Рисунки Г. ЛУКЬЯНЦА

Девушка, сидевшая в старой лодке, зябко поежилась.

— Ты замерзаешь, Карин? — спросил юноша и перестал грести. — Возьми-ка мою куртку.

Карин Фридеман покачала головой.

— Уже поздно, Петер, — сказала она. — Надо спешить домой. Сегодня вечером у нас гости. Я могу понадобиться.

Она закрыла глаза. Петер Ланцендорф короткими гребками вел лодку под свисающими над водой ветвями. Девушка, все еще не открывая глаз, продолжала сидеть неподвижно. В полумраке густых ветвей ее светлые волосы искрились, точно позолоченный шлем, а юный овал лица казался темным. Юноша склонился над ней, она обняла его и поцеловала.

— Приду завтра, — прошептал Петер. — Буду ждать в шесть на берегу, у мостка.

— Будь осторожен. Не увидел бы тебя мой дядя. Если пронюхает…

— Однажды он все равно узнает, — мрачно заметил Петер, вновь берясь за весла. — Не могу же я вечно от него прятаться.

— Конечно, нет, — согласилась она. — Но как раз сейчас, когда я собираюсь начать учебу…

— …я не должен попадаться на глаза дяде и мешать тебе становиться библиотекарем, — закончил он с раздражением.

— Это профессия, которую я выбрала, — сказала она спокойно. — Я ведь ничего не имею против того, что ты работаешь в Институте экономической конъюнктуры.

— Не ты, а я против!

— Нет смысла роптать на судьбу, — попыталась она его успокоить. — Что поделаешь, если ты был вынужден прервать учебу. Если бы твой отец не умер, ты продолжал бы учиться. Будущее зависит не только от тебя самого.

До сих пор он не мог прийти в себя от сознания, что оказался выбитым из колеи. После четырех семестров изучения трудового права и социальной психологии он был вынужден бросить занятия и неимоверно обрадовался, когда с помощью однокашника Роберта Хохштеттера устроился в Институт экономической конъюнктуры. Здесь его обязанности состояли в просмотре английских и американских специальных журналов.

— Поэтому-то я и рассчитываю на моего дядю, — сказала она, — ты ведь знаешь.

Они приблизились к узкой косе, на которой находилась лодочная станция. Подплыв к промасленным брусьям, которыми был укреплен берег, Петер вышел из лодки и удерживал ее, пока Карин пересаживалась на другую скамейку. Перейдя на другой берег косы, он наблюдал, как она гребла к причальным мосткам возле виллы своего дяди. Потом он видел, как она привязала лодку и по тропинке меж редких деревьев побежала наверх.

— Большие мужчины не замечают маленьких девушек, так, кажется, гласит женская мудрость.

Он вскинул взгляд. Перед ним стояла соседка Карин Фридеман, черноглазая Эвелин Дзура. Темные волосы она носила с высоким начесом, а рот красила в форме сердечка. По мнению Ланцендорфа, она уж очень следовала моде, хотя и не лишена была хорошего вкуса. Владелец магазина мужского платья, в котором она работала продавщицей, отлично знал, кому он был обязан ростом доходов за последний год.

— Извините, Эвелин, — сказал Петер. — Я немного задумался.

— Это заметно, — засмеялась она. — Ты сегодня не участвуешь в вечеринке?

— Я не принадлежу к тому кругу, — произнес он мрачно и вспомнил, с какой антипатией посмотрел на него дядя Карин во время случайной встречи.

— Почтенный господин Фридеман, — произнесла Эвелин с сарказмом. — Да, да, мне он знаком.

— Из-за этого ты и поссорилась с Карин?

— От меня ты ничего не узнаешь, мой юный рыцарь. Пусть об этом тебе расскажет Карин.

— Она об этом говорить не желает.

— Оно так и лучше, — высокомерно сказала Эвелин. — Мне надо спешить домой. Сервус. — Засунув руки в просторные карманы своего клетчатого пальто, она удалилась, покачивая бедрами.

* * *

— Открой, Анна, — распорядилась экономка. — А потом займись на кухне помидорами. Их надо приготовить, но сначала хорошо помыть.

Девушка вышла. Прежде чем она достигла входной двери, звонок повторился. Лиза Хеттерле нахмурилась. Таким нетерпеливым мог быть только хозяин дома, Вальтер Фридеман. «Сегодня я должна ему сказать, — подумала она. — Это мой последний шанс, и я его не упущу».

В просторной гостиной раздались шаги: Вальтер Фридеман вошел в столовую.

— Как долго прикажете ждать? — резко спросил он. — Где Дора?

— Я не знаю, — робко ответила Хеттерле.

В его присутствии ее всегда охватывал страх. На других он, очевидно, производил впечатление обычного человека, она же видела его грубую, точно окостеневшую фигуру, волевое худое лицо с тонкогубым жестким ртом и холодно смотрящими глазами, костлявые руки с плоскими пальцами. Самыми страшными ей казались эти руки, покрытые с тыльной стороны черными завитушками волос. Иногда он шевелил пальцами («Точно когти», — думала она), а затем сжимал их в кулак. Совершенно непроизвольное, но характерное движение…

Она хорошо запомнила, как познакомилась с ним. Спустя года три после войны она вынуждена была из-за одной глупой истории бежать из Мюнхена в Вену. Две ночи она пряталась на железнодорожном вокзале Франца-Иосифа. На третью, когда она пыталась подцепить на Альсербахштрассе французского солдата, их остановил военный патруль. Она убежала, и ей повезло, когда на Марктгассе перед ней неожиданно распахнулась дверь и кто-то пропустил ее в коридор. Так началось ее знакомство с Вальтером Фридеманом.

— Я хочу поговорить с тобой, Вальтер, — сказала она решительно. Когда они были вдвоем, она обращалась к нему на «ты».

Фридеман схватил ее за плечи.

— Если я узнаю, что вы заодно с Дорой, ты у меня получишь свое!

— Какое мне дело до Доры? Я не знаю, чем она занимается, и не хочу знать… Я понимаю, почему ты ревнуешь.

— Ревную? — Он покачал головой. — Просто я не хочу быть мишенью для сплетен. Если я доберусь до этого вонючего козла, к которому она бегает, то его час пробьет. Как и ее тоже. Кто знает, что она может разболтать.

«Вон оно что! — подумала она. — Вальтер боится! Как это интересно. Нечасто можно видеть его без маски».

— Я хочу поговорить с тобой, — повторила она. — Если я теперь не решусь, то вообще никогда не осмелюсь.

— О чем? — резко спросил он.

— Я хотела бы отказаться от места.

— Почему?

Мгновение она подумала, говорить ли ему правду. Но почему она должна лгать?

— Хочу замуж.

На его лице отразилось удивление.

— Послушай, — заговорила она горячо. — Я пробыла у тебя семнадцать лет. Я должна подумать о своей старости.

— Я знавал и других потаскух, которые договаривались с будущим «супругом» в публичном доме. А ты где откопала своего?

Лицо ее исказилось. Она подняла руку, — сжатую в кулак.

— Я не потерплю более, чтобы ты…

Спокойно отведя удар, он грубо схватил ее за руку.

— Так что же я?

— Он любит меня, — сказала она уже сдержанно. — Мне будет хорошо у него.

Злорадно улыбаясь, он опустил ее руку и слегка коснулся пальцами рубца, который шел от лба через переносицу и, минуя левый глаз, доходил до подбородка. Она отпрянула, как от прикосновения раскаленным железом.

— Несмотря на этот маленький изъян? — спросил он.

— Несмотря, — сказала она твердо.

Она подумала о маленьком толстом человеке с его щетинистым венчиком волос вокруг гладкой лысины и его комической походкой вразвалку. Четыре недели назад они впервые встретились в одном локале, после того как он прислал ответ на ее объявление в газете о желании выйти замуж. Из письма Хеттерле знала, что пять месяцев назад у него умерла жена и теперь он торгует один в своей бакалейной лавке в Вольсберге. Через восемь дней они вновь встретились в Вене, а неделю спустя она была у него в Вольсберге. Там они и договорились пожениться.

Фридеман подошел к буфету, налил коньяка и одним глотком выпил.

— И ты думаешь, я соглашусь с этим?

— Почему нет? — ответила она вопросом.

— Ты слишком много знаешь, мое сокровище. Лучше, если я буду иметь тебя под рукой.

— Я не прошу тебя о разрешении, — сказала она, хотя и знала, что как раз об этом и шла речь. — Я не твоя рабыня. Мы живем в свободном государстве.

— Оно конечно, — подтвердил он. — Мы живем в свободном государстве. Однако в твоих же интересах, если факты давно минувших дней не всплывут вновь.

— Значит, ты намерен меня шантажировать? — спросила она с дрожью в голосе.

В прихожей зазвонил телефон. Горничная сняла трубку, но, о чем шла речь, они не смогли понять.

— Какое некрасивое слово, — сказал Фридеман. — Я только хотел подчеркнуть, что в твоих интересах оставаться здесь.

Горничная вошла в комнату и сказала:

— Звонила госпожа. Просила передать, что она придет несколько позже и чтобы фрейлейн Хеттерле не забыла о рогаликах.

— Вон! — рявкнул Фридеман, и горничная выбежала из комнаты. Он вновь налил коньяка и тут же выпил.

— Вернемся к нашему разговору позже, — сказал он. — Лишиться тебя я не могу и по другим причинам. Когда чувствую себя одиноким, я высоко ценю твои чувства.

Бесполезный разговор, она это предчувствовала. Так будет продолжаться и дальше, пока она не износится и не состарится. Придется написать в Вольсберг, что с женитьбой ничего не получается. Возможно, он будет ее уговаривать, а может, и нет. Для своей лавки он, конечно, найдет и другую.

Хеттерле с ненавистью посмотрела на Вальтера и вышла из комнаты. Фридеман захохотал ей вслед и направился в прихожую. С улицы как раз входила Карин.

— Принцесса соизволила явиться? — встретил он ее.

— Раньше я была Лизе не нужна, — ответила Карин.

Она всегда старалась, чтобы между нею и ее дядей не возникало осложнений. Его отношение к ней было, крайне неровным. Бывали моменты, когда она считала, что он настроен хорошо, временами казалось, что он ее просто не выносит. В последние недели его антипатия явно усилилась, и все старания найти с ним общий язык были напрасны.

— Ты, кажется, берешь пример с тети, — сказал Фридеман.

— Как это понимать?

Не ответив, он отвернулся и пошел на второй этаж.

* * *

— Шторы можно поднять, — сказала женщина и выключила настольную лампу.

Положив трубку на подоконник, мужчина подтянул шнур. На затемненной половине веранды появились письменный стол, этажерка с папками и бумажными свертками, небольшой шкаф и рабочий стол, на котором стоял фотоувеличитель. Чертежи и наброски афиш на стенах, рисунки на столах свидетельствовали о том, что веранда принадлежала художнику.

Не обращая внимания на женщину, мужчина сел за письменный стол, подперев руками свою крупную голову.

— Если тебе нечего делать, — невозмутимо произнесла женщина, — то будь добр, застегни мне «молнию».

Мужчина неохотно поднялся, подошел и застегнул ей платье.

— Страстным любовником тебя не назовешь, — сказала она с издевкой. — Наверное, я тебе надоела.

— Я тебя не принуждал стать моей любовницей.

— Ты прав, этого не было. Я сама была дурочкой. До сих пор не пойму, как я оказалась у тебя.

— Любовь — как ты раньше утверждала.

— Не будь глупцом, — сказала она с раздражением, проводя карандашом по дугам бровей.

— Тебе все точно известно.

— Естественно, я хотела отомстить мужу.

— Не лучше ли подсыпать Хеттерле в кофе цианистый калий?

— Почему Хеттерле? — Она удивленно посмотрела на него. — Ах да, потому что он иногда заползает к ней в постель. С ней прощаю. С другими нет.

Фазольд подошел к ней.

— Почему ты его не бросишь, Дора?

— Не знаю. Возможно, из-за удобства. Ведь я все имею. Прикажешь начинать сначала? Но главное, это желание получить реванш. Ты бы мог тоже уйти. Почему ты этого не делаешь?

— Не надо смеяться, Дора. Ты ведь точно знаешь, что я этого не могу сделать. Тогда я буду так же стремиться к реваншу, как и ты.

— Имеешь в виду свою месть, — сказала она, улыбаясь. — Твоя месть — это я.

Фазольд пожал плечами.

— Это твое толкование, Дора. Но мщение не может длиться бесконечно. Однажды ему приходит конец.

Она засмеялась.

— Другими словами, ты трусишь. Сознавайся, Вернер Фазольд, что ты боишься.

Художник возбужденно наклонился к ней.

— Я ничего не боюсь. Кого я должен бояться? Не твоего ли мужа? Если я о нем выложу…

— Отойди с этой отвратительно воняющей трубкой! Так-таки не боишься? Прекрасно. Тогда я сейчас позвоню Фридеману и скажу ему, что я у тебя.

Невольно он бросил взгляд а окно на противоположный берег Старого Дуная, где за деревьями скрывалась вилла Фридемана. Затем он перевел взгляд на Дору, схватившую телефонную трубку. Он быстро нажал на рычаг.

— Ты с ума сошла!

— Все-таки боишься, — сказала она с издевкой.

Он отпустил рычаг.

— Поступай как знаешь, — сказал он зло.

Набирая номер телефона своей виллы, она наблюдала за Фазольдом с язвительной улыбкой.

Нервно покусывая губы, он хотел снова нажать на рычаг, но насмешка, таившаяся в ее глазах, остановила его.

— Это ты, Анна? — говорила Дора в трубку. — Мой супруг дома? Скажите фрейлейн Хеттерле, я приду несколько позже. Пусть не забудет приготовить рогалики.

Кладя трубку, она отметила, что Фазольд облегченно вздохнул.

— Ты действительно поверил, что я могу сказать Вальтеру, где нахожусь? — спросила она. — Я еще не спятила. Если бы ты видел, каким он может быть…

— Могу представить.

— Тогда ты также можешь представить, что может случиться.

Фазольд поскреб свой огромный череп мундштуком потухшей трубки.

— Не понимаю, почему он так ревнует.

— С ревностью это не имеет ничего общего. Он просто не позволяет отнимать у него то, что принадлежит ему. Он считает, что я его вещь. Если бы он догадался, что мы…

Фазольд повертел трубкой.

— Давай покончим, Дора. Так будет лучше для нас обоих.

Она засмеялась.

— И не подумаю.

— Тогда покончу я.

Дора Фридеман поднялась с кушетки и подошла к Фазольду. Глаза ее сверкали.

— Ты этого, любимый, не сделаешь.

— Сделаю.

Женщина улыбнулась недоброй улыбкой.

— Что знает Вальтер Фридеман, знаю также и я, — сказала она. — Не забывай этого.

— Что это значит?

— То, что ты у меня в руках.

Фазольд отпрянул.

— И ты бы меня погубила, меня?…

— Почему бы нет?

— А муж? Ты ударила бы и по мужу. Ты же этого не желаешь?

— Он меня не интересует.

Звонок телефона прервал ее. Фазольд уставился на аппарат, потом нерешительно снял трубку.

— Фазольд, — представился он. — Кто говорит? Ах, это вы, Деттмар. Я не знал, что вы в Вене.

Дора заметила, как смягчились черты его лица, голос обрел уверенный тон.

— Когда? Через полчаса? Пожалуйста, но я, право, не знаю… Ну хорошо… Привет. — Он положил трубку и задумчиво посмотрел на Дору.

— Чего он хочет? — спросила она.

— Хочет еще до вашей вечеринки поговорить со мной. Он нуждается в моем совете.

— В твоем совете? — Дора рассмеялась с издевкой. — Что ты можешь ему насоветовать!

— Ты, кажется, собиралась домой? — спросил он.

— Ты прогоняешь меня, Вернер Фазольд? — спросила Дора. — Надеюсь, в следующий раз ты будешь обращаться со мной более любезно. Не забудь, что я тебя люблю.

* * *

Из серого «фольксвагена», припаркованного на Менгерштрассе, вышел мужчина средних лет. Убедившись, что никого из знакомых поблизости не было, он пересек улицу и завернул на Бертлгассе. Через десяток шагов он оказался перед домом с вывеской: «Черкесский бар». Но бар был закрыт. У входа висело объявление: «Открытие после капитального ремонта 10 октября. «Фламенко» в сенсационном исполнении». Итак, через две недели старуха намерена вновь открыть бар.

Через главный вход он вошел в коридор, который вел в помещение, являвшее собой причудливое смешение всевозможных стилей. Оно соединяло в себе великолепие портьер салона прошлого века, бахрому абажуров, бывших в моде в двадцатых годах светильников и монументальность мебели довоенных посольств. За огромным письменным столом здесь одиноко восседала Ковалова. Перед ней лежала стопка каких-то счетов, которые она сличала с записями в журнале.

— Садитесь, — сказала она с сильным акцентом, выдававшим ее славянское происхождение, и тоном, не говорившим об особой симпатии к посетителю. — Садитесь.

— Я не знал, что ваш бар закрыт, фрау Ковалова, — начал он разговор.

— Водочки могу предложить и не сходя с места, — сказала она и достала из письменного стола бутылку с двумя рюмками.

Деттмар выпил, и Ковалова тотчас же наполнила ему рюмку.

— Собственно, зачем вы приехали в Вену? — спросила она напрямик.

— Я здесь по служебным делам, — осторожно ответил Деттмар.

Ковалова отпила половину рюмки.

— То, что вы прибыли не на концерт капеллы венских мальчиков, я смогла смекнуть и сама, — сказала она с иронией.

Деттмар повел рассказ о своем предприятии — одной строительной фирме в Ганновере, компаньоном которой он стал благодаря выгодному браку. Он пожаловался, что при жизни тестя не мог развернуться как следует. Но вот после смерти старика, три года назад, ему наконец-то удалось уловить ритм времени. Он основал общество под названием «Собственный дом», которое, по его словам, процветало.

— Хотя, конечно, без кредитов далеко не уедешь, — добавил он с опаской.

— Другими словами: вы ищете здесь кредиты, — подытожила Ковалова. — Вы шутник! Разве не читали объявление у входа в бар? Мне самой впору доставать кредиты.

Деттмар притворно улыбнулся. Получив отказ, он не обиделся.

— Собственно, я не очень рассчитывал, что вы вступите в дело, — сказал он. — Я хотел лишь посоветоваться с вами.

Ковалова заинтересовалась.

— Как вы считаете, стоит ли обращаться за кредитами к Фридеману?

— Мне он в этом способствовал, — с ударением произнесла Ковалова. — Но я имела нужные гарантии.

— Таковые имею и я, — заверил Деттмар.

— Тогда, очевидно, вы получите кредиты, — сказала Ковалова и засмеялась. — Но ведь под эти гарантии он вас уже кредитовал, — добавила она злорадно.

— Вы знаете?… Однажды он мне помог…

— Какой же суммой?

— Пятьсот тысяч.

— В шиллингах?

— А вы думаете, в долларах? — грубо спросил он.

Ковалова закрыла глаза. Она заметила, как занервничал ее посетитель. Что-то с ним стряслось неладное. Жирное лицо Деттмара вспыхнуло.

— Вы могли бы замолвить за меня словечко?

— Обратитесь к нему сами. У него сегодня будут гости. Подите туда и поговорите.

Деттмар поднялся с кресла.

— В случае отказа мне остается только объявить о своем банкротстве, — сказал он глухо и повернулся к двери.

— Желаю хорошо повеселиться.

Последнее напутствие Деттмар не слышал. Переполненный чувством гневного разочарования, он шел ощупью по узкому коридору. Уже стемнело. На Менгерштрассе он на мгновение остановился в нерешительности у своей машины, затем тихо выругался и зашагал на улицу Леопольда, где на углу находился ресторан. Он вошел в зал и заказал какой-то пустяк. Но когда ему принесли еду, он вдруг почувствовал, что аппетит пропал.

«Неужели мне конец? — подумал он в отчаянии. — Новый кредит Фридемана мог бы спасти меня. Ковалова не захотела замолвить слово, так, может быть, Фазольд? Год назад я ему заказал рекламные проспекты для нашего общества, а с Фридеманом он дружен». — Он кивнул официантке.

— Телефон рядом с туалетом, — любезно ответила она.

Окрыленный новой надеждой, Деттмар отправился звонить Фазольду.

* * *

Все более распаляясь, они горланили во всю глотку. Звуки цитры едва были слышны, можно было только видеть, как музыкант с застывшей улыбкой теребил струны. За сотню чаевых шиллингов он мог сыграть все, что угодно, хотя лично ему подобный репертуар радости не доставлял. Они вели себя не только развязно, но прямо-таки нагло, эти туристы из Западной Германии.

На скамье, рядом с дверью, сидел пожилой мужчина, широкоплечий и тучный, с мешками под глазами. Он пытался сдержаться, но в конце концов, обращаясь к тщедушной, бледной жене, сказал:

— Нравится тебе, как они себя ведут?

Она пожала плечами.

— Что же поделаешь? Позвать полицию?

— Для вмешательства нет оснований, — сказал Макс Шельбаум, обер-комиссар Венской полицейской дирекции. — Они делают то, что обычно делают в винных погребках. Они никого не оскорбляют и не нарушают порядка.

— Но они провоцируют.

— Это надо еще доказать, — сказал обер-комиссар. — Самое лучшее, если мы сейчас уйдем.

Он расплатился. Путь до остановки городской железной дороги Шельбаум прошел молча.

— Ты опять, Макс, думаешь об этом. Почему ты мучаешь себя? Время прошло. Ты должен забыть.

— Как можно это забыть, Софи? — спросил он с упреком. — Они все еще здесь. Однажды они начнут все сначала.

Она пожала его руку и ничего не ответила. Ничто не могло освободить его от воспоминаний прошлого. Его отец имел торговый дом на Валленштайнштрассе, но сын не захотел продолжать его дело. В Инсбруке он изучал юриспруденцию, в Лаузанне — криминалистику. Перед ним открылась блестящая карьера, когда он был назначен в статистический отдел Международной криминальной комиссии. Но однажды все рухнуло. Когда гитлеровский рейх оккупировал Австрию, Макс Шельбаум должен был уйти из комиссии.

Один ревизор по отчетности принял его на работу в свое бюро, где он служил, пока за год до окончания войны его не отправили в исправительно-трудовой лагерь. Там его использовали сначала на дорожных работах, а позднее на расчистке городских завалов после воздушных налетов на Вену. Концлагерь миновал его…

Они стояли на остановке и ждали поезда.

— Ты вновь смог начать после войны, — сказала жена. — Другие этого не смогли.

Софи права. Другие не смогли, потому что были мертвы. Конечно, ему повезло. И прежде всего в том, что его первая жена с началом войны ушла от него. На нее он не в обиде. Испытание для нее оказалось просто не по силам. Он сам был удивлен, как мало для него это значило. Миновала нацистская чума, и его вновь восстановили в полиции, но уже не там, где командовал действительный надворный советник. Международная криминальная комиссия была вновь создана в Париже год спустя после войны, а советник с приходом Красной Армии пустил себе пулю в лоб. Шельбаум должен был начать все сначала в полицейском комиссариате второго округа. Из-за этого округа он позднее попал под подозрение, поскольку этот район относился к советской зоне оккупации. Лишь спустя десять лет его перевели в полицейскую дирекцию, но дальше должности обер-комиссара не пускали. Да и эту должность он занял лишь два года назад.

Подошел поезд. Шельбаум с женой вошли в последний вагон. Софи была вдовой слесаря, расстрелянного военщиной во время февральского восстания 1934 года. Шельбаум никогда не сожалел о своей женитьбе. Все то, чего он так мало имел в своей жизни — поддержку и человеческое тепло, — он нашел в браке. Благодаря Софи он познакомился с людьми другого класса, с людьми, которые до этого были ему чужды. Он не стал коммунистом, как ее расстрелянный муж, но он интересовался идеями и целями коммунизма, и если поблизости — в Бригитенау, в Флоридсдорфе или Леопольдштадте — проходили мероприятия коммунистической партии, то он шел туда. Шел не из простого любопытства, а с серьезным намерением узнать поближе этих людей.

— Мне они гадили, как только могли, — сказал он.

Жена это знала. Она знала, что является одной из причин, почему ее муж не продвигается по службе. Человек с высшим образованием женится на женщине из рабочей семьи. Кроме того, она была вдовой «красного». Если бы они знали, что на выборах он всегда отдавал свой голос коммунистам и левым социалистам, то были бы просто ошеломлены. Все это у некоторых лиц давно переполняло чашу терпения, например у обер-полицайрата Видингера, бывшего членом «Союза Свободной Австрии» (ССА).

Поезд остановился на Шведенпляц. Она поднялись по лестнице к набережной и перешли Мариенбрюкке. Дом, в котором они жили, был построен еще накануне первой мировой войны. Лифт в нем напоминал грубую железную клетку и действовал далеко не всегда.

— Здесь кто-то был, — сказал Шельбаум, когда они подошли к своей квартире на четвертом этаже. С легким кряхтением он наклонился и поднял конверт.

— Это подбросил Нидл, — сказал он, читая записку на обороте конверта. Он помог жене снять пальто, разделся сам и прошел в гостиную. Здесь он долго стоял рядом с книжной полкой и рассматривал на стене гравюру Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол», что он имел обыкновение делать, когда о чем то размышлял.

— Что-нибудь особенное? — спросила жена озабоченно.

— Нет, Софи, — ответил он. — Я уже знал, что Видингер едет в Испанию на полицейскую выставку в Мадриде. Потом он посетит различные учреждения испанской полиции. Сопровождает его комиссар Зандер. Тем временем я должен буду замещать Видингера в отделе. Есть у нас что-нибудь выпить?

— Я заварила чай.

Шельбаум вышел из гостиной. Софи не была любопытной, но слова мужа заинтересовали ее. Раскрыв записку, она прочла: «…Наши испанские коллеги весьма чувствительны. Мы не хотели бы ставить их в неловкое положение. Поэтому проявите понимание и воздержитесь от участия в поездке. Согласно рангу и выслуге лет Вы будете замещать меня в отделе…»

«Вот оно что, — подумала фрау Шельбаум. — Как деликатен господин Видингер, даже его оскорбления заметишь не сразу».

* * *

Несмотря на холодный вечер, терраса виллы Фридемана была ярко освещена. Четыре шарообразные лампы на железных стойках обрамляли выложенный плитками прямоугольник, откуда широкая лестница вела в сад.

В саду у террасы стояла скамейка, на которой, скрываясь в темноте, сидела женщина. Едва наверху открылась дверь, она подняла голову. Подошедшая к парапету Карин Фридеман узнала Ковалову.

— Подойдите ко мне, мое дитя, — сказала Ковалова, которая в обращении о юным поколением усвоила особый театральный тон. — Я спряталась здесь, чтобы поскучать. Поскучайте и вы со мной.

Карин хотелось побыть одной, но вежливость не позволила ей отказаться от приглашения. Она спустилась по лестнице и села рядом со старой женщиной.

— Вам, я вижу, не по душе эта суматоха? Есть ли там хотя бы пара славных молодых людей? — продолжала разговор Ковалова.

Скучные юноши и глупо хихикающие девицы, танцевавшие в зале, по мнению Карин, никак не заслуживали названия славных молодых людей. Однако, не испытывая к Коваловой особой симпатии, она ответила:

— Хотела бы я знать, чего им надо от моего дяди.

— Загадка легко разрешима, — сказала Ковалова. — Компаньоны вашего дяди имеют ведь и другие обязанности. Вот они и посылают вместо себя своих детей, чтобы не обидеть хозяина.

— А почему вы здесь?

— Из-за старой привязанности к вашему дяде. Мы сравнительно давно знаем друг друга. Таким приемом он каждый год отмечает юбилей своего дела. Вы до сих пор не присутствовали на подобных сборищах?

— Я училась в Граце, — сказала Карин.

— Ну, многого вы не упустили. Дело обычно оканчивается скандалом. Ваш дядя может быть просто невыносимым. Сегодня он, например, вообразил, будто я плохо отозвалась о нем в беседе с Кнауером, старостой ССА в Хитцинге.

От ночного холода Карин начала дрожать, ей хотелось уйти, но она не знала, под каким предлогом отвязаться от Коваловой.

— Не понимаю, почему он так возится с людьми из этой организации, — сказала она, зябко пожимая плечами.

Щелкнув зажигалкой, Ковалова закурила.

— А почему бы и нет? — спросила она, с наслаждением выпуская дым.

— Он ведь был в концлагере, а члены ССА…

— Возможно, ваш дядя видел не так уж много плохого… А остальное стерлось из памяти. Теперь времена изменились, и дела важнее, чем воспоминания…

— Я нахожу это гнусным.

— Но, дитя, — сказала Ковалова вкрадчиво. — Я ведь говорю за вашего дядю, а не за себя.

На террасе распахнулась дверь, и кто-то крикнул:

— Карин, где ты?

— Моя тетка, — торопливо сказала Карин. — Я должна вернуться. Вы идете? Становится прохладно.

— Идите, идите, — ответила Ковалова. — И желаю хорошо повеселиться.

Дора Фридеман была в нервно-возбужденном состоянии. Когда она вернулась домой, между супругами разыгралась бурная сцена. Фридеман был совершенно уверен, что у жены есть любовник, и лишь боязнь того, что она не сможет выйти в этот вечер к гостям, удержала его от желания избить ее.

Карин последовала за теткой в комнату, примыкавшую к веранде. Вальтера Фридемана здесь не было. Карин обнаружила его, когда заглянула в зал. Музыка только что закончилась, и девица, с которой танцевал Фридеман, стояла у лестницы, ведущей на второй этаж. На гостье было платье с глубоким вырезом. Фридеман, нагнувшись, дул ей в вырез, что, казалось, девицу забавляло больше, чем самого хозяина.

— Когда покончишь с этим, — холодно сказала проходившая Дора, — позаботься и о других гостях.

Девица улизнула. Вальтер Фридеман захохотал, потом его взгляд упал на Карин, и он смолк. Рыжеволосый, веснушчатый парень вставил новую кассету. Когда зазвучала музыка, он пригласил Карин на танец. Фридеман одобрительно посмотрел им вслед и исчез в соседней комнате.

Из кухни донесся шум. Карин извинилась и пошла посмотреть, что случилось. Анна разбила тарелку и теперь ревела, Дора в ярости орала на нее, Хеттерле склонилась над кухонным столом и молча наблюдала разыгравшуюся сцену. Хотя обычно она и ладила с Дорой, но на этот раз должна была взять себя в руки, чтобы не наброситься на хозяйку с кулаками. Именно Дора, по ее мнению, была виновата в том, что она вынуждена остаться у Вальтера Фридемана. Он обвинял ее, будто она вместе с Дорой ведет игру против него. В лучшем настроении он бы, наверное, разрешил ей выйти замуж за бакалейщика. Карин посмотрела на часы, висевшие над дверью.

— Когда же будет конец этому, Лиза? — спросила она.

Хеттерле пожала плечами.

— В двенадцать, в три — кто знает?

— Не понимаю, — сказала Карин.

— Такие торжества редко заканчиваются нормально, — добавила Хеттерле. — Сама увидишь.

В дверь просунулась голова Фазольда.

— Лиза, немного столовой соды… У меня опять изжога…

— Это потому, что ты слишком много заливаешь в себя, — зло ответила Хеттерле. Она достала пакетик из кухонного шкафа, насыпала немного порошка в стакан и наполнила его водой.

Фазольд поблагодарил и выпил мелкими глотками.

— Неплохо веселитесь? — спросил он Карин, робко улыбаясь.

— Спасибо, сойдет, — ответила она сдержанно. — А ты?

— Я удрал, — сказал Фазольд с той же робкой улыбкой. — Они там начали играть в азартные.

Фазольд чувствовал себя так, будто бы сидел на пороховой бочке. Когда он пришел вместе с Деттмаром, Фридеман очень удивился и, как всегда, высказался в довольно нелюбезной форме. К счастью, в этот момент гостей было еще мало, так что Фазольд смог отвести хозяина в сторону и сообщить ему, чего хочет Деттмар.

— Почему он мне сам об этом не скажет? — спросил Фридеман.

— Я обещал замолвить перед тобой словечко.

— Что? Именно ты? — Фридеман расхохотался. — Не смеши меня!

— Ты не сердишься на меня за то, что я его привел? — спросил боязливо Фазольд — Я не мог отвязаться от него.

— Ну почему же? — Фридеман успокаивающе похлопал его по плечу.

— И ты поговоришь с ним?

Фридеман вновь расхохотался.

— Обязательно. Будь уверен. Но он должен немного подо ждать. Сначала должен закончиться этот обезьяний цирк.

В этот момент мимо них прошла Дора. Лицо Фридемана исказила злая гримаса.

— Эта мерзкая баба изменяет мне! — прорычал он. — Ты не знаешь, с кем она путается?

Фазольд пожал плечами, внутренне содрогаясь. С большим трудом он владел собой. Нет, так дальше не пойдет. Между ним и Дорой все должно прекратиться. Она должна наконец понять, что, если Фридеман пронюхает об их связи, это приведет к катастрофе. Страх проникал до желудка — Хеттерле ошиблась, когда сказала, что он слишком много выпил.

— Во что там играют? — спросила Карин.

— Покер, баккара или двадцать одно, — ворчливо сказала Хеттерле.

…Но она ошиблась на этот раз. Уважаемые господа и дамы, собравшиеся в рабочем кабинете Фридемана, играли в силезскую лотерею. Банк держал Фридеман. Вообще-то силезская лотерея — верный выигрыш для банкомета. Если он раздаст все карты, то тридцать вторую долю своего сбора он в виде выигрыша должен выплатить, остальное принадлежит ему. Риск возникает, если карт расходится меньше.

В рабочем кабинете была дюжина игроков, которые сидели вокруг Фридемана. Первую карту Фридеман положил перед собой не открывая и объявил ставку:

— Тысяча шиллингов! — Остальные три карты он взял по общей ставке.

Тысяча шиллингов дали четвертной выигрыш. Чтобы оплатить его, Деттмар вынужден был поменять западногерманские марки у Фридемана. Эту операцию он должен был в дальнейшем повторить неоднократно. Лоб его покрылся капельками пота. Фридеман все время заставлял Анну разносить коньяк, и к полуночи все партнеры за исключением Коваловой, мирно беседовавшей в соседней комнате с Фазольдом, были чуть ли не вдрызг пьяны.

Сам Вальтер много выпил, но по нему это было незаметно. Войдя в кухню, он приказал Хеттерле сварить ему крепкий кофе. Затем он увидел Карин, и по его глазам она поняла, что алкоголь сделал свое дело. Когда дядя приблизился к ней, она отступила к окну.

— Прекрасная Карин, — пьяно пробормотал он. — Прекрасная Карин, не поцелуешь ли меня?…

Лицо его все более склонялось к ней. То были уже не родственные чувства: во взгляде дяди проглядывала нескрываемая похоть. Руки с черными завитушками волос, которые он протянул, чтобы обнять Карин, вселили в нее такой ужас, что она испустила громкий крик.

Хеттерле, возившаяся с кофемолкой, подбежала и оттолкнула Фридемана. Воспользовавшись моментом, Карин прошмыгнула мимо него в дверь. Еще не оправившись от только что пережитого, она проскочила через зал между пьяными парочками и взбежала на второй этаж. Отсюда узкая лестница вела в мансарду, где она жила.

Карин вошла в свою комнатушку и упала на кровать. Истеричные всхлипывания душили ее. Она слышала, что дядя приставал к другим женщинам, но что он посягнет на нее, об этом она никогда не думала. Следует ли ей теперь покинуть этот дом навсегда или она должна вести себя так, будто ничего не случилось? Спустя некоторое время она несколько успокоилась. Приняв две снотворные таблетки, она легла не раздеваясь. Шум гостей не долетал до мансарды, и она в изнеможении заснула.

Внизу после ее бегства все быстро пришло к концу. Первое, что сделал Фридеман, так это дал Хеттерле зуботычину. В раздражении против всех и вся он ворвался в зал и рявкнул:

— Вон, банда! Банда, вон! Вечеринка закончена.

Он грубо хватал своих гостей, пока они не поняли, что будет лучше убраться подобру-поздорову. Подобный конец вечеринки никто трагично не воспринимал. По прежним временам знали, что здесь мирно расставались редко.

Настроение у гостей оставалось веселым, и только хозяин продолжал бушевать. Дора, знавшая, каким он может быть дикарем, незаметно ушла в свою комнату, расположенную в пристройке на первом этаже. В суматохе убежала к себе и Хеттерле, а Анну, продолжавшую еще мыть посуду, Фридеман просто выставил за дверь.

Когда Фридеман, вооруженный бутылкой коньяка, вернулся в рабочий кабинет, он, к своему немалому удивлению, застал там Деттмара, который, как он считал, давно ушел.

— Что тебе, собственно, надо? — проворчал он.

— Фазольд сказал мне, что ты хочешь поговорить со мной, — ответил Деттмар.

— Что такое? — Фридеман угрожающе поднял коньячную бутылку. — Я хочу поговорить с тобой? Не наоборот ли?

— Ну хорошо, — согласился Деттмар. — Выразимся иначе: я хотел поговорить с тобой.

— «Выразимся иначе», — передразнил его Фридеман. — Ты опять накануне банкротства?

— Но, позволь, у тебя нет оснований так обращаться со мной. Я тебя абсолютно вежливо…

— Баста! — прервал Фридеман. — О новом кредите не может быть и речи.

— Я проиграл здесь полторы тысячи марок… — произнес Деттмар срывающимся голосом.

— А не больше? — спросил Фридеман с издевкой.

— Ты обязан мне помочь, Вальтер…

— Вон! — заорал Фридеман. — Вон, иначе тебе несдобровать. И вспомни, когда наступает срок взноса по твоему последнему кредиту. Времени у тебя месяц…

— Послушай, Вальтер, — умоляюще сказал Деттмар. — Сегодня ты не в настроении. Продолжим разговор завтра…

— Я сказал, уходи!

Он гнал его по анфиладе комнат, пока они не оказались в холле. Здесь Фридеман сдернул с вешалки пальто и шляпу, бросил их бормочущему что-то Деттмару и распахнул перед ним дверь.

— Вальтер, не покидай меня в беде, — заклинал Деттмар. — Это ведь и в твоих интересах…

Но Фридеман уже захлопнул за ним дверь.

* * *

В начале второго Эвелин была разбужена шумом машин, отъезжавших от виллы Фридемана. Гости бесцеремонно прогревали моторы, прощаясь, сигналили друг другу. Когда машины проходили поворот вокруг дома, лучи их фар били через окно и отражались от противоположной стены. Сама не желая этого, Эвелин прислушивалась и раздражалась: ведь завтра ей надо было рано вставать. А еще больше ее злило то, что Эдгар Маффи, спавший рядом, никакого шума не замечал. Долговязый парень, с таким упорством последние две недели посещавший почти каждый день галантерейный магазин на Таборштрассе, покупавший то галстук, то носовой платок, казалось, считал само собой разумеющимся, что он эту ночь может провести у нее. Конечно, святой она не была, но и достоинства своего перед каждым не теряла. Никогда еще она не приводила мужчину к себе в гости; на этот раз она уступила настояниям Эдгара потому, что мать ее — отца не было в живых — на четыре недели уехала в Зальцбург к брату Эвелин. Эдгар Маффи с беспечностью молодого мужчины использовал благоприятную возможность.

Едва машины уехали, Эвелин встала и приоткрыла окно. Было холодно, и она зябко куталась в наспех наброшенный халат. В свете луны, проникавшем через боковое окно, она заметила, что Маффи сбросил с себя одеяло. Она заботливо накрыла его и легла. Позднее она не могла вспомнить, заснула ли она вновь и сколько прошло времени. Она вскочила, когда услышала страшный вопль. То, что это был вопль, она поняла не сразу, но потом ей стало ясно, что это был крик женщины, оказавшейся в крайней опасности.

С бьющимся сердцем Эвелин села на кровати. Молодой человек продолжал спокойно спать.

— Эдгар! — зашептала она, как будто ее могли подслушать. — Проснись же наконец! — Она трясла его, пока он не открыл глаза.

— Черт возьми! Ты же мешаешь мне спать!

— Кто-то кричал, — сказала она, вновь переходя на шепот.

— Но, Эвхен, — сказал Маффи, окончательно просыпаясь. — Сколько людей кричит — от ярости, от горя, в веселье. Пусть себе кричат.

— Не так, — сказала она возбужденно. — Это кричала женщина, которая боролась за свою жизнь. Я хочу, чтобы ты встал и посмотрел. Можно же это потребовать от мужчины, тем более если он служит в уголовной полиции.

— У меня для этого нет ни малейшей охоты, — сказал он, задетый за живое. — Но посмотрю, чтобы ты успокоилась.

Он набросил пальто и вышел. Ярко светила луна, плывшая высоко в небе. В саду вокруг домика он не заметил ничего подозрительного. Кругом никого не было. Маффи подошел к краю участка, заглянул через забор. Под деревьями виллы Фридемана было тихо и темно. Бросив взгляд в другую сторону, он также ничего не обнаружил. «Очевидно, ей что-то померещилось», — подумал он, возвращаясь назад.

— Что это было? — спросила Эвелин.

— Ничего, — ответил он. — Тебе просто приснился дурной сон.

Он присел на постель. Она немного отодвинулась к стене.

— Иди скорее ко мне. Мне страшно, — сказала она тихо.

* * *

— А ну-ка пойдем, Пусси, вот тепленькое молочко.

Кошка, мурлыча, выгнула спину и побежала за Хеттерле, поставившей чашку с молоком на пол крошечной комнатушки. Хеттерле дождалась, пока кошка энергично вылизала чашку, и начала приводить себя в порядок.

Тогда хозяйка подошла к трюмо, чтобы причесать волосы. Левая половина ее лица припухла, подбородок болел, но гнев после вчерашнего оскорбления прошел. Она смирилась со своим положением, освободиться от Вальтера Фридемана ей не удалось.

«Я идиотка, — думала она. — Какое мне дело до этой гусыни Карин? Вижу ее раз в полгода и почти не знаю. Впрочем, не совсем так. Ясно, что она славная девушка, всегда готовая прийти на помощь. По возрасту она могла быть моей дочерью. Если бы тогда в Мюнхене я не избавилась от своего ребенка, то он теперь был бы как раз в возрасте Карин. Наверное, поэтому я и защитила ее от Фридемана».

Она потрогала щеку, и чувство ненависти вновь овладело ею. Посмотрела в окно на виллу. «Представляю, какой свиной хлев устроили они там вчера. Мне и Анне работы хватит на целый день. Конечно, Карин поможет нам, когда оправится от потрясения, а дядя уйдет из дома. Дора, как всегда, улизнет. Пойдет к портнихе, парикмахерше или к своему любовнику, если он существует не только в воображении Фридемана. Она все может позволить себе, ведь она госпожа». У дверей послышалось слабое мяуканье. Лиза приоткрыла дверь, и Пусси молнией исчезла в саду.

«Придется, пожалуй, как следует потрудиться», — мрачно подумала она и повязав фартук, вышла из домика. По узкой тропинке подошла к вилле, спустилась по ступенькам вниз и отперла дверь в подвальное помещение. Нижним коридором она прошла в зал. Отбросив ногой несколько пустых бутылок, с отвращением оглядела зал. «Этим хлевом пусть займется Анна», — подумала она, проходя на кухню.

На кухне Лиза убрала осколки посуды, разбросанные по полу, и сварила себе кофе. На часах было начало восьмого, и если Анна будет пунктуальной, то она появится через час. Фридеман до обеда глаз не покажет.

