Положение епископа мюнстерского казалось более без выходным, чем когда-либо. Наконец оправдалось мнение, что судьба безжалостна только к малодушным; но мужественным борцам она время от времени улыбается, хотя и не дает им воспользоваться плодами победы. В бессильном гневе на проклятие, по-видимому, тяготевшее над его оружием, граф фон Вальдек едва успел удалиться в свой замок, как к нему явились посланные, приглашавшие его от имени всех князей и владетельных особ Рейна на дружественное и важное совещание в Кобленц для заключения нового союза, чтобы окончательно поработить восставшую столицу Мюнстерской области. Герцог Грубенгаген сам явился с посланными, чтобы сломить сопротивление или нерешительность епископа в случае, если бы он отказался принять предложение владетельных особ, уже ранее состоявших в союзе с ним, но затем отпавших от него. Однако последняя ночь послужила хорошим уроком гордому графу и настолько сломила его обычную неуступчивость, что он немедленно согласился на предложение рейнских князей и без всяких проволочек отдал приказ готовиться к путешествию в Кобленц. Среди этих спешных приготовлений ему вдруг доложили, что какой-то босоногий монах, в сопровождении кустоса Зибинга, настоятельно желает его видеть.

В сапогах со шпорами, как он вернулся из сражения и как собирался отправиться на Рейн, разгоряченный и возбужденный, епископ согласился, однако, уступить настоятельным требованиям неизвестного монаха.

— Только живее, брат mendicans (нищенствующий!), — крикнул он закрытому капюшоном Ринальду. — Время не ждет, кони мои от нетерпения уже бьют копытами о землю. Ты выбрал неудачный день для своей просьбы. Только наивному монаху, не имеющему никакого жизненного опыта, и может придти в голову явиться с просьбой к цезарю после проигранной битвы. Ну, выкладывай же свой молебен, раз уже мне как епископу волей-неволей приходится выслушивать болтовню всякого недостойного монаха. Откуда? Почему? Что тебе надо?

Говоря это, граф в сильном волнении ходил взад и вперед по комнате; мысли его были очень далеко от мнимого босоногого монаха.

Вдруг он услышал голос, отнюдь не похожий на монастырский звон, и он с удивлением увидел перед собой лицо, скорее напоминавшее гусита, чем капуцина. Голос этот говорил о его сыне и поэтому стократ отозвался в его душе. Когда длиннобородый оратор окончил, епископ, схватившись обеими руками за голову, воскликнул:

— Но кто поручится мне за то, что это не пустой обман? Как картина смерти, вот уже пятнадцать часов стоящая перед моими глазами, и стоны раненых, неустанно раздающиеся в ушах, вдруг сменятся обещанием счастья? И эту весть присылает мне мой злейший враг! Нет, нет, я не верю тебе. Презренный портной победил, он не настолько честен, чтобы выступать с мягкими предложениями!

Граф быстро подошел к Ринальду, грубо схватил его за руку и сказал:

— Ты хочешь меня убить? Сознайся, злодей, что ты пришел убить меня. Усыпив мою осторожность обращением к отцовскому сердцу, ты, переодетый убийца, думаешь совершить то, что еще недавно не удалось кокетству женщины?

Ринальд спокойно отстранил епископа и указал ему на кустоса Зибинга:

— Спросите этого старика, господин епископ, похож ли я на мошенника и убийцу?

С грустным видом и тяжелым вздохом обратился Зибинг к епископу:

— Ваше святейшество! Этот человек заблуждается, но он не злодей. Я ручаюсь за него головой.

— Вы его знаете, Герман Зибинг? — спросил епископ. Подняв свои полные слез глаза к небу, кустос кивнул головой:

— Я знаю его как самого себя.

— Повтори свое поручение! — приказал граф фон Вальдек.

Ринальд еще раз изложил все, что поручил ему царь Мюнстера, и закончил речь следующими словами:

— Так как я сознаю, что не заслуживаю доверия, то бесстрашно жду решения, которое вы, господин епископ, разгневанные понесенной вами потерей, соблаговолите принять относительно меня и данного мне поручения. Я ручаюсь за человечность намерений, которыми руководствовался при этом наш Бокельсон. Правда, я был послан прежде, чем был начат и отбит последний штурм. Как охотно сражался бы я рядом со своими братьями и как ужасно было мне почти целый день ожидать вашего прибытия здесь, в Вольбеке, когда среди ночной тишины до меня издали долетали пушечные выстрелы! В пылу сражения, господин епископ, я сумел бы показать вам свое искусство владеть мечом; кинжала убийцы я гнушаюсь.

