Стояло прекрасное майское утро. Безоблачное небо, словно голубой шарф, широко раскинулось над Мюнстером и его окрестностью. То было в воскресенье недели о расслабленном. В воздухе стоял радостный гул всех колоколов, наполнявший ликованием все сердца. На чистеньких улицах толпился народ с сияющими лицами в праздничных одеждах.

В этот день был назначен торжественный въезд епископа, графа фон Вальдека. Он находил неудобным откладывать более вступление в свой сан и принятие присяги от совета и граждан своей резиденции.

Расставленные по пути въезда всадники дали знать, что князь находится уже не более, как в полумиле от города.

Капитул каноников поспешил навстречу своему властелину. Длинной вереницей потянулись старые, благородные члены капитула; молодые каноники, толпа викариев, певчих и множество мелких чиновников капитула составляли их свиты. По сторонам этой блестящей процессии вели сотню чистокровных, красиво разукрашенных коней, предназначенных, по старинному обычаю, в дар новому князю. Магистрат Мюнстера, окруженный конной городской стражей, ожидал епископа на равнине Гэст.

Здесь владыка принял от встречавших его сановников торжественное принесение присяги на верность и затем, предшествуемый духовенством и сенатом, медленно проследовал в город.

Вся Королевская улица была запружена огромными толпами народа. Городским стражникам лишь при помощи оружия удавалось сдерживать толпу на отведенных ей местах; каждому хотелось поближе видеть епископа, причинившего им так много горя.

Граф фон Вальдек, мужчина лет сорока, отличался крепким телосложением и тучностью. Его манеры и взгляд показывали, что это был человек, полный силы и отваги. Все в нем изобличало дворянина, воспитанного исключительно для военной службы: по-испански остриженная темно-русая бородка обрамляла его лицо; прекрасный меч украшал его бедро. Его уверенная посадка свидетельствовала о привычке и умении управлять конем; на его правой руке сидел ястреб-перепелятник. Его серьезное и строгое лицо носило в то же время отпечаток некоторой кротости, а неопределенное очертание лба ясно свидетельствовало о его скрытности, осторожности и лукавстве, о его способности улыбаться и ненавидеть, прощать и ничего не забывать. Словом, все изобличало в нем человека, не останавливающегося перед какими бы то ни было препятствиями и умеющего выждать удобный момент. Приближавшиеся к нему женщины любили его, тем более, что он никогда не был в их глазах церковником: он еще не принял пострижения; но мужчины составили себе о нем другое мнение. Его вспыльчивость, свирепость и непоколебимое упорство, в связи с привычкой повелевать, наводили на них страх и вселяли к нему всеобщую ненависть.

Родные братья епископа, многочисленные рыцари, графы со своими свитами окружали князя. Два маленьких значка реяли в воздухе над этой пышной процессией.

Несмотря на всю пышность и блеск этого торжественного въезда, внимание всех, кроме, конечно, самого Вальдека, останавливал на себе молодой, поразительной красоты паж, ехавший почти рядом с князем. Судя по внешнему виду молодого пажа, ему было не более семнадцати лет: блондин с темными глазами и женственным выражением лица, он в то же время был, по-видимому, полон мужества и страсти. Все знали, что это любимый паж епископа, и не было, конечно, недостатка во враждебных слухах: одни говорили, будто бы паж — переодетая девушка; другие уверяли, будто это — сын епископа, тем более, что имя его, Христофор Вальдек, совпадало с фамилией самого епископа. Во время въезда, красивый паж был все время занят детски-наивным разговором с епископом: то он интересовался боковыми улицами страшным образом огражденными цепями, то указывал на вооруженных обывателей и ремесленников, собравшихся под свои знамена. На все вопросы юноши граф Вальдек отвечал с улыбкой.

— Они боятся меня и моих всадников, а потому и оцепляют улицы и стоят, словно приготовившись к битве, но и я, в свою очередь, верю им очень мало и советую тебе не пить и капли воды, если только она поднесена тебе мюнстерцем.

