Два желтых немигающих кошачьих глаза неотрывно следили за людьми, вошедшими в дровяной сарай, что стоял в отдалении от дома в курортном местечке Парголово.
Осенью дачники разъезжались по городским квартирам, оставляя на дачах комплекты старых журналов «Нива», мебель из ивовых прутьев и котов, которым не было места в городе. Большинство из брошенных погибали, но некоторым везло — вокруг дач водились мыши — и они переживали зиму, чтобы весной снова встретиться с предавшими их хозяевами. Коты зла не помнили, но людей избегали.
Поэтому темно-серый сибирский кот, летняя кличка Максимилиан, для друзей просто Макс, благополучно питавшийся всю зиму жирными мышами в стогах сена, не стал ластиться к двум человеческим особям, а, спрятавшись на поленнице дров в сарае, внимательно следил за всеми их телодвижениями.
Люди зашли в сарай. Маленький и шустрый не делал ничего, только следил за действиями высокого и медленного. Высокий студент-путеец разложил на столе отдельные компоненты будущей бомбы: корпус, взрывчатку в пакете, стеклянные трубочки с серной кислотой для запала. Григорий Гершуни внимательно наблюдал за происходящим, куря папиросу.
— Пожалуйста, не курите… — заметно нервничая, сказал путеец.
Гершуни никак не среагировал на просьбу.
— Уберите папиросу! Прошу вас!
— Да не волнуйтесь вы так. — Гершуни снисходительно погасил папиросу.
Путеец разложил все детали на столе в только ему ведомом порядке.
— Так… вот и все…
Гершуни иронически оглядел разложенное:
— А бомба где?
— Сейчас будет. Уйдите отсюда!
Путеец был явно не в себе. Однако Гершуни было приятно настаивать на своем:
— Я не трус.
— Все равно уйдите, — с затравленным видом обернулся путеец. — Мало ли что…
— Хорошо, как скажете.
Гершуни направился к двери.
Внезапный шум заставил обоих вздрогнуть.
Сверху с поленницы скатилось полено. Максу не понравился запах и тон разговора, и он решил уйти по-английски.
— Кошка, — сказал Гершуни и пошел вслед за Максом.
— Обождите, — остановил его на пороге сдавленный голос путейца. — Возьмите.
И студент протянул Гершуни сложенный вдвое листок бумаги.
— Что это?
Голос путейца окреп:
— Прощальное письмо революционной молодежи России.
— Ого! Но думаю, сегодня оно не понадобится, — усмехнулся Гершуни и взял листок.
— Всякое может быть…
— Не нервничайте. Все будет хорошо.
— Я спокоен, — трясущимися губами выдавил из себя студент.
— Надеюсь, — и Гершуни вышел.
Стоял февраль, но солнце светило совсем по-весеннему. Гершуни прислонился к толстому стволу березы, разжег погасшую папиросу и подставил лицо теплым солнечным лучам. Настроение у него было тоже весеннее. Жизнь складывалась хорошо, семена будущей террористической организации давали первые всходы. Молодежь, воодушевленная убийством министра просвещения Боголепова, просто-таки рвалась к оружию и мечтала о других, не менее громких терактах, чтобы прославить свое имя и подвигнуть Россию на спасительный революционный путь.
Своей первой задачей Гершуни полагал создание небольшой сплоченной группы боевиков, готовых на все, вплоть до собственной смерти. Но при этом надобно было отсеивать зерна от плевел, революционеров фразы от желающих прославиться. Охранка не дремала, и второй задачей было недопущение в свои ряды агентов царского правительства. Они наверняка проникнут в организацию, поэтому необходима строжайшая конспирация и бесконечные проверки. Привлекать людей случайных, непрозрачных, непонятных ни в коем случае нельзя. И Гершуни стал выстраивать в голове логическую систему отбора кандидатов. Он считал себя большим знатоком людей.
Вот этот студент в сарае был человеком случайным, со стороны. «Что он там понаписал?» — подумал Григорий и, прищурившись (он был несколько близорук, но очков не носил), стал вглядываться в мелкий почерк прощального письма. С первых же строк на его губах появилась усмешка.
ДОСЬЕ. ГЕРШУНИ ГРИГОРИЙ АНДРЕЕВИЧ (ГЕРШ ИСААК ИЦКОВИЧ).
Родился 18 февраля 1870 года в имении Таврово Ковенской губернии. Из мещан. В 17 лет бросает учебу в гимназии и уезжает в Старую Руссу работать у дяди аптекарским учеником. В 1887–1888 годах работает учеником провизора в Кронштадте, удостаивается письменной благодарности о. Иоанна Кронштадского за устройство Дома трудолюбия. В 1895 году поступает в Киевский университет, где сразу избирается в совет старост и союзный совет. Получив степень провизора, отправляется в Москву. В 1898 году приезжает в Минск и открывает химико-бактериологический кабинет, школу для еврейских мальчиков, при ней — вечерние курсы для взрослых. Брешко-Брешковская, «бабушка» русской революции, вернувшаяся после 25-летней ссылки в Минск, благословляет Гершуни на террор. С сентября 1901 года единолично создает Боевую организацию партии эсеров. Партийная кличка — Гранин.
