Задумчиво, расстроенный и смущенный, ходил Ринальд взад и вперед перед домом Книппердоллинга. С глубокими вздохами вспоминал он минувшие годы, и грусть все сильнее охватывала его.

В это время весьма жалкая на вид фигура приблизилась к дому Книппердоллинга и к слонявшемуся около него Ринальду: это был художник Людгер.

— Здравствуй, Ринальд! — сказал он и луч радости осветил его истомленное лицо. — Скажи мне, ради Бога, где ты прячешься, где ты шляешься? Бедняжка Анжела и я все глаза проглядели, поджидая тебя. Нельзя сказать, что это веселое времяпрепровождение для жениха! Ты — наше единственное утешение и так бросаешь нас!

Ринальд, видимо, боролся с собой; наконец он решился заговорить:

— Я должен вам сознаться, мастер Людгер: у меня не хватает духу смотреть в глаза Анжеле: горе, ложь, если хотите, жжет мне сердце. Помните ли вы ту ночь, когда я нашел в вашем доме юного беглеца? Анжела взяла с меня слово вывести его из города. Я обещал, а между тем, ведь мальчик еще здесь в оковах, и один Всемогущий знает, какая судьба ждет его!

— О Господи, Владыко милосердный, что это ты говоришь, Ринальд? Неужели же ты из дикой ревности сам предал беднягу на верную смерть?

— И да, и нет, как хотите. Я шел с ним по темным улицам, собираясь выпустить его сквозь вверенный мне окоп. На несчастье я наткнулся на Керкеринга. В качестве одного из городских начальников он делал обход с факелами и стражей. «Кто это с тобой?» — спросил он и осветил мальчику лицо. Я, может быть, еще выручил бы как-нибудь пажа, если бы он, теряя всякое присутствие духа, не выдал бы сам себя. «Матерь Божья, я пропал!» — воскликнул он, отпрыгнул от меня в сторону и вздумал защищаться от преследователей кинжалом. «Это — мальчишка епископа!» — сказал Керкеринг и спросил меня, каким образом я очутился в обществе пленника? «Именно потому, что это мой пленник», — сказал я, не найдя другого ответа. Ответь я иначе — и моя голова очутилась бы на виселице вместе с его!

— Конечно, Ринальд. Кто может порицать тебя? Ты должен жить, жить для Анжелы. Ну что же они с ним сделали? Я весь дрожу.

— Они посадили его в Розентальский монастырь и сначала позабыли о нем. Не до него было. Я не раз пытался выручить беднягу, но Книппенбройк явился заместителем Керкеринга; напрасный труд просить за кого-нибудь у этого жестокого человека. И каждый вопрос Анжелы о юнкере как мечом пронзал мне сердце. Вот почему я избегал ее. Она перестала бы доверять мне, если бы я сказал ей правду… Но самое худшее впереди. Жизнь мальчика висела на волоске, Книппердоллинг потребовал, чтобы каждый десятый из заключенных в Розентальском монастыре (а монастырь после наших вылазок переполнился епископскими людьми) был предан казни: мальчика, которого сами солдаты называли сыном епископа, также занесли на лист приговоренных к смерти, чтобы нанести графу Вальдеку удар в самое сердце. Оставалось одно: я побежал к Яну Бокельсону, которого хорошо знаю, просил о заступничестве. Пророк обещал исполнить мою просьбу. Но после моей отлучки, я слышал, казни начались уже. Кто знает… та белокурая головка… Я не смею окончить.

— Ужасное время, ужасное время, — завздыхал Людгер. — Вот и я, милейший Ринальд, сделался прихлебателем. И у кого я околачиваюсь день деньской? У жестокого Книппердоллинга, чтобы какой-нибудь донос как снег на голову не обрушился на нас с Анжелой. Ты посвящен во многие тайны судилища, тем хуже, мое сокровище. Тот, кто слишком много знает, становится в тягость доверившемуся ему лицу. Это говорила вчера рассудительно хозяйка «Роз», у которой мы живем теперь, так как пастор и рыцарь выбрались оттуда. Я вижу теперь, как несправедливо относился к доброй бабушке!