За дверью послышалось слабое мяуканье. Пусси опять проникла в дом. Если Фридеман заметит ее, то не миновать скандала. Но в первую очередь шуметь будет Дора — она не выносит кошек.

Лиза быстро поднялась и открыла дверь. Снаружи ждала Пусси. Хеттерле наклонилась, чтобы взять ее на руки, но кошка сделала элегантный прыжок и побежала по коридору, ведущему в спальню Доры. «Этого мне еще недоставало», — подумала Хеттерле. Она совсем перепугалась, когда Пусси проскользнула в спальню. Мгновение Хеттерле постояла в растерянности. «Это просто беда, — подумала она. — С Дорой случится истерический припадок. Надо попытаться выманить Пусси».

Лиза приоткрыла дверь пошире. В сумеречном свете зыбко вырисовывались очертания мебели. В поисках кошки она окинула взглядом всю комнату и сразу заметила нечто такое, что показалось ей странным. Этим странным была человеческая нога, покоившаяся на коврике перед кроватью. Хеттерле окаменела. Казалось, прошло бесконечно долгое время, пока она осмелилась досмотреть на кровать. Кровать была пуста.

Неуверенными шагами Хеттерле подошла к окну и подняла жалюзи. Комната озарилась ярким светом. Она закрыла левую оконную створку, которая была приоткрыта, и глубоко вздохнула. Считая себя способной вынести то страшное, что ожидала увидеть, она повернулась. Дора Фридеман лежала навзничь рядом с кроватью. Под отвернутой полой халата видна была шелковая ночная рубашка, вокруг шеи повязан шарф, концы которого свисали к левому плечу. Было ясно, что Дора умерла не естественной смертью. Не отрывая взгляда от застывшего в смертельном страхе лица, с широко раскрытыми глазами и полуоткрытым ртом, Хеттерле попятилась и столкнулась с кем-то, кто стоял позади нее. Кровь стучала в висках, она чувствовала близость обморока. Не вернулся ли убийца, чтобы покончить и с ней?

— Вот ты где, Лиза! — услышала она голос Карин. — Что ты здесь делаешь?

— Твоя тетя, — слабым голосом произнесла Хеттерле, — твоя тетя мертва…

Карин посмотрела на нее так, как будто сомневалась в ее рассудке. Затем огляделась, увидела ногу рядом с кроватью, и ее охватил ужас.

— Ты точно знаешь, что тетя мертва? — спросила она. — Возможно, ей еще можно помочь…

Она сделала несколько шагов по комнате, затем остановилась и отвернулась. Рыдания сотрясали ее.

— Доре уже никто не сможет помочь, — сказала Хеттерле.

— Но… отчего же она умерла? — заикаясь, спросила Карин.

— Ее кто-то удушил. Шарфом.

В глазах Карин появилось странное выражение.

— Кто это мог быть? — спросила она. — Теми, кто это совершил, пусть займется полиция. Пойдем позвоним.

Хеттерле побледнела и закрыла глаза.

— Никакой полиции, прошу тебя, Карин, никакой полиции, — прошептала она.

— Но иначе же нельзя, — спокойно сказала Карин. — Если совершено убийство, то полиция обязана найти убийцу.

— Этого не захочет твой дядя.

Они замолчали. До сих пор никто из них не упоминал о Вальтере Фридемане. Было ли это связано с тем, что он их глубоко оскорбил прошлой ночью, или же у них неосознанно зародилось какое-то подозрение?

— Позови его сюда, Лиза, — нерешительно сказала Карин.

Спальня Фридемана помещалась на втором этаже. Хеттерле поднялась наверх, но тотчас же вернулась назад.

— Твоего дяди нет.

Обе женщины посмотрели друг на друга.

— Он и спать-то не ложился, — добавила Хеттерле. Ее подозрение начало переходить в уверенность. Карин, казалось, также пыталась подавить в себе похожие мысли.

— Я позвоню в полицию, — сказала она. — Другого выхода у нас нет.

Хеттерле устало склонила голову. Уходя в зал, Карин почувствовала странную тяжесть в затылке. Она боялась. Казалось, опасность подстерегает ее повсюду. Торопливо набрала номер районного комиссариата полиции. Сообщив о случившемся, почувствовала облегчение. Затем она позвонила в институт и попросила Петера Ланцендорфа.

— Если можешь, приходи быстрее сюда. Случилось нечто страшное…

В это мгновение нош ее подкосились, и она прислонилась к стене: посредине зала, в нескольких шагах от себя, Карин увидела неизвестного мужчину.

* * *

Ковалова бросила три кусочка сахара в чашку и, охая, села за письменный стол. Прошлой ночью она порядком устала, а прежних сил уже не было. Раньше такие вечера доставляли ей одно удовольствие. При воспоминании о прошлом ее охватывала грусть. Ночной бар в Берлине, потом жизнь в Париже. Не надо было совершать ошибки, выходить замуж за монсеньора Дуранда. Единственным выигрышем, доставшимся ей от этого супружества, было французское гражданство. Но год спустя после развода все пошло прахом: она заболела гриппом в тяжелой форме, а выйдя из больницы, уже была никому не нужна и рада была получить место консьержки в дамской уборной.

Это было самым горьким воспоминанием, даже еще более горьким, чем тот год тюрьмы, к которому ее приговорили в Лондоне во время войны. Возможно, не следовало тогда бежать в Англию, а надо было остаться в Париже, не боясь немецкой оккупации. Но, как ей казалось, в роковые минуты она всегда выбирала верный путь. Даже когда бежала из Крыма с остатками белых войск генерала Врангеля. Она была авантюристкой, а в дамской уборной редко что случается.

Сейчас она с наслаждением пила чай. Точно в половине восьмого в комнату с бумажным рулоном в руках вошел Вернер Фазольд.

— Приветствую вас, уважаемый мастер, — произнесла Ковалова тоном, выражавшим одновременно иронию и некоторое уважение. От подобного обращения Фазольд всегда чувствовал себя неловко.

— Я принес эскиз афиши, — сказал он. — Желаете посмотреть?

— Давайте-ка сюда, дорогой друг.

Вверху афиши — неестественно голубое небо, ниже — море с пенящимся прибоем, на переднем плане — песчаный пляж с двумя пальмами. Между пальмами — танцующая фигурка чернокожей девушки. Одеяние ее состояло из тропического цветка, украшавшего прическу, и тростниковой повязки вокруг бедер. Текст гласил: «К чему вам Гаваи, если есть Флорисдорф? Посетите Черкесский бар на Бертлгассе!»

— Хорошо! — сказала Ковалова. — Очень хорошо! Но я хотела бы Флорисдорф заменить на Вену, на более известный город. Замените. Тогда мы сдадим афишу в печать. Хотите водки?

Фазольд покачал своей крупной головой и сел.

— Спасибо, с меня достаточно вчерашнего. Афиша вам действительно понравилась?

— Я знаю, — ответила Ковалова, — чего желают мои клиенты: плоти. А эта плоть и предлагается на вашей афише. Это как раз то, что требуется.

— Но не мне, — сказал Фазольд.

— Вам платят за это деньги.

— Речь идет не о деньгах. Немного искусства не помешало бы и здесь.

— А разве его здесь нет? — спросила Ковалова. — У этой малышки совсем неплохая фигура. Кого-то она мне напоминает. Только вот кого? Ах да, Дору Фридеман. Дора, конечно, постарше, но это не помеха. Так, натурщицей у вас была Дора?

Фазольд побледнел.

— Она скорее бы выцарапала мне глаза.

— Ну, вчера я ничего подобного не почувствовала.

Ковалова вновь принялась рассматривать афишу. В тревоге Фазольд закусил губу: не заметили ли чего-нибудь и другие?

— Вы очень несмелы, Фазольд, — сказала Ковалова, поднимая взгляд на него. — Некоторые женщины охотно идут на это. Если бы вы вчера захотели, то смогли бы иметь целую дюжину. А вы влачите одинокую жизнь в своей таинственной берлоге. Собственно, каким образом вы добрались вчера домой? Пешком?

— Здесь у причала была моя лодка, на ней я и переплыл Старый Дунай.

— Как романтично! Тогда вы определенно были не один.

Фазольд пожал плечами.

— К сожалению, мне никого не удалось подхватить.

— Сказали бы мне. Я бы посодействовала. Да и ваш друг Фридеман мог бы вам помочь.

— Он мне не друг.

Ковалова вскинула брови.

— Сегодня такое я слышу впервые. Разве вы не были вместе в концлагере? Кстати, в каком?

— В последнее время — в Эбензее, — мрачно произнес Фазольд.

— Складывается впечатление, — продолжала Ковалова, — что он не всегда был вашим другом. Впрочем, вчера вы грелись в лучах его милости и оставались до конца. Нас же просто выгнали.

— Вы ошибаетесь. Меня он тоже выставил, и последним ушел Деттмар.

Ковалова покачала головой.

— Бедный Деттмар, Мне он также рассказал о своих заботах. Я сомневаюсь, чтобы Фридеман дал ему хотя бы один грош. Фридеман тверд, как гранит. Но вы-то его лучше знаете.

— Я знаю его только по чисто деловым отношениям: я работал на него.

— Этого достаточно, — сказала Ковалова. — Деловые контакты говорят сами за себя. Вы проделали для него большую работу. Сначала продовольственные карточки…

— Это было давно! — смутившись, воскликнул Фазольд.

— Потом испанские паспорта, водительские права и облигации пять лет назад.

Фазольда бросило в пот. Что она еще знает?

— С этим покончено, — прервал он ее.

Ковалова хихикнула.

— После всех операций, числящихся за вами, нет смысла выходить из дела. Лучше продолжать.

— Я прекратил, — с ожесточением сказал Фазольд. — Теперь он что-то затевает с закладными. Но я ему сказал: без меня!

— И он согласился?

— А что же ему оставалось делать?

— Если Фридеман так много знает, он не спустит вас со своего поводка.

Рот Фазольда искривился в улыбке.

— Я тоже о нем кое-что знаю.

— Почему, собственно, вы пошли на это?

Фазольд отвел взгляд.

— Это было в трудные времена. Я только что вернулся из концлагеря, к тому же был молод и легкомыслен.

— Убедительные причины, — кивнула Ковалова. — Но не думаете ли вы, что следует позаботиться и о Фридемане? Расстались вы с ним не как друг.

Ковалова наклонилась к нижнему ящику письменного стола, чтобы достать бутылку водки, но тотчас же поднялась, услышав телефонный звонок.

— Минуточку, — сказала она, взявшись за телефонную трубку. — Черкесский бар, Ковалова. Пожалуйста.

Вдруг она оживилась.

— Но, дитя мое, почему вы так волнуетесь? Как вы сказали? Дора? — На лице ее отразилось крайнее возбуждение. Отсутствующим взглядом она посмотрела на Фазольда.

Фазольд приподнялся и схватился за ручки кресла.

— Как? — крикнула Ковалова, охваченная ужасом. — Ваш дядя тоже? Это же невозможно! Успокойтесь, дитя мое, успокойтесь. Я приду к вам, как только освобожусь. До свидания.

— Что-то плохое? — спросил Фазольд в крайней тревоге.

Ковалова многозначительно посмотрела на него.

— Ваша проблема, кажется, разрешилась простейшим образом, — сказала она.

Нижняя губа Фазольда начала нервно подергиваться.

— Ваш друг, или, вернее сказать, недруг, мертв. Его жена тоже.

Художник точно загипнотизированный уставился на Ковалову.

— Как же это случилось?

— По-видимому, он ее удушил, а потом сам повесился. Бедная девушка эта Карин. Теперь у нее никого нет, кто бы мог о ней позаботиться. Вам стоит ее посетить. Если вам не нравился дядя, то племянница здесь ни при чем.

Механическим движением Фазольд схватил со стола рулон афиши.

— Я поеду к ней. Всего доброго, фрау Ковалова. Афишу исправлю и пришлю вам.

Ковалова посмотрела ему вслед, и гримаса резче обозначила уголки ее губ. «Слабый характер, — подумала она. — Как хорошо, что мне тотчас же сказали, о чем идет речь, когда я их поставила в известность. То, что нужно, я определенно получу, и для этого не потребуется много времени. — Она посмотрела на телефонный аппарат. — Все дело в импровизации. Вот что можно извлечь из разговора, если собеседник вовремя положит трубку. Такой маленький эксперимент очень заманчив, в особенности тогда, когда ты в курсе дела».

* * *

Точно дуновение ветра пронеслось над спящим Эдгаром, и затихающий звук шагов привел в движение цепь пестрых картин.

Все тот же штудиенрат, маленький и худой, как жердь, подняв испачканный в чернилах указательный палец, объявляет с явным злорадством: «Маффи оставлен на второй год!» Потом бегство к границе, которую ему не суждено перейти. За ним гонится отец, покрытый мучной пылью, в колпаке пекаря. В последнее мгновение он хватает сына. Потом сберегательная касса, работу в которой он выполнял с монотонной аккуратностью, пока не явились двое в масках и с холщовой сумкой. Под пистолетом они вынудили кассира выложить всю наличность. Он смотрел на них с поднятыми руками, и его охватила ярость. Он прыгнул через кассовый столик и свалил одного бандита. Другой повернулся и выстрелил… Пуля царапнула Эдгара по ноге, но он обезоружил одного грабителя и держал обоих на мушке, пока не подоспела полиция. Толстый комиссар из уголовного комиссариата сначала удивился, а затем порекомендовал ему поступить на службу в полицию. После года учебы в полицейской школе он же затребовал Маффи к себе в отдел, взял под свое личное покровительство…

Он спокойно лежал на спине и размышлял. Конечно, Шельбаум не находка, но у него есть, чему поучиться. Он смыслит в своей профессии куда как больше, чем шеф, этот доктор Видингер. С другой стороны, судьбой подчиненных распоряжается сам Видингер. Однажды он предложил ему вступить в ряды ССА и за это обещал «открыть путь наверх». Маффи медлил. Он знал о прошлом Шельбаума, его взглядах и был уверен, что, согласившись, потеряет его расположение. Но, с другой стороны, он хотел продвинуться, и такой возможностью нельзя было пренебречь.

Умывшись и одевшись, он прошел на кухню. На столе, рядом с букетом цветов, стоял кофейный чайник под грелкой, в хлебнице лежали хрустящие булочки, а рядом с тарелкой — записка и ключ. Он прочел: «Тщательно запри, а ключ брось в почтовый ящик, если, — здесь он должен был повернуть записку, — ты не пожелаешь его отдать мне сам сегодня вечером. Целую. Эвелин».

На кухонном буфете стоял транзистор. Включив его, он услышал сводку погоды и сигналы времени: четверть восьмого. Слишком рано, чтобы ехать в отдел, где ему надо быть в девять, и слишком поздно чтобы забежать домой. «Пройдусь немного», — подумал он.

Позавтракав, он навел в кухне порядок и закурил сигарету. В прихожей надел пальто и вышел из квартиры, тщательно заперев ее, как просила Эвелин. У садовых ворот он остановился и посмотрел на почтовый ящик. Подбросив ключ вверх и поймав его, он не без удовольствия сказал про себя: «Я заберу тебя. Я должен сюда вернуться».

Земельный участок, раскинувшийся за улицей вплоть до Старого Дуная, принадлежал Фридеману. Железный решетчатый забор виллы ремонтировался, поэтому правая сторона участка была частично открыта. Здесь копошился старик, покрывавший железные прутья желтой антикоррозийной краской.

Маффи обратился к нему:

— Позвольте пройти к берегу!

Старик недовольно посмотрел на него и спросил:

— Уж не вы ли сегодня ночью перевернули мой горшок?

При этом он указал на кастрюлю, лежавшую вверх дном у конца поставленного забора. По траве от нее тянулась полоса густой краски. Маффи немного поболтал с ним, разделил его возмущение. Это старику явно пришлось по душе. Очевидно, поэтому он и разрешил ему пройти через сад напрямик к воде.

Под все еще густыми кронами буков и каштанов Маффи спустился к берегу. У Дуная тянулась полоса кустарника высотою в человеческий рост. Пробираясь сквозь этот кустарник, он вышел на прибрежную полянку, уже высохшую от росы. В нескольких шагах справа у причального мостка были пришвартованы моторка и лодка.

Взгляд его, скользивший вдоль причального мостка, вдруг остановился. На какое-то мгновение он оцепенел. В конце мостка на простертой над водой ветке бука, в тени которого он намеревался расположиться, висел на веревке человек. Ноги его почти касались воды.

Маффи был не из робкого десятка. Не так уж мало он повидал, работая в полиции. Но силуэт мертвеца на освещенной утренним солнцем дунайской глади нагнал на него страх. Медленно приближаясь к трупу, он вспоминал события прошлой ночи.

Эвелин разбудила его, потому что кто-то кричал в смертельном страхе. По ее словам, это был крик женщины. Нет ли связи между этим криком и мертвецом? Подойдя к мостку, он наклонился. Взгляд его упал на деревянные доски. На них слабо, но все же довольно четко вырисовывались желтые пятна, как будто кто-то прошел здесь в ботинках, запачканных краской.

Маффи приблизился к мертвецу. «Врач ему уже не потребуется», — подумал он, потрогав лоб и руки повесившегося. Кожа была холодна. Но он знал, как трудно точно определить момент наступления смерти. Он прикинул: не перерезать ли веревку и не положить ли труп на мосток? Но одному ему это не под силу. Кроме того, какое ему до этого дело? Этот случай — предмет забот районного комиссариата полиции и городского морга. Пусть там и займутся выяснением личности умершего. Ясно, что речь идет об обычном самоубийстве.

Возвращаясь с мостка на берег, Маффи вновь и вновь спрашивал себя, что мог значить ночной крик. «Я должен рассказать об этом коллегам, — решил он. — Правда, нельзя будет скрыть, что я был у Эвелин. А для нее это будет не очень-то приятно, ведь они захотят услышать обо всем из ее собственных уст». Но ничего другого он придумать не мог.

На улице, где старик ставил забор, он решил представиться и достал свое удостоверение. До старика с трудом дошло, что молодой человек служит в уголовной полиции.

— Не ходите к мостку и никого туда не пускайте, пока я не вернусь, — распорядился Маффи. Старик, сбитый с толку, начал задавать вопросы, но Маффи безмолвно кивнул и пошел через сад к вилле Фридемана, где наверняка был телефон. Он нажал на кнопку входной двери, но звонок не работал. Стук его также, казалось, никто не слышал. Тогда он схватился за дверную ручку и, не теряя времени, вошел в дом. Из прихожей он прошел в зал. Рядом с лестницей, ведущей на второй этаж, возбужденно говорила по телефону белокурая девушка. Сначала девушка его не заметила, но, когда увидела, ноги ее подкосились, и, смертельно побледнев, она прижалась к стенке.

* * *

— Кто-то тебе звонит.

— Вот как? И кто же?

— Откуда мне знать?

Герда Брандлехнер обладала неподражаемой манерой вызывающе отвечать. Ударив по рукам Деттмара, пытавшегося обнять ее, она выскользнула из комнаты.

Бывая в Вене, Деттмар останавливался в этом небольшом отеле на Мартаплац, купленном Брандлехнером около пяти лет назад. Во время войны оба они принадлежали к штабному персоналу одной и той же армии. В то время как фельдфебель Брандлехнер оберегал офицеров во время их пребывания в казино, зондерфюрер Деттмар охранял их драгоценную жизнь в бомбоубежище. Загадка столь высокого доверия разрешалась очень просто. Деттмар был предан фюреру, что и доказал своим членством в фашистской партии. Именно поэтому он и попал на службу в контрразведку, где его послали на пост, на котором он мог иметь весьма ценные наблюдения. Особенно отличился он во время событий 20 июля 1944 года. Тогда он выдал нескольких подозрительных офицеров и даже удостоился похвалы начальства. Эта сторона его деятельности осталась в тайне, в конце войны он попал в обычный английский лагерь для военнопленных, а год спустя был выпущен. После этого он одним из первых вступил во вновь созданную Немецкую имперскую партию. С помощью дружеских контактов, которые ССА поддерживала с неофашистскими группировками в Западной Германии, Деттмар завязал деловые отношения с Фридеманом.

Бывший камерад Брандлехпер вернулся из лагеря военнопленных несколько позже. Поначалу дела у него шли плохо, и Деттмар великодушно ссудил его небольшой суммой денег, на которую Брандлехнер купил неплохой отель на Мартаплац. Теперь, когда понадобилась его помощь, Брандлехнер только клялся в своих симпатиях к нему, которые ровно ничего не стоили, а денег не давал.

Спускаясь в гостиную, Деттмар размышлял, под каким предлогом вновь посетить Фридемана. Вчера он потерпел фиаско и злился на себя за то, что сунулся со своей просьбой в такой неблагоприятный момент. «Пожалуй, самое лучшее еще раз попытаться сегодня после обеда», — решил он. Возле стойки он почти весело кивнул младшему Брандлехнеру и направился в телефонную будку.

— Деттмар, — назвался он, все еще думая о том, как ему уговорить Фридемана.

Голос, который он услышал в трубке, был тихий и какой-то неопределенный.

— Сообщаю вам, — говорил голос, и нельзя было разобрать, принадлежит он мужчине или женщине, — господин Фридеман и его жена мертвы. Вы были последним, кто видел их живыми.

В трубке щелкнуло, и все смолкло.

— Алло! Алло!.. — закричал Деттмар возбужденно. — Послушайте же…

Однако ответа не последовало. Он тупо уставился на трубку и почувствовал, как его охватывает страх. «Вы были последним, кто видел их живыми». Это было явное подозрение. Хотят его впутать в историю с убийством? Он начал лихорадочно искать в карманах шиллинг. Когда наконец нашел, то оказалось, что он забыл номер телефона Фридемана. Телефонной книги в будке не было. Он вспомнил, что записывал номер в свой блокнот, который сунул в нагрудный карман. Он достал записную книжку и набрал номер. Прозвучал сигнал «свободно». Кто-то поднял трубку и тихо сказал:

— Пожалуйста.

Несколько мгновений было тихо, затем он услышал всхлипывания и потом слова, отрывисто выкрикнутые в крайнем возбуждении:

— Господин Фридеман мертв… и его жена… также. — Деттмар узнал голос горничной. В отчаянии он закрыл глаза, но тотчас вновь открыл их.

Мужской голос резко спросил:

— Кто говорит?

Стремительным движением он повесил трубку и прислонился к стенке будки. Так, значит, это правда. Он почувствовал, как покрывается потом. Ему хотят пришить мокрое дело? Даже если полиция установит его невиновность, то с ним все равно будет покончено. И не только потому, что его последняя надежда спастись связана с Фридеманом. Он уже видел перед собой броские заголовки: «Стройподрядчик подозревается в убийстве», «Не был ли отказ в кредите причиной двух убийств?» Договоры на банковские кредиты будут расторгнуты, поставки приостановлены, и фирма покатится к краху.

Его охватил дикий страх оттого, что он может оказаться козлом отпущения. Он вспомнил свой военный опыт, представив, как легко штемпелевали виновных из невиновных. Нет, надо бежать, и бежать немедленно. Когда он покидал телефонную будку, на него с удивлением посмотрел младший Брандлехнер.

— Вам плохо?

Деттмар покачал головой.

— Где ваш отец? — спросил он устало. — Я должен с ним переговорить.

— В конторке, — ответил Брандлехнер.

Старший Брандлехнер читал газету и пил кофе. Его круглое лицо с обвисшими усами было скрыто сигарным дымом. Он предложил Деттмару чашку кофе, но тот отказался и сел напротив.

— Заботы? — спросил Брандлехнер.

Деттмар кивнул.

— Мне надо немедленно уехать.

— Мы все приготовим, — услужливо произнес Брандлехнер. — Очень жаль, что ты не можешь дольше побыть у нас. Послать кого-нибудь за багажом?

Деттмар отрешенным взглядом смотрел в пол.

— Ты неправильно меня понял, — сказал он. — Никакого официального отъезда с проводами и носильщиком. Я должен уехать, исчезнуть, и чтобы никто не знал куда.

Лицо Брандлехнера выплывало из клубов дыма, точно полная луна из-за облаков. Кончики его усов приподнялись — явный признак возбуждения, охватившего его. Какое-то мгновение Деттмар прикидывал, не сообщить ли ему о том, что случилось, но тут же прогнал эту мысль. Наверняка Брандлехнер не согласится ему помочь. Никто не желает иметь дело с убийцами.

— Следовательно, ты хочешь уехать на машине с номерным знаком Федеративной республики, — догадывался Брандлехнер.

Деттмар размышлял.

— Нет смысла, — сказал он. — К номерному знаку у меня нет документов, а мой «фольксваген» так и так на подозрении.

— Где ты намерен перейти границу? У Пассау, Браунау или у Зальцбурга?

— Там они будут особенно настороже, — возразил Деттмар. — Мне надо в Италию. Оттуда через Швейцарию я смогу вернуться домой.

Брандлехнер покачал головой.

— Ты должен Попытаться в Гантерне, — сказал он. — Там не так оживленно. Но сначала надо туда добраться. Поездом…

— У меня нет времени, — прервал его Деттмар. — Одолжи твой «рено»!

— А если тебя задержат…

— Машину я оставлю в Гантерне. Твой сын пригонит ее оттуда.

Брандлехнер раздавил окурок сигары.

— Послушай, — сказал он грубо. — Я не знаю, почему ты должен смыться, и вовсе не хочу знать. Но с такими вещами я не хотел бы иметь дело. Если они тебя сцапают, то я покажу, что ты машину украл. Идет?

— Вот это называется настоящий друг.

— Друг, но и не идиот. Если все обойдется, то машину мы вернем. Так что ж? Согласен?

— Ничего другого не остается, — с горечью ответил Деттмар. — Не знаешь кого-нибудь в Гантерне, кто мог бы меня переправить?

Брандлехнер задумался.

— Спроси Рудольфа Леенштайнера. Он живет за церковью. Его парень поможет тебе. Иногда у него бывают дела на той стороне.

— А если он откажется?

Брандлехнер просвистел пару тактов.

— Знаешь эту песню?

— Не начало ли «Эдельвайс и Энциан»?

— Да. Если они это услышат, значит, все будет в порядке.

— А этого достаточно?

— Достаточно. Естественно, вместе с соответствующим вознаграждением.

— Понимаю, — сказал Деттмар. — В Южном Тироле вы имеете дело с…

Движением руки Брандлехнер оборвал фразу.

— Меня не интересует, что ты вынужден расхлебывать, но и ты не лезь в дела, которые тебя не касаются.

Деттмара задела резкость этих слов. Брандлехнер был связан с террористами, намеревающимися решить южнотирольскую проблему на свой манер. Но это была не та тема, которой позволялось касаться посторонним.

— Ну хорошо, — сказал стройподрядчик, вставая. — Пойду собираться…

— Украденные ключи от гаража, — произнес Брандлехнер, бросив на письменный стол связку ключей. — Тебе необязательно ломать ворота.

— Спасибо, — пробормотал Деттмар. — Тогда я попрощаюсь уже сейчас.

Он протянул руку Брандлехнеру. Тот не шелохнулся. Деттмар с неудовольствием отметил, как изменилась ситуация. Он не был более привилегированным клиентом, по глазам которого угадывалось любое желание. Он был всего лишь преследуемым, которому вынуждены помогать.

Наверху, в своем номере, его вновь охватил страх. Они могут прийти за ним сюда. Нельзя медлить ни минуты. Он лихорадочно стал запихивать свои вещи в чемодан.

В это время в номер вошла Герда Брандлехнер.

— Сто тридцать восемь шиллингов, — громко произнесла она. — Старик считает, что на этот раз лучше было бы обойтись без счета.

«И за свои деньги боится», — подумал Деттмар, отсчитывая шиллинги.

* * *

Окружной инспектор Нидл был красным от гнева.

— Кто вам позволил сообщать по телефону, что ваш господин мертв? — грубо набросился он на горничную.

— Этого мне никто не запрещал, — защищалась Анна.

Нидл вынужден был признать логичность аргумента и несколько спокойнее спросил:

— Вы не знаете, кто звонил?

Девушка отрицательно покачала головой и, напуганная, ушла на кухню.

Инспектор, поручив одному из сотрудников не спускать глаз с телефонного аппарата, вернулся в спальню Доры Фридеман. Фотограф и следственная группа уже закончили свою работу и вместе с Шельбаумом и Маффи ушли на берег Старого Дуная.

— Ее можно унести, — сказал врач Нидлу. — В институте произведут вскрытие, но я не думаю, что оно внесет какие-то существенные изменения в мое заключение.

Нидл погладил ежик своих волос.

— И что же говорится в заключении?

— Асфикция в результате удушения, — ответил врач. — Орудие убийства — шарф.

Желтый шарф висел на спинке кресла. Нидл взял его и потрогал. Он был из натурального шелка.

— Следовательно, убийство?

— Едва ли это был несчастный случай… — язвительно ответил врач, закрывая черную кожаную сумку. Кивнув Нидлу, он отправился обследовать другой труп.

Инспектор подал знак полицейскому, стоявшему у двери. Вскоре появились двое мужчин с носилками. Когда труп вынесли, Нидл вернулся в зал. Он на мгновение задумался и неодобрительно покачал головой. Маффи вовсе не следовало бы звонить в отдел, к чему привлекать комиссию по расследованию дел об убийстве, если и так все ясно? Правда, дела об убийстве подлежат ее компетенции. В любом случае, даже если человек сам повесился на берегу Старого Дуная.

Из столовой, расположенной рядом, послышались голоса. Он открыл дверь и увидел сидевшую на стуле бледную Карин. Ее допрашивали.

Милая девушка, подумал Нидл. Крепко ей досталось. Потерять таким образом двух родственников. Теперь ей будет нелегко. Конечно, волей-неволей привыкнешь к одиночеству, как, к примеру, привык он за пятнадцать лет своего вдовства. О своей супружеской жизни, продолжавшейся всего полгода, он вспоминал редко и неохотно. Однако где-то в самой глубине своего сознания он понимал, что слишком любил свою жену, умершую от белокровия, чтобы жениться вторично. Поэтому он весь отдался исполнению своего служебного долга. Он поддерживал удивительные отношения с преступным миром Вены, отношения, вызывавшие подчас у сослуживцев подозрение.

Шельбаум понимал его лучше других. Он знал, почему Нидл стал таким. Он был свидетелем того, как Нидл метался целыми днями в состоянии полной растерянности, когда умирала жена. К тому же он чувствовал и некоторую ответственность за него. Нидл был хорошим криминалистом, и Шельбаум сам пригласил его в уголовный отдел. Нидл, который вообще не интересовался политикой, был предан обер-комиссару. В любой момент, если в том была необходимость, ему можно было дать задание. Если его не было дома — он жил на Вебергассе, — то его можно было найти в кафе Ладингера за партией шахмат.

Некоторое время Нидл прислушивался. Нет, Карин не слышала, совершенно ничего не слышала. Она спит в мансарде, под самой крышей. Она не может также сказать, как вчера закончился праздничный вечер. Она почувствовала себя неважно и приняла снотворное. Труп она увидела после того, как его обнаружила экономка, — все это она уже излагала обер-комиссару.

В столовую вошла Хеттерле с подносом, уставленным чашками с дымящимся кофе. Она поставила поднос на стол и собралась уходить.

— Одну минуточку, — сказал Нидл. — Нам хотелось бы еще раз услышать о наиболее существенном, замеченном вами.

Хеттерле посмотрела на него без всякого выражения.

— Я уже все сказала.

— Несмотря на это, — возразил Нидл и взял чашку кофе.

Хеттерле села на краешек стула, скрестив руки жестом, который у Нидла вызвал особенно тоскливое чувство. Он напомнил ему умершую жену, которая отдыхала в такой же позе.

Хеттерль отвечала тихим монотонным голосом. Да, она обнаружила труп. Карин вошла в спальню после нее и позвонила в полицию, затем появился молодой сотрудник из уголовной полиции, который также хотел позвонить по телефону после того, как обнаружил мертвым господина Фридемана.

Нидл задумался. Не слышала ли она что-нибудь прошлой ночью? Нет, еще до конца вечера она ушла в садовый домик и легла спать.

— Допустим, ваш уход совпал с концом вечеринки, — вслух размышлял Нидл. — А почему гости так поспешно покинули виллу?

— Не было ни одного года, чтобы прием кончался нормально, — ответила Хеттерле. — Фридеман почти всегда ухитрялся найти повод для скандала и выгонял всех.

— А на этот раз?

— Он все время был в возбужденном состоянии, — сказала экономка. — Он вбил себе в голову, что жена имеет любовника.

— Это правда?

— Я не знаю, — ответила Хеттерле, пожимая плечами. — Об этом она со мной не говорила.

Карин, потупившись, смотрела на пол. Один чиновник, допрашивавший ее, пил кофе, другой стенографировал.

— Других причин у него не было?

Карин подняла взгляд. Инспектору показалось, что в ее глазах что-то, промелькнуло. Хеттерле тоже какую-то долю секунды медлила, прежде чем ответить. Но он мог и ошибаться.

— Нет, — сказала Хеттерле.

— Что с вашим лицом? — спросил Нидл.

— Двенадцать лет назад я попала в катастрофу и ударилась о ветровое стекло, — ответила Хеттерле, бледнея.

— Я не это имел в виду. Левая сторона вашего лица припухла. Тоже ударились о что-то?

Хеттерле смотрела неподвижным взглядом.

— Вчера меня ударил господин Фридеман, — тихо сказала она наконец.

— Срывал на вас зло из-за жены?

Он вновь отметил еле заметное колебание.

— Да, — сказала она. Нидлу показалось, будто белокурая девушка с облегчением вздохнула. Он поднялся и взял кофе.

— С вами еще раз побеседует обер-комиссар, — сказал он. — Прошу из дома не уходить.

Он кивнул им и вместе с двумя чиновниками вышел в коридор.

— Проследите, чтобы никто из этих ошалевших репортеров не проник в дом. — строго приказал он. — Любыми средствами держите их на расстоянии.

Стоя у входной двери, он бросил взгляд на улицу. Двое полицейских изо всех сил старались сдержать дюжину газетчиков, вооруженных фотоаппаратами. Увидев Нидла, они на мгновение успокоились. Но затем начали выкрикивать вопросы, ни один из которых он в суматохе не разобрал. Еще хуже стало, когда, он вышел на улицу. Пришлось заткнуть уши. Он взмахнул рукой, и все смолкли.

— Через два часа, — крикнул он, — я готов сообщить вам о том, что мне известно! Не ранее! Кто проникнет в сад или войдет в дом, не получит от нас никакой информации. А что положено за нарушение неприкосновенности жилища, вам известно.

— Параграф восемьдесят четыре, до пяти лет! — выкрикнул репортер из «Абендпоста». — Я очень хотел бы проверить, придерживаетесь ли вы этого параграфа в отношении нас.

— Не советую проверять, — сказал Нидл, пересекая улицу.

Местность, простиравшаяся до Старого Дуная, также была оцеплен полицией. У причального мостка стояли полицейские и чиновники уголовной полиции. Труп положили на носилки и прикрыли. Был виден лишь один левый рукав замшевой куртки. Врач беседовал с Шельбаумом, который в качестве исполняющего обязанности начальника отдела полицейской дирекции вел расследование. Собственно, он так и так вел бы его, только прежде успех втихомолку присвоил бы Видингер, а неудачу отнесли на счет Шельбаума.

— Для меня совершенно ясно, что петля явилась причиной смерти, — сказал врач. — Странгуляционная полоса совпадает с положением веревки. Мужчина совершил самоубийство просто безукоризненно.

— И все же я хотел бы иметь точные данные осмотра, — сказал Шельбаум.

— Как пожелаете, — ответил врач раздраженно и пошел вверх по берегу.

— По-видимому, ясный случай, Алоис, — сказал Шельбаум Нидлу. — За измену покончил с женой, а затем повесился сам.

Он посмотрел на сук, с которого сняли Фридемана. Одна ветвь была надломлена. По-видимому, Фридеман, готовясь к самоубийству, был в очень возбужденном состоянии.

— У забора он попал в желтую краску, — продолжал вслух размышлять Шельбаум. — Она застряла в его рифленой подошве и не стерлась о траву. Следы ее видны на мостке. Одно мне только непонятно.

— А именно? — спросил Нидл.

— След ведет прямо до конца причального мостка, — ответил Шельбаум. — Фридеман выходит из дома, пересекает улицу, бежит к причальному мостку и без какой-либо паузы вешается. Какой бойкий самоубийца…

— Петлю он мог подготовить заранее, — подал мысль Нидл.

— Самоубийца, поступающий с рассчитанной точностью! — усмехнулся Шельбаум. — Он заготавливает петлю, возвращается в дом, где душит свою жену, идет сюда и немедленно кончает с собой. Не кажется ли вам такой график несколько необычным?

— Почему? — спросил. Нидл. — Человек, сытый по горло жизнью, хочет повеситься. Когда он вешает петлю, его охватывает ярость. Он возвращается, убивает жену и доводит до конца задуманное.

Шельбаум пожал плечами.

Маффи, который до сих пор вместе с другими чиновниками держался несколько в стороне, подошел к ним и сказал:

— Мы изъяли все, что он имел при себе.

На листе бумаги было разложено содержимое карманов покойного: зажигалка, шариковая ручка, портмоне, портсигар, связка ключей. Рядом лежали его ботинки подошвами кверху. На одной из них сохранились ясные следы желтой краски. Перед каждым ботинком лежало по куску веревки, на которой повесился Фридеман.

— Чудесный натюрморт, — проворчал Шельбаум и, кряхтя, опустился на корточки. На связке ключей висела металлическая пластинка с инициалами ВФ. Зажигалка и портсигар имели такую же монограмму. Шельбаум взял маленький ключик, который лежал отдельно от общей связки. Инициалы на этом ключике были выгравированы на кольце.

* * *

В дверь громко постучали, и женский голос прокричал:

— Кто-то с тобой хочет говорить, Руди!

Рудольф Кёрнер, в определенных кругах прозванный Ловким, перестал жевать и спросил настороженно:

— Кто там?

— Один молодой господин, — ответил голос со значением.

Лицо Кёрнера покрыла смертельная бледность. Совесть его была настолько нечиста, что он постоянно боялся визита полиции. Он подошел к двери и отодвинул засов.

За дверью стояла толстая, неряшливо одетая женщина с мальчишкой лет восьми.

— Наверное, ожидал других посетителей? — сказала она, смеясь.

— Чего ты хочешь? — недовольно спросил он мальчишку.

— Старик сказал, чтобы ты пришел в заднюю комнату.

Ловкий соображал. Полицией здесь не пахнет. Едва ли бы она так вежливо приглашала его, да к тому же в заднюю каморку папаши Паровского.

В бледно-лиловом костюме с серым жилетом и галстуком в мелкую клетку он, точно денди, спустился на первый этаж, прошел через гостиную во двор, а оттуда в заднюю комнату, именовавшуюся «конференц-залом». Старик Паровский охотно предоставлял ее для «деловых бесед», и тем охотнее, чем большее участие в сделках принимал сам. Когда Кёрнер увидел ожидавшего его мужчину, у него возникло желание тотчас же повернуть обратно. Но посетитель дружески улыбнулся и пригласил его за стол. Потом он пододвинул ему стакан с вином, чего полиция никогда не делает.

Скромно одетому незнакомцу также было явно не по себе. Поэтому, опуская всякие церемонии, он спросил, склонившись к Ловкому:

— Не хотели бы вы заработать пять тысяч шиллингов?

Кёрнер вздрогнул. Пять тысяч — приличная сумма.

— Охотно, если речь идет о честной работе, — сказал он сдержанно.

— Не менее честной, чем та, которую вы исполняете в закусочной на Аусштеллунгсштрассе, — сказал он, засмеявшись. Это был громкий, сердечный смех, сломивший барьер неуверенности между ними.

Какое дело этому незнакомцу до его заработка на Аусштеллунгсштрассе? Кёрнер владел всеми видами азартных игр, от штосса, карточной игры, именуемой в иных местах «твоя тетя — моя тетя», до «фараона». Но порвать с гильдией азартных игроков значило наверняка оказаться трупом, выловленным из Дунайского канала.

— Что вы хотите? — зло спросил он.

— Вы знаете кредитное бюро «Деньги для каждого» на Пратерштрассе?

— К чему вы мне это говорите?

Незнакомец пододвинул ему свои сигареты и поднес зажигалку.

— Мы хотим, чтобы вы посетили это место, — просто сказал он.

— Я не взломщик!

— Но вы им были.

Кёрнер жадно затянулся сигаретой. Именно из-за таких визитов он и вынужден был иногда дышать тюремным воздухом. Правда, азартные игры также запрещены, но за этим ремеслом они его еще не застукали. Если и дойдет до этого, то он отделается предварительным арестом или денежным штрафом, который, кстати, будет выплачен не им самим, а из фонда ассигнований на непредвиденные инциденты.

— Это дело прошлого.

Он вспомнил, как после войны начал изредка воровать по мелочи. Более солидного он тогда не мог предпринять, а пять сестер — собственно, сводных сестер, каждая из них имела своего отца, — были голодны. Мать долго болела, потом умерла от чахотки. Так он покатился по наклонной, пока не познакомился с судьей по делам молодежи. Но к этому времени гильдия уже крепко держала его в своих руках.

— До свидания, мы ждем от вас предложений, — сказал незнакомец. — К примеру, если найдется на товарной станции в Матцляйнсдорфе динамо-машина, которую можно купить за восемьсот шиллингов.

У Кёрнера стало тревожно на душе. Откуда этот тип знает про машину? Проболтался кто-то из коллег? Может быть, негритянка Вэлли?… «Нет, нельзя его раздражать», — подумал Кёрнер.

— Для меня это большой риск, — пробормотал он.

— Совершенно никакого! С дверью дома вы справитесь запросто. Помещение, в которое вы должны проникнуть, не имеет автоматического замка с секретом. Охраны никакой.

— Я не взломщик сейфов.

— Этого и не требуется. С этажерки, стоящей рядом с дверью, вы должны достать папку с надписью «28Т-У». Она нам нужна.

— Кому это «нам»?

— Это вас не касается. За папку мы выплачиваем пять тысяч шиллингов.

Кёрнер размышлял. Предложение заманчиво. Намерение подвести его маловероятно. Это они могли сделать и проще, поскольку знали о нем достаточно много. Его удивляло только одно, почему они сами не выкрадут папку, если это так просто…

— Есть в конторе сигнальное устройство? — спросил Кёрнер.

— Никакого.

— Расскажите-ка о некоторых деталях.

Незнакомец рассказал. В заключение он потребовал:

— Все сделать надо сегодня ночью. Завтра в это же время я заберу папку. Где встретимся?

— Лучше здесь, — ответил Кёрнер. — С условием, что вы будете иметь деньги при себе.

Незнакомец расхохотался, как будто он услышал веселую шутку.

— Обязательно буду иметь.

Он кивнул на прощание Ловкому и вышел во двор.

Кёрнер воспользовался выходом, который вел в гостиную. В гостиной у окна сидели двое рабочих. Хозяин стоял за буфетной стойкой и откупоривал для них пивные бутылки.

— Одну мне, — сказал Кёрнер. — Кто же это все-таки был?

Старик Паровский обеспокоенно посмотрел на него.

— Что-то неладно? Мне он тоже показался каким-то странным, но он сказал, что он твой лучший друг. Шесть лет назад вы вместе сидели в одной камере. Назвался он Ритцбергером.

Кёрнер молча взял пиво.

* * *

Черный «штейр-фиат» выглядел в сравнении с «мерседесом» точно карлик рядом с геркулесом.

