Несколько часов продолжалось начавшееся с восходом солнца изгнание из Мюнстера голодных старцев, жен и детей. Полицейские вламывались в дома и силой тащили на улицу несчастных, прятавшихся от бесчеловечных гонителей.

— Долой бесполезных дармоедов! — кричали палачи.

Ничто не могло помочь несчастным — ни заступничество, ни поручительство, ни даже подкуп. Многие изгнанники равнодушно шли навстречу своей судьбе. Не все ли было равно им, где найти смерть — в своем ли доме или под открытым небом? Лихорадка свила себе гнездо в жилищах бедняков.

Длинной вереницей потянулись изгнанники к городским воротам, безропотные, покорные, как стадо овец. До шлагбаума, за который запрещено было выходить здоровым и сильным, провожали несчастных родные и друзья, стараясь внушить им надежду и бодрость. Вот почему в этой толпе нищих пестрели иногда и кафтаны царских слуг.

Рейменшнейдер, стольник царя, шел, поддерживая хромую женщину, бессильно опустившую голову вниз.

— Крепись, тетка Варвара, крепись, старуха! — произносил он время от времени громким голосом. — Хлеб приходит к концу, а ртов здесь еще много: что делать. Но не падай духом. Когда Сион одержит победу, всем вам сторицей воздастся за то, что терпите теперь.

Вслед затем, наклоняясь к самому уху хромой нищенки, он прошептал:

— Смелей, мастер, еще не все потеряно! Соберитесь с силами, не щадите по возможности своей больной ноги. Чем скорее вы уйдете отсюда, тем лучше для вас, для меня и для Елизаветы.

В ответ на это мастер с Кольца (это был он в образе старухи) поднял голову и, осторожно высунув немного нос из-под повязки, жалобно пробормотал:

— Мне все кажется, что на спине у меня каждый может прочесть, кто я. И меня удручает мысль, что с моей бедной девочкой? Если бы я только знал, где она. Горе душит меня.

Художник закашлялся, всхлипывая, и неловко подобрал подол платья, стеснявшего его движения. Тут произошло нечто, заставившее всю толпу броситься вперед бегом, кто как мог. Появившийся на площади отряд диких всадников ниспровергал все перед собой. Впереди скакали Книппердоллинг на вороном коне и Крехтинг.

За дикой шайкой на белой лошади следовал сам царь, громко отдавая приказание:

— Гоните их прочь, в страны языческие, гоните мечом! Горе тому, кто замедлит, ибо гнев Небесного Отца настигнет их.

Людгер, забыв и ревматизм, и неудобство одежды, кинулся вперед и оказался почти первым за воротами. Вслед за изгнанниками ворота были крепко заперты на засовы по повелению царя.

Между тем граждане, под звуки труб и рожков, собрались на Рынке. Здесь возвышался царский трон, украшенный на этот раз с большим великолепием. Его окружали стражники в парадном одеянии. Царь восседал на престоле. Но пышность и торжественность обстановки не могли скрыть выражения тупости или слабоумия в его взгляде; на лице его отражалась постоянная смена ощущений; глаза горели, щеки вспыхивали лихорадочным румянцем. Он беспокойно озирался, нетерпеливо постукивая скипетром, как рассеянный музыкант, по двенадцати различным коронам, расположенным перед ним на подставках.

Старейшины и друзья столпились вокруг него. Роттман произнес краткую, но умилительную речь о том, что такое призвание и помазание; он почитал счастливым курфюрста Саксонского, как постигшего заповеди Божий и отказавшегося от власти на земле. Мнимый курфюрст стоял возле царя с кажущимся смирением; он усердно следил за речью, как бы весь превратившись в слух. По окончании проповеди, царь приказал трубить и затем, поражая присутствующих высокопарной запальчивостью, произнес:

— Крест послан Спасителем на землю, и мне определено носить этот крест и терновый венец. Господь, избавь меня от горькой чаши сей! Израиль низко поступил с Господом. Амалекитычестнее, и ковчег завета вернется к ним. Ваш царь умерщвлен: вот он, мертвый, перед вами. Перед этим злодеянием безмолвствует земля, и лучше бы оно было сокрыто в мрачной бездне. Но Отец открыл мне преступника. Слышите ли? Вскоре я назову убийцу и накажу его, но сегодня мне это запрещено.