Людгер утер слезу. Тем временем мраморное лицо Блуста высунулось из-за двери Книппердоллинга и торжественно объявило Ринальду:

— Пророк окончил свои молитвы и требует тебя к себе, брат.

Ринальд наскоро простился с Людгером. Ян Бокельсон сидел у себя в комнате перед раскрытой Библией. Он ласково принял юного ученого и спросил:

— С какими ты вестями? Меня уже уведомили о твоем вступлении в Гёртские ворота.

— Вести не дурные, Ян Бокельсон. Я говорил с полковником Гергардом Мюнстером: он, кажется, задумал перейти на нашу сторону с большим пехотным войском. У епископа нет больше ни гроша в сокровищнице. Солдаты не получают жалованья. Помощь из Кёльна и Юлиха с каждым днем становится сомнительней, так же как и подмога штатгальтерши Брабанта. Альбрехт Бельц, начальник опаснейших для нас до сих пор мейстерских рот, не прочь был бы перейти к нам со всем своим лагерем.

Князья бесспорно злорадствуют при виде тяжелого положения епископа. Вместе с тем они и сами страшно стеснены: народ волнуется в их землях, и весь мир считает противодействие нашего города за пример, ниспосланный свыше. Солдаты епископа, несмотря ни на какие обещания, не хотят еще раз идти на приступ. Тем не менее я бы посоветовал действовать как можно осторожнее, принимая в город Гергарда Мюнстера и Альбрехта Бельца с их войсками. Мне думается, что они имеют в виду не нашу, а преимущественно свою собственную пользу. Конечно, они не сдадут города епископу, но постараются сами завладеть им и удержать в виде залога, с помощью которого они могут потребовать от Вальдека исполнения всех своих притязаний.

— Ты мудро судишь, брат. Но это уж наша забота разъединить предводителей с их войсками. Твои известия облегчили мне душу, исполненную всяких забот. Но как дела с Нерманом Рамерсом? Они опять держат его в плену?

— Это темная история, — ответил Ринальд, пожав плечами. — Носятся слухи, что Рамерс явился с письмом от неизвестного на передовые посты и хотел удалиться, передав записку, в которой рассказывалось о безумном поступке Маттисена. Но его задержали, и он до сих пор сидит в тюрьме в Вальбеке, ожидая допроса самого епископа. Граф же глубоко огорчен исчезновением сына и забросил все дела.

— Нежное родительское сердце. Кто бы поверил, что такая великая любовь пламенеет в груди тирана? Тем лучше. Я не обменяю Христофа даже на храброго Рамерса.

— Так он еще жив, Бокельсон? Я буду считать себя вечно тебе обязанным, если ты спасешь невинного.

— Благодарность — великая драгоценность, более редкостная, чем дорогой рубин, — насмешливо проговорил Ян. — И я достойным образом заслужил ее. Они все требуют головы пажа, да и твоей тоже; я должен был употребить все свое влияние, чтобы зажать рты Книппердоллингу и Герлаху фон Вулену. Старшина народа, фон Вулен, что-то имеет против тебя… В чем дело?

— Не… не знаю, Бокельсон, — замялся тот.

Ян проницательно посмотрел на него и притворился огорченным.

— Что мне за дело, в сущности, до ваших счетов! Но твоя благодарность была бальзамом для моей души; зато неблагодарность поражает в самое сердце. Ты достоин, чтобы я послал тебя отомстить тем, кто показал себя неблагодарным по отношению ко мне.

— Как знаешь, Бокельсон. Но дай мне кончить мое поручение. Полковник Мюнстер предостерегает тебя: Изельмуд играет роль твоего шпиона при епископе, на самом же деле он является шпионом Вальдека в этом городе.

— Что ты говоришь! Еще сегодня я хотел отправить его с манифестом ко всем народам. Составь ему этот манифест. Ты учен, не то, что я, и сведущ в Священном Писании. Ты узнал что-нибудь об Изельмуде?