Затаившись в куче нераспиленных бревен, Макс внимательно следил и за Гершуни, и за сараем. Летом он воспитывался в большой семье столичного юриста и посему был котом интеллигентным, развитым и любопытным. Возможно, скоро дача вновь наполнится жизнью, а его сухое блюдечко на веранде — финскими сливками и творогом, каждое утро доставлявшимися молчаливой молочницей-чухонкой. Поэтому первый за зиму визит людей внушил Максу определенные надежды.
Студент-путеец в сарае, не теряя времени даром, заполнил оболочку доморощенным динамитом. Затем перевел дух, вытер пот со лба и дрожащими мокрыми пальцами взялся за склянки с кислотой и запалом. От нервной работы у него на руках образовалась экзема, изъязвленные пальцы были чрезвычайно чувствительны ко всякого рода веществам. Вот и сейчас остатки кислоты на стекле пробирки немедленно стали жечь кончики пальцев.
Пытаясь избавиться от боли, он перехватил запал другой рукой. Но, не будучи двусторонне развитой личностью, не удержал его и выронил. Запал упал рядом с бомбой и издал тренькающий звук. Студент призвал в помощь черта, и тот не замедлил явиться. В стекле пробирки образовалась невидимая взору волосяная трещина, что не помешало несбывшемуся подрывнику вставить запал в бомбу. Этот опрометчивый шаг через несколько секунд в корне изменил судьбу двух живых существ — его самого и кота Макса.
Гершуни дочитал обращение к революционной молодежи и докурил папиросу. Издали донесся гудок паровичка — рядом проходила железнодорожная ветка. Не опоздать бы на поезд! Надо поторопить этого слюнявого романтика. В том, что предлагаемое взрывное устройство не сработает, он уже не сомневался. Люди, пишущие такие обращения, обычно ни на что иное не годны. И Гершуни набрал в грудь воздуха, чтобы поторопить экспериментатора. Но не успел.
Кот Макс в своем уютном убежище тоже пригрелся и прикрыл глаза. Ему пригрезилось лето, свежепойманная рыбешка и соседская кошка Фенечка. Во сне Макс погнался за подбитой лопоухим гимназистом птичкой, но не догнал.
Запал сработал и подорвал волной детонации весь динамит разом. В мгновение ока сарай превратился в клубящийся шар огня, дыма и крошева из остатков досок, дров и студента-путейца. Счастье, что Гершуни не успел высунуться из-за широкого березового ствола. Максу повезло меньше: бревна сдвинулись, и верхнее придавило коту задние ноги и хвост.
Гершуни, оглушенный близким взрывом, выронил из рук «Обращение к революционной молодежи» и несколько секунд пребывал в прострации. Затем на негнущихся ногах он побрел было к сараю, но тут же увидел, что идти уже некуда — сарая не существовало в природе. Равно как и находившегося внутри него автора бомбы и обращения.
Мысли в голове Гершуни впервые в жизни начали путаться, и потребовалось изрядное усилие воли, чтобы собрать их в железный кулак рассудка. Вначале он порывался куда-то бежать и зачем-то звать на помощь. Но тут же сообразил, что единственно верным решением будет исчезновение с места взрыва. Что Гершуни и сделал.
Первые несколько метров он шел послеобеденной походкой дачника. Но потом нервы не выдержали, и Гершуни резво побежал к поезду, иногда соскальзывая с протоптанной дорожки в целину февральского снега. Вслед ему неслось истошное мяуканье Макса. Встревоженное взрывом окрестное воронье летело над Гершуни, во все горло извещая о новой напасти на беззащитных ворон. Лес настороженно молчал…
* * *
Старший филер Особого отдела Департамента полиции Евграфий Петрович Медянников мерял шагами служебную комнату и диктовал писарю инструкцию для филеров розыскных и охранных отделений на местах.
Согласно ходатайству начальника группы по борьбе с террором Павла Нестеровича Путиловского вышестоящее начальство в лице директора Особого отдела Леонида Александровича Ратаева нижайше попросило Евграфия Петровича поделиться богатым двадцатилетним опытом слежки, изложив его в письменном виде. Евграфий Петрович заскучал: не силен он был в орфографии, да и в пунктуации его познания далее точки и запятой не заходили. Услышав, однако, что можно надиктовать инструкцию дежурному писарчуку, он воспрял духом и резво принялся за дело.
Зрелище чаровало взор постороннего своей монументальностью. Скрюченный маленький писарь Чичкин и большой крупный Медянников скульптурно дополняли друг друга. Как Минин и Пожарский.
— … Филер сообщает письменно не менее двух раз в неделю… краткие сведения о появлении новых лиц… о перемене наблюдаемыми места жительства, об их выбытии куда-либо, о сходках, конспиративных свиданиях, о появлении у наблюдаемых… — Медянников вытер со лба проступивший от работы мысли пот и хлебнул чаю, возмещая убыток жидкости, столь необходимой при напряженной мозговой деятельности, — при их передвижениях и деловых сношениях каких-либо свертков и вообще подозрительных предметов… Ну как там, Чичкин?
— …подозрительных предметов, — записал и озвучил последние слова смышленый Чичкин.
— И о передаче таковых! — вбил логический гвоздь Медянников.
Чичкин болезненно вздрогнул и быстро дописал сказанное. Промедление в таком богоугодном деле, как писание инструкций, наказывалось Медянниковым незамедлительно. А пропуск одной фразы, допущенный нерасторопным Чичкиным, уже обошелся ему в подзатыльник, от которого нос Чичкина воткнулся в документ, мгновенно испорченный молодой кровью писаря.
