После балета не пошли, как водится, к Кюба: надо было отвезти детей домой, да и у Путиловского утром ожидался в присутствии министра внутренних дел доклад «О состоянии террористической деятельности социал-револю-ционной партии и Боевой организации».
Решили завернуть к Путиловскому и за дружеским ужином прояснить кой-какие мучавшие Павла Нестеровича вопросы.
Дома их ждали с любовно накрытым столиком в кабинете две преданнейшие хозяину личности — экономка Лейда Карловна и серый сибирский кот Максимилиан Первый.
Такая кличка дана была спасенному при взрыве коту с расчетом на то, что вслед за смертью в почтенном возрасте (коты живут чуть меньше хозяев) его преемника можно будет назвать Максимилианом Вторым, Третьим и так далее. Лейде Карловне подобную кличку не дали. По всему было видно — она переживет всех.
Как было заведено, второй прибор всегда накрывался для неумолимого гостя, профессора Франка, которому для постоянного проживания в доме Путиловского не хватало сущей малости — разрешения собственной супруги Клары. Иногда в пылу ярости она такое разрешение давала, изгоняя Франка из лона семьи дня на три, но не более.
— Ну, что ты скажешь про японцев? — спросил Путиловский, утолив первый голод балетомана холодной паровой осетриной и малосольной ряпушкой, каковую Лейда Карловна, потомственная эстонская рыбачка, ловила на рынке и солила безупречно. Запивали эту вкусность совершенно новым и модным напитком, соответствующим злобе дня, — японским саке, добываемым из странной квадратной бутылочки.
— Какая дрянь это ваше саке... — пробурчал Франк, до сих пор пивший все на свете с умильным выражением лица. — Вот убей меня, не люблю японцев! Идиоты. Чего они к нам пристали? Замкнутая цивилизация.
— A propos, идиотами в средние века называли не знающих латыни. А мне нравится... Говорят, что после него утром голова не болит. —
И Путиловский со вкусом выпил четвертую рюмку столь целительного средства. — Что означает твое «замкнутая цивилизация»?
— Не нуждающаяся в контактах с соседями. Они так жили несколько сотен лет, но потом поняли, что проигрывают, и стали догонять Европу.
— Ты думаешь, они нас догнали?
— Война покажет. Думаю, да. Собственно говоря, война в таких случаях является теми двумя ногами, которыми человечество идет по пути прогресса. Сначала одна страна вырвется вперед и победит, затем вторая ей ответит. Так и шагаем вперед.
— Мне кажется, войн более не будет.
Путиловский миролюбиво предложил Максимилиану кусочек осетрины, но тот обиженно отвернулся — осетриной кот был сыт по самые уши. А в ряпушке ему Лейда Карловна отказала из-за нежности кошачьей натуры по отношению к соли.
Павел Нестерович воровато оглянулся и сунул одну ряпушку под стол. В ответ оттуда донеслось короткое благодарственное урчание.
— Человечество сильно, как никогда. Динамит, броненосцы, скорострельные мортиры. Мы тут с Бергом были на верфях, смотрели новые подводные субмарины. Это невероятная вещь! Подкрадывается к кораблю совершенно невидимым макаром и — бабах! Корабля нет! Кто же согласится воевать? Одна демонстрация силы — и все.
— Ерунда! — Франк решил уничтожить ненавистное саке единственно доступным ему способом, а именно выпив его. — Ты знаешь... вроде неплохо! Интересно, из чего они его гонят, желторукие? Войны, мой милый, будут всегда. Лейда Карловна! Осетринка-то тю-тю!
Вплыла Лейда Карловна со свежей порцией осетрины. На минуту оба замолкли, отдавая должное белоснежным ломтям, чуть подернутым по краям желтоватыми прожилками жира.
— Передай хрен, — взмолился Франк. — Это невозможно — так готовить! Не оторваться! Ты меня откармливаешь на убой. Так вот, если люди воюют несколько тысяч лет подряд, значит, война есть одна из естественных составляющих человеческого бытия. Весь вопрос в том, как она меняется и меняется ли при этом сам человек. Давай поставим мысленный опыт. Доведем ситуацию до абсурда. Допустим на секунду, что изобретено абсолютное оружие, могущее уничтожать целые государства.
— Я по роду службы знаком со всеми самыми разрушительными проектами. Такого оружия нет и не будет.
— Двойка по истории. Точно так же говорили и древние римляне. Где они? Ау!
— Черт с тобой. Предположим.
— Итак, два государства имеют такое оружие. Они готовы применить его на практике. Ты — государь. На тебя напали. Твои действия?
— Они этого не применят.
— А ты?
— Никогда.
— Хорошо. Они это сделали. Твое государство почти уничтожено. Будешь наносить ответный удар? Тогда ведь никого не станет!
