— … И не следует забывать, что на белом халате, как ни на каком другом видны пятна грязи! — грозно вещал с экрана телевизора усастый полковник. Перед его выступлением показали сюжет с заковыванием в наручники врача «Скорой помощи», приторговывавшем втихую реланиумом и прочими «веселыми» препаратами. «Втихую» не получилось, вычислили его, как миленького, да и повязали, заодно лихо отчитавшись по статье «незаконный оборот наркотических и психотропных веществ». Врача, в общем–то, было, не шибко жаль — приказы читал, расписывался, так что знал, на что шел. Не очень то верилось в его клятвенные заверения, что «это — в первый раз», больно уж блудливо глазенки бегали у эскулапа. Полковнику же хотелось задать несколько вопросов, коль уж он перешел на образные сравнения. Хотя, не исключено, под шумок рекламировал очередной стиральный порошок. Вопросы следующие: если на синем мундире пятна менее заметны, чем на белом халате, это для общества лучше, или все–таки, хуже? И, означает ли это, что если их не видно, то их там и нет? И легко ли уберечься от пятен, если все время работаешь с кровью и дерьмом, а другой одежды, кроме как белого халата — не предусмотрено. Сам–то он, часто надевает белое например, на задержание, или бережет накрахмаленную рубашку для парадных выходов? Если же отвлечься от образов, и рассматривать лишь смысл высказывания, правда, затертого уже до невозможности, то всем бы нам хотелось, чтобы лечил нас доктор Гааз или Альберт Швейцер, детей наших учил Януш Корчак, в церквях бы служили святые бессребреники, подставляющие правую щеку после оплеухи по левой, а по улицы разъезжали бы исключительно трезвые, строго соблюдающие правила дорожного движения водители. Ну, а президентом этой виртуальной утопии, должен быть тот древний римлянин, который, отразив иноземное нашествие, и, отчитавшись перед сенатом за всю громадную власть, предоставленную ему на время войны не взял за свой подвиг никакой награды и вернулся в свою бедную хижину пахать маленький клочок земли — он полагал, что всего лишь выполнил свой долг гражданина.

Где вот только взять столько бессребреников и филантропов, или, на худой конец, тех институтов и академий, где будут тщательно отбирать будущих врачей и священников; не соответствуешь уровню Иоанна Кронштадтского или Франциска Ассизского — не видать тебе рукоположения, как своих ушей. Опять же вопрос — где в эти институты преподавателей и тех, кто будет отбирать найти?

А так, оно, конечно, здорово — работать, как при социализме, получать, как при капитализме, и чтобы был коммунизм, каким его рисовали романтики — для тебя, и самый махровый фашизм — для всех остальных.

Выйдя из квартиры и, спустившись по выщербленной лестнице, я остановился. В последнее время на мою внерабочую жизнь обрушилось столько происшествий, что прежде чем выйти из прохлады подъезда на уже прогретый июньским солнцем воздух улицы, я помедлил, поозирался по сторонам, и лишь затем демонстративно беззаботно двинулся в сторону больницы. Так вот и развивается мания преследования, скоро точно заподозрю Рахимбаева и начну следить, когда он из валенка гранатомет достанет.

И, тем не менее: оно, как–то привыкаешь, когда на дежурство к тебе привозят избитых и раненых, а вот к ситуации, когда избивают тебя, а раненые — твои друзья и знакомые мне пока приспособиться не удавалось, и, честно говоря, не очень–то и хотелось. Это Вендед пускай в обнимку с топором спит, ему, наверное, привычно. Я же шел, и шаг мой невольно ускорялся, а открытые пространства вообще хотелось не пересекать, а этакой запуганной крыской прошмыгнуть вдаль стены. Однако вот парадокс: дойдя до крыльца больницы, я сразу успокоился, как ребенок, нырнувший под одеяло от бабая в шкафу. Наверное, все дело в том, что на улице я воспринимал себя просто как человека, пусть даже и обладающего какими–то профессиональными знаниями, но внешне неотличимого от прочих среднестатистических граждан. Здесь же, сразу за больничными воротами я сразу становился доктором, тем самым «козырным лепилой», на которого надеются и больные, и другие врачи, в то время, как самому ему прятаться не за кого — вот твоя доля ответственности, будь добр, хлебай полной ложкой, а тебе еще и добавки подольют. С превеликим удовольствием, даже без спросу с твоей стороны.

И первый же человек подтвердил мою высокую профессиональную самооценку — водитель «Скорой», седатый Михаил Петрович вежливо поздоровался со мной: «Добрый день, Дмитрий Олегович».

Второй человек уронил ее, как выражается Валерка, «ниже ватерлинии». Вторым человеком был Гоша, нервно куривший в холле. Посмотрев на меня, как Ильич на буржуазию, он, демонстративно скрестив руки за спиной, и, попыхивая сигаретой, отвернулся к окну. На мой «привет» он лишь неразборчиво что–то буркнул, единственное слово, которое я разобрал, было из словаря работников надомного труда и имело какое–то отношение к штопке. Я удивленно замедлил шаг и вопросительно посмотрел на Гошу, однако тот даже не повернулся в мою сторону, продолжая жевать окурок своими бульдожьими челюстями. Пожав плечами, я прошел дальше, из непродолжительного семейного опыта зная, что непонятки в отношениях лучше выяснять чуть погодя. Стравил Гоша чуток пара — ну и на здоровье. А сунься к нему, когда он в таком состоянии — точно взорвется, вон он — я обернулся, — аж кипит, шапка на макушке еле держится, того и гляди, струей к потолку унесет.

Третьим, кого я встретил, был Семеныч. Этот, со мной, правда, поздоровался, но тоже, как–то сухо, на «вы», не назвав, как обычно «Димочкой». Руки тоже не подал.

— Семеныч, вы чего все? — не выдержал я. — Или из санстанции хирургам сообщили, что у меня проказа? Так она не очень заразна, это все байки.

— Ну, Дима, — сконфуженно бормотнул Семеныч, положим, никто не звонил, … а все–таки не хорошо — он решился что–то объяснить мне — вместе водку пьем, вместе за одним столом стоим, а ты с девушкой товарища спишь. Хоть бы сказал ему, что ли…. Так, мол, и так, Игорь, мне твоя Светка тоже нравится, так что, давай по–честному …

— Ты что, Семеныч? Какая Светка? — изумился я. — Бояринова, что ли? — да нафик она мне … — Уши проходящей мимо санитарки развернулись до размеров слоновьих, и я понизил голос — … да нафик она мне сдалась? — Передвижение ушей на затылок, приобретение тяжелой хромоты, ограничивающей скорость передвижения по коридору десятью сантиметрами в секунду — Мне … — я замолчал. — Разочарованное свертывание ушей до обычных размеров, исцеление от хромоты, приобретение новой патологии — нестерпимого зуда в языке, все возрастающего по мере удаления от нас. — Я продолжил: — Мне Инессы хватает. А кто чего брякнул?