— Он в союзе с кузнецом Молленгеком, который ненавидит тебя за то, что ты глава Мюнстера. Сто горожан намереваются впустить епископа в город; толкуют о скрывающемся здесь монахе, которому открыты тайные ходы…

— Ну ладно, брат. Когда мы выследим монаха и подземные ходы, мы поймаем Молленгека с поличным. С остальной сотней легко справиться после казни их вождя. Еще раз благодарю тебя от имени Сиона… Ах, как они злы на тебя! Но я тебя не оставлю: ты храбрейший из израильтян и жертвуешь собой для общего блага:

— Да, Бокельсон, я это делаю от всей души, ради лучшего будущего. Ты рожден, быть вождем народа, ты направишь его к добру. Я надеюсь, что, когда венец победы окончательно воссияет на твоей голове, в этих стенах возродится республика, совершеннейшая, чем республики Греции и Рима: без всяких подставных царей, как в Спарте, богатств кровавого закона, рабства. Ты приведешь нас к победе, верю, ты — муж победы, но также кротости и умеренности. А разве вестнику Завета и Спасителя не вменяется в обязанность пренебречь всякой властью и отдать ее в руки народа, чтобы он мирно управлялся сам, как подобает христианам? Ты исполнишь эту обязанность. Ради этого я и служу тебе и твоему делу, хотя оно мне часто кажется чересчур диким и кровавым.

— Мое сердце полно мира и надежды, — скромно ответил Ян. — А что говорят о многочисленных перекрещенцах из Голландии, которые собирались проникнуть к нам?

— К сожалению, гибель их не подлежит сомнению. Шенк Тейтенбург приказал потопить пять кораблей, на которых отплывали благочестивые люди. Весть о том, что войска наших братьев уже вблизи Мюнстера, оказалась вздорным слухом.

— Эту весть принес Изельмуд, — промолвил пророк про себя. — А что слышал о Берендте Мозере?

— Полковник Мюнстер присутствовал при его кончине: Изельмуд его предал, и епископ сжег его на костре.

Скрытое удовольствие мелькнуло на лице пророка.

— Все мы в руце Божией, — вздохнул он, отвернувшись от студента. — Ну, теперь за дело, брат и друг!

— Я составлю манифест и прочту тебе.

— Не в этом дело. Ты должен отомстить за меня неблагодарным, и немедленно.

Ринальд изумился, услышав во второй раз о мести от Божьего посланца.

— Ты знал в Лейдене подмастерье-булочника, Ротгера Дузентшуера? Так вот: этот человек пришел к нам как перебежчик. Он не захотел стрелять в своих из епископского лагеря, тем более, что отец его теперь с нами. Я приказал снабдить его платьем, пищей и оружием из общинных запасов. Я не мог бы лучше обойтись с собственным сыном. Что же сделал безбожник? Всюду, в шинках, на улицах и площадях он рассказывает позорные вещи о моей жизни в Лейдене, выставляет меня обманщиком и убийцей; говорит, что я бессердечно бросил свою жену и детей в нищете и горе. Хуже — что я, уже женатый, собираюсь жениться на вдове Маттисена. Этих оскорблений я не могу стерпеть и прошу тебя отправиться немедленно в дом Фалькена, где живет этот молодец и арестовать его. Дальнейшее пусть решат старейшины.

Ринальд начал смущенно возражать:

— Зачем выбираешь ты именно меня, который делил с Ротгером и хлеб, и соль, и спал с ним под одной кровлей? Разве мало драбантов Книппердоллинга, чтобы арестовать его? И чего ты ожидаешь от приговора старейшин? Ты можешь презирать изветы Ротгера, но решения всех судей мира не смогут уничтожить истину. Ведь, в самом деле, ты оставил в Лейдене жену. И если ты, чего я не думаю, действительно намереваешься избрать себе в супруги вдову Маттисена, то совершишь этим грех. Ты сам лучше всех знаешь это.

