… — А почему: «зеленый берет»?

— А потому, что вы, как они: ничего не боитесь, вас бросают в бой первыми, и после себя вы оставляете только трупы — хмуро ответил я мальчишке.

Мальчишка он и был. Таких вот, наверное, в 41‑м бросали под танки, едва успев нацепить кубари. Только он не лейтенант. Он интерн, нечто среднее, между студентом и врачом, интерн, правда, уже почти готовый, сколько там ему до выпуска осталось, — неделя? И кто–то решил, что эту неделю хорошо бы ему провести в боевой обстановке, а может, просто кто–то из более маститых словчил, спихнув командировку на молодого.

Сегодня утром, когда Блажицкий привел его в отделение, лично, так сказать, сопроводив временного сотрудника, я слегка обалдел. Сменщик мой стоял, и застенчиво улыбался, глядя сквозь толстые линзы очков, а от улыбки его сразу вспоминался доктор Ливси из мультика «Остров Сокровищ» — хотя и не такие апельсиновые корки, но все–таки передние резцы у него были почти в сантиметр шириной. О возрасте у врачей, равно, как и у женщин, не принято интересоваться, но по моим прикидкам, до 25-ти ему пары годиков не хватало.

А может, и зря я — про мальчишку.

Можно подумать, сам стажировку у Макинтоша проходил. У него хотя бы полноценная интернатура, а у меня вообще — два месяца ликбеза.

Но после трех суток дежурства, а особенно — последней ночи так хотелось свалить всю службу на плечи какого–нибудь многоопытного дядьку, со стажем лет в 15 — 20, а самому с наслаждением предаться безделью! В данном же случае мой отдых, скорее всего, будет, как выразился Семеныч «как у Лыски на веревке». Я спросил у парня, его звали Денис, где он проходил интернатуру. Оказалось, в областной больнице. Наркозы давал, трубу пихал, в реанимации дежурил, но: всегда с кем–то. А значит, в случае более–менее чего–то тяжелого должен будет, просто для поддержки штанов меня дернуть, чтобы я за спиной помаячил. Если же он такого не сделает, и все попробует разгрести сам — он самоуверенный бахвал, и рано или поздно залетит в дерьмо именно из–за излишний самоуверенности. Как это там выразился наш корифей, петрозаводский мастодонт Зильбер: «Если анестезиолог все умеет, а серьезной подготовки у него не было — значит, это дорого стоило его больным». Или что–то вроде, главное, что я тысячу раз с ним согласен. И не оттого, что у меня подготовка была, как раз наоборот.

Ошибаться ему все равно придется, и не раз. Особенно после 2–3 лет службы, когда кажется, что все ты умеешь, крутой донельзя, вот и начинаешь пальцы веером держать, дескать, мы — анестезиологи! Тут ты и получаешь ха–а–роший пинок под зад: не зазнавайся, не круче ты навозной кучи.

Денис, кстати, и сам честно признался, что немного робеет, «так что вы, если что поддержите?». Ну, значит, не будет все дзоты своей грудью закрывать, однако, будем надеяться, что и границу между паникерством и осторожность тоже соблюдет.

Рассказав ему об отделении, я познакомил его с дежурной сменой, показал больных — у толстяка уже вовсю бурчало в животе, скоро кишечник должен был полностью завестись, так что за него я был спокоен. Олег тоже стабилизировался, по крайней мере, давление держал уже сам, без дофамина, медленно доливались последние миллилитры перлинганита. Кстати, вел он себя, как–то странно, на все мои вопросы отвечал охотно, но после того, как я случайно упомянул Винта, как–то сразу замкнулся, начал цедить по слову, видно было, что о чем–то думает, а меня слушает в вполуха. А когда я чуть насел на него — стало ясно, что парень просто чего–то боится — монитор показал учащение сердцебиения безо всякого дофамина. «Ну его к монаху — решил я, — еще даст новый эпизод тахикардии, оно мне надо?» Но решил перед уходом зайти к Генриху Витольдовичу. Я договорился с Денисом, что мы будем дежурить по 2‑е суток через двое (бедный, бедный Трудовой кодекс!) — ему так оказалось удобнее, да и то еще — каждый день из города не наездишься, хоть и 50 километров, а все же время, потрясись–ка, в электричке. Личного же транспорта Денис пока еще не заимел.

— Ну, как смена? — поинтересовался у меня на коридоре, спешащий по каким–то хозяйственным делам главный.

— А что смена? Вникает в курс дела. Андрей Львович, там — я показал пальцем в трещину на потолке — что, больше никого не смогли найти? Все укатили в Новый Орлеан? Они что, не знают, что на районе надо работать одному? Ну, хоть чуть–чуть поопытнее дали бы человека.

— Дареному коню в зубы не смотрят. И, — народные мудрости сыпались из шефа, как из рога изобилие — лучше синица в руках, чем журавль в небе.

— Это, смотря, что синица у тебя в руке делает, — пробурчал я в спину шефу, и поскольку дежурство мое должно было закончиться больше часа назад, совсем уже было, засобирался домой, однако хлопнул себя ладонью по лбу и спустился на этаж ниже, к Витольдовичу.

Витольдович — это наш компьютерный томограф, аппарат УЗИ и прочее медицинское барахло стоимостью много тысяч долларов, которое, на мой взгляд, не стоит и пары оставшихся седых волос с его лобастой головы. У меня есть все основания так считать после случая с Кавалеровым, нашим местным бизнесменом, быстро, и, на удивление, практически некриминально разбогатевшим на продаже лисичек за рубеж.

Договорившись с какими–то знакомыми голландцами или немцами, он развернул мощную сеть по приему этих самых лисичек по всем окрестным деревням, где их было не то, что косой — сенокосилкой не перекосить. Чуть ли не волком вывшие от безденежья сельчане, натаскали ему вагон грибов, который и был отправлен за границу. Схарчившие необычный гриб немцы пришли в восторг, сказали «гут» — и дело пошло. На мой взгляд, иначе и быть не могло, поскольку шампиньоны, которые за границей одни за гриб и считаются — не более чем вареная резина. И завертелось дело у Кавалерова так, что через какое–то время он понял, что деньжата уже есть, положение — тоже, дом, в доме и так далее — пора и про досуг подумать. Слетав пару раз в Турцию и Испанию, ему захотелось совсем уж невообразимой экзотики, и начало его носить по саваннам и джунглям. После очередного такого вояжа, вернувшись к родным березам и подберезовикам, Кавалеров почувствовал себя не шибко хорошо, причем настолько нехорошо, что ему пришлось обратиться к нам. По–первости, вообще–то, он рванул в центр, понадеявшись на то, что американские президенты замолвят за него перед тамошними светилами. Однако, проболтавшись там с недельку по «навороченным» кабинетам, где ему ставили все болезни сразу и никакой — конкретно, он взвыл, а, поскольку шел грибной сезон, требовавший неустанного внимания и контроля — вернулся к нам, и залег в палату. Оттуда уже он раздавал по телефону указания всей своей грибной сети, периодически срываясь на джипе в отдаленные деревни, где ушлые мужики норовили понатыкать в шляпки боровиков мелких гвоздей — для веса.

А между тем, не смотря на наше лечение, лучше больному не становилось, весь он стал какой–то серо–желтый, кашель то и дело прерывал его речи по телефону, а картина в легких вообще не напоминало ничего знакомого. Мы, конечно, подозревали, что болячка эта как–то связана с разъездами Кавалерова по джунглям, вот только как? Малярию мы исключили быстро, его не трясло, да и анализы показали, что в крови нет малярийного плазмодия. Туберкулез? Рак? Какая–нибудь серо–буро–малиновая лихорадка? Мы тщетно ломали головы, как и спецы из мед центров, только им было проще — написал кучу диагнозов с вопросительными знаками и смотри себе невинными глазами на больного: вот, дескать, хотел ты диагнозов — на тебе диагнозов. С вас — N баксов. Нам же — хоть с диагнозом, хоть без оного, а надо было человека лечить. Тогда то и поднялся к нам, держа руки за спиной, вышедший из отпуска, Генрих Витольдович. Он зашел к нам в палату — одним из распоряжений начальства по лечению Кавалерова было указание о немедленном переводе столь ценного пациента в реанимацию, хотя в очень уж интенсивной терапии, он, собственно, не нуждался, — и присел на стул возле кровати «грибного человека». Тихонько поговорив с пациентом с глазу на глаз, о чем–то обстоятельно опросив, Витольдович вышел из палаты, и, протирая очки носовым платком, задумчиво этак спросил у меня:

— Как вы думаете, Дмитрий Олегович, какой вкус у королевского питона?