— Уж выезжать господину Фридеману было на чем, — заметил инспектор Нидл, бросив взгляд на огромную машину.

— На «мерседесе» ездила госпожа, — уточнила горничная.

Нидл посмотрел на нее таким ошеломленным взглядом, что Шельбаум не мог удержаться от улыбки. Он подал знак Маффи запереть гараж и начал подниматься по наклонному съезду. Увидев за забором нетерпеливо ожидавших репортеров, он быстро зашел за дом, огибая террасу. Великолепно ухоженный сад со множеством фруктовых деревьев заканчивался полосой стройных голубых елей. Маффи и Нидл подошли к Шельбауму. Анна вернулась в дом.

— Как все это выглядит изнутри, мы теперь знаем, — сказал Нидл. В его замечании звучал вопрос: «Что мы, собственно, здесь ищем?»

Шельбаум пока и сам не знал, чего он ищет. Шарф, которым была задушена Дора Фридеман, принадлежал ее мужу, а муж покончил самоубийством. Дело было однозначно, по-видимому, слишком однозначно. Но где это было видано, чтоб все было таким очевидным? Они еще раз прошли из коридора в гостиную, осмотрели террасу и столовую. В крыле здания был рабочий кабинет Фридемана, а напротив — спальня его жены. На втором этаже располагались: музыкальный салон с балконом, спальня Фридемана, две гостиные и две ванные комнаты. На третьем этаже находилась мансарда, где жила Карин.

Следовательно, супруги Фридеман спали в разных комнатах. Но в этом не было ничего особенного. Шельбаум потер подбородок.

— Я хотел бы еще раз побеседовать с экономкой, — сказал он. — Позовите ее в столовую, Маффи.

Хеттерле появилась с видимой неохотой.

— Судя по вашим показаниям, вы не немка, фрейлейн Хеттерле, — дружеским тоном спросил обер-комиссар. — Откуда вы родом?

— Я родилась в Кримау, в Чехословакии, — ответила она неохотно. — В 1948 году приехала в Вену.

— Свои личные документы вы потом сдадите моему сотруднику, — сказал Шельбаум, указывая на Маффи, который сидел рядом и вел протокол допроса. — Меня интересует ваше отношение к господину Фридеману. Вы испытывали иногда неприятности?

Хеттерле утвердительно склонила голову.

— Вас оскорбляли и действием?

Хеттерле медлила, но не могла отрицать того, что уже сказала.

— Редко, — ответила она.

— Как он относился к своей жене?

— Иногда он ее избивал, а она, естественно, защищалась.

Обер-комиссар обстоятельно высморкался в носовой платок.

— О предполагаемом любовнике Доры Фридеман вы действительно ничего не знаете?

Хеттерле покачала головой.

— Хорошо ли относилась фрейлейн Карин к своему дяде и своей тетушке?

— О плохом не знаю.

От дальнейшего допроса Шельбаум отказался. Она не относилась к типам, раскрывающимся легко. Но явно не была и человеком, за которым ничего не числилось. Он отпустил ее и попросил послать к нему Карин Фридеман.

— Как вы ее находите, Маффи?

— Не совсем чистой, господин обер-комиссар.

— Я тоже, — согласился Шельбаум. — Будьте внимательны при допросе, когда она принесет свои личные документы.

Он дал ему некоторые советы.

— Жаль, что вы в последнюю ночь не были достаточно бдительны, — закончил он.

— Вчера я был на службе, — сказал Маффи, — и очень устал…

Шельбаум рассмеялся.

— Но не только от службы.

— Господин обер-комиссар, я охотно бы…

— Уж не хотите ли вы извиняться? — прервал его Шельбаум. — Не считайте меня за дурачка, который упрекает вас за ваш образ жизни. Вы молоды, и я могу только позавидовать вам. Хороша ли девушка-то, по крайней мере?

— Очень, господин обер-комиссар, — вспыхнул Маффи.

— Тогда отнеситесь к этому делу серьезно, — сказал Шельбаум, — как того заслуживает малышка. Так, она слышала, как кричала женщина?

— Да.

— А дальше?

— Она разбудила меня. Я вышел в сад, но, ничего не заметив, вернулся в дом. На улице было прохладно, а я был,…

— …очень уставшим. Во всяком случае, больше ваша подружка ничего не слыхала?

— Нет, иначе она бы мне сказала.

— Мы с ней побеседуем отдельно, даже если это и не принесет пользы, — сказал Шельбаум. — По-видимому, это мог быть только крик фрау Фридеман, когда ее душили.

Карин Фридеман была серьезна и бледна, но без особой скорби в лице. Следом за ней появился инспектор и сказал:

— В коридоре ожидает молодой человек, который непременно хочет зайти сюда, к этой молодой даме. Это некий господин Ланцендорф.

— Мой жених, — быстро сказала Карин.

— Пусть войдет, — распорядился Шельбаум, и Нидл впустил Ланцендорфа.

— Даже если вы с ней обручены, то все равно ведите себя спокойно, — предупредил его обер-комиссар. — Мы ее не съедим.

Юноша удивленно взглянул на Карин. Слабо улыбнувшись, она кивнула ему, и лишь тогда он успокоился. Шельбаум достал из коробки сигару и закурил. «Довольно быстрое обручение, — подумал он. — Но, возможно, оно состоялось уже давно».

— Известно вам, что здесь произошло? — спросил он Ланцендорфа.

Петер утвердительно кивнул. Об этом он слышал от людей на улице.

— Хорошо, — сказал Шельбаум. — Тогда я хотел бы спросить вас, фрейлейн Фридеман. Почему не действовал звонок, когда наш коллега сегодня утром хотел войти в дом? Вы очень напугались, увидев его?

— Мой дядя имел обыкновение отключать звонок на ночь, — ответила Карин. — По-видимому, он и вчера поступил так же, когда ушел последний гость. А напугалась я потому, что…

— Потому что вы приняли его за убийцу, не так ли?

Она утвердительно кивнула и бросила на Маффи виноватый взгляд.

— Вы венка?

— Нет, я родилась в Гантерне, в Тироле.

— Когда умерли ваши родители?

— Отец умер еще до моего рождения, а вскоре и мать, — тихо ответила Карин.

— Господин и госпожа Фридеман были вашими единственны ми родственниками?

— Да.

— Вы воспитывались у них?

— Нет. Община Гантерн отправила меня в детский дом в Инсбруке. Оттуда меня забрал дядя, когда мне исполнилось семь лет. Я была помещена в школу-интернат в Граце, где и пробыла до получения аттестата зрелости. В Вену я приезжала только во время каникул.

— Вы были привязаны к дяде?

— Он очень много сделал для меня. За это я ему буду вечно благодарна.

— Как складывались ваши отношения с тетушкой?

— Мы ладили друг с другом.

— С обоими вы не испытывали никаких трудностей?

— Нет!

Шельбаум заметил некоторое беспокойство на лице Ланцендорфа. Он потушил сигару в пепельнице, которую держал на весу, подошел к столу, поставил на него пепельницу и сдвинул лист бумаги, которым было что-то прикрыто.

— Все, что вы здесь видите, находилось в карманах вашего дяди, — сказал он. — Что вы знаете о назначении этих ключей?

Карин встала и взяла в руки связку.

— Это ключ от дома… Этот от конторки… Там стоит сейф, от него должен быть этот… Вот от стенного шкафа… Этот от гаража… Этот подходит к письменному столу… Да, а вот этот от садовой калитки.

— А маленький? — Шельбаум поднял вверх ключик, который лежал отдельно от связки.

Карин покачала головой.

— Наверное, от денежной шкатулки… Впрочем, не знаю.

Обер-комиссар положил ключ на место и пристально посмотрел на нее.

— Вы сказали нам всю правду, фрейлейн Фридеман? — спросил он. — Вы ничего от нас не утаиваете?

Девушка занервничала. Ланцендорф бросил на Шельбаума возмущенный взгляд, но промолчал.

— Ничего, — ответила Карин.

Шельбаум отвернулся.

— Можете идти, — коротко бросил он. — Все эти штуковины заберем с собой, Алоис. Что касается ключей, то установим после, к чему они подходят. По некоторым соображениям я бы не хотел сегодня заниматься этим. Для вас, Маффи, у меня есть особое поручение. Сегодня вечером вы…

Инспектор Нидл слушал с возрастающим удивлением.

— Я не понимаю, — сказал он. — Я еще никогда не встречал такого ясного случая. Убийство и самоубийство, другого варианта нет. А вы даете такое поручение…

— Не все ясно в этой истории, — сердито произнес Шельбаум. — Вы ведь, Маффи, видали самоубийц?

— Многих, — сказал Маффи.

— Как они были одеты?

— Одеты? Ну, скажем, в брюках, рубашках, ботинках…

— В рубашках, потому что не хотели, чтобы им что-то мешало, — с нажимом произнес Шельбаум. — А наш самоубийца был одет в замшевую куртку, как будто он вышел погулять. Я нахожу это довольно странным. Не в меньшей мере и то, как он все это подготовил.

Нидл был озадачен. Не тем, что в данном случае казалось Шельбауму странным, а его упорством. Прежде чем он успел что-то произнести, вошел полицейский, несший охрану у дверей, и доложил:

— Здесь одна из участниц вчерашней вечеринки, господин обер-комиссар. Фрау Ковалова. Она хотела бы с вами переговорить.

— Зови, — приказал Шельбаум недовольным тоном. — Возможно, она нам что-то расскажет.

В дверь протиснулась массивная фигура Коваловой.

— Собственно, я пришла к Карин Фридеман, надо же утешить бедное дитя, — начала она. — Однако потом я удивилась, откуда он все это знает?

— О ком вы говорите?

— О господине Деттмаре. Сегодня утром он позвонил мне…

* * *

На светящемся циферблате дорожного будильника стрелки показывали без десяти два ночи. «Начну ровно в два, — решила Хеттерле, — ни секундой раньше». Она жадно затянулась сигаретой. Рдеющий ее кончик отбрасывал слабый отблеск на кошку, которая мирно спала на подушечке у окна. Ее подозревают? Если поняли, из-за чего она в действительности получила пощечину от Фридемана, то здесь нет ничего плохого. Наоборот, молчание может быть истолковано в ее пользу. Но этот молодой чиновник из уголовной полиции так тщательно записывал ее биографические данные. Не нащупал ли он слабое место? Кажется, нет. Пока все идет нормально. Скорее всего, ее просто мучают кошмары. Надо надеяться на лучшее. А если повезет, то она непременно вернет себе то, что много лет приковывало ее к Фридеману.

Где он «это» спрятал? В письменном столе или в стенном шкафу? Или, может, хранил в конторке? Если «это» лежит в конторке, то дело безнадежное, надо иметь от сейфа второй ключ. Но, возможно, он ее и не опасался, тогда вполне надежным ему представлялся даже письменный стол. Со столом-то она справится. Хеттерле потрогала небольшую стамеску в кармане своего фартука.

Минутная стрелка достигла цифры двенадцать. Она быстро встала и потушила сигарету. Включила карманный фонарик. Свет отразился в широко открытых глазах кошки. Уходя из комнаты, Хеттерле проследила за тем, чтобы Пусси опять не прошмыгнула мимо нее.

Она тихо вышла из садового домика. Светила висевшая на небе полная желтая луна, и голубые ели отбрасывали длинные тени. Она настороженно оглядела оба соседских участка. Ничто не нарушало тишины. Перепуганная Карин, конечно, оставалась в своей комнате.

Хеттерле осторожно двинулась по узкой тропинке к дому и вошла в подвальный переход. Когда достигла лестницы, ведущей в зал, услышала шорох. Она остановилась и прислушалась. Ни звука. Кругом царила абсолютная тишина. Она поднялась наверх и открыла дверь в пустой и мрачный зал.

Мгновение она напряженно вслушивалась, не проснулась ли Карин, потом бесшумно проскользнула в коридор, ведший в спальню Доры. Рабочий кабинет Фридемана, расположенный напротив, был не заперт. Здесь стоял письменный стол, книжный шкаф, а по правую руку группа кресел, на которых прошлой ночью сидели гости Фридемана, игравшие в карты. На стене висела картина «Весенний пейзаж». Быстрыми шагами она подошла к письменному столу. Все ящики были заперты, но имеющейся у нее стамеской она легко вскрыла их. Письма, формуляры, вырезки из газет, и ничего более. Она еще раз проверила все сверху донизу и снова ничего не нашла.

Тогда Хеттерле подошла к стене и сняла картину. Под ней оказалась дверца стенного сейфа. В лихорадочном возбуждении она начала искать ключ. В письменном столе его не было. Возможно, он лежит в шкафу, рядом с дверью? Она бессмысленно рылась в шкафу и вдруг с криком отскочила. Кто-то включил свет. Смертельно перепуганная Хеттерле увидела Эдгара Маффи.

— Интересно, фрейлейн Хеттерле, — сказал он холодно. — Что вы здесь делаете?

— Ничего, — сказала Хеттерле, приходя в себя. — Выпустите меня. — Она попыталась, оттолкнув его, проскользнуть в дверь.

Маффи схватил ее за руку, подвел к письменному столу в усадил на стул. Наручники не надел. Подвинув к себе телефонный аппарат и не спуская с нее глаз, набрал номер отдела полицейской дирекции.

— Она здесь, господин Нидл, — сказал он, услышав ответ. — Пожалуйста, доложите обер-комиссару.

* * *

Двадцать минут спустя Шельбаум и Нидл были на вилле Фридемана. Они не ждали, пока им откроют, — ключ от входной двери у них был. Карин была разбужена шумом в доме. Накинув пальто поверх пижамы, она спустилась в кабинет, где уже были Шельбаум и Нидл.

— Вы знаете, что она искала? — спросил обер-комиссар.

— Она не желает со мной разговаривать, — ответил Маффи. — Возможно, вам она скажет.

— Я предполагал, что предпримете нечто подобное, — сказал Шельбаум, обращаясь к ней — Паспорт, который вы предъявили нашему сотруднику, оказался в порядке. Но вот старая контрольно-учетная карточка выдана не районным отделением полиции в Видене. Она подделана.

Он постучал костяшками пальцев по крышке стола.

— Что вы искали в этой комнате?

Хеттерле, точно окаменев, продолжала молчать. Шельбаум обратился к Карин.

— Мы имеем ордер на обыск виллы и сада. Но не думаю, что нужно обыскивать все и вся. Пока достаточно ограничиться этой комнатой, спальней хозяина и квартирой фрейлейн Хеттерле. Правда, сейчас не особенно благоприятное время для обыска, — продолжал Шельбаум, — но здесь и в комнате фрейлейн Хеттерле я все же хотел бы начать немедленно. Попытайтесь, Маффи, подыскать среди соседей двух понятых.

Нидл смотрел на Шельбаума с чувством огромного уважения. Да, у Шельбаума тонкий нюх. По его теории, перед ним был человек, а именно Хеттерле, который годами мирился со сложившимися обстоятельствами. Но коль скоро шантажист был мертв, она должна была попытаться как можно скорее привести в порядок свои дела, прежде чем возникнут новые осложнения. Вот почему Шельбаум дал задание Маффи спрятаться ночью на вилле.

Минут через десять Маффи вернулся с двумя мужчинами. Шельбаум пояснил им их обязанности. Затем взял связку ключей, извлеченную из карманов покойного, и открыл сейф.

В сейфе были различные бумаги, а также довольно значительные суммы денег в австрийских шиллингах и западногерманских марках. Перебирая бумаги, Шельбаум обнаружил конверт. Он вскрыл его и вынул регистрационный бланк. В первые годы после войны такие бланки заменяли удостоверения личности в американской зоне оккупации Германии.

— Вы искали это, — сказал он Хеттерле. — Как любезно со стороны вашего хозяина, что он сохранил здесь ваши настоящие документы, фрейлейн Бузенбендер.

Хеттерле устало опустила голову.

* * *

Инспектор Нидл вышел в коридор и взял трубку.

— Ах это ты, Вацек. Так, где горит?… Любопытное дельце, — сказал он, услышав новость. — Проникли в кредитное бюро Фридемана? И ничего не похитили? Ну хорошо, что сообщили мне. Кого вы послали туда с Леопольдгассе?

На Леопольдгассе размещался полицейский комиссариат второго округа.

— Хундлингера? — Он знал участкового инспектора Хундлингера. Последний обладал сказочным талантом не замечать следы преступлений или же стирать их.

— Да, да, немедленно вышлите за мной машину. Конечно, Хундлингер будет недоволен, но мы постараемся не вмешиваться.

Через десять минут автомашина уже стояла перед кафе. Они проехали вдоль Дунайского канала, пересекли Аспернбрюкке и остановились на Пратерштрассе.

Нидл пересек улицу и исчез в доме. На втором этаже собрались любопытные, которых полицейский не пускал дальше коридора. Дверь в комнату была полуотворена, и оттуда слышались голоса. Нидл вошел. В помещении находились трое: Хундлингер, молодой неизвестный ему чиновник и пожилая женщина в очках с толстыми стеклами. Женщина находилась в крайнем возбуждении.

— Кое-что украдено! — воскликнула она. — Что поделаешь, если я только теперь это заметила…

Хундлингер, услышав, что кто-то вошел, обернулся.

— Что надобно здесь уголовной полиции? — спросил он недовольным тоном. — Здесь всего лишь мелкая кража со взломом. Вы ведь этим не занимаетесь?

— Кредитное бюро принадлежит человеку, труп которого нашли вчера на берегу Старого Дуная, — сдержанно ответил Нидл. — Его жена также умерла неестественной смертью.

Женщина заплакала. Красное лицо Хундлингера покраснело еще больше.

— Я не нуждаюсь в ваших поучениях. Здесь речь идет о краже со взломом, а это относится к нашей компетенции.

— Согласен, — быстро сказал Нидл. — Все, что не связано со смертью супругов Фридеман, меня не интересует. Согласны с таким предложением?

Хундлингер неохотно кивнул.

— Каким образом проникли преступники? — спросил Нидл.

— Через дверь, — грубо ответил Хундлингер. — Фрау обратила внимание, что дверь не заперта.

Нидл повернулся к женщине.

— Вас не было вчера в бюро?…

Женщина еще раз всхлипнула и утерла слезы.

— Моя фамилия Цигенхальс, — застенчиво произнесла она. — Вчера у меня был нерабочий день. После празднеств у господ Фридеман мы имели право на следующий день не работать. Но кто же мог знать…

Она вновь заплакала.

— Как была взломана дверь? — спросил Нидл участкового инспектора.

— Взломана? — повторил Хундлингер. — Она вовсе не была взломана. Негодяй имел подобранный ключ.

Нидл был потрясен беззаботностью, с которой Хундлингер вел дознание. Он пошел к двери и осмотрел замок. В отверстии он заметил едва видимый, прозрачный, точно из стекла, осколок.

— Он работал с целлюлозной пленкой, — сказал Нидл. — Дверь дома была заперта?

— Нет, — ответила женщина, прекратив всхлипывать. — Дворник сегодня утром уже обратил на это внимание.

— Тогда все случилось прошлой ночью, и дверь дома была открыта тем же способом, — сказал Нидл. — С таким замком справится и ребенок. Что украдено?

Фрау Цигенхальс подошла к этажерке и указала на пустое место в ряду папок.

— Нет папки «28Т-У», — сказала она.

— И только? — Нидл посмотрел на нее с недоверием.

Хундлингер заложил руки в карманы пальто.

— И из-за такого пустяка они подняли на ноги полицию, — проворчал он.

Не обращая на него внимания, Нидл обратился к молодому чиновнику:

— Вы обнаружили отпечатки пальцев?

— Тысячи, — сказал молодой человек. — Полным-полно. Большинство ее. — Он кивнул в сторону женщины. — Но были и другие. Я не знаю, имеет ли смысл…

— По-видимому, нет, — сказал Нидл. — Но парочку снимите. Все остальное цело? Деньги, бумаги?…

— Думаю, что да, — сказала женщина. — Правда, у меня нет ключа от сейфа, но ведь он не поврежден…

Нидл подумал, что это еще не доказательство, но лишь спросил:

— Что было в папке?

— Переписка.

— С кем?

— В основном с ССА.

— О чем же переписывалось бюро с этой организацией?

— Доверие — основа нашего дела, — сказала Цигенхальс. — Мы не можем…

— Но поскольку папка украдена, — прервал ее Нидл, — вы никакой тайны не выдаете. Можете спокойно рассказывать.

Этот аргумент показался Цигенхальс убедительным, и она сказала:

— ССА иногда обращался к нам за кредитами, и господин Фридеман в меру своих сил стремился удовлетворять просьбы.

— Вам известны подробности?

— Нет. Последний раз речь шла о типографии, остальное я не помню…

Нидл был недоволен. Он никак не мог уловить, почему была украдена такого рода переписка. Очевидно, содержимое железного сейфа внесло бы ясность, но сейфом сейчас он заниматься не мог.

* * *

Обер-комиссар Шельбаум заглянул в комнату, где работали Нидл и Маффи, и сказал:

— Зайдите ко мне. Есть кое-что интересное.

Когда они вошли в его кабинет, он уже сидел за письменным столом и доставал сигару из деревянного ящичка. Маффи поднес зажигалку, Шельбаум откинулся и с наслаждением закурил.

— Сегодня утром я был в известном магазине на Таборштрассе, — сказал он, подмигивая Маффи. — Уж очень нужен был мне новый галстук. Полагаю, вам также известен этот магазин.

Маффи сник в смущении.

— Неплохой магазин, — сказал обер-комиссар, любовно рассматривая галстук. — Я имею в виду ваш магазин, Маффи. Жаль, что я не молод.

— И женат, — сухо добавил Нидл.

— И это тоже, — смеясь, согласился Шельбаум. — Во всяком случае, все было так, как вы рассказывали. Большего ваша подружка не знает.

Он посмотрел в окно на фасад стоявшей напротив полицейской тюрьмы.

— В нашей профессии, к сожалению, мало такого, чему можно было бы радоваться, — произнес он меланхолично. — Не лишайте себя этого малого, Маффи.

Юный криминалист в ответ пробормотал нечто невнятное.

— Есть известия о нашем друге Деттмаре? — спросил Шельбаум.

— Транспортная полиция обнаружила его автомашину на Лейштрассе, — сказал Маффи. — Известно, что он живет в отеле «Штадт Линц».

— Что предпринято?

— Отель под наблюдением, — ответил Нидл.

— Хорошо, — сказал обер-комиссар. — Этим мы займемся потом. Какие еще новости?

— Прошлой ночью совершена кража со взломом в кредитном бюро Фридемана, — добавил Нидл и рассказал о своем визиге.

Шельбаум поскреб свой двойной подбородок.

— Потом посмотрим, что в сейфе. На всякий случай поставим вопрос о конфискации, даже если это и окажется бесполезным.

Несомненно, самое важное было в этой папке.

— Но почему ее держали совершенно открыто на этажерке? — спросил Нидл.

— Потому что она не имела значения, пока Фридеман был жив. — сказал Шельбаум. — Лишь смерть Фридемана сделала ее опасной.

— Для кого?

— Если бы я это знал. Все же переписка с ССА…

— Вы полагаете, здесь замешана политика? — ошеломленно произнес инспектор.

— Пока я не знаю. Возможно, в ней вся суть дела. Для меня теперь совершенно ясно, что…

Он осторожно положил сигару на край пепельницы и попеременно посмотрел то на одного, то на другого.

— …Дора Фридеман была убита не своим мужем, — произнес он медленно.

От неожиданности лицо Маффи приняло глуповатое выражение.

— Я был в отделе экспертизы уголовной полиции, — сказал Шельбаум. — Следы на дверной ручке спальни соответствуют отпечаткам пальцев Доры Фридеман. Под ними обнаружены другие, но Дора, кажется, держала ручку последней.

— Что значит «кажется»? — спросил Нидл.

— Отпечатки были слегка стерты.

— Экономка или племянница… — начал было Нидл.

— Нет, — возразил Шельбаум. — Дверь была лишь притворена. Ее можно было толкнуть, не касаясь ручки. И обе, как они нас заверили, этого не делали.

— Почему это не мог быть Фридеман?…

— По всей очевидности, убийца был в перчатках, которые и стерли следы. — сказал Шельбаум. — Если кто-то убивает, а затем кончает с собой, тот в перчатках не нуждается. Разве вы заметили перчатки на покойном?

— Я не могу с вами согласиться, — возразил Нидл. — Дора Фридеман была в халате, когда ее обнаружили. Следовательно, она сама впустила убийцу. Ему не надо было хвататься за дверную ручку. А когда он уходил, то только притворил дверь. Он мог ее закрыть, не касаясь пальцами…

— Неплохо, — сказал Шельбаум. — Каким же образом были стерты отпечатки?

— Наверное, их коснулся халат.

Обер-комиссар рассмеялся.

— Ответ ниже ваших способностей, Алоис. Следы существенно отличаются друг от друга, когда их касается халат или когда ручку двери хватает рука в перчатке. Придумайте что-нибудь получше. — Он посмотрел на часы. — Начнем допрос Хеттерле, или, точнее сказать, Бузенбендер. Магнитофон в порядке?

— В порядке, — подтвердил Нидл.

Маффи вышел и быстро вернулся с Бузенбендер и полицейским.

— Не ждите ее, господин Зайц. Я позвоню, — распорядился Шельбаум, указывая женщине на стул перед письменным столом.

Нидл сел слева, он работал с магнитофоном. Место позади занял Маффи, вооружившись блокнотом для стенографирования.

— Если хотите, чтобы я отвечала, — начала женщина, — отошлите этого. — Она кивнула в сторону Маффи.

— Он вам несимпатичен? — спросил Шельбаум.

— Он слишком молод, — послышался ее странный ответ.

Шельбаум задумчиво посмотрел на нее. Затем сказал:

— Маффи, выйдите, пожалуйста.

Маффи молча покинул комнату. Обер-комиссар раскрыл папку.

— Здесь у меня все ваши документы. Как те, которые вы хранили в садовом домике, так и те, которые были в сейфе Фридемана. Назовите вашу настоящую фамилию.

— Эдельгард Бузенбендер.

— Год и место рождения?

— 26 ноября 1925 года. Виттенберг, Чехословакия.

— Ныне Вимперк, — заметил Нидл, который в географии был более сведущ, чем в политике.

— Ваша профессия?

Бузенбендер медлила.

— В анкете записано: учащаяся, — сказал Шельбаум. — Следовательно, вы сдали экзамен на аттестат зрелости?

— Да.

— Вы должны были его сдать в 1944 году, — сказал Шельбаум. — Что вы делали до конца войны?

Бузенбендер тяжело вздохнула.

— Я была рингфюрерин в Союзе немецких девушек.

В голосе обер-комиссара почувствовался холодок.

— Какие обязанности вы выполняли?

— Я отвечала за призыв девушек на военную службу.

— Вы оставались там до конца?

Бузенбендер заколебалась.

— В конце апреля 1945 года я уехала в Баварию.

— Одна?

— Меня взял с собой крайсляйте.

Шельбаум покачал головой. Он подумал о том, как сам провел последние месяцы войны.

— Вы не смеете издеваться надо мной! — дико закричала Бузенбендер. — Да, я была его любовницей! Иначе он не спас бы меня от чехов.

— От чехов? — мягко спросил Шельбаум. — Если вас надо было спасать, значит, вы вели себя не совсем так, как требовалось, чтобы заслужить расположение населения…

Бузенбендер молчала.

— Итак, вы уехали в Баварию, — продолжал Шельбаум. — Что было потом?

— Они меня изнасиловали, — жестко сказала она.

— Кто «они»?

Она пожала плечами.

— Я их не знаю. Немецкие солдаты.

Нидл смотрел на крутящиеся катушки магнитофона. На лице Шельбаума отразилась глубокая печаль. «Это была эпоха коричневых, — думал он. — Она лишила молодых всего человеческого, превратила их в бессловесных тварей, а когда наступил конец, им никто не помог, а, наоборот, толкнул их в дерьмо, в грязь».

— Потом пришли американцы и посадили меня в лагерь для интернированных, вблизи Штаубинга. Ночью меня вызывали, и я должна была развлекать их за кусок хлеба или пару сигарет. Если я противилась, то меня били.

Шельбаума переполняло чувство гнева, чувство омерзения. Как ни была виновата эта женщина, она имела право на человеческое достоинство, а ей в этом отказывали все. Ясно, почему она не пожелала отвечать в присутствии Маффи.

— Спустя три месяца меня освободили, — продолжала Бузенбендер. — И я уехала в Мюнхен.

Обер-комиссар вздохнул.

— В Австрию вы прибыли лишь в 1948 году, как следует из этих документов. Или это не так? Вы ведь все подделали…

— Нет, это так, — горестно рассмеялась Бузенбендер. — И вы хотели бы знать, что я делала три года. Вы сами не догадываетесь? Мне не оставалось ничего другого, кроме панели. На Ландсбергерштрассе всегда можно было заработать на кусок хлеба.

— Зачем понадобились вам фальшивые документы, которыми снабдил вас Фридеман?

— Разве и это непонятно? Я хотела начать заново, все заново. Я хотела попытаться стать человеком…

— Для Фридемана? — спросил Шельбаум. — С мужчиной, который вас избивал? — Понизив тон, он добавил: — Обижал вас, как и те, другие?

Бузенбендер не возражала. Она выглядела некрасивой, эта женщина со шрамом, который, как кроваво-красная рана, пересекал ее измученное лицо. У Шельбаума шевельнулось чувство сострадания. Она также принадлежала к жертвам, которые не смогли найти верного пути. Что-то должно быть еще, о чем она умалчивает, — причина, по которой она приняла чужую фамилию, представлялась ему неосновательной, поскольку в Австрии ее никто не знал. Он перевел взгляд на Нидла, возившегося с магнитофоном. Из опыта знал, что сейчас нет смысла продолжать допрос. Она должна успокоиться. Возможно, она не имеет ничего общего со смертью супругов Фридеман, однако не исключено, что через нее можно напасть на верный след.

Он нажал стоп-клавишу магнитофона.

— Позвоните в тюрьму, Маффи. Пусть заберут ее обратно.

Нидл перематывал пленку. Шельбаум положил в папку документы, настоящие и подложные: свидетельство о рождении, свидетельство о крещении, конфирмационную грамоту, водительские права, контрольно-учетную карточку и все прочее, что они обнаружили.

Наконец женщину увели.

— Маффи, телеграмму в Мюнхен, земельному управлению по уголовным делам, — распорядился Шельбаум. — Надо узнать, числится ли что-нибудь за Бузенбендер.

Маффи записал задание. Затем он сказал:

— На улице вас ожидает мужчина, господин обер-комиссар. У него украли автомашину.

— По-видимому, он ошибся адресом?

— Не думаю, — сказал Маффи. — Это владелец отеля «Штадт Линц». На его автомашине бежал Деттмар…

* * *

Дверь в гостиную «Золотого якоря» распахнулась, чтобы пропустить Кёрнера. На сей раз на нем был костюм сизого цвета, с которым гармонировал коричневый галстук-бабочка. В руках у него была черная кожаная сумка. В гостиной уже битых два часа его ждал Ритцбергер, который успел перепробовать все меню старика Паровского.

Кёрнер уселся напротив него, положив сумку на стол.

— Привет, — сказал Ритцбергер, скосив взгляд на черную сумку.

— Это было не так просто, как вы расписывали. Важно также знать, где приходится работать.

— Об этом я вам говорил, — равнодушно сказал Ритцбергер.

— Не все, — возразил Кёрнер с ударением и сдунул пылинку со своего рукава. — Я не знал, кому принадлежит заведение.

— Это имеет для вас значение?

— Огромное! Знай я об этом раньше, я бы не попал в историю с двумя трупами.

— Вы?…

— Да! Я увидел газету лишь сегодня утром.

— Но ведь дело выяснено, — успокаивал его Ритцбергер. — Убийство и самоубийство. Никого не впутывают.

— А почему полиция разыскивает Деттмара? Нет, здесь не все чисто.

— Не болтайте чепухи, — резко сказал Ритцбергер. — Вы легко заработали свои три тысячи шиллингов. Давайте-ка сюда папку.

Кёрнер не поверил своим ушам.

— Что? Три тысячи? Разве мы не договорились о пяти?

— Вы, должно быть, ослышались, — холодно произнес Ритцбергер. — Три тысячи. Это более чем достаточно.

Он схватил сумку, но Кёрнер вырвал ее. Ритцбергер встал и обошел стол.

— Папку сюда, — тихо сказал он.

Кёрнер тоже поднялся и спрятал сумку за спину. Он понял, что Ритцбергер намерен заполучить сумку любой ценой, и подумал, что в драке он ему уступит.

— Фердл, — хрипло крикнул Кернгр.

Дверь распахнулась, и на пороге вырос двухметровый великан весом в полтора центнера. Вчера Ловкому стоило больших трудов разыскать Фердла-Оплеуху, который отвечал за порядок во время азартных карточных игр.

— Кто-то звал меня? — спросил великан угрожающе.

Ритцбергер резко остановился.

— Что надо этому парню? — Тягаться с Фердлом он явно не мог и сразу понял это.

— Жди на улице, Фердл, — сказал Кёрнер.

Великан исчез. Вскоре его грубое глуповатое лицо замаячило в окне.

— Вы хотели зажать мои две тысячи, — с ненавистью произнес Ловкий. — Но я вас накажу: десять тысяч, или папка остается у меня.

— Вы что, спятили? — взорвался Ритцбергер. — За этот ничего не стоящий хлам?

— Ничего не стоящий? Прочитав газеты, я позволил себе по рыться в этом хламе и знаю ему цену. Теперь условия диктую я.

О деловых контактах Ловкий имел довольно смутное представление. Но у него хватило ума, чтобы разобраться, по поводу чего велась переписка. В одном письме речь шла о типографии, находившейся на грани банкротства. Чтобы не затягивать издание «пропагандистских брошюр» относительно якобы запланированного коммунистического переворота в Австрии, ССА поручил Фридеману принять на себя заботы по финансовому оздоровлению предприятия. В другом — член землячества судетских немцев обвинялся в военных преступлениях. ССА требовал от Фридемана подобрать ему защитника. И так далее. Папка с документами однозначно характеризовала лицо этой коричневой организации, которая, чтобы не обнаруживать себя перед общественностью, осуществляла сделки через кредитное бюро. Если этот материал станет достоянием общественности, то разразится немалый скандал. Некоторое время Ритцбергер молча рассматривал Ловкого.

— Послушайте, — сказал он наконец. — Я готов доложить две тысячи… Таким образом, всего будет пять, даже если о них никогда не было речи. Но на большее я пойти не могу.

Ловкий крепко прижимал сумку, наслаждаясь своим торжеством.

— Десять тысяч, — сказал он, и его зеленые глаза мстительно засверкали. — И ни одним шиллингом меньше. Если бы вы не пытались обмануть меня, я удовлетворился бы и пятью.

— У меня нет десяти, — холодно сказал Ритцбергер.

— Вам не повезло, — злорадствовал Кёрнер. — В этом случае вы не получите папку.

— Следовательно, мы не можем договориться? — спросил Ритцбергер.

— Только если вы уплатите десять тысяч шиллингов.

Ритцбергер направился к двери.

— Не потеряйте папку, — предупредил он Ловкого. — Куда вам звонить?

— Звоните в «Якорь», но только до обеда.

Фердл-Оплеуха появился сразу, едва ушел Ритцбергер.

— С тебя сто шиллингов, — произнес он своим глухим голосом.

Ловкий испытывал почти физическую боль, расставаясь с кредитным билетом. Однако он был твердо уверен, что расходы окупятся.

— Ты не хочешь заработать еще? — спросил он.

* * *

На звонок Шельбаума дверь открыла горничная Анна. Она привела его в комнату, где Карин гладила белье. Он поздоровался с ней и извинился за беспокойство.

— Вы потеряли своих единственных родственников, фрейлейн Фридеман, — начал он осторожно. — Что вы думаете делать дальше?

Она подняла утюг и попробовала, не остыл ли он. Затем их взгляды встретились, и в глубине ее больших серых глаз он заметил растерянность.

— Я хочу учиться в Граце, — сказала она спокойным тоном. — Почему мое желание должно измениться?

— Конечно, нет, — согласился он. — В особенности если вы обеспечены материально.

— Я получила от моего дяди немного денег. На первое время хватит, а потом…

— Потом?

Она отставила утюг.

— Господин обер-комиссар, — сказала она недовольным тоном. — Я не знаю, почему вас это так интересует. По-видимому, я должна вступить в права наследования, и освободить вас от забот обо мне.

Шельбаум покачал головой.

— Не знаю, как скоро это получится… Вам придется ждать до окончания следствия. Если вы попадете в трудное положение, суд может принять решение о выплате вам незначительной суммы. Но я бы на это не рассчитывал.

— До этого не дойдет, — возразила Карин. — Фрау Ковалова обещала помощь, да и господин Фазольд тоже.

— У вас уже был господин Фазольд?

— Да, сегодня утром. — Она что-то вдруг вспомнила. — Между прочим, случилось нечто любопытное. Господин Фазольд еще вчера утром узнал о… о несчастье, когда он был у фрау Коваловой. Ей позвонили…

— Да, об этом она и нам сказала. От этого Деттмара, который исчез.

— Деттмара? — повторила Карин. — Нет, в присутствии Фазольда она утверждала, будто ей позвонила я.

— Вы? — Шельбаум подался вперед.

— В этот момент я вообще о ней не думала, — продолжала Карин. — Под присягой могу заявить, что это была не я.

— Как она объяснила свое появление у вас?

— Об этом мы не говорили.

— Вы сообщили господину Фазольду, что это звонили не вы?

— Естественно. — Карин обеспокоенно посмотрела на него. — Я не знаю, что и подумать об этом. Господин Фазольд рассердился и даже ругал фрау Ковалову. Мне думается, что в таких случаях нельзя поступать так легкомысленно.

— Не мог ли господин Фазольд перепутать? — спросил Шельбаум. — Возможно, фрау Ковалова действительно имела в виду господина Деттмара.

— Мне не показалось. Но я плохая хозяйка, — сказала она и поднялась. — Позвольте предложить вам чашечку кофе? Я и сама охотно выпью.

Она прониклась симпатией к обер-комиссару. Последние два дня были наполнены тревогой. Разговоры с Анной не приносили ей удовлетворения, Петер же целыми днями работал в институте.

Шельбаум не отказался.

Она вышла. Шельбаум достал из кармана фотографию и принялся ее рассматривать. Когда Карин вернулась через несколько минут, он что-то записывал в свой блокнот.

Налив кофе, Карин взяла фотоснимок.

— Что это такое?

Шельбаум сделал маленький глоток.

— Всего лишь причальные мостки. На досках пятна краски. Поскольку ваш дядя одним ботинком наступил на желтую краску, то она оказалась и на досках. Мы сфотографировали эти следы.

— Для чего?

— Они могут дать представление о последних мгновениях жизни вашего дяди, — ответил Шельбаум. — Но здесь я заметил нечто такое, что не совсем понимаю…

Карин посмотрела на него вопросительно.

— В конце мостков шаги его слишком широки, — сказал Шельбаум.

— Что это значит?

— Сам не понимаю, — рассеянно ответил Шельбаум. — У вас нет рулетки, фрейлейн Фридеман? Я хотел бы еще раз произвести замер.

— Конечно, есть, в моей шкатулке для рукоделия. Я сейчас принесу. Позвольте вас сопровождать?…

Шельбаум отечески рассмеялся.

— Если вы не слишком возбуждены…

— Где же лодки? — спросил обер-комиссар, когда они спустились к Старому Дунаю.

— Сегодня утром садовник отогнал их на лодочную станцию.

Они прошли на мостки. Несмотря на множество любопытных, побывавших здесь, следы краски были еще заметны. Шельбаум замерил расстояния между пятнами и сравнил их с цифрами, напечатанными на фотоснимке. Они совпадали.

— Все точно, — мрачно сказал он. — Свою работу они вы полнили добросовестно.

Когда они поднимались наверх к вилле, Шельбаум размышлял над проблемами, которые предстояло разрешить. Для себя он их сформулировал так. Первая: было ли это самоубийство? Вторая: кто погиб первым, Фридеман или его жена? Само собой, напрашивался еще один вопрос: какая связь существует между двумя смертями?

— Вы так и не знаете, что это был за ключик, который ваш дядя носил в кармане отдельно от других? — спросил он.

— К сожалению, не имею ни малейшего представления.

Шельбаум посмотрел на часы.

— Я охотно продолжил бы беседу, — сказал он. — Но поздно. Не смогли бы вы завтра утром навестить меня в отделе? Там, возможно, для вас будет не так уютно, — добавил он, заметив тень, пробежавшую по ее лицу, — но там я такой же человек, как и здесь.

Она молча кивнула.

* * *

Когда инспектор Нидл вошел к Шельбауму, тот, разложив перед собой фотографии, протоколы и прочие документы, разглядывал их, покачивая головой.

— Дело становится запутанным, Алоис, — сказал Шельбаум. — Нам так и не ясно, что за человек был Фридеман. Прочтите-ка вот это место из акта обследования. Впрочем, оно не имеет никакого отношения к причине его смерти.

Нидл взял заключение и негромко прочитал:

— …Шрам на внутренней стороне левого предплечья свидетельствует, по всей видимости, об удалении хирургическим путем куска кожи… — Он поднял голову. — Что это может означать?

— Это может означать, — мрачным голосом повторил оберкомиссар, — что до разгрома нацистов он был эсэсовцем. Им накалывали группу крови на внутренней стороне левого предплечья, чтобы в случае ранения не ошибиться и спасать их в первую очередь. Потом многие пытались освободиться от этого опознавательного знака, чтобы избежать разоблачения.

— Вы думаете, он был военным преступником? — нерешительно спросил Нидл.

— Этого я не утверждаю. Но, во всяком случае, его отношения с ССА наводят на эту мысль.

Услышав такой отзыв об организации, к которой принадлежал старший полицейский советник Видингер, Нидл почувствовал себя не в своей тарелке. Он перевел разговор на другую тему.

— Как обстоит дело с причиной смерти его самого и жены?

— Она задушена, он повесился, — коротко бросил обер-комиссар. — Можете забрать этот хлам с собой и на досуге почитать. Маффи надо также проинформировать.

— В таком случае все становится ясным, — произнес Нидл. — Убийство и самоубийство.

— Вы не видите одного, — с огорчением заметил Шельбаум. — Фридеман не убивал своей жены… Да, забыл, — добавил он, — у вас ведь своя версия.

— Возможно и вы заблуждаетесь. — сказал Нидл. — Легко склоняешься к тому, во что веришь сам.

— Вот как? Тогда поясните мне, как же погиб этот Фридеман, — с иронией попросил Шельбаум. — Посмотрите-ка еще раз повнимательней на фотоснимок, особенно вот на этот. — Он достал фотографию, на которой четко выделялись следы краски на досках причальных мостков.

Инспектор пристально вглядывался в снимок.

— Если, допустим, вы вешаетесь, — сказал Шельбаум, — то к месту, где предстоит самоубийство, вы идете не спеша, мелкими шагами. Самоубийцы не торопятся. Ну а Фридеман? Он бежит длинными прыжками к причальным мосткам. Я еще раз замерил. Такие шаги делают только, когда бегут…

— Если это так… — пробормотал Нидл.

— Это так. Последнее желтое пятно удалено от конца мостков на добрых восемьдесят сантиметров. Если я вешаюсь, то становлюсь на самый край, накидываю на шею петлю и шагаю вперед. А что делает этот Фридеман? Он, точно выстреленная ракета, бросается головой в петлю, и… конец.