— Я не нуждаюсь в твоих поучениях, страсбургский магистр, — высокомерно возразил пророк, причем глаза его неприязненно засверкали. — Знай же, что еще сегодня Дивара, согласно вечной, чудесной воле Отца, будет обвенчана со мной. Скажу тебе еще, что со времени Христа на земле не было ни одного истинного священника; и все браки, заключенные до настоящего времени, подобно крещению, должны считаться недействительными, нечестивыми и нехристианскими. И станешь повторять, что я связан с женой в Лейдене законными узами?

Это неожиданное открытие привело в замешательство честного мечтателя, Ринальда. Его здравый смысл подсказал ему, какую ужасную бездну разверзает это коварное толкование Священного Писания, и он замолчал, охваченный ужасом… Между тем Ян овладел собой и, возвращаясь к своему предложению, сказал:

— Мне больно, что ты отказываешься от поручения, которое я хотел возложить на тебя. Конечно, у меня нет недостатка в людях, готовых исполнить мои повеления, но жаль доброго Ротгера. Воины-меченосцы обойдутся с ним хуже, чем сделал бы это ты, расположенный к нему. Народ, быть может, не допустит его живым до ратуши, а мне так хотелось бы воздать этому человеку добром за зло, сделанное им.

— Если действительно таково твое желание, Ян Бокельсон, то я исполню твой приказ! — воскликнул прапорщик, мгновенно воспламененный желанием предотвратить злодейство и несчастие.

— Добрый, но надоедливый школьник, — вполголоса с насмешкой сказал Ян вслед молодому человеку. Потом он быстро подошел к своему ящику, взял одну из бутылок, выпил добрую часть содержащегося в ней пряного, возбуждающего напитка и, подкрепленный, ободренный, стал ожидать своих советников, старейшин нового Сиона.

Они появились, выступая в ряд, одетые в длинные кафтаны до пят. Обувью для них служили грубые крестьянские башмаки; головы были непокрыты; длинные и прямые волосы и такие же бороды падали вниз. Каждый из них нес в руках, вместо посоха, обнаженный меч.

Проповедник во Израиле, Роттман, с несколькими из своих сотоварищей открывал шествие, Книппердоллинг со своими драбантами замыкал его.

— Помолитесь, да просветит нас Господь! — воскликнул пророк, когда вошли двенадцать человек, по числу колен израилевых.

Роттман ответил, бросая на пророка дружеский взгляд, красноречиво свидетельствовавший об их тайном соглашении.

— Дух Божий сошел на нас и уже просветил нас.

— Сердце мое радостно приветствует вашу мудрость, — снова начал очень довольный пророк и стал в круг, образованный старейшинами.

— Что принес в своих руках Роттман, раб Господен?

— Закон, который мы хотим предложить твоему благочестию и просить тебя его одобрить, — ответил проповедник, развертывая бумагу.

Закону предшествовало много текстов из Библии, относящихся к одному и тому же вопросу. Наконец, Роттман прочел, повышая голос.

«Так как согласно вышесказанному все браки, заключенные до настоящего времени, должны считаться недействительными, то мы, в силу власти, вверенной нам от Отца, расторгаем все брачные узы и объявляем всех братьев и сестер, женатых и замужних, свободными и несвязанными. Предоставляется доброй воле каждого и каждой, пожелают ли они освятить ранее заключенный союз новым венчанием или нет. Но кроме того, так говорит Господь в своих заповедях…»

Снова следовало множество текстов из священных книг, пока, наконец, не была прочтена вторая, еще более важная, часть закона:

«Для того, чтобы сделаться участниками вечного блаженства, для братства Христова необходимо возвратиться к жизни первых израильтян; и так как, согласно Божьему повелению, земля должна быть населена возможно скорее, мы отменяем неразумное стеснение брака и позволяем братьям, не желая, однако, насиловать их, брать в супружество нескольких женщин одновременно, как это делали Авраам и патриарх. А женщина, которая мужу своему не окажет повиновения или отвергнет своевольно брачное ложе, подлежит смерти».