— Дай подумать...
— Некогда! Они близко, сейчас у тебя отнимут оружие возмездия! Ты готов мстить до логического конца, когда не останется никого, ни тебя, ни твоих врагов?
Путиловский задумался. Обвел взором уютный кабинет, мысленно прощаясь со всеми милыми сердцу мелочами. Не станет Максимилиана Первого, не будет и Второго, исчезнет Франк (не жалко, давно пора!), Лейда Карловна, маленькая княгиня Анна Урусова и их тайный сын Александр (надо будет зайти поздравить, ему скоро год)... Плеве так точно не жалко. И Департамент не жалко. Господи, как мало у человека на этом свете...
Франк хохотнул:
— Пьеро, ты задумался! И это указывает на твою слабость как государя. Государь не должен допускать ни тени мысли на своем челе, а должен действовать, и причем мгновенно! Объясняя потом все свои нелепые поступки Божьим промыслом. Скажи правду, о чем думаешь?
Путиловский печально вздохнул и налил себе и Франку остатки саке.
— Об одиночестве. Мало людей и вещей, о которых буду грустить...
— Вот ты и прокололся — ergo, не будешь мстить! Я слушал тут одного адъюнкта по кафедре военной истории, так тот провел исследование воинского духа у младших чинов во время турецкой баталии. Оказалось, что хотели убивать и реально убивали не более десяти процентов солдатиков!
— Как так? — удивился Путиловский, по роду своей следовательской службы привыкший к мысли, что убивают все: и солдаты, и солдатки, и малолетки, и безземельные земельных, и любовники любовниц, и наоборот (что чаще!), а также убивают себе подобных монахи, трезвенники и дети высокородных родителей.
— Послушай, — поморщился Франк, — Фу, какая гадость во рту после твоего саке... дай коньяка прополоскать рот.
Пришлось выставить коньяк и приготовиться к мысли о полной утрате последнего: никогда — никогда! — Александр Иосифович Франк не оставлял ни малейшего шанса содержимому бутылки. Оно исчезало внутри Франка аки ягненок внутри льва алчущего. Наконец рот профессора был полностью очищен от японской мерзости и готов для глубоких философских откровений.
— Такой же анализ готовности к душегубству в древности показывает, что человечество меняется.
— В лучшую сторону?
Путиловский примирился с утерей коньяка и пытался извлечь из нее пользу, оттяпывая у Франка часть содержимого, пусть даже малую.
— Природа не знает, что такое хорошо и что такое плохо. И это замечательно! Мы меняемся — и более ничего. Вот ты был маленьким, потом стал юношей, с грехом пополам мужчиной. Что лучше? Ты просто меняешься. Потом умрешь, и нет в этом никакого смысла. Так и человечество — меняется... И точка.
Поставив логическую точку имперским коньяком, Франк продолжил:
— Войны будут идти, пока они не угрожают человеку как биологическому виду. Как только станет понятно, что исчезнут последние Адам и Ева, так мгновенно вступит в силу Божья заповедь «Не убий».
— И снова все начнется сначала. Родят Каина с Авелем...
— ...и Каин убьет Авеля, и тэ дэ, и тэ пэ.
— А мы с тобой появимся?
— Несомненно и в означенный срок!
Прослезившись, выпили за собственное возрождение, потом за детей. Франк осторожно пощупал Путиловского за больное место:
— Как там маленький князек?
К чести отца надобно отметить, что сыном своим он ни перед кем не хвастался, оберегая покой семьи Урусовых. Франка во все тайны посвятила сама маленькая княгиня, пытаясь таким несложным манером воздействовать на отцовские чувства своего любовника.
Сам Путиловский с интересом наблюдал в своей душе два совершенно различных вида любви — к сыну и к Анне. Первая росла со скоростью, ограниченной лишь общественным мнением и конспирацией. Вторая колебалась точно так же, как и ранее: от дружбы к страсти, от страсти к дружбе — вечные качели вечных любовников, обреченных на объятия до конца жизни.
— Растет, — коротко сообщил отец скудную и очевидную информацию. — Уже говорит «папа». Но не мне, — добавил он со смешливой горечью.
Выпили за истинного папу.
— Тебе надо жениться! — вдруг прозрел Франк. С философами такое случается. Скорее всего, от совместного действия коньяка и саке.
Вошедшая некстати Лейда Карловна только гневно фыркнула, обозначая тем самым свое отношение к браку хозяина. Максимилиан тоже вышел из-под стола и с недоумением уставился на Франка: все так хорошо, все дружно живут, дом — полная чаша, еды хватает только-только, крыс в доме нет, так зачем нам лишний рот, неминуемые котята и прочая семейная мерихлюндия?
