День, когда для меня началась Беда, я, как и все, наверное, могу вспомнить поминутно: прямо от того самого момента, когда я проснулась в своей постели. Говорят, так же помнят 22 июня те, кто пережил Великую Отечественную, а американцы — где они были, когда убили их президента Кеннеди. Просто это так резко разделило все на «до» и «после», что каждое событие того дня будто отпечаталось у меня в мозгу — хоть и прошло уже три года. Я вот очень четко помню, что когда я проснулась, в доме пахло жареным луком — мама готовила котлеты, а на завтрак был сыр «Пошехонский» — немножко крохкий, но с очень вкусной корочкой. А сапожки, которые я надела в тот день, были коричневого цвета, левая молния немного заедала, так что приходилось обжимать ногу, чтобы ее застегнуть, а во дворе, когда мы вышли, перед подъездом стояла «Скорая помощь», очень заляпанная грязью — первые зараженные появились уже в нашем доме, только мы тогда этого не знали.

Вообще, уже много говорили, что какая-то болезнь есть — поэтому мама и взяла меня с собой на работу. Она вообще-то хотела меня дома оставить, но я сама с ней попросилась — мне Виталик обещал пару новых фокусов с картами показать. Если бы я пошла в школу, то, наверное, и не вернулась бы оттуда. По крайней мере, я больше никого из своего класса не встречала, ни в одном анклаве, и даже здесь, в нашем родном «Пламени». Мне все же до сих пор хочется, чтобы кто-то тогда уцелел, пусть даже это будет волосатый Мирзоев, который меня пытался лапать в раздевалке.

На работу к маме я пошла, естественно, куда с большим удовольствием, чем в школу. Тем более, что как раз в тот день должна была быть контрольная по химии, а я эти валентности терпеть не могла.

Вообще, тот день у меня больше по запахам запомнился — я уже писала, как луком пахло, когда я проснулась, а потом, когда мы вышли во двор, там надо было проходить мимо кондитерской. Она называлась «Виктория», и мы все время заходили туда с мамой, там продавались очень вкусные десерты. Мне больше всего нравился тот, который назывался «Старые развалины» — с шоколадом и вишней. И вот возле кондитерской всегда так вкусно пахло свежими булочками — и в день Беды тоже. Мне, когда я запах булочек слышу, всегда то утро вспоминается — серое, холодно еще, под моими сапожками грязь подмерзшая трещит, а возле кондитерской такой запах! Сразу опять есть хочется, будто и не завтракала. Я даже стала просить маму купить булочку, но она сказала, что надо спешить, а то опоздаем. Так мы тогда булочку и не купили, я до сих пор жалею, потом таких уже никогда не было…

Машина наша не завелась тогда — может, и к лучшему. Мама всегда делала круг — там хоть и движение сильнее и дальше ехать на несколько кварталов, но удобнее парковаться было. И еще там по дороге в пробку попасть можно было — а как раз с того дня, через пару часов буквально, пробки перестали рассасываться. Так что, может, мы в такую пробку бы и попали.

А потом мы вышли на улицу, и дымом запахло — это дальше по улице что-то горело, наверное, квартира. Тогда как раз пожары начинались, но их еще тушили, и в тот раз тоже — машина, красная «пожарка», мимо с «мигалкой» пролетела.

Это на машине надо было круг давать, а на троллейбусе минут двадцать ехать всего. Вот что удивительно — нам тогда никто из больных не попался, я даже укушенных не помню никого. Все нормальные были, только напуганные уже довольно сильно. Говорили, правда, что это грипп такой, а другие, что нет, это атипичная пневмония, и надо срочно покупать повязки. А один дядька, толстый и краснолицый, говорил, что это все врачи специально выдумывают, чтобы народ на лекарства разводить, и паники быть не должно.