Роттман, прочитав закон, прибавил, набожно возводя глаза:

— Господь обратил мой слабый язык в огненный, ибо он преодолел различные сомнения, высказанные этими достойными блюстителями нового Иерусалима. В самом деле, братья, разве не сказал каждый из вас «да»? И не подписали вы закона?

Все торжественно и почтительно подтвердили слова Роттмана, и Ян, подавляя свою радость, сказал:

— Так как вы считаете этот закон полезным, то я не откажу в утверждении, и те, кто смеется над нами и злобствуют против нас, будут посрамлены даже и с этой стороны, — будут посрамлены нашим мужественным единодушием, нашим отделением от греховного мира! Но еще не все сделано. Этот закон также возбудит врагов. Я предупреждаю Сион против Яна Молленгека: он наш опаснейший враг. Военачальникам Вулену и Леодиусу поручаю немедленно задержать Молленгека и всех, кого найдут у него. В это время прочие старейшины должны с ратуши объявить новый закон, то же должен сделать проповедник на площадях. Меченосцы народа! Блюдите за непокорными, карайте нечестивых, поучайте заблуждающихся.

Едва удалился высокий совет, чтобы исполнить возложенное на него поручение, как Ян обернулся к Петеру Блусту и старому Дузентшуеру, которые караулили у дверей, как два призрака, и слышали все происходившее.

— Что скажете вы о новой скрижали завета народа христианского? — спросил он, как бы в шутку.

Блуст, точно против воли, поклонился пророку и заметил:

— Я скажу вместе с апостолом: «Если бы вы были подобны мне, это было бы хорошо; но так как вы не таковы, как я, то можете вступать в брак».

А Дузентшуер выпрямился, погрозил пальцем и сказал:

— Ваша вера уже не чистый источник, а вонючая лужа. Берегитесь, чтобы Господь не прогневался на вас!

Ответ этот звучал для пророка неприятно. Сдерживая свое неудовольствие, он попросил Петера Блуста:

— Выйди за дверь, дорогой, и не слушай еретических мнений этого малодушного человека.

Но как только пророк остался наедине с Дузентшуером, он оттащил последнего в угол, крепко схватил его за грудь и запальчиво спросил:

— Почему, седой грешник, месть твоя сочится желчью? Чего ищешь ты, противясь мне? Злодей, лицемер, фарисей! Вместо того, чтобы направлять в меня стрелы твоего змеиного языка, почему ты не исполнишь, наконец, того, в чем поклялся мне в день смерти Маттисена?

Дузентшуер, хотя был испуган и потрясен, все-таки возразил:

— Вынужденные клятвы судит Бог; необдуманные обещания разрешает Бог; бесстыдных злодеев карает Бог. Ты молод, Бокельсон, и свободно можешь справиться с таким дряхлым старцем, как я. Но повторяю тебе: твоя вера сделалась вонючей лужей. Не в моих силах, Бокельсон, облагородить твое земное высокомерие и мирские прихоти.

— Злобный дракон! Несколько недель тому назад ты говорил иначе!

— Это было в то время, когда надо было устранить Маттисена, который сошел с ума. Я думал, что найду в тебе мирного повелителя, а тебе хочется изображать какого-то Ирода, Навуходоносора. А на это я согласия не давал.

— Требуй, чего ты хочешь, и кончай игру, которая к добру не приведет.

— Одумайся, Ян! Закон, который сейчас будет объявлен с крыльца ратуши, разобьет твои глиняные ноги.

— Совсем нет; он одевает меня броней, седой болтун. Надо, чтобы разверзлась бездонная пропасть между нами и язычниками, чтобы ни один человек в народе не мог отречься от участия в том, что совершилось. Разве сами лютеране не сделали первого шага? Разве ландграф Гессенский не состоит с благословения церкви мужем двух жен? Почему же истинная Христова община должна уступать в этом тирану?

— Делай, что хочешь, Бокельсон. Ты увидишь гнев Господен. Я не буду марать моих рук в луже твоих грехов: и то, что я уже сделал, стало мне противно.

— Нечестивец! Ты произнес себе смертный приговор!

— Не пугай семидесятилетнего смертью; мы только тень и прах!