— Технически это невозможно, — возразил Нидл. — Петля ведь не могла быть открытой в форме круга. Она висела сомкнутой.

— Что вы говорите, Алоис? Здесь просто какой-то трюк…

— Никакого трюка, — сказал Нидл. — Здесь возможно совершенно простое объяснение. Фридеман действительно прошел до конца мостков, возможно, даже пробежал, чтобы быстрее покончить с собой. Он встал на край, точно так, как вы сказали, просунул голову и завис…

Шельбаум взглянул на него.

— А где же последнее пятно краски? Почему его нет?

— По-видимому, он на что-то наступил, что смазало краску. И это что-то потом исчезло и пока не найдено.

— Вы хотите разыграть меня? — раздраженно спросил Шельбаум. — Исчезло и не найдено? Что же это такое могло быть?

— К примеру, листочки с дерева, — ответил Нидл. — Осень же. Ветер сдул их в воду.

Шельбаум опустился на стул.

— Конечно, может быть, вы и правы, — сказал он устало. — Но по всему, что мы знаем, Фридеман не относится к типу самоубийц, — заметил он. — Нет, Алоис, здесь что-то не так.

В кабинет постучали. В приоткрывшуюся дверь просунул голову Маффи и сказал:

— Господин Ланцендорф желает говорить с вами, господин обер-комиссар.

— Немного поздновато, но все же давайте его сюда, — проворчал Шельбаум. — Будет лучше, если я с ним останусь с глазу на глаз, — обратился он к Нидлу. — Послушайте из соседней комнаты, а я переключу микрофон.

Нидл покинул кабинет. Вошел Петер Ланцендорф. Он, казалось, был переполнен чувством мрачной решимости. Шельбаум предложил ему стул, а сам незаметно нажал кнопку микрофона.

— Вы были у фрейлейн Фридеман, — начал Ланцендорф, — а наутро вызываете ее сюда. Позвольте узнать причину?

— Я, правда, не подотчетен вам, — сказал обер-комиссар не без металла в голосе, — но, несмотря на это, не хочу держать вас в неведении. Хочу поговорить с ней о ее семье, знакомых, о ней самой…

— По душам? — с иронией спросил Ланцендорф.

— По-другому, пожалуй, невозможно, — ответил Шельбаум с легкой издевкой.

— Я вам не верю! Вы ее подозреваете…

— В чем же, позвольте узнать?

— Разговаривая с ней, вы утверждали, что Фридеман не убивал свою жену.

— Могу вас заверить, что я не питаю подозрений в отношении фрейлейн Фридеман. Наш завтрашний разговор будет служить лишь уяснению некоторых обстоятельств. Не понимаю, как она могла подумать нечто подобное.

Ланцендорф почувствовал, что переборщил, и стал защищать Карин.

— Она и не догадывалась. Это все я… Прошу меня извинить… — Он встал.

— Ну а какие у вас-то были причины думать, что я подозреваю фрейлейн Фридеман? — спросил Шельбаум.

Лицо Ланцендорфа приняло озабоченное выражение: Шельбаум кивнул на стул, и молодой человек вновь сел.

— Она должна сама сказать вам, — пробормотал он.

— Но не скажет, не так ли? — переспросил Шельбаум.

Ланцендорф кивнул.

— Следовательно, мы должны попросить вас, — сказал Шельбаум.

— Вы сами доберетесь, — произнес он наконец. — Я хочу лишь сказать, что Карин не принадлежит к тому же кругу людей, что ее дядя и ее тетя, а также к тем, кто с ними общался.

— Вам надо выразиться несколько яснее, — произнес оберкомиссар.

— Я имею в виду деловые отношения с клиентурой: размер процентов, условия, методы обеспечения и получения гарантий…

— Мягко говоря, он был мошенником?

— Сказать так, пожалуй, нельзя. Он все же придерживался закона. Но иметь с ним дело я бы не стал. В институте мы занимаемся экономическим анализом и ведем досье по таким фирмам. Мы как раз не рекомендуем то, что делал Фридеман.

— Это интересно, — сказал Шельбаум. — Мы должны заняться прошлым господина Фридемана. Поскольку вы не хотите, чтобы ваша невеста была причислена к его единомышленникам, то можно сделать только один вывод: ее родственники обращались с ней не так хорошо, как она сама утверждает, и о подобных вещах она не имела понятия.

Ланцендорф встал и подал руку Шельбауму.

— Когда Карин придет к вам, пожалуйста, не касайтесь ее отношений с родственниками. Она считает себя обязанной им и не желает, чтобы на них падала тень.

Обер-комиссар обещал выполнить эту просьбу и проводил его до дверей приемной. Увидев Нидла, он спросил:

— Что вы думаете, Алоис?

— Кажется, он очень любит свою девушку, — сказал Нидл.

«Он опять думает о своей жене, — отметил про себя Шельбаум. — Надо его отвлечь».

— Мы не институт по вопросам заключения брачных контрактов, — саркастически произнес он. — Я хотел бы знать, не пришло ли вам что-нибудь в голову в связи с этим убийством. Не замешан ли в нем клиент Фридемана, который совершил убийство как акт мщения.

— Боюсь, что вы на неправильном пути, — сказал Нидл, покачивая головой. — Вы видите вещи более сложными, чем они есть на самом деле.

Прежде чем Шельбаум успел ответить, дверь распахнулась, и вбежал Маффи с листком бумаги в руках.

— Телеграмма из Мюнхена! — крикнул он. — По делу Бузенбендер с 1948 года существует решение земельного суда об аресте за пособничество и убийство после изнасилования. Суд будет настаивать на выдаче.

Шельбаум вырвал у него из рук телеграмму. Он вдруг почувствовал, насколько был измотан. Судьба Бузенбендер пробудила в нем чувство сострадания. Ответить на вопрос о ее вине было не так просто, но теперь ее путь окончательно вел в пропасть.

Зазвонил телефон. Нидл поднял трубку. Затем он доложил Шельбауму:

— Жандармский пост в Гантерне. Схвачен Деттмар. Пытался перейти границу с Италией.

Шельбаум шумно вздохнул.

— Последние дни вы, Алоис, почти не отдыхали, — сказал он, — но, к сожалению, никого другого послать нельзя. Надо выехать сегодня же ночью и забрать этого Деттмара…

Он вновь вздохнул.

— …и, возможно, там разузнать о Фридеманах. Они уроженцы Гантерна.

* * *

— Я еще раз пригласил вас к себе, дорогой Шельбаум, — сказал шеф отдела безопасности с предупредительной улыбкой. — Думаю, что господин старший прокурор имеет сообщить вам нечто важное.

Прокурор, низкорослый плешивый мужчина, с густыми черными бровями и толстыми губами, посмотрел на обер-комиссара зло, как будто он был преступником, против которого возбуждалось судебное дело. Шельбаум склонил голову.

— Вы расследуете случай Фридемана, — сказал старший прокурор резким тоном, принесшим ему известность. — Мне не совсем ясно, что или кого вы ищете.

— Убийцу, господин старший прокурор, — сказал Шельбаум.

— Разве он не висел на суку на берегу Старого Дуная? — Голос прокурора был полон сарказма.

— Убийца? Я сомневаюсь в этом, — ответил Шельбаум.

Шеф отдела безопасности улыбался. Кто был близок с ним, тот знал, что эта улыбка ровным счетом ничего не выражала. Она была непременной официальной миной, как и раздраженный тон старшего прокурора.

— Обер-комиссар Шельбаум принадлежит к нашим самым способным криминалистам, — сказал шеф.

— Вам нет нужды напоминать мне об этом, — проворчал старший прокурор, — Мы давно знаем друг друга. Три года назад он занимался делом Гаретти, в котором был замешан некий доктор Граудек из Восточной Германии. Я представлял обвинение против Саронне.

— Он получил всего лишь шесть лет, — сказал Шельбаум.

Старший прокурор пожал плечами.

— Это было убийство в драке, а не умышленное убийство, — возразил он. — Но вернемся к делу Фридемана. В сущности, оно меня не касается, или, вернее, пока не касается. Этим делом должен заняться судебный следователь, если у него есть желание вмешиваться… Наша встреча связана вот с этим, — сказал он, протягивая Шельбауму письмо. — Эту анонимку я получил сегодня утром.

Обер-комиссар вынул из конверта две записки. В одной на машинке было напечатано: «Процесс Занфтлебена, 8-10.1959 г., расходы на свидетельские показания через Вальтера Фридемана».

На другом листке, по-видимому, вырванном из блокнота, было написано несколько слов шариковой ручкой. Записка содержала дату встречи с некой Жозефой, бывшей, по-видимому, любовницей автора записки. Ее за что-то отблагодарили флаконом духов. Затем следовала приписка: «По поручению ХИАГ за свидетельское показание Федербуша выплачено 1000 марок».

— Лжесвидетельство, — сказал Шельбаум. — Что поделывает сейчас этот Федербуш?

— Насколько мне известно, он умер три года назад.

— А Занфтлебен исчез из Австрии после того, как его оправдали, — задумчиво произнес Шельбаум. — Эсэсовский оберфельдфебель выгораживал штурмбаннфюрера войск СС Занфтлебена на процессе, где дело шло об убийстве более тысячи евреев во время войны. Нечто подобное случалось и прежде, господин старший прокурор.

С натянутой улыбкой шеф отдела сказал:

— Такие вещи вы, дорогой Шельбаум, уж очень близко принимаете к сердцу. То, что мы получили, с успехом может оказаться и фальшивкой.

— Я считаю эти документы подлинными, — ответил Шельбаум. — Мы имеем достаточно сравнительных материалов. Я передам это эксперту по графической экспертизе.

— Сделайте так, — сказал старший прокурор. — Возможно, выяснится, что приговор по процессу все же был правильным. Во всяком случае, вы должны выяснить прошлое господина Фридемана. Мне это кажется самым важным…

— Мы ничего не упустим, — сказал Шельбаум, поднимаясь. — Автор письма играет, на мой взгляд, немаловажную роль. Откуда он получил материалы и какие причины побудили его послать их господину старшему прокурору?

Когда Шельбаум вернулся в свой отдел, в приемной его уже ждала Карин Фридеман. Он отдал Маффи распоряжение — не впускать к нему других посетителей, а секретаршу Зуси попросил заварить ему крепкий кофе. Затем пригласил Карин.

Когда принесли кофе, Карин уже рассказывала о своем детстве. «Бедное дитя, — думал Шельбаум. — Выросла в детском доме без родителей, да и у Фридеманов во время каникул ее не очень баловали». Хотя она и не вдавалась в детали, обер-комиссар быстро подметил, что в доме дяди ее только терпели. Подчиняясь настояниям своих родственников, она почти не встречалась с друзьями Фридеманов. Она была бегло знакома с Деттмаром, случайно виделась с Коваловой. Единственный, с кем она была на дружеской ноге, был Фазольд. Он да Лиза Хеттерле уделяли ей немного человеческого тепла.

Шельбаум смотрел на крышку письменного стола.

— Вы знаете, что Хеттерле за пособничество в убийстве разыскивается мюнхенской полицией? — спросил он тихо.

Подняв голову, он увидел плачущую Карин.

— Что вам известно о прошлом вашего дяди? — осторожно спросил он.

— Почти ничего, — ответила девушка. — Тетушка рассказывала мне кое-что, но это было давно. Думаю, она и сама не имела представления о том, чем он занимался до 1947 года, когда они поженились.

Шельбаум кивнул. Брачное свидетельство они обнаружили в стенном сейфе вместе с другими бумагами, которые были подлинными.

— Мой дядя еще молодым человеком уехал из Гантерна и в Вене изучил граверное дело…

Она рассказала, что он, будучи членом республиканского шуцбунда, принимал участие в февральском восстании 1934 года против правительства Дольфуса. Затем он бежал в Чехословакию, боролся в Испании против Франко, а позднее был интернирован во Францию. Там он был арестован фашистами и посажен в концлагерь Заксенхаузен. Конец войны застал его в концлагере Эбензее. Возвратясь в Вену, он основал, как только прошла сумятица послевоенных лет, кредитное бюро «Деньги для каждого».

Это была та же биография, какой она могла быть воспроизведена на основе документов, найденных в стенном сейфе. Довольно четкая картина, за исключением первых послевоенных лет, относительно которых не было ясно, на какие средства Фридеман существовал.

— Все это вы узнали от своей тетушки? — еще раз спросил Шельбаум.

— Да, мой дядя об этом никогда не говорил.

— Известно ли вам о его контактах с ССА?

Карин кивнула.

— Этого я не понимаю, господин Шельбаум, — сказала она печально. — Побывать в концлагере, а потом связаться с этой публикой. Все же он был хороший человек, мой дядя. В этом вы должны мне поверить.

Шельбаум подумал о просьбе Ланцендорфа не касаться некоторых вещей и решил пока отложить некоторые вопросы. Он поблагодарил Карин за визит и проводил ее в приемную. Там он увидел Эвелин.

— Она кое-что знает о Фридемане, господин обер-комиссар, — ответил Маффи на удивленный взгляд Шельбаума. — Ей это кажется настолько важным, что она хотела бы поделиться с вами.

Шельбаум открыл дверь в свой кабинет и рукой сделал приглашающий жест. Эвелин грациозно засеменила в кабинет, что вызвало улыбку обер-комиссара. Войдя в кабинет, она села перед письменным столом.

— Вы, фрейлейн Дзура, хотели нам что-то сообщить о господине Фридемане? — спросил Шельбаум, приготовив магнитофон к записи.

— Не знаю, насколько это важно, — медленно начала девушка, — но Эдгар считает, что я должна об этом сказать. В начале июля я видела господина Фридемена на Ирисзее. Он стоял вместе с мужчиной, фотоснимок которого был два дня спустя помещен в газете.

— Почему его фото появилось в газете?

— Его нашли застреленным в Лобау.

Шельбаум прямо-таки подскочил.

— Это мог быть только Плиссир!

Вместо Эвелин ответил Маффи:

— Да, это был господин Плиссир из французской разведки.

— Шельбаум погрузился в размышления. Не очень-то он жаждал сотрудничества с тайной полицией, которая дело об убийстве Плиссира поручила особой комиссии. С тех пор как комиссия начала работать, следствие было засекречено.

— А о другом, Эвелин, — подсказал Маффи.

Эвелин потушила сигарету и продолжала рассказ.

— Это было несколько дней спустя, — сказала она. — Я лежала в шезлонге в глубине нашего сада. В это время вдоль ограды проходил господин Фридеман с мужчиной. Они остановились очень близко от меня, но мы не видели друг друга, так как между нами была живая изгородь. Мужчина сказал: «Не мешало бы вам сходить на его похороны». Он говорил с американским акцентом. А господин Фридеман ответил: «Если вы пожертвуете венок». Тогда они оба рассмеялись, а господин Фридеман сказал: «Желаю отличного полета, Каррингтон». Затем они расстались.

— Каррингтон? — не выдержал Шельбаум, — Вы сказали Каррингтон?

— Да, — подтвердила Эвелин. — Во всяком случае, так прозвучала его фамилия.

— Вам надо было рассказать нам об этом раньше, — произнес Шельбаум хриплым голосом.

— Почему? — спросила Эвелин.

Шельбаум сознавал справедливость ее вопроса. Пока Фридеман был жив, не было причины видеть во всем этом нечто подозрительное.

Когда Эвелин ушла, Маффи спросил:

— Вы считаете, что Каррингтон — тот человек, которого югославы выслали за работу на ЦРУ?

— Все возможно, — сказал Шельбаум. — Но теперь я желаю одного, чтобы это дело не висело на мне!

Маффи подумал, что при меньшем упорстве он давно бы мог покончить с этим делом сам.

* * *

Когда Нидл добрался до Гантерна, было около трех часов ночи. Он разбудил хозяина отеля «Голубая гроздь» и потребовал номер для себя и шофера, наказав разбудить его в семь утра. Когда в восьмом часу он спустился в гостиную, здесь за завтраком уже сидел инспектор Бурдан. Нидл представился ему и спросил о задержанном Деттмаре.

— Это чистая случайность, что он попался в ловушку, — сказал Бурдан. — Случайность и маленькое недоразумение.

И Бурдан рассказал, как он задержал Деттмара.

— Он подлежит нашей компетенции, — продолжал он. — По-видимому, беглец имеет какое-то отношение к террористам. Но пока я его еще не расколол. Когда закончите свою работу с ним, можете вновь передать его нам.

— Связи террористов, кажется, довольно широки, — заметил Нидл.

Бурдан кивнул.

— Они все время подогреваются из Западной Германии, — сказал он. — Вчера я допрашивал старика Леенштайнера. Из него не вытянешь ни одного слова. А его сын, с которым меня перепутал Деттмар, бежал. Конечно, в доме есть женщины, и если, их расшевелить, то можно многое узнать. К примеру, я теперь знаю, что у итальянцев вновь что-то затевается.

— Вы их предупредили?

— Разве это моя обязанность? — спросил Бурдан, вскинув брови. — Я сообщу в Инсбрук, оттуда передадут в Вену, а остальным займется министерство иностранных дел.

— Не будет ли тогда слишком поздно? — спросил Нидл.

— Я придерживаюсь служебного канала, — ответил Бурдан.

Нидл молчал. Даже для него, мало интересующегося политикой, стало очевидным, что столетняя вражда между Австрией и Италией не потухла, а вновь и вновь подогревается определенными силами с обеих сторон.

— Пойдемте в жандармское отделение, — сказал Бурдан. — Старика Леенштайнера я прихвачу с собой в Инсбрук. Деттмара оставляю вам вместе с протоколом.

До жандармского отделения было всего несколько шагов. Из имеющихся трех камер две находились в ремонте, так что Леенштайнер и Деттмар сидели в одной камере. Детшар провел беспокойную ночь. Старик проклинал его на все лады и взял с него обещание — ни единым словом не выдавать связей с людьми, симпатизирующими террористам. Иначе для него все окончится плохо. Деттмар понял, что попал из огня да в полымя. Впутаться в дела террористов было еще хуже, чем оказаться в одной компании с Фридеманом.

Войдя в камеру, Нидл предъявил Деттмару приказ об аресте, в котором говорилось лишь об угоне автомашины. Затем он попросил дежурного жандарма покараулить Деттмара, пока он не покончит с другими поручениями.

Нидл направился в здание местного самоуправления, чтобы кое-что разузнать о Фридеманах. Однако молодой бургомистр общины не принадлежал к местным жителям, и Нидл решил попытать счастья у местного священника.

Его преподобие Даубенбергер срывал в саду последние груши, когда появился Нидл, и тотчас же выразил готовность поговорить с ним. Он пригласил его в дом и поставил перед ним стакан вишневой наливки. Нидл выпил, и из глаз его брызнули слезы.

— Это от моего собрата из Тоблаха, или, как говорят сегодня, из Доббиако, — сказал, улыбаясь, священник. — Так вы хотели узнать о Фридеманах?

Одним духом он выпил содержимое стакана.

— Когда я приехал в Гантерн, это было в 1925 году, Фридеманы жили в небольшом домике там, на склоне. Семья состояла из трех лиц: лесоруба Антона, главы семьи, Иоганна, его старшего сына, работавшего на лесопилке, и Вальтера, младшего сына, только что окончившего школу. Мать умерла рано. Можете себе представить, что творилось в их доме.

Нидл решительно отказался, когда священник хотел налить ему второй стаканчик.

— Для Вальтера Фридемана — он был разбитным малым — тогда было только два пути. Или наняться на работу, вроде своего отца и брата, или покинуть Гантерн. Он предпочел последнее. — Даубенбергер вздохнул. — Его преподобие Ангеттер, тогдашний священник, старался подыскать для парня подходящее место, где бы он мог получить специальность. При его посредничестве Вальтер Фридеман уехал в Вену, изучил граверное дело и там попал в плохую компанию.

Его преподобие Даубенбергер позволил себе выпить еще один стаканчик наливки.

— Позднее мы о нем, слава богу, ничего не слыхали. Отец его умер, когда началась война. Надо признать, что он несправедливо обращался со своим старшим сыном. Или вы считаете правильным, если отец противится женитьбе своего сына, которому уже за тридцать?

— Об этом я еще не подумал, — дипломатично ответил Нидл.

— Мария Энцингер была порядочной девушкой, но старик из-за клочка луга рассорился с ее родителями и поэтому от казался дать свое благословение на брак. Иоганн смирился. Он женился лишь тогда, когда старик умер. Но вскоре был призван в армию, отправлен во Францию, затем в Россию. После нескольких ранений вернулся домой инвалидом. Когда крестили малышку Карин, его уже не было в живых. А Мария умерла через две недели после родов.

Его преподобие громко высморкался.

— Ребенка отдали сестрам милосердия в Инсбрук. Припоминаю, как сильно сердился на меня бургомистр Польдингер, когда общине надо было ежегодно вносить за ребенка небольшую сумму. Ведь инициатором всего этого дела был я. Польдингер — да упокой его душу всевышний — все время пытался освободиться от этих взносов. Насколько я припоминаю, это ему удалось. — Священник впал в крайнее возбуждение. — Уж не сыграл ли здесь роль младший Фридеман? Он ведь вновь объявился после войны…

Нидл пристально посмотрел на священника.

— Он вернулся в Гантерн?

— Не он, а его жена. Польдингер добился того, чтобы она взяла на себя заботу о ребенке. Она забрала его от сестер милосердия. Что стало дальше с девочкой, мне неизвестно.

— Карин Фридеман была помещена в государственный интернат в Гарце. Недавно она получила аттестат зрелости и теперь намерена продолжать учебу, — ответил Нидл.

— А почему вы хотите что-то разузнать о ее родственниках? Не замешана ли Карин в чем-то греховном?

— Сохрани боже, — воскликнул Нидл. — Это связано с ее дядей и ее тетушкой. Оба они погибли при странных обстоятельствах. Разве вы не читаете газет и не слушаете радио?

— Пороки суетного мира меня не интересуют, — сказал его преподобие Даубенбергер, и Нидл непроизвольно бросил взгляд на бутылки вишневой наливки. — Что касается этого Вальтера Фридемана, то я уже тогда предрекал, что он плохо кончит.

Нидл достал из кармана фото.

— Это он?

Даубенбергер пожал плечами.

— Возможно, да, возможно, нет. Прошло много времени с тех пор, как я видел его в последний раз.

Нидл вернулся в жандармское отделение. Целая толпа любопытных глазела, как он выводил Деттмара в наручниках к автомашине. Едва устроившись в кабине, Деттмар начал канючить, что его арест простое недоразумение.

— Тогда вы по ошибке обратились и к террористам? — спросил Нидл.

Деттмар вспомнил предупреждение Старика Леенштайнера и смолк. После этого поездка протекала тихо и спокойно, и инспектор не мог пожаловаться на поведение своего пленника.

* * *

— Нам надо совершить небольшую поездку в «Черкесский бар» на Бертлгассе, — сказал после обеда Шельбаум. — Правда, немного рановато, но все равно будет интересно. Я вам обещаю.

Маффи заказал автомашину, и четверть часа спустя они остановились почти на том же самом месте, где останавливался на «фольксвагене» Деттмар. Они воспользовались тем же входом и через коридор прошли в конторку, дверь которой по их звонку открылась автоматически. Ковалова восседала за письменным столом и читала газету.

— Чему я обязана, господин обер-комиссар? — спросила она.

Фамильярность ее обращения была равносильна вызову.

Шельбаум, казалось, этого не заметил.

— Когда вы позавчера посетили фрейлейн Фридеман, вы уже знали, что Вальтер Фрпдеман мертв. Не могли бы вы еще раз повторить, кто вам об этом сообщил?

Ковалова посмотрела на него с удивлением.

— Разве вы забыли? — спросила она. — Мне позвонил господин Деттмар.

— Вы точно помните?

— Поскольку я не в зале суда, мне нет нужды клясться, — с усмешкой произнесла Ковалова. — Во всяком случае, это был Деттмар. Разве только…

— Я весь внимание, — сказал Шельбаум, когда она запнулась.

— …разве только кто-то по телефону имитировал его голос.

— Тогда он и представился под именем Деттмара, — медленно сказал Шельбаум.

— Само собой разумеется.

Обер-комиссар кивнул Маффи, и тот начал стенографировать.

— Но мужской голос от женского вы, наверное, отличить сможете? — спросил Шельбаум.

— Наверное.

Шельбаум пристально посмотрел на нее.

— Следовательно, вам позвонил мужчина?

— Я уже сказала, — ответила Ковалова с нотками нетерпения в голосе.

— Определенно не фрейлейн Фридеман?

Если Ковалова разыгрывала удивление, то делала это мастерски.

— Разве я когда-нибудь это утверждала? — воскликнула она.

— Не вы, а господин Фазольд, — сказал Шельбаум.

Ковалова натянуто улыбнулась.

— Не знаю, как он додумался до этого, — сказала она. — Господин Фазольд заходил утром, приносил эскиз афиши. По-видимому, вы видели снаружи у входа, что мы вновь открываем заведение десятого октября. Если вам позволит время, то, возможно, и вы нас посетите?

— Мы говорили о господине Фазольде, — прервал ее Шельбаум.

— С господином Фазольдом я вообще об этом не говорила. Ведь я и сама еще не знала. Господин Деттмар позвонил, когда господин Фазольд уже ушел от меня.

— Фридеман и Фазольд встречались в вашем ресторане?

— Вы угадали. Когда я открыла «Черкесский бар» — это было, позвольте вспомнить, в пятьдесят шестом году, после заключения государственного договора, — они иногда бывали и здесь…

— Вы имели деловые контакты с Фридеманом?

— Не имела никаких до получения кредита, который он мне полгода назад дал на расширение заведения.

— Под большой процент?

— Кредиты никогда дешевыми не бывают.

— Как относились друг к другу Фазольд и Фридеман?

— Они были в дружбе с давних пор. Думаю, что их дружба тянется со времени концлагеря, где они были вместе.

Шельбаум задумался. Для него явилось неожиданностью, что Фридеман и Фазольд давно знали друг друга. Если это так, то через Фазольда определенно можно кое-что узнать о прошлом Фридемана. Почему же Карин об этом ничего не сказала? Он пытался припомнить разговор с ней. Ее вины здесь не было — о чем спрашивали, о том она и говорила.

Ковалова откинулась на спинку кресла.

— Смею я, комиссар, также спросить вас кое о чем?

— Пожалуйста.

— Что вы хотите от меня?

— Выяснить некоторые противоречивые моменты.

— Какой смысл в этом? Ведь Фридеман задушил свою жену, а затем покончил с собой.

— Вы так думаете?

— Не только я.

— Все не так просто.

— Не впутывайте меня в эту историю, комиссар, — сказала Ковалова приглушенным тоном. — Я не имею с этим ничего общего. Если Фридемана кто-то убил, то я могу лишь поздравить убийцу. Фридеман был мерзким субъектом и свою смерть заслужил не однажды.

— Следовательно, вы о нем знаете?

— Ничего не знаю, но убеждена, что вы, если захотите, раскопаете предостаточно.

— Скрывая информацию, вы нарушаете закон.

— Я не могу вам сказать более того, что знаю.

Шельбаум начал закипать.

— У вас французское подданство, вы лишь гость в нашей стране. Может легко случиться, что вас лишат разрешения на жительство.

Ковалова рассмеялась.

— Вы угрожаете мне высылкой. Тем самым вы хотите принудить меня к ложным показаниям. У меня даже есть свидетель, ваш молодой человек. Я могу на вас пожаловаться.

Шельбаум впал в ярость от такой наглости, но тут же овладел собой.

— На вашем месте я был бы более осторожным. В пятьдесят восьмом году вы были очень близки к высылке. Не помните ли вы аферу с укрывательством похищенного столового серебра?

— Я была невиновна!

— Все же та афера стоила вам двух месяцев тюрьмы и денежного штрафа.

— Я была невиновна, — повторила Ковалова. — Они вынуждены были дать мне испытательный срок…

— Это не доказательство вашей невиновности.

— Вы не имеете права обвинять меня. Один раз в жизни может не повезти…

— Один раз? — Шельбаум рассмеялся. — Вы явно не сильны в устном счете.

— То есть?

— В архивных материалах я нашел старый циркуляр, — по-деловому продолжал Шельбаум. — Я не хочу вас упрекать в том, какую жизнь вы вели в Берлине и Париже между двумя войнами. Но что произошло в Англии? Разве вы не работали переводчицей в информационном управлении министерства военно-морского флота?

На лице Коваловой не дрогнул ни единый мускул.

— Год тюрьмы за халатность в сохранении тайны информации, — продолжал Шельбаум. — Считайте, что вам тогда повезло, — суду не удалось доказать сознательную передачу материалов нацистам.

У Маффи захватило дух. То, что раскопал старик, было действительно сенсационно.

— Вы говорите о вещах, которые вас не касаются, — высокомерно произнесла Ковалова.

— Мы можем более подробно проследить ваш жизненный путь. То, чем вы занимались на черных рынках, оставило заметные следы в полицейских архивах. К ним приплюсовываются два месяца содержания под арестом. Не так мало, чтобы выдавать себя за святую невинность…

— Я вам все рассказала, что знала, — без всякого выражения произнесла Ковалова. — Есть еще вопросы?

Она держалась с внушающим уважение достоинством, и уход Шельбаума с Маффи не выглядел столь триумфально, как рассчитывал обер-комиссар.

— Деттмар сидит в камере, — сказал встретивший их Нидл. — Привести его сюда?

— Сегодня нет, — устало произнес Шельбаум. — Доложите кратко, Алоис, что вам удалось узнать. И на этом сегодня закончим.

Выслушав доклад Нидла, он сказал:

— Тайна этого Фридемана должна быть связана с его пребыванием в концлагере.

* * *

Два дня Кёрнер ждал появления Ритцбергера, но пока от того не было вестей. Кёрнер не раз спрашивал себя, было ли справедливо с его стороны требовать удвоенную сумму. Чутье подсказывало ему, что дело обещает уйму денег. Возможно, они заплатят даже и больше.

Он заметил настойчивость, с какой они хотели заполучить папку. Или он ошибается? Ритцбергер хотел его обмануть. Не лучше ли было забрать хоть эти деньги? Но Ритцбергер пытался его прижать и нарушил кодекс чести, который гласил: дал слово — держи. Нет, все, что он делал до сих пор, было правильно. Но он мог при этом и все потерять. Тогда и сто шиллингов, которые он уплатил Фердлу-Оплеухе, и те сто, которые ему обещал, также будут для него потеряны.

Ловкий взялся было за электробритву, как раздался стук, и скрипучий голос хозяйки прокричал:

— Тебе звонят, Руди!

Кёрнер подошел к телефонному аппарату и схватил трубку. Он вздохнул с облегчением. Это был Ритцбергер, который деловым тоном спрашивал, где может состояться встреча. Ловкий долго размышлял, как ему поступить, и наконец велел Ритцбергеру прийти к автобусному парку на Южнотирольской площади. После разговора он набрал номер и дал знать Фердлу-Оплеухе, что ему предстоит работа. Насвистывая, он вернулся к буфетной стойке и разрешил себе выпить двойную порцию коньяка.

Около половины первого Кёрнер сидел на остановке, там, где автобусы делали поворот к аэропорту. В это время здесь бывало почти безлюдно, зато напротив, на Виднеровском кольце, царило оживление. Кроме того, через скамейку от него занимал свой пост Фердл.

Ловкий огляделся. Мужчина в берете и кожаном пальто изучал расписание движения и делал какие-то пометки. Больше никого вблизи не было видно. Когда большая стрелка электрических часов достигла половины первого, Кёрнер увидел Ритцбергера, пересекавшего улицу. Он продолжал сидеть и не поднялся даже тогда, когда тот остановился перед ним.

Ритцбергер сел рядом и с подозрением спросил:

— Почему вы не захватили папку? Что-нибудь случилось?

Ловкий ухмыльнулся.

— Не буду же я эту ценную вещичку повсюду таскать с собой, — сказал он. — Не хватало еще, чтобы у меня ее украли.

Но Ритцбергер не оценил юмора.

— Где папка? — спросил он.

— В одном багажном отделении на Южном вокзале, — ответил Кёрнер, указав в сторону вокзала позади себя.

Ритцбергер помрачнел.

— Вы мне не доверяете!

Кёрнер кивнул.

— Ключ при себе?

— Естественно. Вот он.

Кёрнер помахал ключом, но на таком расстоянии от Ритцбергера, чтобы тот не мог схватить его.

— Я должен поверить вам, что папка в багажном отделении? — спросил Ритцбергер.

— Я-то вас не обманываю, — ответил Кёрнер, пряча ключ в карман.

— Согласен. Вы себе не можете этого позволить, — сказал Ритцбергер. — Для вас это дорого бы обошлось.

— Хорошо, — радостно вздохнул Кёрнер. — Тогда можем вернуться к нашему делу. Отсчитывайте деньги, но делайте это незаметно.

Ритцбергер достал конверт из внутреннего кармана пальто. Вынув пачку денег, он на глазах Кёрнера начал их пересчитывать.

— Но здесь только пять тысяч, — удивился Кёрнер, когда тот кончил считать.

— Мы ведь договаривались о пяти тысячах, не так ли? — удивился, в свою очередь, Ритцбергер.

— Это было до того, как вы пытались меня надуть, — возмутился Кёрнер. — Теперь вы должны уплатить десять тысяч. Иначе вы не увидите папки!

Ритцбергер озабоченно посмотрел на него.

— У меня нет десяти тысяч, — признался он с большим сожалением. Это сожаление, как ни странно, прозвучало искренне. — Отдайте мне папку за пять. Ведь и они для вас хороший гешефт.

— Ни за что! — разъяренно крикнул Ловкий. — Один раз вы меня обманули. Второй раз этого не случится.

Ритцбергер кусал губы. «Он еще достанет денег», — торжествующе думал Кёрнер.

— У меня нет десяти тысяч, — мрачно повторил Ритцбергер. — А папку я должен иметь. Очень сожалею, но остается один выход.

Он спрятал деньги, затем повернулся. Мужчина в кожаном пальто потерял интерес к расписанию и наблюдал за ними. Ритцбергер кивком подозвал его. Кёрнер не успел опомниться, как ему под нос сунули слишком хорошо известный жетон.

— Уголовная полиция, — сказал мужчина.

— У него ключ от багажного отделения, где хранится папка, — пояснил Ритцбергер.

— Давайте ключ! — приказал мужчина.

Сбитый с толку, Кёрнер подал ему ключ. Ритцбергер взял его и спокойно ушел вместе с мужчиной.

В состоянии полной растерянности Кёрнер продолжал сидеть на скамейке, когда к нему подошел Фердл-Оплеуха.

— Все в порядке? — спросил он.

Ловкий захныкал, Он все еще не мог уразуметь, что произошло.

— Ты знаешь, кто были эти оба? — жалостливо спросил он. — Они из уголовной полиции. Я же догадывался, что здесь что-то не так!

Фердл сидел рядом и слушал. Его тупой мозг медленно начал соображать.

— Он забрал у меня ключ от багажного отделения, — бушевал Ловкий. — Ну что я мог поделать?

— Но почему только ключ? — спросил Фердл. — Он должен был и тебя самого прихватить.

Ловкий подскочил на месте. Мгновенная догадка пронзила его.

— Но ведь он имел настоящий жетон! — крикнул он.

— С номером? — спросил Фердл.

Кёрнер уставился на него. На номер он не обратил внимания Фердл прав. Настоящий криминалист действовал бы иначе.

— На вокзал! Бежим на вокзал! — крикнул он сдавленным голосом. — Мы еще их там захватим.

Сопровождаемый Фердлом, он бросился к вокзалу. Но когда они подошли к багажному отделению, то увидели торчащий в замке ключ и открытую дверцу.

— Слишком поздно! — глухо произнес Ловкий.

Он почувствовал дрожь в коленях и в полном изнеможении прислонился к стенке.

— С тебя причитается сто шиллингов, — сказал Фердл.

Кёрнер молча порылся в портмоне и протянул ему кредитный билет.

Не очень симпатичным человеком оказался этот Деттмар. Одно его прошлое, хотя явно и подстриженное, настораживало Шельбаума. «Один из бывших нацистов, — подумал он, — которые умело сочетают свои прежние взгляды с деловыми операциями». Деттмар не мог утаить, что связи с Фридеманом он завязал и поддерживал через ССА и что сам он является членом одной организации в Федеративной республике, которая, как он выразился, «поддерживает дух былого фронтового товарищества». Единственное, в чем обер-комиссар верил ему, было то, что он ничего не знал о прошлом Фридемана. Вальтер был не столь глуп, чтобы посвящать других в свои дела. О террористах Деттмар вообще не имел представления. Правда, он хотел бежать, но инспектор Бурдан ошибочно приписал ему связь с террористами. То, что он оказался в доме Леенштайнера, было чистой случайностью. Направление к границе ему мог бы показать на улице любой человек.

— И для этого надо было просвистеть «Эдельвайс и Энциан»? — иронически спросил Шельбаум.

— Да, это служило паролем. Тогда бы мне обязательно помогли, — заявил Деттмар.

Раздраженный такой наглостью, Нидл хотел подняться, чтобы приняться за него как следует, но Шельбаум движением руки остановил его.

— Почему вообще вы хотели бежать? — спросил он.

— Мне позвонили в отель и предупредили, — ответил Деттмар, — что я нахожусь под подозрением.

— Кто позвонил?

— Этого я не знаю.

— Фрау Ковалова утверждает, что она узнала от вас, будто супруги Фридеман мертвы.

Лицо Деттмара исказилось от страха, но вместе с тем на нем появилось и подобие улыбки.

— Я ей не звонил и не мог звонить, потому что я сам ничего не знал. Если кто-то извещает о насильственной смерти двух человек, а потом сам исчезает, он намеренно навлекает на себя подозрение.

— Доля правды есть, — сказал Шельбаум. — Но если совесть чиста, то ведь не воруют машину и не скрываются?

Деттмар растерянно уставился в пол.

— У меня деловые затруднения, господин обер-комиссар, — сказал он наконец. — Один раз я уже получил кредит у Фридемана, но нуждался в новом. Действительно я был последним, кто оставался после вечеринки, Фридеман никого к себе не пускал, меня он тоже выгнал и запер за мной дверь.

Шельбаум ощупывал его холодным взглядом.

— Могло быть и так, могло быть иначе.

— Когда позвонили, мне стало ясно, что я окажусь наиболее подозреваемым, — сказал Деттмар дрожащим голосом. — Ведь все другие разъехались на своих машинах.

— Все? — спросил обер-комиссар.

— Никаких машин перед домом не оставалось, — сказал Деттмар. — Правда, мне показалось, что я видел человека, скрывавшегося в дальнем конце земельного участка…

— Таинственный незнакомец? — насмешливо спросил Шельбаум.

— Вы мне не верите, — захныкал Деттмар.

— Кто навел вас на связь с террористами?

— Я встретил одного человека на улице…

— Вы узнаете этот маленький ключик?

— Никогда его не видел…

— Что-нибудь знаете о блокноте, в который Фридеман вносил свои записи?

— Мы не были…

— Подумайте. Это поможет выяснить, кто заинтересован в смерти Фридеманов.

— Я не знаю.

— Тем самым с вас было бы снято обвинение.

Вопросы градом сыпались на Деттмара. Вдруг он всплеснул руками, и глухой стон вырвался из его груди.

— Какое отношение вы имеете к смерти обоих?

Ответа не последовало.

— Уведите его, Алоис, — спокойно произнес Шельбаум.

Нидл приказал Деттмару встать и вывел его. Вместе с Маффи он вернулся назад. Маффи положил папку перед Шельбаумом и раскрыл ее.

— Заключение графической экспертизы, — сказал он. — Вырванная записка принадлежит Фридеману. А здесь отчет экономической полиции. Проверено содержимое сейфа. Никаких оснований для подозрения в незаконных сделках нет. Также нет ничего, что говорит о краже со взломом.

Шельбаум сидел неподвижно, закрыв глаза.

— Поедемте к этому Фазольду, Маффи. А вы, Алоис, сходите в отдел тайной полиции.

Машина достигла северного берега Старого Дуная и по улице Ваграмерштрассе свернула влево. Шельбаум наказал шоферу ждать на Фультонштрассе, а сам с Маффи пошел по направлению к низкому, почти полуразвалившемуся домику, в котором проживал Фазольд. Над первым этажом возвышалась мансарда. Приближаясь к домику сбоку, они могли видеть также и веранду. Рядом, на лугу, в воду сбегал причальный мостик, к которому была привязана старая лодка.

Вернер Фазольд был занят тем, что прибивал новый почтовым ящик к калитке палисадника. Когда Шельбаум показал свое удостоверение, он заметно занервничал, но обер-комиссар в этом не нашел ничего странного. Большинство людей предпочитают не иметь дела с полицией.

Художник провел своих непрошеных гостей на веранду и освободил два стула от всевозможных бумажных свертков и тюбиков с краской.

Шельбаум отказался от предложенного стула и подошел к окну.

— Есть несколько вопросов, господин Фазольд, — сказал он, — связанных со смертью супругов Фридеман. Кстати, это не вилла Фридемана, что виднеется там, за деревьями?

— Да, — ответил Фазольд, вынимая трубку изо рта. — Но я думаю, дело-то выяснено?

— Каким образом?

— Рассказывают, будто Вальтер убил свою жену в покончил с собой.

— Кто это рассказывает?

— Вам достаточно спросить людей, проживающих вокруг.

— А фрейлейн Фридеман не верит, что ее дядя убийца.

— Карин никого не считает способным на что-то плохое, — с теплой ноткой в голосе произнес Фазольд.

— Вы считали Фридемана способным на что-то плохое?

— Почему вы так думаете? — в испуге воскликнул Фазольд. — Он был моим лучшим другом.

— В концлагере тоже?

— Там тем более.

— Почему вы были арестованы нацистами?

Фазольд обстоятельно занялся прикуриванием. У Шельбаума сложилось впечатление, что он тщательно обдумывает свой ответ.

— В политическом отношении я был совершенно неопытен, — сказал он. — По существу, мне было безразлично, какое у нас правительство. В тридцать девятом году я учился здесь, в академии изобразительных искусств. Ежедневно ездил на автобусе в Вену и однажды по дороге рассказал анекдот о Гитлере. Это был не очень остроумный анекдот, и я воздержусь его повторять. Он связан с малоприятными воспоминаниями…

Он жадно затянулся трубкой.

— Во всяком случае, на меня донесли, очевидно, водитель автобуса. Когда я после обеда намеревался поехать домой, гестапо арестовало меня на автобусной остановке. Они послали меня в Маутхаузен, а в конце войны перевели в Эбензее. С Вальтером Фридеманом я познакомился в Заксенхаузене. Он помог мне пережить самые тяжелые часы моей жизни…

— Вы вместе вернулись в Вену?

Фазольд кивнул.

— Мы сообща пробивались через трудности послевоенных лет. Затем он основал свое кредитное бюро, и дело у него пошло на лад.

— За счет других, — заметил на это обер-комиссар.

— Этого я не знаю, — сказал Фазольд, пожимая плечами. — Никаких сделок я с ним не заключал. Он иногда содействовал мне в получении заказов…

— Каких заказов?

— Эскизы всевозможных афиш, рекламные зарисовки, оформление каталогов — все, что относится к моей профессии. У него были хорошие связи.

Шельбаум бросил взгляд на Маффи, но тот не отрывался от своего блокнота.

— Вы художник-график, Вальтер Фридеман был гравером, — медленно произнес он. — Как использовали вас в концлагере?

— На таких графических работах, как шрифтовое оформление дипломов и грамот, статистических диаграмм, генеалогических таблиц. Однажды я даже занимался оформлением монографии по вопросу распространения свастики в Европе.