Медянников подошел сзади и внимательно прочитал написанное, отчего у Чичкина душа ушла в пятки и долго оттуда не выползала. Но Евграфий Петрович написанным остался доволен и присовокупил:
— Независимо от вышеуказанного, филер сообщает заведующему наблюдением о всех выдающихся фактах по наблюдению. И немедленно!
Для усиления фразы Медянников ударил по столу, отчего все — и чернильница, и Чичкин, и даже инструкция — разом подпрыгнули.
Согласно театральным законам, в этот самый момент дверь отворилась и в комнату вошло следующее действующее лицо — Иван Карлович Берг, чья военная выправка не оставляла никаких сомнений в происхождении данного лица. Берг закончил Михайловскую артиллерийскую академию и высочайшим указом был направлен в Департамент полиции просвещать тамошних туповатых обитателей по всем вопросам, так или иначе связанным со взрывами, взрывчатыми веществами и их производными. А поскольку природное любопытство Ивана Карловича было несколько чрезмерным даже для выпускника академии, то в свободное от работы время он стал изучать вопросы сыска вообще и криминалистику в частности.
Как раз сегодня предстояло практическое занятие на тему «Христорадничество на паперти как метод скрытого наблюдения за злоумышленниками». Ибо за долгие годы филерства Медянников заметил, что очень часто важные свидания назначаются злоумышленниками в людных местах со случайным набором людей и храмы для таких встреч подходят идеально. В мире все полно скрытого смысла, поэтому храмы так же идеально подходили и для наблюдения за подозреваемыми.
Узрев Берга, Медянников тут же отослал Чичкина восвояси, приказав явиться завтра в то же время для продолжения писания инструкции. Освобожденный Чичкин исчез мгновенно, развязав руки Евграфию Петровичу. И тут на столе невесть откуда появилась шахматная доска. При ее виде Берг поскучнел, а лицо Медянникова расплылось в блаженной улыбке. Ибо Евграфий Петрович был новообращенным шахматистом. А всякий неофит пылает страстью к новому для себя предмету. Пылал и Медянников.
Он уже постиг дебютные азы, знал, что такое рокировка, правда, иногда еще путая длинную с короткой. С Бергом Медянников не мог даже и помыслить о ничьей, но зато у соседа сверху он уже выигрывал половину на половину. А будущее было заманчивым: Евграфий Петрович мечтал приехать в отпуск в родное село, зайти невзначай к местному помещику и дать ему шахматами по рогам. Эту мечту он хранил с детских лет, когда сквозь забор наблюдал за барами. Родился Евграфий Петрович еще при крепостном праве, поэтому и мечты у него были крепостные.
Быстро расставив фигуры (себе он брал белые), Евграфий Петрович пошел заранее заготовленным ходом е2 —е4. Берг задумался. Затем вяло ответил. Он давно понял, что, играя с Евграфием Петровичем, торопиться некуда. Кто-нибудь придет или что-нибудь случится, и партия наверняка будет отложена.
Так и произошло. Не успели они разыграть классический дебют, как в дверь вошел посыльный и доложил о том, что из Парголово поступило сообщение о сильном взрыве.
— Так что велено вам прибыть на место! — поедая глазами Медянникова, закончил рапорт посыльный.
— А что взорвалось? — поинтересовался Берг, глядя в зеркало и чуть скашивая фуражку (он не был чужд легкому щегольству).
— Дровяной сарай! — четко отрапортовал городовой.
— Дровяные сараи, братец, сами не взрываются, — назидательно сказал Берг. — Там нечему взрываться. Их можно только взорвать.
— Кишки нашли! Человек взорвался!
— Люди тоже просто так не взрываются, — философски заметил Берг. — Хотя… был у меня приятель. Очень взрывной характер.
— И что с ним стало? — спросил Медянников.
Он облачался не спеша, обстоятельно. Кто знает, сколько времени придется в снегу копаться.
— Взорвался однажды. Прямо на плацу. Пришлось подать рапорт, оставить службу. Я готов!
Берг отдал честь своему отражению. Это он так тренировался. В Департаменте все больше ходили в штатском, военную форму не жаловали, а Берг армию любил и часто тосковал по строевому плацу.
Сели на дорожку. Только привстали, как дверь отворилась в третий раз и вошел Павел Нестерович Путиловский, начальник группы.
Лицо у него было задумчивое и печальное. Год назад при взрыве динамитной лаборатории он потерял невесту, и с тех пор улыбка редко посещала его лицо. Гимназическое прозвище «Пьеро» — печального белого клоуна — в точности соответствовало его теперешнему душевному состоянию.
— Куда это вы собрались? — задал он совершенно естественный для начальника вопрос.
— Дровяной сарай в Парголово взорвался! — отрапортовал посыльный.
— Странные в Парголово дрова, — покачал головой Путиловский.
— Дрицерином взорвали! — обнародовал свою версию радостный посыльный.
— Иван Карлович, надо будет прочесть нижним чинам лекцию о взрывчатых веществах. Нитроглицерином, братец, нитро-гли-церином… — Путиловский взглянул в окно. Светило солнце. — А не съездить ли мне с вами? В Парголово сейчас хорошо…
Решение было спонтанным и быстрым, оттого что на душе у Павла Нестеровича царило смятение. Он только что имел разговор с княгиней Анной Урусовой.