— Навряд ли я теперь решусь на этот шаг. — Путиловский горестно вздохнул и посмотрел на портрет покойной Нины. — Я приношу женщинам несчастья. Это какой-то рок...
Вздохнув, выпили в память ушедших из этой жизни. Натурально, после такого пришлось пить за здоровье всех отсутствующих, а потом и присутствующих. Франк предложил пить здоровье кота Макса, на что кот ответил ласковым мурчанием и прыжком на Франковы колени.
— Он точно все понимает! — вскричал пораженный Франк и выпил за кота дважды.
— Кстати, — осторожно поинтересовался Путиловский, — как поживает твоя красавица кузина? Она ведь родила?
— Ого! — закричал Франк, отчего Макс с его колен пулей стартовал в коридор: кот очень не любил громких звуков, напоминавших о перенесенной минно-взрывной травме. — Еще как! Самый умный мальчик во всей Варшаве. Из местечек специально приезжают на него взглянуть. Уже умеет играть в шахматы. Правда, только двигает фигуры, но почти правильно. Вот увидишь! Он весь в меня, только еще умнее. Будет премьер-министром, новым Дизраэли. Помяни мое слово!
— Давай выпьем за здоровье Мириам. — Путиловский щедрой рукой разлил остатки коньяка, плеснув Франку раза в два больше. — Как там бишь назвали младенца?
— В честь дяди, Александром!
Тут хозяин тоста закашлялся (коньяк попал не в то горло, так бывает от сильного душевного волнения при питие коньяка, посему данный продукт надо поглощать в полном спокойствии), и Франк стал бить его по спине. Прибежали Макс и Лейда Карловна, ввязались в оказание скорой помощи и преуспели. Франк не догадался соотнести рождение племянника с данным эпизодом, и тайна рождения Александра (второго) была Путиловским благополучно скрыта.
Итак, господа присяжные, подведем итоги: на сегодняшний день у подсудимого имеются в наличии два незаконнорожденных сына, причем первый из них православный, а второй — обрезан! Один князь, другой совсем наоборот — иерусалимский дворянин. Отягощающим вину обстоятельством служит тот факт, что оба носят имя Александр. Виновен. Десять лет каторжных работ в адовых смоляных котлах (по пять за каждого)!
Путиловский тихо засмеялся приговору. Франк тут же заподозрил его в помешательстве, вызванном монашеским образом жизни:
— Тебе нужно завести подругу! Я помогу.
— Ты? Чем? — удивился помешанный.
Франка можно было обвинить в чревоугодии, в пьянстве, в славословии, но в бабниках он не ходил никогда, даже в славные студенческие времена Кенигсберга. «Клара, Клара и еще раз Клара!» — было начертано на знамени сего славного рыцаря. Никто не мог указать на Франка как на развратника. Он был чист, как жена Цезаря, если не еще чище.
— Я познакомлю тебя с Карсавиной, — пролепетал Франк, припадая к последним каплям коньяка, как приговоренный к жажде припадает к ручью на самом краю пустыни. — Тебе она нравится, не отрицай!
— Как познакомишь?
— А ее брат преподает на нашей кафедре. Зайдем в гримерную, представимся друзьями Льва — и все дела. Доверься мне.
— Она еще слишком юна, — вздохнул балетоман. — Зачем ей такой старый перечник?
— Отстань! — махнул рукой Франк. — Тоже мне, Иосиф прекрасный! Через неделю она танцует, готовься. Вот только не надо задерживать меня своим кофе! Что я скажу Кларе?
— Каким кофе? — снова удивился Путиловский.
Но тут в кабинет вплыла Лейда Карловна, держа в руках фаянсовый поднос с двумя медными джезвами и чашечками тонкого саксонского фарфора. Толстая коричневая пенка венчала каждую турчанку. Запахло востоком, пряностями и трезвой головой.
— Фаш кофе, госпота!
И в это умилительно счастливое мгновение явился горевестник нового века — зазвонил телефон.
* * *
Одернув на себе крестьянский армяк и пригладив непокорный юношеский вихор, молодой человек осторожно постучал в скроенную из цельных дубовых плах дверь, могущую выдержать натиск не одной татаро-монгольской орды. Стоявшая позади сына Акилина Логиновна трижды осенила крестом узкие плечики своего любимца, своей кровинушки, сыночка богоданного, младшенького, Егорушки... «Господи! Спаси и сохрани!» — мысленно в который раз попросила она Отца Небесного.
Из-за приоткрытой двери послышалось разрешающее:
— Заходи...