Бокельсон пришел несколько в себя. Подозрения и ярость заставили его потерять нить речи. Он обратился к Гаценброкеру и сказал:

— Говори ты, наш любезный брат!

Гаценброкер начал свою речь, заученную заранее, а потому не совсем отвечавшую тому, на чем царь остановился.

— Все, сказанное его непобедимым величеством, прекрасно и мудро: золотой плод в серебряной скорлупе! Люди должны покоряться воле Всевышнего: перед ним умолкает всякий голос. А потому…

Тут Герлах фон Вулен с шумом протеснился сквозь толпу, окружавшую трон, и без дальних церемоний прервал речь смиренного курфюрста:

— Измена, царь, измена! Капитан Шейфорт… Будь он проклят… Я же покровительствовал ему, Шейфорту, которому вверена была охрана Биспинкских ворот…

Царь вскочил в ужасе: колени его дрожали. Книппердоллинг сурово принудил его снова сесть, сказав:

— Город еще всецело наш. Только изменник бежал со своим слугой, который выдавал себя за ютландца и лишь на днях был принят на службу. Твои молитвенные упражнения не позволили тебе самому выслушать ютландца: иначе твой острый ум угадал бы в нем коварство. Но что ж из этого? Двумя паршивыми овцами меньше в овчарне: вот и все! Модерсон охраняет теперь ворота, и все в порядке. Не прерывай более заседания царя, Герлах!

Имя Елизаветы готово было слететь с уст злобного дворянина: к счастью, он опомнился и сообразил, что, заговорив о приключении последней ночи, подвергал свою голову смертельной опасности. Кстати, царь сам прервал его.

— Аллилуйя! — воскликнул Ян с притворным воодушевлением. — Трусы покрывают позором свою голову Проклятие Соломона на негодяев, изменяющих родине и знамени! Пусть, как проклятая смоковница, иссохнет мозг костей их! Да вычеркнет их Господь из жизни и книги ангелов! Продолжай, любезный брат. Фриц Саксонский.

Несмотря на ропот недовольных, все стихло, и Гаценброкер начал снова говорить. Но смущение и страх сбили с толку актера. Его речь стала потоком непонятных слов, приходивших ему случайно в голову в виде выдержек из его прежних драматических ролей. Наконец, к большой радости слушателей и к досаде царя, он закончил и, сняв со своей груди княжескую цепь и положив ее к ногам Яна, напыщенно воскликнул словами героя драмы «Герцог Эммануил»:

— Что он сказал? — спрашивал народ. — Там, в Саксонии, говорят по-итальянски? Мы лучше понимали нашего попа Фабриция, чем эти загадочные слова герцога… Чу! Царь заговорил! Перестаньте злословить!

Ян разъяснил на понятном толпе языке слова Гаценброкера.

— Наш любезный брат отказывается от саксонских владений и хочет, как пустынник, удалиться в Галлилею. Ладно! Так сейчас же произведем раздел вселенной между истинными израильтянами! Отец повелел мне назначить сегодня двенадцать герцогов. Вот их короны. Слушайте, я назову сейчас достойных носить эти венцы! Из уважения к нашему любезному брату, мы отдаем предпочтение курфюршеству саксонскому. Иоганн Денкер, подойди и прими саксонское курфюршество!

Денкер, в приятном волнении, подошел к царю и преклонил колени. Ян надел корону на его взъерошенную голову, поцеловал его и благосклонно сказал:

— Ян Денкер! Ты скрываешься в земной пыли, как Моисей в тростнике. Ты зарубал на бирке, записывал мелом, мерил сукно, отвешивал перец. Отныне же свет будет исходить от лица твоего в твоих руках скрижали завета. Каждому из подданных твоих ты будешь отмеривать и отвешивать правосудие. Иди и следуй Духу, потому что не нужно никакой учености тому, кто повинуется Отцу.