Когда мы приехали, там все спокойно было, и тоже вкусно пахло кофе. Только у мамы в бухгалтерии народу оказалось немного, а мамин начальник, Сергей Афанасьевич, сказал, что сегодня из конторы вообще мало кто приедет — Вера заболела, Мария Петровна не отвечает, а Мирза вот как раз в пробку попал, там авария какая-то непонятная. Он еще пожаловался, что его самого дочкина белая крыса за палец тяпнула — а вот он же все равно приехал! Ну, мама его быстро уговорила, что надо в поликлинику обратиться, может, и прививки от бешенства делать — он и укатил, почти сразу. Мама говорила, что он за день до Беды рассказывал, что эту крысу дочке друг подарил.

Мама кофе осталась пить, а я к Виталику пошла. Он здорово всякие фокусы показывал, и не только с картами, а и с другими предметами. Ну, и Ваську хотелось увидеть, пушистика моего. Он меня любит и всегда мурлычет, когда я к нему прихожу. Сперва-то я к Виталику зашла, тем более, что он мне нравился тогда, и я даже думала, что он на мне женится: двадцатилетний парень на пятикласснице, ага. Виталик, конечно, в своей комнатенке был. Он показал мне, как с картами работать надо, а сам своим позанимался. Только у меня ничего не получалось, так что Виталик, как всегда, сказал мне «креатив — говно», ну он всегда так говорит, даже если у самого не получается, у дылды длинной. А тут ему позвонили, он ответил, так там так орать начали — он в лице изменился, сказал мне, чтобы я его ждала, а сам ушел. Ну, а я к пушистику моему пошла.

И я когда еще подходила, то сразу поняла, что что-то плохое случилось, потому что там пахло не так, как раньше. Я же говорю, что у меня весь тот день с запахами связан. И еще как-то похоже было, будто уже это было — извините, я путано пишу. И я вспоминала, где так пахло — а потом вспомнила. Так в деревне было, когда мы к дедушке ездили. Мы тогда перед домом остановились и еще удивились, что нас никто не встречает, во двор зашли, а потом за сарай, там гудело, ну, и я сунулась, вместе с родителями. А там дедушка только-только кабана заколол, и лампу паяльную разжигал, папа тогда еще даже рассердился, что без него дед управился, мол, подождал бы меня, я бы помог. А дедушка сказал тогда, что и сам еще может любого кабана завалить, не хуже чем фашиста, тем более таким ножом, что от фашистов ему достался. Ну, так вот и пахло там тогда, за тем сараем, точно, как и здесь — тяжелым таким. Кровью пахло. И парным мясом. И еще вроде, тем самым, «креативом», короче. И тоже меня никто не встречал — как и тогда, в деревне. А Тарас Николаевич должен был бы. У меня даже ноги задрожали, и я сама не знаю, почему я туда пошла. А потом я увидела Ваську и сразу поняла, что с ним все плохо. Потому что Васька раздирал своими лапами Тараса Николаевича, и мне стало ясно, что он взбесился. Наверное, Тарас Николаевич забыл клетку закрыть, у него это как-то раз было уже, тогда для него все хорошо кончилось, ну а в этот раз — нет… Васька его просто на лохмотья порвал, там все во внутренностях было, и в том, что во внутренностях, и самое страшное — Тарас Николаевич, он все еще живой был. Я это точно видела, потому что он голову ко мне повернул, и глазами моргнул. Рот раскрыл — будто сказать мне что-то хотел. А Васька тогда его лапой к полу прижал и давай его за лицо кусать. Примостился как-то поудобнее, а потом нажал своими громадными желтыми клыками — там что-то хрупнуло, и Тарас Николаевич обмяк, а я поняла, что Васька его загрыз до смерти.

Я сама не знаю, как тогда не закричала, наверное, побоялась его внимание привлечь, просто попятилась, только он все равно меня заметил и уставился на меня своими глазищами, не моргая. Я еще вспомнила, как Тарас Николаевич всегда говорил: «…вот Катя, смотри — у больших кошек, как и у людей, зрачки круглые, а большинство авторов все время пишет про щелевидные. Это только у твоей Мурки такие…».