— Ну, положим, разведка донесла — туманно выразился Семеныч. Ладно, насчет тебя я точно не знаю, но молодой ваш, … хорек, одним словом.

— Денис, что ли? — выпучил я глаза. — Да нет, не может быть.

— Что: «не может»? Что: «не может» — раскипятился Семеныч. Мне что, своим глазам не верить?

— Да тихо ты, — урезонил я старикана. — Давай хоть, в ординаторскую зайдем, а то вся больница будет знать, что ты мне хочешь рассказать.

— Да вся больница и так знает, — безнадежно скривился Семеныч, однако зашел со мной в ординаторскую и поведал мне, что сегодня ночью, он чуть ли не подсвечником поработал.

— … Захожу, понимаешь, они даже дверь не заперли, санитарка еще где–то спит, а я к доктору — там пьянтоса одного привезли, руку расшарашил, так я хотел узнать, сделает ли Денис ваш проводник. Сам пошел, дай, думаю, по–тихому узнаю, вдруг не умеет доктор проводниковую анестезию делать, так чтоб, не на людях это выяснять. Захожу, значит, трах — бах, вылетает из комнатенки вашей Светка эта, халат застегивает, и мимо меня. Я в комнату, а там Денис ваш глаза продирает. Ну, а на стульчике, как положено — лифчик висит. Красивый такой, кружавчатый, черный. Чей, по–твоему?

Я развел руками. Не в смысле, конечно, что не знаю чей. Все и так ясно.

— Ладно, Денис этот — продолжил Семеныч — уедет, и черт с ним. Но эта то … — матюгнулся он зло, она–то чего? Я ведь знаю, у Игоря с ней как–то по серьезному вроде, было, а тут такое. Короче, я руку ту зашил, под крикоином — он проводник, действительно, делать не умеет, домой вернулся, утром жене рассказал, а она мне: «Нашел ты, старый, топор под лавкой, она к нему в первую же ночь сиганула, а еще раньше с Димочкой твоим, видать кувыркалась — санитарка сама слышала, как она его звала, а тот отнекивался, видать Инка умотала».

Ну, я не выдержал, на работу пришел, да и выложил все Игорю, тот аж затрясся. Может, и не надо было, — вздохнул он, — так ведь если она сейчас такое вытворяет, что–то будет, если они поженятся, да пару годиков поживут? Гоша рога пилить не успевать будет, хоть фабрику по производству пантокрина открывай. Знавал я … — он угрюмо замолк.

— Семеныч, я не монах, врать не буду, но точно тебе говорю, не было у меня с ней ничего, намеки какие–то были с ее стороны, но для меня это самому удивительно — раньше за Светкой такого не водилось, так что это и для меня новость.

— А–а–а…. Значит, предлагала таки. А могло бы быть? — остро прищурился на меня Семеныч.

— Ну … — я вспомнил дежурство и обжигающий шепот в ухо, — Семеныч, человек — слаб. Но Гоше бы сказал. Наверное.

— То–то и оно, что «наверное», — ворчливо заметил хирург.

— Нет, ну я и не думал, что Гоша на нее так запал.

— Ладно, перемелется. Гоша не школяр сопливый, в петлю не полезет. Остынет — разберется.

Я заторопился в отделение — и так опаздывал, одновременно размышляя над услышанным. Было, что ни говори, стыдновато. В самом ведь деле, а не будь такого шального дежурства в ту ночь, и что — удержался бы? — задал себе я вопрос, и честно ответил — нет. И не остановили бы меня ни дружба с Гошей, ни Инкины рыжие кудри.

«А ведь сволочь ты, Дмитрий Олегович, и редкостная» — сказал я сам себе. С Дениса какой спрос, да и за Светку не тебе решать — она тебе ни дочка, ни невеста. А вот самому что–то надо менять в отношении к жизни, а то ведь совсем скозлишься.

Этак вот бичуя сам себя, наподобие средневекового монаха — флагелланта я добрался до отделения. Светку я уже не застал, заступила новая смена, но по любопытным взглядам, брошенным исподтишка, я понял, что произошедшее новостью ни для кого не является. Блин, теперь с Инной объясняться, нажужжали уже, видать. Вроде, и не в чем, особенно, а, поди ж ты.

Денис встретил меня взглядом ребенка, разбившего хрустальную вазу матери.

— Я … — начал, было, он.

— Первым делом — самолеты, а о девушках — потом, — оборвал я его.

Денис немного посопел, в точности, как ежик, которых мы в детстве ловили с братом, когда пасли коров в деревне, хотел, видно, что–то сказать, однако сдержался. Я переоделся, и мы вместе вышли к больным. Сегодня их было трое: Олег, уже бодрячком сидевший в кровати, ребенок, глотнувший бензина из оставленной без присмотра бутылки, (дети всегда так: с лечебной целью ты им сладчайшую микстуру в рот не зальешь, а сам — тот же бензин, или чего еще противнее — выпьет и не поморщится). Была еще деревенская женщина, которую привезли соседи — односельчане, заметившие, что из дома, где живет больная, никто не выходит, а поросенок исходит визгом от голода. Деревня — не город, шансов превратиться в мумифицированный труп в пыльной квартире, в ней нет абсолютно. Зайдя в дом, они нашли нашу пациентку лежащей возле кровати, по–видимому, уже несколько часов. Так когда–то нашли, вроде бы Сталина. И заболевание у них было одно — инсульт. Хотя, вообще–то, Сталина, пишут, как бы и отравили — как будто, если человек занимает высокий пост, это автоматически страхует его от всех хворей. Не может великий человек умереть от банального инфаркта, или в автокатастрофу попасть. А если умер — ясное дело, враги отравили. Интересно, сколько бедолаг — поваров поплатились своими головами только за то, что после приготовленного ими обеда у их хозяев — баронов — султанов развился банальный аппендицит или кишечная непроходимость. Взять того же прокурора, бушевавшего не так давно в отделении. Хвати его этот приступ панкреатита веке в XV-м, да и попозже — вопрос ясен — светлейшего судью опоили отравленным вином, и чары бесовские наслали. За что и надо бы сжечь пару — тройку местных ведуний, и заодно врача — иноземца, который, басурманская собака, хлеб у местного лекаря отнимал. И хоть тресни, не понимаю, почему, если у грузинского старика семидесяти трех лет случается инсульт — это ничего, а вот если этот старик к тому же генералиссимус и глава ядерной сверхдержавы — так это сионисты — американцы — бериевцы ему болячку сорганизовали? Или у Сталина за каждый сосуд в мозге отдельный энкаведешник отвечал? Сейчас женщина, согретая и отмытая, лежала в постели и наглядно демонстрировала, насколько образным было мышление у великих неврологов прошлого: «…больной отворачивается от вида парализованных конечностей и созерцает пораженный очаг». Здорово! На мой взгляд, куда лучше, чем уныло долдонить: «… вследствие закупорки сосуда атеросклеротической бляшкой в мозгу образуется ишемический очаг. Так как волокна, осуществляющие иннервацию скелетной мускулатуры, перекрещиваются, утрата чувствительности и двигательной активности наступает на стороне, противоположной поражению. При глубоком параличе сгибательные мышцы шеи и глазодвигательные мышцы непораженной стороны тянут сильнее, и, в отсутствие противосилы осуществляют насильственный поворот головы и взора в здоровую сторону, а значит именно в ту, на которой сформировался очаг поражения». Уф–ф–ф.