— Ты говоришь очень свободно, — мрачно заметил Вальдек. — Кто ты такой, что позволяешь себе грозить мне в лицо?

Ринальд бросил взгляд на кустоса. Не привыкший ко лжи, последний робко ответил:

— Его зовут Антон Кизевельт, он сын гражданина города Мюнстера и получил от меня первое причастие; хороший мальчик, но страшно упрям, легко воодушевляется и нескоро приходит в себя от опьянения.

— Зачем ты упрямо держишься этого мракобесия еретиков, если ты заслуживаешь похвалы со стороны этого добродетельного священника, — сказал Вальдек.

— В этом виноваты мои родные, господин епископ, — в волнении ответил Ринальд. — У меня есть невеста в Мюнстере… Я не могу ее оставить, хотя бы от этого зависели моя жизнь и спасение моей души. Недаром же бьется у меня сердце в груди.

Слова эти тронули епископа, и он уже гораздо мягче сказал:

— Любовь к бедному мальчику побуждает меня выслушать тебя и предложить тебе один вопрос, на который ты должен ответите по совести: этот портной, ваш… ваш пророк, как вы его величаете, честный он человек?

Ринальд положил руку на сердце и торжественно произнес:

— Я убежден, что он честный человек, и уверяю, что даже теперь, одержав победу, он не возьмет назад своего слова. Ум его светел, нрав кроток и мягок; своим человеколюбием он резко выделяется из толпы окружающих его безжалостных орд, с которыми ему с трудом удается совладать.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — с грустью ответил епископ.

— И вы говорите так о человеке, который готов возвратить вам самое дорогое для вас на свете? — сказал, вспыхнув, Ринальд; он, однако, сдержал себя, заметив безмолвный взгляд Зибинга.

Граф смерил молодого человека орлиным взором, не предвещавшим ничего доброго. Однако страстное желание поскорее обнять своего мальчика умерило возраставший гнев графа, и он ограничился тем, что сердито прибавил:

— Отчаявшись в возможности провести свой замысел, портной рассчитывает, может быть, таким путем приобрести право на мою благодарность и добиться смягчения предстоящего ему в будущем наказания? Пусть он не обманывает себя напрасными надеждами. Мой княжеский долг не имеет ничего общего с отцовской любовью.

— Как может закрасться страх в стойкую душу нашего Бокельсона, — холодно отвечал Ринальд, — после тех событий, в которых ясно сказался перст Божий? Небесный Отец не покинет своего орудия.

— Замолчи! Мне противны эти высокопарные слова в устах зазнавшейся черни! — гневно крикнул епископ и снова быстро зашагал по комнате.

Несколько успокоившись, он остановился перед Ринальдом и равнодушным тоном спросил:

— Итак, цена? Ты сказал?…

Лицо кустоса выразило напряженное ожидание и опасение.

— Отпущение на волю и возвращение в родной город гражданина Германа Рамерса. Бокельсон не требует ничего другого, кроме освобождения благочестивого христианина, — ответил Ринальд.

— Хорошо, я согласен, — решил Вальдек, не задумываясь, и хлопнул в ладоши. — Немедленно вывести из темницы еретика Рамерса и привести его под охраной ко мне! — приказал он камерарию, почтительно появившемуся и скрывшемуся, чтобы исполнить приказание. — Один из моих полковников будет присутствовать при обмене пленных. Я сам буду ожидать юнкера Христофора на границе моего лагеря и потому откладываю свою поездку на один день. Но горе тебе, посол лживого проходимца, горе вам, господин Зибинг, ибо вы поручились за этого человека, если вы ведете со мной нечестную игру! Вы оба ответите мне за это!

Ринальд спокойно кивнул головой в знак согласия; но Зибинг сказал умоляющим голосом:

— Не угрозы ваши страшат меня, всемилостивый государь. Я так доверяю этому юноше, что сам могу поручиться за то, что он скорее положит свою голову, чем выступит посредником в нечестном деле. Но меня заставляет говорить более высокий долг, и я должен вас просить не соглашаться на предложение этого посла.

