В начале мая, с приходом белых ночей, в столице в половине восьмого вечера уже довольно светло. Но разноцветные огни в саду «Буфф» были зажжены, озаряя громадный цветник из живых и искусственных цветов, сооруженный при самом входе.

Вершинин прошел через арку с гирляндами, где всегда в это время уже стоял хозяин увеселительного сада Иван Ефремович Тумпаков, как и все бойкие половые — из ярославских. Заметив Вершинина, Тумпаков слегка кивнул головой. Журналист не из «первачей» столичной прессы, но все-таки личность в узком кругу уже довольно известная. Кидаться к нему с поклонами было бы некстати, но и не замечать — себе в убыток: карьеры в столичных газетах иногда делают ошеломительные. От кивка шея не ломится. По сану и почет.

Андрей Вершинин ответил таким же легким поклоном. Погоди, дядя, пройдет немного времени — в пояс будешь кланяться, кидаться навстречу с хором цыган и хрустальной чаркой водки на серебряном подносе! Вершинин себя покажет! Не для того он бросил все в своем родном скучном Таганроге, чтобы прозябать в столице. Уже сейчас он — самое бойкое перо в отделе городских происшествий газеты «Вести», а ведь прошло всего ничего, каких-то полтора годика!

Сегодня давали «Корневильские колокола». Музыканты уже настраивали инструменты, но дирижер чех Шпачек еще не выходил, и сцена была закрыта коммерческим занавесом со всевозможными изображениями корсетов, граммофонов и велосипедов.

Все эти приятные картинки превзошла собой реклама мази для ращения волос: лысый, как коленка, мужчина до употребления средства — и он же, мохнатый как павиан, после первых двух сеансов. Волосатый череп с подписью «Я был лысым!» излучал такое безудержное счастье, что сразу становились понятными все страхи, которые одолевают лысых мужчин.

Вершинин гордо тряхнул головой — его романтическая шевелюра затмевала все возможные шевелюры столицы. Вместе с природной худобой и большими карими глазами она делала журналиста весьма привлекательной фигурой на рынке петербургских женихов. Все портили деньги, вернее, их полное отсутствие. Пора сменить пиджак, ботинки... пора менять все! Как воздух нужна сенсация. Сенсация! Трупы, трупы и еще раз трупы! Море крови и любовь.

Пока же трупов и крови в «Буффе» не наблюдалось, хотя любовь явно присутствовала. Дамы в гигантских шляпах с лениво колыхающимися в такт шагам страусиными перьями; жантильные кавалеры в блестящих цилиндрах с тросточками в руках; офицеры, чуть слышно звенящие золочеными шпорами... Они шли к буфетным стойкам в ресторане, ели, пили, смеялись им одним ведомым шуткам и скользили пустыми взглядами по Вершинину.

Никто не подходил к нему, не угощал сигарой, не хлопал дружески по плечу и не предлагал хлопнуть рюмку-другую водки со льда под остромаринованную миногу с лимоном или под оранжевый пластик архангельской семги совершенно райского посола с мраморными прожилками жира.

Вершинин сглотнул набежавшую слюну и поспешил на воздух, подальше от соблазнов. Пора набирать фамилии, информацию, сплетни, слухи — заметку надо сдать, кровь из носу, сегодня, чтобы утром все прочитали и изумились необыкновенной бойкости молодого и талантливого пера. Всего сто пятьдесят строчек. Два пятьдесят за заметку, двадцать заметок в месяц, итого пятьдесят рублей. Не разгуляешься.

Только он вышел в аллею, как взгляд зацепился за немолодого одинокого господина в прекрасно сшитом английского фасона сюртуке. Лицо было определенно знакомым, но никак не вспоминалось. Господин направлялся в дальнюю, относительно глухую часть сада. Там имелся фонтан, у которого нынче стало модным назначать свидания. Высокая фигура с военной выправкой, твердый шаг, прямая спина. Точно, военный! Лет сорок пять...

Ба, да это же киевский губернатор князь Оболенский собственной персоной! Нет, ей-богу, он все-таки везунчик, этот Андрей Вершинин. Вот тебе и яркая краска в заметку: киевский инкогнито! Что делает князь в саду «Буфф»? Ревизор? Заехал из любопытства сорвать цветы наслаждений? Неужто он поклонник оперетты и самой мадам Зброжек-Пашковской? Она сегодня играет. Тэкс-тэкс...