* * *
Во французском вояже Путиловского Анна Урусова показала себя верным товарищем. Как только Путиловский сел в поезд и обнаружил ее присутствие в соседнем купе, так сразу пропали все мелкие дорожные заботы, столь тяготившие его во всяком путешествии: выбор отеля, завтрака, досуга, достопримечательностей и лечебных процедур. Все эти неприятности отважно взяла на себя маленькая княгиня.
В первую же ночь путешествия по железной дороге к Путиловскому вновь пришел кошмар — взрыв подвала и Нина, протягивающая к нему руки. Он вскочил в полной темноте, ударился головой о светильник, начал метаться по купе, не понимая, где он, весь еще в ощущении взрыва, в пыли и крови Нины… На звуки метаний приоткрылась дверь, соединяющая его купе с соседним, в желтый прямоугольник двери проскользнула маленькая гибкая фигурка княгини в пеньюаре, и страхи сразу исчезли.
Анна взбила подушку, повернув ее прохладной стороной, и уложила Путиловского в постель, заставив выпить какую-то гадкую микстуру. В купе сразу запахло валериановым корнем, аптекой. Вспомнилась покойная мама, ночами сидевшая у изголовья больного Павлика. Колеса стучали мерно и призывно, обещая весну и забвение у лазурного моря. Стук становился все тише и тише, пока не исчез… Анна продремала рядом в кресле всю оставшуюся ночь, чутко оживая при каждом резком движении Павла.
Кошмар приходил еще несколько ночей, но каждый раз рядом волшебным образом оказывалась Анна и своим молчаливым присутствием прогоняла все страшное и плохое. Днем она отсыпалась в своей постели и тоже ничем не мешала спокойному стуку колес, мельканию польских, немецких, французских деревушек за окном вагона. В голове у Путиловского не было ни одной, даже простенькой, мысли. Бездумное рассматривание в окно пробегавшего мимо пейзажа лечило лучше всяких модных профессоров.
Они не сразу поехали в Ниццу, а вначале, не заезжая в Париж, посетили Бретань. Путиловскому претили большие города, кишевшие прохожими, авто и пролетками, — все это напоминало Петербург. А Петербург для него сейчас казался самым невозможным городом в мире, возвращаться в который было равносильно приглашению на казнь.
В Бретани, в маленьком городке, чье название сразу выветрилось из памяти, они взяли два номера в небольшом семейном отеле на берегу Английского пролива и неделю провели в прогулках по кромке моря, отступавшего и наступавшего с неумолимостью миллионнолетних часов. При отливе, надев гуттаперчевые сапоги, бродили по оставшимся лужам и сачками ловили крупных прозрачных креветок.
Этих креветок, уже сваренных в соленой воде, им подавали к ужину вместе с молодым божоле прошлогоднего урожая, утренним маслом и свежевыпеченным хлебом. После ужина растапливался камин, сложенный из валунов последнего ледника. Они садились в глубокие кресла, закрывались пледами и пили: Путиловский — коньяк на донышке гигантского бокала, а Анна — шампанское. Иногда они менялись бокалами, и в этот вечер к спальням приходилось добираться чуть более извилистой дорогой.
Между спальнями была дверь, но Путиловский ее не открывал. Кошмары перестали его мучить, сон был глубоким и освежающим. Несколько часов прогулки на свежем морском воздухе делали свое дело. Однажды Путиловский даже рискнул искупаться, после чего вечерняя доза коньяка была увеличена вдвое, и только эта крайняя мера уберегла его от смертельной простуды.
Наконец креветочное меню несколько поднадоело, и на совете — можно ли было назвать его семейным? — решили двинуться на юг, вначале в Марсель, а потом и в Ниццу.
Тем временем подоспело сообщение князя Урусова о его подвигах супротив англичан. В первых строках письма князь поведал о теологических спорах с президентом Оранжевой республики господином Крюгером. Будучи человеком религиозным вплоть до самых основ, Крюгер до сих пор искренне полагал, что Земля плоская. И никакие доводы о вращении круглой Земли, включая артиллерийские (стрельба вверх по перпендикуляру к поверхности), не могли убедить его в обратном.
Князь Серж поставил своей целью вразумить президента. Но дело чуть не кончилось вполне трагически: его обвинили в духовном растлении младшего офицерского состава, после чего вызвали на дуэль с гарантированным смертельным исходом (на местном офицерском кладбище число могил сторонников Галилея значительно превышало число сторонников Крюгера).
Князь Серж оценил обстановку, мысленно извинился перед Галилеем и громогласно заявил о своей полной приверженности идее плоской Земли, после чего был прощен и допущен в высшие государственные круги.
Кстати, в самых верхах тихо хихикали над Крюгером и пользовались картами британского Адмиралтейства в полном соответствии с теорией шарообразности. Для президента же существовал особый набор исправленных военных карт. Там просто срезали поля с указанием широты и долготы. О таких тонких вещах президент даже и не подозревал, что не мешало ему мудро править и воевать. Отсюда князь Серж сделал вывод: для управления дикими необразованными народами знания вредны и даже опасны. К таковым народам Серж отнес и россиян, причем, проанализировав умственные способности государя, предсказал России, равно как и Оранжевой Республике, блестящее будущее.
В заключительной части письма князь радостно приветствовал неожиданную встречу княгини и Путиловского, считая это явление перстом Божьим. Обращаясь непосредственно к Путиловскому, он умолял его на правах старого друга не оставлять княгиню ни на миг, дабы не подвергать ее жизнь опасностям, подстерегающим путешественников на каждом шагу.