Денкер отошел в сторону. Трубы прозвучали. Царь продолжал:

— Генрих Ксантус, медник! Вот тебе богатое архиепископство Майнц! И будешь ты канцлером не только империи, но всего мира. Станешь ты писать медным грифелем, и тяжело ляжет рука твоя на лбы врагов Сиона!..

Затем царь Сиона точно также раздал своим друзьям Кельн, Трир, Брауншвейг, Юлих и Клеве, Вестфалию, Гренинчен и Фрисландию, Магдебург и Гильдесгейм, Бремен, Верден и Минден, Гельдерн и Утрехт, Брабант и Голландию.

Вслед за этим дележом поднялся невообразимый шум и гам голосов, звон оружия, звуки военной музыки. Новоявленные герцоги, увенчанные коронами, походили на помешанных людей. Пожалование почетными титулами и ленными владениями возбудило в них ликование, несмотря на то, что осуществление всех этих милостей было еще далеко впереди и в эту минуту представляло не слишком много вероятия. Венценосцы плясали перед царем, как скоморохи, пока он не принялся сам восстанавливать порядок, затопав ногами и закричав, как рассерженный трактирщик на своих гостей, причем некоторых, изругав, поколотил своим скипетром. Когда все угомонилось, Бокельсон воскликнул:

— Внимание, Господь глаголет! На двенадцать частей делится Сион, и над каждой частью поставлен будет герцог с двадцатью четырьмя вооруженными драбантами. И каждому герцогу вверены будут одни из ворот и одна из башен города для наблюдения и защиты. Трое советников будут у каждого герцога, и они будут служить ему в помощь. Одному только царю должны повиноваться герцоги и перед ним отвечать за свои действия; а над каждым провинившимся подданным чинит герцог суд и расправу и за проступок может казнить каждого из народа смертью.

Эти привилегии были приняты с новым порывом радости.

Двенадцать герцогов, не медля ни минуты, принесли царю присягу в верности и тут же, на месте, приступили к избранию советников и драбантов. Дарованные им права предоставляли особую приятность: с ними соединялось увеличение содержания и количество отпускаемых из дворцовых кладовых всякого рода запасов. Но старейшины и должностные лица, а также военачальники и священнослужители новой религии с неудовольствием встретили нововведение. Они видели в этом не без основания ослабление своей власти и своих преимуществ. Ян, очевидно, имел свои цели, назначая герцогами самых непреклонных еретиков: он создавал целую маленькую армию из трехсот человек, в интересе которых было охранять город и его от врагов. У него таким образом оказались теперь триста новых телохранителей. Ни комедиант города Мюнстера, ни Крехтинг не решились, однако, высказать своего неудовольствия. Они молчали, и весь сенат последовал их примеру. Один только Герлах фон Вулен не в силах был сдержать свою досаду.

— Так-то награждаешь ты нас, твоих верных слуг? — сказал он дерзко царю. — Ты забыл, Ян, свои обещания.

— Я обещал вам, что вы будете ближе всех стоять к трону, — возразил Ян спокойно. — И сдержу свое слово. Тебе ли завидовать этим герцогам? Они должны еще завоевать свои владения, а ты и теперь из первых возле царя. Но я хочу дать тебе сейчас еще более блестящее доказательство моего расположения. Не смотри на него ревнивыми глазами, брат Книппердоллинг! Ты уже заранее получил свою награду: ведь тебя я назначил моим наместником в Новом Иерусалиме. Герлах еще ждет милости. Пусть будет он сегодня же обвенчан с моей сестрой Маргиттой, и этот союз да послужит залогом нашей приязни и родственных чувств.

— Но царь, — пробормотал Вулен, весь вспыхнув от прилива стыда и гнева. — Прости меня. Выслушай, что я…

Он оборвался: до такой степени бешенство душило его. Царь между тем злорадно продолжал, не дожидаясь его возражений:

— Понимаю твою скромность, но прошу тебя, не мешай мне совершить этот брак с сестрой. Ты склонен к семейной жизни, а наш закон повелевает каждому иметь жену. Я не могу выказать тебе сильнее мою любовь, как обвенчав тебя с Маргиттой. Я охотно дал бы тебе в жены мою Авераль, но тебе пришлось бы долго ждать: она еще слишком молода… Нет, нет, любезный Герлах, это дело законченное: не хочу ничего слышать. Я уже послал гофмаршала с поручением поторопить моих цариц. Впрочем, если не ошибаюсь, уже приближается шествие. Роттман, приготовься благословить жениха и невесту! На долю Герлаха выпала честь венчаться в один день с самим царем.