И Вершинин, пропустив вперед себя грузного господина в мятой пиджачной тройке и котелке, фланирующей походкой поспешил за губернатором, держась на расстоянии, не могущем возбудить подозрений в душе князя, который явно искал кого-то в темной аллее.

* * *

В отличие от душевного подъема Вершинина, грузный господин в котелке, неотрывно следовавший за князем, не испытывал ни малейшей радости от присутствия в таком веселом и красивом месте, каковым, по общему мнению, являлся «Буфф».

Мысли грузного господина вертелись вокруг крохотного комочка желто-зеленых перьев, еще вчера вечером веселившего его слух длинными басовыми трелями отличного дудочного напева. А сегодня утром Евграфий Петрович Медянников обнаружил своего лучшего кенаря бездыханным.

Как такое могло приключиться — одному Богу известно. Чем он его прогневил, непонятно. То есть прогневил не кенарь — певец безгрешен по определению, но в чем грешен сам Евграфий Петрович, оставалось неясным. Сотоварищи покойного, евшие и пившие из одного котла, были настроены весело и порхали по клеткам аки желтенькие ангелочки. Траура по безвременно усопшему Лимончику среди артистов не наблюдалось.

Евграфий Петрович, часто беседующий со своими питомцами, укорил их за безнравственное поведение, завернул Лимончика в чистый носовой платок и захоронил его в специальном местечке неподалеку от дома, на собственном канареечном кладбище, куда попадали, в основном по возрасту, любимые его ученики.

Тризну он справил за завтраком, выпив рюмку лимонной настойки, своим цветом повторявшей окрас покойного. Молитву читать не стал, дабы не грешить именем Божьим, хотя в наличии души у кенарей был почти уверен: косвенным образом на присутствие оной указывало то, что их пение исторгало слезы у слушателей-христиан.

Поутру в Департаменте его вызвали к начальству и дали поручение весьма деликатного свойства. Еще со времен достопамятного III Отделения в столице велся негласный надзор за высокопоставленными гостями. Так, на всякий случай. И этому надзору стало известно, что третьего дня князем Оболенским получено надушенное письмецо с назначением свидания в саду «Буфф».

Данное письмецо было оформлено по всем правилам такого рода писем: нежно-сиреневая бумага, чернила чарующего фиалкового оттенка, французские ландышевые духи фирмы «Убиган». Имя дамы ни о чем не говорило, что насторожило чиновника, ответственного за перлюстрацию. Письму был дан ход, закончившийся резолюцией «К надзору!».

Подобные поручения обычно доставались заслуженным работникам наружного наблюдения, к каковым, несомненно, относился Евграфий Петрович. Провести несколько часов в приятном месте и изложить случившееся в короткой докладной записке — чем не отдых? В помощники Медянникову был определен молодой филер Мираков, обладавший настолько неприметной личностью, что его и родная мамаша на улице не признала бы. Такие физиономии в Департаменте ценились на вес золота: человек часами мог ходить за наблюдаемым, не вызывая ни тени подозрения.

Мираков, у которого по молодости ноги были еще не стоптаны, кружил в отдалении вокруг князя, а Медянников, особо не утруждая себя, шел сзади. Князь тоже не гнал своего жеребца, а шествовал чинно, видимо предвкушая встречу с очаровательной незнакомкой, клюнувшей на породистое лицо, положение в обществе и репутацию великосветского льва, иногда охотившегося и на дичь невысокого полета — купчих и гувернанток.

Далее следовало прошествовать за парочкой, записать время знакомства, адрес интимного свидания и время его окончания. Если все проходило благополучно, надзор мог быть снят, что и делалось в большинстве случаев. Разглашение подобных приключений было строжайше запрещено, но информация о таковых всегда присутствовала в докладах высочайшим лицам, хихикавшим при прочтении письменных пассажей филеров.

Князь достиг места свидания и застыл вопрошающей статуей — одинокой дамы не наблюдалось. Очевидно, присматривается издалека и стесняется. Ну что ж, надо дать ей время. Это будет по-джентльменски.

Князь достал портсигар, вынул из него короткую, но толстую папиросу и пустил из-под холеных усов первый густой клуб дыма. Вся фигура его излучала безмятежность и наслаждение короткими мгновениями жизни. Все-таки в столице есть свои прелести, и одна из них — изысканные петербурженки, впитавшие в себя множество кровей, собранных империей за три столетия царствования Романовых.