Обер-комиссар, казалось, хотел что-то еще спросить, но воздержался.

— Следовательно, вы знаете Фридемана с сорок второго года, — произнес он. — Не заметили ли вы за эти годы каких либо изменений в нем?

Фазольд положил трубку на письменный стол.

— Разве мы все не меняемся с течением времени? — спросил он, в свою очередь. — Двадцать лет назад мы думали так, а сегодня думаем иначе.

— Если я вас правильно понял, то вы не отрицаете изменений, происшедших с Фридеманом.

— Согласен, — подтвердил Фазольд. — В концлагерь он попал как левый радикал. В конце концов он понял, что политика ничего ему не дает, и с головой ушел в свои дела.

— С организациями, которые считаются правыми, — добавил Шельбаум.

— Возможно, и с такими, — сказал Фазольд.

Шельбауму показался странным безразличный тон, которым Фазольд рассказывал о своих страданиях в концлагере. Сам он не мог думать без горькой обиды обо всем, что ему пришлось там пережить. Если Фазольд так относится к своим переживаниям, значит, он бесхарактерный человек, или его развратили условия, в которых он живет теперь.

— Один вопрос в связи с вечеринкой, которая так неожиданно была прервана. Знали ли вы, что Деттмар оставался в доме после всех?

— Конечно, — ответил Фазольд. — Я его привел, чтобы он смог поговорить с Вальтером. Но для разговора сначала не представилось возможности. Когда мы все ушли, он скрытно пробрался в рабочий кабинет Вальтера. Об этом он предупредил заранее. Что случилось потом, я, естественно, не знаю.

— Возникла довольно странная путаница, — продолжал Шельбаум. — Фрейлейн Фридеман сказала нам, что будто бы от фрау Коваловой вы узнали, что о совершенном убийстве ей сообщила фрейлейн Фридеман. Но фрау Ковалова уверяет, будто об этом ей по телефону сказал Деттмар. Как же было в действительности?

— Я ошибся, — признался Фазольд, нервно крутя трубку. — Фрау Коваловой позвонил Деттмар.

— Но фрау Ковалова вместе с тем сообщила, что, когда ей позвонили, вас уже не было.

На дряблом лице Фазольда читалось смятение.

— Нет, нет, я был у нее.

— Мы это еще уточним, — сказал Шельбаум, поднимаясь.

Когда обер-комиссар и Маффи вышли из дома, начал моросить дождь.

— Пройдя концлагерь, этот Фазольд совсем не поумнел, — вслух размышлял Шельбаум. — Примечательно, что он утаил от нас нечто такое, что не имеет ничего общего с делом Фридемана. Вы знаете, чем в действительности занимались люди его профессии в концлагере Заксенхаузен?

Они сели в автомашину.

— Изготовляли фальшивые фунты и доллары, — произнес он, помолчав некоторое время. — Таким образом нацисты думали подорвать эти валюты во время войны.

В длинной, окрашенной белой краской приемной на первом этаже здания, где размещалась комиссия по делам иностранцев, Нидл снял шапку и осмотрелся. «Должно, быть, та дверь, что справа», — подумал он. Вывеска на двери гласила: «Входить по одному, и только после вызова! Стучать запрещается!» Прочитав надпись с презрительным сопением, Нидл нажал на дверную ручку и вошел. Через очки, сползшие на кончик носа, на него смотрело лицо, напоминавшее выжатый лимон. Термос и пергаментная бумага на столе говорили о том, что хозяину комнаты помешали завтракать.

— Не понимаете по-немецки?

— Почему же, — возразил Нидл. — Но как узнать, когда можно войти, если нельзя постучать?

— Когда у меня есть время, то я вызываю сам. Подождите там, снаружи.

— Не могу. У меня не так много времени, — пояснил инспектор.

— Да ведь это же!.. — Побагровев от гнева, чиновник выскочил из-за письменного стола.

— Терпение, коллега, — сказал Нидл, переходя на серьезный тон. — Я из уголовной полиции.

Чиновник мгновенно утихомирился.

— Мне нужна справка об одной иностранке, которая живет в Вене, — сказал Нидл и сел, не дожидаясь приглашения. — Звать ее Нина Ковалова, она владеет «Черкесским баром» на Бертлгассе.

— Что вы хотите знать об этой даме?

Чиновник вскочил, пододвинул лестницу к шкафу, поднялся по ней и тут же спустился с розовой карточкой в руках.

— Любопытно, — сказал он, — никаких конкретных данных. Только пометка тайной полиции об изъятии.

— Вы и есть тайная полиция? — удивился Нидл.

— Да, но эта карточка, как видите, не у меня. Я не знаю, где она. Попытайтесь поискать на Цедлицгассе.

Нидлом овладело неприятное чувство. «С Коваловой что-то не так», — подумал он.

Через пять минут Нидл был у знакомого ему комиссара Шотте на Цедлицгассе. Шотте тут же поручил секретарше разыскать документы, касающиеся Коваловой.

— Материалы были затребованы группой «С», — доложила секретарша. — Вы тогда были в отпуске, господин комиссар.

— Группа «С» министерства внутренних дел? — воскликнул Нидл. Он смотрел на Шотте, а тот на него.

— Вы обожжетесь на этом деле, — заметил наконец Шотте. — Это пустой номер.

— Но я должен хоть что-то знать.

— Никто не обязан что-то знать, — сказал Шотте. — Для чего вообще вы ведете розыски?

— По делу Фридемана, — ответил Нидл.

Шотте нахмурился.

— Оставьте это, Нидл, и придержите Шельбаума.

Но не таков был Нидл. Он считал: коль дано задание, его надо непременно выполнить. Четверть часа спустя он уже был на Херренгассе, где доложил о себе в отделе 17.

Когда потом Нидл вспоминал о разговоре, его всякий раз заново охватывало чувство негодования. О явке в этот отдел надо докладывать предварительно за четыре недели в письменной форме, да еще по меньшей мере часа два просидеть на скамейке. На этот раз его принял сам начальник сектора, к которому он и заходить-то не собирался…

— Вы хотите посмотреть на материалы относительно этой Коваловой? — холодно спросил начальник. — Почему?

— Мы ведем расследование по делу Фридемана, — ответил Нидл.

— В настоящее время мы перерегистрируем иностранцев, проживающих у нас длительное время, — сказал начальник сектора. — Я не могу в это вмешиваться.

Инспектор молчал. Он понимал, что это была пустейшая отговорка. «С каких пор министерство внутренних дел занято такими мелочами?» — хотелось ему спросить.

— Вы идете по ложному следу, — закончил начальник сектора.

Когда Нидл доложил Шельбауму обстановку, обер-комиссар длительное время хранил молчание. Затем сказал:

— Постепенно я кое-что начинаю понимать.

— Следовательно, мы оставим Ковалову в покое? — констатировал Нидл.

— Нет! — резко сказал Шельбаум. — Пусть группа «С» имеет свои основания для ее охраны. Но нам никто не помешает выяснить, какую роль она сыграла в деле Фридемана.

— Ты думаешь, мой дядя был непорядочным человеком? — спросила Карин Петера. Они сидели у нее дома и долго беседовали о том, что случилось в последние дни.

— Я не имею в виду его отношение к женщинам, — сказала она. — Иногда у меня возникает такое чувство, что будто на самом деле он был совсем другим человеком. Возможно, он вел двойную жизнь.

— Возможно, — согласился Ланцендорф.

Он взял со стола коробку и достал сигарету.

— Ты не понимаешь меня, — печально сказала Карин. — Вовсе я не думаю, что он сегодня был одним, а завтра другим. Речь идет об ином.

Петер Ланцендорф поискал спички в кармане.

— Отчего же, — сказал он, — я понимаю. Пусть твой дядя, допустим, и имел сомнительные качества, но это не дает оснований предполагать самое наихудшее.

Карин вздохнула с облегчением. Заметив, что Петер так и не нашел спички, она вышла в другую комнату и, вернувшись, протянула ему серебряную зажигалку. Он прикурил, машинально рассматривая зажигалку, и увидел инициалы: «ЭЛ».

— Чья это? — спросил он.

— Моя, — ответила она. — Ее я получила от моего дяди. Ты можешь оставить ее себе. Я ведь не курю.

Он не считал себя вправе принимать подарок, но не хотел обидеть Карин.

— Здесь не твои инициалы, — сказал он.

— Так ведь она и не предназначалась мне в подарок, — сказала она с легким раздумьем. — Когда я убирала комнату, то нашла ее в ночном шкафчике. Хотела отдать, а он сказал, чтобы я ее выбросила на свалку.

— На свалку?! — воскликнул Ланцендорф. — Серебряную зажигалку!

Карин кивнула.

— Потому-то я ее и сохранила.

— Откуда она у него?

— Она была в числе закладных вещей, которые клиенты при носили в обеспечение кредита, — ответила Карин. — Если кто-то своевременно не расплачивался, то вещь переходила в собственность кредитора. Так, по крайней мере, он объяснил мне.

— Не ломбард же был у твоего дяди, — с недоверием произнес он.

— Конечно, нет, — сказала она. — Но это имело какое-то отношение к его делам.

Петер Ланцендорф еще раз оглядел маленькую серебряную вещичку, и в голове его внезапно возникло воспоминание, от которого перехватило дух.

* * *

Сегодня в первой половине дня Петер несколько раз пытался дозвониться до Роберта Гофштеттера, того самого школьного товарища, который устроил его в институт, а сам ушел в редакцию «Абендпост». Дозвониться удалось лишь после обеда. Роберт сказал, что если он придет к нему около четырех часов, то еще застанет его в редакции. О чем идет речь? О процессе Армбрустера, проходившем четыре года назад? Он попросит достать материалы из редакционного архива. Вот почему Петер старался быть пунктуальным. Роберт его уже ждал, теряя терпение.

— Папка здесь, — сказал он. — Для чего она тебе нужна? Институт ведет исследования по затратам времени на процессы по особо тяжким преступлениям? Чем только вы теперь не занимаетесь! Надеюсь, найдешь, что ищешь. Но мне надо уходить на пресс-конференцию в транспортном управлении. С дорожными происшествиями в последнем квартале делается черт те что. Вот дело с Фридеманами куда веселее. Как? Ты был там в связи с допросом? И этот господин уже висел на суку на берегу Старого Дуная? Ты можешь располагаться у меня, пока не покончишь с делом. Потом отдай папку секретарше в семнадцатой комнате.

Ланцендорф перевел дух, когда Гофштеттер ушел. Дрожащими руками он открыл папку. Процесс по делу Армбрустера длился тогда три дня. Самая важная для Ланцендорфа деталь гласила: «…Местонахождение сумки убитой до сих пор осталось невыясненным. В сумке предположительно находились автоматический карандаш, пудреница, связки ключей, губная помада, вышитый носовой платок и серебряная зажигалка. Последние две вещи с инициалами «ЭЛ»…»

Он захлопнул папку и откинулся. Конечно, в данном случае могло быть и совпадение. Но такое совпадение просто поразительно.

Зажигалка могла быть и не ее. Ну а если ее, тогда как она оказалась у Фридемана? Он стиснул голову руками. А если бы на ее месте была Карин?… Он посмотрел на телефонный аппарат. Самое лучшее — это позвонить Шельбауму, тогда дело получит свой обычный ход. Ну а если кто-то подслушивает его разговор? Тогда завтра же все это будет в газетах.

С папкой под мышкой Петер вышел в коридор. Он чуть было не прошел мимо семнадцатой комнаты, но вовремя вспомнил, что здесь следует сдать папку секретарше. Он дошел до первой телефонной будки и позвонил Шельбауму. Тот оказался на месте. Он охотно согласился выслушать Ланцендорфа.

Обер-комиссар ждал его. Ланцендорф положил зажигалку на письменный стол и доложил о том, что ему стало известно. Шельбаум выслушал спокойно.

— Если бы вы могли умолчать о моем визите и не говорить об этом фрейлейн Фридеман… — закончил Ланцендорф.

Шельбаум покачал головой.

— Вы сами спокойно поговорите с ней, — сказал он. — Расскажите ей, как вы относитесь к этому делу. Вы ведь любите девушку, так будьте с ней откровенны. Если она впадет в шоковое состояние, то это, конечно, плохо. Но будет значительно хуже, если она потеряет к вам доверие… — Он пожал плечами. — Нам ведь еще неизвестно, каким образом зажигалка оказалась у Фридемана. Все может оказаться безобидным делом.

— Тогда я лучше подожду, пока вы уточните, — глухо произнес Ланцендорф и покинул кабинет.

Шельбаум размышлял. Дело все более запутывалось. Разговор с Фазольдом ни к чему не привел. Что означает шрам после операции под мышкой у Фридемана? Какую роль играет зажигалка?

— Алоис, — обратился он к Нидлу, который присутствовал при разговоре. — Домой сегодня поезжайте на машине. Но сначала посетите родителей Лоренци и узнайте, не принадлежала ли эта зажигалка их дочери.

Затем он позвал Маффи.

— Будьте готовы завтра утром. Возможно, поедем в Пфаффельрид.

Когда Маффи вместе с инспектором вышли в приемную, он спросил:

— Зачем ему туда надо?

— Подобрать для вас подходящую камеру в тюрьме, — с ехидцей ответил Нидл.

* * *

Лицо Бузенбендер выражало отчаянную решимость.

— Не трудитесь. От меня вы ничего не добьетесь.

Нидл поднялся со своего стула и встал позади нее. Она вскинула голову и посмотрела на него.

— Вы хотите меня ударить? Что ж, начинайте! Но вы все равно ничего не добьетесь!

По знаку Шельбаума инспектор вернулся на свое место. — Я вас не понимаю, — дружески сказал Шельбаум. — Почему вы молчите? Чем это может вам повредить?

— Я не хочу, чтобы другие оказались такими же несчастными, как я, — произнесла женщина. — Что вы раскопаете сами — это меня не касается…

— Невиновного не наказывают, — сказал Шельбаум.

— Что такое вина? Кто решает?

— Закон, — ответил Шельбаум.

Она кивнула.

— Я участвовала в убийстве. Закон сочтет меня виновной. Других нет?

Шельбаум понимал, что она имела в виду.

— Каждый должен отвечать за содеянное. Земельный суд Мюнхена ходатайствует о вашей выдаче, и, по-видимому, вас выдадут. Но пока вы нам изложите все, что знаете о Фридеманах.

— Я не скажу ни единого слова!

— Мы подождем, пока вы не передумаете.

Как только Бузенбендер увели, Шельбаум спросил инспектора:

— Позвонил ли Маффи в Пфаффельрид?

— Да, — ответил Нидл, — но, может быть, лучше поеду я?…

Шельбаум отрицательно покачал головой.

— Вы, Алоис, должны заняться делом Кухельауэра. Маффи я этого поручить не могу.

На лице Нидла отразилось разочарование. С тех пор как от родителей убитой Эллен Лоренци он узнал, что речь действительно идет о зажигалке их дочери, его интерес к делу Фридемана значительно возрос.

С нескрываемым огорчением он посмотрел на Шельбаума, который, не проронив ни слова, забрал шляпу, пальто и вышел из кабинета во двор, где у автомашины его ожидал Маффи.

Они поехали через Венский лес в направлении на Санкт-Пелен.

— Вы информированы по данному делу? — спросил Шельбаум. — Вы ведь тогда у нас еще не работали.

— Шум был на весь мир, — ответил Маффи с легкой обидой. — Самое зверское преступление за последние годы…

— Были и другие, не менее зверские, — сказал обер-комиссар. — Но следует помнить, что отец жертвы является советником Государственной канцелярии…

Двадцатилетняя Эллен Лоренци была убита в Турецком парке в ночь с 29 на 30 апреля 1960 года, когда она возвращалась домой. Труп был обнаружен на следующее утро в кустарнике недалеко от наблюдательной вышки. Следствие показало, что девушку пытались изнасиловать, но это не удалось из-за отчаянного сопротивления жертвы. Исчезли сумочка, наручные часы, клипсы и кольцо. Расследование шло долго, пока за другое подобное преступление не был арестован некий Армбрустер. Полиция обнаружила у него наручные часы, кольцо и клипсы убитой. Об их происхождении Армбрустер рассказал фантастическую историю: он, мол, обнаружил труп в кустарнике и забрал украшения. Незадолго до этого он слышал, как девушка разговаривала с иностранцем.

— Он должен нам сообщить все до мельчайших подробностей, — сказал Шельбаум. — Тогда никто ему не поверил. На суде он отказался от своих показаний, данных на предварительном следствии.

— Он умолчал о том, какие методы применял тогда Видингер, чтобы выудить из него показания.

— Благоприятпого впечатления он не производил, этот подонок.

— Но он был оправдан, — напомнил Маффи.

— Четырьмя против четырех голосов присяжных, — сказал обер-комиссар. — Ему повезло. Шесть лет он получил за другое преступление.

Они проехали Санкт-Пелен и увидели вдали мощные стены монастыря.

— Такого парня не жалко, — презрительно сказал Маффи.

— Жалко каждого, кто подвергается наказанию, — серьезно произнес Шельбаум. — Нельзя допускать различий только перед законом. Принципы права требуют справедливости по отношению к каждому. Бродяга тоже должен иметь право на это. Откажите ему в этом, и тогда фундамент нашего общества будет поколеблен.

Маффи находил взгляды Шельбаума несколько тенденциозными. Он знал немало представителей венского черного рынка и иногда испытывал желание увидеть их вздернутыми без лишних формальностей. Но, во-первых, смертная казнь отменена, а во вторых, что постоянно подчеркивал обер-комиссар, главная вина лежит не на этих преступниках, а на современном обществе.

Свернув с автострады, они поехали по федеральной дороге на Вахауер. Вдали виднелась скала, на которой стоял монастырь. Крутой берег справа переходил в пологие склоны, сплошь засаженные виноградником. Среди прекрасного ландшафта на голом холме стояло мрачное, похожее на крепость здание тюрьмы Пфаффельрид. Узкая дорожка, опоясывающая холм, вела к воротам тюрьмы.

Начальника тюрьмы на месте не оказалось, и его заместитель представил в их распоряжение приемную комнату. Затем велел привести в эту комнату Армбрустера.

Это был бледный человек среднего роста. В своем арестантском одеянии он, пожалуй, должен был возбуждать сострадание, но в его манере двигаться было нечто отталкивающее, коварное и подловатое. Маффи тотчас же почувствовал к нему антипатию. Шельбаум также сделал над собой усилие, чтобы скрыть чувство отвращения.

— Господа хотят задать вам несколько вопросов, — сказал заместитель начальника тюрьмы. — Отвечайте по совести. Если поступит жалоба, вам опять не миновать карцера!

Задав несколько вопросов о самочувствии арестанта, Шельбаум перешел к делу Лоренци. Армбрустер занервничал. Он избежал пожизненного заключения не из-за доказанной невиновности, а потому, что в цепи доказательств оказались пробелы.

— Расскажите-ка еще раз, что вы делали и что видели 29 апреля в двадцать три часа в парке.

Армбрустер перевел дыхание.

— Разве это не записано в протоколе? — спросил он.

— Мы хотели бы услышать это от вас, — сказал Шельбаум.

Допрос тогда вел Видингер. Протокол был таким поверхностным, что позволял получить любые доказательства.

Армбрустер приступил к рассказу. Он стоял за кустарником. Просто так. Это ведь не запрещено. В поле его зрения находилась скамейка, на которую падало немного света с улицы. Около одиннадцати подошел мужчина, лицо которого он видеть не мог: человек был довольно высокого роста, и поэтому ветви скрывали его голову. Мужчина остановился, когда сзади его окликнула девушка.

— Что сказала девушка? — быстро спросил Шельбаум.

Армбрустер жадно покосился на пачку сигарет, лежавшую на столе. Шельбаум позволил ему взять сигарету. Маффи дал прикурить.

— Она сказала: «Вы, по-видимому, что-то обронили, выходя из автобуса». Мужчина ответил резким голосом: «Ничего я не терял». По выговору он не был уроженцем Вены. «И этот блокнот? — спросила она. — В нем записана фамилия». И затем она назвала фамилию, прозвучавшую приблизительно как Зандрак или Зондрак. Мужчина, казалось, испугался и поспешно сказал: «Дайте-ка сюда. Это мой» Девушка отдала ему блокнот. Затем он спросил: «Вы хотите пройти через парк? Если вы не возражаете, я провожу вас». И они ушли.

— Следовательно, его лица вы не видели? — разочарованно спросил Шельбаум.

— Я видел только его руку, — сказал Армбрустер. — Но эту руку я помню абсолютно точно до сих пор. С улицы падал луч фонаря, когда он протянул руку за блокнотом. Это была костлявая рука с утолщенными кончинами пальцев. Тыльная сторона руки была густо покрыта черными волосами…

Маффи прекратил писать, как завороженный уставился на Армбрустера. Он знал эту руку. И Шельбаум тоже старался подавить в себе возникшее волнение.

— Что было дальше?

Армбрустер опустил глаза.

— Я побрел через парк, — тихо сказал он. — У наблюдательной вышки я натолкнулся на нее. Она была мертва. Я подумал: какая ей польза от украшений? Вот тогда я их и прихватил…

Шельбаум позвонил.

— Можете его увести, — сказал он вошедшему чиновнику. — Мы закончили.

Он не удостоил взглядом низко склонившегося арестанта, не в силах преодолеть отвращения, которое вызывал у него Армбрустер.

— Это была рука Фридемана, — взорвался Маффи, когда они сидели в машине. — Именно так она выглядела. Девушку убил Фридеман.

Шельбаум смотрел вниз на долину, где арестанты рыли дренажные канавы.

— Почему?

— По-видимому, из блокнота она узнала его фамилию. Изнасилование не было истинной целью убийцы.

— Да, — сказал Шельбаум, — оно было лишь симулировано. Он хотел устранить посвященную. Поэтому и забрал сумочку. Очевидно, опасался, что в ней могло оказаться еще что-то из его пометок…

— Так и было, — живо произнес Маффи. — Сумочку он потом выбросил. Только зажигалку оставил.

— Хорошая теория, Маффи, очень хорошая. Не хватает лишь одного: доказательства.

* * *

По коридору торопливо шел полицейский.

— Опять скандалит, — прокричал он. — Требует врача.

Чиновник, возглавлявший санитарную службу, возмутился.

— Ну-ка приведите его сюда.

Он только что успел уложить в стеклянный шкаф инструменты, как появился полицейский с Деттмаром. Деттмар страдал от тяжелого психоза, по чиновник не видел в этом ничего особенного.

— Что такое с вами? — недовольно спросил он. — Если хотите к врачу, то заявку надо подавать до шести.

Деттмар жаловался на невыносимые головные боли. Отдельные предметы он видит смутно. Кругом одни черные точки, а там, где свет, в особенности если свет искусственный, он видит разноцветную радугу.

Чиновник размышлял. Опыт подсказывал ему, что арестант не симулирует. Напрашивалось подозрение на глаукому, и было бы легкомысленно не принять жалобы во внимание. Потом бы ему это припомнили…

— Хорнтхалер! — крикнул он через открытую дверь в сосед нее помещение.

Появился мужчина в белой блузе.

— Сходите с арестантом к доктору Гюттлу.

Поездка до Галилейштрассе продолжалась не более трех минут. У двери квартиры доктора их ожидала медсестра, миловидная блондинка с роскошными формами. Она указала на маленькую комнатушку, служившую, по-видимому, домашним чуланом.

— Одну минуточку, — торопливо сказала она. — Господин доктор сейчас примет вас.

Арестант тупо уставился на узкое окно, сделав по направлению к нему несколько шагов.

— Назад! — резко крикнул Хорнтхалер.

Деттмар повиновался. Он наконец освободился от панического настроения, владевшего им с момента его ареста в Гантерне. Однако он не мог избавиться от мысли, что ему припишут убийство.

Блондинка прошмыгнула в комнату.

— Господин доктор освободился, — прошептала она и открыла дверь в кабинет, куда Хорнтхалер ввел Деттмара.

Доктор Гюттл с неудовольствием посмотрел на стальные путы на руках Деттмара.

— Снимите с него наручники, — сказал он Хорнтхалеру.

— Это по инструкции, — возразил тот. — Я не могу…

— Как же мне его осматривать, если он закован? — нетерпеливо прервал врач.

Хорнтхалер помедлил. Потом достал из кармана ключ и снял наручники. Деттмар потер запястья.

— Располагайтесь пока там, в кабине, — сказал Гюттл и сел за письменный стол. Медсестра готовила инструменты.

Хорнтхалер с опаской посматривал на кабину с черной занавеской, куда зашел Деттмар. Он подумал, не последовать ли ему за ним.

Деттмар послушно выполнил указание врача. В кабине было темно, хоть глаз выколи. Но, пообвыкнув, он заметил, что позади стула, на котором сидел, горела красная лампа. К столу, стоявшему перед ним, были прикреплены различные оптические приборы. Справа от стола он обнаружил очертания двери, в замке торчал ключ. Снаружи, во врачебном кабинете, врач что-то спрашивал, а Хорнтхалер громким голосом отвечал.

Все остальное Деттмар проделал почти машинально. Он схватился за ключ и попытался его осторожно повернуть. Ключ повернулся почти бесшумно. Деттмар поднялся и надавил на дверную ручку. Дверь подалась, сместившись в сторону. Во врачебном кабинете все еще раздавались голоса. Мгновение Деттмар в оцепенении прислушивался, затем протиснулся в раздвинутую щель и осторожно прикрыл за собой дверь. Увидев впереди длинный белый коридор, побежал по нему до лестницы, которая вела в подвал. Он действовал наугад, и это, похоже, помогало ему.

Оказавшись на лестнице, он бросился в подвал, где, к своей радости, обнаружил дверь черного хода. И вот он уже в саду. Пробравшись через густой кустарник, Деттмар достиг низкой стены, окружавшей широкую площадь. За площадью, которая живой изгородью была разбита на отдельные прямоугольники, он увидел высокое здание, по-видимому школу. Перепрыгнув через стену, он очутился в одном из зеленых прямоугольников, в котором стояли песочница и детская лесенка. Дети, игравшие здесь, закричали от восторга, когда он кувырком скатился в песок.

Еще сидя на корточках в песке, он случайно бросил взгляд на здание за стеной, из которого только что бежал. В этот момент раскрылось одно из окон, и из него высунулся какой-то человек. Тогда на четвереньках Деттмар кинулся к лазу через живую изгородь в соседний прямоугольник. Здесь он вскочил и побежал, преследуемый разочарованными криками малышей, которые все восприняли как желание взрослого дяди поиграть с ними. Наконец Деттмар пересек задний двор и оказался в переулке, который вывел его на оживленную улицу. Он был в Нусдорфе, как значилось на щитке дорожного перекрестка.

* * *

Начальник отдела безопасности бушевал. Две дюжины чиновников были разосланы по всем направлениям. Нидлу было поручено тотчас же поехать к доктору Гюттлу и расследовать, каким образом смог убежать Деттмар.

Гофрату было бы желательно приписать врачу пособничество в совершении побега, но то было бы явной бессмыслицей.

Заваренную кашу должен был расхлебать Хорнтхалер. Возможно, Деттмар будет схвачен прежде, чем об этом пронюхает пресса.

Стук в дверь вывел Нидла из задумчивости. Он был очень удивлен, когда в комнату вошел Петер Ланцендорф.

— У меня не так много времени, — сказал Ланцендорф, переводя дух. — Я воспользовался обеденным перерывом, чтобы прийти сюда. Господин Шельбаум на месте?

Нидл покачал головой.

— Сегодня утром я получил письмо, — сказал Петер. — Оно мне кажется несколько странным.

Инспектор взял конверт. Адрес был написан на машинке, отправитель не указан. Он вскрыл конверт и вздрогнул. В конверте было две записки. Одна была написана шариковой ручкой и, по-видимому, была вырвана из блокнота. Ома была похожа на другую записку, которую знал инспектор. Вторая содержала краткую машинописную запись.

— Зуси! — позвал Нидл.

Вошла секретарша.

— Дело Фридемана еще у вас?

Зуси принесла папку. И когда Нидл открывал ее, на пол выпала фотография. Ланцендорф поднял фотоснимок и, прежде чем передать Нидлу, бросил на него беглый взгляд.

— Вы можете спокойно посмотреть на него, — сказал Нидл. — Здесь ничего нет, кроме причального мостка на вилле господина Фридемана и пары пятен краски. Последнее пятно в восьмидесяти сантиметрах от конца мостка. Почему нет пятен впереди? Краска, которой Фридеман испачкал свои ботинки, должна была бы оставить еще один след. Трудный вопрос, поставленный не мной, а обер-комиссаром. Почему этот след отсутствует? Мое решение ему не нравится. Возможно, оно действительно не отвечает на его вопрос.

Инспектор разыскал другой конверт. Он вынул записку, которая так разозлила старшего прокурора, и сравнил с принесенной Ланцендорфом.

— Записка, по всей видимости, из блокнота, который принадлежал Вальтеру Фридеману, — сказал он, стараясь оставаться спокойным.

Ланцендорф, который не знал почерка Фридемана, казалось, был сбит с толку.

— Тогда вы должны знать, что она означает! — воскликнул он.

— Я думаю, да, — сказал инспектор, не скрывая своего возбуждения. — Пометка на другой записке достаточно ясна.

Он рассматривал записку, отпечатанную на машинке. Она гласила: «Густав Лебермозер, пенсионер, 16 декабря 1958 года». Против записи черной тушью был поставлен крест.

— И что из этого следует? — настаивал Ланцендорф.

Инспектор взял записку из блокнота. В ней была указана та же дата — 16 декабря 1958 года. Под этой датой было написано: «Кредитное дело Лебермозера, 17 часов 30 минут». Затем следовало странное слово «узнан» с тремя вопросительными знаками, а в конце аналогичный крест, как и после машинописного текста.

Нидл закрыл глаза и откинулся.

— Очевидно, речь идет о кредитной сделке, которая не была заключена. Семнадцатого декабря пятьдесят восьмого года пенсионера Густава Лебермозера в восемь часов утра нашли убитым в своей квартире. Все шкафы и ящики столов были перерыты, и поскольку в квартире не оказалось ни ценных вещей, ни денег, то предположили убийство с целью ограбления. Убийцу не нашли…

— Убийцей был Фридеман, — произнес Ланцендорф побледневшими губами.

— Возможно, — согласился Нидл.

— Но не говорить же мне самому об этом Карин! — вскричал Ланцендорф.

— Это уж ваша забота, — сказал инспектор. — Наша — выяснить, откуда идут анонимные письма. Вы имеете представление об этом?

— Вы бесчувственный человек, — сказал Ланцендорф. — Откуда я могу знать? Лучше скажите, как обстоит дело с зажигалкой.

— Что касается зажигалки, то она действительно принадлежала Эллен Лоренци.

— Следовательно, еще одно убийство, — глухо произнес Ланцендорф.

— Это еще не доказано, — сказал Нидл.

Ланцендорф молча повернулся и вышел.

Инспектор покачал головой и приступил к сочинению докладной по итогам расследования происшествия у доктора Гюттла. Он так углубился в свою работу, что не заметил, как вошел Шельбаум.

— Что здесь случилось? — проворчал обер-комиссар. — Все шарахаются от меня, как будто я вылез из бочки с нечистотами.

— Ни у кого нет охоты сообщать вам печальную весть, — меланхолично произнес Нидл. — Вас вызывает гофрат.

— Не в связи ли с сумасшедшим розыском, о котором мы слышали по радио?

— По-видимому, — сказал Нидл. — Деттмар удрал.

Он рассказал о случившемся. К его удивлению, Шельбаум остался совершенно равнодушным.

— Деттмар неважен для нас, — заметил он. — Есть более интересные вещи. Например, то, что, вероятно, Фридеман убил Лоренци. Косвенные улики довольно однозначны. Кроме того, Фридеман в действительности имел совсем другую фамилию — Зандрак или Зондрак. Она была записана в блокноте, который он обронил в Турецком парке и который ему вернула Лоренци.

Очевидно, это был тот самый блокнот, из которого была вырвана записка старшему прокурору…

— И Ланцендорфу, — добавил Нидл.

Шельбаум вопрошающе посмотрел на него, и инспектор доложил о посещении Ланцендорфа. Обер-комиссар посмотрел на записку.

— Он был очень возбужден, этот молодой человек, — сказал Нидл. — Опасается, как бы это не отразилось на его девушке.

— Для нее это тяжелый удар, — сказал Шельбаум. — Кстати, в списке лиц, имеющих судимость, Фридеман не числится. Я только что просмотрел…

— Возможно, он совершил преступление перед войной где-то в другом месте, например, в Германии, — сказал инспектор.

— Вполне возможно. Но он может оказаться и военным преступником.

— Военным преступником? Он же был в концлагере. Это общеизвестно.

— А шрам? — спросил Шельбаум. — Если я не ошибаюсь, этот пенсионер Лебермозер тоже был в концлагерях, даже в тех же самых, в которых был и Фридеман, в Заксенхаузене и Эбензее. Что там делал Фридеман? Был заключенным? Принадлежал к криминальной полиции или был охранником?

— Вы забываете Фазольда, — сказал Нидл.

— Боже милостивый, да не забываю я его, — раздраженно сказал Шельбаум. — Я отправил Маффи к генеральному прокурору посмотреть список военных преступников. Он должен вернуться…

Он словно произнес магическое слово… В комнату тотчас же вошел Маффи.

— Фридеман в списке не числится, господин обер-комиссар, — доложил он. — Нет ни Зандрака, ни Зондрака, и никого другого под созвучной фамилией.

Обер-комиссар пододвинул к себе телефонный аппарат.

— Если бы нам удалось заполучить этот таинственный блокнот… — сказал он. — Блокноты бывают иногда очень содержательными.

Он отвернулся и снял трубку телефона.

— Фрау Ковалова? Обер-комиссар Шельбаум. Я вынужден еще раз побеспокоить вас по поводу все того же звонка. Господин Фазольд вспоминает, что именно Деттмар сообщил вам о смерти Фридеманов. В остальном все в порядке. Но он продолжает утверждать, будто присутствовал, когда раздался звонок. Вы же нам сказали, что он ушел до звонка. Как? Вы также могли ошибиться? Благодарю.

Он положил трубку и с великой досадой произнес слова, которых прежде Нидл от него не слышал:

— Подлая тварь!

* * *

Перед обедом следующего дня — это была суббота — Фазольд остановился на своем старом «опеле» перед виллой Фридемана, по привычке нажав на давно не действующий ручной тормоз. Взгляд его скользнул по окнам: шторы были задернуты. «Наверное, ее нет дома, — подумал он. — Сегодня после обеда состоится погребение. У нее сейчас достаточно хлопот…» Выйдя из машины, он прошел в сад. На звонок вышла Анна, проделав перед ним свой самый замысловатый реверанс.

— Ну конечно же, фрейлейн Фридеман дома, — поспешно ответила она на его вопрос. — Следуйте за мной.

Услышав шаги Фазольда, Карин тихо сказала:

— Это очень мило с твоей стороны, Вернер, что ты пришел. Теперь я мало кого вижу.

— А Петера?

— Его — конечно, — сказала она. — Сигарету?

— Нет, благодарю, — отказался художник со смущенной улыбкой и сел. — Если позволишь, лучше закурю мою трубку. Я пришел, чтобы выяснить недоразумение и извиниться. Я ведь был совершенно убежден, что именно ты сообщила фрау Коваловой о смерти родственников. Потом я с ней говорил еще раз. То была моя вина, что я ее неправильно понял, позвонил ей на самом деле Деттмар.

Карин безмолвно посмотрела на него.

— Ты укладываешься? — спросил он, увидев открытый чемодан. — Когда едешь?

— Вообще не еду. — Горькая улыбка исказила ее лицо. — Я распаковываюсь.

— Если речь идет о финансовой стороне, — настойчиво продолжал он, — ты знаешь, что я для тебя все…

— Я знаю, Вернер, — дружески прервала она его. — Но речь идет не только о деньгах…

— Тогда о чем же? — с тревогой спросил он и отложил труб ку.

— Есть еще зажигалка, — пробормотала она, — маленькая серебряная зажигалка. Я подарила ее Петеру…

— Я не понимаю тебя, — пробормотал Фазольд.

Она пристально посмотрела на него.

— У моего дяди была серебряная зажигалка с инициалами «ЭЛ», — медленно произнесла она. — Она принадлежала девушке, которая четыре года назад была убита в Турецком парке.

На дряблом лице Фазольда отразилась тревога.

— Ты думаешь, что он…

— Этого я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Но именно поэтому я и не могу поехать в Грац на учебу.

— Ты хочешь отказаться из-за одного подозрения? — спросил Фазольд, который вновь овладел собой.

— Вчера вечером у меня был Петер. Зажигалку я отдала ему позавчера. Он уже был в полиции. Здесь, кажется, есть что-то еще…

— В полиции? — повторил Фазольд, бледнея. — Послушай, Карин. Ты думаешь, что твой дядя совершил преступление? Эта история в Турецком парке…

— Здесь кроется больше, Вернер, значительно больше, чем стало известно в последнее время. Он достал Лизе фальшивые документы и тем самым связал ее по рукам и ногам, он совершал сделки с ССА…

— Все это может оказаться недоразумением! — вскричал Фазольд. — Зажигалку можно получить самыми разнообразными путями. Лизе он определенно хотел помочь… А сделки… Карин, ты что, не знаешь, в каком мире мы живем?

Фазольд поднялся.

— Похороны в два? — спросил он. — Подвезти тебя на моей машине?

— Петер заедет за мной, благодарю, Вернер.

Фазольд распрощался и ушел. Некоторое время он просидел за рулем в глубокой задумчивости. Затем принял решение навестить Ковалову.

Конторка ее была закрыта. Неряшливо одетая женщина проводила Фазольда в комнату, утопавшую в море подушек и подушечек. У стены размещалась низенькая скамейка, накрытая пестрым пледом. Из-за высокой ширмы, на которой были изображены в неприличных позах голые человеческие фигуры, раздавались громкие стоны. Вскоре оттуда вышла массивная женщина в белой блузе с засученными рукавами. За ней появилась и Ковалова в халате, имевшем когда-то голубой цвет Она расплатилась с массажисткой, а домработнице, задержавшейся в комнате, дала понять, чтобы та убиралась ко всем чертям. Фазольд сел на скамейку, Ковалова расположилась на оттоманке.

— Готова афиша? — спросила она.

— Только в понедельник, — мрачно ответил Фазольд.

— Что же тогда привело вас сюда, уважаемый мастер? — продолжала она с иронией.

— Своим утверждением, будто Карин сообщила вам о смерти своих родственников, вы поставили меня в неприятное положение.

— Это я уже исправила, — весело отозвалась Ковалова.

— Если бы я только знал о ваших намерениях в связи с этой историей, — нервно произнес художник. — Вы что-нибудь имеете против Карин?

Ковалова громко рассмеялась.

— Я подозреваю, что вы здесь дергаете свои ниточки, — жестко произнес он — В последнее время вы относились к Вальтеру уже не так, как раньше. Если он этого не замечал, то я-то заметил. И если Карин теперь так о нем думает, то это определенно не без вашего участия.

— Не фантазируйте, — сказала Ковалова. — Карин я видела только один раз после его убийства.

— После его убийства? — вспыхнул Фазольд.

— Или после самоубийства, если вам так больше нравится. Но этому ни на йоту не верит полиция. Во всяком случае, вы не можете считать меня способной в такой момент возводить хулу на покойника.

— Вы знаете, что Дора была моей любовницей? — вдруг спросил Фазольд.

— Да ну? — Ковалова прикинулась удивленной. — Что ж, Дора была чертовски аппетитной бабенкой Но с вашей стороны, благородный мастер, это был не очень-то красивый ход. Фридеман дает вам всевозможные заказы, а в благодарность должен…

Лоб Фазольда покрылся испариной.

— Теперь я знаю, почему вы так поступили, — глухо сказал он. — С тех пор как в «Черкесском баре» начались полосы неудач, другие, более счастливые люди, были для вас бельмом на глазу.

— У меня достаточно денег, чтобы удержать любого мужчину, — холодно произнесла Ковалова. — Я бы могла получить и вас, и даже без финансового вознаграждения.

Художник горько рассмеялся.

— Но я отказываюсь от этого, — сказала Ковалова. — Скоро я предложу вам другую сделку, на которую вы определенно согласитесь. Вы ведь с Фридеманом совершили немало сделок.

— Вы угрожаете мне? — хрипло спросил художник.

— Я предупреждаю вас об осторожности… — произнесла Ковалова.

В этот момент в комнату внезапно ворвался Деттмар.

* * *

Деттмар размышлял недолго, что ему делать, и сразу же направился к своему старому приятелю Брандлехнеру. Проскользнув во двор, он пересчитал окна и определил конторское помещение. На его стук внутри появился свет. Вскоре окно открылось, и из него высунулся мужчина. С большой радостью Деттмар узнал Брандлехнера.

— Выключи свет! Это я, Деттмар, — прошептал он.

Брандлехнер крякнул от неожиданности и исчез. Свет тут же погас. Деттмар с трудом забрался на подоконник и, тяжело дыша, свалился в комнату.

— Окно закрыть, шторы задернуть! — скомандовал он и тут же услышал скрип закрываемого окна и шорох задергиваемых штор. Затем зажглась настольная лампа.

— Тебя ищет полиция, — испуганно произнес Брандлехнер.

Страх Брандлехнера вынудил Деттмара к еще более решительным действиям. Он подошел к открытому канцелярскому шкафу и запустил руку за стопку бумаг. Когда повернулся, в руке у него был пистолет.

— Ну-ка брось, — возбуждено сказал Брандлехнер.

— Осторожно, он заряжен, — предупредил Деттмар. — Ты эту штучку прихватил, когда уезжал в отпуск из Воронежа, и с тех пор хранишь без разрешения. Радуйся, что я освобождаю тебя от нее.

Брандлехнер злобно посмотрел на него.

— Отдай пистолет и убирайся! Иначе я позвоню в полицию.

Деттмар язвительно рассмеялся.

— Я уйду, — сказал он, — уйду сейчас же. Но сначала ты дашь мне костюм, пару ботинок, три тысячи шиллингов… и пакет со жратвой…

— Ты с ума спятил!

— Иначе, — Деттмар затряс головой, — я расскажу в полиции, как поджигают склад, набитый старым хламом, и получают кругленькую сумму страховых, за которую можно потом купить отель.

— Это ложь!

Деттмар махнул рукой.

— А потом террористы…

Брандлехнер овладел собой.

— Если ты это затронешь, то считай себя трупом, — яростно произнес он. — Уж поверь мне.

— Не беспокойся, я буду нем, как могила, если ты мне поможешь.

— Подожди, — мрачно сказал Брандлехнер и вышел. Минут десять спустя он возвратился. — Вот! Ничего другого у меня нет.

Со смешанным чувством брезгливости Деттмар оглядел поношенный костюм и стоптанные ботинки, серое демисезонное пальто с засаленным воротником и старую фетровую шляпу.

— Здесь кое-что из еды, — сказал Брандлехнер, кладя на письменный стол пакет. — И вот две тысячи шиллингов. У самого пустая касса.

Деттмар оделся и сунул деньги за пазуху. В боковой карман пальто ему с трудом удалось запихнуть пистолет.

— Старое барахло ты можешь сжечь, — распорядился он.

— Надеюсь, что мы больше не встретимся, — сказал Брандлехнер, вновь распаляясь. — И если тебя вновь застукают, помни: ты у меня никогда не был.