У церкви святого Людгера епископ должен был остановиться, принести молитву у алтаря и сделать обычный подарок; чтобы скорее покончить с этим и не дать евангелистам повода к насмешкам и ссорам, он уклонился от этой церемонии, приказав своим слугам передать от его имени должный подарок. Достигнув наконец соборной площади, где стоял его дворец, он сошел с коня и поднялся по каменной лестнице в часовню святого Михаила, возведенную у ворот, выходивших на соборную площадь. Произнеся на коленях молитву перед освященным алтарем и положив тут же в дар кошелек с деньгами, он вдруг взглянул нечаянно на прелестную картину, украшавшую часовню, и простоял перед нею несколько минут, как очарованный; облекшись затем во дворце в архиерейское облачение, он проследовал в собор. Здесь, у главного входа, выстроилось уже все городское духовенство, а немного поодаль встали евангелические проповедники, со своими мрачными лицами аскетов. С валов загремели осадные орудия, раздался величественный гул колоколов; звуки труб, литавр, тромбонов и органов неслись навстречу владыке старой церкви.

С выражением горделивой благосклонности на лице, вступил он в портал, мельком бросив выдвинувшемуся вперед Роттману и его сподвижникам взгляд, полный ненависти, таившейся в глубине его души.

— Заметили? — зашептались они между собой. — Смерть и погибель ждет теперь нас, но не мир!

Обменявшись этими словами, они разошлись по своим домам, с гордо поднятыми головами и с презрительной улыбкой на устах. Видя все это, вооруженные жители ворчали и сердились; им вторили также и разодетые, в полном вооружении, жители маленьких городов, приглашенные магистратом для придания большей торжественности настоящему празднику. Представители цехов очень искусно поддерживали это враждебное настроение.

— К чему же ведут присяги, договоры и письма? — насмешливо спросил Редекер. — Какой в них прок, если не лежит к ним сердце? Какая будущность нас ожидает? Разве не унизил нас епископ в лице наших проповедников? Ведь мог бы он им уступить хотя бы одно словечко!

— С нами-то он еще пока поцеремонится, а вот городкам-то сейчас достанется! — вскричал Книппердоллинг, злорадно потирая руки, и прибавил, обращаясь к обитателям этих городков: — Заключим союз оборонительный и наступательный! Пусть нашим знаменем будет святое Евангелие, как тому учил нас святой в образе человека — Роттман. Пусть наше учение совершенствуется все более и более!

— Евангелие… совершенствуется? — наивно спрашивали жители посадов, а самый почтенный из них, золотых дел мастер Дузентшуер промолвил:

— Да, Роттман почти святой, хотя имеет еще привязанность к земным радостям. Ну, Лютер тоже ведь сказал: «Кто не любит вина, женщин и песен»…

— Это имеет другой смысл, которого вы не понимаете — воскликнул Книппердоллинг. — Обыкновенная радость никому не вредна; праведный же Роттман с некоторого времени отказывает себе в самых невинных удовольствиях. Разве вы не заметили, как похудели его щеки, покрытые прежде цветущим румянцем? Разве вы не слышали, как стал глух его голос, прежде столь звучный? Разве вы не обратили внимания на то, что угрюмость не покидает более его лица?

— Правда, — бормотали граждане. — Роттман теперь сам на себя не похож.

Книппердоллинг продолжал:

— Он постится теперь, как однажды Господь в пустыне; не успел он обручиться, как уже отстранился от жены и ищет одиночества; он уже несколько раз был найден в истерике. Несколько раз за замкнутой дверью был слышен его громкий голос, словно он говорил с самим собою, и в ответ ему слышался сверху другой голос, будто ему отвечавший. Словом, он весь — олицетворенная загадка, и я думаю, что мы скоро услышим из его благословенных уст нечто великое и необыкновенное.

Тут вновь зазвучали колокола; трубы и литавры за глушили последний аккорд гимна святого Павла, исполненного хором певчих соборного капитула.

Епископ вышел из капитула алтаря и направился к двери, ведущей к дверям колокольни, где для него было уже приготовлено великолепное кресло, вокруг которого собрались вассалы и духовенство города Мюнстера для принесения владыке верноподданнической присяги.