К примеру, не далее как вчера на отряд князя напал большой носорог, за что и поплатился своей жизнью. Мясо носорога вкусно и питательно, хотя и попахивает мочевиной. Но вымоченное в уксусе, оно-таки превосходно, особенно задняя часть. Из рога носорога приготавливают панацею от мужской слабости, и теперь у князя есть все для долгой счастливой супружеской жизни. Часть рога была великодушно обещана Путиловскому.
Помимо носорогов в Кейптауне можно купить хорошие необработанные алмазы. Лично князь брал только большие розовые, так что по возвращении Анне будет заказано у Фаберже ожерелье и серьги.
Известие об алмазах и волшебном роге так обрадовало и возбудило княгиню, что она устроила маленький вечерний пир. Путиловский согласился на это, так как за день до пира прошел незримый срок, назначенный им для траура по Нине, — сорок дней со дня ее смерти.
В этот день с утра в одиночестве Путиловский сходил в местный костел и заказал католическую панихиду по православной Нине. Какая разница перед лицом Бога, единого и всемогущего, в какой ипостаси пред ним явится дута невинной жертвы? Святой отец, настоятель костела, был полностью согласен с Путиловским. В костеле они были вдвоем, только на хорах органист играл печального Баха. Сверху на них внимательно смотрела Богородица, не казанская или рязанская, а единственная, с Христом-младенцем на руках… И временами сквозь слезы казалось, что у Богородицы Нинино лицо.
Через день Путиловский и Анна уезжали в Марсель, и потому пир был одновременно и прощанием с Бретанью. Специально для них хозяйка гостиницы приготовила чисто бретонский ужин, с уткой, паштетом из гусиной печенки и местным вином в больших бокалах-наутилусах из полированных спиралевидных раковин на ножках слоновой кости.
Красное вино розовело сквозь перламутр раковины, утка была божественна, паштет просто таял во рту. На десерт были поданы сыры в количестве сорока сортов. Жизнь начинала вновь обретать привычные краски.
Поэтому, когда скрипнула соединяющая номера дверь, Путиловский не стал притворяться спящим, как проделывал уже несколько раз. И Анна оценила его милость. Она улеглась рядом, согрелась под пуховым гусиным одеялом и ограничила себя лишь несколькими поцелуями. Эти поцелуи в лучшее время способны были оживить и мертвого, но сейчас Путиловский только начинал оттаивать и горячее тепло Анны не могло вернуть его к полнокровной жизни. Однако таяние льда началось…
Ночью Путиловскому приснилась Нина. Но не в том полуподвальном кошмаре, а в чистом поле, в котором они любили гулять летом, собирая редко синеющие сквозь желтую рожь васильки. Он стоял у самого края, а Нина уходила все дальше и дальше. И что странно — колосья за ней смыкались сплошной стеной, так что ему некуда было ступить. Она обернулась в последний раз, помахала ему рукой, улыбнулась и растаяла во ржи. У него стало так тоскливо на душе, что он заплакал…
Путиловский проснулся оттого, что плакал во сне. Но это был не сон — подушка действительно была мокрой от слез. Анна не проснулась, а только повернулась к нему, закинула руку и уткнулась сопящим носом в ямку под ключицей. Путиловский осторожно высвободился, накинул теплый халат и через коридор босиком вышел на деревянную галерею, обращенную к морю.
На выдающемся в море мысу маяк размеренно бросал во тьму узкие пучки света. Рокот прибоя заглушал все остальные звуки ночи. На горизонте медленно плыли в противоположные стороны зеленые и красные бортовые огни идущих проливом судов. Редко встречался прихотливо освещенный гирляндой белых огней пассажирский корабль. На нем шла своя, заманчивая и непонятная жизнь. Захотелось вдруг волшебным образом перенестись на такой корабль и уплыть далеко-далеко, в Австралию или Америку, а может, и в Южную Африку, к князю, носорогам и алмазам. Но грехи не отпускали…
Продрогнув, Путиловский вернулся в спальню, в блаженное тепло большой постели, прогретой двумя телами. Анна на секунду проснулась, пробормотала: «А я испугалась» — и снова с головой нырнула далеко-далеко, к розовым алмазным ожерельям, серьгам и страусовым перьям…
Марсель ошеломил обоих совсем уже жаркими днями, толкотней в порту и запахами набережной. В половине шестого внезапно темнело и наступала совсем иная, беззаботная жизнь, посвященная еде, выпивке, женщинам и дракам из-за них. В это время суток не всюду можно было появляться без опаски. Путиловский купил в оружейном магазине тростниковую трость со стилетом внутри, и оказалось, что не зря.
Засидевшись в прибрежном ресторанчике за чудесным супом из морских гадов и жаренным на решетке мясом по-арабски, они заплутали и свернули к отелю не там, где следовало. Пройдя несколько улочек, поняли, что потерялись, и обратились с вопросом к молчаливой группе молодых людей странного вида — в широких брюках и белых рубашках, распахнутых на груди. Пока шел разговор об отеле, двое не торопясь зашли за спину Путиловскому, что последнему не понравилось.