Деттмар покинул комнату тем же путем, каким проник в нее. Ночь он провел в каком-то садовом домике без дверей и окон. С восходом солнца почувствовал себя совсем окоченевшим, вышел на берег Дуная, размялся, сделал зарядку. Мысль работала теперь ясно и четко. «Чтобы доказать, что никого не убивал, — решил он, — я должен переговорить с людьми, которые участвовали в вечеринке. Надо разыскать фрау Ковалову или Фазольда».

Перед «Черкесским баром» он опасливо огляделся и стремглав бросился в прихожую. На звонок вышла домработница и провела его в комнату Коваловой. Войдя, он тотчас же закрыл за собой дверь и вынул пистолет.

— Спокойно! Не шевелиться!

Ковалова, сидевшая на оттоманке, выпрямилась.

— Что это за чудачество! — негодующе сказала она. — Будьте добры убрать эту игрушку.

Деттмар, повинуясь, сунул пистолет в карман.

— Я думала, вас арестовали в Пойсбруннене, — сказала Ковалова.

— Это был кто-то другой, — ответил Деттмар. — Меня полиция не сцапала.

— К вашему счастью или вашему несчастью, — несколько загадочно произнесла Ковалова. — Так что вы хотите?

— Он хотел бы нам рассказать, как ему удалось позвонить вам утром в понедельник и сообщить о смерти Вальтера и Доры, — с сарказмом произнес Фазольд.

— Я никому не звонил! — вскричал Деттмар. — Я ничего не знал. Мне самому позвонили и предупредили…

— О чем? — спросила Ковалова.

— О том, что меня подозревают! Но я к этому делу совершенно непричастен.

Фазольд наморщил лоб и бросил на Ковалову гневный взгляд.

— Должно быть, кто-то по телефону выдал себя за него, — беспечно произнесла она.

— Я невиновен! Вы должны это засвидетельствовать, — повторил Деттмар.

— Как это вы себе представляете? — холодно спросила Ковалова. — Разве вы не знаете, что Хеттерле, — собственно, фамилия ее Бузенбендер — показала на вас?

— На меня? — выдохнул стройподрядчик. Он стоял у двери с опущенными руками.

— Так ведь после вас никто не видел Фридемана живым, — вскользь заметила Ковалова, плотнее закутываясь в халат.

— Я ушел, — сказал Деттмар. — Но после меня мог вернуться кто-то из посторонних или один из гостей.

— Успокойтесь, — сказала Ковалова.

— Да! Мог вернуться любой другой! — закричал Деттмар. — Например, вы Фазольд.

Художник вздрогнул.

— Почему я?

— Тогда был один человек перед домом… — начал было Деттмар.

— У вас очень богатая фантазия, — прервала его Ковалова. — Во всяком случае, если вы думаете, что мы можем засвидетельствовать вашу невиновность, то заблуждаетесь. Войдите! — крикнула она, услышав стук в дверь.

Вошла домработница и подала письмо. Ковалова осмотрела его со всех сторон.

— Отправитель неизвестен, — пробормотала она, вскрыла конверт и вынула три записки. Две были написаны от руки, третья на машинке. Пока она читала, никто не проронил ни слова. Затем хозяйка подняла голову.

— Я всегда думала, что шрам на лице Хеттерле имеет двенадцатилетнюю давность, а причина его — автокатастрофа. Но, выходит, дело обстоит несколько иначе. Вы не знали, Фазольд, что она пятнадцать лет назад промышляла на панели? Что она также торговала героином? И что один наркоман разукрасил ее ножичком, когда она отказалась дать ему наркотик бесплатно?

— Нет, — глухо ответил художник.

— Странно, — сказала Ковалова и покачала головой. — В те времена вы как будто были знакомы.

— Ничего я не знаю, — повторил Фазольд, сжимая руки в кулаки, чтобы скрыть дрожащие пальцы.

— Но здесь есть нечто еще более интересное, — сказала Ковалова. — Четыре года назад была убита некая Эллен Лоренци…

— Фридеманом, — прошептал Фазольд.

— Откуда вы знаете?

— От Карин. Полиция подозревает его…

— Тогда здесь есть доказательство, — сказала Ковалова.

— Что же это за записка? — спросил художник в нервном напряжении.

— Не имею понятия. Одна записка должна, по всей видимости, служить пояснением к двум другим. Эти, очевидно, вырваны из блокнота.

— Почерк Фридемана?

— Я думаю, да. Но вот кто посылает такие письма? К тому же анонимно.

Она переводила взгляд с одного на другого. Деттмар ничего не понимал. Фазольд, казалось, над чем-то размышлял.

— Этим я осчастливлю Шельбаума, — сказала Ковалова. — Такие кости он гложет с удовольствием.

— А что будет со мной? — спросил Деттмар, который все еще стоял, прислонившись к двери.

— Вы исчезнете, мой друг, — сказала Ковалова. — Я вас никогда не видела. По старой дружбе я готова несколько смягчить вашу нужду. Господин Фазольд присоединяется. Пятьсот от меня и пятьсот от него. И будьте здоровы! И не жестикулируйте своим пистолетом…

* * *

Похороны состоялись на кладбище в Эдлезее. Погребальная процессия была небольшом, так как Карин отказалась давать объявление в газете. Она поручила Анне оповестить по телефону только компаньонов и друзей дома. Пришли немногие, большинство прислало венки и цветы. При всей щекотливости своих дел они все же не хотели компрометировать себя личным участием в похоронах супружеской пары, таким зловещим образом покинувшей их круг.

Карин стояла рядом с Петером Ланцендорфом. В тесном помещении морга она механически воспринимала слова соболезнования и была рада, что гробы с телами покойников не были выставлены для торжественного прощания.

Священник громко читал традиционную молитву, и черная шапочка на его голове покачивалась в такт с дымящимся кадилом. Сизоватые облачка тотчас же разгонял свежий ветер. «Аминь», — произнес причетчик в заключение молитвы. После этого священник с горестной миной подошел к Карин и пожал ей руку.

Провожавшие подходили друг за другом к могиле и бросали в нее прощальную горсть земли. Затем все вместе они отправились к уединенному участку кладбища. Там без церковных церемоний могильщики опустили гроб в свежевырытую яму. После того как каждый из пришедших простился с усопшим, могильщики снова взялись за лопаты. Карин не могла убедить священника, что Вальтер Фридеман не совершал самоубийства. Возможно, ей это удастся потом, с помощью Шельбаума, но сейчас у нее для этого просто не было сил.

Во время похорон обер-комиссар держался в тени, однако в церемонии прощания участие принял. Он и не думал проводить здесь какие-то эксперименты в целях выяснения дела Фридемана. Его служебные обязанности предписывали ему бывать и на таких церемониях, не говоря уже о чисто человеческом интересе, который он проявлял в отношении Карин.

Одним из первых кладбище покинул Фазольд. Он уехал на своем старом «опеле». Шельбаума, подошедшего к своей машине, окликнули-сзади.

— Не торопитесь, — послышался голос Коваловой. — У меня кое-что есть для вас.

Шельбаум обернулся.

— О чем идет речь? — спокойно спросил он.

Ковалова протянула ему конверт.

— Я получила его сегодня утром.

— Анонимно?

Она кивнула.

— Случайно присутствовал господин Фазольд.

— Благодарю, — сказал Шельбаум. — В моем собрании таких немало.

Он отступил на шаг, когда мимо него прошли к такси Карин и Петер. «Она в тяжелом состоянии, — подумал Шельбаум, увидев каменное лицо девушки. — Внешне она еще спокойна, но однажды чаша будет переполнена, и тогда катастрофы не миновать. Надо что-то предпринять»

Он машинально достал записки. «29 апреля 1960 г., Барри, 23.15», — было отмечено в одной. Затем эти слова автором записки были перечеркнуты и вместо них написано: «Тур. п., узн. ЭЛ». Затем стоял такой же крест, как и на записке, касавшейся пенсионера Лебермозера. 30 апреля следовала пометка: «Проследить расследование ЭЛ. Алиби!»

Наряду с другими косвенными уликами записи подтверждали, что Фридеман был убийцей Лоренци. Из другой записки Шельбауму стало ясно, что свою новую жизнь Бузенбендер начала продолжением старой. Кто в этом был виновен, читалось между строк: Фридеман.

Но кто посылает эти анонимные письма?

— Ко мне домой, — распорядился он, садясь в машину. Затем передумал и велел шоферу ехать к Старому Дунаю.

У грушевого склона Шельбаум попросил остановиться и остаток пути прошел пешком. Когда он входил в сад виллы Фридемана, из дома выскочил Ланцендорф в таком возбуждении, что чуть не сбил с ног обер-комиссара. Шельбаум крепко схватил его за рукав.

— Что случилось?

— Что случилось? — Ланцендорф горько рассмеялся. — Всему конец. А причина? Причина во мне! Это все ваши советы!

Он вырвался и убежал. Обер-комиссар посмотрел ему вслед, затем обеспокоенно двинулся к дому. Карин сидела в кресле, поджав ноги, слезы текли по ее лицу.

— Ну, ну, — отечески заговорил обер-комиссар. — Все миновало, теперь мы можем подумать и о себе.

Он сел и подал ей свой носовой платок. Она вытерла слезы и перестала всхлипывать.

— Он… он ушел?

— Пока да… — как бы вскользь произнес Шельбаум. — Почему вы его отослали?

Ее лицо исказила жалкая гримаса.

— Нужна ли я ему такая?

— Это надо пояснить поподробнее.

Так выяснилось, что толкнуло Карин на крайность. В совсем неподходящий момент Петер упомянул об убийстве пенсионера Лебермозера и о новом подозрении против ее дяди. Чувствительную девушку это окончательно лишило самообладания.

— Теперь я слишком многое узнала, чтобы не понять, что за человек был мой дядя… — сказала она. — Лиза была в его власти. Из-за меня он избил ее.

— Я знаю, — сказал Шельбаум. — Она несчастный человек.

— Его сделки, по-видимому, были нечистыми, — продолжала девушка. — Он поддерживал отношения с организацией, оправдывающей страшнейшую несправедливость… Теперь еще эти два убийства, которые, очевидно, он сам совершил. — Она посмотрела на Шельбаума глазами, полными страха. — Или все это не так?

— Боюсь, что так, — ответил Шельбаум. — Но что это имеет общего с вами? Ведь вы ничего не знали.

— Я принадлежу к семье преступника, — сказала Карин. — Именно поэтому я не хочу связывать судьбу Петера со своей.

— Вы ведь его любите? — спросил обер-комиссар.

— Вы еще спрашиваете? — Из глаз ее вновь побежали слезы.

— Тогда зачем вы говорите такие глупости? — произнес он строго. — Семья преступника! Ваш отец не был преступником, а ваша мать тем более.

Он мог бы ей сказать, что даже не верит, будто Вальтер Фридеман был ее дядя. Но какие у него для этого доказательства? Догадки же ей не помогут.

Шельбаум встал.

— Оставаться больше я не могу, — сказал он. — Жена давно ждет меня, и я не хотел бы ее огорчать. Но и вас я одну не оставлю. Вы пойдете со мной.

— Но, господин Шельбаум, я не могу…

— Без возражений! — отрезал он. — Достаточно того, что вы выпроводили своего молодого человека. Большей глупости вы уже не совершите.

Обер-комиссар принес ей пальто, попросил ключ, чтобы запереть дом, и повел Карин к машине.

— Я привел к нам гостью, Софи, — сказал Шельбаум, когда жена открыла дверь, — Это фрейлейн Фридеман. Она нуждается в смене обстановки. Мы не очень опоздали?

Он подмигнул ей. Фрау Шельбаум, знавшая о Карин из разговоров с мужем, все поняла.

— Как хорошо, что вы посетили нас, — сказала она с естественной сердечностью.

Впервые на лице Карин появилась робкая улыбка.

Пока она раздевалась, фрау Шельбаум предупредила мужа:

— У нас инспектор Нидл. Он хочет поговорить с тобой.

Шельбаум прошел в рабочий кабинет.

— Уж не задержали ли убийцу Фридемана? — весело спросил он.

Нидл покачал головой.

— Мне позвонил некий Рудольф Кёрнер.

— Ловкий? — спросил обер-комиссар без особого интереса. — Что ему надо?

— Он пригласил меня на краткую беседу в «Палитре» сегодня в одиннадцать. Это имеет отношение к делу Фридемана.

Обер-комиссар задумчиво посмотрел на него.

— Ваши отношения с известными кругами достойны внимания, — спокойно произнес он. — Однако есть люди, которые этим будут шокированы. Будьте осторожны.

— Поэтому я надеюсь, что вы составите мне компанию.

* * *

Погребок, в котором Кёрнер договорился встретиться с Нидлом, перед войной охотно посещали художники. Но с тех пор он совершенно утратил свою добрую славу.

Когда Шельбаум раздвинул портьеры, в нос ему ударил запах пивных паров и табачного дыма. В зале он увидел старых знакомых: Таксиста, Профессора, Красавчика и прочих людей, носивших всевозможные клички. Вот уж несколько лет они постоянно доставляли хлопоты полиции.

Кёрнер сидел за столом. Увидев рядом с инспектором Шельбаума, он явно забеспокоился.

— Почему вы пришли не один? — сдавленным голосом спросил Кёрнер инспектора.

— Обер-комиссар вас не скушает, — проворчал Нидл, — Вы же его знаете. Лучше, если мы покончим с делом тут же на месте.

Ловкий, казалось, еще не совсем пришел в себя, когда Шельбаум постучал по столу и нетерпеливо спросил:

— Что вы знаете о Фридемане? Не темните, выкладывайте быстрее.

— Я вообще ничего не знаю, — торопливо ответил Ловкий.

Инспектор угрожающе посмотрел на него.

— Меня послал друг, я могу доложить только то, что рассказывал он, и…

Шельбаум кивнул.

— Понятно. Начинайте.

Кёрнер рассказал о поручении, полученном его другом от некоего Ритцбергера, касавшемся кражи со взломом в кредитном бюро. «Ага, — подумал Шельбаум, — поэтому-то он и говорит о себе в третьем лице»

— Вы… ваш друг знает о содержимом папки? — спросил Шельбаум.

Ловкий кратко описал содержимое папки, и обер-комиссар легко нашел подтверждение своей догадки, что в основе кражи со взломом лежали политические мотивы. Только ССА мог быть заинтересован в том, чтобы исчез компрометирующий материал. Кёрнер приступил к рассказу о встрече с Ритцбергером на Южнотирольской площади. Когда он упомянул о полицейском жетоне, предъявленном компаньоном Ритцбергера, инспектор чуть не подскочил, но Шельбаум спокойно остановил его.

— Номер? — коротко спросил он.

— Мой друг, к сожалению, не заметил, — сказал Ловкий. — Но жетон был настоящим.

— Знает ваш друг этих двух?

Кёрнер отрицательно покачал головой.

— Почему вы… ваш друг обращается к нам? — спросил Шельбаум.

Ловкий мстительно произнес:

— Если такие субъекты выдают себя за полицейских, то разве вы не заинтересованы положить конец их проделкам?

Шельбаум отпил глоток вина из бокала, который поставил перед ним хозяин. С улыбкой он наблюдал за Кёрнером.

— Это наше дело, — сказал он, отставляя бокал. — Но если мы дадим делу ход, то ваш друг вынужден будет дать показания и против себя.

Ловкий тяжело задышал.

— Он это сделает, я его знаю.

— Поговорите с ним еще раз, — посоветовал Шельбаум. — И тогда дайте нам знать. Но он должен хорошо поразмыслить. Дело может иметь последствия, о которых он даже не помышляет.

— Я мог бы сейчас…

Движением руки Шельбаум оборвал его на полуфразе.

— Позвоните мне, — сказал он, вставая и кладя кредитный билет на стол. — Пойдемте, Алоис.

Когда они вышли на улицу, инспектор спросил:

— Не прихватить ли вам его с собой? Ведь это он совершил кражу со взломом…

— Тогда бы вы крепко разочаровали его друга, — с улыбкой сказал Шельбаум.

— Но мы же знаем…

— Достаточно ли подозрения для ареста, мы должны решить сами, — спокойно сказал обер-комиссар. — Для меня оно было недостаточным.

— Я понимаю, — сказал Нидл. Ему было ясно, чего не хотел Шельбаум.

— Он не имеет понятия, на что идет, — сказал Шельбаум. — За всем этим прячется ССА, а он не потерпит, чтобы ему напакостил какой-то мелкий жулик.

— Но полицейский жетон, — возразил Нидл. — Вы думаете, он был настоящим?

— Вполне возможно, — мрачно произнес обер-комиссар. — Если член ССА находится на полицейской службе, то для такого дела он может одолжить свой жетон.

— Не думаете ли вы, что настоящий служащий криминальной полиции?… — с недоверием вскричал Нидл.

— О, нет, — жестко произнес Шельбаум. — Это было бы довольно рискованно. Только одолжил. Если бы Кёрнер опознал номер, то истинный владелец жетона с легкостью мог бы доказать, что он, по-видимому, ошибается. Ведь его никто не видел на Южнотирольской площади, а служебный жетон из рук никто не выпускает. Но Кёрнер, по-видимому, частично прав. Этот мнимый Ритабергер мог — судя по его повадке — уже раньше иметь дело с нами. Возможно, не здесь, в Вене, а в Линце или Зальцбурге. И там он мог быть взят на заметку по какому-то нечистому делу. О нем мы вскоре получим сведения, как только ваш друг вновь даст о себе знать.

— Если даст…

— Несомненно, даст, — сказал Шельбаум. — Я чуть было не сказал: к сожалению. Не из-за свинства, которым мы затем должны будем заниматься, на это не стоит обращать внимания, а из-за этого парня.

Они миновали подземный переход электрички и остановились. На прощание Шельбаум подал руку инспектору и недовольным тоном сказал:

— Но и это нам не помогает прояснить дело об убийстве Фридеманов.

* * *

Перед домом на Бертлгассе она вновь заколебалась, стоит ли сюда идти. Вчера на похоронах к ней обратилась женщина:

— Мы должны поговорить, фрейлейн Дзура. Приходите ко мне завтра часов в одиннадцать. Я — Ковалова, живу над «Черкесским баром». — На ее удивленный взгляд она добавила: — Вы ведь дружите с господином Маффи?

Прежде чем Эвелин смогла что-то ответить, Ковалова уже удалилась. На что она намекала, упоминая Эдгара? Эвелин охотно бы спросила Карин, кто такая фрау Ковалова, но Карин ушла вместе с обер-комиссаром и до сегодняшнего утра еще не возвращалась.

С тревогой она подумала об Эдгаре. Эвелин его любила, вот только бы он не был таким вспыльчивым. Однако если уж он оказался в грудном положении, то она ему поможет. И Эвелин решительно вошла в коридор дома Коваловой.

На звонок открыла горничная и провела ее в комнату, утопавшую в пестрых подушках. Эвелин с интересом стала рассматривать ширму.

— Мирот, ученик Бухера, — раздался голос позади нее. — Возможно, несколько смело. Но мне понравились гравюры, и я попросила скопировать их на ширме.

Эвелин круто повернулась и покраснела.

— Располагайтесь дитя мое, — сказала Ковалова приторным голосом, занимая место на оттоманке. На этот раз на ней было кимоно с изображением дракона.

В позе торопливого ожидания Эвелин заняла место на скамейке.

— Хорошая фигура, — с похвалой произнесла Ковалова.

— Что такое? — удивленно спросила Эвелин.

— У вас хорошая фигура, — сказала Ковалова, располагаясь поудобнее. — Я могла бы предложить вам работу. Нужна партнерша.

— В качестве танцовщицы?

— А иначе в качестве кого же?

— Я совершенно не обучена!

— Но, дитя, не это мне важно, — сказала Ковалова с презрительной улыбкой.

— Благодарю, не желаю.

Ковалова, почти сомкнув тяжелые веки, произнесла:

— Возможно, вы и правы. Но самым разумным с вашей стороны было бы поехать в Токио. Вы еще успели бы.

— Почему в Токио? — оторопело спросила Эвелин.

— Тогда вы будете довольно далеко от сих мест, когда дело запахнет жареным.

— Какое дело?

Ковалова приподнялась и резко крикнула:

— Розали, бутылку!

Горничная появилась с бутылкой водки и двумя рюмками. Она поставила их на низенький столик. Эвелин сразу же отказалась.

— Я не знала, что вы привыкли к более тонким винам, — иронически заметила Ковалова, — но ведь у него не так много денег.

— О ком вы говорите?

— Естественно, о вашем друге, — сказала Ковалова с лицемерным удивлением, — о господине Маффи.

— Какое вам дело до господина Маффи? — крикнула Эвелин.

— Конечно, никакого, — произнесла Ковалова и выпила. — Я видела господина Маффи той ночью, когда умерли Фридеманы.

Эвелин вновь опустилась на скамейку.

— Вы его видели?

— Я участвовала в вечеринке, — небрежно сказала Ковалова. — Моя машина стояла недалеко от дома за поворотом дороги. Перед отъездом я немного прошлась по берегу Старого Дуная. Я так люблю природу.

Эвелин подозрительно посмотрела на старуху.

— Когда я возвратилась к вилле, — продолжала Ковалова, — господин Маффи, довольно легко одетый, вышел из вашего дома…

— Он был у меня, — невозмутимо подтвердила Эвелин.

Ковалова кивнула.

— Так именно я и подумала. Я только была удивлена: что он в это время искал в саду?

— Я была разбужена криком и попросила его выйти посмотреть.

— Криком? — спросила Ковалова, опустошая рюмку. — Никто там тогда не кричал.

— Но меня разбудил крик, — настаивала Эвелин. — Это был крик женщины.

Ковалова покачала головой.

— Я ничего не слыхала, а я должна была бы услышать.

— Фрау Фридеман убили, — нетерпеливо сказала Эвелин. — Вы знаете это. Умирая, она кричала.

— Это вы внушили себе, дитя мое, — сказала Ковалова. — Я не верю, что Дора Фридеман была мертва, когда господин Маффи вышел из дома по вашей просьбе.

Эвелин вспылила:

— Что вы хотите этим сказать?

Голос Коваловой упал до шепота.

— Я видела еще одного человека. Он меня не заметил, так как я стояла за деревом, пересек улицу и вошел в сад Фридеманов. Господин Маффи стоял у забора и разговаривал с ним.

Эвелин в упор смотрела на Ковалову и чувствовала, как ее лицо горит от возбуждения.

— Вы утверждаете, что… что…

— Ничего не утверждаю. Господин Маффи вернулся к вам, а тот, другой человек, исчез за виллой.

Эвелин с облегчением вздохнула.

— Если это так… — пробормотала она.

— Он что-нибудь рассказывал вам об этой встрече? — спросила Ковалова.

— Нет, но…

— Почему?

— По-видимому, не счел это достаточно важным.

Ковалова растянулась на оттоманке.

— Вы давали свои показания в полиции. Вы не спросили там, говорил ли он что-нибудь об этом?

— Полиция сама спрашивает и никаких справок не дает.

— Не притворяйтесь, — сказала Ковалова. — Господин Маффи утаил эту встречу. Не хочет ли он кого-то покрыть?

— Он сам служит в криминальной полиции!

— Тем хуже, — констатировала Ковалова. — Возможно, он видел убийцу, повесившего Фридемана. Возможно, он даже знаком с планом убийцы. Вы полагаете, что он пришел к вам ради вас самой? А не остался ли он у вас, чтобы непосредственно проконтролировать исполнение задуманного преступления?

— Вы с ума сошли! — вскрикнула Эвелин. — Он же спал!

— Спит человек или нет, на этот счет можно заблуждаться, — сказала Ковалова.

— Тогда почему вы не сообщили о своих наблюдениях полиции? — спросила Эвелин сдавленным голосом.

— Полиции? Я должна пойти в полицию, которая сама в этом замешана?

На какое-то время обе умолкли.

— Что вы намерены делать? — с большим трудом спросила девушка.

— Правда даст о себе знать, — таинственно произнесла Ковалова — Но поскольку вашей вины здесь нет, то я и хотела вам посоветовать: уезжайте куда-нибудь, где вас не смогут найти в ближайшее время. Мне кажется, вам угрожает опасность…

У Эвелин кружилась голова, когда она шла домой. Неужели Эдгар замешан в деле Фридемана? Должно быть, его принудили и шантажировали. Как же ему помочь?

В возбужденном состоянии она прошла мимо дверей своего дома. А когда вернулась назад, то увидела идущую навстречу Карин Фридеман. Карин выглядела спокойной. Посещение семьи Шельбаума сказалось на ней благотворно, и теперь она смотрела на мир не так уж безутешно.

— Привет, — сказала она. — Почему не здороваешься?

— Я просто задумалась, — ответила Эвелин с жалкой улыбкой. Внезапно слезы хлынули из ее глаз, и она побежала к дому.

* * *

«Этим надо немедленно заняться», — сказал себе обер-комиссар Шельбаум, получив депешу. Он подошел к телефону и вызвал машину. Набрав другой номер, он убедился, что его поездка не будет напрасной.

Когда вернулся в комнату, Карин Фридеман прощалась с его женой.

— У меня оказались дела в ваших краях, Карин, — сказал он. — Если вы собираетесь домой, я готов подвезти вас на машине.

— Мне действительно надо уже уходить, — сказала Карин. — Со вчерашнего обеда я не была дома. Благодарю вас за гостеприимство.

Она прижалась к щеке фрау Шельбаум.

— Вы были так добры ко мне.

— Приходите еще, — растроганно сказала Софи.

— Что вы теперь думаете делать? — спросил обер-комиссар.

— Подыщу работу, — твердо произнесла Карин. — Сегодня после обеда разошлю письма.

Обер-комиссар озабоченно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Когда машина остановилась вблизи виллы Фридемана, Шельбаум подал девушке руку на прощание.

— Желаю счастья, — сказал он серьезно. — Не забывайте, что мы всегда с вами.

Затем он сказал шоферу отвезти его на противоположный берег Старого Дуная.

Фазольд сжигал в саду старые листья. Он нехотя оставил железные грабли и тупо посмотрел на обер-комиссара. Шельбаум обошел костер и подошел к художнику.

— Понравится ли дым соседям? — спросил он.

— До сих пор никто не жаловался, — хмуро произнес Фазольд. — Вы из-за этого позвонили мне?

Обер-комиссару показалось, будто Фазольд за агрессивностью стремился скрыть тревогу.

— У вас странные представления о задачах криминальной полиции, — ответил он укоризненно. — Не могли бы мы где то расположиться и спокойно побеседовать?

Художник указал на скамеечку возле дома. Сам он не сел. Вынув из одного кармана своих поношенных вельветовых брюк табакерку, из другого — трубку, он начал набивать ее табаком.

— Что вы хотите от меня? — спросил он.

— Дальнейших сведений о господине Фридемане, — ответил Шельбаум.

Трубка, казалось, трудно раскуривалась. Фазольд сделал две сильные затяжки, прежде чем ответил.

— Я сказал вам все.

— Возможно, и нет, — осторожно заметил Шельбаум. — Не могло быть так, что господин Фридеман вовсе не Фридеман, а Зандрак или Зондрак? Господин Фридеман под этим именем делал интересные пометки в блокноте.

— В одном блокноте?

— Или в нескольких, — ответил Шельбаум. — Вы не видели у него ничего подобного?

— Нет, никогда, — сказал Фазольд. — Вы не ошибаетесь?

— Думаю, едва ли. Отдельные листочки из этого блокнота или этих блокнотов находятся у нас. Один листок был послан старшему прокурору, один — господину Ланцендорфу, два — фрау Коваловой, один — мне. Если так пойдет и дальше, то мы вскоре соберем весь блокнот. Как вы думаете, кто заинтересован в том, чтобы посылать эти листочки?

Художник вынул носовой платок, вытер им лоб и вместо него сунул в карман трубку. Торопливо исправив ошибку, он ответил:

— Блокнот или еще что-то может быть и фальшивкой.

— Почему?

— Фридеман всегда был Фридеманом и никогда Зандраком или Зондраком, — сказал Фазольд. — Я знал его.

— Не совсем, — сказал обер-комиссар. — Иначе вы бы знали, что он убил фрейлейн Лоренци и пенсионера Лебермозера.

Шельбаум пристально посмотрел на Фазольда.

— Имеется обоснованное подозрение, — продолжал он, — что Фридеман не был заключенным концлагеря. На его руке мы обнаружили шрам. Можно предполагать, что там удалена татуировка, которую носили эсэсовцы. Сегодня я получил листочек из этого загадочного блокнота. На нем отмечена дружеская встреча с бывшими офицерами СС. Говорит вам такое знакомство о чем-нибудь?

Художник, по-видимому, был страшно возбужден.

— Вы оказались жертвой фальсификации, — возразил он. — Я познакомился с Вальтером Фридеманом в 1942 году. В октябре 1943 года он пошел за меня в карцер. Когда нас выгнали на поверку, я потерял кепку. Он сунул мне свою и получил за это десять суток карцера. Он же взял на себя вину, когда я опрокинул банку с типографской краской.

— С типографской краской? — переспросил Шельбаум.

Фазольд насторожился.

— Да, мы проводили опыты с новым способом фототипии.

Шельбаум молчал. Деталей, ставших ему известными, было достаточно для того, чтобы рассеять все свои сомнения. Тем не менее он не мог освободиться от чувства, что Фазольд не только тогда, но и сейчас не понимает смысла жертвы, приносившейся ради него.

Художник вынул помятое письмо из нагрудного кармана застиранной фланелевой рубашки.

— Его я получил вчера утром, — сказал он. — Оно написано Гансом Рингельблюмом, бывшим вместе с нами в заключении и живущим теперь в США. Он знал Фридемана и через меня передает ему привет.

Шельбаум прочел письмо.

— Господин Рингельблюм переписывался также и с Фридеманом? — спросил он.

— Я не знаю. — ответил Фазольд.

Обер-комиссар задумался. Ему вспомнился ключ, найденный в кармане покойника. Он достал его.

— Вы не знаете назначения этого ключика? — спросил он.

Художник долго смотрел на ключ. Затем отрицательно пока чал головой.

— Ни малейшего представления.

Шельбаум встал.

— Последний вопрос, — сказал он, — и я уйду. На вечеринке вы были с Деттмаром, следовательно, Деттмар подвез вас в гости на своей машине. А как вы добирались домой вечером?

Вопрос, казалось, вывел Фазольда из состояния оцепенения.

— На берегу у причальных мостков была моя лодка, — сказал он. — Я вернулся на ней.

— У причальных мостков, где повесился Фридеман?

Художник кивнул.

— Прекрасно, — сказал Шельбаум. — Тогда прощайте.

* * *

Эвелин видела, как Маффи ставил мотоцикл на стоянке. Она была и растерянна и рассержена. Вскоре после обеда он с оглушительным треском подкатил к ее дому и предложил прокатиться во Фриденау.

— Что тебе там понадобилось? — устало спросила Эвелин.

— Скачки, чего же еще, — отрезал он с раздражением. — Ты что, в первый раз слышишь о лошадях?

Эвелин смотрела сейчас на него другими глазами. Она пыталась уверить себя, что Ковалова обманула ее, но внушение старухи не исчезало.

Маффи подошел к ней, и они направились к ипподрому.

— Какие места вы нам порекомендуете? — несколько высокомерно спросил он, подойдя к кассе.

— Шиллингов за десять, — ответила кассирша.

Маффи покраснел оттого, что его так дешево оценили, но промолчал. Он раскрыл программу, внимательно просмотрел список стартующих лошадей, отметил что-то и сказал:

— В следующем забеге ставлю двадцать шиллингов на Броката и Сурка. Пойдем к тотализатору.

Она послушно двинулась за ним. Позади трибуны Маффи остановился перед турнирной таблицей и с завистью произнес:

— За ставку в каких-то десять шиллингов выплачивают сейчас шестьсот двенадцать. Вот это да!

«Неужели он жаден? — спросила себя Эвелин. — Но кто в наше время может обойтись без денег? Я ведь тоже больше люблю полный кошелек, чем пустой».

Из манежа конюхи выводили лошадей для следующего забега. Эвелин смешалась с толпой любопытных, и Маффи долго разыскивал ее, сердясь, что так и не дошел до кассы тотализатора. Наконец он увидел Эвелин. Рядом с ней стоял низкорослый человек с непомерно крупной головой. Растопырив локти, он копался в своем бумажнике, где, как отметил Маффи, лежали деньги. Маффи увидел даже купюру достоинством в пятьдесят долларов. «Иностранец, спускающий валюту на ипподроме», — подумал Маффи. В этот момент незнакомец поднял голову а взглянул на него. Какое-то мгновение он казался испуганным, но затем дружески улыбнулся и сказал:

— Господин Маффи? Вы также хотите испытать свое счастье?

— Я не думал, что вы интересуетесь бегами, господин Фазольд, — холодно ответил Маффи.

Художник нервно рассмеялся.

— Меня многое интересует. Иначе я не был бы художником.

«Он играет на доллары, — подумал про себя Маффи. — Откуда они у него?»

Художник фамильярно схватил его за рукав.

— Я охотно побеседовал бы с вами, — сказал он. — Не найдется ли у вас для меня пары минут?

— Пойди к кассе, Эвелин, — сказал Маффи, — и поставь в следующем забеге на тройку и восьмерку. Вот деньги.

Когда Эвелин ушла, Фазольд спросил:

— Нет ли чего нового по делу Фридемана? Вальтер был моим близким другом.

Маффи сдержанно ответил:

— Следствие продвигается.

— Вы кого-нибудь арестовали?

— Одного из террористов, — рассмеялся Маффи.

Художник нетерпеливо махнул рукой.

— Он к делу непричастен.

— Откуда вы знаете?

— Я в дружбе с Карин Фридеман. Полагаю, что в этой игре замешаны совершенно другие лица…

— Вы имеете в виду вашего друга Деттмара?

— Деттмар мне не друг, — возразил художник. — С ним я никаких дел не имею. Кстати, он уже пойман?

— Послушайте, — резко сказал Маффи. — Что вы, собственно, хотите?

Фазольд потупил взор.

— Жаль, что вы скрытничаете, — пробормотал он. — Я бы мог вам кое-что сообщить. Ну а так…

— Вы обязаны сказать нам все, что знаете, — перебил его Маффи, впадая в ярость от этих глупых расспросов. — Иначе вам грозит наказание.

— Вы неправильно меня поняли, — испуганно сказал Фазольд. — О следствии мне ровным счетом ничего не известно. Просто я мог бы вам помочь уяснить те или иные детали…

— С благодарностью отказываюсь от вашей помощи, — раздраженно сказал Маффи.

Когда вернулась Эвелин с билетами, он отвел ее к своим местам рядом с трибуной.

— Чего он хотел от тебя? — спросила Эвелин. Она несколько раз видела Фазольда на вилле Фридемана и узнала его сейчас.

— Он умирает от любопытства! — гневно произнес Маффи. — Не мог бы я ему кое-что сообщить… А сам он ровным счетом ничего не знает, убогий кретин. Стоп, — спохватился он, — начинается следующий забег.

Лошади выстроились на старте.

— Я хотела тебя кое о чем спросить, — решительно сказала Эвелин. — Только не сердись на меня.

Следя за лошадьми, Маффи всем корпусом подался вперед.

— Что у тебя? — нетерпеливо спросил он.

— В ночь, когда умерли Фридеманы, ты был в саду, — неуверенно начала Эвелин.

— Был, — согласился Маффи. — Ты меня сама послала.

— Ты видел кого-нибудь в саду?

— Видел? — повторил он удивленно. — Никого не видел.

— Ни одного человека?

— Что с тобой такое? — спросил он подозрительно. — Конечно, я не видел ни одного человека.

— Ты ни с кем не разговаривал?

— Ты что, сошла с ума? — вспылил он. — Я… — В это время прозвучал гонг, и он вскочил с места. — Брокат идет неплохо, — пробормотал он про себя. — Да и Сурок тоже.

— Ты действительно?… — спросила Эвелин.

— Тихо! — крикнул он. — Они завершают забег, выходят на финишную прямую. Впереди Брокат! Сурок третий! Он обгоняет! Брокат! Сурок! Темп! Нажми!

Лошади пересекли линию финиша. Маффи опустился на скамейку и вытер со лба пот.

— С ума сойти, — сказал он, переполненный счастьем. — Первый Брокат, за ним Сурок. Мы выиграли! Это же полторы тысячи за десятку!

— Я тебя спросила, не разговаривал ли ты с кем-нибудь в ту ночь, — упорно повторяла Эвелин.

— В какую ночь? — удивленно спросил он. — Ах да, тогда, когда это случилось с Фридеманами. Оставь меня в покое. Какое мне дело до Фридеманов? Мы выиграли! — Он попытался обнять ее, но она отстранилась.

— Эдгар! Если я тебе хоть капельку дорога, то скажи мне, что ты в деле Фридемана…

Маффи вынул билеты из кармана и впился в них взглядом, не веря своим глазам.

— Какие цифры ты назвала, когда покупала билеты? — спросил он каким-то свистящим шепотом.

— Как ты и велел — тройку и восьмерку.

— А что здесь?

Дрожащими руками Маффи потряс перед глазами девушки билетами.

— Ты поставила на двойку и восьмерку! — крикнул он. — Ты расспрашиваешь меня всякую чепуху о Фридеманах, как будто я имею какое-то отношение к их смерти, и лишаешь меня такого выигрыша. Я мог бы тебя…

Он был в бешенстве. Эвелин какое-то мгновение смотрела на него в полной растерянности, затем поднялась и ушла.

* * *

Они стояли под аркой Райхсбрюкке на Мексикоплац, окутанные мраком. Лестница, спускавшаяся сверху, заканчивалась приблизительно метрах в двадцати от них.

— Великолепное местечко, — проворчал обер-комиссар. — Ни души вокруг. Они могли сбросить вас в Дунай, Алоис, и ни кто бы ничего не заметил.

— Они не пошли бы на это, — меланхолично произнес Нидл.

Шельбаум пробурчал нечто невнятное. Вчера, уходя от Фазольда, он был полон решимости любыми путями выяснить дело. Вспомнил показания Эвелины Дзуры, которая видела Фридемана с французским тайным агентом Плиссиром. Самым простым было обратиться в отдел «С» министерства внутренних дел. Но он знал наверняка, что там никаких данных не получишь. Другое дело — Плиссир и Каррингтон. Если подойти с этой стороны, то, пожалуй, можно получить неожиданные результаты. Ему казалось, что именно в деле Фридемана решающую роль сыграли иностранные секретные службы.

Нидл был немало удивлен, когда Шельбаум предложил ему использовать свои связи с уголовным миром.

— Сомневаюсь в удаче, — скептически произнес инспектор. — Для них это слишком щекотливо.

— Все же попытайтесь, — полуприказал Шельбаум. — Они-то знают, кто сможет нас проинформировать. Анонимность гарантируется.

Около полуночи Шельбаума разбудил звонок. Нидл доложил об удаче и обещал через полчаса быть у шефа. Когда инспектор вошел в рабочий кабинет, он увидел разложенные на письменном столе фотоснимки причальных мостков виллы Фридемана.

— Через четверть часа мы должны быть перед лестничной площадкой на Мексикоплац, — Сказал Нидл. — Не имею понятия, с кем мы будем говорить. Информация доверительная. Условие: никаких записей.

Шельбаум усмехнулся.

— Что ж, сразим коллег своим благородством. Что ночью узнаем — утром забудем. Понятно, Алоис?

Инспектор кивнул.

— Вы все еще верите в самоубийство Фридемана? — спросил он, берясь за шляпу.

Инспектор медленно покачал головой.

— После листочков из блокнота — нет. Такой человек самоубийства не совершит. Если он убил жену, то скорее исчезнет, чем повесится. — Он взял один из фотоснимков, разложенных на столе. — Вместе с тем непонятно, как все произошло. Он сам прошел до конца мостка?

— Не дошел до конца восьмидесяти сантиметров, — сказал Шельбаум.

— Может, он действительно наступил на листья… — вслух подумал Нидл.

— Возможно, петля уже висела, о чем он не знал, — добавил обер-комиссар.

— Кто-то был так любезен, что держал ее в расправленном виде, — с иронией произнес инспектор.

Шельбаум ошеломленно уставился на него. Затем он повернулся и начал отыскивать в пачке один из фотоснимков.

— Кто-то держал ее в расправленном виде, — возбужденно повторял он. — Но это был не кто-то, это была ветка.

Он показал на фотоснимок.

— Дружище Алоис, вот решение! Как это нам не приходило в голову! Вы не видите?

— Вы имеете в виду сломанную ветку? — медленно спросил инспектор.

— Конечно! — крикнул Шельбаум. — Петля висела на этом крепком суку. Открытой ее держала маленькая ветка. Когда тело падало, ветка обломилась.

Нидл внимательно рассматривал фотоснимок.

— Вы правы, — подтвердил он. — Когда Фридеман появился здесь, ловушка была готова. Но как Фридеман упал с мостка? Толкнул его кто-нибудь или гнался за ним по мостку?

— В таком случае он не угодил бы в петлю, — сказал Шельбаум. — Если хотят применить насилие, то пользуются другим методом. В петлю ему следовало угодить добровольно.

— Значит, не самоубийство? — пробормотал Нидл.

— Пойдемте, Алоис. Нам предстоит важная встреча.

Они стояли под мостом Райхсбрюкке и ждали. Проходила минута за минутой, и Нидл терял всякую надежду. Когда минуло половина второго, Шельбаум сказал:

— Нет смысла ждать. Нас оставили в дураках.

Сверху донесся голос:

— Прошу извинить, господа, за опоздание. Обстоятельства не зависят от меня.

Шельбаум вскинул голову и на лестничной площадке увидел темную фигуру. Шляпа была глубоко сдвинута на лоб, воротник пальто поднят, так что лица невозможно было разглядеть.

— Прошу вас не пользоваться карманным фонариком, — сказал человек, — чтобы не привлекать внимания.

— Разумеется, — ответил Нидл и облегченно вздохнул.

— Меня просили, — сказал неизвестный, — сообщить вам некоторые сведения. По определенным причинам я готов это сделать. Условия вам известны?

— Известны, — коротко ответил Шельбаум.

— Тогда спрашивайте.

— Седьмого июля в Лобау был найден убитым некий Генри Плиссир, — медленно начал Шельбаум. — Он был агентом французской разведки. Можете вы объяснить, почему он должен был умереть?

Человек на лестничной площадке какое-то мгновение выжидал.

— Вспоминаете октябрь и ноябрь пятьдесят шестого года? — спросил он.

— Вы имеете в виду то, что произошло тогда в Венгрии?

— Именно, — сказал неизвестный. — Тот же рецепт. Хотели знать, как население ответит на соответствующие импульсы.

— Соответствующие импульсы? — повторил про себя Шельбаум, но не мог удержаться, чтобы вслух не добавить: — Они ставят на карту мир!

— Вы что-то сказали? — высокомерно спросил неизвестный. — Так вот, существовал подробный план во всех деталях. Плиссир заполучил его довольно сложным путем из дипломатической переписки одного посольства здесь, в Вене.

Шельбаум глубоко вздохнул.

— Вам нет нужды говорить мне, о каком посольстве идет речь, — произнес он. — Я не ошибусь, если предположу, что господин Фридеман находился в известной связи с хлопотами по возвращению документа.

— Вы не ошибаетесь.

— Поэтому-то он и должен был умереть?

— Здесь нет связи. Документ уже после… гм… гибели Плиссира возвращен авторам. Большего я вам сказать не могу…

— Или не хотите…

— Я действительно не знаю, — сказал человек, стоявший на лестничной площадке. — Это правда. Однако существует известная вероятность того, что у кого-то имеется копия плана.

— Поэтому Фридеман и был убит?