— Смотрите, слушайте, как бегут эти простофили чтобы тоже присутствовать на этом маскараде! — проскрежетал Книппердоллинг, обращаясь к Керкерингу. — Эти свечи, горящие при дневном свете, красивые ризы, шелковые плащи и дым кадильниц — вся эта мишура так и привлекает этих проклятых тварей! Я же вам говорю, что мы с головокружительной быстротой несемся по наклонной плоскости и дело может кончиться очень печально, если теперь же не выбрать надежного предводителя, способного умело действовать и розгой, и мечом Мы потеряли бы и труд, и время, если бы продолжали бездействовать.

— Умно сказано! — заметил Керкеринг с хитрой усмешкой. — Предводитель уже найден, да…

— Но коли так, — отвечал Книппердоллинг, приятно поглаживая бороду, — то в чем же дело, в чем остановка, пора и за работу.

В это время прибежал Резекер со словами:

— Хотите видеть, как Тильбек и Юдефельд низкопоклонничают? Теперь присягает магистр: наши отцы города корчат рожи, точно они объелись горьким миндалем.

По дороге к собору, куда они отправились вместе с другими любопытными, им попался навстречу художник Людгер, опиравшийся на руку своей дочери.

— Доброе утро, мастер! — проговорил патриций Керкеринг с высоты своего величия. — Разве вас тоже подстрекает любопытство? Почему вы прихрамываете? Не потому ли, что вчера хватили лишнего? Улица у башни с привидениями неважная! В пьяном виде легко вывихнуть себе ногу.

Людгер скорчил кислую мину, подобную той, какая была у бургомистра и совета во время присяги. Тем не менее он поклонился патрицию, произнеся:

— Да сохранит вас Бог от подагры, заставляющей меня спешить домой; но если бы то же самое приключилось и с вами, то можете быть вполне уверены, что я никогда не отстану от вас в деликатности и сострадании.

Керкеринг засмеялся и, не прощаясь, прошел дальше.

Книппердоллинг высокомерно заговорил с художником:

— Вы кажетесь таким набожным об руку с богобоязненной дочерью! Я слышал, будто девица Анжела все еще прилежно посещает монастырскую церковь в Юбервассере, для вящего укрепления в догматах христианской религии. Не правда ли, девочка? Одного только я не понимаю, как это мастер Людгер, такой непримиримый враг папства, может интересоваться созерцанием подобного маскарада?

Анжела покраснела от гнева; Людгер проговорил, заикаясь, в замешательстве:

— Гм. Я вовсе не ради этого вышел из дома, а потому, что этого хотел доктор… и Анжела приказала… нет не то: она упросила меня… Мне не годится лежать в постели… и потому…

Книппердоллинг уже давно ушел, а Людгер все еще продолжал говорить, пока наконец Анжела его не остановила и, почти плача, не вскричала:

— Вот какие люди — ваши друзья, милый папа! Какая насмешка, какое бесстыдство! И вы в состоянии в угоду таким людям говорить то, о чем вы вовсе и не думаете?

— Милое дитя мое! — возразил на это Людгер. — Ты сидишь дома, ты не знакома с миром, я же должен с волками жить и по-волчьи выть.

Он еще не успел кончить своей речи, как тяжелая рука опустилась на его шею и грубый голос произнес:

— Вы должны немедленно явиться во дворец к епископу; владыка желает вас видеть, как только окончится обряд принесения присяги.

— Его преосвященство? Епископ? — спросил изумленный Людгер у статного телохранителя в роскошной одежде; он едва мог узнать в нем человека, прежде растиравшего у него краски, а затем перешедшего на службу во дворец.

Тот возразил, смеясь:

— Успокойтесь, придите в себя, дорогой мастер, с вами не случится ничего дурного. Его преосвященство любовался иконой святого Михаила вашей работы и полюбопытствовал узнать имя художника: пробст, ваш старый покровитель, назвал вас и епископ желает…

Художник просиял, поправил свое парадное платье кивнул милостиво телохранителю и слащаво произнес:

— Я уже знаю… я довольно знаю, милый друг… Я скоро предстану; передайте это куда следует… Ну, ступайте добрый Иоганн… я вас не забуду.