При этих словах голос Дузентшуера задрожал.

— Нет, говорю я, ты должен жить, чтобы десять раз умереть сердцем: то, что я сказал, относится к твоему сыну.

В эту минуту вошел Ринальд с ткачом-подмастерьем, который побледнел, когда очутился перед лицом разгневанного пророка и увидел дрожащего отца.

— Вот Ротгер! Вспомни о твоем обещании! — мужественно сказал Ринальд.

Ян Бокельсон ответил настойчиво и властно:

— Я знаю, что мне надо делать! А ты теперь повинуйся, ибо отечество призывает, и дух Божий влечет меня. Призови новую смену часовых на валы: нас окружает измена. Пошли с надежным человеком подкрепление, чтобы одолеть Молленгеке и заговорщиков. Назначаю награду тому, кто задержит Изельмуда. Дух Божий говорит мне, что разыграется серьезное сражение.

Ринальд быстро удалился из комнаты. Ян указал на Ротгера и воскликнул:

— Дузентшуер! Это твой сын. Он клеветал на меня и подлежит смерти. Решись исполнить свое обещание — и бери его отсюда, несмотря на его проступки. Но если ты будешь противиться, то я уберу нечестивца прочь, и до наступления полночи ты можешь взять его голову себе.

— Ян, Ян! — бормотал старик, с трудом собирая свои мысли. — Неужели ты будешь настолько жесток, чтобы разбить отцовское сердце? Горе тебе, горе твоим неумолимым судьям!

Ротгер обнял отца и умилением ласкал его.

— Зачем только теперь нахожу я снова отцовское сердце в вашей груди! Взгляните же, куда увлекли вас ваши мечтания? Ян Бокельсон! Вы честнее моего бедного отца! В Лейдене вы из ревности поклялись мне однажды, что погубите меня, и вас тянет сдержать свое слово. Несчастный отец, спасите меня, если можете, — и мы бежим из этого города. Даже в темницах епископа лучше, чем среди этой вавилонской свободы!

По знаку пророка, подошли вооруженные топорами драбанты Книппердоллинга, чтобы увести молодого человека. Они вырвали его из рук объятого горестью отца и повлекли к ратуше, чтобы бросить в тюрьму. Ян хотел удалиться быстрыми шагами, потому что яростный гнев закипал в нем. Но тут кинулся навстречу ему Петер Блуст, охваченный ужасом, и закричал:

— Филистимляне на тебя, Самсон! Ад побеждает, наступают последние дни!

За спиной фанатика слышны были шаги толпы вооруженных людей, шедших по лестнице и коридору.

Иоганн Молленгеке, кузнец и бывший ратман, тот самый, против которого Ян отрядил своих воинов неожиданно появился перед глазами пророка с толпой своих вооруженных приверженцев.

Заговорщики, убедившись, что их открыли, порешили произвести внезапное нападение и одним ударом истребить начало всех бед. Бешенство, жажда мести и боязливая торопливость предупредить собственную гибель сверкали в их взорах, чувствовались в словах, вылетавших из их уст.

— Так это ты, злодей, который губит наш родной город и хочет его превратить в Гоммору распутства? — завопил Молленгеке, как бесноватый, бросая пророка на землю. Другой бюргер, по прозванию Длинный повар, связал ему руки веревкой. Не лучше пришлось Дузентшуеру и Блусту.

— Пойдемте, пойдемте, Турки, пойдемте, посланники Сатаны, рыцари многоженства! Пойдемте, мы посадим вас в прохладное место, пока епископ не положит вас на костер, — насмехались бунтовщики и гнали своих пленников ударами и пинками в ту самую тюрьму при ратуше, где уже сидел Ротгер, но не один, а в обществе нескольких проповедников и старейшин. Причиной было то, что весть о новом возмутительном законе, а также слух об открытии заговора Молленгеке, быстро разнеслись по всем улицам и вызвали сильное волнение.