— Не знаю, — ошарашенно сказал я, — но во всех доступных источниках утверждают, что змея похожа вкусом на курицу.

— Вот …, а господин Кавалеров говорит, что вкус у него, питона, как у большой змеи.

— Лично я думаю, что у вашего пациента лингватулидоз, он же — пороцефаллез, — сухо закончил он фразу.

Нет, ну кто мог предположить, что погоня за экзотикой доведет Кавалерова до того, что он отважится захарчить кусок питона, причем в сыром виде. Сотрудники столичного центра по тропическим заболеваниям, как говорил потом Кавалеров «уронили челюсть до ширинки», когда мы прислали нашего субъекта с такой вот бякой. Изумило их не столько заболевание, оно–то, как раз им было известно, а после нашей «добровольческой» помощи в Анголе и Мозамбике — особенно хорошо, а то, что в каком–то захудалом районе смогли правильно поставить диагноз. Чем они уж там этого возбудителя травили, не знаю, но Кавалеров вернулся, хоть и похудевший, но цветом лица уже не напоминающий источник своего благосостояния — гриб–лисичку.

Из каких таких закромов памяти выудил Витольдович эту хворь, которой люди болеют исключительно при поедании сырого мяса змеи — для меня по сей день загадка. Когда же я спросил его об этом, Г. В. только грустно улыбнулся:

— Дмитрий Олегович, вы никогда не задумывались над тем, что подавляющее большинство всех известных науке болезней открыли и описали люди, у которых не было ни компьютера, ни рентгена, ни прочего диагностического оборудования. Так, стетоскоп, руки, глаза. И — уши. Уши — это очень важный диагностический инструмент. 80 % информации о больном дает правильно собранный анамнез. Еще 10 — 15 — простейшие методы исследования — осмотр, пальпация, перкуссия, простейшие, доступные любой лаборатории анализы, а уж остальное — все эти технические премудрости, которые, в общем–то, подтверждают уже установленный диагноз, скажем, уточняют размеры камня в почке или опухоли в мозгу, достоверно устанавливают место локализации. К сожалению, такими диагностическими инструментами, как уши, язык и головной мозг масса выпускников медвузов совершенно не умеют работать. Пальцем о палец не ударят — в самом прямом, что ни на есть, смысле — перкуссией не владеют. У меня у самого племянник учится в медицинском, я его спросил из любопытства — как вас там перкутировать учат — он только рукой отмахнулся: ерунда, мол, все это, ветхозаветное старье, сейчас рентген есть. А, кстати, Ветхий Завет пока еще никто из богослужения не исключал, разве что совершеннейшие радикалы — церковники. Между прочим, иногда при пневмониях перкуссия легочного поля более информативна, чем рентгенография, ну это так, к слову. Знаете, беда не в том, что у нас в районе нет, к примеру, компьютерного томографа, — беда в том, что нынешних студентов учат те, у кого он есть, а работать они приезжают сюда, где его нет.

Для их учителей многие вещи настолько очевидны, привычны (уже!), что они забывают дать базовые истины, в том числе и то, как правильно задавать вопросы. А ведь, если не будешь правильно спрашивать — не получишь правильных ответов. Упование лишь на то, что «заграница…», то бишь «аппаратура», «нам поможет!» — по моему мнению, глубоко ошибочно. Личное общение с пациентом отходит на второй план, а ведь не зря крупные бизнесмены ведут серьезные переговоры лицом к лицу, не доверяя это дело ни телефону, ни компьютерам, ни факсам. Нынешнее же общение с пациентом у некоторых врачей напоминает сцену из сказки — больной на что–то жалуется, а доктор говорит — не ему, компьютеру! — «Катись, катись яблочко, по золотому блюдечку, покажи мне страны чужедальние, горы высокие, океаны глубокие, а раз ты такое умное, пятьсот тысяч баксов стоишь, заодно покажи, что у пациента болит, и как это называется!». Вот и Кавалерова вашего — вертели, крутили, просвечивали — а спросить толком, что же он ел в этих дальних поездках — не догадались. Я ведь тоже не семи пядей — скромно признался Витольдович, — однако рассуждал логически: у больного какое–то легочное заболевание. Вероятнее всего, полученное в Африке, или где он там был. В организм возбудитель мог попасть через легкие — вероятнее всего, через желудочно–кишечный тракт, и через кожу и слизистые. Все сделали упор, что он чего–то надышался, я же посмотрел литературу и по тем болячкам, которые передаются через пищу, причем упор сделал на редкие болезни. Вы, может быть, помните N — он назвал фамилию молодой докторессы, работавшей у нас года два назад. Задержалась она не надолго, скоропостижно вышла замуж и вместе с мужем укатила в городок побольше, Москва, кажется, называется. — К ней как–то попал на прием мужичок, сердце, говорит, болит. Она ему — электрокардиограмму — все нормально, анализы — практически, тоже; рентген, УЗИ — изменений не выявлено. Мужичок полдня проходил, все добросовестно выполнил, потом она его за руку тащит — помогите разобраться. Я его спрашиваю — «на что жалуетесь?» Он мне тоже — «сердце болит». «А откуда», — спрашиваю, «знаете, что сердце?» «Ну, в груди», — говорит, — и пальцем в бок себя тычет. «Грудь–то не ушибали» — спрашиваю? «Ага», — отвечает, — «как вчера с телеги свалился, так сердце и болит». «Раздевали больного?» — это я уже у доктора. Та краснеть начинает, значит, не раздевала. Снимает дядька рубашку, а у него там — синяк. Ушиб грудной клетки, без перелома. Всего–то и надо было пару вопросов задать, а не отпускать его в бега по кабинетам. Случай идентичный этому — он постучал пальцем по амбулаторной карте Кавалерова — разве что масштаб не тот.

С Витольдовичем всегда так — спросишь что–нибудь простое — получишь «в нагрузку» воз философии.

Однако в кабинете, с табличкой «Кардиолог» на двери, сидела лишь медсестра, старательно заполняя какой–то документ.

— А Генрих Витольдович взял отпуск за свой счет, у него мать заболела, будет через 2 дня, ну, может, через три, не помню точно — ответила она мне на вопрос «где светило?» На нет и суда нет. Я вернулся в отделение, переоделся, и, пожелав Денису на прощание «широкого горла и надежной вены» выбрался, наконец, из порядком уже надоевшей больницы. Никакие злодеи в этот раз меня не подстерегали, так что я без приключений добрался домой. Вытянувшись на диване, я открыл бутылку пива, брызнувшую на меня капельками пены, и с наслаждением потянул длинный глоток ледяного, режущего напитка. Нашарив ногой пульт, я подтащил его поближе и, нащупав самую потертую кнопку, нажал ее, включив телевизор. Шли новости — однообразные: в Ираке и Чечне взрывали, в Португалии горели, в Латинской Америке, наоборот тонули. Число жертв проговаривалось равнодушной скороговоркой, так что было совсем не страшно, ощущения, что люди умирают, или становятся инвалидами, не было. Я попробовал настроиться на гневный лад, представить, что вот, где–то в иракской больнице сейчас бедолагам хирургам предстоит оперировать израненного осколками мальчика, может быть ампутировать ему ноги, а может, у него взрывом разворотило живот или в долю секунды выжгло глаза — не получалось! Не болит чужая боль на экране. Нормальное телевизионное воспитание.

Занавеска в открытой балконной двери колыхалась от слабого ветерка, от выпитого пива и бессонной ночи веки начали тяжелеть, пару раз я выключался на несколько секунд, после чего, махнув рукой на запланированные дела (сходить купить чего–нибудь поесть, постирать, убрать, наконец, в квартире) погрузился в сладкий сон. Проспал я почти до вечера, проснувшись же, послонялся по дому, сымитировал попытку уборки на кухне, посмотрел какой–то бестолковый сериал, где очередные спецназовцы крушили всех врагов отечества (российского? американского?). После того, как парочка главных героев убежала по коридору от пламени догоняющего их взрыва, телевизор я выключил. Оно, конечно, условности, особенности жанра там, и проч., но приходит ли в голову создателем подобных спецэффектов мысль, что бегут–то их герои со скоростью несколько сот метров в секунду — поскольку, завидев взрыв, оборачиваются, и от взрыва таки убегают. Наскоро соорудив пару горячих бутербродов в микроволновке, я опять завалился спать. Сон, однако, шел ко мне со скоростью одноногого участника Крымской кампании, видно днем я выбрал всю норму. Опять же, кофе. Промучившись до 2‑х часов ночи, я плюнул, слопал таблетку радедорма, оставшуюся от тех незатейливых времен, когда купить его в аптеке было так же просто, как аспирин и все–таки отрубился. Одной из мыслей, пока я не провалился в душноватый медикаментозный сон, была та, что благодаря таким вот коктейлям из кофеина с транквилизаторами, с изрядной дозой адреналина, вырабатываемого на работе, до пенсии мне точно не дотянуть.