— Как? — воскликнул пораженный епископ. Ринальд, широко раскрыв глаза, с удивлением взглянул на своего опекуна, который из покровителя вдруг обращался в противника. Но Зибинг, не смущаясь, продолжал:

— Дело очень просто, всемилостивый государь. Вы не имеете права выдать Рамерса.

— Как! Я не имею права? Повторите-ка, что вы сказали. Я не имею права! Но, клянусь Богом и его святыми ангелами, кто же осмелится указывать владетельному князю, что ему делать?

— Ваше княжеское слово, господин епископ, сдержать которое обязывает вас ваш княжеский долг; вы сами сказали, что он не имеет ничего общего с отцовской любовью и отцовским сердцем.

Спокойный и смиренный тон кустоса нисколько не обезоружил гнева епископа.

— Кто осмеливается напоминать мне о моем слове как неисправному должнику? — воскликнул он. — Я помиловал еретика и, отпуская его на свободу, делаю для него больше, чем обещал.

— Вы делаете гораздо меньше, чем обещали, всемилостивый государь. Вы торжественно обещали ему никогда и ни за какую цену не выдавать его.

— Это говорит дьявол, сударь.

— Я это говорю, ваше святейшество, ибо я был свидетелем вашего княжеского слова.

— А если бы и так?… Необдуманное слово, слово, данное еретику…

— Милостивый государь, вы один из представителей нашей всепрощающей матери христианской церкви! Вспомните, что несчастный вернулся в лоно церкви, что он проклял свою ересь и отказался от нее. Усерднейшие инквизиторы потребовали бы от вас не нарушать слова!..

— Черт возьми! Но разве у меня есть выбор, разве я могу иначе спасти мальчика? Разве не естественно, что ребенок мне дороже? Если я позволю Рамерсу вернуться домой, к жене и детям, разве я обреку его этим на несчастье?

— На смерть, всемилостивейший государь.

— Пустяки! Это ваше воображение.

— На смерть, повторяю я, господин епископ. Неужели вы думаете, что обагренный кровью вождь перекрещенцев простит ему его измену и его показания против Гиллы? Нет, о нет! Что бы ни возразил на это этот посол, который еще верит в мечты своей юности, я утверждаю, что вождь перекрещенцев не прощает и знает только одно наказание — смерть.

Епископ в смущении опустил голову: перед ним словно разверзлась пропасть. Сложив руки, глубоко потрясенный, он наконец воскликнул:

— Неужели я должен пожертвовать своим бедным ребенком, чтобы спасти от воображаемой опасности восставшего подданного, десять раз заслужившего смерть?

Скорбь графа настолько тронула студента, что он не смел ничего возразить. Зибинг же только сказал:

— У вас есть советник, который умеет свято чтить долг и обязанности честного человека. Спросите господина фон Менгерсгейма, ваше святейшество!

Эти обдуманные слова достигли цели. Вальдек вздрогнул, перед глазами его вдруг предстал образ строгого маршала, не привыкшего входить в сделки с вопросами рыцарской чести. Опустив глаза, он, однако, промолвил:

— А что ты скажешь, если, не принуждая Рамерса вернуться в родной город, я только позволю ему воспользоваться своей свободой? Он сам лучше всякого другого может судить о том, что ждет его на родине.

— Вашими устами говорит мудрость, государь, — отвечал вполне удовлетворенный Зибинг. — Если Рамерс сам освободит вас от данного ему обещания, то вы со спокойной совестью можете прижать к сердцу вашего сына.

В эту минуту в соседней комнате раздалось бряцание цепей. Рамерса ввели к епископу. Он имел смущенный и расстроенный вид и старался в глазах князя прочесть свою участь. Надетые на него оковы и усиленная стража, казалось, предвещали невеселую перемену в его судьбе.

Вальдек взглянул на него нетвердым взглядом; происходившая в нем борьба мешала ему сразу найти подходящие слова. Мучимый тяжелыми предчувствиями и неизвестностью, пленник наконец бросился на колени перед графом и взмолился:

— Вы, верно, хотите отдать приказ убить меня, ваше святейшество? Что я сделал, что вы хотите лишить меня жизни, после того, как даровали мне помилование?