Дама все еще робела, не в силах поверить своему счастью. Она могла послать вместо себя компаньонку или просто доверенное лицо. Такое случалось. Посему Евграфий Петрович не сильно беспокоился за князя, а принялся изучать верхушки деревьев и птичек в этих самых верхушках. Ничего выдающегося, кроме воробьев и ворон, замечено не было. В доклад это не войдет.

Когда Медянников спустился с небес на землю, ситуация на земле изменилась кардинально. Из-за густых зарослей ирги вышел молодой человечек, пораженный ступором. Он двигался медленно, волоча ноги и завороженно глядя на князя. В руке он держал кусочек картона, скорее всего открытку, и искоса поглядывал то на нее, то на князя. Должно быть, вестник с запиской. Князя не знает, поэтому смотрит и сравнивает с открыткой.

Убогий человечек уже подошел довольно близко, и тут должен был появиться Мираков, в чьи обязанности входило отсечение посторонних от сиятельного тела. Но Миракова нигде не наблюдалось, и Медянников стал медленно подбираться к князю, безмятежно пускавшему струи папиросного дыма. Человечка князь не видел, поскольку тот приближался заметно сбоку, обозревая характерный профиль киевского губернатора.

Наконец человечек удостоверился в личности Оболенского, преодолел мучивший его с детства недуг и стал ползти заметно быстрее. Открытка выпорхнула из левой руки человечий и упала на зеленый газон. Чего, естественно, доверенное лицо делать никак не должно было!

Медянников выхватил из-за пазухи свой верный наган — и вовремя: за долю секунды до медянниковского действа человечек сделал то же самое. И теперь князь оказался с двух сторон окружен людьми с оружием. Преимущество было на стороне Евграфия Петровича, потому что человечек ничего вокруг не замечал, обеспокоенный одной лишь мыслью — попасть в стройную и худощавую фигуру князя. Задача была не из простых.

Медянникова сия мысль не отягощала, и посему он открыл огонь на поражение — или на испуг, что было вероятнее. Тяжелый грохот нагана мгновенно всполошил все воронье, но что касаемо человечка — тот уже не слышал ничего. Ступор из ног перешел в уши, и он даже не посмотрел в сторону Медянникова.

Однако князь, удивленный таким нетривиальным звуковым сопровождением любовного свидания, немедленно поворотился в сторону Евграфия Петровича, и это спасло ему жизнь. Человечек выстрелил и точно попал бы князю в шею, но пуля скользнула по коже и только оглушила губернатора. Вместо того чтобы бежать быстрее лани, князь Оболенский застыл, беспомощно взирая на неумолимо приближающуюся смерть.

Боги хранят влюбленных, хотя со стороны князя наблюдалась не любовь, а скорее поползновения к ней. Человечек нажал курок еще и еще раз — тщетно! Из ствола лишь курился дымок предыдущего выстрела.

А Медянников палил, как на учебном полигоне: три... четыре... пять! Шестой патрон Евграфий Петрович оставил на крайний случай, но он не понадобился: испуганный отказом оружия человечек ринулся наутек.

Добежал он только до первого куста. Оттуда ему навстречу в гигантском прыжке вылетел этот сукин сын Мираков. В руке у сукиного сына была початая бутылка портера, которой он и озадачил человечка прямо по голове. Портер сильно ударил в голову, и человечек упал, орошая плотно утрамбованный песок кровью, водой и солодом.

Медянников сбавил ход и схватился за сердце. Слава Богу, князь жив. Но княжеский ум был чрезвычайно растерян всеми этими событиями. Стрельба с двух сторон, кровь, портер и отсутствие дамы повергли князя в точно такой же ступор, коим страдал бывший нападавший, а ныне поверженный человечек. Скрючившийся на песке, теперь он выглядел совсем лилипутом. Рассудок князя помрачился до последней степени: вместо дамы ему назначил свидание лилипут, которого принялись убивать неизвестные злодеи...

Обдумать ситуацию до конца князю помешали Медянников и Мираков — своими спинами они взяли князя в кольцо, выставили стволы наганов, отпугивая ими всех зевак и любопытных. Мера эта была не последней, так как у террориста могли быть сообщники, могущие воспользоваться суматохой и повторить теракт, на сей раз много действеннее.