На следующий день, я все же решился подвигнуть себя на хозяйственные работы. Уборка холостяцкого жилья заняла немного времени, благо персидских ковров мы с Иркой так и не нажили за недолгое время супружества. Погоняв швабру–лентяйку по ламинату, и протерев пыль с не столь уж многочисленной мебели, я счел задачу по уборке выполненной на достаточно приемлемом уровне. «Накормив» стиральную машину бельем из пластмассовой корзины, я в который раз помянул добрым словом и пожелал всех возможных благ создателям автоматического чуда. Не на этом, так на том свете. Запустив цикл стирки, я выбрался на рынок. Торговля шла вяловато, продавщицы большей частью курили под полосатыми тентами, посасывали пиво и неторопливо обсуждали сплетни и новости последних дней, плавно переходящие друг в друга.

Странно, но факт: мы, анестезиологи–реаниматологи до сих пор остаемся публикой, практически неизвестной широким массам. Хирург, терапевт — этих знают, скажешь: «я — хирург» — уважительно головой кивнут: как же, профессия нужная. А я как–то своему однокласснику, на вопрос «чем занимаешься?», больно уж просто ответил: дескать, наркоз даю, «И все?» — недоуменно глянул на меня однокашник. Как он мне сам потом сказал, «дать наркоз» — в его понимании было делом пустяковым, сродни работе сантехника — открыл вентиль, пустил воду и сиди, кури.

Так что, несмотря на довольно уже продолжительный стаж работы, на улице меня по–прежнему не узнавали, а потому охотно обсуждали среди прочих и околомедицинские новости.

Так, я в очередной раз узнал, что в больнице нашей лечить вообще не умеют, если что — надо ехать в город. С прискорбием я узнал также, что ногу–то, Сергею, оказывается, оторвало начисто, и если бы не приезжий врач, который (слава Богу) уже работает, он бы вообще не выжил. Интересной также была новость (это я услышал уже возле другой палатки), что на танцах одного парня ударили утюгом в сердце. Вроде бы ударил сын Винотыкина, того, что гоняет машины, после чего скрылся, и дома не ночевал.

Набив пакет продуктами, я вернулся домой и заполнил, наконец, зияющие провалы в нутре холодильника.

А собственно, чего это я сижу дома? Хотелось мне в лес на пригорок? — хотелось. День сегодня хороший? — хороший. Будем надеяться, что Денис там справится, в крайнем случае, Семеныч отзвонит. На всякий случай я брякнул в отделение, осведомился о видах на урожай — все вроде было тихо, Олега, наконец–то сняли с дофамина. На вопрос, как там молодой доктор справляется, Николаевна с каким–то загадочным смешком сказала, что очень даже хорошо справляется, причем во всем. Ладно, работает и работает, а мне на озеро пора.

Озеро, или, скорее озерцо в славном городе Лесногорске — рукотворное. Вскоре после войны здесь начали добывать песок, выкопав ряд длинных, параллельных друг другу карьеров. Разработка шла успешно, самосвалы вереницей выстраивались в очередь за дешевым строительным материалом, натужно рычали экскаваторы, пока не вскрыли водоносный горизонт. Глубинные ключи в момент залили уже выкопанные карьеры, еле технику успели отогнать. После этого дальнейшую разработку стали экономически невыгодной и опустевшие от техники берега моментально заросли камышами. Лесничество высадило на песчаных холмах вокруг нового водоема сосны, скоро заплескалась в озере рыба. В общем, не было счастья, да несчастье помогло — вместо песчаных бурь, которые, как рассказывали старожилы, по свирепости не уступали сахарским самумам, город заполучил вполне нормальную зону отдыха.

Наскоро собрав необходимые вещи, я забросил пакет в старенькую «копейку», которая стонала и охала, но продолжала стойко возить непутевого доктора, доходов которого хватало лишь на покупку подобного реликта. Ну, не умею я тянуть из людей деньги за жизнь и здоровье! Пионерско–комсомольско–советское воспитание тому ли виной, или врожденная недоделанность — не знаю, но у меня до сих пор недостает силы воли или наглости, честно глядя в глаза маме какого–нибудь очередного Юры Ласточкина, назвать сумму, без которой ее сына лечить будет очень тяжело, практически невозможно. Я, положим, не святой Бенедикт, кое–какое имущество у меня имеется, и от приносимых пакетов я не отказываюсь. Но специально вынимать из людей деньги, или те же пакеты я тоже не в состоянии. Каюсь, пытался, что–то мямлить про «благодарность», но самому стало настолько гнусно от себя самого же, что плюнул и больше к этой теме не возвращался. «Не бери ничего, и не бойся никого» — говаривала покойная бабка Фрося. А на озеро я и на «копейке» доеду.

Свернув с асфальтированной двухполоски на грунтовую дорогу, ведущую через лесопосадку к озеру, я сбавил скорость и поехал медленнее, плавно переваливаясь на узловатых сосновых корнях, плетями расползшихся по всей дороге. За послевоенные годы сосны вымахали вверх, как колонны, но так и не смогли скрыть окопы и траншеи, оплывшие, но до сих пор угадываемые капониры, оставшиеся с того времени, когда здесь стоял фронт. Пацанами мы постоянно пропадали здесь, и чуть дальше, на остатках железнодорожного моста, разбомбленного в 43‑м нашей авиацией. Вместе с мостом под бомбы угодил и эшелон с боеприпасами, так что, порывшись в нашпигованной обломками кирпича и осколками железа земле, можно было накопать всяких разных интересных штучек, которые замечательно взрывались, будучи брошенными в костер. Иногда, правда, они взрывались и без костра, напрочь отрывая тонкие мальчишеские пальцы, татуируя кожу на лице черно–синими точками. Но, по нашему глубокому убеждению, взрывались они исключительно у неумелых людей. Мы — другое дело! Мы абсолютно точно «знали», как с помощью молотка и плоскогубцев развинтить непослушную «лимонку», или сколько минут спустя надо подходить к потухшему костру, чтобы подбросить свежую порцию дровишек и все — таки взорвать упрямый снаряд немецкой 37‑миллиметровки. Не отношу себя к сильно верующим, но всегда тихонько крещусь, когда очередного «знатока» привозят в больницу. Боюсь, что привозить их будут и тогда, когда я стану шамкающим пенсионером — столько напихано в здешней земле разной гадости.

Я проехал мимо первого съезда к озеру — это место мне не нравилось из–за слишком уж разросшегося камыша, хотел, было заехать на «Горку» — холм над озером с удобным спуском к воде, но там было слишком много ребятни, а мне хотелось спокойно полежать, спокойно почитать. Для сегодняшнего дня абсолютно не подходили статьи про «антиноцециптивную систему», поэтому я предусмотрительно купил томик в мягкой обложке, на которой здоровенный волосатый мужик совершенно безрассудно, по–моему, замахивался топором на какое–то страхолюдное чудище. Судя по размерам когтей и зубов последнего, мужику не светило выиграть эту схватку по — любому, но посмотрим.