Все граждане вооружились; многие женщины, которым надоели их мужья, вмешались в спор и языком, и кулаками. Именно женщины-то первые и задержали в узких проулках сторонников Молленгеке, в то время как в другом месте Герлах фон Вулен и Ламберт Леодиус были сильно стеснены заговорщиками. Эти самые женщины, несмотря на пули и стрелы, летавшие по улицам, первые притащили несколько тяжелых орудий на рынок, чтобы обстрелять ратушу, где засели Молленгеке и его сторонники. Последние, вместе с противниками многоженства, одержали на некоторых площадях верх и льстили себя надеждой на скорую окончательную победу, потому что разум, нравственность и порядок были, казалось, на их стороне. Они решились очистить рынок от бунтующей черни и, действительно, оттеснили ее назад; со всех сторон вели они предводителей противной партии в тюрьму. Вулен и Леодиус должны были положить оружие и разделили участь своих товарищей.

В то время, когда на улицах кипел бой, в тюрьме ратуши, среди заключенных, царило горе и отчаяние. Но вот скорбящий Дузентшуер возвысил голос:

— Так за нечестие одного только человека судит Бог весь свой народ и поражает его мором! Горе, горе нам! Скорбите и кайтесь! Склоняйтесь во прахе перед Господом!

Ротгер подполз к отцу и просил:

— Не предавайтесь неумеренному отчаянию и сохраните рассудок. Разве этот день — не день искупления?

— Да, да, хвалите Господа с надеждой! — воскликнул вдруг Ян Бокельсон, который, прислушиваясь к происходившему вдали, уловил признаки спасения. — Истинно говорю вам: не пройдет и часа, как мы будем свободны. Молитесь и славословьте!..

Большая часть пленных затянула песни и молитвы.

Вдруг несколько пушечных выстрелов потрясли тюремное здание. Град пуль из мушкетов осыпал его. Минутное затишье — беспорядочная толпа сражавшихся бросилась в ратушу и заперлась там. До заключенных глухо долетали слова: «Мы погибли; мы должны защищаться до последней капли крови или сдаться!»

Молленгеке был отбит.

Громовой пушечный выстрел, — и ворота ратуши разбились вдребезги. С криками ужаса заговорщики бросились бежать по лестницам. Но по их пятам следовала жаждавшая крови толпа, и во главе ее Книппердоллинг и Редекер, собравший вокруг себя всех тех, кому был мил новый закон о многоженстве. Пока эти люди на лестнице убивали преследуемых, другая толпа жаждущих крови женщин взломала запоры тюрьмы и освободила заключенных, которые с радостью вышли на свет Божий. Они увенчали пророка цветами, целовали ему руки и ноги, пели ему «Осанна».

Гордо взглянул Ян Бокельсон на старого Дузентшуера, убитого участью сына, снова томившегося в руках драбантов.

— Что думаешь ты теперь о моем предсказании и о звезде, ведущей меня? — спросил Ян молчавшего старика.

Между тем восставшие бесчинствовали в залах ратуши и искали спрятавшихся.

Книппердоллинг привел к пророку шестьдесят шесть скованных и связанных заговорщиков.

— Возьми их! — сказал тот, отворачиваясь от них. Затем он спросил Дузентшуера еще раз:

— Слышишь ты мое последнее слово? Будешь ты говорить, наконец? Или ты еще противишься, несмотря на мое превосходство? Хочешь ли ты стать последним в своем племени?

Эта угроза побудила старика громко возгласить:

— Да, да, так сказано! Да, да, я снимаю печать со своих уст. Народ израильский, сыновья и дочери Сиона! Так говорит Господь: «Я владыка Иерусалима, и только коронованный царь должен быть моим наместником. Раб Божий, пророк Ян Бокельсон, вот царь! Господь открыл мне это. Приветствуйте его как царя всей земли, поставленного над всеми государями, князьями и сильными всех земель и морей. Никто не будет выше его, царящего на троне своего отца Давида, пока Господь опять не отнимет от него царство. Восхваляйте в нем царя справедливости!»

Народ в восторге повиновался. Ян Бокельсон, только что освобожденный любимец большинства, стоял как победитель, а от венца победителя до царской короны — один только шаг.