Все утешения кустоса были тщетны. Только что поднятый со сна Рамерс не понимал или не хотел понимать того, что говорил Зибинг. Желая положить конец этой тягостной сцене, епископ приказал наконец всем замолчать и тоном, в котором как-то странно перемешивались деланное добродушие и естественная резкость, обратился к пленнику со словами:

— Заткни свою глотку и утри слезы, трус. Я не беру назад раз сделанного подарка; не возьму я и твоей жизни, которою ты обязан мне. Не считаешь ли ты меня кровопийцей, Калигулой? Ободрись же наконец. Дело идет о твоей свободе. Из любви к тебе, желая почтить тебя перед твоими согражданами, Бокельсон хочет поменяться со мной пленниками, выдав за тебя моего сына. Ты вернешься домой, к жене и детям, а я получу своего сына. Ты будешь состоять под моим особым покровительством, даже если бы нам пришлось при взятии города перерезать всех его жителей. Ну? Ты не радуешься? Ты еще раздумываешь?

— Вы поклялись мне, ваше святейшество… — тихо начал Рамерс.

— Клятвы даются только Богу и его святым; людям достаточно простого обещания. Да, я хорошо помню то, что обещал тебе. Но ты можешь понять, какую радость доставит мне возвращение моего сына, и я надеюсь, что, послушный моему желанию, ты не будешь настаивать на этом обещании.

Вне себя от страха. Рамерс беспомощно оглянулся кругом, пристально взглянул на Ринальда и вполголоса пробормотал:

— Этого человека я, кажется, знаю…

— Это не относится к делу! — резким голосом прервал его Ринальд и спрятался в тени колонны. — Решайся скорее и следуй за мной. Пророк жаждет твоего присутствия и дружбы.

— Он жаждет моей крови! — воскликнул Рамерс, закрывая лицо руками, словно чувствуя уже приближение сионского полководца. — Я трижды ловил его: он боится, что я проболтаюсь! Прикажите повесить меня, господин епископ. Если я должен принести в жертву свою жизнь, я охотнее умру здесь, чем в Мюнстере! Я слабый, связанный человек; я не могу помешать вам нарушить данное слово. Но помните, что есть Бог в небесах!

Он замолчал в изнеможении.

— Чудовище! — с горечью воскликнул епископ. — Мой сын погибает из-за твоего отказа, и это тебя не трогает?

Медленно поднявшись с полу, как человек, покончивший все счеты с жизнью и желающий только воспользоваться последним правом умирающего, правом свободно высказать свои мысли, Рамерс тихо ответил:

— Что мне за дело до вашего сына, господин! Разве он плоть от плоти моей и кровь от крови моей? И у меня есть дети, и я оставляю их во власти злодея — нет, во власти Бога. Какая польза была бы им от того, что я умер бы вместе с ними? Не имея возможности их спасти, я хочу по крайней мере отомстить за их смерть, господин, если вы мне это позволите.

Лицо этого человека, не имевшего мужества умереть среди своих, но сгоравшего желанием отомстить за них, горело высоким восторженным фанатизмом.

Наступила томительная тишина. Вальдек, с уст которого уже готов был сорваться строгий и необдуманный приговор, собрал все свои силы, которыми обладает мужчина, и пробормотал сквозь зубы:

— Покойной ночи, бедный Христоф! Прощай, мой бедный мальчик! — и затем резко обратился к послу царя Сиона: — Расскажи своему повелителю о том, что ты видел здесь. Расскажи ему, как свято чтит свое слово немецкий князь. Этот человек остается под моей защитой. Юношу же Христофа я ставлю под защиту всех жителей Мюнстера. Горе тому, кто осмелится прикоснуться к нему! Будь он чист, как снег, но провинись он перед этим невинным ребенком, ему не уйти от злых пыток! Горе и тебе, — прибавил епископ, пристально вглядываясь в Ринальда, — если ты еще раз попадешься в мои руки. Я знаю тебя, меня не обманула святая ложь этого священника. Если ты не Ринальд-отступник, которого некогда красивые уста поручили моей защите и который своим отпадением показал себя недостойным моих милостей, то я готов отказаться от митры, посоха и кольца. Прочь с моих глаз. Идите и вы, господин кустос. Я не расположен больше переносить ваше присутствие.