Дверь отворилась и закрылась, не пропуская ни звука. Акилина Логиновна в тщетной надежде припала к двери ухом, но — увы! — ни звука оттуда не услышала. Тогда она ушла в свою давно уже одинокую спальню-келью и стала молиться на семейную икону, намоленную за два века так, что разобрать что-либо на темном проолифленном дереве не было никакой возможности, только видны были два сияющих синих глаза Того, кто все знает и всех прощает.
Сергей Лазаревич Созонов, один из богатейших купцов Уфы, сидел за столом, сколоченным из таких же дубовых плах, что и дверь, и печально взирал на младшего сына. Сын его надежд не оправдал.
ДОСЬЕ. СОЗОНОВ ЕГОР СЕРГЕЕВИЧ.
Родился в 1879 году в Вятской губернии, в патриархальной религиозной семье. Отец из кре-стьян, богатый купец, крупный лесопромышленник. За участие в студенческом движении в 1901 году Созонов исключен из Московского университета. В 1902 году вступил в партию эсеров, вскоре был арестован. В июле 1903 года сослан в Восточную Сибирь на 5 лет, но в том же году бежал и вступил в Боевую организацию. Партийные клички «Авель», «Яков».
Внешностью Егор Созонов был точной копией своей матери, маленькой вятской крестьяночки, пленившей молодого Сергуню Созонова своей беззащитностью и нежным взором чуть раскосых темных глаз. Тот же высокий лоб, широкие дуги бровей, узкая кость и несокрушимый дух, заставивший ее пойти супротив всей семьи. Не побоялась Акилина гнева отца-матери, отдала свою первую и последнюю любовь крепышу Созонову, хотя многие деревенские парни глубоко вздыхали, глядя вслед стройной тонкой фигурке с двумя ведрами на коромысле.
Сергуня был из бедной, малоземельной семьи, но основателен до крайности и в своей основательности продумал в жизни, казалось бы, все до мелочей — от тайной женитьбы до смерти в кругу домочадцев. Он даже домовину себе изготовил, тоже дубовую. Иногда примеривался к ней, ложился; один раз — Господи, прости душу грешную! — заснул и проснулся в полной уверенности, что уже отдал Богу душу.
И действительно, жизнь удалась: из простых тягловых лесорубов он стал уважаемым человеком, членом «обчества», оплотом царя и государства. Вот только не захотел сын идти по стопам отца. Все дело в энтой учебе! Она, проклятая, сгубила сынка. Не надо было разрешать ему идти в университеты, последнее это дело для крестьянина, неискушенного в ловушках сатанинских. Обольстили его злые люди, нашептали всякой дряни, соблазнили развратом бездуховным.
И вроде бы самая пора отрезать ломоть, да как отцовской рукой резать по живому?! Не смог Сергей Лазаревич отбросить сына, закручинился и смирился с его иной судьбой. Пути Господни неисповедимы, кто знает, куда они заведут Егорушку? Вдруг одумается, станет иным, вернется, как блудный сын из Писания; и тогда зарежут они с матерью жирного тельца, созовут всех Созоновых на пир и забудется, как дурной сон, семейное смутное время и извилистые пути греха, по которым плутал отступник. Ибо помрачение это и соблазн греховный — присвоить себе Божескую силу наказывать людей.
А пока отец с печалью наблюдал за иконописным лицом сына.
— Уезжаешь... — не прося ответа, вымолвил кряжистый Созонов-старший.
— Уезжаю, — просто молвил сын.
— А куда? — не выдержав, спросил отец.
— Правду искать, — так же коротко ответил сын.
— Дома, значитца, для тебя правды нет! — закипая, встал из-за стола Созонов-старший, но сам себя охолонил: не дело расставаться с сыном, ругаясь и матерясь. Не в лесу, чай, с работниками.
— Прощайте, батюшка. — В доме Созоновых по старинке младшие величали старших на «вы». — Простите, если что не так...
— И ты меня прости. — Созонов взял припасенную для такого случая икону со святым Егорием и окрестил ею сына. — Господь с тобой, Егорушка! Помни Спасителя нашего и нас не забывай. Ежели что, мы завсегда ждем тебя дома. Почему в простом платье?
— Так надо. — Созонов-сын трижды поцеловал икону и приложился к отцовской руке. — Я напишу вам из столицы.
— С матерью простись. — Созонов-отец тяжело вздохнул, отвернулся, смахивая непрошеную слезу, и махнул рукой. — Ступай, ступай же!
Акилина Логиновна ждала сына в прихожей, куда служка вынес сундучок с нормальным господским платьем и домашней снедью на неделю пути. Отчего-то Егорушка захотел ехать в столицу под видом извозчика, взял для этого из отцовской конюшни неказистого, но самого крепкого конька, самые добротные санки и приоделся точно извозчик-ванька — в армяк, подпоясанный широким кушаком, ватную шапку-цилиндр и теплые валяные сапоги с красными калошами.