Вулен все время бешено вертел рукоятку своего меча, не зная, на что решиться. Не раз мелькнула в голове у него смелая мысль воткнуть клинок в сердце лицемерного комедианта. Но как было знать заранее последствия такого шага? Вулен сделал над собой усилие и, не желая дать врагам право смеяться над собой, постарался принять веселый вид.

Царь не ошибся. К трону приближалось шествие цариц, с гофмаршалом впереди. Но оно имело похоронный вид. Тильбек упорно смотрел под ноги, точно искал какие-то потерянные алмазы; Родеус едва передвигал ноги, опираясь на слуг. Дивара и ее спутницы шли, опустив на лица покрывала, точно в знак траура. Даже Гелькюпер, несмотря на привилегии шута, шел также медленно, имея вид обремененного ношей. Пажи несли факелы, опущенные вниз. Наконец лошадка, на спине которой должна была восседать невеста царя, следовала без этой ноши; и гирлянды зелени и цветов, украшавшие коня, свешивались вниз и волочились по земле.

По мере того, как шествие приближалось, без музыки и пения, в особенности когда оно уже стало ясно видно, всеми овладело беспокойство, а волнение царя достигло крайних пределов. Он вытягивал вперед шею, напрягал зрение, наклонял голову, не веря глазам своим:

— Что там такое? — заговорил он наконец яростно. — Что это за призраки? Откуда эти летучие мыши и совы при белом свете дня? Отвечайте и не шутите с вашим господином и повелителем!

В ответ на эти слова женщины с громким плачем опустились на землю и подняли покрывала, открыв бледные, перепуганные лица. Родеус также опустился на колени; Тильбек не мог произнести ни слова и, кланяясь, делал какие-то движения, ничего не говорившие в ответ на гневные возгласы царя.

— Во имя Спасителя и всех его святых, раскроете ли вы рот, наконец? — воскликнул снова царь, дрожа весь от гнева.

В ответ раздались усиленные рыдания, сопровождаемые движениями рук, выражавшими отчаяние и мольбы о пощаде.

— Кто здесь осмеливается смеяться надо мною? — воскликнул Ян в порыве крайнего раздражения. — Что сделали вы с моей невестой, предатели?…

Гелькюпер, у которого комическое настроение просвечивало сквозь маску горести, ответил, наконец, насмешливо, спрятавшись за спинами царедворцев:

— Как хочешь, кум, но для брачного венчания нужны двое, а когда только один, ничего из этого не может выйти. Да, попробуйте жениться, когда нет невесты! Этого не может сделать даже мой кум, всемогущий царь Сиона.

Бокельсон поднялся, как хищный зверь, готовящийся к нападению. Его глаза горели и налились кровью.

— Анжела убежала? — прохрипел он. — Кто предал, кто изменил мне?

Бокельсон стоял, тяжело дыша, в кругу цариц. Вдруг он указал на Дивару с дикой угрозой.

— Дивара! — закричал он. — Твой последний час настал. Твоя ревность вызвала преступление. Сознайся. Дивара! Сознайся и ты, Родеус, хранитель моих жен! Только раскаянием ты можешь спасти твою ужасную жизнь.

Дивара не замедлила с ответом.

— Ты не сдержал данного мне слова, — сказала она. — Но я все же не замышляла против тебя и не думала помогать бегству других. Верь или не верь, как хочешь. Казни меня. Но тень моя придет к тебе и потребует ответа за твою несправедливость.

Бокельсон с ужасом отступил: хитрая Дивара хорошо рассчитала действие угрозы, зная, как Ян боялся призраков и угрызений совести.

