать, а ты туфли снашиваешь за полгода!»). И вот, в довесок к уже раздирающим изнутри страхам, у ребенка возникает представление о собственной никчемности. Слишком тяжелым становится этот груз для слабой детской души, может случиться беда – болезнь. Например, как в рассказанной истории…

Помню один свой мучительный страх… Такой странный, возможно, необычный (хотя теперь уже даже не знаю, насколько была «оригинальна» – слишком много накопилось у меня от разных людей историй страхов, которыми, как мне казалось, страдаю я одна).

Этот кошмар можно назвать так: страх из-за собственного отсутствия там, где я должна быть. Вот я заболеваю и не иду в школу. С раннего утра все хорошо: я как следует высыпаюсь (это большая радость!), встаю, завтракаю… Ближе к полудню начинается он, кошмар. Меня мучает то, что я сейчас не в классе, а там без меня что-то происходит. Что?

Во-первых, я не услышала объяснения нового материала, а потом не смогу его освоить самостоятельно. Или сегодня была какая-нибудь контрольная. У учительницы ко мне будут большие претензии за то, что я пропустила контрольную, и меня заставят ее отрабатывать после уроков, в одиночку. А если она по математике? Брррррр…

Во-вторых, меня нет среди одноклассников… Что-то может случиться… К примеру, девчонки станут обо мне сплетничать, злобничать и решат со мной не дружить. Хуже того – объявят бойкот. За что? Да не за что! Но я боюсь.

В общем, к тому времени, когда подружки приходили домой из школы и можно было им позвонить, чтобы узнать домашние задания, я пребывала уже в полуобморочном состоянии от страха: у меня болело солнечное сплетение, руки-ноги были ледяными и мокрыми, подташнивало и немного трясло. Даже безо всякой температуры, она у меня могла вообще не повышаться. Кстати, когда я температурила, мне, представьте себе, становилось намного легче! Организму, очевидно, уже не хватало сил и на борьбу с болезнью, и на страх. Я просто лежала, маялась от жара и, к примеру, кашляла, но зато мне не было страшно… Но стоило болезни немного отступить, как тут же появлялся треклятый страх. И я уже едва досиживала дома до полного выздоровления от инфекции, мне не терпелось пойти в школу.

…Ха-ха, чтобы сменить один страх на множество других. Считается, что перемены весьма полезны для здоровья. Вот я и меняла время от времени страхи, «дири-дири-ямбель, как перчатки». Становилась ли я от этого здоровее? Ой, сомневаюсь…