— Нет. Копия, должно быть, находится у кого-то другого. Хотя ценности она теперь не представляет.

— Почему?

— План изменили.

— Тогда в чем же дело?

— Она может скомпрометировать правительство одной страны.

— Которое хотело поддержать такого рода беспорядки?

— Господин Шельбаум, — сказал неизвестный. — Я сообщил вам все. На большее не рассчитывайте…

— Постойте! Только одно! Убрал Плиссира Каррингтон?

— Будьте здоровы, и не забывайте наш уговор…

Темная фигура исчезла с лестничной площадки.

— Конечно, Каррингтон, — сказал Шельбаум больше самому себе, чем Нидлу. — Мы попали, Алоис, в невеселую историю, а до пенсии еще далеко.

— Фридеман в качестве агента секретной службы, — зло произнес Нидл. — Кажется, не остается ничего, в чем бы этот негодяй не принимал участия. Поэтому его и убрали.

— Вариант не исключается, — согласился Шельбаум. — Однако полностью верить ему нельзя.

Они вышли из-под арки и остановились в поисках такси.

— С кем мы сейчас разговаривали? — спросил Нидл.

— Я-то думал, что вы давно догадались, — проворчал обер комиссар. — Кто же иной, как не конкурент по профессии, которого обошли. Полагаю, из страны, граничащей с нашей.

— Чех? Или венгр?

— Не очень быстро смекаете, Алоис. — Шельбаум усмехнулся. — Немец из Федеративной республики.

— Но ведь она союзник западных держав.

— Секретные службы действуют по другим правилам, — сказал Шельбаум.

* * *

В понедельник в первой половине дня Шельбаум и Нидл решили поехать в колонию района Зиммеринг. Выяснилось дело с убийством Кухельауэра. Когда они, молчаливые и раздраженные, вернулись к обеду в отдел, их встретил Маффи и шепотом доложил, кивая на дверь рядом с кабинетом Шельбаума:

— Шеф на месте. Я должен был доложить ему о состоянии расследования по делу Фридемана. Он приказал доставить ему Бузенбендер.

Маффи умолчал, что Видингер потребовал от него ответа: желает ли он, Маффи, вступить в ССА. В этом случае он может рассчитывать на повышение. Хотя Маффи и попросил время на обдумывание, но внутренне он давно решился.

Шельбаум пристально посмотрел на него.

— Что же выяснилось при допросе?

— Ничего, — ответил Маффш — Шеф приказал вам, как вернетесь, тотчас же зайти к нему.

Обер-комиссар подошел к двери, постучал и вошел.

Обер-полицайрат доктор Видингер сидел за письменным столом, на котором лежала папка с делом Фридемана. Шеф был рослым, стройным мужчиной со светлыми волосами, тщательно расчесанными на пробор. Взгляд его бледно-голубых глаз был колючим.

«Он порядком загорел», — подумал Шельбаум. В служебной поездке у него было для этого достаточно времени. Всегда, когда он встречал Видингера, ему вспоминались годы своих страданий и причиненные ему обиды. Во время войны обер-полицайрат был молодцеватым офицером нацистского вермахта. Когда Шельбаум вновь начинал с самых низов в полицейском комиссариате второго округа, Видингер, избежавший плена, заканчивал учебу в Венском университете. Отец его владел магазином антикварных вещей в Иозефштадте, получившим известность еще при нацистах, но настоящего размаха достигшим в период оккупации. Видингеры шли в ногу со временем.

Шельбаум поздоровался, на что Видингер ответил еле заметным кивком.

— Вчера во второй половине дня я вернулся из Испании, — начал он. — Организация и методы работы тамошней полиции образцовые. Но об этом поговорим позже. Сегодня утром гофрат высказал мне свое неудовольствие: вы ведете восемь дней это дело и ни на шаг не продвинулись вперед!

О том, что его проинформировали из других источников, Видингер умолчал. Накануне вечером его посетил член земельного правления ССА и обязал воспрепятствовать дальнейшему расследованию дела Фридемана.

— Я полагаю, кое-что достигнуто, — возразил Шельбаум. — Разве Маффи об этом не доложил?

Обер-полицайрат сделал вид, что не понял намека.

— В папке содержатся результаты нашего расследования. Мы продвигаемся вперед, продвигаемся медленно, но уверенно, — продолжал обер-комиссар — Теперь мы знаем, что самоубийство Фридемана исключается и что свою жену он не убивал.

Видингер встал и, заложив руки за спину, начал ходить по кабинету.

— Доказательства! Представьте доказательства! — крикнул он. — В нашей профессии признаются только факты, вы это прекрасно знаете.

Шельбаум терпеливо перечислил все пункты, которые подкрепляли его версию. Видингер слушал, безмолвно рассматривая папку. Когда Шельбаум закончил, он спросил с иронией в голосе:

— Ни о чем другом вы доложить не можете?

— Сделано немало, — возразил обер-комиссар, с трудом подавляя раздражение. — Основываясь на этом, мы можем идти дальше.

— Теперь послушайте меня, — сказал Видингер, поднимаясь. — Вы хотите выяснить причины гибели двух человек, смерть которых вам кажется подозрительной. Что вы делаете практически? Сначала санкционируете бессмысленный арест Деттмара, потом задерживаете Бузенбендер.

Шельбаум выпрямился.

— Господин обер-полицайрат, — сказал он. — Деттмар находился под подозрением в совершении преступления. Если теперь все прояснилось, то остаются его связи с террористами…

— Они нас не касаются, — резко оборвал собеседника Видингер.

— Что касается Бузенбендер, — продолжал Шельбаум, — то заведено дело о ее выдаче за пособничество в убийстве, не говоря уже о других правонарушениях.

— У вас на все есть ответ, — раздраженно бросил Видингер. — Продолжайте работать, но ограничивайтесь тем, что непосредственно связано со смертью Фридемана. Почему вы копаетесь в его прошлом? Над ним совершено насилие, все другие обстоятельства несущественны. Для чего вы едете в Пфаффельрид и ворошите старые истории?

Шельбаум пытался понять, почему Видингер так старается вынести за скобки прошлое Фридемана.

— Я не могу провести анализ мотивов, если не буду знать жизни погибших, — сказал он.

— Если даже она никакого отношения к делу не имеет?

— Заранее ничего не известно.

— А я не вижу связи, — упорствовал Видингер.

— Она должна быть, — возразил обер-комиссар. — Прошлое Фридемана крайне противоречиво. Он вел бурную жизнь, совершал преступления, чтобы, вероятно, замести следы прежней жизни, Постепенно проясняется, кем он был в действительности. Он занимался политикой, даже будучи владельцем кредитного бюро. Кража со взломом в его бюро позволяет сделать вывод о наличии соответствующей подоплеки совершенного преступления.

— Каким образом вы хотите это доказать? — настороженно спросил Видингер.

— Вы увидите.

Видингер решил взять быка за рога.

— Господин Шельбаум, — произнес он с угрозой, — я знаю, что такие вещи доставляют вам крайнее удовольствие, потому что они оборачиваются против меня. Вы знаете, что я являюсь членом ССА, а этот Фридеман был связан, к сожалению, с нашей организацией. Не вовлекайте нас в аферу, с которой мы не имеем ничего общего. ССА не позволит запятнать свою честь.

— Я действую в соответствии с указаниями господина гофрата, одобренными также и старшим прокурором, — холодно сказал обер-комиссар.

— Что вы имеете в виду? — оторопело спросил Видингер.

— Мне поручено особо заняться прошлым Фридемана, — ответил Шельбаум.

Видингеру потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить создавшуюся ситуацию.

— Прекрасно, — сказал он наконец. — Я не знаю всех обстоятельств, которые могут оказаться нужными при такого рода расследовании. Вы же занимаетесь всем слишком педантично. Это крохоборство. Нет нужды предугадывать нечто большее, чем заслуживает дело. Согласен, речь идет не о трагедии ревности, как предполагалось сначала, но это могло быть припадком, близким к умопомешательству. Вы не считаете, что дело можно истолковать таким образом?

Шельбаум покачал головой. Он не мог от возмущения говорить.

Видингер принял его молчание за попытку скрыть неуверенность.

— Попытайтесь подойти к расследованию с этой стороны, — предложил он. — Тогда все пойдет как по маслу… Войдите! — крикнул он, услышав стук в дверь.

Вошел Маффи, держа в руке письмо.

— Для господина Шельбаума, — доложил он, демонстрируя служебное рвение. — Наказано вручить немедленно.

— Кто его передал? — спросил Шельбаум.

— Девчонка лет десяти, в дежурке, — ответил Маффи и по знаку Видингера вышел.

Шельбаум вынул две записки, лежавшие в конверте, и прочел их. Затем одну он передал обер-полицайрату. Текст, отпечатанный на машинке, гласил: «Фрагмент из проекта письма Фридемана другу».

— На этот раз не из блокнота, — сказал обер-комиссар, передавая Видингеру вторую записку.

Фридеман писал: «…Прежде всего ССА не хватает строгой организации. Политика, проводимая дилетантами и невеждами, не может привести к успеху. Все, что они предпринимают, — недостаточно… Так много целей и так мало исполнителей. Объединение глупцов и слабоумных, с которыми поневоле надо идти вместе. Оно изживет себя, когда наступит время…»

Видингер опустил записку и, покрываясь пятнами, проговорил:

— Какая мерзкая свинья! Надо разыскать девчонку.

— К своему хозяину она нас все равно не приведет, — произнес Шельбаум без всякого выражения. — Обратите внимание на приписку с обратной стороны записки.

Обер-полицайрат повернул ее и прочитал отпечатанную на машинке странную фразу: «Не забывайте доску!»

— Что еще такое? — спросил он.

— За разъяснением мы должны обратиться к автору, — ответил Шельбаум.

* * *

Фазольд положил карандаш и отодвинул рисунок. Из комнаты рядом с верандой послышался шум. «Я начинаю повсюду видеть призраки», — подумал он, берясь за кисточку. Однако он едва не опрокинул пузырек с зеленой тушью, когда внезапно распахнулась дверь.

На пороге стоял Деттмар, в руке которого был все тот же пистолет. Его жирное лицо выражало дикую решимость.

— Давайте его сюда! — глухо сказал он. — Я должен его заполучить…

Фазольд медленно поднялся.

— Что вы хотите от меня? — глухо спросил художник, уставившись на пистолет.

— Блокнот! — потребовал Деттмар.

— Какой блокнот?

— Не прикидывайтесь дурачком! — крикнул Деттмар. — Или он у вас, или у Карин Фридеман! Думаю, что скорее у вас!

Он угрожающе поднял пистолет.

— У меня нет, — сказал Фазольд трясущимися губами. — Поверьте, у меня его нет.

Деттмар подошел к этажерке и сбросил с нее на пол бумажные рулоны и папки. Затем оттеснил Фазольда от письменного стола и стал лихорадочно выдергивать из него ящики. Он заставил художника показать ему другие помещения, но и там его поиски оказались безрезультатными. Деттмар стоял с Фазольдом в прихожей и только что хотел спросить о входе в подвал, как вдруг раздался звонок. Десяток секунд никто из них не рискнул пошевелиться. Затем Деттмар прошептал:

— Откройте! Проведите гостя на веранду. Скажите ему все, что придет на ум о причине беспорядка в квартире, но ни слова, что я был здесь. Если полиция зацапает меня, то и вам несдобровать.

Он исчез в уборной. Фазольд не трогался с места. Лишь когда вновь зазвонили, он пошел к двери и открыл ее. У входа стоял Маффи. Он вежливо сказал:

— Извините меня за столь поздний визит, но у нас, как говорится, дым коромыслом. Мне нужны еще некоторые сведения.

— Опять сведения? — спросил Фазольд.

Маффи сожалеюще пожал плечами и последовал за художником на веранду.

— Что тут у вас творится? — спросил он, увидев беспорядок.

— Я кое-что искал, — заикаясь, ответил Фазольд.

— Надеюсь, не очень ценное…

— Свою чековую книжку.

Маффи повернулся к двери — ему послышался шум.

— Вы не один?

Фазольд с усилием улыбнулся.

— Не думаю, чтобы здесь еще кто-то был.

— Есть ли у вас связь с людьми, с которыми вы и Фридеман были в концлагере? — спросил он.

— Кроме Рингельблюма из США, еще с двумя… нет, подождите, с тремя — ответил Фазольд. — Если обмен почтовыми открытками раз в год вы считаете связью.

— Где они проживают?

— Один в Швеции, один в Новой Зеландии… третий где-то в Западной Африке.

— Дайте мне их адреса.

Фазольд назвал их, а Маффи записал. Человек в Западной Африке имел лишь абонементный почтовый ящик во Фритауне.

— Был ли с ними в переписке Фридеман, вы не знаете? Ну хорошо.

Маффи распрощался. Фазольд пошел на кухню и достал из холодильника бутылку пива. Потягивая пиво, он думал, как бы вел себя Маффи, встретившись здесь с Деттмаром.

Но Маффи занимали совершенно другие проблемы.

— На тот берег, — приказал он шоферу.

Эвелин открыла дверь и в первое мгновение подумала, что Маффи пришел извиняться за свое поведение. Горечь, переполнявшая ее, уступила место страстному желанию вновь увидеть его. Она любила и готова была извинить. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ничего не изменилось.

— Вот твой ключ, — произнес Маффи. — Кажется, все?

— Ты хочешь меня покинуть? — спросила Эвелин дрогнувшим голосом. — И все из-за этих скачек? Я думала, ты любишь меня.

— Это было заблуждением, — холодно произнес он.

— Ты не хочешь войти? — пригласила она.

— Чтобы ты опять рассказывала чепуху, будто я имею какое то отношение к смерти обоих Фридеманов?

— Я же хотела помочь тебе, — сказала она жалобно.

— Ты? Помочь мне? Кто натравил тебя?

Она заплакала.

— Теперь все равно…

— Я вовсе не хочу знать, кто обо мне сплетничает, — высокомерно сказал Маффи. — Не доверяя мне, ты говоришь о любви?…

Новое оскорбление пробудило у Эвелин чувство гордости.

— Достаточно. Ты можешь уходить, — сказала она. — Ты не тот человек, которого я могу уважать. Сомневаюсь, что ты можешь быть и хорошим полицейским. Ведь и ему следует обладать человеческими качествами. Ты любишь только себя.

— Что это значит?

— Если встретишь господина Фазольда, передай ему привет, — с горечью сказала она. — Он слоняется вокруг уже несколько вечеров.

Выпроводив Маффи, она в изнеможении прислонилась к запертой двери. Нет, теперь уж нет, думала она. Если бы он показал себя другим, то она, возможно, сходила бы к этому Фазольду, но теперь с этим навсегда покончено.

* * *

Дверная ручка щелкнула неожиданно громко, и Деттмар, испугавшись, бросился опрометью прочь от дома Фазольда. Прячась в уборной, он услышал голос и тотчас узнал его. То, что служащий уголовной полиции приходил в такое время к художнику, испугало его. Не сказал ли чего лишнего Фазольд? Надо было намекнуть ему, что он слышал от Фридемана немало любопытного. Ведь Фазольд не всегда занимался безобидными афишами, и он явно не заинтересован, чтобы о его прошлых грехах пронюхала полиция.

Деттмар остановился и посмотрел на темную воду Дуная. Что делать? Границу ему не перейти. Полиция в любой момент может схватить его. Может ли он спастись? Его мысли вертелись вокруг то одной, то другой версии. Самой надежной ему показалась идея разыскать блокнот.

Это решение его обрадовало. Теперь он знал, что должен — делать.

С безоблачного неба светила луна, но в качестве ориентира он мог воспользоваться и светом фонаря перед виллой Фридемана. Садовая калитка виллы была заперта, и он перелез через ограду. Сжимая пистолет в кармане, медленно обошел виллу. В доме было темно, только из окна над террасой пробивался слабый свет. Он поднялся на террасу и осторожно заглянул в окно. Карин Фридеман сидела в кресле спиной к нему и перелистывала альбом.

«Она одна», — удовлетворенно подумал Деттмар и смело вошел в дом. Перед гостиной он остановился, вынул из кармана пистолет и лишь тогда открыл дверь. От неожиданности Карин вздрогнула.

— Не пугайтесь, фрейлейн Фридеман, — хрипло сказал он. — У вашего дяди должен быть блокнот, который я разыскиваю.

Но Карин быстро овладела собой.

— Никакого блокнота у меня нет. Если бы он и существовал, его давно бы конфисковала полиция.

— Вы вынуждаете меня прибегнуть к насилию, — сказал Деттмар, приближаясь к ней. — Мне нужен блокнот.

Он поднял пистолет. Девушка отступила за кресло.

— Если вы будете благоразумны, — сказал он, — то я вам…

Он быстро обернулся. Позади него стоял Петер Ланцендорф со стулом в руках.

— Вы хотите ударить меня! — взвизгнул Деттмар. — Вам не удастся! Отойдите! Встаньте рядом с ней!

Ланцендорф заслонил Карин, не выпуская стула из рук.

— Радуйтесь, что вы ее не тронули. — произнес он угрожающе — Тогда бы вам не уйти живым. Вам нужен блокнот? — он двинулся к Деттмару ни на секунду не забывая о защите Карин. — Нет здесь никакого блокнота! Если вы думаете, что можно угрожать безоружным людям, то я вам покажу…

— Петер! — вскрикнула Карин.

Раздался выстрел. Одновременно полетел стул, выбивший из рук Деттмара пистолет. Деттмар бросился из комнаты, громко хлопнув дверью.

Ланцендорф оглянулся: он испугался, что пуля попала в Карин Когда он увидел, с какой боязнью Карин смотрела на него, то облегченно вздохнул.

— Как ты оказался здесь? — спросила Карин.

— Случайность, — произнес Петер не совсем уверенно.

…Деттмар выбежал на луговую тропинку, которая вела вниз, к Дунаю. Убедившись, что за ним никто не гонится, он замедлил шаг. Возле моста остановился, услышав шаги, и в тревоге обернулся.

— Что вы здесь делаете? — удивленно спросил он. — Разве вы не…

В это мгновение что-то острое ударило ему в грудь, и он закричал от жгучей рвущей боли…

* * *

— Кофе, господин обер-комиссар.

— Поставьте на письменный стол, Зуси.

После ее ухода он продолжал стоять у окна. «В моем возрасте постепенно замечаешь, что своими силами надо распоряжаться экономно, — думал он. — Слишком много пришлось вчера поработать. Сегодня предстоит не меньше… Да, надо переходить к другому шефу… Видингер, которого я должен здесь ожидать и которого я освободил от всей работы, оказывается, имеет важные общественные обязанности. Для него я оказался «дорогим Шельбаумом», когда вчера вечером позвонил на виллу генерального директора «Ферайнигте Штальверке».

«Дорогой Шельбаум, — сказал он, — без меня здесь не обойтись. Если бы я и захотел уйти, то мои друзья, поддерживающие полицию, попросту запретили бы мне. По всем могущим возникнуть вопросам вы представляете меня. Завтра в десять утра я буду в отделе». Шельбаум просто лишился дара речи. Что это — насмешка или попытка грубой лестью сделать его более покладистым? Что бы ни было, но отказаться от поручения Видингера он не имел права.

С утра Шельбаум работал в отделе вместе с Маффи. Видингер исчез вскоре после обеда, а Нидла они отослали отдохнуть, поскольку ему предстояло ночное дежурство. В половине девятого вечера позвонил инспектор и сообщил, что в Пойсбруннене вместо Деттмара задержан по ошибке другой человек. После этого раздался телефонный звонок с виллы Фридемана, и Ланцендорф сообщил о нападении на Карин.

Шельбаум и Нидл занялись расследованием в доме на Старом Дунае. То, что Деттмар получил новую одежду и имел при себе оружие, свидетельствовало о том, что у него был помощник. Шельбаум решил зайти к Эвелин Дзуре. Рассказ девушки оказался для него неожиданным. Нет, нападения на Карин она не заметила, у нее другие заботы, и ей не до того, чтобы наблюдать за соседним участком. Обер-комиссар насторожился. Тогда она выложила ему накопившееся за последние дни. Шельбаум узнал, что у нее был Маффи и порвал с ней. Правда, она ничего не сказала о подозрении, высказанном Коваловой в отношении Маффи, потому что сердце ее все еще принадлежало ему, но об истории на ипподроме, о внезапном приступе гнева Маффи и о своем горьком разочаровании рассказала все.

Едва вернувшись в отдел, Шельбаум получил от дежурного поста сообщение, что Деттмар найден мертвым. Нидл созвал следственную комиссию, и полчаса спустя все они, за исключением Видингера, собрались на берегу.

Следствие продолжалось до двух часов ночи. Орудием убийства оказался медный нож для разрезания бумаги, которым Деттмар был поражен прямо в сердце. Маффи и Нидл опросили жителей близлежащих домов, но никто ничего не заметил. Никаких следов, кроме орудия убийства, не было. Да и о ноже надо было ждать заключения криминалистов.

Сообщение об убийстве Деттмара и его фотоснимок в утренних газетах привели к первому успеху. От владельца торговой лавки поступила краткая записка о том, что во второй половине субботы Деттмар делал у него покупки.

…В кабинет постучали, и в приоткрытую дверь заглянул Маффи.

— Здесь ждет один человек, который хотел бы с вами пере говорить.

— Кто? — сухо спросил Шельбаум. После последней беседы с Эвелин Маффи не казался ему симпатичным.

— Он говорит, что вы его знаете.

— Пусть войдет.

В кабинет вошел Рудольф Кёрнер. В старом плаще, черном берете и потрескавшихся лаковых туфлях он имел довольно потертый вид. Шельбаум поморщился: только Ловкого еще не хватало. Дождавшись, когда выйдет Маффи, Кёрнер сказал:

— Я согласен с вашим предложением. Сдаюсь властям.

— По какому поводу?

— Я совершил кражу со взломом в кредитном бюро «Деньги для каждого».

Шельбаум в упор посмотрел на Ловкого.

— Надо ли, Кёрнер? Вас обманули, пусть так. Но вы действительно хотите пойти в тюрьму?

— Пускай расплатятся за свинство, — с ненавистью произнес Ловкий.

Шельбаум глубоко вздохнул.

— Идите, Кёрнер, — сказал он. — Пусть это будет не более как самообвинение. Оно тоже наказуемо, но мы посмотрим сквозь пальцы.

— Я думал, вы представляете закон, — не трогаясь с места, возразил Ловкий.

Шельбаум какое-то мгновение пристально смотрел на него. Затем он резко повернулся к двери, открыл ее и крикнул:

— Маффи! Протокол! — И, когда Маффи вошел, добавил: — Этот человек совершил кражу со взломом в кредитном бюро.

Едва Кёрнер подписал протокол, Шельбаум приказал увести его. У двери Ловкий встретился с входившим обер-полицайратом.

— Что это за птичку вы поймали? — поинтересовался Видингер, оставшись вдвоем с Шельбаумом.

Шельбаум доложил. Обер-полицайрат молчал. Он старался не выдать своих чувств, но обер-комиссар отлично понимал, что с ним творилось в данную минуту. Арест Ловкого грозил скандалом, а ССА надо было принимать меры, чтобы предотвратить его. Что значило это для самого Кёрнера, Шельбаум даже не хотел и думать.

Видингер потребовал доложить ему о событиях последней ночи. Теперь обер-комиссар «дорогим Шельбаумом» не был. То, что арестован человек, в руках которого одно время находилась переписка между Фридеманом и ССА, Видингер рассматривал как личное оскорбление.

— Вы знаете, что в министерстве вами недовольны? — ворчливо спросил он, когда Шельбаум закончил свой доклад.

— Не могу понять почему, — удивился обер-комиссар.

— Вы посылали Нидла в министерство за получением сведений о Коваловой, — раздраженно сказал Видингер. — Ему ничего не дали. Вам посоветовали фрау Ковалову оставить в покое. Вы этому совету не последовали.

— Мы ведем следствие по делу о насильственной смерти людей, господин обер-полицайрат, — спокойно сказал Шельбаум. — Разве в министерстве не знают, что такое убийство?

— Разве вы не понимаете, что здесь нужен совсем иной подход? — крикнул Видингер. — Кроме того, Нидл пытался узнать о состоянии хода расследования по делу Плиссира. Вы можете мне сказать, почему оно его интересует?

Обер-комиссар подумал о допросе Эвелин Дзуры в прошлую среду.

— Плиссира знал Фридеман, — медленно сказал он. — Пройти и мимо этого?

— Я должен пойти на совещание, — сказал Видингер с раздражением. — Поговорим потом.

* * *

Фазольд враждебно смотрел на Ковалову, стоявшую в дверях.

— Уважаемый мастер, — сказала она. — Не будьте букой, впустите меня.

Она направилась прямо на веранду, которую Фазольд несколько прибрал.

— Я так и думала, — удовлетворенно произнесла она, взглянув на бутылку коньяка и полупустую рюмку на письменном столе. — Время от времени вы нуждаетесь во взбадривании. Много этой жидкости не употребляю, но против одной рюмочки я бы не стала возражать.

Фазольд взялся за бутылку, рука его дрожала.

— Вы нервничаете, благородный художник, — сочувственно заметила Ковалова. — Видит бог, у вас есть основания к этому. Уверена, что полиция навестила вас по поводу нашего общего друга Деттмара. У меня она тоже была. У вас определенно есть неопровержимое алиби, у меня, к сожалению, нет.

Художник наполнил свою рюмку до краев и выпил ее одним глотком. Он уперся локтями в письменный стол, подперев подбородок руками.

— Зачем вы пришли? — жмурясь, спросил он. — Афишу я еще не сдавал.

— Время есть, мастер, — с иронией произнесла Ковалова. — Открытие состоится через четыре дня.

Под ворохом бумаг Фазольд отыскал свою трубку.

— Чем могу служить?

Ковалова полунасмешливо посмотрела на него.

— Я охотно бы поговорила с вами о господине Плиссире, — сказала она. — Вы ведь знаете господина Плиссира?

Фазольд энергично покачал головой.

— Так ли?! — мягко воскликнула Ковалова. — Два года назад вы резвились в Провансе, потом сделали небольшую вылазку в Париж.

— Какое это имеет отношение… к Плиссиру? — запинаясь спросил Фазольд.

— На первый взгляд не должно было бы иметь к нему отношения, — сказала она. — Но на самом деле имеет, я это знаю.

Лицо Фазольда начало подергиваться.

— Никакого Плиссира я не видел.

— В последние месяцы, конечно, нет, он ведь мертв. А почему он мертв, вам, пожалуй, все же известно.

— Очень любопытно, — Фазольд овладел собой.

— Скучно рассказывать собеседнику о знакомых вещах, — сказала Ковалова, — но иногда приходится. Итак, Плиссир несколько необычным способом раздобыл документ с намерением передать его — естественно, за соответствующую сумму — кому-то другому. Будучи человеком опытным, он снял копию. Вы успеваете следить за рассказом?

Фазольд успевал, но, казалось, с большим трудом. Он сидел точно кролик под гипнотизирующим взглядом удава.

— Обнаружив пропажу оригинала, — продолжала Ковалова, — его владельцы не обрадовались. Они добились возвращения документа. К сожалению, Плиссир оказался не на высоте и приказал долго жить. Точка!

Художник вспылил.

— К чему вы клоните?

Ковалова громко расхохоталась.

— Вы просто шутник. Ведь была же копия. Плиссир намеревался заработать еще больше, но не знал меры. Копию кто-то для него сохранил, кто-то имеет ее и сейчас и думает теперь подработать самостоятельно, без Плиссира. Кто-то выжидает, пока уляжется общее возбуждение. Но, к сожалению, подобные вещи никогда нельзя сохранить в полной тайне.

Фазольд склонил свою большую голову, будто она вдруг стала неимоверно тяжелой.

— Целите в меня? — глухо спросил он.

— В кого же иного дорогой мастер? Вы прекрасно знаете, сколько стоит эта копия. Она будет венцом всей вашей деятельности на фоне многих грязных делишек, которые вы провертывали для Фридемана и которые приносили вам не очень-то большой доход.

— Если я скажу, что никакой копии у меня нет?

— Я знаю лучше. Не станете же вы утверждать, что отдали ее нотариусу или заперли в банковском сейфе? У меня есть своя информация. Копия здесь, и вы должны отдать ее мне. Естественно, безвозмездно.

— Если вы все же ошибаетесь?

Ковалова презрительно усмехнулась.

— Я нет, но вы — да.

— Как вас понимать? — Фазольд вновь наполнил рюмки.

Теперь они стояли в коньячных лужицах.

— Вы забываете о судьбе вашего бедного друга Плиссира.

Художник впервые отважился улыбнуться.

— Но таким путем вам копию не получить.

Ковалова посмотрела на вьющийся дымок своей сигареты.

— Согласна, но она тогда никому не причинит и вреда. Единственный, кто знает, где она спрятана, перестанет существовать.

Фазольд какое-то мгновение смотрел на нее настороженно, затем вновь улыбнулся.

— Но ее могут найти и после моей смерти.

— Почему вы так кокетничаете со своей смертью? — раздраженно спросила Ковалова. — Имеется много видов смерти, которые не очень-то приятны. Не исключено, что перед своим концом вы добровольно поведаете все, что от вас ждут.

— Я мог бы вас опередить.

— Тогда ваш тихий маленький домик пал бы жертвой пожара. Дело могло быть разрешено и так.

— А если копия не сгорит?

Ковалова бросила окурок на пол и раздавила его ногой.

— Вы смотрите на дело слишком односторонне, — холодно произнесла она. — Возможно, сегодня или завтра вас посетит фрейлейн Эвелин Дзура.

— Я вас не понимаю.

— Фрейлейн Дзура дружит со служащим криминальной полиции, которого вы тоже знаете, с неким господином Маффи. Он был у нее в ту ночь, когда умерли Фридеман и его жена. Фрейлейн живет в домике рядом с виллой. Некоторые наблюдения заставили ее задуматься…

— Откуда вам о них известно? — спросил Фазольд.

— Фрейлейн Дзура сама рассказала мне.

— Почему об этом не знает полиция?

— Фрейлейн Дзура боится за своего друга. Глупая гусыня думает, что он запутан в афере, и хочет его защитить. Конечно, это чепуха, но именно поэтому она и появится у вас.

— Что ей нужно? — отрешенным голосом спросил Фазольд.

— Если вы не знаете, то кто же тогда знает, — сказала Ковалова, пожимая плечами. — Возможно, она хочет разузнать о господине Ортвайне. Его-то вы уж, конечно, знаете?

— Вы просто ведьма! — крикнул художник.

— Вы переоцениваете меня, уважаемый мастер, — скромно, но не без гордости сказала Ковалова. — Я всего лишь обладаю некоторыми сведениями. Мне ничего не надо, кроме копии известного документа.

— Анонимные письма. Вы сами их рассылали, — прохрипел Фазольд. — Блокнот Фридемана у вас!

Ковалова встала.

— Возьмите себя в руки, — строго произнесла она. — Конец вашего друга Плиссира вас не пугает, а когда вам рассказывают о малоизвестных фактах, вы начинаете нервничать. Давайте-ка сюда копию. И кончим по-хорошему.

Фазольд, пошатываясь, поднялся. Она точно знала, что он думает.

— Бесцельно гробить меня, — сказала она. — Вы завязли сами.

Художник повернулся и шагнул в темную комнату. Ковалова ожидала его возвращения с некоторой тревогой. Конечно, он имел еще возможность убежать, но для этого он был слишком труслив. Его угроза покончить с собой была блефом: своей жизнью он дорожил.

Три минуты спустя он вернулся с конвертом в руке. Она открыла его и заглянула внутрь. В конверте лежала фотокопия документа на пяти листах и пленка.

— Других копий у вас нет?

— Зачем они мне? — с горечью сказал он.

Она сунула конверт в сумочку и собралась уходить, но он загородил ей путь.

— Блокнот! Отдайте блокнот!

— На вашем месте я больше бы заботилась об афише, — сказала она, легко отстранила его и исчезла.

* * *

Когда Ковалова возле своего дома выходила из машины, на противоположной стороне улицы остановился полицейский «джип». Она первой заметила обер-комиссара и остановилась.

— Разумеется, вы ко мне? — спросила она полуутвердительно.

— Разумеется.

Еще полчаса назад он не предполагал, что ему еще раз придется посетить Ковалову. Решив идти к ней, он надеялся добиться сдвига в деле Фридемана, прежде чем Видингер сможет затормозить или даже сорвать следствие.

Положение казалось безнадежным. Нидл возвратился и ничего существенного не узнал. Торговец продовольственными товарами смог лишь назвать ему покупку Деттмара. В это время Маффи принял по телефону сообщение доктора Дамбека, который сожалел, что расследование затягивается. Хотя они и не обнаружили на оружии отпечатков пальцев, но зато натолкнулись на нечто другое. Речь идет о микроскопических пятнах в рисках на рукоятке ножа, химический состав которых, по-видимому, поможет кое-что прояснить.

— К сожалению, вы побывали в тех местах несколько рановато, — заметил Шельбаум докладывавшему ему Маффи. — Четвертью часа позднее вы наверное, столкнулись бы с убийцей.

Маффи удивленно вскинул брови.

— Не посетили ли вы фрейлейн Дзуру незадолго до появления Деттмара?

Лицо Маффи приняло надменное выражение.

— Да, я был там, — скачал он. — Но я полагаю, мои личные дела касаются только меня, господин обер-комиссар.

Впервые Маффи позволил себе подобный тон. Это отчасти объяснял подписанный формуляр, лежавший в его кармане и предназначавшийся Видингеру.

Шельбаум догадался о причинах такого неуважения. Он подумал о том, что Маффи наверняка покинул девушку.

— Вы правы, господин Маффи, — сказал он. — Ваши личные дела меня не касаются, но лишь в том случае, если они не касаются уголовного расследования.

Ирония обер-комиссара привела к неожиданному результату. Маффи зло рассмеялся.

— Она вам уже рассказала об этой идиотской истории?

— О какой истории? — Обер-комиссар с удивлением посмотрел на него.

— Будто я ночью, когда погибли Фридеманы, разговаривал в саду с одним человеком.

— Этого не было?

— Тогда бы я сказал вам.

— Откуда взялась ее идея?

— Ей кто-то нашептал, — в крайнем раздражении сказал Маффи.

— Может быть, она хотела вам помочь? — спросил Шельбаум.

— Помочь? В чем? Ни в какой помощи я не нуждаюсь. Нет, с ней покончено…

Маффи замолчал. Он чувствовал себя неловко, затронув свои отношения с Эвелин.

Она действительно ему не помощница, думал Шельбаум. Конечно, бессмысленно подозревать Маффи. Но если кто-то внушил ей эту мысль, то тому должны быть определенные причины. Сейчас Видингер на совещании у гофрата. Возможно, это последний шанс действовать самостоятельно.

Он позвонил в магазин мужской одежды и попросил к телефону Эвелин. Та не могла вымолвить ни слова, но затем рассказала о своем посещении Коваловой. Шельбаум немедленно собрался в путь.

…Ковалова молча поднялась на второй этаж, где размещались жилые комнаты. Не снимая пальто и шляпы, она спросила:.

— Чему я обязана такой честью?

— Полагаю, вы знаете некую Эвелин Дзуру, — начал обер комиссар. — Она живет вблизи Дунайского парка.

— Вы можете спокойно сказать: рядом с виллой Фридемана, — произнесла Ковалова. — Да, знаю.

— Фрейлейн Дзура была здесь в воскресенье?

— Да, была.

— Накануне вы разговаривали с ней на кладбище и пригласили ее посетить вас.

— Разве это запрещено?

— Вы хотели поговорить с ней о господние Маффи?

— О господине Маффи? Почему вы так решили?

Шельбаум подался вперед. Какой ход предпримет она на сей раз?

— В воскресенье вы рассказали фрейлейн Дзуре, будто той ночью, когда были убиты Фридеманы, господин Маффи встречался в саду с одним человеком. Вы даже намекнули, что господин Маффи замешан в деле Фридеманов.

— Я еще не сошла с ума, — весело произнесла. Ковалова, — У меня нет никаких оснований так утверждать.

— Зачем вы приглашали девушку?

— Малышка фантазирует, — холодно произнесла Ковалова. — У нее хорошая внешность, а для таких девиц в моем заведении дело найдется.

Шельбаум невольно посмотрел на ширму. Он не верил ни единому ее слову.

— Не думайте, — медленно сказал он, — что сможете продолжать игру до бесконечности. У кого-то однажды лопнет терпение.

Ковалова сняла шляпу и положила ее рядом с собой.

— Если вы хотите меня упрятать, то почему вам не сделать этого сейчас?..

— Я говорю не о себе, — возразил Шельбаум. — Речь идет о секретной службе, на которую вы работаете.

Ковалова продолжала, сидеть спокойно, но взгляд ее заметался.

— Вы вмешиваетесь в дело, которое вас совершенно не касается, — сказала она. — Вы полагаете, что можете заработать на нем политический капитал?

— Ничего, кроме хлопот, — ответил Шельбаум. — Но вы получите куда больше.

— Гадание в расчет не принимается, — сказала Ковалова.

— Я не гадаю, а лишь размышляю…

— К чему же сводятся ваши размышления?

— К тому, что вы работаете на двух хозяев. Дело становится еще более доходным, если его оплачивает и ЦРУ.

Рука Коваловой чуть-чуть сдвинулась вправо, к сумочке. Шельбаум не придал значения этому жесту.

— Вы преподносите мне все новые и новые сюрпризы, — сказала она. — Смею я узнать от вас, какую выгоду приносит наш разговор?

— По-видимому, вы хотите довести до конца то, что не удалось вашему другу Фридеману.

Ковалова спрятала руки на груди. «Возможно, так легче скрыть нервозность», — подумал Шельбаум.

— Не называйте его моим другом, — сказала она. — Я его просто не выносила.

Шельбаум кивнул и продолжал развивать свою мысль.

— Охотно верю. Он играл первую скрипку, вы же были всегда на втором плане. Лишь с его смертью вам представился случай проявить себя. Дело было достаточно важным. Копия ведь иногда может стоить не меньше, чем оригинал.

— Ах, копия. Поэтому я и устранила Фридеманов, а заодно и господина Деттмара?

— Я не прочь пофантазировать, — ответил обер-комиссар. — Вы меня вдохновляете. До сих пор я предполагал, что вы лишь рассылали анонимные письма.

Ковалова встала.

— Есть у вас ордер на арест или разрешение на обыск квартиры? Если нет, то прошу покинуть мой дом.

Шельбаум также встал.

— Я ухожу, — сказал он. — Надеюсь, что мои намеки вдохновят вас на размышления. Доску мы скоро отыщем.

Не без внутренней удовлетворенности закрыл он за собой дверь. Но очень скоро понял, что битву с ней проиграл и на этот раз.

* * *

На следующее утро в кабинет Шельбаума вошел Нидл с письмом в руках.

— Это меня больше не касается, Алоис, — сказал обер комиссар. — Обер-полицайрат на месте, передайте ему.

— В данный момент его нет, — возразил инспектор. — Он сидит наверху, у начальника комиссариата Прессница и, по-видимому, ведет беседу о выгодах полицейской службы во франкистской Испании.

Шельбаум впервые заметил следы иронии в словах Нидла.

— Несмотря на это, — сказал он, — доложите.

— Письмо адресовано вам.

Шельбаум с неохотой взял конверт, вынул из него записку, прочитал и протянул инспектору.

Записка содержала одну-единственную фразу, напечатанную на машинке: «Копия известного документа у Нины Коваловой».

— Вы, конечно, понимаете, Алоис, о чем идет речь, — сказал Шельбаум. — Достаточно вспомнить встречу под аркой на Мексикоплац.

— Отправитель тот же?

Шельбаум покачал головой.

— Едва ли. Разве она станет выдавать себя?

Особого удивления Нидл не высказал.

— Следовательно, вы считаете?…

— Да, я считаю.

— Тогда кто-то жаждет ей отомстить, — сказал инспектор.

— Совершенно очевидно. Правда, я не знаю, достаточно ли умно он поступает. — Шельбаум потер подбородок. — Послушайте, Алоис. Допустим, я совершенно не знаю, где находится Видингер. Следовательно, я вынужден его замещать. Посему вы получаете задание заняться Коваловой.

— Без ордера на арест и разрешения на обыск? — спросил Нидл.

Шельбаум рассмеялся.

— Ничего подобного нам не дадут. Просто задайте ей трепку, заставьте ее попотеть. Мне нужно доказательство, что и секретную службу она водит за нос.

Нидл нахмурился.

— Если я ничего не добьюсь?

— Тогда приведите ее сюда. Временное задержание. Устранение препятствий на пути установления истины по делу Фридемана. Или придумайте что-нибудь еще в этом духе.

— Вы навлечете на себя неприятности, — предупредил Нидл. — Отделу «С» это не понравится.

— Все учитываю, — прервал Шельбаум. — Но если я буду держать Ковалову здесь, то с деликатной суетой вокруг нее будет покончено. Тогда займутся расследованием. Некоторые лица весьма разочаруются, когда обнаружат, что она работает еще и на другую секретную службу.

— Вы уверены?

— После вчерашнего посещения у меня не осталось и капли сомнения.

Нидл решительно кивнул головой.

— Сделаю все в лучшем виде, но на душе у меня неспокойно.

После ухода Нидла Шельбаум набрался терпения и стал ждать. Он слышал, как вернулся Видингер, как он вызывал в свой кабинет Маффи. Они о чем-то долго беседовали. Когда Маффи спустя некоторое время принес Шельбауму какую-то бумагу на подпись, то обер-комиссар чуть не расхохотался. Маффи буквально распирало от чувства собственной важности. Это могло говорить лишь об одном: сделка состоялась. Маффи решился, и Видингер теперь должен выполнить обещание.

Вскоре Видингер уехал в полицейскую тюрьму. Цель его визита Шельбаум узнал от дежурного инспектора, который, со служебным рвением громко докладывал, что арестант Кёрнер передается в распоряжение господина обер-полицайрата для допроса в камере. Посещение тюрьмы для допроса обычно не практиковалось. Шельбаум решил, что Видингер намерен взять в оборот Ловкого.

Нидл возвратился неожиданно быстро. Он тщательно прикрыл за собой дверь и положил на письменный стол Шельбаума пакет.

— Для вас, — лаконично сказал он. — Передала ее домработница.

— Следовательно, Ковалова отсутствует? — спросил обер-комиссар.

— Вчера вечером она уехала в Эронар, — ответил Нидл. — Там еще были билеты на Монреаль. Сейчас, — он взглянул на часы, — как раз время отлета.

— Она успела, — сказал Шельбаум. — Ее отлет, по крайней мере, освободит нас от упреков.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул Маффи.

— От дежурного звонил шеф, — с важностью сказал он. — Судебный следователь приглашает его к себе по делу Лайнцера. Я должен сопровождать его, К обеду мы вернемся.

— Поезжайте, — коротко бросил Шельбаум, разворачивая пакет. В нем лежало восемь блокнотов, множество отдельных листков и письмо. — Блокноты Фридемана, — сказал Шельбаум. — Мы почти у цели.

Он развернул письмо.

— Интересное чтиво, Алоис, — сказал обер-комиссар. — Послушайте-ка:

«Дорогой Шельбаум! В своих догадках Вы были близки к истине. До Вашего вчерашнего визита я вовсе не намеревалась так неожиданно покинуть страну. Но то, что Вы узнали или о чем догадались, побудило меня принять срочное решение. Возможно, у Фридемана нервы были более крепкими. Но я женщина. К тому же только после его смерти я узнала, о чем шла речь. Тем, чего мне удалось добиться, я обязана прежде всего дилетантизму секретной службы. Передайте привет этим господам от меня.