— Да здравствует наш царь Иоанн Лейденский! — кричали женщины и мужчины, опьяненные новым законом. В городе повторялись те же крики.

Долго Яну не давали сказать слова. Наконец, когда крики улеглись, он промолвил:

— Знайте, израильтяне, Господь давно открыл мне то, что сказал почтенный Самуил. Но я молчал из смирения и послушно ждал часа откровения. Я не заботился о том, буду ли я в состоянии нести бремя, порученное мне Небом. Милость Бога со мной, и Его помощь делает меня сильным. Я вознагражу добрых и укрощу злых. Горе тому, кто восставал против решений Провидения! Воистину, если вы все, и с вами многие на земле, восстанете против меня одного — вы будете побеждены; так сказано от начала времен. Взгляните на этих преступников, дрожащих в своих оковах. Кто не признает меня, тот будет казнен! Книппердоллинг! Их казнь будет последним твоим действием в настоящей должности. Храбрый Ниланд займет твое место, а ты будешь моим наместником в Сионе: когда же Господь призовет меня завоевать другие царства, ты будешь моим наместником в немецких землях. Ваша власть, старейшины израильские, окончилась; но как мои помощники вы будете еще более почтены и не уступите самым знатным на земле.

Старейшины, немного успокоенные этой речью, послушно отдали свои мечи в руки Дузентшуера, воскликнувшего:

— Все эти мечи превратились в один меч власти в руках царя Сиона. Будь же справедлив, имея в руках этот меч справедливости!

Ян гордо поклонился. Послышалась музыка, и под игру флейт и струнных инструментов приблизилось несколько городских девушек. Во главе их находилась Анна Книппердоллинг и Маргарита Модерсон. Они подвели красивую Дивару к ее новому мужу. Гилла, эта сумасбродная перекрещенка, держала сосуд, наполненный драгоценным маслом.

— Не благословишь ли ты царя, как это сделал Самуил? — спросила она старого Дузентшуера.

Старик, почти помешанный от ужаса грозившей ему смерти и охватившего его волнения, отрывисто сказал:

— Да, да, благословлю; подай сюда драгоценный елей.

Затем он вылил елей на голову коленопреклоненного Бокельсона со словами:

— Помазую тебя на царство во имя Бога и по Его приказанию и перед всем народом называю тебя властителем Сиона!

В ту же минуту на соборной площади пали головы Молленгеке и его друзей.

Тогда царь благосклонно обратился к Диваре:

— Хочешь ли ты сейчас обменяться со мной золотыми кольцами, и не соединить ли Роттману наши руки во имя Господа?

Дивара отвечала:

— Милый, да, поспешим! Я боюсь, что этот сладкий сон пройдет, — сон, напоминающий мне мою юность: ведь тебя в короне и со скипетром старая Мерта показала мне в зеркале.

— А моя мать! — воскликнул царь. — Разве она говорила неправду? Кто еще смеет сомневаться в пророчестве?

Он снял с головы Дивары вдовий покров и обратился к народу:

— Смотрите, вот ваша первая царица!

— Затем он обратился к Анне Книппердоллинг и Маргарите Модерсон и сказал:

— Чем мне достойнее вознаградить заслуги ваших отцов, благородные девушки, как не возвышением вас в мои царские жены?

В это время подошли Книппердоллинг, еще разгоряченный своей работой на соборной площади, и Модерсон, простодушный мясник. Они воскликнули:

— Царь! Мы недостойны, чтобы твои взоры падали на нас; да исполнится воля твоя!

Дивара стояла, как окаменелая и прикованная к месту. Девушки, краснея, опустились на колени и наклонили свои головы, целуя одежды царя. Он целовал их в голову со словами:

— Мы, царственный род в Сионе, докажем теперь свету, как мы повинуемся законам. Как патриархи заключали брак под открытым небом, так и мы заключили его здесь. Роттман, глашатай царя, исполни твою обязанность! Молитесь, сыновья и дочери настоящих христиан!