Хотя, может, быть, без знания такой вот скуки и не сформируешь так изящно — «… созерцает пораженный очаг…» — музыка! Выслушав короткий рассказ о больных — что было, что будет, чем сердце успокоили, он обрисовал ситуацию «на фронте» — то есть, зреет ли в больнице какой–нибудь фрукт, достойный нашего внимания — в плане оперативной активности, или перевода под наше неусыпное (хм!) око.

Напоследок он сдал мне ключи от комнаты, где хранился наш небогатый запас наркотиков и как–то отрешенно замолк.

— Иван–царевич невесел, буйну голову повесил — прокомментировал я унылое посапывание Дениса.

— Да я же не знал, что у Игоря… со Светкой какие–то отношения, — виновато пробормотал он. — Она же сама пришла, я и не ожидал даже, ну и …

— Оскоромился, а между прочим, по старому стилю уже — Петров пост.

— Да ладно, не смейтесь вы.

— А что мне — плакать? Епитимью я на тебя все равно накладывать не собираюсь, да и не могу. С Игорем говорил уже?

— Нет, он ко мне не заходил, он только со Светкой поговорил, так она заплаканная домой побежала.

— Теперь, как порядочный человек, ты обязан на ней жениться — рассеянно сказал я, думая о другом.

— Так… я готов — смутился Денис и нежно–розовые щеки его запунцовели. Она мне очень понравилась. Вы знаете, — сбивчиво заговорил он, — я ведь институт, ну…, после школы сразу поступил, мне 16 тогда было, мы с мамой жили, так что я в институте… ну, не было у меня никого — он жалобно посмотрел на меня, а я лишь удивленно покрутил головой — встречаются же подобные экземпляры и в наше время, несмотря на, казалось бы, полную вседоступность и вседозволенность. Вырвался, значит, паренек, на вольные хлеба. Что–то мама скажет, если он и вправду совсем голову потерял, и на Светке и впрямь жениться хочет?

— Вы знаете, Света мне тоже сказала, — с воодушевлением, достойным пера Шекспира начал говорить Денис — что я ей, ну… тоже, сразу понравился. Она даже заменилась, чтобы подряд две ночи со мной дежурить. Так ей только сегодня надо было выходить.

— Ну да? — удивился я. Может и вправду у них — любовь с первого взгляда.

Попрощавшись со мной на два дня, Денис побежал на утренний автобус до областного центра. Заметно было, что возле ординаторской шаг его ускорился, как у кота, совершившего какую–то шкодливость, и спешащего мимо ног хозяина, дабы не получить пинка.

Ребенок, хлебнувший бензина, был в удовлетворительном состоянии, поэтому я быстренько перевел его в детское отделение. Олегу разрешил вставать и сидеть в кровати. С женщиной же, по–прежнему упорно смотревшей в сторону бессильно обмякшей руки, в общем–то, вопрос был тоже достаточно ясный — кормить, поить, ухаживать, каждые 2 часа — поворот в кровати, чтобы не образовались пролежни, хотя рано или поздно они все равно появятся, но хоть не в нашем отделении. К сожалению, действие большинства лекарств, рекомендуемых при инсульте, во многом сходно с действием заклинаний шамана: верит в них человек — не исключено, что и помогут. Что–то, где–то вроде бы защищает, улучшает и активирует, а что конкретно — ученые и сами толком не знают. В английском руководстве написано честнее: «… к сожалению, достоверность действия большинства медикаментов, применяемых при лечении инсультов, не подтверждена, а потому лечение должно сводится к поддержанию жизненных функций». Жизненные функции — это то самое: кормить — поить — ворочать. И не надо напрягать родственников в поисках очередного чудо–препарата, который при ближайшем рассмотрении, оказывается каким–нибудь витамином, правда по запредельной цене.

Несмотря на то, что женщина не могла разговаривать, она была в полном сознании, судьбу свою прекрасно понимала, поэтому слезы беспрерывно катились с ее глаз. Санитарка привычным умиротворяющим тоном успокаивала ее, говоря, что все обойдется, что надо немного полежать, отдохнуть, а рука шевелиться обязательно будет, она уже лучше, чем вчера. Но женщина продолжала беззвучно плакать, отчаянно цепляясь здоровой рукой за край кровати, так что пальцы белели, и приходилось силой разжимать их, чтобы перевернуть больную на другой бок.

В операционной сегодня большой активности не было, лишь помог немного Семенычу на операции грыжесечения. Ограничились небольшим внутривенным наркозом.

Гоша в ординаторской не появлялся — с утра сидел на приеме, а после обеда отпросился у Семеныча, и, благо день был спокойный, вообще ушел с работы.

Вскоре после обеда позвонили из приемного покоя.

— Дмитрий Олегович, к вам здесь пришли.

— Опять, наверное, милиция — пробурчал я в сторону, но все же спросил — Кто?

К удивлению моему, сестрица из приемного ответила:

— Дедушка какой–то, с тросточкой.

Внизу она кивком головы она показала на румяного седого старичка, смирно сидевшего в углу отделения, зажав трость с резной рукояткой между колен. Приглядевшись, я улыбнулся:

— Здравствуйте, Тимофей Лукич.

— Здравствуйте, здравствуйте, Дмитрий Олегович — радостно отозвался он из своего угла.

… Когда полгода назад Лукича привезли к нам, румянца на его щеках не было, и, честно говоря, мы вообще не ожидали, что он выкарабкается — инфаркт после 70-ти не шутка. И, тем не менее, дедушка довольно быстро встал на ноги и больше всего переживал не за свое здоровье, а за то, что пока он лежит, в его теплицах без надлежащего ухода пропадут какие–то жутко редкие сорта роз. С Сергеем они спелись, как два грузина на татарской свадьбе, так что Серега просиживал все дежурство напролет у постели Лукича, иногда задерживаясь и после окончания смены.

— … А капусту лучше всего размещать на середине картофельного поля, причем заделку органических удобрений производить обязательно на зиму — наставительно вещал нам пациент, а Сергей прилежно конспектировал, типа студент агроколледжа.

Сам Лукич был из соседнего городка, приехал на день рождения к сестре, тут его и подкосил инфаркт. Когда его переводили в терапию — Сергей смотрел на Лукича, как ребенок, у которого грубо отобрали мороженое — его бы воля, он бы его навечно к нам в отделение прописал.

— Как здоровье, Тимофей Лукич?