— Какая навязчивость! — прошептал раздосадованный Людгер своей Анжеле. - Sang-Dieu, как мне неприятно идти вслед за ним! Завтра об этом узнает весь город наверное, скажут, что я вдруг перешел на сторону епископа. Не уходи от меня, Анжела, с тобой я везде спокоен и мне кажется, что рядом со мною идет маленький ангелочек.

Они вошли во дворец, наполненный чиновниками. В мрачной передней, примыкавшей к жилым комнатам владыки, стояло множество народа, духовных и статских особ, с просьбами в руках, с задумчивыми и озабоченными лицами.

Телохранитель доложил епископу о приходе Людгера и провел его к нему, а Анжела осталась в передней в тоскливом ожидании. Епископ уже успел снять с себя тяжелое священническое облачение и, переодевшись в великолепный рыцарский костюм, восседал на бархатном позолоченном кресле.

Завидев художника, он милостиво склонил голову и дружественно произнес: «Я с удивлением узнал, что в этом городе живет такой искусный человек, никак я этого не предполагал».

— Мои работы были одобрены многими монархами, — произнес художник с некоторым самохвальством.

— Я люблю художество: красиво подобранные краски при верных контурах больше говорят сердцу, нежели произведения резчика или скульптора.

— Конечно. Работам искуснейшего каменотеса недостает жизни и света, но настоящая жизнь и свет художника исходят от солнца — княжеского расположения, ибо только князья в состоянии поддерживать и питать искусство.

— Я того же мнения, дорогой мастер.

И маэстро художник при этих словах вырос на несколько дюймов и даже совсем забыл про свою подагру. Епископ продолжал:

— Мне хотелось бы получить от вас что-нибудь на память, пока найду возможным сделать для вас что-нибудь большее. Нет ли у вас картины, которую я бы мог приобрести?

Художник подумал немного и довольно важно ответил:

— Моя лучшая картина еще у меня дома — святая Елена, нашедшая крест нашего Господа… Эту картину я могу вам рекомендовать, голова нарисована очень старательно — точный снимок с головы моей дочери Анжелы, потому-то мне и не хочется расстаться с этой вещью. Впрочем, если ваше преосвященство прикажет…

— Я только желаю, но не приказываю, дорогой маэстро! — сказал Вальдек и прибавил с улыбкой:

— Вы говорите о красивой девушке, сопровождавшей вас ко мне? Это — Анжелика? Где же она сейчас?

Художник с немым поклоном указал на дверь.

Не обращая внимания на его замешательство, епископ хлопнул в ладоши и приказал вошедшему камердинеру ввести дочь художника.

Пошатываясь, с опущенными глазами, вошла Анжела; красивый юноша, паж Христоф, обращавший на себя всеобщее внимание при въезде епископа, ввел девушку за руку и затем удалился с почтительным поклоном.

Епископ с участием рассматривал красивую девушку и наконец, обращаясь к художнику, произнес:

— Если ваша Елена похожа на эту девушку, то признаюсь, что более красивой картины я еще не видел. Отправляйтесь сейчас же домой и принесите мне это образцовое произведение искусства, я хочу собственными глазами поскорее убедиться в сходстве.

Людгер еще раз низко поклонился и сделал дочери знак следовать за собою.

— Не делайте этого, мой милый! — сказал епископ. — Оставьте ее под моим покровительством до вашего возвращения, она не будет здесь в большей опасности, чем на глазах своего отца.

Застенчивость Анжелы при этих словах перешла в настоящий страх; она подняла умоляющий взгляд на графа, а Людгер, в замешательстве, начал:

— Но ваше преосвященство простит… Тут князь повелительно прервал его:

— Вы не поняли меня, мастер Людгер. Ведь я оказываю вам честь, многие позавидовали бы вам, а вы все еще медлите! Поторопитесь же, если хотите заслужить мое расположение. В силу столь свойственных артистам капризов, вы, может быть, захотели бы вдруг лишить меня лучшей вашей картины. Не желая подобного оборота дела, я и оставляю у себя заложницей вашу дочь. Ступайте!