Засвистел соловьем дворник Степан, ему откликнулись городовые — началась обычная полицейская рутина.

— Ваше превосходительство! — тихо сказал князю на ухо Медянников.

— Вы кто? — задал резонный вопрос Оболенский.

— Охранное отделение.

— А этот кто?

Князь указал на человечка, с трудом подымающегося с земли. Мираков ласково помогал жертве портера, держа наган наготове, чтобы огреть его посильнее в случае попытки побега.

— Террорист, ваше превосходительство, — шепнул Медянников. — А вы кого ждали-с?

— Даму! — Князь пришел в себя и строго взглянул на Евграфия Петровича. — Что вы себе позволяете, милейший?

— Ничего-с! — и Евграфий Петрович стал озираться, прикидывая пути для отхода.

В это время подбежала основная масса зевак, радуясь невиданному зрелищу и ликуя: кто-то в кого-то стрелял и сейчас понесет справедливое наказание. Но поскольку ни на ком ничего написано не было, зеваки в своих мнениях разделились: одни стали поносить Медянникова и Миракова, другие — князя, и лишь самые умные и проницательные набросились на дворника, немедленно призывая того к порядку, а власти в целом — к ответу!

Завязалась российская склока, чреватая непредсказуемостью. Медянников выбрал самого горластого из проницательных и выверенным ударом ноги пнул его в крестец. Горластый налетел на дворника Степана, тот рефлекторно ухватил его за грудки, толпа получила смутьяна и занялась им. А Медянников подцепил князя под руку и, исполняя роль отсутствующей дамы, поволок его к выходу. Мираков остался стеречь человечка, периодически тыча тому в нос дулом револьвера.

Наконец-то князь осознал все, что с ним произошло, и пошел без понуканий, стараясь выглядеть незаметным, что ему поначалу удавалось с трудом. Но как только они отошли шагов на двадцать, все волшебным образом изменилось: никто не обращал внимания на странную парочку, все торопились насладиться зрелищем разгоравшегося скандала и летели туда, как бабочки на свет фонаря.

— Пронесло, ваше сиятельство!

Медянников снял котелок и отер пот со лба.

Глядя на него, князь проделал то же самое.

— Дозвольте, я провожу вас до гостиницы. И с вашего разрешения, — Медянников помялся,— письмецо... если можно. Надо найти злоумышленников.

У князя отвисла челюсть:

— Вы полагаете... они меня... — Он с ужасом уставился на скомканное письмо, извлеченное из жилетного кармана.

— Так точно-с. Они вас на него подманили, — и Медянников тут же изъял улику. — Найдем автора!

Князь опустил голову:

— Боже мой, какой позор... Идемте отсюда!

В это время к ним подскочил бойкий молодой человек и, задыхаясь от быстрого бега, пошел частить словами:

— Ваше сиятельство! Несколько слов для прессы! «Вести», самая крупная газета города. Не откажите дарующим правду! Позвольте! Ну позвольте же! Всего один вопрос!

Князь с ненавистью осмотрел юношу.

— Скажите: в меня стрелял террорист, — шепнул князю на ухо Медянников. — А то ведь напишет черт знает что про ревнивого мужа.

— В меня стрелял террорист, — послушно повторил Оболенский и повернулся к Вершинину спиной, показывая всем своим видом, что более разговаривать не расположен.

Но Вершинин не отходил:

— Ваше сиятельство! А при каких обстоятельствах вы оказались здесь? Откуда он узнал, что вы будете именно в «Буффе»? Ваше сиятельство!

Тут Медянников в качестве последнего аргумента показал Вершинину сизый кулак. Журналист понял — интервью не будет — и резво поскакал описывать злоключения террориста.

Это он сделал вовремя, потому что толпа коллективным разумом наконец-то доперла до истины и разделилась на две примерно равные половины: одна жаждала крови и пыталась вздернуть человечка на ближайшей осине, для чего надо было ехать за город; вторая же видела перед собой героя-мстителя и так же горячо жаждала поднять его на руки и отнести крестным ходом в ближайшую лечебницу.

Страсти разгорелись до неприличия. Один худой господин из второй половины плюнул в лицо толстому господину из первой и назвал того Иудой, после чего плотный оплеванный Иуда побледнел и ударил худого по уху. Плотные люди вообще склонны к защите существующего строя насильственными методами. Все это Вершинин сладостно стенографировал в свою походную записную книжечку.