— Да ничего, слава Богу, до весны дожил — теперь летом и подавно жить буду. Я ведь, как от вас вернулся, — первым делом в теплицу, она у меня высокая, газом отапливается. Верите — на колени упал, землю в руках держу и чувствую, как во мне силы прибавляются, будто у Антея. Спасибо большое, я ведь тогда выписался, и не поблагодарил толком. Вот … — он нагнулся и осторожно развернул длинный сверток. — глаза мои удивленно расширились, а сидящая за столом медсестра восторженно — завистливо протянула:

— У-ух ты …

… Потом на эти розы ходила смотреть вся больница, а Анжела Викторовна, заведующая детским отделением, с ножом у горла требовала дать ей адрес Лукича — у ее дочери, как раз намечалась свадьба, и ей всенепременно надо было иметь «это чудо». Огромные, размером с два кулака, бутоны стояли долго–долго и, казалось, изнутри светились мягким светом, так что, когда девчонки гасили свет — казалось, что в темноте горят еще три светильника…

… — Я над ними работал последние два года, — сухая старческая рука Лукича поддерживала букет, будто баюкала младенца. Думал, как их назвать, все как–то не приходило в голову, а тут решил назвать их «Вадис» — Вася, Дима, Сережа — в вашу честь, ребятушки.

— Ну, спасибо, Лукич, жаль, Вася не увидит, красотищу такую, а Сергею сегодня же покажу.

— А он на работе? — обрадовано улыбнулся старичок. — Я бы ему как раз про луковицы лилий, которые присылал, рассказал, какой за ними уход и все такое…

— Сергей–то в больнице, но не на работе — я вздохнул, и вкратце рассказал о случившемся, умолчав лишь о том, что наезд на Сергея был, скорее всего, неслучайным.

— Ай–я–яй — сокрушенно покачал головой Лукич. Он вытащил из кармана, как мне показалось авторучку, но оказалось, что это — футляр от неправдоподобно узких очков, которые он и нацепил на нос.

— Я сейчас ему напишу сбор — он потряс возле уха пальцем. — Это очень хороший сбор. Очень, очень улучшает заживление костей. Сам я пью боярышник, а ему надо вот это — он написал длинный столбик трав и вручил мне рецепт двумя руками, прямо как посол верительную грамоту.

— Да сами сходите, Лукич и передайте.

— А можно? — снова обрадовался агрогений.

— Ну почему же нельзя?

Мы поднялись в хирургию, и я довольно–таки бесцеремонно разбудил Серегу, который сладко посапывал в кровати, скрестив руки на пузе. Продрав глаза, и, едва уразумев, кого я к нему привел, он сразу начал сыпать специфическими терминами, забрасывая Лукича сотней вопросов сразу, в том числе и насчет тех самых лилий. Я предложил оставить ему розы у себя, но он лишь досадливо отмахнулся от меня, и сказал, чтобы я отнес их в отделение — девчонкам приятнее работать будет.

Я отнес цветы в реанимацию, выслушав там очередную порцию ахов–вздохов, которые мне предстояло выслушать в ближайшее время еще немало. Удивительно, но когда через двадцать минут я снова заглянул к Сергею, выездная агросессия все еще продолжалась. Я даже позавидовал Сереге — надо же такую зацепку в жизни иметь. Выйдет вот на пенсию — никаких проблем, чем заполнить пустоту, оставшуюся после ухода с работы. Я вдруг понял с сожалением, что подобной зацепки у меня нет — надо что–то придумать, марки, что ли, начать собирать, а то ведь со скуки и спиться недолго. Распрощавшись, наконец, и пожелав скорейшего выздоровления Сергею, Лукич совсем собрался уходить, однако постучал себя по лбу и достал из пакета, который принес с собой, стеклянную банку из под кофе, заполненную коричневым порошком.

— Здесь и есть кофе — объяснил он. — Мой кофе.

— У вас что — собственная кофейная плантация? — удивился я.

— Ну, положим, не плантация, а всего одно дерево, я выращиваю его в теплице с подогревом, но зато оно дает такие зерна. Разве ж это кофе — он пренебрежительно показал пальцем куда–то за спину. Мой кофе — очень, очень крепкий и ароматный. Раньше я так любил его — он грустно вздохнул, — теперь нельзя. Теперь я пью чай из боярышника. Но это тоже вкусно. А вы, когда будете пить мой кофе — вспомните мой совет — кладите половинную порцию от той, к которой вы привыкли.

— Ну, это пусть вон Дима забирает — хмыкнул Сергей. — Он у нас кофеман, я лично больше зеленый чай уважаю. — Он смущенно глянул на Лукича — не обиделся ли тот на него за отказ от подарка, однако старик понимающе кивнул головой.

— Очень, очень хороший выбор. Зеленый чай — замечательная вещь.

— А можно его у нас выращивать? — загорелся Сергей.

— Конечно можно — важно кивнул головой старый цветовод. — Естественно не в открытом грунте. Температурный режим, полив — и все… — Агросессия продолжалась.

Дверь палаты приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова нашей санитарки.

— Дмитрий Олегович, в приемный. Ожог привезли.

Сунув банку ей в руки, и наскоро попрощавшись с Лукичом я поспешил в приемный.

Ожог у мужичка, заснувшего с непотушенной сигаретой, был серьезным. На первый взгляд кожа на животе и груди была почти неизмененной, разве что оттенок имела немного другой — серо–желтый, да еще исчезли волосы, начисто слизанные языком пламени. Однако, когда я легонько постучал ногтем по поверхности пятна — послышался сухой стук, будто я щелкал не по живой плоти, а по какой–то пластмассовой папке.

Ожоговый струп, III-я степень, процентов 30 от общей поверхности тела. Сейчас ему еще нормально, поскольку нервные окончания погибли, особо и не больно, к тому же он «под кайфом» но очень, очень скоро (я мысленно начал произносить любимое словечко Тимофея Лукича), если не будем лечить — разовьется ожоговый шок. Оттерев мужика тряпкой, совершенно так же, как по его собственному признанию, он отмывал свежеопаленного поросенка, мы подняли его в реанимацию.

— Сколько будем капать? — поинтересовалась Лилька.

— Ведро. Сладкой и соленой воды.

Ведра, к сожалению, у нас не было, пришлось обходиться стандартными флаконами по 400 миллилитров, но объем мы залили, именно ведерный — 10 литров, как с куста.

После 5‑го литра заработали почки, и мужик пошел выдавать соломенно–желтый продукт жизнедеятельности в таких количествах, что Корнеевна забегалась опорожнять пластиковый пакет мочеприемника. Все «прелести» ожоговой болезни, у пациента, были, конечно, еще впереди, однако, ближайшую неприятность — почечную недостаточность, мы, похоже, успели предупредить, так что спать я пошел в определенной степени успокоенным.

Уже лежа на диване, я слышал, как вполголоса переговаривались Лилька с Корнеевной.

— … Ошалела девка совсем, добро бы на стороне еще кого нашла, а то додумалась — в больнице.

— Наверное, любовь такая сильная, раз она после первой ночи, сразу на вторую с Любой поменялась, лишь бы с молодым этим «подежурить».