Ваша Нина Ковалова».

Убийца Фридемана мне известен, я наблюдала за ним. Через него мне удалось подобраться к сейфу и заполучить блокноты и другие материалы. Прилагаемое используйте, как сочтете нужным. В блокнотах отсутствуют листки, которые я разослала различным людям, в том числе и Вам, и также записи, которые касаются лично меня. Их я сожгла.

Я оставила у себя кое-какие и другие материалы. Но зато среди бумаг, которые я посылаю вместе с блокнотами, Вы найдете листок с моими пометками, которые облегчат Вам реконструкцию прошлого Фридемана. Не буду называть убийцу. Вы сами поймете это. Наверное, не ошибусь, если предположу, что на его совести лежит и Деттмар.

Не трудитесь разыскивать меня. Когда Вы получите пакет, я буду за границей.

Рада знакомству с Вами и весьма сожалею, что такой способный человек, как Вы, терпит притеснения от дураков.

Он опустил письмо.

Нидл ухмыльнулся.

— Неплохая оценка, — сказал он. — Другие ей не так симпатичны.

— Довольно шуток, — проворчал Шельбаум. — В нашем распоряжении время до обеда. Мы должны попытаться использовать блокноты и все прочее.

Они работали почти до двенадцати часов. Затем Шельбаум позвонил гофрату и доложил ему, что в деле Фридемана наконец-то наступает решающая фаза.

— Доктор Видингер на беседе у судебного следователя, — сказал он. — Полагаю, что действую полностью в его духе, если прошу о назначении экстренного заседания.

На календаре гофрата было помечено множество других дел. Он переспросил, действительно ли дело срочное и нельзя ли перенести заседание на завтра или послезавтра.

— Я опасаюсь, что это не устроит отдел «С» министерства внутренних дел, — сказал Шельбаум. — Мы должны пригласить оттуда представителя.

— Кого вы предлагаете еще?

— Судебного следователя по делу Фридемана и господина старшего прокурора.

Гофрат вздохнул.

— Хорошо. Скажите Видингеру, когда он вернется: у меня в пятнадцать часов.

Шельбаум положил трубку.

— Кое для кого готовится горькая пилюля, Алоис, — сказал он.

— Как вы хотите изобличить убийцу?

— Об этом, можно не беспокоиться. Он у нас в руках. Я теперь начинаю догадываться, что имела в виду Ковалова.

— Именно?

— Да, с этой доской…

* * *

Когда Ланцендорф остановился у садовой калитки перед домом Фазольда, ему самому еще не было ясно, чего он хочет от художника. Скорее всего это был приступ отчаяния, причиной которого послужил отказ Карин от дружбы с ним. Карин продолжала считать, что раз ее дядя оказался преступником, то она не имеет права претендовать на внимание порядочных людей.

Не дождавшись ответа на свой звонок, Петер вошел в сад. Слева от дома до самого Старого Дуная тянулся поросший травой откос. Рядом с трухлявым мостком в заросшей камышом воде стоял Фазольд в высоких резиновых сапогах, выталкивал лодку на берег. На прибрежном лугу был заготовлен кругляк, предназначенный для перетаскивания лодки под веранду.

— Добрый день, господин Фазольд, — вежливо поздоровался молодой человек.

Художник вытолкнул лодку на берег, затем приподнял ее носовую часть и положил под дно первый деревянный ролик. Он мрачно хмурился и, казалось, не замечал Ланцендорфа.

— Извините, что я пришел без предупреждения.

Фазольд распрямился, тупо посмотрел на воду.

— Там она жила, — сказал он. — Там…

Молодому человеку стало не по себе: Фазольд производил впечатление не вполне нормального человека.

— Господин Фазольд, я пришел из-за Карин…

— Из-за Карин? — повторил художник, поворачиваясь. — Хорошая девушка, прекрасная девушка. Я ее обязательно нарисую.

— Как жаль, что ее родственники убиты, — мрачно сказал Петер.

— Убиты? — переспросил художник. — Вальтер Фридеман покончил с собой после того, как удушил жену.

Беглая улыбка скользнула по лицу Ланцендорфа.

— Этому никто не верит. Я говорил с инспектором, и он мне показывал фотоснимки.

— Что за снимки? — с тревогой спросил Фазольд.

— Фотоснимки причальных мостков, — ответил Ланцендорф. — Фридеман наступил на краску, и следы остались на досках. Их нет лишь впереди. Как раз это и заставило задуматься полицию. Инспектор говорил со мной о доске…

— О доске? — прошептал Фазольд, бледнея.

— Да, о доске, — сказал Петер. — Разве вам Карин не говорила, что мы использовали вашу лодку для прогулок? С этой доски я упал на дно лодки и вымочил штаны.

Он поднял доску среднего сиденья.

— Все еще не закреплена, — сказал Петер. — Надо бы ее закрепить.

— Положите на место! — взвизгнул Фазольд.

Но Ланцендорф уже снял доску и перевернул ее.

— Почему вы так нервничаете? — спросил он удивленно.

Взгляд его упал на небольшое желтое пятно на доске. Вереница мыслей пробежала в его голове: пятна на причальном мостке, это пятно, недостающие восемьдесят сантиметров, поведение Фазольда…

— Или это имеет отношение к смерти Фридемана? — тихо спросил он и поднял голову.

Фазольд с искаженным лицом занес весло для удара. Ланцендорф хотел уклониться, но споткнулся, и удар лопастью весла пришелся по голове. Он упал. В полуоглушенном состоянии он видел художника, вновь угрожающе двинувшегося на него. В то же мгновение Петер услышал сухой щелчок и увидел незнакомого мужчину, который, перепрыгнув через него, бросился на художника.

* * *

Господа, собравшиеся за круглым столом у гофрата, были явно озадачены. Письмо Коваловой, которое Шельбаум зачитал стоя, застало их врасплох, «Большего они и не заслужили, — думал обер-комиссар, — и прежде всего оба чинуши из отдела «С» министерства внутренних дел: начальник секции с жабьим выражением лица и его надменный секретарь».

Однако эти господа подготовили сюрприз. Они привезли с собой пожилую даму и настояли на том, чтобы протокол вела именно она, и только она одна, и чтобы сам протокол был строго секретным. «Кое-чему опять уготовано исчезнуть в министерских сейфах», — подумал Шельбаум.

Гофрат, сидевший под портретом федерального президента, как всегда, улыбался. Но улыбка его на этот раз была весьма натянутой, поскольку начало заседания ничего приятного не обещало.

Гномообразного старшего прокурора обуревали заботы иного рода. Он видел надвигавшуюся гору работы, которой ему пред стояло посвятить остаток своей службы, и не было никого, на кого можно было бы перевалить эту гору. Он был прикован к ней, точно Сизиф к своей каменной глыбе.

Видингер тоже был погружен в размышления. Он думал о позорном скандале, который разыгрывался, нанося непоправимый ущерб ССА, и не видел пути приостановить его. Если записи Фридемана станут достоянием общественности, то его разговор с Ловким окажется бесполезным. Самое скверное заключается в том, что ССА за все потребует ответа от него. Ведь он сидит на таком месте, где можно переставлять стрелки. Но Шельбаум обставил его, и никаких контрмер пока нельзя предпринять…

Наиболее уютно чувствовал себя толстый добродушный судебный следователь. Ландесгерихтсрат Циргибель вел себя очень спокойно. Успех или неуспех — ему все равно.

Инспектор Нидл сидел рядом с Шельбаумом, готовый ко всему. Он чувствовал, что обер-комиссар идет по тонкому льду. Ему не нравилась атмосфера подобных заседаний. Лучше бы оказаться на месте Маффи, которого еще до заседания Шельбаум послал к Старому Дунаю. Правда, на Маффи поручение подействовало точно холодный душ: он вернулся из тира с сенсационным известием, за которое ожидал по меньшей мере похвалы. То, что во время стрельбы рассказал ему коллега из группы Линдорфера, могло служить косвенной уликой в деле убийства Фридемана, но Маффи по своему легкомыслию утратил симпатию Шельбаума и должен был удовольствоваться его сухим «спасибо».

— Позвольте обратиться к содержанию материала, — сказал обер-комиссар, указав на блокноты и папку, которые лежали перед ним. — Я ограничусь наиболее существенным в интересах следствия.

Он открыл папку и вынул один листок.

— Человек, называвший себя Вальтером Фридеманом, из Баварии, уроженец города Кобурга. Родился в 1911 году в семье торгового инспектора Аугуста Цондрака и звался в действительности Виктор Цондрак. Его родители умерли рано, и он воспитывался у родственников. Еще в седьмом классе он был вынужден покинуть гимназию после того, как директор застал его с дочерью дворника. Затем учился на садовника. В 1929 году, когда нацисты добились большинства в городской управе Кобурга, вступил в гитлерюгенд, перешел в отряд штурмовиков, получил звание лейтенанта и работал в финансовом управлении города. В 1934 году теряет занимаемый пост. Несколько лет спустя Цондрак вступает в эсэсовский полк «Германия», и с этого начинается его новая карьера. Во время войны отмечается его служба в различных спецкомандах в Югославии, Польше, Венгрии.

Шельбаум бросил взгляд на скромно потупившегося Видингера, который, как офицер вермахта, также служил в Венгрии.

— В чине старшего лейтенанта войск СС Цондрак некоторое время был адъютантом эсэсовского генерала Везенмайера, уполномоченного нацистского правительства, который организовал грабеж бесценных произведений искусства в Венгрии, — продолжал Шельбаум. — По его приказу Цондрак в марте 1945 года посетил так называемую «Альпийскую крепость», чтобы подыскать штольни горнорудных разработок под склад произведений искусства. Тогда он и вступил в контакт с администрацией концлагеря в Эбензее…

— Извините, — прервал старший прокурор. — Судя по тому, что числится за этим человеком, он является военным преступником. Но я не припоминаю, чтобы он был в соответствующих списках.

— Я как раз перехожу к этому, господин старший прокурор, — сказал Шельбаум. — После зачисления в войска СС он взял себе фамилию Келлер. Такова была девичья фамилия его матери. «Цондрак», по-видимому, для него звучало недостаточно по-немецки. А Келлер числится в списках военных преступников.

Старший прокурор кивнул, и Шельбаум продолжал:

— Когда союзники приблизились к лагерю, администрация удрала. Цондрак получил задание скрыться, прихватив с собой тысячу пятидесятидолларовых банкнотов лагерного производства, и при необходимости оказывать помощь коллегам. Кстати, один из банкнотов всплыл совершенно недавно. Инспектор Маффи видел его в воскресенье в портмоне одного из посетителей ипподрома. Банкнот достоинством в пятьдесят долларов был в тот день разменен в кассе тотализатора, а в понедельник австрийский банк признал его фальшивым и передал на доследование группе Линдорфера.

— Откуда известно, что это был как раз тот самый пятидесятидолларовый банкнот? — спросил толстый судебный следователь.

— Поскольку это единственный банкнот, который был разменен в тотализаторе, то кассир заметил его владельца, — ответил Шельбаум. — Он смог описать его. Это был тот же человек, на которого обратил внимание Маффи.

— Тогда должна существовать связь между этим человеком и Цондраком, — сказал судебный следователь, — точнее даже, между ним и смертью Цондрака.

— Она и существует, — сказал Шельбаум. — Но не прослеживается до того времени, когда Цондрак носил форму эсэсовца. Когда он отважился — естественно, уже в гражданском обличье — бежать из своего убежища, то столкнулся в лесу с двумя бывшими заключенными из концлагеря Эбензее. Они опознали его и хотели задержать, чтобы передать оккупационным властям, но Цондрак убил их, а отпускные документы забрал себе. Позднее он объявился в Вене под именем одного из убитых арестантов, что в неразберихе послевоенного времени было не так трудно сделать. Он стал Вальтером Фридеманом. Для документов другого убитого он также подыскал хозяина.

— Настоящий Фридеман имел родственников или друзей? — спросил старший прокурор.

— Цондрак, естественно, разузнал об этом, — сказал Шельбаум. — Однажды отыскалась маленькая девочка, его племянница, которую Цондрак вынужден был забрать к себе, чтобы не возбуждать подозрений. Он заставил свою жену привезти девочку из Инсбрука и поместил ее в интернат в Граце. Кстати, женился он 1944 году. Жена его была тогда сотрудницей службы воздушного оповещения в Будапеште. Чтобы замести все следы, он женился на ней вторично в 1947 году уже под именем Вальтера Фридемана.

Шельбаум взял стакан со стола и отпил глоток.

— На фальшивые доллары, — продолжал он докладывать, — Цондрак организовал кредитное бюро «Деньги для каждого».

Он помогал скрываться или оказывал другую помощь различным людям, разыскивающимся за военные преступления. По его заданию изготавливались фальшивые паспорта, водительские права, продовольственные карточки, словом все, что тогда требовалось. Дважды ему грозила опасность быть опознанным. В обоих случаях он ответил убийством. Первой жертвой был пенсионер Лебермозер, второй — студентка художественного училища Эллен Лоренци.

Улыбка исчезла с лица гофрата. То, что Цондрак ни разу не был схвачен, подрывало авторитет его службы. Шельбаум отложил листок в сторону.

— Цондрак не только поддерживал прежних эсэсовских коллег, не только заботился о своем кармане. Он занимался политикой и был агентом секретной службы, что приносило ему дополнительный доход. По заданию ЦРУ он работал над тем, чтобы известный документ был возвращен хозяину. С помощью некоего Каррингтона был устранен Генри Плиссир из французской разведки. Об этом господа из министерства знают лучше меня.

Начальник секции вперил свой жабий взгляд в портрет федерального президента и не подал виду, что его это беспокоит.

— Правда, одного они не знали, — сказал Шельбаум. — Цондрак имел помощника в лице хозяйки «Черкесского бара» Коваловой. Безделье ей наскучило, и она нашла дополнительные приработки у нашей секретной службы, от которой, по всей видимости, ускользнуло, что она работала на двух хозяев.

Секретарь из министерства начал покашливать. Похоже, он собирался что-то сказать, но предупреждающий взгляд начальника секции остановил его.

— Существовала копия известного документа, — продолжал обер-комиссар. — Найти ее Цондрак уже не мог, и вместо него этим делом занялась Ковалова. Она добилась успеха. Тем самым стране, с которой мы находимся в наилучших отношениях, оказана большая услуга. Теперь никто не обвинит ее в глазах общественности во вмешательстве во внутренние дела другого государства. В этом смысле наша секретная служба может быть спокойной.

Он остерегался вкладывать слишком много иронии в свои слова, поскольку секретарь смотрел на него все угрюмее, а начальник сосредоточенно писал какую-то записку.

— От кого же она получила копию документа? — спросил старший прокурор.

Шельбаум пожал плечами.

— Я лишь догадываюсь. Об этом можно с уверенностью говорить только после уточнения.

— Эту бабу надо немедленно доставить сюда! — потребовал судебный следователь.

— Вчера вечером она покинула Австрию, — сказал Шельбаум.

— Тогда нечего ею заниматься, — заметил старший прокурор.

Впервые заговорил начальник секции.

— Ковалова нас не интересует, — заявил он. — Мы не хотим судебного преследования, даже если оно и обещает успех. Могу вас заверить, что мы находимся в полном согласии с мнением господина министра.

Он встал и обошел стол.

— Я должен попросить вас, господин обер-комиссар, передать нам материал и адресованное вам письмо Коваловой. Расписку в получении я подготовил. Все, что относится к секретной службе или уходит в политическую сферу, по возможности не должно упоминаться на процессе по делу Фридемана. Я излагаю точку зрения господина министра.

Видингер вдруг оживился. Все, что уходит в политическую сферу… Какие хорошие слова! Скандал предотвращен, и он мог вздохнуть свободно. Его беседа с Ловким не была напрасной. Она будет дополнительной гарантией.

«Так я себе и представлял. — подумал Шельбаум. — Замять и скрыть события, а политических противников схватить руками в лайковых перчатках». Он видел, как просветлели лица гофрата и старшего прокурора. Им указан наиболее удобный путь отступления.

— Что же с убийцей? — медленно спросил Шельбаум.

— С каким убийцей? — спросил судебный следователь.

«Мой бог, — подумал Шельбаум. — Они, кажется, совсем забыли, что за последние две недели дело Фридемана стоило трех человеческих жизней».

— Убийцей Цондрака и его жены, — сказал обер-комиссар. — Одновременно по-видимому, и убийцей Деттмара.

— Где же он у вас? — спросил судебный следователь.

— У нас его нет, но я знаю, кто он.

Гномообразиый старший прокурор взорвался:

— Почему вы позволяете ему гулять на свободе?

— Я могу его уличить во многом другом но не в этих убийствах, — сказал Шельбаум.

— Почему вы не арестуете его на основе имеющихся улик?

— Не хочу упреждать отдел «С», — сказал Шельбаум. — Воз можно, он намерен осуществить арест.

Начальник секции из министерства внутренних дел покачал головой.

— Оставьте его себе, — сказал он и, обращаясь к старшему прокурору, добавил: — Судите его, но при этом учтите мнение господина министра. До свидания, господа.

Сопровождаемый секретарем и пожилой дамой, которая взяла с собой протокол, он вышел из кабинета. Старший прокурор невинно что-то проворчал.

— Я надеюсь, вы найдете доказательства, — сказал он Шельбауму. — Доказательства неуязвимые и неопровержимые.

Зазвонил телефон. Трубку взял сам гофрат.

— Эксперты — сказал он Шельбауму. — Установлено, что на рукоятке ножа которым был убит Деттмар, обнаружена типографская краска.

— Типографская краска! — вскричал обер-комиссар — Первое доказательство! Идемте, Алоис! Извините нас, господа.

* * *

— Какая красота, — сказал Шельбаум.

В водах Старого Дуная купалось вечернее солнце, и вместе с его отражением в легком розовом свете колебалось очертание веранды. Обер-комиссар сидел за рабочим столом Фазольда и добродушно рассматривал стоявшего перед ним Ланцендорфа.

Молодой человек ощупывал бинт вокруг своей головы и болезненно морщился.

— Если бы не господин Маффи, то лежать бы мне в гробу, — сказал он.

Шельбаум согласно кивнул. Вместе с Нидлом он подъехал к дому художника сразу после того, как Маффи перепрыгнул через забор и обезоружил Фазольда. Ланцендорф отделался легким ранением. Фазольда же Маффи ранил в руку, и в данный момент врач оказывал ему первую помощь. «Беда с этим Маффи, — думал Шельбаум, — у него прекрасные профессиональные качества и так мало человеческих».

— Фазольд действительно?… Я думаю, он фактически является?… — Ланцендорф был не в состоянии заканчивать фразы.

Шельбаум вновь согласно кивнул.

— Если у вас нет больше вопросов, я пойду домой, — устало произнес Ланцендорф.

— Заблуждаетесь, дорогой мой. Вы поедете к Карин Фридеман.

— Вы же знаете, что это бесполезно.

— Случайно я осведомлен лучше вас, — сказал Шельбаум и взял конверт со стола. — Пока на вас наматывали тюрбан, я написал Карин это письмо. Передайте его, и все будет в полном порядке.

Он сунул конверт ему в руку и вышел вместе с Петером в сад, вход в который охранялся двумя полицейскими. Вокруг дома толпились любопытные, и Шельбауму с трудом удалось пробиться к машине.

— Передайте привет Карин. Утром в субботу я буду у нее. Большого счастья вам, молодой человек, — сказал он, прощаясь.

Затем Шельбаум вернулся в дом. Из коридора он открыл дверь в спальню. Фазольд сидел на кровати, врач накладывал ему бинт на раненую руку.

— Легкое ранение в мякоть, — сказал врач, упаковывая свои инструменты. — Можете спокойно начинать допрос.

— Тогда приступим, Алоис, — распорядился обер-комиссар и вместе с Нидлом прошел на веранду.

Маффи придвинул к письменному столу стул для Фазольда, а сам с блокнотом в руке приготовился вести протокол.

— Опустите шторы, Маффи, — сказал Шельбаум и повернул настольную лампу так, чтобы она светила в лицо Фазольду. — Одно уясним с самого начала, — медленно начал обер-комиссар. — Вы не художник Вернер Фазольд, и его вы никогда не знали. Последнее в вашу пользу.

Фазольд даже не пошевелился.

— Поэтому вы не знали и настоящего Фридемана, зато куда лучше знали того, кто выдавал себя за него, — продолжал Шельбаум. — О вашем прошлом нам известно. Поправляйте меня, если я в чем-то ошибусь. По-настоящему вас зовут Андреас Ортвайн, вы родились первого марта 1918 года в Клагенфурте. Профессия: художник-дизайнер. Перед войной вы были за мошенничество осуждены военным судом Кремса на три месяца тюремного заключения.

— Все так, — глухо произнес мнимый Фазольд.

— Во время войны вы еще два раза были наказаны в судебном порядке, — продолжал Шельбаум. — Один раз земельный суд в Айзенштадте осудил вас на пять месяцев за подделку документов. Второй раз вы были заключены на полгода в колонию за воровство и бродяжничество. Странно, что вы не призывались в армию.

— У меня врожденный порок сердца.

— Он-то, по крайней мере, настоящий? — спросил Шельбаум.

Но Ортвайн на это не ответил.

— Ну хорошо, — сказал обер-комиссар. — Для нас это не имеет значения. Последние данные говорят о том, что перед приходом союзников вы работали на одном военном заводе в Вельсе. Чем вы занимались потом?

— Когда пришли американцы, я бежал в горы, — ответил Ортвайн, — а когда все успокоилось, уехал в Вену.

— Где вы и повстречались с Цондраком?

— Да.

— От Цондрака вы заполучили документы настоящего Фазольда. Зачем?

— Я хотел избавиться от прошлого, — ответил Ортвайн. — Я хотел наконец начать нормальную жизнь гражданина. Подобного случая могло больше не представиться.

Шельбаум покачал головой. Цондрак и его жена, Бузенбендер, а теперь вот и Ортвайн — все они после войны влезли в чужие шкуры и верили, что смогут начать снова. Но прошлое оказалось сильнее, и от него, как оказалось, не убежишь.

— Вы знали, кому принадлежали документы? — медленно спросил он.

— Цондрак, которого я тогда принимал за Фридемана, рассказывал мне, что он был с этим Фазольдом вместе в концентрационном лагере, — ответил Ортвайн. — Вскоре после освобождения он умер от истощения. Фридеман, я имею в виду Цондрака, хотел помочь мне начать новую жизнь. Поэтому, и дал документы.

— Вы ему поверили?

— Многому верят, когда хотят поверить.

— Когда же вы заметили, что крылось за этим в действительности?

Ортвайн несколько оживился.

— Через несколько дней, — произнес он с ненавистью в голосе. — Цондрак предложил мне работать на него, то есть заниматься подделкой. Я не согласился. Тогда он начал угрожать, что пришьет мне убийство Фазольда. Он был убит как раз в той местности, где я прятался после прихода американцев. Алиби у меня не было.

— Никогда бы он на вас не донес, — сказал Шельбаум, — иначе ему надо было рассказать о себе. Когда вы узнали, кем он был в действительности?

— Из его намеков я понял, что он был офицером СС. Мне стало ясно, что он сам убил настоящего Фридемана и настоящего Фазольда. Подлинное имя мне позднее сообщила его жена.

— Вы пытались разоблачить его?

— У меня не было прямых доказательств. Да я и сам порядком запутался. К тому же в его сейфе лежали мои прежние документы.

«Человек, с которым можно было сделать все, что хочешь», — подумал Шельбаум.

— От кого вы узнали подробности о жизни Фазольда в концлагере?

— Вместе с документами Цондрак передал мне длинное письмо, которое Фазольд после освобождения написал брату в Канаду. Он, кажется, был его единственным родственником, что было мне на руку. В письме описывалось все, что с ним произошло после ареста. Адреса в письме не было, да я его все равно бы не отослал…

— Вы показали мне другое письмо, от некоего Рингельблюма, и назвали другие адреса.

Ортвайн слабо улыбнулся.

— Они настоящие. Почта разыскала меня как получателя одной открытки Рингельблюма, адреса других добавились позднее. Ответы мои были краткими, а почерк Фазольда я знал. Личная встреча мне не грозила, поскольку авторы писем жили далеко отсюда.

— Почему вы утаили от меня, что Фридеман и Фазольд занимались в концлагере подделкой денег?

— Я сам фальшивомонетчик. Об этом говорят не очень охотно.

Шельбаум достал из нагрудного кармана записку и показал ее Ортвайну. Это была анонимная записка, в которой говори лось, что Ковалова владеет копией документа, исчезнувшего из посольства.

— От вас? — спросил он.

Ортвайн кивнул.

— Следовательно, копия была у вас?

— Да.

— Где она была запрятана?

— В моей темной каморке под подоконником.

— Вам известно, у кого находились блокноты?

Лицо Ортвайна исказилось.

— У Коваловой. Поэтому я и был в ее власти.

Шельбаум покачал головой.

— Тут сыграло роль нечто другое.

— Я знаю, — сказал Ортвайн. — Дзура якобы видела меня в ту ночь и рассказала ей обо всем.

— Фрейлейн Дзура? — повторил Шельбаум. — Ковалова сама за вами наблюдала. Большую часть мы узнали от нее. Может быть, теперь расскажете нам по порядку о событиях той ночи?

Он не счел нужным сообщать Ортвайну об отъезде Коваловой.

— Если бы я мог воспользоваться моей трубкой… — попросил художник. — С трубкой мне было бы легче…

— Она в лодке, — сказал Маффи, подняв голову.

— У меня есть другая, в письменном столе, — торопливо под сказал Ортвайн. — Там и табак…

Шельбаум выдвинул ящик. Нидл набил трубку, Маффи поднес зажигалку.

— Что же произошло после вечеринки в ночь с воскресенья на понедельник прошлой недели? — спросил Шельбаум, продолжая допрос. — Вы покинули дом вместе с другими…

— Я пошел вниз, к Старому Дунаю, где стояла моя лодка, — сказал Ортвайн. — Я очень боялся…

— Боялись? Чего?

— Цондрак обнаружил, что Дора, то есть его жена, имела любовника. Он только не знал, что это был я…

Признание было для обер-комиссара сюрпризом. До сих пор такое подозрение он считал бы малообоснованным.

— Понимаю, почему вы удивляетесь, — продолжал Ортвайн, нервно попыхивая трубкой. — Я не хочу себя переоценивать. Цондрак так часто обманывал свою жену, что она просто хотела отплатить ему той же монетой. Я был всего лишь средством к цели…

— Вы боялись, что он убьет вас, если узнает правду?

— Да, но не только поэтому. Я постоянно думал, что у него мои документы. Я хотел наконец-то избавиться от этой зависимости… — Голос его прерывался, а рука, державшая трубку наподобие кисточки, дрожала. — Было и еще кое-что, из-за чего он мог меня, как Плиссира, попросту уничтожить.

— Вы имеете в виду копию документа?

— Да… В ту ночь у него собралась толпа гостей, которая сводила меня с ума. Когда моя лодка тронулась, я перевернулся вместе с доской сиденья и упал на дно. Это и навело меня на идею… — Он отложил потухшую трубку. — Доска сиденья была приблизительно такой же ширины, как и причальные мостки, а над мостками торчал крепкий сук бука. Если прикрепить к нему петлю, а на мостки положить доску так, чтобы часть ее выступала — тогда тот, кто побежит по мостку, свалится и головой угодит в петлю…

— Недостающее пятно, — выпалил Нидл. — Оно на доске.

— Рассказывай те дальше, — спокойно сказал обер-комиссар.

— Веревку я нашел в моторной лодке, — продолжал Ортвайн. — Я соорудил петлю, закрепил ее на суку, а доску положил на причальный мосток. В темноте петлю не заметишь, а доску тем более…

— Как же вы думали заманить Цондрака на мосток?

— Я вернулся. — отвечал Ортвайн, — и наблюдал, как он выпроваживал из дома Деттмара. Я знал, что он был один. Лиза ушла в садовый домик, Карин в свою комнату на мансарде, жена в спальню, а Анну он выгнал вместе с другими. Я постучал и тут же сказал ему, что, наверное, знаю, кто является любовником Доры…

— Вы не хотели привлекать его внимания к себе?

— Конечно, нет. Я сказал ему, что на снимке, сделанном случайно на выставке садоводства, есть Дора а рядом с ней молодой человек. Очевидно, это он. Когда я фотографировал, они меня не заметили…

— Он вам поверил?

— Вы не знаете Цондрака. Он жаждал заполучить снимок и собирался сейчас же ехать ко мне.

— Он мог бы воспользоваться машиной.

— Я отговорил его, поскольку он был пьян. Когда он захотел переодеться, я пообещал ему, что буду ждать внизу у мостков.

Я спустился вниз, сел в лодку и выгреб от берега, наверное, метров на двадцать-тридцать. При лунном свете меня можно было легко заметить. Вскоре спустился и он. Я мог лишь судить по шагам, потому что под деревьями было очень темно.

Он спешил и раздраженным голосом звал меня. Затем на мостках послышались его шаги, раздался щелчок, и все смолкло.

— Петлю он не заметил, — сказал Шельбаум.

— Под буком был глубокий мрак. К тому же учтите его состояние: опьянение и неистовая ярость.

— Что было дальше?

— Я выловил доску из воды, привязал лодку к мосткам и вошел в дом. В сейфе были мои документы. Теперь я должен был их обязательно изъять. Ведь после его смерти сейф непременно вскроют и обвинят меня в убийстве Фазольда, а я…

— Вы были одержимы навязчивой идеей, — сказал Шельбаум. — Дело обернулось бы совершенно иным образом.

— Во всяком случае, я хотел сохранить за собой имя Фазольда, а прежние документы уничтожить. Поэтому я и вынул связку ключей из его кармана.

— Вы были в перчатках?

— Да, в старых лайковых перчатках, которые я всегда надевал для гребли. Затем я должен был подумать и о Доре…

— Что вы подумали? — спросил Шельбаум.

— Дора сразу бы поняла, что ее муж не совершал самоубийства. Никаких причин у него не было. Она не могла доказать мою причастность к его смерти, но она, как и он, держала меня в своих руках. Она знала, какие он давал мне поручения, она знала мое настоящее имя. Я вечно висел бы у нее на крючке. К тому же она давно мне надоела… — Он поморщился от боли в руке и попросил: — Не позволите ли выпить рюмку коньяка? Бутылка стоит возле письменного стола.

Обер-комиссар налил ему.

— Я также не знал, смогу ли незамеченным проникнуть в его рабочий кабинет. Так возникла мысль покончить и с ней… — Он поставил пустую рюмку перед Шельбаумом и попросил вновь ее наполнить. — Я вошел в дом. Ключ у меня был. Взял желтый шарф, висевший в гардеробе, и, подойдя к спальне, тихо позвал Дору. Спустя несколько мгновений она отодвинула засов и открыла дверь. Возможно, ей представлялось особенно пикантным принять меня, когда ее муж находился наверху в своей комнате. Она уже спала и не заметила, что он вышел из дома.

Я оттеснил ее к кровати и набросил на шею шарф… Она даже не поняла, что происходит. Только под конец закричала…

Голова ее поникла. Все произошло с какой-то роковой неизбежностью. Мысли мои вертелись вокруг одного, вокруг рабочего кабинета. В сейфе я нашел мои документы, вынул их, запер сейф и покинул дом…

— Стойте, — сказал Шельбаум, — кое-что неясно. Сколько пятидесятидолларовых купюр вы прихватили с собой. Почему не взяли другие деньги?

Ортвайн вскинул голову.

— Двенадцать, — ответил он. — Все, что там было. Я никогда не слыхал, чтобы у него были доллары. Поэтому и решился их забрать. Если бы забрал и другие деньги, то позднее это бросилось бы в глаза. Ведь все дело должно было выглядеть так: Фридеман задушил жену, а затем и сам повесился…

— Вы не знали, что банкноты были фальшивыми, что они были изготовлены в концлагере настоящим Фридеманом и настоящим Фазольдом?

Ортвайн оторопело покачал головой.

— Я их считал настоящими, — пробормотал он.

— Одну купюру вы разменяли на ипподроме во Фриденау, — сказал Шельбаум. — Где другие?

— В темной каморке, под подоконником.

Пока Нидл искал купюры, обер-комиссар думал о том, что Ортвайн, мелкий мошенник, не соврал, даже совершив крупное преступление. Инспектор возвратился и принес фальшивые банкноты. Шельбаум пересчитал и сунул их себе в карман.

— Вами было допущено множество и других ошибок, господин Ортвайн, — сказал он. — Слишком много…

— Я знаю, — мрачно произнес Ортвайн. — Не должно было случиться и этой истории с ключом…

— С ключом?

— Вы мне сами его показывали. Когда я клал связку ключей обратно в карман покойнику, я вместе с ней прихватил из своего кармана и ключ от моего почтового ящика…

— Что? — вскричал Шельбаум. — Ваш ключ?

— На кольце его выгравированы две буквы — «ВФ» — Вернер Фазольд. Вы же подумали, что это Вальтер Фридеман.

Шельбаум шумно вздохнул. Над злополучным ключом он достаточно поломал голову. Но ничего так и не пришло на ум. Ортвайн действительно допустил грубую ошибку, которая осталась без последствий.

— Почему вы убили Деттмара?

— Деттмар видел меня после того, как Цондрак выгнал его из дома, — сказал Ортвайн. — Он меня не узнал, но я боялся, что он может догадаться. Вечером в понедельник он ворвался ко мне из-за этих блокнотов. Это было незадолго до того, как ко мне приходил Маффи. Он угрожал, что выдаст меня, если полиция вновь его задержит. Он намекнул, что хочет посетить еще и Карин Фридеман. Я следил за ним вплоть до виллы. Когда он вышел, я сопровождал его до берега. Там я его и зарезал, забрал деньги, чтобы симулировать убийство с целью ограбления…

— Ножом для резания бумаги, к рукоятке которого прилипла типографская краска, — сказал обер-комиссар и повернулся к Маффи. — Пройдите с ним в спальню и ждите меня там.

— То, что на этот раз его не интересовали наличные Деттмара, я верю — сказал Шельбаум, когда Ортвайн вышел. — Стройподрядчик едва ли много имел при себе денег.

— Но вот как Ковалова добралась до блокнотов? — вслух размышлял Нидл.

— Об этом можно только догадываться, — ответил Шельбаум. — Едва ли она будет столь любезной, чтобы нам написать об этом. Во всяком случае, в ту ночь она не так быстро уехала домой, как утверждала. Скорее всего задержалась вблизи виллы и наблюдала…

— С какой целью?

Шельбаум пожал плечами.

— Возможно, имела поручение от ЦРУ следить за Цондраком, возможно, делала это по заданию нашей секретной службы. В конце концов, ей за это платили. Очевидно, она видела, как был изгнан Деттмар и как добивался доступа в виллу Ортвайн. Возможно, она следовала за ним вплоть до Старого Дуная, возможно, ждала, пока не появился Цондрак и не побежал по мостку. Так что она могла видеть, как Цондрак попал в петлю, а Фазольд забрал ключи. Потом она следовала по пятам за Фазольдом. Если Эвелин Дзура слышала предсмертный крик Доры, то его определенно слышала и она. Она выждала, пока Ортвайн выйдет из дома и дойдет до причальных мостков.

Когда он сунул ключи в карман Цондраку и отплыл на лодке, она сама забрала их у покойника и вышла на улицу. По-видимому, она оттуда и видела Маффи в саду, что дало ей возможность сконструировать против него это нелепое подозрение…

— Но для чего?

— Если бы Эвелин скрылась по ее совету, на что она рассчитывала, то нам был бы указан ложный след. Отреагируй она иначе, Маффи, возможно, действительно попал бы под подозрение.

— Но тогда мы бы столкнулись с ней самой!

— Она могла все отрицать. Так или иначе, но ей хотелось вы играть время и довести Ортвайна до такого состояния, чтобы он сам отдал ей копию документа. Наверняка у нее здорово чесались руки забрать также и деньги, но она их не тронула…

— Почему?

— Возможно, я здесь фантазирую, — сказал Шельбаум. — Но думаю, что причины были те же, что и у Ортвайна. Она хотела поддержать версию о самоубийстве. А получилось бы как раз обратное, если бы обнаружили пропажу денег из сейфа.

На вечеринке играли в карты. Цондрак разменял Деттмару немалую сумму денег, следовательно, каждый знал, что деньги в доме имеются. Позволь она себе большее, она бы не только попала под подозрение по делу об убийстве, но лишилась бы поддержки нашей секретной службы и ЦРУ. Могло случиться и худшее, ведь агенты обязаны играть по правилам игры своих хозяев, а не выдумывать собственные. Она не могла рисковать и взяла только то, что не могло быть замечено: блокноты, письма и еще кое-что. Она использовала эти вещи, посеяв неразбериху и шантажируя Ортвайна. Но, возможно, она имела и совершенно другие намерения, о которых мы не имеем ни малейшего представления.

— Выходит, что ключи она снова положила в карман покойника, — сказал Нидл.

— Определенно, — подтвердил Шельбаум. — Ее нервы оказались в отличном состоянии, хотя она, это и отрицала. — Он встал. — Сейчас, Алоис, после того как я уйду в спальню, вы впустите на веранду свору репортеров, собравшуюся перед домом, — сказал он. — Когда они все здесь соберутся, я вместе с Маффи незаметно выскочу и отвезу Ортвайна в комиссариат.

— Но обер-полицайрат может появиться здесь в любой момент, — напомнил Нидл.

— Отдайте его на съедение газетным волкам! Изобразите в красках его заслуги…

— Если бы он их имел.

— Этого никто не знает. Не будьте мелочны, не завидуйте, увенчайте его лаврами, — посоветовал Шельбаум, покидая Нидла.

* * *

Карин Фридеман провела Шельбаума через гостиную на веранду.

— Под открытым небом лучше, — сказала она. — Скоро мы не сможем уже здесь сидеть.

Обер-комиссар, восприняв — ее слова как замечание, относящееся к погоде, подвинул плетеное кресло на место, освещаемое теплыми лучами солнца. Он смотрел на участок с буками и каштанами, покрытыми разноцветной листвой, которые закрывали Старый Дунай. Никаких тайн в деле Фридемана больше не осталось.

Карин, извинившись, вышла и вскоре вернулась с подносом.

— Два кусочка сахара, без молока, — сказала она, наливая кофе. — Я запомнила с первого раза. — Она села напротив Шельбаума. — Если вы встретите Маффи, то поблагодарите его от моего имени, — попросила она. — Петер обязан ему своей жизнью. Я хотела поблагодарить его сама, но он не заходит больше к Эвелин.

— Со следующей недели господин Маффи получает другую должность, — сказал Шельбаум. — Мы с ним вместе больше не работаем.

Видингер сдержал свое обещание. По его ходатайству Маффи выдвинут на должность районного инспектора и перемещен в отдел по делам молодежи. Шельбаум был рад, что их сотрудничество закончилось.

— Жаль, — произнесла Карин. — В газетах его очень расхваливают, в особенности доктора Видингера. Кто это такой? Я считала, что вроде бы вы руководили следствием?

Шельбаум отпил глоток кофе и совершенно серьезно сказал:

— Господин доктор Видингер — мой шеф. Он несет ответственность. — «…И не очень совестлив», — подумал он про себя.

В тот же день, после ареста Ортвайна, Ловкий был отпущен.

Он отказался от своих показаний, что не помешало Видингеру отпустить его на свободу. За дезинформацию полиции он, возможно, еще заплатит денежный штраф из своего кармана, а скорее всего из кассы ССА. Прошлой ночью Нидл частным образом встречался с Ловким, но из него невозможно было вытянуть ни единого слова, кроме странного замечания, что ему дорога своя жизнь.

— Одно удивляет, — сказала Карин. — Во всем была замешана фрау Ковалова, но газеты о ней абсолютно ничего не пишут.

— Фрау Ковалова покинула Австрию, — осторожно сказал Шельбаум, он не хотел нарушать соглашения с министерством внутренних дел.

По широкой лестнице на веранду поднялся Петер Ланцендорф. Пластырь на лбу напоминал о его недавнем ранении.

— Все в порядке, господин Ланцендорф? — с улыбкой спросил обер-комиссар.

Петер кивнул и поцеловал девушку.

— То, что Карин вбила себе в голову, было сущей нелепицей. С понятием «семья преступника» вы связываете представление, будто человек рождается преступником, будто он наследует соответствующие наклонности. Ни одного человека природа на это не обрекает! Ни Цондрак, ни Бузенбендер, ни Ортвайн преступниками не родились. Они стали убийцами благодаря обществу, в котором живут. Не будь нацистов, жизнь Цондрака могла быть иной. Не будь нацистов и страшных первых послевоенных лет, Бузенбендер бы осталась на свободе. Без Цондрака не стал бы убийцей Ортвайн. Это звучит очень просто. Но, в сущности, каждый из нас по-своему способствует тому, что преступления не исчезают, потому что в нашем обществе мы не можем навести порядок. Даже если бы Цондрак и действительно был вашим дядей, то все равно вы оставались бы сама собой. А ваши наклонности и воспитание зависят от окружающих и, естественно, от вашей собственной воли.

На какое-то мгновение наступила тишина. Затем Карин тихо спросила:

— Можно ли посетить Лизу, я имею в виду Бузенбендер?

— Я позабочусь об этом, — пообещал Шельбаум. — Разрешение на посещение господина Ортвайна вы не хотите получить?

— Я не знаю, — неуверенно ответила она. — Это так страшно. Он и Петера хотел убить…

Ланцендорф пожал руку Карин и успокаивающе, посмотрел на нее.

— Подумайте, Карин, — сказал Шельбаум. — Если пожелаете, то позвоните мне. Или лучше приходите вместе с господином Ланцендорфом к нам на чашку кофе. Моя жена передает вам сердечный привет и очень рада вновь видеть вас. — Потушив сигару, Шельбаум сказал: — Но я пришел к вам еще и по другому делу. Вы хотели подыскать работу. Что-нибудь уже нашли?

Карин растерянно опустила голову.

— Пока ничего подходящего. Но не думаю, что это продлится долго…

— У меня есть кое-что на примете, — сказал Шельбаум. — Общество «Друзья литературы» подыскивает секретаря. Оплата не ахти как велика, но работа по вашей специальности. Если решите продолжить учебу, то с работы сможете уйти в любое время.

Карин порывисто вскочила и горячо поцеловала его.

— Не могу даже высказать, как я вам благодарна, — произнесла она. — Для меня вы как родной отец.

Обер-комиссар глубоко вздохнул.

— Пожалуйста, не преувеличивайте, — проворчал он. — К сожалению, я должен сообщить вам и нечто неприятное. Суд конфискует виллу и имущество Цондрака. До конца месяца вам, Карин, придется уехать отсюда.

— Мне об этом уже говорили, господин Шельбаум, — сказал Ланцендорф. — Для нас ясно, что Карин не сможет здесь оставаться. Я знаю одну сходную по цене комнатку недалеко от места, где я живу. Поэтому пусть вас это не беспокоит.

— Меня, однако, беспокоит, — сказал Шельбаум, вставая, — и будет беспокоить в дальнейшем. Но теперь мне надо домой. Скоро вы узнаете, что следует быть пунктуальным, особенно когда женат, — добавил он, смеясь.

Вместе они вышли в коридор, где Ланцендорф помог ему надеть пальто. Петер и Карин проводили его до садовой калитки. Отойдя на несколько десятков шагов, Шельбаум еще раз обернулся и приветственно помахал им рукой. Они ответили тем же. Такой эта юная пара и осталась в памяти Шельбаума…