Я осторожно перевалил через глубокую выбоину на дороге, и свернул на не очень заметное, почти полностью заросшую травой, ответвление. Давя шишки и задевая боками машины кусты, росшие по обеим сторонам, я проехал еще пятьдесят метров и, как всегда, внезапно, передо мной открылся песчаный берег с редкими, низкорослыми сосенками. Выдававшаяся в край озера коса — бывшая перемычка между карьерами, — поросшая лесом, надежно скрывала этот небольшой, метров двадцать длинной, пляжик от посторонних глаз. Обычно под вечер сюда приезжали небольшие — на одну — две пары компании, но сегодня здесь никого не было. Будний день, да сказывалась еще на редкость холодная, почитай до конца мая никак не могущая раскачаться весна — люди только–только начали снимать куртки и не рвались в непрогретую воду. Постояв немного на берегу, я зашел в озеро по колено и секунд двадцать скучающе разглядывал редкие облака, а потом, решившись, ухнулся с головой в зеленоватый сумрак. Да, водица была далеко не летней, хотя лето уже, считай, долетело до макушки. А потому хватило меня лишь на двадцать метров судорожного брасса, после чего я с чувством гордости за собственную силу воли вернулся на берег. Лет 25 назад я бы, конечно, и в такой воде плескался бы до посинения, что, впрочем, и подтверждали непрекращающиеся вопли из–за косы. Однако «нонеча, не то что давеча», а поэтому я растянулся на покрывале, решив, что слажу в воду еще разок, перед отъездом. Как бы, возмещая недостачу тепла в мае, сегодня солнце припекало особенно здорово, а потому, спустя полчаса я спрятал свои бледные телеса под майку — только солнечного ожога мне не хватало, а с моей кожей и таким солнцем и не заметишь, как обгоришь до красноты свежесваренного рака. Начав читать, я неожиданно увлекся: сюжет был хоть и не нов — очередная борьба Добра со Злом, но автору удалось избежать занудного побивания злых волшебников и всякой нечисти мускулистым главным героем. Немного подзакусив бутербродами с копченой колбасой, я снова искупался, или скорее, снова распугал на минуту мальков, деловито снующих у самого берега, и, решив обсохнуть, а потом уже ехать домой, ради разнообразия решил пройтись по лесу. Благо в этом году весна выдалась не только холодной, но и сухой, комаров был неурожай, так что я довольно вяло помахивал сорванной веточкой, отмахиваясь от живого доказательства существования естественного отбора — отдельные холодо — и засухоустойчивые представители «серых реципиентов» настойчиво кружились вокруг меня, требуя свою долю крови. Шел я, надо сказать, не просто а-ля медведь–шатун, а вполне с конкретной целью; прямо во–он за тем березнячком есть очень даже замечательная полянка, на которой уйма земляники, и, если вездесущие пацаны до нее не добрались, есть шанс отведать ароматной ягоды. Нет, ну надо же — действительно точно… Невысокие кочки были усыпаны красными ягодами, хотя и немного кисловатыми — сказывалось отсутствие солнца. Тем не менее, их было так много, что пригоршня набиралась за полминуты, после чего я эту пригоршню с удовольствием отправлял себе в рот. Эх, жалко, стаканчика никакого нет, не догадался, можно было бы насобирать и вечерком с подарком зарулить к Инессе. Хотя… Я сорвал длинный стебель тимофеевки, и, как когда–то в пионерском лагере, начал нанизывать на него ягоды покрупнее. Получилась длинная аппетитная колбаска, этакая местная мини — чурчхела. Нанизав одну веточку, я принялся за вторую, время от времени, прихлопывая особенно уж настырных комаров. Где–то близко, за густыми зарослями березняка зафырчал мотор, кто–то невидимый подъехал и остановился. Хлопнула одна дверца, вторая, затем послышалась какая–то возня. Наверное, какая–то парочка решила ближе к вечеру уединиться на природе. Очень оно способствует — мягкий мох, шумящие сосны, свежий воздух — все будет, как надо, без стрихнина и «Виагры». Кто–то замычал, в порыве страсти, раздался короткий хруст веток, что–то зашумело — шелестнуло, потом дверь снова хлопнула два раза, мотор взревел, и машина на приличной скорости понеслась к выезду из леса. Как–то очень быстро все это у них…. Даже если это — изголодавшийся солдатик, прибывший в отпуск откуда–нибудь с Новой Земли, где из всех женщин на 1000 км — только самки белых медведей — что же он, прямо без штанов в Лесногорск помчался? А ну–ка… Я осторожно раздвинул березки и вышел еще на одну полянку, поменьше. Земляники на ней не было, но ее с успехом заменяли капли крови, дорожкой протянувшиеся вдоль свежей неглубокой бороздки, прочертившей всю поляну и оборвавшейся возле старой траншеи. Уж чего–чего — а крови я насмотрелся, так что не перепутаю ее ни с земляникой, ни с брусникой, ни с прочей клюквой–морошкой, впрочем, морошка, кажется, желтая.

Хрустя прошлогодней хвоей, я осторожно прошел вдоль бороздки. Траншея была неглубокой; годы, прошедшие со времен войны, сгладили ее края, а деревья, стремившиеся еще быстрее стереть даже память о войне, набросали на дно сухих веток. Но березки, лежавшие с верху, были свежими. Скорее, даже, не березки, половинки их — вон торчат срубленные наискось на высоте человеческой груди тонкие стволики с редкими нижними ветками. Однако свежая зелень листьев не скрывала безжизненно вывернутую ногу, обутую в коричневый ботинок. Отбросив в сторону несколько срубленных верхушек, я увидел всего человека, скрючившегося на старых сухих ветках, заплывающего кровью. Кровью была пропитана белая тенниска, кровь была на коротких белых волосах. Лицо не было видно, голова была повернута так, что виднелся лишь край щеки и ухо. Наискось щеку пересекали две уже подсохшие царапины, те самые, которые по указанию Гоши, были обработаны медсестрой приемного покоя несколько дней назад. Неудачное лето у тебя, Винт.

Спрыгнув в траншею, я приложил 4 пальца рядом с кадыком — ниточка пульса билась, почти неуловимо проскальзывая под пальцами. Рот Винта был залеплен скотчем, под прозрачной поверхностью которого было видно, что широко раскрытый рот туго забит какой–то черной тряпкой. Таким же прозрачным скотчем были замотаны и руки за спиной. Хорошо, что насморка у Винта не было, и он хоть слабо, прерывисто, но дышал через нос. Сдернув скотч со щеки, я вытянул изо рта тряпку, челюсть Винта сразу отъехала назад, и он захрипел — расслабленный язык запал и перекрыл дыхательные пути. Я быстрее повернул голову и вывел двумя пальцами вперед легко подавшуюся челюсть.

Секунду — другую подумав, я пожал плечами и … затолкал Винту кляп назад, постаравшись, чтобы он прижал язык ко дну полости рта. Худо–бедно, но кляп сейчас выполнял вполне положительную роль фиксатора языка и нижней челюсти, а через нос Винт дышать мог — в этом я уже убедился. Осторожно повернув парня на бок, я недовольно крякнул от вида здоровенной лужи крови под ним. Белая майка стала спереди темно–багровой, а на животе — почти черной, и неприятно липла к рукам. Ладно, парень, будем надеяться, что ты не успел подцепить вирус иммунодефицита человека от своих подружек. Я взял в охапку безвольно обмякшее тело, прижал поплотнее, и на вдохе приподнял его, положив сначала на край траншеи ноги, а затем вытолкнув и все тело. Оперевшись ногой на сосновый корень, я выпрыгнул из траншеи и стал на ноги возле раненого, уже не обращая внимания на комаров, победно звенящих над таким обилием пищи. Приподняв веки, я быстро оценил зрачки — правый был, похоже, чуть шире. Обескровленные склеры отливали неестественной белизной. Да! Я размотал скотч с рук, отклеивался он с противным хрустом. Осторожно приподняв подол длинной белой майки вверх, я увидел в правом подреберье две линейных раны, по типу крупного пунктира, из которых струйкой сочилась кровь. Быстро пошарив по карманам брюк — не в поисках денег, они меня интересовали сейчас не больше сухих шишек, валявшихся вокруг — а в надежде обнаружить мобильник возможно оставшийся незамеченным, я недовольно скривился. Фиг вам, а не мобильник. Кстати, а мой? В лес я пошел в плавках, хотя майку, как натянул от солнца, так и не снимал, но я мысленно застонал, вспомнив, что и в шортах — то у меня телефона нет! После звонка в отделение он так и остался лежать на кухне!

Итак, что мы имеем: тяжело раненного человека, вероятнее всего с повреждением печени, с кровопотерей… хрен его знает с какой кровопотерей, ясно, что громадной, с геморрагическим шоком. К тому же у него: я ощупал затылок — слева была округлая вмятина — черепно–мозговая травма, может и в голове гематома. Кома. Это значит, со знаком минус.

Со знаком плюс…, со знаком плюс у меня ничего. Помню фильм, где герой Чарльза Бронсона преодолевает массу препятствий, несется на бешеной скорости на автомобиле, и все ради того, чтобы доставить врача с саквояжем к раненому другу, который раньше был врагом. Сначала за врачом летит, потом с ним — такой же обратный путь. После того, как врач был доставлен, само собой подразумевалось, что раненый — спасен, специалиста ж привезли. Это Бронсон только что и умеет, что стрелять, да по горам носиться на кабриолете, а врач — это же врач! Чичас он склянку с живой водой достанет, волшебную палочку, дунет — плюнет, пилюльку даст, укол сделает — и раны заживут, кровотечение остановится, станет добрый молодец–ковбоевец лучше прежнего. «Врача привезли» — это как «грачи прилетели» — весна началась, а больной ясное дело, — спасен! Ну, вот я, врач, стою над раненым, а ничегошеньки в этом лесу сделать не могу. И никакие «уколы», будь они даже со мной, мне не помогут — операцию надо делать, кровотечение останавливать, в голову лезть. Что я, шишкой череп просверлю, консервной банкой живот вскрою? Смолой кровотечение остановлю, сосновой палкой раны зашью? А земляничный сок вместо крови перелью? Орать «на помощь» — только связки рвать, прибежит ли кто — вопрос, а и прибежит — толку? Так что выход у меня и у Винта один — у него жить из последних сил, а у меня — из тех же сил тащить его через кусты к машине и быстрее мчать в больницу, слабо надеясь, что привезу я не обескровленный труп, а еще живого пацана.