— Распуста это, а не любовь — я почти видел, как строго поджала губы Корнеевна. — Ой, девки, веселитесь — потом плакать будете.

— Ай, Корнеевна, плакать все равно придется, так хоть повеселимся — легкомысленно ответила Лилька, после чего Корнеевна возмущенно замолчала.

Спокойной ночи, впрочем, не получилось: ровно в полночь, будто граф Дракула, в дверях возник Семеныч, и, усиливая сходство с легендарным вампиром, саркастически попросил разрешения войти.

— Ущемленная грыжа, — коротко бросил он, больной в приемнике, оформляют, бреют. Вздохнув, я отправился опрашивать поступившего. Пока раскачались, сделали операцию, наконец — было уже 2 часа ночи. Однако праздник и не думал заканчиваться — с интервалом в час поступили 2 аппендицита, а на закуску, уже под утро — прободная язва желудка.

— Давайте, давайте — работайте, — мстительно приговаривал Семеныч — нечего на работе … спать.

— Семеныч, кончай, — не выдержал я, а то следующая интубация — твоя.

— Угу. Грыжа у них выпала и по полу волочится от тяжелой работы — обратился он к Степановне, однако той явно было не до шуток, и она лишь что–то буркнула из под маски, сосредоточенно заряжая очередную нитку в кривую хирургическую иглу. Короче, из операционной мы выползли лишь к половине седьмого. В отделении был полный завал: к уже имеющимся пациентам прибавилось еще трое — оба аппендицита, оказавшиеся, по закону парной подлости, гангренозными, с уже начинающимся перитонитом, и прободной язвой, где этот перитонит уже вовсю бушевал. Грыжу мне удалось сбагрить в хирургию, но свято место пусто не бывает — и на свободное последнее место пришлось положить очередного алконавта, допившегося до коматозного состояния.

Сев за стол, я попробовал заполнить лист поступлений, но после двух–трех каракулей, которые вывела моя рука под контролем засыпающего мозга, решил перебить самую охоту хотя бы десятиминутным сном. А что? Сам Леонардо так делал — спал по десять минут каждые два часа — а потом ваял себе, да Мон Лиз рисовал. Правда, наверное, всю ночь не оперировал.

Что интересно: раньше в подобных ситуациях снов не было, теперь же, даже уставший мозг что–то сортировал, обрабатывал, так что сновидение вилось причудливой змейкой, где реальные слова и события переплетались с бредятиной: Лукич начинал проверять нас с Сергеем, знаем ли мы, как накладывать пращевидную повязку на голеностопный сустав. Я пытался возразить ему, что на голеностоп накладывается восьмиобразная повязка, и что на кой она нам вообще — мы же не хирурги, на что тот неодобрительно качал головой и приговаривал: «Очень, очень нехорошо!». Сразу после этого моя бывшая жена под ручку с Рахимбаевым, который так и не снял валенок с галошами, шла к машине, за рулем которой сидел бледный Винт, а дверь им открывал ехидно улыбающийся мне Гоша.

— А что же ты хотел? — прижмурившись, произнес он, я видел, как глаза его наливались злобой, и это уже был не Гоша, а Череп.

— Ты дашь мне, лепила, все что надо — четко произнес он, и я, вздрогнув, проснулся. Первую минуту весь сон, как отпечатанный, стоял перед глазами, затем начал таять и размываться, как туман под утренним солнцем, так что спустя какое–то время от него остались лишь смутные образы.

Помотав тяжелой головой я взглянул на часы — спал я всего восемнадцать минут, но теперь хотя бы мог уже писать слова, а не китайские иероглифы, причем следуя всем правилам восточного правописания — сверху вниз. О-ой, а еще ведь сутки пахать! Даже если днем удастся чуток покемарить — все равно башка свинцовой будет до самой ночи — проверено на себе. На пятиминутке зевали все: и я с Семенычем, и дежурный доктор, и начмед с нами — за компанию, так что присутствуй здесь какой–нибудь африканский Шишкин — мог запросто обессмертить свое имя шедевром: «Утро львиного прайда в африканской саванне». Разбредались мы, правда, не как львы, а, скорее, как медведи–шатуны, которых подняли из берлоги сразу после залегания в спячку, и заставили шляться по лесу до самой весны — такие же усталые и злые.

Ну, что, повторим подвиг Геракла? Тот самый, с сельскохозяйственными постройками конезаводчика Авгия? Сев за стол я угрюмо посмотрел на жизнерадостного гражданина средних лет, весело демонстрировавшего оттопыренный большой палец. Сия часть тела, по–видимому, должна была демонстрировать нечто большее, чем просто хорошее настроение, но название препарата, повышающего потенцию, мы давно аккуратно отрезали, так что мужик во всех ситуациях просто декларировал свою жизненную позицию — «Вопросов нет!». Лично мой большой палец, все, что с ним ассоциировалось, а равно и настроение указывали и стремились куда–то к центру Земли. Как их поднять — ясное дело, мужик с плаката, присоветовал бы, да мне что–то не хотелось.

Пьянчуга начал выходить из комы и пробовал уже что–то бессвязно бормотать, а значит, через несколько часов можно будет его выписать. Инсульт пока никуда не денешь — можно, конечно, да жаль женщину — успеет еще зарасти пролежнями. Вот Олега, я, пожалуй, переведу — последние двое суток он стабильный.

Осмотрев парня, я написал переводной эпикриз и вручил историю болезни санитарке. Усадив Олега на кресло–каталку, она покатила его к выходу.

— Ну, будь здоров, Олег, смотри, к нам не возвращайся — дал я напутствие ему на прощание.

— Да уж, к вам лучше не попадать — весело отозвался он, придерживая рукой пластиковый пакет с упаковкой сока. — А что, у меня, правда, инфаркт? Не может быть.

… К нам он действительно, больше не вернулся. Выписавшись из больницы, тайком от родителей он подал–таки документы в физкультурный, не знаю уж, каким образом обманув комиссию: подделав ли справку о состоянии здоровья, а может, сунув кому взятку. Не сказав никому ни слова, он уехал сдавать экзамены по физподготовке, и тяжело рухнул на шлаковую дорожку стадиона после пятисот метров кросса. Столпившиеся вокруг абитуриенты лишь суетливо галдели про воздух, который надо дать пацану и бестолково совали снятые с себя майки ему под голову. «Скорая», приехавшая по вызову, лишь констатировала смерть от острой сердечной недостаточности. Он так и не поверил, что у него и в самом деле был инфаркт …

… Однако это случилось потом, а пока что Олег уехал, белозубо улыбаясь нам, немного смущенный оттого, что его, здорового парня, повезут на кресле, как какого — нибудь дедушку — героя Сталинградской битвы.

Так. Пять. Надо еще кого–то перекинуть. Делать нечего, придется идти к Семенычу. В принципе, и так можно перевести, однако же, надо и заведующему хирургией дать себя проявить милостивцем.

— Семеныч, пожалей ты нас — тоном мужика, у которого нехристь — староста записал единственного сына в рекруты, — начал я. — Возьми ожог, а?