Пристыженные этими словами, Зибинг и Ринальд молча удалились. Дрожа всем телом, Рамерс в тяжелом раздумьи стоял посреди комнаты. Занятый планом, внезапно созревшим в его голове, епископ еще несколько раз быстро прошелся взад и вперед, крикнул в окно, чтобы поторопились с приготовлением к его отъезду, затем остановился перед пленником и заговорил с ним угрожающим голосом:

— Я свято сдержал свое слово; теперь напоминаю тебе о твоем. В сопровождении смелого и надежного товарища ты проникнешь в Мюнстер и там втайне будешь исполнять мои приказания. Заметь себе хорошенько: город должен пасть, хотя бы мне пришлось привести под его стены все императорские войска. Но величайшее несчастье будет только детской забавой в сравнении с той участью, которая ждет тебя и всю родню, если бы ты вздумал обмануть и продать мое правое дело!

— Я вдвойне предан вам теперь, господин, — спокойно ответил Рамерс. — Скажите, что мне делать? Как ни трудно мне будет замаскировать мое хорошо знакомое во всем Мюнстере лицо, я решусь на это. Я скорее готов хитростью и уловками выведать слабые стороны неприятеля и скрываться от него как убийца, чем беззащитно подставить свою шею в поставленную им ловушку.

Вальдек приказал увести его и позвать предводителя мейсенцев.

— Каково настроение ваших людей? — спросил он верного Вестергольта, поставленного им на место бежавшего Бельца.

— Они жалеют, что запрещение вашего святейшества принять участие в приступе лишило их возможности загладить свой тяжелый проступок и доказать свою благодарность перед лицом всего света.

— Что сталось с тем из них, который так смело вызвался лазутчиком пробраться в город и добиться его сдачи?

— Мне пришлось отправить его на гауптвахту из-за драки, которую он затеял во время игры. По военному уставу он должен быть выгнан из строя.

— Пошлите его ко мне сейчас же, я хочу его видеть. Стединг и Менгерсгейм пусть присутствуют при нашем разговоре. Только скорее, прошу вас. Через полчаса я сажусь на коня.

Приказание князя было тотчас же исполнено. К нему явились главнокомандующий и маршал. Минуту спустя Вестергольт ввел туда же забияку-солдата: его смелое лицо, густо обросшее волосами, было украшено широкими рубцами, покрывавшими лоб и щеки целой сетью белых и красных швов. Фигура пехотинца была крепкая и мускулистая, походка его напоминала скорее кавалериста.

— Как тебя зовут? — строго спросил его епископ.

— Товарищи зовут меня Гензель Эк, — так же смело отвечал солдат. — Считая, однако, господина епископа и моих начальников людьми не болтливыми, я не утаю от них, что настоящее мое имя — Гендрик Риддер. Место рождения — Лейден. Возраст — тридцать два или тридцать три года. По ремеслу я кузнец и служил года два у клевских рейтеров.

— Как ты попал в мейсенскую пехоту?

— По собственному выбору и желанию, ваше святейшество. Полковник. Бельц не раз говорил в таком духе, словно собирался позавтракать жителями Мюнстера целиком, с кожей и волосами. Поэтому я поступил к нему В пехоте мне скорее удастся провести то, что у меня на уме, чем в кавалерии.

— Ты получил бы большее жалованье в кавалерии, а довольствуешься меньшим?

— Я служу не ради жалованья.

— Что же у тебя на уме, как ты сказал?

— Ваше святейшество уже знаете это, но отложили попечение обо мне, и я устроился иначе.

— Как так?

— Я уже не надеялся удостоиться доверия вашего святейшества и быть посланным в город. Мне во всем не везло. Прежде всего Бельц не взял города. Это меня рассердило; но тут стали поговаривать о том, чтобы перейти на сторону неприятеля. Это было мне по нутру. Город, может быть, теперь был бы уже в ваших руках. К сожалению, замысел наш не удался. Я был так раздосадован, что охотно пошел бы даже на смерть. Но тут господин епископ оказал нам милость. Я предложил ему свои услуги: господин епископ не сказал ни да, ни нет. После полученного помилования мне не хотелось бежать, но не хотелось и сидеть сложа руки. Поэтому-то я и побил Мартина Ауриха во время игры: по военному закону я должен быть выгнан, и тогда уже свободной птицей я проберусь в город. Правда, удобнее было бы бежать по высочайшему приказу, не пришлось бы, по крайней мере, бояться пуль форпостов.