Подоспевшие городовые, как дождь во время лесного пожара, охладили человеческие страсти и повели террориста к выходу. Замыкали шествие вездесущие мальчишки и господин Тумпаков, картинно заламывающий руки. Хотя горевал он совершенно напрасно: такие вещи только способствуют популярности заведения. И действительно, назавтра «Буфф» ломился от посетителей. (Но не будем забегать вперед.)

Напоследок Вершинин за небольшую мзду все-таки выудил у городового совершенно пикантные подробности: на револьвере террориста были искусно сделаны три надписи — «За пролитую кровь», «Смерть царскому палачу» и «Боевая организация».

Две первых были совершенно тривиальные, но последняя — от нее просто веяло инфернальным ужасом. «Боевая организация», некие мрачные юноши с горящими взорами, с бомбами и револьверами, сеющие кровь, страх и пепел... Господи! Дай мне информацию об этой организации — и я переверну этот мир! От радости Вершинин закусил губу и бросился ловить извозчика, чтобы мчаться в редакцию. Он еще успевал в утренний выпуск.

* * *

Павел Нестерович Путиловский, в чьем непосредственном подчинении находился Евграфий Петрович, в данный момент даже не подозревал о приключениях своего подчиненного, а мирно докуривал большую «коронас», периодически прикладываясь то к сигаре, то к бокалу с коньяком.

Его школьный приятель, а ныне профессор Петербургского университета, Александр Иосифович Франк утопал в кресле напротив. Поскольку Франк не курил, то к бокалу с коньяком он, соблюдая заданный хозяином квартиры ритм, прикладывался в два раза чаще. Поэтому к концу дистанции он приходил обычно с двойным запасом поглощенного коньяка. Но Путиловский прощал ему эти милые слабости, ценя во Франке не собутыльника, а философа, способного ответить на самые жгучие вопросы современности. Третьим собеседником, составлявшим кворум, был безмятежно спящий на диване сибирский кот Максимилиан, или просто Макс. В дискуссии он обычно участвовал одним лишь молчаливым присутствием.

Вот и сейчас троица обсуждала самые последние, животрепещущие события в Империи — Златоустовский расстрел рабочих и кишиневский погром. По странному стечению обстоятельств в обоих инцидентах погибло одинаковое количество — по 45 человек. И раненых было около восьмидесяти и там, и там.

— ...Если почитать Ветхий Завет, конечно же, тогда никто не обращал внимания на такие жертвы. Счет шел на тысячи, десятки тысяч людей. Но с тех пор человечество прошло далеко вперед. Оно не должно мириться ни с какими жертвами!

— Ей-богу, Пьеро, ты меня в который раз удивляешь. — По давней привычке Франк называл своего приятеля школьным прозвищем. — Какой, к черту, прогресс? Мир замер перед чудовищными жертвами! Ты посмотри — идет накопление сил и интересов перед большой битвой народов. Какие, к черту, десятки тысяч? Миллионы будущих жертв — вот цена твоего прогресса! За все надо платить, мой милый Пьеро.

— А за что тогда заплатили твои соплеменники?

— О-хо-хо... — Франк спрятал лицо в ладони, раскачиваясь, как его предки во время молитвы. — Снова евреи на распутье: либо исчезнуть и раствориться в ассимиляции, либо оставаться единым народом. Тогда погромы неизбежны.

— Я думаю, такое не повторится. В России двадцать лет не было ничего подобного. Русский народ принял столько наций! Ты посмотри, в столице каждый четвертый — немец, каждый пятый — поляк. А татары? А кавказцы? А те же иудеи?

— Да при чем здесь иудеи? Речь идет о национальном! Когда встречаются две нации, много ли в истории примеров их цивилизованного добрососедства? Ты вспомни, вспомни историю — сплошные войны, и ничего, кроме войн. Си вис пацем, пара баллум!

— Хочешь мира, готовься к войне? Я категорически возражаю! — Путиловский вскочил и нервно заходил но кабинету. — Мир изменился!

— И преотлично! Я полностью с тобой согласен. Мир изменился -- вот уже изобрели передачу информации без проводов, по эфиру. А счастья все нет и нет. А почему? Че-ло-век! Человек не изменился ни на йоту! Толпа как была толпой, таковой и остается. И если вдруг одному олигофрену с повышенным чувством ксенофобии удастся встать во главе толпы — все! Начинаются массовые поиски виновных. И оказывается, что виноваты соседи, которые не так молятся.