Тут уже всякое противоречие было бы неуместным и оставалось молча повиноваться.

По уходе Людгера, епископ некоторое время молча любовался Анжелой; затем он приблизился к ней и, тихо положив ей руку на голову, произнес спокойным голосом:

— Меня очень огорчила бы мысль, что я могу быть тебе страшен, дочь моя. Успокойся; епископ такой же человек, как и все другие, а его высокий сан подчас бывает лишь тяжелым для него бременем. Почему бы и ему, хотя на несколько мгновений, не насладиться счастьем. Видеть тебя — мне доставляет удовольствие, я редко встречал такое удивительное сочетание невинности с прелестью. Я бы желал доказать тебе мое расположение. За искусство твоего отца я заплачу золотом; тебе же я хочу оказать милость, которая могла бы возбудить в твоем сердце немного благодарности и признательности ко мне. Чем могу я служить тебе?

— Милостивейший господин… Ваша доброта… Чем я ее заслуживаю… Кроме просьбы быть милостивым к моему отцу, я ничего другого не могу просить у вас.

— Проси чего-нибудь для твоей собственной пользы, для личного твоего благополучия. Мне хотелось бы ознаменовать свое короткое пребывание в Мюнстере поступками и делами, способными оставить в памяти обывателей хорошее обо мне воспоминание…

Если ты по своей скромности не знаешь, чего просить лично для себя, то вспомни хорошенько, быть может твоя подруга, твой родственник, или, вообще, кто-нибудь из близких тебе нуждаются в моей поддержке? Я с радостью готов защитить, осчастливить кого-нибудь из живущих здесь, лишь бы заслужить в твоем сердце каплю благодарности.

Последние слова епископа потрясли Анжелу до глубины души. Тайная тоска, дремавшая в ней, вдруг пробудилась: и напрасно старалась она скрыть готовую сорваться с уст ее просьбу, боясь неизбежного признания Анжела собралась с духом и назвала друга своего детства, Ринальда, заключенного и томившегося в нимвегенскои тюрьме: она просила епископа освободить этого отважного и заблудшего студента.

Граф Вальдек смутился. Мрачная тень легла на его лицо. Он усмехнулся горькой улыбкой. Серьезно и пытливо посмотрел он вдруг на оживившееся лицо Анжелы и медленно ответил:

— Странно, это имя я сегодня слышу уже второй раз. Пресыщенный жизнью старец Зибинг произнес это имя сегодня предо мной впервые, а я жестко отказал ему; теперь же, в наказание за свою жесткость, я должен уступить просьбам цветущей девушки, если хочу сдержать свое княжеское слово.

— Милостивейший господин! Вы исполните мою просьбу? — радостно воскликнула Анжела и поцеловала руку епископа, продолжавшего в том же духе:

— Я постараюсь сделать все от меня зависящее; я не властен над наместниками короля, ими распоряжается высшая власть. Но все-таки я надеюсь и рассчитываю, что они отпустят епископского поданного, если этого серьезно будет добиваться владыка.

Освобождая свою руку из рук Анжелы, он прибавил:

— Успокойся, моя девочка, Ринальд Фолькмар будет свободен; этот сорви-голова будет препровожден в Мюнстер, и тогда от тебя будет зависеть, наказать или помиловать его. Внуши ему, чтобы он отказался от своих заблуждений, во второй раз правосудие его уже не пощадит.

Анжела хотела принести епископу свою благодарность, как вдруг вошел Людгер со своей картиной. Епископ отвернувшись от девушки, стал рассматривать картину и довольно хладнокровно и рассеянно произнес:

— Хорошо, я оставлю ее за собой. Скажите цену.

Смущенный и оскорбленный Людгер ответил:

— Клянусь прахом моего отца, я бы никогда не расстался с Еленой, если бы ваше преосвященство не пожелали… Но, клянусь моим покровителем святым Людгером, меньше чем за двести крон я даже и вашему преосвященству не могу ее уступить.