Быстро обернувшись, он упредил удар сзади, тростью выбив из руки нападавшего испанский нож-наваху. Затем, вспомнив уроки боевого фехтования, резко стряхнул тростниковый чехол и длинным, наподобие шпаги стилетом нанес укол в грудь нападавшего. Мгновенно развернулся и в развороте наотмашь ударил по шейной артерии самого близкого из молодых людей. Более ударов не потребовалось, все разбежались в разные стороны, включая и подколотого. В отеле сказали, что это были знаменитые марсельские апаши и что господин легко отделался. «Это они отделались легко!» — заявила Анна и с гордостью посмотрела на своего рыцаря. Она впервые увидела Путиловского в деле, и это ей очень понравилось.
Огромная княжеская благодарность в эту ночь привела к естественному результату: рыцарь пал, как долго осаждаемая крепость. Сдался на милость победительнице, которая, однако, милости к побежденному не проявила, а продолжала побеждать и побеждать вплоть до самого восхода солнца. Кусок носорожьего рога мог спокойно лежать невостребованным еще с десяток лет.
Очнувшись к полудню, усталые, но довольные путешественники быстро приняли ванну — одну на двоих, облачились в походные белые фланелевые костюмы и отбыли в русскую православную церковь. Еще во время воскресной службы они свели знакомство с местным пастырем, отцом Серафимом, который пригласил их в город Кагор, где должна была произойти приемка очередной партии церковного вина, заказанного Русской церковью для таинства евхаристии, то есть причащения.
По дороге в Кагор отец Серафим поведал землякам о новом чудесном вине, которое поставлялось исключительно в Россию и которое французы по контракту не имели права поставлять куда бы то ни было еще. А прибыв в Кагор, лежащий у отрогов Пиренеев, и откушав первую чарку из первой бочки, Путиловский и Анна проявили неосторожность и стали пробовать из всех бочек кряду.
Темно-рубиновое вино с легким тоном чернослива так напомнило святую Пасху и первое причастие, что через пару-тройку бочек им стало казаться, что французы легко перешли на русский язык. Возможно, так и было, но никто ничего не помнил, потому что по дороге назад они заснули в авто и проснулись уже в отеле, ведомые под руки расторопными щебечущими марсельскими горничными.
А затем была волшебная Ницца, море и горьковато пахнущие фиалки, целые корзины свежих фиалок с окрестных гор. Путиловский попросил менять корзины через два дня, так что одуряющий запах фиалок долго преследовал его после окончания путешествия — казалось, вся одежда и вся кожа пропахла запахом весны и любви.
Весна в этом году выдалась ранняя, море прогрелось основательно, и Путиловский бесстрашно открыл для себя купальный сезон. Анна боялась купаться так рано и полулежала на берегу в закрытом от солнца плетеном лонгшезе…
Путиловский открыл глаза — незаметно докатили до Парголово.
* * *
Медянников и Берг всю дорогу тактично молчали, чтобы, не дай Бог, не разбудить шефа. А тот на самом деле грезил с закрытыми глазами. Теперь грезы закончились и началась обычная следовательская работа.
Вначале долго шли по слегка пробитой в глубоком снегу тропинке к дровяному сараю, вернее, к тому, что от сарая осталось. Там двое местных городовых собирали в плащ-палатку человеческие останки. Собирал по преимуществу один — второго периодически выворачивало наизнанку, так что работничек из него был никудышный.
Берг сразу бросился обнюхивать следы взрыва, собирать в баночки и пакетики закопченные лоскутки и кусочки снега, покрытые пылью. Медянников все больше смотрел на следы.
— Подошло двое, ушел один, — доложил он Путиловскому.
— Вы уверены? Это важно.
— Пойдемте покажу, — и Медянников провел Путиловского вкруг места происшествия, отмечая палочками следы городовых и их собственные следы. — Один был в галошах, в галошах и ушел. Второй был в тирольских ботинках, я такой отпечаток знаю, они в магазине Юлинца на Каменноостровском выставлены. Покупают в основном инженеры-путейцы, которым ходить много надо.
— А галоши? — рассматривал отпечаток Путиловский.
— Что галоши? Галоши как галоши, нога мужская, небольшая, размер седьмой… мужик легкий, носки выворочены наружу, у шестипудовых так не бывает… шаг скорый, птичий… вот побежал быстрее, к станции… Стало быть, торопился на трехчасовой паровик. Я расписание присмотрел. Все сходится. Рвануло в пол-третьего, вот он и дал деру.
— А это кто прошел?
Путиловский из любопытства показал на строчку мелких следов, желая уесть Медянникова. Но старого филера провести было невозможно.
— Это котик бежал мышковать к сараю. Там сено лежало, а где сено — там и мышки.
— А может, лиса? Или куница?
Медянников посмотрел на Путиловского, как на ребенка.
— Павел Нестерович! У лисы лапа куда крупнее и ноги длинные, а у кота короткие. Вот он брюхом снег и заметал. А кунице белка нужна! Здесь белок нету.
Тут подошел радостный Берг с целым тирольским ботинком и прочел маленькую лекцию:
— Смотрите на этот ботинок! Как новенький! Взрывная волна иногда делает удивительные вещи. Шнурки не развязаны, а ноги нет. Ну не чудо ли? Просто фокус какой-то!
Медянников тут же полез в ботинок и молча продемонстрировал Путиловскому магазинный ярлык «К. Юлинц. Поставщик двора Е. И. В.».
После такой блестящей работы подчиненных надо было что-то делать, и начальник, влекомый охотничьим азартом, пошел по следам человека в галошах.