Поднатужившись, я снова взял парня на руки, как когда–то жену в подвенечном платье и понес через лес, стараясь не споткнуться о какую–нибудь валежину. Удобнее было бы, конечно, взвалить Винта на плечо, но я не хотел потревожить свежие рыхлые тромбы в разрезанных сосудах, пусть хоть и не в полной мере, но приостановивших кровотечение. Нет, жену было нести определенно легче: в Винте было нормальных 70 килограммов веса среднестатистического взрослого человека, а может и чуть побольше, так что я пыхтел, как гигантский ежик, пробираясь через редколесье к пляжной полоске. Донеся раненого до машины, я, насколько мог осторожно положил его на траву. Стянув с себя майку, я скатал ее в тугой сверток и приложил его к ранам на животе Винта, постаравшись потуже притянуть его ремнем, выдернутым из собственных шорт. Открыв переднюю дверцу, я разложил разболтанное переднее сиденье. Снова поднял Винта, засунул его головой назад, а ноги задрал на панель, тем самым обеспечив хоть какой–то приток остатка крови к мозгу и сердцу. Еще раз проверив пульс и дыхание, я глубоко вздохнул, сосчитал: «и-раз, и-два, и-три», завел машину, и, стараясь ехать как можно более быстро, и в то же время — аккуратно, начал переваливаться по корням, время от времени поглядывая в зеркало заднего вида на распластанное тело. Хотелось лететь стрелой, и я чуть ли не за коленку себя хватал, останавливая ногу, стремящуюся вжать педаль газа.

Выбравшись из леса на асфальт, я все–таки прибавил скорости. Винт слабо замычал, и я решил отнести это, скорее к положительной динамике, хоть в лице моего негаданно свалившегося пациента не было ни кровинки, а губы напоминали сморщенный мундштук папирос «Беломорканал».

Проскочив мимо Гонконга, я вылетел на главную улицу Лесногорска, когда–то, естественно, носившую имя Ленина. В годы «дебилдинга» имя ей быстренько нашли новое, в аккурат подходящее к текущему моменту, и стала улица Ленина улицей Сахарова. Потом какой–то дотошный любитель истории раскопал, что еще до Октябрьской революции (блин, как все сложно стало, раньше скажешь «революция» или «война» — все сразу ясно, какая революция и какая война, а теперь без уточнения — ну никак!) носила улица название скромное, но честное — «Ситная». Ситная и Ситная, Сахарова как–то уже забыли, модно стало «зреть в корень», и таблички опять переделали, название держалось несколько лет, пока главой местной администрации не стал человек по фамилии Ситников, после чего иметь улицу с таким названием, в городе стало как–то и неудобно — местные острословы уже всласть обыграли столь знаменательное совпадение. Так что циркулировали упорные слухи, что улицу опять могут переименовать, для чего уже были, якобы, даже выделены средства из бюджета — на конкурс на лучшее название, на банкет по случаю принятия данного названия. Так что на асфальт на улице Ленина — Сахарова — Ситной — ?… денег уже не оставалось, как и на новые люки для канализационных колодцев, которые сперли на металлолом еще зимой. Вот и колодцы, кстати, — я притормозил, и аккуратно проехал между двумя открытыми отверстиями колодцев, регулярно «ловившими» неосторожных водителей и время от времени — местных алкоголиков, не давая скучать без любимой работы сотрудникам ДПС, автомеханикам и нам, горемычным. Вдалеке замаячил решетчатый металлический забор, с облупившейся зеленой краской. Хорошо хоть, по пути не попалось ни одного «оператора машинного доения», видно у них еще не наступило «критические дни» перед зарплатой, когда они дружно высыпают на улицы, воспылав любовью к Правилам дорожного движения. Хотя в данной ситуации мне было бы наплевать на все их полосатые палки, разве что по колесам бы огонь открыли. Я зарулил во двор, нажимая на обруч сигнала. Нинка — фельдшерица заполошно выбежала из дверей приемного покоя, на ходу что–то дожевывая.

— Ранение в живот, большая кровопотеря, геморрагический шок, ЧМТ — крикнул я в открытую форточку. — Систему для инфузий, каталку, и зови реаниматолога с набором. Скажи ему хоть, что привезли.

Заехав по пандусу к дверям, я остановился, вроде плавно. Открыв заднюю дверцу, я перебрался к изголовью раненого.

Дышал Винт совсем хреново, хуже некуда. Мои импровизированные повязки обильно промокли кровью — удивительно, сколько ее все–таки в нем! Майку придется выбросить, от такой порции крови ее никакой, самый раскрученный порошок не отстирает.

Колобком выкатилась из двери Нинка, таща в руке свою фельдшерскую укладку. Нажав кнопку, она разложила ее так лихо, что жалобно зазвенели в гнездах ампулы.

— Что набирать? — спросила она у меня.

А что набирать? Лить надо, лучше всего одногруппную эритроцитарную массу, хуже — препараты на основе гидроксиэтилкрахмала, или декстраны, совсем на худой конец — физиологический раствор. Впрочем, в подобной ситуации готов хоть воду из крана в вену запузыривать, лишь бы дать хоть какой–то объем в пустое сердце, тщетно перемалывающее своими клапанами жалкие остатки крови. Колоть же сейчас что–то — все равно, что пытаться заливать в пробитый бензобак вместо топлива — по чайной ложке какой–нибудь присадки, повышающей октановое число бензина, надеясь при этом, что двигатель будет работать именно на присадке. Это еще раз к вопросу о враче с чудо–чемоданчиком: ни в одном фильме не увидишь, как эскулап, доставленный из тридевятого царства, налаживает систему для внутривенных инфузий — все больше они как–то уколами справляются. Можно, можно «стимульнуть» — вкатить ему адреналина — и сердце забьется чаще, сосуды и без того суженые, «выдавившие» всю кровь из мышц, кожи, печени, почек, ибо организм жертвует этими «ненужными» в данной ситуации органами, лишь бы снабдить кровью мозг и сердце — еще больше сузятся, можно даже добиться практически нормального давления чуть ли не у трупа. Только это будет яростное хлестанье кнутом загнанной, в кровавой пене, лошади. На минуту убыстрив свой бег, она грянется замертво через сотню метров, придавив всадника. Потому и называется у нас данный способ лечения «терапия отчаяния».

Впрочем, тут же, переваливаясь, как олимпийский мишка, выбежала и Мурадян — пожилая армянка, работавшая на «Скорой» последний год до пенсии, — на ходу заполняя капельницу. «Капельница», в общем–то, название бытовое, хоть мы и сами по привычке обзываем так систему для внутривенных вливаний. Хотя в данный момент мне, скорее, нужна была «струйница». Мельком заметив, что система без фильтра, стало быть, кровь через нее не очень–то перельешь, ну это ладно, потом, если что, заменят, я критически глянул на иголку. М-да… Мне сейчас было нужно нечто более широкое, чем стандартная иголка, с диаметром просвета 0,8 мм, коими оснащены большинство систем. Хотя бы периферический катетер 15 — 17 q, ну 19, а еще лучше — подключичку ему загнать, диаметром 1,4, чтобы бутылку в 3 минуты под давлением перепустить, а не с этой «циркалкой» возиться. К тому же, игла имеет «странное» свойство прокалывать вены, а с ними–то у нас, мягко говоря, проблема.

— Блин, в приемном отделении «периферийки» есть, позавчера только подкалывались, почему на «Скорой» «голый вассер»? — накинулся я на Арамовну — та лишь виновато развела руками — кончились мол. Кончается обычно, тогда, когда не начиналось. Ну, не хочет наша «Скорая» работать с инфузией, как не стыдим мы их с Семенычем. Хоть стреляй! Привыкли работать по старинке — загрузили больного — и: гони ямщик! «Ну и сам виноват!» — обругал я себя мысленно, — «… давно их надо было построить «по–серьезному»". Нинка укатилась за катетером, подгоняемая моими нетерпеливыми «давай, давай, давай». Арамовна же положила жгут на ближайшую к ней, правую руку, Винта. Вены у него когда–то, сто лет назад, еще до ранения, были, однако когда Арамовна туго затянула резиновую полосу, на руке не то, что ничего не набухло — даже не посинело. Несмотря на то, что Арамовна отчаянно хлопала по молочно–белой руке, доступ к вене упорно не желал проявляться.