Епископ отворил дверь, ведущую во внутренние покои и открывавшую богатый вид на капитул и весь двор.

— Господин декан! — позвал князь своего приближенного сановника.

— Этому художнику следует уплатить двести золотых крон, а картину эту потрудитесь отправить в мой замок Дюльмен. Ступайте мастер, с Богом! Вы свободны.

Звуки труб возвестили время сбора к обеденному столу. Людгер с остальными посетителями вышел из дворца.

— Что случилось? — спросил он с изумлением свою дочь. — Надеюсь, ты себя хорошо вела и не возбудила его неудовольствия? Я его совсем не узнал, до того он изменился. Моей Елене подарить лишь мимолетный взгляд! Разве я ему навязывался? God damm! Дурацкий король Англии был вежливей этого Вальдграфа! Двести золотых крон недурная подачка! Но картина эта слишком хороша даже для государя! Ведь мог бы он, по крайней мере, назначить мне пенсию, этот голодный епископ, этот обнищавший граф, этот скряга и грабитель.

Продолжая ворчать, он нечаянно взглянул на противоположную сторону улицы и заметил пробиравшегося там красавца-пажа Христофа Вальдека, не спускавшего с них глаз.

— Чего еще хочет от нас этот дуралей, преследующий нас, как шпион! — пробормотал Людгер. — Как ты с ним познакомилась?

Девушка бросила равнодушный взгляд на противоположную сторону и, ответив рассеянным кивком головы на любезный поклон юноши, сказала:

— Он подошел ко мне в зале и очень любезно занимал меня разговором. Какой он красивый, словно весь точеный, не правда ли, папа?

— Гм… Я этого вовсе не нахожу и запрещаю тебе впредь вести с ним знакомство. Низкий льстец! Оба они со своим господином ни к черту не годятся. Какое нахальство преследовать нас по пятам! Спусти вуаль, Анжела!

Девушка исполнила это приказание и сказала:

— Я ничего лучшего и не желаю. Пойдемте скорее, и тогда он нас потеряет из виду.

Вскоре Христоф повернул обратно ко дворцу.

Пир и веселье царили во дворце, но хорошенькому мальчику не по сердцу были ни обед, ни шутки, ни игры, лишь на некоторое время развлекли его немного танцы, когда прекрасные жены патрициев ссорились между собой из-за хорошенького танцора. Увы! На следующий же день Христоф должен был покинуть этот город в свите своего отца. Но его сердце было уже отдано любимой девушке, не выказавшей даже малейшего поощрения его зародившейся любви.

После отъезда епископа в его мятежной столице тайно, но еще с большей силой и страстью принялись за дело подпольные партии. Роттман на следующий же день произнес новую проповедь против епископа, которую закончил словами:

— Будьте уверены, друзья и братья, что наши посевы уже пустили свои ростки, а из них произрастет новый Израиль, новый народ Божий, и недалеко то время, когда я смогу открыто разбить последние заблуждения. Я до тех пор не умру спокойно, пока не помогу воздвигнуть храм нового Союза; а пока молитесь и готовьтесь к очищению и покаянию.

Поклонники нового учения, с напряженным вниманием слушая речь Роттмана, не могли, однако, не переглянуться удивленно, почти с ужасом, увидя какого-то незнакомца, вдруг вышедшего из толпы и бросившегося обнимать сходившего с кафедры Роттмана со словами: «Да благословит тебя Бог, ибо ты праведник, и я хочу, как апостол, прославлять тебя всюду, где только ступит моя нога».

С этими словами таинственный незнакомец вышел из церкви и скрылся из виду, пройдя церковные ворота. Богомольцы же окружили проповедника и засыпали его вопросами о том, кто этот незнакомец и каков смысл его загадочных слов?

— Это — простой горожанин из Лейдена, портной, — отвечал им суперинтендант вдохновенным голосом. — Его имя — Иоанн, Предтеча Христа. Недавно пришел он сюда, чтобы от меня недостойного изучить основательно Евангелие. Но, — присовокупил таинственно Роттман, — это еще вопрос, кто из нас и у кого научится больше? Великий Господь! И из праха созидает Он могучие силы.