Вот здесь, на солнечной стороне у ствола толстой березы, следов было особенно много. Человек стоял, курил папиросу. Вот пепел, обгоревшая спичка чернеет на снегу… а вот… Что это? Путиловский достал затоптанную бумагу. Развернул ее. Крупный почерк. Бумага на морозце не намокла, и чернила не расплылись. Путиловскому захотелось похвастаться находкой.
— Иван Карлович! Можно вас на минутку?
Подошедший Берг внимательно обнюхал бумагу.
— Чернила ализариновые, фиолетовые. Ализарин — химический краситель, в древности добывался арабами из корней марены красильной, сейчас синтезируется на фабриках. Служит для окраски тканей в красные, фиолетовые и розовые цвета. Довольно стоек к внешним воздействиям. «Обращение к революционной молодежи России!» Поздравляю, Павел Нестерович! Это ключ!
— Посмотрим.
Путиловский, боясь спугнуть удачу, осторожничал в оценке. Но это действительно был ключ.
ОБРАЩЕНИЕ К РЕВОЛЮЦИОННОЙ МОЛОДЕЖИ РОССИИ!
Пылкая и честная российская молодежь,
умственно и нравственно окрепшая, жаждет
борьбы с врагами народного благосостояния и
народной свободы!
Никакие мирные действия не принесут нам освобождения! Гнет деспотии может быть уничтожен только неукротимой борьбой!
Мы продолжаем дело наших неустрашимых отцов, благоговейно преклоняясь перед их лучезарными образами! Мы обнажаем оружие, которое не выпустим из рук до тех пор, пока не будет пробита брешь в толстой стене закоснелой в насилии и произволе русской деспотии!
Смерть победоносцевым и сипягиным!
Николай Венцель, студент 3-го курса Института корпуса инженеров путей сообщения.
«Красиво написано», — подумал Путиловский, аккуратно сложил бумагу и спрятал в портмоне. Теперь есть адрес, по которому можно будет размотать, по всей видимости, еще совсем маленький клубочек.
Таких обращений он читал множество, а в молодости, когда на несколько дней также решил отдать себя целиком революции, и сам писал похожее. И давал читать знакомым барышням в целях поднятия собственного реноме в их чудных глазках. И реноме существенно поднималось.
Когда же настало время суровой реальности, в качестве первой жертвы революционного насилия единогласно был выбран директор гимназии, много лет успешно душивший свободу личности еще в зародышах. Юному Павлу от имени этих самых зародышей было поручено изучить все привычки старика для успешного проведения акта возмездия.
Павлик рьяно взялся за дело, для чего даже вооружился театральным биноклем. Но чем более он проникал в тщедушные тайны жизни узурпатора, тем менее ему хотелось вторгаться в размеренную жизнь грозы гимназистов. Эта стариковская одышка, эти обязательные прогулки перед сном с таким же дряхлым мопсом, одиночество в кабинете под зеленым абажуром настольной лампы и физическое бессилие со всеми признаками скорой смерти почему-то повернули его младое сознание в совершенно другую сторону.
Ему захотелось стать врачом, и он им стал. Но не плотским хирургом, а хирургом юридическим, плохо ли, хорошо ли лечившим язвы не людские, а социальные. Так что теперь он держал в руке привет из своей гимназической юности.
Директор по весне почил в бозе, и все рыдали на его могиле, потому что понимали, каким безвредным старикашкой он оказался в сравнении с занявшим его пост дьяволом во плоти, старшим инспектором Константином Апполинарьевичем Немзером. А ведь не далее чем за месяц до того не было у гимназистов выпускного класса более приятного, прогрессивно мыслящего старшего товарища, нежели Константин Апполинарьевич! О времена, о нравы… И Путиловский глубоко вздохнул, вспомнив младые годы.
Тем временем все инородное и кровавое было собрано и погружено в подводу. Берг удовлетворенно улыбался, Медянников же озабоченно продолжал нарезать большие круги.
— Что вы потеряли, Евграфий Петрович? Пора в дорогу.
Путиловский надышался свежего воздуха до зевоты, хотелось поскорее очутиться в домашнем кабинете и начать работать по наставлению для умственно и нравственно окрепшей революционной молодежи.
— Котика ищу, Павел Нестерович, котика. В останках его нет, следов наружу тоже… Где-то здесь прячется, подлец. Видать, зашибло серого, боится высунуться! — и в отчаянии Медянников горестно мяукнул.
Макс внимательно следил за пришедшими людьми. Голос у него был сорван задолго до их прихода, однако никто не помог ему освободить задние лапки и хвост. А самому вывернуться не было никакой возможности. И по давней кошачьей привычке он молчал, чтобы не навлечь на себя еще большую беду, — защищаться в таких условиях он не мог. Но этот большой человек, внезапно мяукнувший почти по-кошачьи, вызвал у него редкое среди котов чувство симпатии, и Макс не удержался — мяукнул в ответ.
Только случайность (в этот момент все затихли, оглядывая место недавней трагедии) спасла Макса. В наступившей тишине все услышали отчаянный сиплый вопль погибающего кота.
Фелинолог, то бишь специалист по котам, Медянников рявкнул:
В бревнах он, в бревнах! — и кинулся спасать серую душу.
Всем стало радостно оттого, что невинное животное нашлось, и эта детская радость привела к тому, что уже через несколько минут комок шерсти с четырьмя лапами, хвостом и головой был извлечен из-под бревна.