Франк тоже разволновался, но ходить но кабинету не стал, а унял волнение солидным глотком коньяка, что тоже успокаивает, и даже гораздо эффективнее.

— Не так солят кашу и разбивают яйца не с того конца! Они пришли на наши исконные места! Съели всю нашу рыбу и обесчестили всех наших девушек! А на Пасху им для мацы обязательно нужна кровь христианского младенца! И пошло-поехало... Мир изменился — но и война изменилась. А люди не изменились. Не изменилась и их реакция на все незнакомое и чужое. Следовательно, исходя из первичных, фундаментальных основ поведения человека, я смею предсказать — а это очень неблагодарное занятие! — что ничего хорошего нас с тобой в будущем не ждет. Дикси.

— Что же делать?

— Жить. Коптить небо. И радоваться хотя бы этому. Вот... пить коньяк! — И он без промедления претворил прогноз в действие.

Лейда Карловна, экономка Путиловского, с отсутствующим видом внесла свежую пепельницу. Она считала Франка совратителем хозяина, не скрывала этого и не одобряла такого рода посиделки.

— Кстати, спросим совершенно невинную Лейду Карловну! — обрадовался Франк.

— Фот еще! — возмутилась действительно невинная Лейда Карловна. — Сачем вам моя нефинность?

— Скажите, дражайшая Лейда Карловна, эстонцы любят латышей?

— Фот еще! Латысы! Пьяницы и пестельникки!

— А русских эстонцы любят?

— Нет. Тозе пьяницы и пестельникки! Простите, Пафел Нестерофич.

— А евреев любят?

— Не очень. Ефреи спаифают русских.

И Лейда Карловна смерила Франка проницательным взглядом. Тот фыркнул в бокал. Макс открыл глаза и удивился.

— Так кого же любят эстонцы? — не выдержал Путиловский.

— Как кого? Эстонцы люпят эстонцефф! Макс! Са мной!

Гордая собой и эстонцами, Лейда Карловна вышла, высоко держа голову. Макс послушно пошел следом за ней на кухню, развалив такую хорошую компанию.

И тут зазвонил телефон. Путиловский только что установил новейшую модель, и Франк, с опаской относившийся ко всем нововведениям младше двухсот лет, с любопытством неофита издалека уставился на новинку.

Длинный коробчатый футляр башенкой красного дерева был укреплен на стене. На самом верху под символической резной крышей белели два никелированных звонка, смутно напоминавших вылупленные белки негра. С правого бока имелась аккуратная ручка вызова, слева на латунном крючке висела трубка с далеко отставленным приемным рупором. Все это богатство сияло латунью, хромом и золотой надписью «А. М. Эриксонъ и К°, С.-Петербургъ». Казалось очевидным, что по такому произведению промышленного искусства должны приходить вести столь же великолепные и изящные, как и сам аппарат. Ан нет...

Путиловский выслушал чью-то пространную речь с каменным лицом, не проронив ни слова. И только в самом конце разговора сказал:

— Сейчас буду.

Повесил трубку, дал отбой и крикнул в отворенную дверь:

— Лейда Карловна! Кофе и сюртук!

— Что случилось? — полюбопытствовал на всякий случай Франк.

— Только что в саду «Буфф» стреляли в киевского губернатора князя Оболенского. — Путиловский быстро скидывал домашнее. — За мной выслали.

— Удачно?

— Смотря для кого, — усмехнулся Путиловский, облачаясь в цивильное платье, незамедлительно поданное экономкой.

— Для истории, конечно же!

— Для нее — нет. Князь жив, террорист пойман. Буду допрашивать.

— Жаль, — искренне вздохнул Франк.

— Террориста?

— Историю, — и Франк выпил за ее здоровье.

Лейда Карловна внесла две чашки кофе, намекая этим гостю, что пора и честь знать. Франк горестно вздохнул, быстро выпил свой кофе, подкрался к телефону и осторожно снял трубку. Там было тихо, как в могиле. Тогда он крутанул ручку вызова и открыл рот. Это подействовало — вдалеке раздался слабый шум морского прибоя, и ласковый женский голос неожиданно произнес:

— Алло, центральная! Говорите!