— Нэ знаю, куда колоть — беспомощно посмотрела она на меня.

Тут вернулась Нинка, держа катетер в руке, как Данко — сердце. Уже через прозрачную крышку я увидел, что катетер с белым клапаном, стало быть, 17q. Кивнув ей в знак одобрения, я обеими руками схватился за пояс темно–зеленых брюк и резко дернул, так что пуговицы «выстрелили» в сторону ойкнувшей от испуга Нинки. Сдернув брюки до колен, я следом спустил и фиолетовые трусы с изображениями обезьян, совокупляющихся в разных позах. Кровь пропитала и их, будто Винт старался смыть подобное непотребство со своего нижнего белья. Где там у тебя, парень, бедренная артерия? Я нащупал слабый пульс в паховой складке и, взяв катетер, предварительно извлеченный Нинкой из упаковки, зубами сдернул с него защитный пластиковый колпачок, выплюнув его в дальний край салона, где он благополучно и провалялся два месяца, пока Инна не пожаловалась, что ей что–то упирается в затылок. Пальцами левой руки немного отдавив в сторону артерию, вернее, ту нитку, которая изо всех сил пыталась не порваться под моими пальцами и отступя на сантиметр ближе к середине, под углом в 450 я вонзил катетер, медленно продвинув его по направлению к голове. Да где ж ты…. О! В прозрачную канюлю нехотя вползла темная капля. Теперь катетер — вперед, по иголке — направителю, как по рельсу, пластиковые крылышки — разложить, система? Я, не глядя, протянул руку, кто–то, Нинка или Арамовна, услужливо вложил в нее пластиковую трубку, и я подсоединил ее к уже установленному катетеру. Открыв зажим, я дал возможность струей литься из бутылки физиологическому раствору. Прификсировав «крылышки» катетера к коже пластырем, я позволил себе чуть–чуть перевести дух. Теперь можно и ввести что–нибудь.

— Что у вас из гормонов — спросил я Мурадян.

— Прэднизолон.

— Ладно, давайте хоть преднизолон. Сто, … нет лучше сто двадцать миллиграммов.

Тут подоспел и Денис: с чемоданом в одной руке и ящиком дефибриллятора — в другой. Он очумело воззрился на меня, — наверняка приняв за того тяжелораненого, с геморрагическим шоком, к которому его вызвали. И впрямь, видок у меня был еще тот: я стоял полуголый, весь перемазанный чужой кровью, так что немудрено было и перепутать. Я наскоро обрисовал ему ситуацию и посоветовал:

— Давай быстрее кровцы ему, на растворах не вытянем, он почти все потерял.

— А какая у него? — широко распахнул он глаза за стеклами очков.

— А я откуда знаю? — разозлился я. — Или ты думаешь, что я по пути ему группу определил, прямо на приборной панели? Первую минус давай, у нас там ее 900 миллилитров, по–моему, если ты ее еще ее кому — нибудь не зафигачил!

— Нет я никому…. А как — без определения?

— В пакетах — определи, а на индивидуальную совместимость — я махнул рукой, — времени нет. Бог даст, у него, как и у всех. Пока восполним, чем есть, а к тому времени его собственную определят, если у него самого не первая — минус — что нибудь из наших запасов перельем. — Да, и вот еще что, … — я достал из чемоданчика воздуховод, и, наконец–то, вытащил изо рта раненого тряпку, на которую уже посматривали недоумевающим взглядом фельдшера. Введя воздуховод в рот, я развернул его, так что изгиб надежно зафиксировал во рту язык, не давая ускользнуть ему назад и перекрыть дыхательные пути. Ну, вперед! Каталка с грохотом понеслась по кафельному полу. Денис, смешно прихлопывая себя чемоданом по бедру — за ней. Я же устало поплелся отмываться от чужой крови. Обмывшись, я щедро умастил свое все–таки немного подгоревшее на солнце тело спиртом, использовав при этом весь запас приемного покоя — не свое, дак …, — хоть времени уже прошло много, и если у парня было что–то в крови, а у меня — какие–нибудь микротравмы на теле — я бегу по московскому перрону за поездом, который уже под Смоленском.

Я задержался лишь на минуту, а в приемный покой уже вбежала, запыхавшись, санитарка из нашего отделения:

— Дмитрий Олегович, Денис Константинович просит вас помочь на наркозе.

Собственно, я и сам хотел остаться, но …, как глубоко я понимаю тебя, товарищ Сухов…

Поднявшись наверх, и, переодевшись в свой рабочий костюм — не таскаться же, в заляпанных кровью шортах по отделению, я сунулся в операционную — там уже стоял дым коромыслом. В святая–святых, куда обычно без грозного окрика Степановны носа не сунуть — недоступность вверенного ей помещения она блюдет почище, чем евнух — султанского гарема — , одновременно суетилось и галдело человек восемь. Разматывала свой провод медсестра с электрокардиографом, лаборантка с набором своих трубочек и пипеток колдовала над пальцем больного, силясь что–то выжать из побелевшей плоти. Рентгенлаборант толкал свою тяжелую машину, натужно переваливаясь, передвигал аппарат через уже разложенные шланги подачи газов, очень напоминая Сизифа. Сама Степановна торопливо бросала инструменты на стол, досадливо покрикивая на санитарку, та же металась между ней и Денисом, возившимся на пару с анестезисткой у правого плеча больного — по–видимому, они ставили подключичный катетер. Гоша с Семенычем о чем–то в полголоса переговаривались, разглядывая рану на животе, потом Семеныч замысловато крутнул рукой и пошел мыться, Гоша постоял немного, покивал, будто с кем–то соглашался и отправился за ним. У изножья операционного стола высился немецкий штатив, с перекладиной, концы которой закручивались наподобие бараньих рогов, на одном из них висел пластиковый пакет с эритроцитарной массой. Систему уже успели заменить — бюретка была более широкой, и в ней виднелся сетчатый мешочек фильтра, через бюретку тянулась темная струйка — кровушка, как и положено, бежала струйно. Только это ненадолго. Ага, вот оно: ниточка превратилась в череду капель, вначале мелькавшую со стробоскопической частотой, затем капли стали капать все реже и реже. Так всегда с этой эр. массой: густая взвесь эритроцитов начинает налипать на стенки катетера или иглы, суживая просвет — как следствие, падает скорость введения. Пора поработать в качестве насоса.

Бардак бардаком, а порядок должен быть. Завязав на затылке завязки маски и натянув на ноги одноразовые бахилы, я зашел в операционную, поздоровавшись по дороге с полоскавшими в раковинах хирургами.

— Все наши беды — от анестезиологов — угрюмо пробурчал мне в спину Гоша. — Где ж ты его откопал, Димыч?

Я лишь пожал плечами, заходя в операционный зал. Как говорят татары — «кисмет» — «судьба».

У Дениса на лбу уже выступила испарина — он пытался нащупать концом длинной иглы подключичную вену. Анестезистка оттягивала вниз руку раненого, чтобы облегчить доступ к вене, но что–то все равно «не срасталось».

— Помогай Бог добрым людям, — вежливо кивнул я, подходя ближе. — Проблемы?

— Да что–то не идет, — с деланным спокойствием отозвался Денис, в очередной раз втыкая иглу.

— Ну, давай, — я стал рядом. — Так, подкалывай, да не решети ты его, в ту же дырку коли. Нет, иглу направляй на яремную впадину, да, вот туда, и угол острее, под кость иди, на себя аспирируй.

В шприц, заполненный прозрачным раствором, хлынула струя темной крови, клубами перемешиваясь с анестетиком.

— Теперь отсоединяй, иголку только пальцем прикрой, и леску задвигай.

— Дальше я уже сам — образованно отозвался Денис, перекрыв иглу, во избежание засасывания воздуха в полость сердца.

— Ну, тогда давай, а я ему кровь покачаю — отозвался я уже от штатива.

Хорошо, все–таки, что кровь теперь большей частью идет в пластиковых пакетах: я снял с «рога» мешок с надписью «Baxter» И сжал его между ладонями, создавая избыточное давление и загоняя вязкую эритроцитарную массу в бедренную вену. Кровь снова начала литься темной непрерывной струей, по мере того как пакет пустел, я сворачивал его в трубку, все время обеспечивая давление в системе. Чем хорош пакет — достаточно рук, чтобы загнать его содержимое в вену. В Афгане, говорил наш преподаватель военной хирургии, такие пакеты вообще подкладывали под раненого, если не на что было повесить, а на что его повесишь, в горах–то, если раненого нести надо, а рук не хватает. Клали пакет под… это самое, короче, и под весом тела жидкость заливалась в вену. В стеклянном флаконе тоже можно создать давление — но для этого уже надо длинная игла и резиновая груша, скажем от тонометра. И то обляпаешься, как маляр–недоучка. Ну, а буржуинам такой опыт вообще до фонаря — по своему скудоумию они придумали для подобной работы инфузоматы.