Она уже давно не понимала того, что говорил и делал сын, — его убеждения находились далеко вне ее маленького и добротного мирка. Одно она знала точно: ее Егорушка — самый добрый и честный сын на свете. И что бы ни говорили вокруг злые люди, все было неправдой. Правду знало ее сердце, а материнское сердце не обманешь.
Вот и сейчас ее кинуло в жар от мысли, что видит сына в последний раз. Тихо заплакав горючими слезами, она припала к Егоровой груди, вцепилась в армяк и запричитала:
— Не пущу! Не пущу!
Егор осторожно высвобождал одежду из рук матери, но, отняв одну руку, она еще крепче цеплялась второй. Казалось, что восьмирукая индийская богиня ожила в простой вятской женщине.
— Не пущу... — всхлипнула мать в последний раз и отпустила.
Егор поцеловал мать в знакомый до морщинок высокий лоб, в закрытые веки, из-под которых соленым ручейком сочились слезы, и быстро вышел.
Конек уже бил копытами, чуя длинный веселый путь. Светило солнце, снег был утоптан и тверд, дорога укатана. Погрузили сундучок. Егор Созонов перекрестился на ближайшую маковку церкви Варвары-мученицы, вскочил на облучок и лихо, почти по-настоящему взмахнул кнутиком.
— Пошел! — крикнул он коньку.
Тот удивился незнакомому голосу, но пошел и взял бойко. Чуть кренясь на повороте, санки выскочили за родные ворота и покатились к тракту.
Созонов укутался в чистый, свежий тулуп и радостно засмеялся — так хорошо и морозно было на дороге, так резво бежал застоявшийся за зиму сытый конек. Господи, ну что за прелесть эта простая трудовая жизнь!
* * *
Дуся была хорошей, веселой сучкой и, как всякая собачья девочка, все схватывала на лету — и кусочки хлеба, и следопытскую науку. Она еще не настолько повзрослела, чтобы отказаться от игр и искать себе суженого. Весь окружающий мир Дуся воспринимала как один большой праздник, в котором главным затейником был ее Хозяин и Вожак — Иван Карлович Берг.
Оный молодой военный человек, волей судьбы и силой обстоятельств так же, как и Дуся, не помышлявший о женитьбе, отдался дрессуре полностью. Он был увлекающейся натурой и все в жизни старался делать по-немецки основательно и педантично. Единственной процедурой, которой он противился всей душой, было купирование Дусиных ушей и хвоста.
Нежное сердце Берга отказывалось верить в необходимость сей зверской операции, но ревнители породы были неумолимы: с целыми ушами и хвостом доступ в высший добермановский свет для Дуси был бы закрыт навсегда. И Берг дал согласие.
Процедуру эту Дуся перенесла много легче Берга, на третий день все уже позабыла и весело скакала вокруг умиляющегося хозяина. В таком виде Берг привел ее на службу — пусть привыкает к атмосфере Департамента, где ей наверняка предстоит прославить себя и своего дрессировщика.
Путиловский в душе был котофилом (Макс успел приручить его), приходу Дуси он обрадовался несколько формально, погладил собаку (Макс потом два дня на него дулся), скормил ей крыловский кусочек сыру и просмотрел все фокусы, которыми к тому времени овладела гениальная псина: апорт, стояние и лежание по команде.
Медянников по своей крестьянской натуре к собакам, особливо к ученым и городским, относился как к пустому месту: никакой пользы — ни мяса, ни шерсти, чистый пустобрех. К тому же при своих ночных сыщицких вылазках он был часто собаками атакован и травмирован. Пришлось ему завести у себя в кармане пачку нюхательного табаку — кидать озверевшему псу в мордуленцию. Средство это выручало Медянникова неоднократно, вот и на сей раз Евграфий Петрович при виде Дуси предусмотрительно сунул руку в карман.
Но Дуся, уловив от хозяина токи расположения, прыгнула Медянникову на грудь и облизала все его непривычное к женской ласке лицо, чем покорила одинокого вдовца раз и навсегда. Отныне ей было разрешено вторгаться в медян-никовскую частную жизнь и творить там радость пополам с короткой шерстью, оставляемой на сюртуке. Эту шерсть Медянников собирал и подсовывал канарейкам, а те употребляли ее при строительстве гнезд, что служило на пользу птенцам. Вот так в природе воцаряется мир и согласие.
Сейчас Дуся полностью отдавалась новой игре. Берг, одетый перед сном фривольно, в галифе и одну лишь белую рубашку, прятал в разные места кусочек динамита, изъятого из раскрытой подпольной лаборатории. Без взрывателей динамит был безвреден, как простая глина. Да и выглядел он подобным же образом.