Говорить Франку было нечего, и он стыдливо молчал перед гипнотическим взором нового века.

— Говорите же! Алло, вас слушают!

Тогда Франк, совершенно неожиданно для себя и своего возраста, выдавил в трубку нечто детское:

— Ку-ку...

И стал ждать реакции. Она последовала незамедлительно:

— Мальчик! Повесьте трубку и не балуйтесь! А то расскажу отцу!

Франк удовлетворенно улыбнулся и исполнил приказ. Таких угроз он уже давно не боялся, отец у него семь лет как почил в Бозе.

Полностью облаченный Путиловский выглянул из прихожей:

— Ты готов? Я завезу тебя домой.

— Сейчас!

Франк двумя большими глотками допил коньяк, вначале свой, потом Пьеро. Потешно сморщась, закусил лимоном и скомандовал:

— А вот теперь — вперед!

* * *

За несколько часов до описываемых выше событий в маленькой спальне небольшой квартиры, расположенной под самой крышей доходного дома на углу Забалканского проспекта и Таирова переулка, проснулся человек. Сам по себе этот факт ничего особенного не представлял, интересным в нем было лишь то, что человек при пробуждении никак не мог вспомнить свое имя. То есть он ощущал себя как личность, но что это за личность, что это за спальня и как он здесь очутился — вот этого человек вспомнить не мог.

Минуты две он бессмысленно таращил глаза на узорчатые темные обои, в приступе жажды тщетно пытаясь сглотнуть слюну, затем обратил свой взор к небу, но ничего на потолке не увидел.

Тогда в логичной попытке обрести точку опоры он спустился к земле, и — о счастье! — на полу рядом с кроватью оказалась темно-зеленая пивная бутылка. Человек нацелился на дар Божий левой рукой и попытался ухватить бутылку за горлышко, но промахнулся.

Понимая, что небесами ему отпущено конечное и весьма малое количество попыток (чувствовал он себя смертельно плохо!), к следующей человек подготовился основательно. Он сменил руку, очевидно, являясь от рождения правшой (но этого он тоже не помнил!), и сделал пробное движение, боясь, что бутылка опрокинется или, не дай Бог, убежит. Бутылка не проявила склонности к побегу, и эта малость придала страдальцу уверенности.

Он стал действовать лаской, потихоньку подбираясь к заветному сосуду. И, как всегда в реальной жизни, ласка подействовала. Погладив зеленое твердое горлышко, человек резко сжал пальцы, и из его груди вырвался торжествующий вопль — он поймал ее!

Теперь осталось к ней припасть. Для начала надо было определиться с силой тяжести. Потому что сама по себе жидкость вверх течь не будет. Законы физики человек помнил, и это уже вселяло надежду на дальнейшее восстановление памяти.

Инстинкт подсказывал ему, что после нескольких глотков смертельная головная боль утихнет, душа успокоится и он найдет себе подобающее место в этом ужасном мире... Кстати, мелькнуло в голове, а в каком он городе? Мелькнуло и пропало.

Если не было губительного землетрясения, то потолок обычно располагают наверху, а пол внизу. Приняв эту сомнительную гипотезу за основную, экспериментатор расположил бутылку сообразно гипотезе горлышком к потолку, а донышком к полу. Отлично. После этого неимоверным усилием всего организма, а главным образом шеи, человек изогнулся и ртом наполз на горлышко. Все. Теперь оно никуда не уйдет!

Чуть отклонившись назад, языком и небом он ощутил непередаваемую живительность первого глотка. Мощный кадык заработал в режиме водокачки, и содержимое буквально за считанные мгновения переместилось из бутылки в душу страждущего. Душа утешилась даром Божьим — и успокоилась.

Через несколько минут успокоился и мозг. И уже успокоенный, прежде чем осоловеть, он выдал давно запрашиваемую информацию о личности: Иван Карлович Берг, бывший артиллерийский поручик, выпускник Михайловской артиллерийской академии, в свое время прикомандированный к Особому отделу Департамента полиции, а ныне — офицер Корпуса жандармов в одноименном чине поручика. Честь имеем...

Обретший имя Иван в полудреме стал вспоминать события прошедших суток. Картина вначале была очень и очень мозаичной. Но как опытный палеонтолог всего по одной косточке может восстановить практически весь скелет доисторического животного, так и опытному Ивану Карловичу понадобилась всего одна деталь, чтобы понять произошедшее и восстановить картину вчерашнего кутежа во всей его красоте и великолепии.