— Некого мне у вас брать! — отрезал старикан, покусывая седой ус. У меня вон и так — куча народу, да еще вон, терапия, свои метастазы пустила — цирроз к нам засунули, за каким макаром, спрашивается?

— Во–во, Семеныч, на кой он тебе? — обрадовано согласился я. — Лучше у меня ожог возьми. Я же к тебе, как к старшему товарищу пришел — без твоего согласия не переведу, — сейчас была моя очередь подлизываться. У меня получилось неплохо — выслушав мои панегирики, Семеныч посопел немного, и великодушно согласился.

— Ладно, давай свой ожог, в 54‑ю.

— Сей момент, Семеныч — радостно откликнулся я и (эх, сгубила жадность фраера), сразу же спросил: — А девчонку?

— Палец вам дай — руку по плечо отхряпаете! — возмущенно вскинулся Семеныч. Девчонку полечите, ей рожать еще.

— Да это я так, на всякий случай — дал я задний ход.

Похоже, мы наладили с Семенычем мирные добрососедские отношения, еще бы с Гошей поговорить, однако тот и носа не казал в ординаторскую, по–видимому, оскорбившись на весь мир.

Расходившись за утро, первую половину дня я провел относительно неплохо, однако, пообедав, я снова почувствовал, как меня неудержимо клонит в сон. Почти собравшись прилечь на диван, я вдруг увидел стоявшую на подоконнике банку и вспомнил о подарке растениевода.

Пах кофе обалденно, и, легкомысленно позабыв наказы Лукича, я сыпанул в турку полную чайную ложку, еще и с горкой. Дождавшись появления шапки коричневой пены, я перелил напиток в чашку, и с наслаждением вдохнул его аромат. Цветом напиток напоминал свежесваренный гудрон, ну а действие доморощенного кофе было совершенно убойным: уже к концу чашки сердце начало постукивать сильнее, по прошествии же часа бухало, как паровой молот. Сна, правда, тоже, как не бывало, однако сосредоточиться на какой–нибудь деятельности было совершенно невозможно: едва начав, например, заполнять очередной отчет, через пару минут я бросал ручку, и шел проверять запасы антибиотиков, а там, едва открыв шкаф, разворачивался и шел в палату к больным, вновь возвращался к отчету, и так без конца — кофеин требовал реализовывать свой возбуждающий потенциал в мышечной деятельности. Мне бы сейчас что–нибудь вроде переезда на новую квартиру, где все время надо что–то носить — перетаскивать, крутить — вертеть — упаковывать, — разнообразных физических нагрузок, одним словом. На работе же таковых не было, а потому Николаевна перед уходом домой опасливо посмотрела на мою нервную беготню, и, как потом говорила санитарка, наказала смотреть за мной, дабы я ничего не сотворил с выходящей на ночь Светкой — изменщицей.

Светлана появилась ровно в 1800, спокойно приняла дежурство и села что–то записывать в свои сестринские талмуды, но по напряженной позе и бледности лица было видно, что вся она, как согнутая, и стянутая тонкой ниткой стальная полоса — тронь — и нитка лопнет, а полоса с тугим, непередаваемым звуком развернется, вполне возможно, в лоб тому, кто тронул. Где–то, после 10-ти вечера, закончив вечерние уколы, Светка ненадолго заскочила в комнату отдыха сестер, после чего вернулась в отделение и тихим голосом позвала:

— Маша, Дмитрий Олегович, пойдемте, чаю попьем.

Маша, молодая девочка, лишь недавно принятая на работу, вопросительно глянула на меня. Мы, довольно часто ужинали вместе, а бывает, и горячительного принимали, по случаю дня рождения, например, однако, учитывая произошедшее, я немного помедлил с ответом:

— Спасибо, Света, я уже пил недавно, да и не хочется что–то.

— Пойдемте, Дмитрий Олегович — она умоляюще посмотрела на меня, а в голосе ее появилась какая–то звонкость — мне это очень важно.

Я почувствовал, что нитка, сдерживающая стальную полосу, превратилась в тонкий волосок. Не знаю, что последовало бы за моим повторным отказом — слезы, истерика — проверять я не стал, поэтому, сгорбившись и покряхтывая, будто больной радикулитом, медленно потащился в сестринскую. Машка, с какой–то глумливой ухмылочкой (будет что порассказать!) отправилась вслед за мной. Я ожидал чего–нибудь вроде бутылки шампанского, может чего и покрепче, а потом — не знаю: признания в любви мне, просьб о посредничестве в разговоре с Гошей, наконец, известия о том, что она бросает все к едрене–фене и уезжает с Денисом на край света. Однако на столе стоял наш обычный чайный сервиз, купленный вскладчину, пакет с печеньем, вазочка с конфетами, Светка хрустела ножом в утробе вафельного тортика — короче, все как обычно.

Мы с Машкой уселись и вопросительно уставились на Светку, которая, казалось, о чем–то задумалась, но вдруг вздрогнула, поднялась и, взяв со стола заварной чайник, разлила по чашкам чай.

— Кому сколько сахара? — вновь таким же тихим, и, я бы даже сказал, пустым голосом произнесла она. Я внимательно посмотрел на свою медсестру: может, каких таблеток с расстройства обдолбалась — нет, непохоже, вроде, мимика достаточно живая, у тех, кто на реланиуме, мышцы лица будто обвисают, и речь сильно замедляется, смазывается. Светка же все произносила четко.

— Мне две — подала голос Маша.

— Мне тоже — отозвался я.

Подав нам чашки с чаем, Светлана вновь уселась за стол, глядя прямо перед собой, — я глянул на ее пальцы — кончики мелко подрагивали.

— Света, что такое? — решился я прервать молчание. — У нас что: кто–то помер, и мы его поминаем? Маша фыркнула, но ее хохоток прозвучал неестественно и сразу оборвался.

Светка медленно повернула голову ко мне и посмотрела отрешенным взглядом, а потом, так и не сказав ни слова, отхлебнула из чашки. Разговор оборвался, не начавшись, я про себя ругнулся, быстро допил чай, даже не притронувшись к печенью и торту, сухо поблагодарил и отправился к себе. Маша тоже долго не задержалась, вскоре я услышал, как она зашуровала тряпкой в палате.

Время близилось к полуночи, и, по идее, давно было пора ложиться спать, тем более учитывая прошлое беспокойное дежурство. Однако период полураспада того термоядерного заряда, что содержался в порошке Лукича, составлял, по–видимому, несколько суток — сна не было ни в одном глазу, так, наступило какое–то отупение — и все. Повертевшись и так, и этак, я решил прибегнуть к совету, прочитанному когда–то: если не можешь заснуть, то надо все равно, лежать не шевелясь, с закрытыми глазами — организм в таком состоянии отдыхает все же лучше, нежели в режиме активного бодрствования. Слонов, что ли, посчитать.