Берг спрятал коробочку с динамитом в шкаф, в карман парадной шинели. Затем он вхолостую посетил еще несколько квартирных мест. Дуся, склонив коричневую голову, смотрела на все это внимательными шоколадными глазами. Наконец Берг сунул ей под нос ладонь, пропахшую эсеровским запахом, и скомандовал:
— Ищи! Ищи!
Дуся радостно вскочила с места и стала, пользуясь верховым чутьем, вроде бы беспорядочно метаться по комнате. Но в ее метании прослеживалась определенная система: она посещала все места, обозначенные Бергом. Обежав все по первому разу, Дуся встала посреди комнаты, затем, приняв решение, ринулась в шкаф и схватилась зубами за карман шинели, но сделала это по-женски нежно, дабы не порвать сукно. После чего села рядом с шинелью и стала облаивать схрон, искоса поглядывая на Берга.
— Ай Дуся, ай молодчина! Получилось!
Берг стал целовать тонкую Дусину морду, а Божья тварь стала лизать Берга. Это называется взаимной любовью. Многие одинокие люди, отчаявшись найти таковую в жизни человеческой, посему и становятся собачниками — там такая любовь цветет пышным платоническим цветом.
Дойдя до экстаза, Берг схватил Дусю на руки и от избытка чувств стал с ней вальсировать, точно юнкер с барышней на выпускном балу в Смольном институте благородных девиц собачьего происхождения. В конце концов, своей родословной Дуся утерла бы морду многим девицам из упомянутого учреждения. А уж сообразительностью так однозначно!
И как всегда в моменты наивысшего счастья, раздался громкий стук в двери, сопровождаемый истошным воплем: «Откройте, полиция!»
Берг крику удивился, Дуся выскочила из его объятий и с громким лаем кинулась к двери, чем обрадовала своего хозяина еще раз: растет отличная охранница!
Охраняемый отворил дверь и пригласил невидимого в тени служителя закона:
— Входите! Дуся, фу!
На пороге, точно медведь из берлоги, возник улыбающийся Медянников. Радостная Дуся стала прыгать на его богатырскую грудь, между прыжками успевая длинным языком обработать всю широкую физиономию нежданного гостя.
— Собирайся, Иван Карлович. «Арсенал» взорвался!
— Весь? — Казалось, Берг ничуть не удивлен тем фактом, что крупнейший в столице оружейный завод исчез с лица земли. Он, Берг, в отличие от «Арсенала» всегда был готов к взрывам и пожарам, равно как и они были готовы к появлению Берга. — Почему я тогда не слышал взрыва?
— Непонятная вещь: там какая-то соль взорвалась, которая взрываться не должна.
— Бертолетова? — деловито уточнил Берг, натягивая сапоги.
Дуся, чувствуя нежданную прогулку, всячески ему в этом деле мешала.
— Ваня, я в этом не силен. Поэтому за тобой и прислали.
Берг по-военному быстро оделся, взялся за Дусин ошейник, и тут ему в голову пришла блестящая местами мысль продемонстрировать Ев-графию Петровичу новообретенную собачью профессию. Гениально!
— Евграфий Петрович, голубчик, постойте спокойно.
Медянников, пожав плечами, подчинился. Берг сунул в медянниковский карман коробочку с динамитом и приказал:
— Дуся! Ищи! Ищи!
Верная Дуся тут же облаяла Медянникова и его карман, затем полезла туда еще и мордой.
— Здорово? — спросил счастливый Вожак и Хозяин.
— Чегой-то она?
— Динамит унюхала! В коробочке динамит! А? Какова Дуся?
Но Медянников не проявил ни малейшей радости. Более того, он превратился в живую иллюстрацию Священного Писания, а именно того места, где описывается Лотова жена, застывшая соляным столпом в окрестностях Мертвого моря. Соляной столп попытался заговорить, но из его горла слышны были лишь невразумительные звуки:
— Э-э-э... Ваня... Христом Богом...—и далее неразборчиво.
— Что с вами? — забеспокоился чуткий Берг, уловив в неподвижности Медянникова все признаки скорого радикулита.
Дуся продолжала атаковать карман с динамитом, что отнюдь не прибавляло Медянникову решимости. По лицу последнего потек холодный пот, состояние стало приближаться к обморочному. Осторожно, одним лишь движением бровей бедолага показал на карман.
— А-а! — весело рассмеялся Берг, доставая из кармана коробочку. — Он же не взрывается!
И в доказательство своей правоты тут же брякнул коробочку об пол. Медянников закрыл глаза и приготовился к мгновенной смерти, а когда открыл очи, Дуся весело носилась по квартире со смертоносным кусочком в пасти.