Члены военного совета епископа с удивлением переглянулись, пораженные странной речью солдата, так откровенно говорившего с епископом. Но Вальдек, хотя и хмурил по временам брови при непочтительном слове солдата, слушал его с некоторым удовольствием и снисходительно сказал:

— Ну, а если бы я дал тебе приказ?…

— То Мюнстер был бы в вашей власти до истечения месяца, даже если бы я не имел ни одного помощника, хорошо знакомого с городом. Если же вы мне дадите надежного проводника или разведчика, то я смастерю все дело гораздо раньше.

— Ты, по-видимому, возлагаешь на этот подвиг всю веру и надежду своей жизни? И, однако, ты еще ни слова не сказал о награде.

Лицо Гендрика приняло страшно грозное выражение; задыхающимся от затаенной ярости или скорби голосом он ответил:

— Будь я вечно проклят, если делаю это ради награды. Если вы по окончании дела захотите вознаградить меня, хорошо, я согласен. Как бедный, идущий на смерть солдат я заранее завещаю свою награду товарищам по оружию Нет, господин епископ, нет, мои мужественные начальники! На эту борьбу я иду не как наемник, но как властелин. Это — моя личная война, и я ни мало не забочусь о судьбе города и еретиков-перекрещенцев. Я хочу сорвать корону и голову самого царя и разорить его гнездо вопреки всем дьяволам, пронзив его своим мечом. У меня с ним старые, кровавые счеты, и я не могу дать вам лучшей поруки своего усердия, как мою непримиримую ненависть к нему.

После этого страшного признания в комнате воцарилось глубокое молчание; наконец Менгерсгейм добродушно спросил:

— Как же ты думаешь добраться до Бокельсона, как можешь ты рассчитывать, что он не узнает тебя.

Гендрик указал на свое, изрезанное шрамами лицо.

— Я усердно подставлял свой нос и лоб в каждом сражении и сам теперь не узнаю себя, когда вижу свое лицо в зеркале. Правда, я был бы уже мертв, если бы этот мошеннический король пронюхал во мне клевского рейтера; но я твердо уверен, что он услышит обо мне только под моим ножом.

При этих словах епископ погрозил ему пальцем и сказал:

— Слушай! Требуй всего, чего хочешь за свою услугу, которая сбережет мне деньги и людей; но не смей трогать портного. Это моя добыча.

— Это расстраивает мои планы, — возразил нерешительно, почесывая затылок, Гендрик. — Я поклялся моему отцу и моей возлюбленной, что…

— Не беспокойся! — прервал его Стединг со злой усмешкой. — Наказание, которое постигнет негодяя за государственную измену, будет ужаснее и мучительнее, чем смерть от руки солдата.

— Если вы мне это обещаете, я, пожалуй, доставлю его вам живым! — ответил Гендрик.

— Пожар! Пожар! Горит в Мюнстере! — крикнул в окно замка примчавшийся из лагеря всадник.

Это известие прервало переговоры епископа: он бросился на самую высокую башню, с которой можно было лучше видеть зарево пожара. На горизонте виднелась только узкая красная полоса. Ринальд и Зибинг, поспешно шедшие по дороге из Вольбека в Мюнстер — замок уже давно остался у них позади, — услышали эту весть от посла раньше, чем епископ.

— Анжела! Моя невеста среди пламени! Несчастные, вероятно, подожгли город, чтобы бежать из Мюнстера, пользуясь последней победой, или же это изменники думают предать в руки епископа горящий Сион!

С этими словами студент еще быстрее зашагал среди ночной тьмы!

— Остановись, остановись, безумец! — молил Зибинг, с трудом поспевая за юношей.