Денис завел по леске в подключичную вену длинный пластиковый катетер, и анестезистка сразу же подключила вторую систему, так что раствор побежал струей непосредственно в сердце. Может, и успеем…. Плохо было то, что в сознание парень так и не приходил — значит, в мозгах катастрофа. И за что хвататься? «Нос вытащил — хвост увяз» Не остановишь кровотечение — весь сплывет кровью, а залезешь в живот — мозг упустим. Беда, одно слово.

— Сколько там давление? — негромко спросил я анестезистку.

— Восемьдесят на сорок — оторвали ее взгляд от круглой шкалы тонометра, где она сосредоточенно отслеживала пульсацию тонкой стрелки.

— Ну, что, наркотизаторы, можем мы…? — спросил Семеныч, входя с поднятыми руками в операционную.

— Семеныч, мы чего хочешь, можем, вот только он — я кивнул головой на парня — сможет ли? Надо, конечно, идти быстрее, но он на вводном может ухнуть.

— Не остановим кровотечение, — так и так уйдет, мрачно резюмировал Гоша, присоединившейся к нашему обществу.

— Ладно, поехали. Я начну? — глянул я на Дениса.

— Да, конечно — ответил он, как мне показалось с едва мелькнувшей ноткой сожаления. — Не журись, хлопец, хватит на твой век пробитых животов и черепов, насуешься трубок еще до тошноты, а мне сейчас важно быстро его на аппарат посадить, без секунды задержки.

— Пульс, давление?

— Сто шесть, восемьдесят на сорок.

Про центральное венозное давление спрашивать не было смысла — и так ясно, что отрицательное: я слышал, как хрипнул воздух, засасываемый в катетер, прежде чем Денис закрыл просвет катетера при его постановке.

Я уже говорил, что в такой ситуации очень важно следить, чтобы не ушел уровень жидкости из системы, а то насосет воздуха — и — привет, сердце станет наподобие теннисного мячика, заполненного воздухом, и толку от него будет в груди тоже, как от теннисного мячика. Вот в периферическую вену воздух никогда не попадет, если его, конечно, специально туда не закачать, там всегда положительное давление. Больные этого, правда, многие не знают, и о том, что «капельница кончилась» голосят дурноматом.

… — Пойдем по минимуму, ноль — пять атропина, один — реланиума.

Винт был в таком состоянии, что мы не могли применить стандартный анестетик для вводного наркоза, знаменитую «сыворотку правды» из шпионских романов — тиопентал. И даже калипсол, хоть он и может повышать давление на наркозе, не годился, хоть англичане, говорят, им на Фольклендах только и спасались, когда с аргентинцами из–за булыжников в океане воевали. Но сейчас любой медикамент мог уронить давление и остановить сердце — даже тот самый реланиум.

— Ну, с Богом! — наступил момент, когда самые неверующие врачи, если и не вслух произносят эту одну из самых коротких молитв, что–то эдакое в уме все равно держат. Анестезистка начала вводить разведенный до сывороточной бледности реланиум, я же набросил маску на бледное лицо и начал «качать кисть», загоняя порции воздуха в легкие из силиконового мешка, тонким шлангом соединенного с кислородным баллоном, чтобы хоть немного насытить остатки крови живительным газом перед интубацией.

Отъехал Винт моментально, но пульс — я быстро приложил пальцы к сонной артерии — не исчез, и то хорошо! Теперь интубация, слава Богу, не «бычья» шея, заинтубировал я Винта секунд за семь, безо всяких релаксантов протолкнув трубу за слабо колыхающиеся голосовые складки. Теперь — к аппарату его, который уже ритмично посапывал мехом, и — кислорода, уже через интубационную трубку.

— Как давление?

— 60 на 40.

Все–таки сбросил даже на ту малость, что ему ввели. А чего удивляться — такие больные реагируют даже на простой поворот на операционном столе, иногда — остановкой сердца.

Цейтнот — шахматный термин.

Древний Хронос сейчас играл против нас, безжалостно колотя секундами задержки по своей кнопке часов, все ближе подводя красный флажок к точке, за которой он бессильно упадет, показывая острием вниз, в буквальном смысле, «в землю». Он вообще любит играть с нами, реаниматологами блиц партию, на пять минут, то самое время, за которое «отлетает» кора головного мозга, этот древний бог, которого греки почитали главнее всех олимпийцев — и Зевса, и Посейдона.

И очень, очень часто этот блиц мы проигрываем.

Все та же суковатая палка со многими концами — не поднимешь давление — не возьмешь на операцию, поднимешь давление — увеличится кровотечение, и последние миллилитры крови утекут из вены.

Принесли монитор из реанимации, он у нас один, вот и таскаем его, к кому «нужнее». Налепив три электрода на грудь, я запустил машину, не отключая «паузу тревог» — в таком состоянии пациента монитор только и способен, что без конца голосить о нарушениях.

Отрядив Дениса выставлять новые границы тревог, соответствующие параметрам оперируемого, я глянул зрачки — шире, шире один! В череп тоже надо лезть, если успеем, конечно.

— О, холера, — крякнул Семеныч — у него, похоже, вся кровь в животе.

— Из печени кровит, — откликнулся Гоша, — снизу вверх канал.

Нож — вообще, одна из нелюбимейших мной вещей, в смысле, повреждающего агента, из–за которого человека берут на операционный стол. Не знаю, что уж там имел в виду Александр Васильевич Суворов, когда кричал своим бравым солдатам: «Пуля — дура, штык — молодец», но нож, вонзающийся в человеческое тело — точно не дурак!

Такое ощущение, что, едва преодолев тонкий барьер человеческой кожи, стальное лезвие начинает жить своей, злой жизнью: твердый клинок приобретает хищную гибкость, подобно змее или пиявке, начинает изгибаться, жадно рыскать во все стороны, и иногда — слепо, а иногда — ощутимо зряче ищет, а найдя — начинает нанизывать на свое узкое тело беззащитно нежные органы, часто находящиеся, казалось бы, совсем не на линии удара. Направленный нетвердой рукой пьяного хулигана, или слабым толчком обезумевшей от беспрерывных мужниных побоев какой–нибудь затюканной домохозяйки, он умело обходит ребро и пронзает легкое, затем, изгибаясь, поворачивает вниз, пересекает селезеночную вену, резко шарахается вправо, пробивая стенку желудка, ему уже не хватает собственной длинны, и тогда он «выпускает» из каких–то своих тайных недр тонкое жало, и, тыча им в разные стороны уже «на излете» достает–таки пару петель кишечника, после чего, удовлетворенно насытившись, покидает тело, на секунду приютившее его. Бывает, правда, но редко, и наоборот — уйдя в живот по рукоятку, и, наверное, точно так же изгибаясь, нож минует все жизненно важные органы, лишь слегка зацепив брыжейку, даже без серьезного кровотечения, так что хирурги, раскрыв живот, и приготовившись к многочасовой операции, удивленно крутят белыми намордниками: «Повезло парню!»

По пакостности с ножом, хотя и не по вредоносности может сравниться лишь обломок иголки в кисти — тонкий, ныряющий между многочисленными связками и мышцами даже от легких движений. Делаешь рентген — вот он, под самой, кажется, кожей, а начинают хирурги искать — один мат и вспотевший лоб, а кисть не живот, сильно не развернешь.

На экране монитора вместо цифры артериального давления выскочил знак вопроса — машина не могла уловить слабое биение пульса, необходимое для определения артериального давления, о чем честно нас предупреждала. А может? Я приложил пальцы к сонной артерии. Нет, бьется еще. Тем не менее, становилось ясно, что сердце парня, хоть и молодое, и здоровое, потеряет силы, сдается. Уже то, что пациенту проводилась искусственная вентиляция легких, являлось чувствительной нагрузкой для этого небольшого мышечного органа. Происходит это по тому, что когда человек делает вдох сам — в грудной клетке создается отрицательное давление, и воздух сам устремляется в расправляемые легкие. Вследствие этого же отрицательного давления облегчается приток крови к сердцу.

Когда же за человека «дышит» железный ящик, с помощью компрессора или электромотора запихивая в легкие воздух, согласно установленной программе, мы раздуваем легкие, как детские шарики. Соответственно в легких создается положительное давление, при неправильно подобранном режиме, особенно на наших аппаратах — что происходит с «передутым» шариком? Ну, и больное, или обескровленное сердце, естественно, тоже очень чувствительно к такой, в общем–то, антифизиологической процедуре.