Он потребовал снова объяснений от Родеуса. Полумертвый от страха смотритель жен знал не больше, чем все другие. Комната Анжелы найдена была еще утром пустой, но никто не решался сказать об этом царю до последней минуты. В ответ на расспросы царя, все женщины отвечали одно и то же: никто ничего не знал. Елизавета говорила то же, что другие, хотя царь мрачно сказал ей:

— Ты должна была вести невесту к венцу; на тебе лежала обязанность хранить се. Разве ты не знала этого?

Герлах, пораженный тем, что видит Елизавету здесь, среди других, тогда как Анжела исчезла, забывшись, воскликнул:

— Клянусь честью, это Шейфорт увел дочь художника! Царь пронизал его взглядом и сказал:

— В таком случае ты — его сообщник, злодей! Возьмите этого человека, — обратился он к страже, — обезоружьте его и бросьте в темницу.

Герцог Кантус Майнцский поспешил привести приказ в исполнение, а Книппердоллинг, противник Вулена, повел неосторожного рыцаря в сырое подземелье ратуши.

Царь смотрел некоторое время в упор на Елизавету, чувствуя недоверие к ней и в то же время не в силах освободиться от влияния ее гордой красоты.

Наконец он отвел глаза и приказал Тилану немедленно произвести обыск в домах всех сколько-нибудь подозрительных граждан и захватить, прежде всего, преступную Анжелу и пособников, главным же образом отца.

Ниланд и его кровавые друзья бросились было, как хищные птицы, исполнять приказание. Но в это время Елизавета выступила вперед и, протянув руку, остановила драбантов; другую руку она положила на грудь. Она имела вид святой.

— Вели им остаться! — обратилась она к царю с повелительным видом, смутившим его и заставившим отступить. — Не создавай без надобности несчастных и не губи целое поколение. Ты видишь здесь перед собой виновницу исчезновения Анжелы. Ты называешь это преступлением, чудовище? Ну, что ж, прекрасно! Казни меня, дай мне уйти отсюда в лучший мир.

Царь в припадке бешенства не в состоянии был произнести ни звука и схватился за левый бок, как всегда, когда чувствовал приближение припадка. Елизавета, с твердым намерением довести его гнев до крайних пределов, продолжала смело и презрительно, подняв голову еще выше:

— Почему же ты так поражен? Что делает тебя бессильным, царь на час? Что мне еще сказать, чтобы заслужить смерть от твоей руки? Умри от бешенства и стыда, венчанный шут, и знай: Анжела и Людгер спасены, благодаря мне, и Ринальд предупрежден о твоих кознях. Я, я одна все это сделала и смеюсь над тобой, портной и ярмарочный шут. Я ненавижу, презираю и кляну тебя, как проклинают тебя все вокруг! У меня есть одна только жизнь для того, чтобы заплатить за это наслаждение, и затем одна еще надежда — могила. Вы, мюнстерцы, граждане, похороните меня рядом со старой Вернеке и не проливайте слез. На моей могиле пляшите; ведь я умирающая, счастливее тех, кто остаются жить.

Ужас и сострадание охватили и потрясли сердца присутствующих. Елизавета бесстрашно обратилась снова к царю:

— Ты все еще медлишь, злодей, лжец и развратник? Тогда внезапно прорвалось оцепенение царя, и он прохрипел с яростью:

— На колени, бесстыдная женщина!..

Елизавета радостно опустилась на колени, и губы ее прошептали:

— В руки твои, Господи, предаю…

Все присутствовавшие невольно закрыли глаза, когда сверкнул меч в руках царя. Когда они снова открыли их, то увидели своего царя прыгающим и пляшущим вокруг распростертого на земле трупа, с явными признаками безумия. Его наложницы присоединились к нему, образовав дикий хоровод. Царь пел, как Книппердоллинг в свое время на горе Сион:

— Она всегда была возмутительницей, и потому Небесный Отец приказал мне удалить ее со света. Слава в вышних Богу! Радуйся и торжествуй, Сион!

Несколько минут спустя его болезненному воображению представилось, будто тень казненного Ротгера присутствует здесь и пляшет с убитой Елизаветой. Он упал в судорогах в беспамятстве на землю. Дворцовые слуги потащили его во дворец.

Добрый Рейменшнейдер отважился ночью похоронить Елизавету на том месте, которое она сама избрала в своем последнем слове.