Я лежал, посапывал, минуты текли за минутами. Прошло уже часа полтора, как все улеглись, и вроде сон, действительно начал подкрадываться ко мне, когда я услышал, как к двери, ведущей в нашу комнатенку, кто–то подошел. Надо сказать, на дежурстве вырабатывается совершенно особый тип сна, схожий со сном матери грудного младенца — все, что не касается ребенка, будь то грохот канонады, или шум бури за окном — проходит мимо мозга, мать реагирует лишь на плач малыша. Так и у нас — ухо настроено на «свои» звуки — пищание монитора, голос больного, звук падения опрокинутого стакана. Шаги за дверью — это тоже «свои» звуки, это значит, кто–то пришел просить о помощи — может сестры из своего, или чужого отделения, а может тот же Семеныч, к примеру, решил продолжить серию ночных операций.

Поэтому я моментально «вынырнул» из липкой дремоты и был готов к тому, что, сейчас меня куда–то призовут, но продолжал лежать по–прежнему тихо. Однако за дверью явно не спешили, кто–то стоял и прислушивался, затем дверь начала тихонько приотворяться. Затем, так же медленно и осторожно в дверь просунулась голова: по смутно белевшим в темноте волосам я понял, что ночной гость — не кто иной, как Светка. Да она что, в конце концов — нимфоманией от кого–то заразилась? Мало ей Гоши и Дениса, она и со мной решила поразвлечься? Не будь вчерашнего разговора с Семенычем, кто знает, как бы я себя повел, однако сейчас я сопел, будто видел третий сон, про себя же решив, что если сестрица ко мне сунется — дать отказ в наирешительнейшей форме — чтобы впредь неповадно было. Тем не менее, к моему удивлению, никто и не думал меня «домагиваться», голова немного помедлила в щели, затем дверь снова тихонько закрылась. Эт–то уже интересно. Похоже, никто на мою честь и не думал покушаться, а заходили ко мне с единственной целью: удостовериться, что я крепко сплю. Ну–ну. Был еще вариантик — заставляющий задумываться о тростях, съемных зубных протезах и валенках Рахимбаева — я (а может, на пару с Гошей), слишком стар уже, чтобы удовлетворить потребности молодого растущего организма, и Светке требовался кто–то помоложе: вроде фельдшера со «Скорой», например — парень метр девяносто, кровь с молоком и гормонами, или того же Дениса. Стало быть, удостоверилась, что начальник спит — и на сторону? «Ну и ладно» — вяло подумал я, — нехорошо, конечно, однако чья бы корова мычала, тем более, именно Светка дежурила на День медика, когда мы с Инной… или …

Звук, донесшийся с коридора, сразу порывом ветра выдул всякие посторонние мысли из моей, пропитанной кофеином башки и заставил распрямиться на кровати, будто мертвеца с китовым усом внутри из жутковатого рассказа Эдгара По, — на коридоре с лязгом сработал замок и отворилась дверь, ведущая в процедурную, а заодно и к сейфу с наркотиками. Вскочив, я торопливо нашарил туфли, стоящие возле кровати, застегнул «липучки» и, стараясь не шуметь, выскочил из комнаты. На коридоре царил полумрак, однако в процедурной горел свет, дверь в нее была открыта и стояла перпендикулярно к стене, удерживаясь в таком положении своим немалым весом.

Становилась понятной, на мой взгляд, странность поведения Светланы — не иначе, подкололась, а сейчас организм добавки требует. И когда, интересно, она начала? — соображал я. Вроде, нормальная же девчонка была.

Я ожидал, что сейчас из комнаты раздастся скрип открываемого сейфа; однако к моему удивлению, Светка вышла из процедурной, держа в каждой руке по клеенчатой сумке, в каждой из которой, судя по напряженным мышцам, было что–то тяжелое. Я едва успел отступить под прикрытие дверного полотнища, но она, даже не посмотрев в мою сторону, быстро пошла к выходу из отделения. Толкнув локтем приоткрытую дверь, она боком проскочила в образовавшуюся щель, а через пару секунд я услышал, как она спускается по лестнице черного хода. Немного помедлив, я бесшумно двинулся за ней. Проходя мимо освещенной комнаты, я бросил туда взгляд — сейф стоял закрытый, похоже, к нему и не подходили. Что же она вниз понесла? Я спустился по темной лестнице, немного задержался внизу и вышел в коридорчик, освещенный люминесцентной лампой, горевшей едва ли не в десятую часть накала. Дверь в конце коридора, которая должна было служить запасным выходом на случай экстренной эвакуации, была открыта, и оттуда тянуло ночной свежестью, из–за двери доносились негромкие голоса. Я подошел поближе.

— … Много там еще?

— На один раз — послышался голос Светланы.

— Давай тогда обратно, положишь эти на место тех, и не перепутай, смотри.

Я уже почти подошел за это время к выходу, но, услышав эти слова, остановился, сообразив, что сейчас моя подчиненная явно пойдет назад и надо бы где–то спрятаться. Хотя, чего собственно прятаться? У меня из под носа чего–то выносят, из комнаты, между прочим, находящейся под охраной, а я прятаться должен? Я скрестил руки на груди и приготовился к встречи с нерадивой медсестрой. Однако в дверном проеме возник силуэт вовсе не Бояриновой, а кого–то мужчины. Он сделал шаг на освещенное место, и лицо его стало различимым в мерцающем бледно–лиловом свете — это был мой давний знакомец — рыжий с площадки возле мусорных баков. И он почти не удивился, увидев меня. Медленно расстегивая молнию черной кожаной куртки, он весело произнес:

— О-па — и доктор на месте. Чего ж ты, сучка, говорила, что он спит? — Последнюю фразу он адресовал появившейся за его спиной Светке. Та отчаянно взвизгнула.

— Уходите, Дми … — она не закончила фразу, потому что в руке рыжего мелькнула блестящая полоса и Светлана, со стоном охватившись за живот, сползла на пол, а рыжий, молниеносно крутнув нож в ладони хватом «к себе», пружинящим шагом двинулся в мою сторону. Я едва успел пожалеть, что сегодня со мной нет Валерки, так что придется мне лечь рядом со Светкой, как на улице грохнул выстрел, и кто–то крикнул:

— Бросай оружие! Раздался еще выстрел, короткий шум схватки, и уже другой голос сдавленно просипел:

— Миха, менты!

Рыжий, всем телом, как волк, моментально развернулся в сторону двери — там выросла черная фигура, загородившая выход, и наотмашь полоснул вновь крутнувшимся у него в руке ножом на уровне горла возникшего силуэта, и тот, так же внезапно вновь исчез — через секунду раздался звон металла и шум падения тела с невысокого крыльца. Сразу же загрохотала автоматная очередь, рыжий «Миха» отпрыгнул в коридор, а снаружи кто–то снова неразборчиво отдавал команды. Ощерившись — во рту тускло блеснула желтая коронка, рыжий выхватил что–то из кармана куртки, а затем второй рукой сделал рвущее движение из сжатого кулака.