Ему не помогли ни гормоны, ни струйно вливаемые в две вены растворы, ни даже порция собственной крови, собранная хирургами черпаком из живота и вновь возвращенная обратно в вены. Да и черепно–мозговая трама, тоже, наверное, сказалась. Спустя минут пятнадцать от начала операции сердце устало качнуло последний раз кровь и остановилось. Попеременно, сменяя друг друга, Гоша и Семеныч, скользкими от крови руками массировали тугой мешочек, выполняли прямой массаж. Истошных криков: «Мы его теряем!» не было, равно, как и электрических разрядов — на экране стойко бежала прямая линия. В подобной ситуации реанимация совсем не похожа на киношную, и даже на обычную, палатную: вполголоса переговариваются хирурги, как эспандер, сжимая сердце, с интервалом в 3 — 5 минут анестезистка вводит адреналин. Время от времени хирурги прекращают свои занятия и все смотрят на экран, у нас, к сожалению, всплески зеленых зубцов, отражающие ритмичные сжатия сердца быстро выравнивались, опадали, и линия, прямая, как струна снова текла, текла, через экран, равнодушная, какими могли показаться и мы. Будто от воплей наши действия были бы более успешными.

Ровно через тридцать минут от остановки сердца Семеныч совершенно ровным голосом сказал:

— Ладно, ребята, кончаем. Все. Кранты, — и посмотрел на меня.

— Да. Все — отозвался я.

Денис растерянно переводя взгляд то на меня, то на Семеныча, отошедшего уже от стола.

— И… что?

— И все — кивнул головой я. У тебя, что, на операции не умирали, вот так?

— Нет, только в отделении.

— В отделении помирать веселее — протянул Гоша. — Шум, гам, беготня. «Все от больного!», током бьют…

— Ладно, хватит, — оборвал его Семеныч. — Зашей его, наскоряка… — он что–то хотел добавить, но махнул рукой, и, сдирая с рук перчатки, вышел из зала.

Гоша крупными стежками начал зашивать брюшную полость, особо не аккуратствуя, — все эти швы только до завтрашнего дня, когда приедет судмедэксперт и уже по–новому, уже вскроет, остывшее тело, деловито анализируя механизм смерти.

Быстро продиктовав Денису текст о реанимационных мероприятиях, я тоже вышел из операционной. В ординаторской Семеныч сидел в кресле, задумчиво подперев подбородок ладонью.

— Выпить хочешь? — предложил он мне.

— Да нет, я же за рулем.

— А-а…. Ну и правильно — легко согласился он со мной. Да и вообще…нечего депресняк водкой заглушать. Хотя парня жалко. Я еще его отца пацаном помню, аппендикс у него удалял.

— А может… — неуверенно начал я.

— … Чего не сделали? — криво усмехнулся он. Да нет, вроде, все сделали.

А что сделаешь, если у него печень пополам, считай, развалена, две такие раны…. Да и голова — вяло дернул он плечом. — Руки не подложишь — произнес он любимое присловье, которого уже поколения хирургов и отвернулся к окну, все так же подпирая ладонью щеку. Я вполне понимал Семеныча — на меня тоже накатила волна опустошенности, как всегда бывает после таких вот случаев. Мне сейчас было легче — не я сердце качал. Даже после удачной реанимации, которая бывает значительно реже, чем это представляется создателями слезливых сериалов, «отдача» бьет по нервам так, что кажется, будто день косил. Но это хоть в какой–то мере компенсируется положительными эмоциями от благополучного (хотя бы на тот момент) исхода. И во много раз сильнее она, когда, впрыснув адреналин в кровь, зажав сосуды в кольцо мышечного спазма, заставив в усиленном режиме работать мозг, щедро расходуя сберегаемые печенью запасы гликогена, в итоге все равно получаешь ноль. Так боксер на ринге устает гораздо больше не от тех ударов, которые достигают цели, а от тех, что проваливаются в пустоту.

Устал, положим, и я, надо было ехать домой, завтрашнего дежурства никто не отменит, а сегодняшний отдых надо запить водой. Назапашенные организмом отрицательные ионы, которые, если верить ученым, жутко для него полезны, надо полагать, все до единого сменили свой заряд, как бы в издевку именуясь теперь положительными.

Однако домой я добрался, лишь поздно вечером, в сотый раз пожалев, что не выбрал себе другого места для чтения о похождениях, как там бишь его — Вендеда. (На фоне моих сегодняшних похождений муторно было вспоминать строчки, типа «… меч свистнул, и руки исполина обагрились кровью поверженного врага»). Сначала попросил меня правильно оформить документацию Денис: право слово, иногда человека хочется спасти только потому, что правильно расписать все о мертвом, занимает раза в три больше времени, чем о живом.

Потом можно было бы, и ехать, да и надо было бы, но тут приехали стражи порядка. В общем–то, у меня к ним нет особо зловредных чувств, а после случая, когда на меня с кулаками попер пьяный мордоворот, посчитавший мое замечание о недопустимости курения в палате слишком уж оскорбительным для его чувствительной натуры — тем паче. По весу он превосходил меня, как минимум, раза в полтора, так что, если бы не подоспевшие вовремя ребята из отдела охраны — кто его знает, чем бы все закончилось. Так что контактировать с ними мне не хочется лишний раз не оттого, что они «менты поганые», а просто потому, что у них — своя работа, нужная и полезная, но очень специфическая, в числе прочего она состоит и в том, чтобы выуживать малейшую информацию, хоть как–то относящуюся к преступлениям. А потом, когда колеса судебной власти завертятся, будет, как с Гошей — пару лет назад принял он на дежурстве мужичка, в которого отверткой ткнули. Он и не спрашивал особо, мужик сам ему все выложил — кто его ударил, да за что, да после какой по счету бутылки. Прилетели «ясны соколы», мужика опросили, за Гошу взялись, тот им все рассказал, а менты добросовестно записали. Ну, а мужик, протрезвев, обкумекал все, может, и с обидчиком своим договорился полюбовно — нет, говорит, забыл я совсем, не отвертка это была, а я сам на сучок упал, когда дрова колол. Менты взвыли — им тот ухарь с отверткой давно поперек горла стоял, и они только повода искали, чтобы его закрыть, вот и давай они Гошу таскать, даже в суд повесткой вызвали. Тот явился, а адвокатик ухаря на него смотрит, как на пустое место, да и задает вопрос: «А скажите, уважаемый доктор Войтехов, для вас, как хирурга, знать группу крови пациента — важно?» «Ясный пень», — дипломатично отвечает Гоша, а кто бы по–другому ответил? «В таком случае, скажите, уважаемый доктор Войтехов, какая группа крови у …» — называет он фамилию отверткой битого мужика. «Дык, а хрен же его знает» — искренне изумляется Гоша — «Это ж, почитай, месяц назад было» «Во–от! Видите, даже такую важную информацию, как группа крови — вы не помните. Как же вы можете помнить, что этот человек, находящийся, можно сказать, в алкогольном бреду, говорил по поводу того, кто, и как его, якобы, ударил?» После слов про «алкогольный бред» Гоша совсем растерялся, так что даже и не возражал, когда из него сделали дурака. Плевался он после того случая, хуже, чем малолетний ребенок от димедрола. Так что лично для меня люминий — значит, люминий, если не хочешь таскать чугуний. И если кто–то утверждает, что на охоте неудачно повернул ружье, и выстрелил сам в себя — значит, так оно и было, даром что грудная клетка напоминает у него на рентгеновском снимке небо в летнюю ночь, — дробь, пущенная издали, дает именно такую картину. А поверни он действительно ружье, да пальни сам в себя — была бы у него в груди дырища с кулак на входе, с арбуз на выходе. Однако в нынешней ситуации мне нельзя было сослаться ни на забывчивость, ни на занятость, ни на то, что больной был (а ведь чистая правда!) всю дорогу без сознания. Как ни крути, а главный и единственный свидетель — я. Перевести меня из ранга свидетелей в более любопытный для следователя ранг подозреваемых пока что оснований не было, но все — равно, как–то не по себе становилось от дотошных вопросов, чуть ли не поминутно охватывавших весь мой сегодняшний день.

После расспроса, очень походившего на допрос, пришлось ехать на место преступления, ходить там да показывать брошенные низки земляники, срубленные березки, траншею да следы от машины злодеев, потом надо было ехать в отдел, «кое–что уточнить». «Кое–что» потянуло еще на полтора часа, так что молодой месяц наравне с фарами милицейского уазика участливо освещал мне дорогу домой, по которой я брел, раздумывая, не пойти ли мне в какую–нибудь более спокойную профессию — каскадеры, например.