Итак, вначале был день ангела Манон... Таковое имя в православных святцах отсутствовало напрочь, что, однако, саму Манон ничуть не смущало, ибо в ее паспорте русским языком было написано: Дарья Петрова. Так и отпраздновали: с одной стороны — Дарья, с другой — Манон.

Поскольку подружек у доброй Манон было много, а друзей и того больше, начали в заведении, где она служила не за страх, а за совесть (кстати, девица она была очень совестливая, в чем Иван Карлович лично убеждался последние несколько месяцев). Потом поехали на Острова, где встретили не менее веселые компании.

На Островах им крупно повезло: один из новоявленных приятелей вспомнил, что недавно получил довольно большое наследство, которое жгло ему ляжку. И, дескать, поскольку оно заработано путем нечеловеческой эксплуатации человека человеком, его надо пропить как можно быстрее. К этому и приступили...

К чести Ивана Карловича следует сказать, что такой праздный образ жизни он вел далеко не всегда. Ранее он был примерен во всем, и даже более, нежели того требовала человеческая натура. Он был тих, скромен в быту, пил только газированные напитки, жизнь вел одинокую и практически святую.

Однажды волею службы начальство отправило его в веселый дом получить информацию об одном опасном террористе. Информацию ему дали, но в такой интересной форме, что невинный Иосиф (а Иван Карлович был действительно невинен) пал и вместо него из ворот оного дома вышел лихой сердцеед и кутила.

Жизнь задолжала Ивану Карловичу слишком много. Недоцелованный, недолюбленный, недопивший, недогулявший — на его примере можно было построить целую теорию о вреде воздержания в юном возрасте. И теперь он пожинал плоды позднего мужского развития.

Внезапно проснувшиеся угрызения совести стали сладостно терзать винную душу поручика. Именно сегодня у него была назначена встреча с начальством, Павлом Нестеровичем, на которой они должны были обсудить новый криминалистический метод исследования отстрелянных пуль, чрезвычайно облегчавший задачу идентификации оружия, с помощью которого было произведено преступление. Настоящая революция в баллистической экспертизе! И он променял революцию на общество Манон и пива? Берг замычал и потряс головой.

Это он сделал напрасно, потому что голова мгновенно откликнулась жесточайшим приступом боли. А лекарство, как и все хорошее в этой жизни, кончилось...

Берг заставил свое тело встать, одеться и выйти из спальни. Кому принадлежала эта квартира, одному Богу было известно. Но в тот день Боженьке было не до квартирантов и не до Берга, иначе он бы не допустил такого печального финала дня ангела Манон-Дарьи.

Правая рука по собственной инициативе проверила бумажник. Пусто... Но тут очнулась левая, и в жилетном кармане — о чудо! — ею была обнаружена синенькая ассигнация. На пять рублей можно легко начать новую, безгрешную жизнь. И Берг направил свои измученные ночной мазуркой стопы на поиски бань.

Бани нашлись мгновенно — отныне судьба явно благоволила Бергу, вставшему на путь раскаяния и очищения. Тарасовские бани славились во всем городе, особенно отделением для благородных господ. Не прошло и десяти минут, как Берг уже лежал на полке в позе непорочного младенца, а над его утомленным телом играл двумя вениками один сноровистый малый, в то время как другой держал в тазике с ледяной водой пару бутылок пива, подносившихся к пересохшему рту поручика по первому же знаку.

После адовой жары парной Берг остывал в раздевалке, на диване, обтянутом прохладным льняным чехлом. Красный как рак, обернутый простыней, он удивительно дополнял своим цветом настоящих раков, приятно разложенных по кругу на мельхиоровом подносике. Пиво впитывалось телом, как вода землей после долгой засухи. Голова наконец-то стала почти ясной. Еще раз посетив парную, Берг насытился теплом и нырнул под ледяной душ, из-под которого вышел чистым огурчиком, готовым вновь нести все тяготы службы на благо Отечества и Государя.

Выйдя на улицу, он кликнул извозчика и поехал в Департамент, отчаянно пытаясь придумать правдоподобную причину своего безобразного отсутствия на службе. Голова была пуста, как воздушный шарик, и мыслей в ней не было вовсе...