Так вот, Васька смотрел на меня, а на усах у него была запекшаяся кровь Тараса Николаевича, и он даже ее не облизывал, а только на меня смотрел, смотрел, будто оценивал. Ну, вот тут я не выдержала, конечно, и закричала. И побежала от Васьки по коридору, даже не глядя, куда бегу, лишь бы подальше, а вокруг опять пахло — свежими опилками с манежа и вообще всем этим цирковым запахом. И я бежала, и визжала, и боялась оглянуться, потому что точно знала, что Васька бежит за мной и сейчас догонит меня и разорвет.

И когда я увидела впереди «Митрофана» — я обрадовалась, потому что хоть кто-то из взрослых появился, пусть даже и пьяный, как обычно. А то, что он пьяный — так это было понятно, потому что он всегда пьяный, когда не выступление. Его все время хотели уволить, но не увольняли никак, потому что он, как сам говорил, «лучший коверный отсюда и до Урала». Он и сейчас пьяный был, видно, сразу после вчерашнего выступления пить начал, шатался, и даже не переоделся — так и шел в своих громадных клоунских ботинках, шаркая и загребая ими, даже грим с лица не смыл, только я все равно к нему помчалась, визжа во все горло: «Дядя Сеня, дядя Сеня!» Потому что его так и зовут, а «Митрофан» — его афишное имя. И только когда я подбежала к нему поближе, я увидела, что у него очень странный грим. И хоть сзади за мной гнался Васька, я все же остановилась, и тогда увидела, что дядя Сеня — не такой. Он обычно делает себе широкий красный рот до ушей, и в этот раз он себе его тоже нарисовал, только краска была, ну… очень похожая на… кровь…. А потом он раскрыл рот — и он у него по-настоящему разошелся до ушей — и стало видно, что это не рот, а такая громадная рваная рана. И глаза у него были жуткие: мутные, блеклые, и — неживые. Он заковылял ко мне, вытягивая руки, и я поняла, что он меня сейчас схватит. Повернулась — и увидела, что метрах в трех от меня сидит Васька, весь уже напружинившийся и готовый к прыжку, а еще я поняла, и обрадовалась, что это мне снится, и просто надо проснуться, пока меня не схватил «Митрофан» или не прыгнул Васька. Я всегда просыпалась, когда мне кошмары снились — за самое мгновение до того, как упаду, или меня схватят во сне, поэтому закрыла глаза и попробовала «вынырнуть». Только оно не «выныривалось», и вообще, не было похоже на сон, поэтому я глаза открыла — чтобы как раз увидеть, как Васька прыгнул. Ему, в общем-то, три метра, как Мурке — тридцать сантиметров. Он и дальше прыгает, и выше, особенно когда через горящий обруч. И я подумала, что это все же сон — потому что как во сне надо мной проплыло белое пушистое Васькино брюхо, медленно, плавно… а потом кончик его хвоста больно ударил мне по глазам, и я очнулась. А за спиной загремело, я оглянулась через плечо и увидела, как Васька сбил с ног дядю Сеню-«Митрофана», и рычит, и рвет его задними лапами, совсем как Мурка мою ногу, когда играет. А дядя Сеня… он даже не делал попыток хоть как-то отбиться от Васьки, а смотрел на меня и тянулся свободной рукой ко мне и все разевал и разевал свой страшный широкий рот, и щелкал зубами, а его клоунские ботинки все скребли и скребли по линолеуму, как у робота, хоть Васька его уже почти пополам перервал, а так ведь не бывает. Я тогда поняла, что случилось что-то совсем плохое… и, наверное, с Тарасом Николаевичем тоже такое случилось, и мне стало страшно, что здесь, в цирке они все такие стали. Поэтому, когда в коридоре появился Виталик, весь белый, как мел, а с ним Мурат из пожнадзора, я попятилась ближе к Ваське — я уже его не так боялась, как людей, или кто они теперь. И даже когда он меня позвал, я только головой помотала и еще дальше за Ваську отошла — он как раз с «Митрофаном» покончил, так же, как и с Тарасом Николаевичем. Он, по-видимому, уже понял, куда надо укусить, чтобы эти дергаться перестали, он вообще очень умный, Васечка.

Я глянула на него — ну, чтобы понять, как он на Виталика с Муратом реагировать будет — а он опять на них посмотрел-посмотрел, но прыгать не стал, а наоборот лег, а Виталик меня спросил:

— Катя, он тебя не укусил? Ну, «Митрофан», в смысле?