Евграфий Петрович невообразимо быстро перешел из состояния ступора в состояние ярости, схватил Берга за горло и припечатал его к стене. Дуся восприняла это все как продолжение большой игры и стала в шутку хватать жертву за сапоги.
— Он же не взрывается, — взмолился Берг, пытаясь спасти себе жизнь.
— Зато я взрываюсь! — проревел Медянников и отпустил шею Берга. — Нас ждут на «Арсенале».
— Боевики есть? — вновь ожил Берг, полностью удовлетворенный полевыми испытаниями собаки-сыщика.
— Кусками, — рявкнул Евграфий Петрович. — И не шути так больше с динамитом!
— Дуся! — скомандовал Берг. — Вперед!
Все трое скрылись в темном проеме лестницы.
* * *
На шканцах «Варяга» начался пожар, на который вначале не обращали внимания — не до того было: только что японцы подбили шестидюймовку, почти вся прислуга была убита или тяжело ранена. Затем пожары стали разгораться в совершенно неожиданных местах.
Ревизор Черниловский-Сокол с двумя подручными нижними чинами метался по верхней палубе. Еле успевали потушить в одном месте, как разгоралось в другом. Осколками верхнее платье на мичмане было доведено до состояния одежды опереточного нищего, но милостью Божьей на теле не было ни одной царапины.
На траверзе острова Йодолми два снаряда поколебали решимость командира вести бой до логичного конца. Первый из них попал в трубу, в которой проходили все рулевые приводы, отчего управление крейсером из рулевой рубки мгновенно стало невозможным.
Осколки второго снаряда поразили боевую рубку. Командир капитан Руднев был контужен в голову, а стоявшие по обе стороны от него горнист и барабанщик погибли мгновенно. Ординарца ранило в руку, а рулевого старшину в спину, но оба ранений своих не заметили: все стоявшие в рубке были в крови, своей ли, товарищей ли — разобраться в этом аду уже не было никакой возможности.
Почти теряя сознание, Руднев отдал приказ на выход из боя. Выйти из него можно было только двумя способами: спустить боевой флаг и сдаться либо вернуться в порт Чемульпо и там в спокойной обстановке продумать дальнейшие действия.
В 12.15 развернулись обеими машинами, дали задний ход, показав при этом левый борт неприятелю, чем те незамедлительно и воспользовались. Огонь усилился, и «Варяг» тут же получил.весьма серьезную подводную пробоину. Стала заливаться водой третья кочегарка. Вода подобралась к топкам, поступил приказ открыть аварийные клапаны и стравить пар, чтобы избежать неминуемого взрыва. Вездесущий мичман Черниловский-Со-кол командовал подведением пластыря на пробоину с таким умением, точно всю жизнь занимался подведением пластырей.
Один из снарядов, разрушая на своем пути устоявшиеся мирки, прошел через офицерские каюты, пробил палубу и зажег муку в провизионном отделении. Этого ревизор стерпеть не смог, бросил пластырь на надежных людей, взял себе в подмогу старшего боцмана и храбро ринулся спасать урожай. Оттуда оба выбрались полностью в муке, как два клоуна в цирке, и пахнущие свежевыпеченным хлебом.
Огонь японцев стал опасен для иностранных кораблей, и командир «Тэлбота» даже сыграл боевую тревогу, готовясь дать предупредительный выстрел по «Асаме». Но такие меры не потребовались. В 12.45 японцы прекратили огонь.
Неожиданно стало тихо, лишь под тремя палубами как ни в чем не бывало продолжали работать судовые механизмы и винты за кормой все так же ритмично взбивали пену кильватерного следа.
Всего через четверть часа «Варяг» отдал якоря на месте своей прежней спокойной стоянки, но теперь вид его был ужасен. Почти все орудия вышли из строя, обнаружилось еще около десятка мелких подводных пробоин. Руднев приказал осмотреть корабль, потому что часам к четырем ожидалась повторная атака японцев. Иностранные корабли были готовы уйти из бухты, тем не менее все прислали шлюпки с врачами и санитарами. Началась перевязка и эвакуация раненых.
Бесполезная канонерка «Кореец» приплелась и уныло встала рядом. На ней не было ни царапины, ни одного раненого. Капитан «Корейца» прибыл с рапортом, и тут только Руднев осознал, какую глупость он совершил, поддавшись ложному чувству товарищества.
Времена героической фразы «Сам погибай, а товарища выручай!» закончились уже несколько жизней назад. Говорили же молодые офицеры: надо бросить «Корейца» как никчемную ношу, пересадить весь его экипаж на «Варяг» и ночью, в самый высокий прилив, драпать мимо японской эскадры, да не по фарватеру, а по мелким местам и узкостям! Скоростью «Варяг» превосходил всех япошек, штурмана на нем отличные. Можно было увлечь пару крейсеров в погоню, а потом дать им дрозда в чистом поле, где все шансы были у русского крейсера...