Тот взглянул на него блуждающим взором и спросил:

— Зачем следуете вы за мной по пятам? Вы для меня тормоз. Отстаньте, я более не нуждаюсь в вашем двусмысленном покровительстве. Вы были мне врагом, а не другом, вы никогда не были для меня ничем другим, как другом. Я не обязан вам даже своим освобождением из Нимвегена! О, Анжела! Ты мой истинный ангел спасения и кроткого молчания!

С силой, удвоенной обстоятельствами, Зибинг остановил бешено мчавшегося вперед Ринальда и сказал ему:

— Поноси, бей меня, но выслушай. И меня, опытного старца, одаренного способностью предугадывать будущее, томят ужасные предчувствия. Послушай меня, предоставь этот город его судьбе! Спасай себя, себя самого. Я вижу, как сотни смертоносных ружей направлены на твою грудь. Останься, вернись со мной! Я скрою тебя от епископа, пока все не успокоится. Он смилуется потом. Но бойся его гнева, если тебя возьмут в плен на развалинах города. Ты слышал его угрозы. Он пощадит тебя ради своего сына, но…

— Замолчи, безумный старик! Кто говорит о разгроме города? Если Небу угодно будет допустить его, то я, наверное, не дамся в руки епископу! Но прочь с моей дороги; меня влечет судьба Анжелы. Она моя невеста, ты слышишь, старик? О, ты не знаешь любви, упрямый священник. Ты не знаешь моей Анжелы!

— Я знаю ее, но ты мне дороже. Вернись, Ринальд. Не отдавайся во власть кровожадного человека, которого они называют царем. Твое поручение окончилось неудачей: вождь перекрещенцев не простит тебе этого. Смотри кровавая полоса уже погасла Ты ничего уже не спасешь, если там случилось несчастье. Беги же от тех ужасов, которые вызовет переход Мюнстера в руки епископа. Не смейся! Не издевайся надо мной! Рамерс поклялся епископу выдать ему город. Этой ценой он купил свою жизнь — и через несколько дней…

— Измена? Рамерс? — воскликнул Ринальд. — Пусти же меня, я должен предупредить царя. Твоя болтливость спасает Сион; О, спасибо тебе, болтливый язык, не умеющий ничего держать в тайне.

— О, что я наделал? — простонал кустос и еще сильнее обняв колени Ринальда, решительно прибавил. — Тем более ты не уйдешь отсюда.

Издали донесся до них конский топот; Ганс фон Текленбург во главе отряда всадников спешил в лагерь Ринальд слышал стук копыт. Еще раз он обратился к кустосу:

— Перестань, пусти меня, лживый старик! Если тебе нет дела до моих обязанностей, до священных прав моей невесты, то подумай, по крайней мере, об участи сына епископа. Любимец твоего господина, льстивый слуга, незаконный сын твоего всемилостивейшего повелителя погибнет, если я не вернусь. Итак, прочь с дороги.

— Горе мне! Что мне за дело до Христофа! Господь поручил мне тебя!

Кустос не двигался с места; разгневанный Ринальд с такой силой толкнул его от себя, что он растянулся на земле. Смущенный падением старца, Ринальд, однако, готовился уже бежать, но в эту минуту его окружили всадники и кони, протянутые пики преградили ему дорогу, и несколько рук схватили его за шиворот.

— Кто ты такой, забытый Богом монах, что осмеливаешься топтать ногами почтенного священника? — спросил его Текленбург, быстро соскакивая с лошади и помогая кустосу подняться на ноги.

— Это безумец, которому место в среде сумасшедших, — ответил за Ринальда Зибинг. — Во имя человечества я предлагаю княжеским всадникам арестовать этого человека. Свяжите его хорошенько и отведите под мою ответственность в лагерь графа Уберштейна. Я не замедлю явиться вслед за вами и дам за него ответ благородному графу.

— Зибинг! И это еще? Вы должны быть мне отцом, а вы бросаете меня в тюрьму? Да падут на вашу совесть моя кровь и отчаяние Анжелы!

Ветер заглушил жалобы и упреки Ринальда, и быстрый рысак далеко умчал связанного пленника.

Опустившись на колени перед стоявшим на дороге крестом, Зибинг стал горячо молиться:

— Спаси его, небесный Отец. Сохрани мне его. Матерь всех скорбящих. Проведи его сквозь мрак темницы к свету свободы, о Искупитель!