Я ответила, что нет, и заревела, и рассказала, путаясь, что тут было, а он мне сказал, что это всюду так — вот только что было сообщение, и люди умирают, а потом оживают, а если такой укусит живого — то он тоже заразится и умрет… — ну, короче, все, что теперь про Беду каждый знает. И он подошел ко мне, обнял и сказал, что надо отсюда уходить.

Я спросила, где мама, а он мне ответил, что она и другие живые там, в бухгалтерии. Тогда я спросила про Ваську — что, он теперь тоже умрет? Но Виталик сказал, что в сообщении говорилось, что опасаться надо крыс и собак, а кошки, вроде, не заражаются, даже если их кусают. А Васька, как амурский тигр — как раз представитель кошачьих, так что, наверное, ему ничего не грозит.

А когда мы уже выходили, Васька нас опять спас, без него мы не заметили бы Мику. Он наверху прятался, а когда мы мимо бы проходили — точно на кого-нибудь свалился бы. И я почему-то думаю, что он меня бы выбрал, этот шимп меня всегда не любил. А так Васька вовремя зарычал, подняв голову — и мы увидели, как Мика ползает там, в нагромождении конструкций для акробатического номера. Он, видно, понял, что его заметили, но все равно решил напасть, потому что перепрыгнул ниже. Я увидела, что он стал каким-то большим, а клыки у него, которые и так были немаленькими, вообще изо рта вылезли, как у саблезубого тигра на рисунке из книжки «Волшебник Изумрудного города». Я как-то сразу поняла, что Мика сейчас стал очень опасным, опаснее даже дяди Сени-«Митрофана», хоть мы и не знали тогда ничего про морфов. Если бы Васька его не учуял, он бы нас всех убил тогда, а не только Мурата. Только кто же мог подумать, что эти твари такие живучие: Виталик его достал, когда он пасть свою щерить начал, а Мика только челюстями лязгнул, кинжал перекусил — и все равно успел броситься и Мурату горло перервать, прежде чем издохнуть. Васька его уже практически с мертвого Мурата сорвал. А Виталик не зря все-таки свой номер так оттачивал — прямо в рот Мике попал. У него и правда был классный номер, «Смертельное колесо», он там с завязанными глазами ножи швырял в колесо, на котором вертелась его ассистентка Оля. Ну, глаза понарошку завязывал, видеть-то он видел — но все равно, красиво было. Только на афише смешно получилось: там на строчку «'Смертельное колесо' — Виталий Банников» сверху начало слова «Аншлаг» наложилось — и получилось — Бан-Ан. Так все его стали звать Бананом.

Васька Мику только лапой тронул и не стал рвать, а вот на Мурата, который еще дергался, рычать начал, и чем тот тише дергался, тем громче Васька рычал. Виталик тогда сказал мне отвернуться, достал еще один нож и наклонился над Муратом. Но я уже столько насмотрелась, что отворачиваться не стала — и видела, что он сделал. Васька сразу после того рычать перестал.

Папа тогда тоже уцелел и смог приехать за нами вместе с военными, уже ближе к вечеру. Виталик поехал с нами, но скоро ушел — я слышала, он теперь где-то на севере. Не то в Пскове, не то в Питере. Васька ушел еще раньше, как только услышал рычание военного грузовика — словно решил, что с людьми с огнестрельным оружием ему лучше не встречаться. Может, оно и к лучшему — все же он хищник, хоть и кошачий. Я верю, что он тогда сумел выбраться из города и живет где-нибудь в лесах, а может, даже вернулся в свою родную амурскую тайгу. Пищи ему хватает — оленей и кабанов сейчас расплодилось немеряно. А охотников на них — сильно поубавилось. И хоть я тогда плакала и звала его, но папа сказал, что на свободе ему будет лучше.

И еще он засмеялся, и сказал, что дядя Юра, ну, который с кошками работает, будет сейчас крутейшим олигархом. А Ваську надо все-таки называть правильно. Потому что он никакой не Васька, а Базилевс.