Но после драки кулаками не машут, и Руднев, стоя на мостике, заикаясь и подергивая от контузии головой, принимал доклады от офицеров. Он уже и сам понимал, что ловить в порту нечего. Продолжение боя могло стать самой позорной страницей в его послужном списке. Один офицер погиб, трое ранено, тридцать восемь нижних чинов пали смертью храбрых, не успев даже понять, какую храбрость они проявили за час кровавой бойни.
Лишь Черниловский-Сокол, переодевшись в чистое и целое платье, ходил по кораблю гоголем и вписывал свои пожарные подвиги в вахтенный журнал, не преувеличивая, но и не преуменьшая заслуг перед отечеством.
Когда Руднев глухим и сиплым голосом приказал экипажу покинуть корабль, многие заплакали. Ревизор в пылу служебного рвения даже попытался организовать спасение уже однажды спасенной муки, но благословения не получил и тоже заплакал от огорчения.
Первой мыслию Руднева была, конечно же, мысль о взрыве. Тогда «Варяг» будет уничтожен наверняка. В ином случае его смогут поднять и обратить против своего же отечества, чего допускать было нельзя ни в коем случае. Но командир французского «Паскаля» от имени всех коман-диров попросил не взрывать корабль, справедливо опасаясь детонации погребов и последующей опасности для всего порта и судов.
Напрасно старший артиллерист умолял Руднева дать приказ о взрыве: он сделает все так тихо и хорошо, что ни одна крыса у этих лягуш-коедов-французов даже и не пискнет! Руднев, понимая, что теряет управление и может каждую секунду потерять и сознание, тихо проговорил артиллеристу:
— Петр Евдокимович, не мучайте меня... Трюмных механиков ко мне...
Оставшаяся в живых команда покидала крейсер. Взяли с собой только самое необходимое: вахтенные журналы, иконы и личные вещи в малых чемоданах. Офицеры, занятые эвакуацией и подготовкой к затоплению, вообще ничего не успели захватить. Только забежали товарищи в каюту графа Нирода и захватили парадный мундир мичмана — вручить невесте последнюю память. Кольцо с руки мичмана решили не снимать.
На шлюпках по договоренности пошли к французам, англичанам и итальянцам. Американцы извинились, но принимать людей с тонущего крейсера отказались, ибо не получили разрешения от своего морского министра. Тот рассудил по-американски здраво: русские далеко, Аляску у них купили, так что больше толку с них никакого, а с японцами Америке еще жить и жить в мире да согласии.
Старший и трюмный механики вместе с хозяевами отсеков открыли все возможные клапана и кингстоны. Началась реализация известной школьной задачи: имеются трубы А, Б, Ви так далее... Бассейн должен был заполниться часам к шести, не ранее. Все сели в шлюпки и отвалили, истово крестясь на крейсер, как на родного отца, преданного детьми и оставленного умирать в страшных муках. Он уже заметно кренился на левый борт. Плакали все без исключения, некоторые в первый и последний раз в своей суровой мужской жизни...
Капитан Руднев в сопровождении старшего боцмана Харьковского лично обошел все уцелевшие помещения, чтобы убедиться, что никого не забыли. Он вспоминал свой первый обход корабля в качестве командира. Тот же боцман сопровождал его в той гордой инспекции, когда сердце радостно замирало: каким прекрасным кораблем он будет командовать, какие чудные люди у него в подчинении!
Все это осталось в прошлом, чудовищные металлические раны отверзлись по всему корпусу, отовсюду несло запахами войны — горелой краской, смертным потом и кровью. Сил смотреть на все это не оставалось, но смотреть надо было.
Закончив обход, Руднев подошел к штормтрапу, последние ступеньки которого уже глубоко погрузились в нежно-зеленую послеполуденную воду. Двое матросов баграми одерживали командирский катер, сиявший полированным красным деревом и чищеными бронзовыми дельными вещами. Катер во время боя стоял на своем штатном месте по правому борту и остался целехонек.
Руднев спустился по трапу и застыл. Крайняя тиковая ступенька то уходила в воду, то обнажалась. Боцман осторожно тронул капитана за шеврон:
— Владимир Федорович, пора... — и, как маленького упирающегося ребенка, стал теснить к борту катера.
Руднев покорно зашел на катер и только там потерял сознание.
Командор Фрэскотт собственноручно записал в бортовой журнал: «6 часов 10 минут пополудни “Варяг” затонул». Пошел в свою каюту, в одиночестве налил себе стакан шотландского виски (он был патриот Шотландии), выпил залпом и сел писать отчет о произошедшем бое в адмиралтейство.