Все разворачивалось настолько быстро, что я лишь стоял и только переводил взгляд то на отметины от пуль на штукатурке, то на Свету, скорчившуюся на полу у самого выхода, то на Миху, замершего в напряженной позе у косяка. Любой чеченский, или там иракский мальчишка, да что там: любой московский беспризорник в первую же секунду метнулся бы назад, ужом проскользнул за ближайший угол, трезво оценил бы опасность, а потом бы уж принял решение: бежать еще дальше, или (расценив убежище, как достаточно надежное) остаться наблюдать за происходящим. Наверное, и мой батя, переживший оккупацию в семилетнем возрасте, поступил бы более правильно. Я же принадлежал к поколению, для которого пальба, ножи в живот были не более чем атрибутами боевика, который так здорово смотреть, сидя в удобном кресле, лениво отправляя в рот щепотку сухариков после доброго глотка пива. И в то же время меня нельзя назвать абсолютным тормозом: я вожу машину, и пару раз выходил из ситуаций, которые запросто могли закончиться грудой покореженного железа и изуродованной человеческой плоти. Я не говорю уже про свою работу, где порой тоже счет идет на секунды. Это, как говорит Семеныч, «кто на что учился». Вот Миха, ясное дело, учился на человека, который любит и умеет воевать. Я, если бы и хотел, в жизни бы не сыграл той позы, которая навсегда осталась отпечатанной в моем тупо шевелящемся мозгу — напряженной во всем теле, и — расслабленной в руке, вновь напряженной в кисти, твердо, и в то же время как–то ласково обнимающей округлый предмет с торчащим из него штырем. «Какой округлый предмет, какой штырь — обругал я себя. Это лимонка, чтоб ты знал, с уже выдернутой чекой!» Мой мозг разделился на несколько частей — одна оценивала поступающую информацию, и, насколько я понимал, довольно правильно. Еще один участок настойчиво сигнализировал, что надо бы бежать, хорониться, сжиматься в клубок, и чем быстрее, тем лучше. Какие–то отделы параллельно вспоминали о кредите, взятом на покупку стиральной машины, об Ирине и Инессе, — но как–то вяло, как не очень–то важных предметах. А еще один сегмент коры, контролируя каждый участок в отдельности и — ничего в целом, тщетно пытался собрать разрозненные куски мышления в единую систему, которая отдаст хоть какой–то сигнал к действию — кричать, бежать, в конце концов. Однако ничего подобного у него не получалось, и мышцы тщетно бездействовали в напрасном ожидании команды. С удивлением я осознал, что в мозгу у меня возник еще один «файл» — память услужливо выдала информацию (которая — вот чудо! — опять таки шла отдельным потоком), а именно: воспоминания о давно виденном новостном сюжете. То ли американские, то ли австрийские туристы на экскурсии в Альпах попадают под каменный обвал. Картинка шла с видеокамеры, установленной на дирижабле, висевшем над местом происшествия. Последний медленно перемещался в потоке воздуха, так что у репортера было время нацеливать объектив то на летящие валуны, то на самих туристов, оцепенело глядящих на падение громадных каменюк. Я еще тогда удивлялся — вот, дескать, дурни заграничные, чего стоят — бежать надо! Только сейчас я понял, как это непросто. Помню, на лице одного мужика, крупно взятого камерой, было выражение, которое, наверное, сейчас было написано и у меня — надо что–то делать, а — не делается! Через пару секунд его смело каменной осыпью.

— … Не стреляй! — крикнул рыжий Миха. — Выхожу!

По–видимому, именно какого–то внешнего толчка не хватало моему мозгу, чтобы соединить дрейфующие в разные стороны континенты коры в одну исправно функционирующую Гондвану — после этих слов я моментально почувствовал, что вновь готов действовать — мышцы вновь стали подчиняться голове, и я с изумлением понял, насколько глубоко было их друг с другом разобщение, лишь после того, как сделал глубокий вдох. Мне показалось, что он пронесся порывом урагана по полутемному коридору, но, скорее всего так показалось лишь мне — Миха, к примеру, и ухом не повел — он внимательно прислушивался к происходящему снаружи.

— Подними руки и выходи — послышалось со двора. — Сначала брось нож и не дури: стреляем без предупреждения.

— Да, да, выхожу, не стреляй — снова крикнул бандюк, пошарил свободной рукой в кармане, щелкнул кнопкой и бросил на улицу нож–выкидуху. — Вот … Мне показалось, что нож, который он выбросил, покороче и поуже того, с которым он подходил ко мне.

Миха снова оценивающе взглянул на меня, на коридор за моей спиной. Не знаю, какой у него был план: метнуть гранату, кубарем скатиться с крыльца и уйти? Вряд ли. Скорее, гранату бросить, а отступать — через больницу, и соответственно, меня. Вернее, мой труп. Но снаружи был тоже кто–то опытный, потому что, едва он шагнул в проем, а рука его начала короткий, без замаха, бросок, вернее даже, дернулась вверх — сухо ударил одиночный выстрел, моментально отбросивший Миху на метр от порога. Он успел, еще цепляясь за жизнь, подогнув одну ногу, попытаться занести для броска руку с зажатой в кулаке гранатой, однако тело уже обмякло и рука, остановившись на полувзмахе, выронила лимонку на пол, а спустя секунду ее накрыло тяжело осевшее тело рыжего.

Вот тут–то и среагировали мои мышцы, в мгновение швырнувшие меня на пол, головой в сторону лестницы (по–видимому, сработали какие–то воспоминания о цикле гражданской обороны). Обхватив руками голову, я зажмурил глаза и открыл рот. Как–то, в детстве я смотрел очередной «истерн» за 30 копеек — о борьбе Красной Армии с басмачами из дружественных среднеазиатских республик. Так вот, в фильме один из второстепенных «наших» себя такой вот лимонкой взорвал, в кругу бандитов, естественно. Ахнуло в кино здорово, фонтан земли взметнулся — метров пять, не меньше. А буквально, через пару дней мы пошли взрывать мою первую гранату, найденную при раскопках на уже упомянутом мной мосту. И как же горько был я разочарован, когда вместо земляного столба, ожидаемого мной на месте взрыва, лишь полетели в разные стороны головешки от костра, да с фырканьем пронесся над нашими головами какой–то особо крупный осколок, даже ямины от взрыва — не было!

В этот раз произошло точно так же — не было ни огненных шаров, ни клубов дыма — только многократно усиленный в замкнутом коридоре, удар молота по наковальне, звонкий, лопающийся щелчок, подбросивший тело Михи вверх.

Пару секунд я ошеломленно приходил в себя, чутко оценивая: не течет ли кровь, ожидая запоздалого болевого импульса из места, куда впился раскаленный осколок.

Нет… вроде… да… все в порядке… кажись. Я начал распрямляться, одновременно поворачиваясь к коридору, и сразу же получил мощный удар тяжелым спецназовским ботинком между лопаток, так что с размаху врезался подбородком о кафельную половую плитку. Мой перегруженный мозг со вздохом отключился.