Все столпились вокруг лежащего на снегу Макса. Кот попытался было ползти, но задние ноги беспомощно волочились тяжелым мертвым грузом.
— Небось, хребет перебило, — авторитетно высказался первый городовой.
— Они живучие-с! Пристрелить, ваше благородие? Чего скотину мучить? — проявил инициативу второй, которого выворачивало. Он пришел в себя и всячески старался загладить позорную для городового слабость, даже храбро достал револьвер.
— Отставить!
Путиловский осторожно взял кота на руки.
Макс безропотно припал к человеку, очень похожему на старого летнего хозяина. Запах от него был точно такой же: сигары, коньяк, лимон и женские духи. Поэтому кот решил, что хозяин вернулся и спас его. Значит, не зря мяукал целый день. И Макс, цепляясь передними лапами, как маленький котенок полез за пазуху Путиловскому.
— Признал-с! — подобострастно обрадовался второй городовой.
Макс залез за пазуху полностью и даже чуть муркнул, так ему стало тепло и хорошо внутри меховой бекеши Путиловского.
Никогда Павел Нестерович не испытывал слишком уж большой симпатии к котам, но атака была произведена так быстро и при столь странных обстоятельствах, что выбора не оставалось. Придется везти кота домой и там решать, что делать. Был у Путиловского знакомый профессор, но тот заведовал ветеринарной кафедрой в Военно-медицинской академии и практиковал исключительно по лошадям. Правда, разницы между котом и лошадью Путиловский сейчас не ощущал: все Божьи твари.
— Может, я к себе его возьму? — предложил Медянников, понимая, что Лейда Карловна, экономка Путиловского, вряд ли обрадуется лишнему рту.
— У вас же канарейки, Евграфий Петрович!
— Ваша правда, — вздохнул Медянников. Действительно, присутствие кота никогда не вдохновляло кенарей, скорее наоборот — они упорно молчали, инстинктивно опасаясь острых кошачьих аплодисментов.
Стемнело. Усевшись в сани и укутав ноги медвежьей полстью, тронулись в обратный путь. Путиловский устало сомкнул веки. Вновь перед его взором возник Лазурный берег…
* * *
…Полосатый облегающий костюм не мешает плыть. Дневной бриз дует с суши на море, поэтому вода у берега спокойная, но холодная: теплый слой отгоняется бризом, а вместо него из глубины приходит непрогретая вода. Пятнадцать по французскому Реомюру, девятнадцать по русскому Цельсию. Анна смотрит в большой морской бинокль. Он машет ей рукой — мол, все в порядке, уплывает далеко в море и ложится на спину. Соленая средиземноморская вода не чета балтийской, в ней можно лежать сколько хочешь…
Дышится спокойно и легко. Сегодня вечером идем в казино. Знаменитая рулетка. Интересно, повезет ли? Говорят, новичкам здесь везет обязательно, особенно если им не везет в любви… Он играл в сестрорецком Курзале по маленькой, правда, больше проигрывался.
Лошади, запряженные в женские кабинки, безропотно стояли по брюхо в воде, ожидая, когда наплаваются спрятанные в кабинках дамские тела. Несколько модниц нового века, презрев условности века старого, в купальных платьях отчаянно шли навстречу глубине и замирали, как и лошади, по пояс в воде. А с берега их щелкали «кодаком» любители светописи. Пора выходить, скоро обед за табльдотом.
Вечером поехали в Монте-Карло: Анна в платье с глубоким декольте, Путиловский в смокинге. Скромное двухэтажное здание с легкомысленной башенкой посередине. Ничего ужасного или дьявольского. Знаменитые мраморные ионические колонны. Путиловский сосчитал — действительно, двадцать одна. Очко. Не врал Франк, три года назад просадивший здесь в одночасье свое годовое профессорское содержание.
Анна была азартна до невменяемости и несколько лет тому назад поклялась на Евангелии, что не подойдет к рулетке. Тем интереснее ей было наблюдать за Путиловским. Купив фишки, они подошли к столу, Анна шепнула ему на ухо: «Черное или красное!»
Несколько ставок Путиловский пропустил. Потом поставил на черное. Выиграл. Подумал и снова пропустил. Он знал закон больших чисел, но, похоже, этот закон здесь знали все, кроме самой рулетки. Иногда столы сходили с ума, и надо было угадать тот момент, когда ничто — ни смена крупье, ни молитвы игроков, ни самоубийства русских князей — не могло увести взбесившийся стол с безумного разорительного пути.
Он осмотрел зал — все столы были спокойны. Обошел кругом, кидая на черное мелочь. Немного выиграл, чуть больше проиграл. Полюбовался на канделябры богемского стекла по сто пятьдесят кило каждый. «Такими не поразмахиваешь!» — мелькнуло в голове. Анна тенью шла сзади, боясь спугнуть удачу, которой пока не было видно. Но что-то витавшее в воздухе давало Путиловскому стопроцентную уверенность в сегодняшнем успехе.
Одно лицо вдруг привлекло его внимание. Где-то он видел этого человека. Он видел этот широкий книзу, лысоватый череп, плотно, почти без шеи влипший в тулово. Толстая фигура, пухлые пальцы, взгляд твердый и уверенный. Мочки ушей большие, отвисшие. Губы несколько восточной, семитской формы. Но сам человек точно из России. Их взгляды встретились, и господин тоже признал Путиловского. На всякий случай оба кивнули друг другу, но вступать в разговор было некогда: именно сейчас этот человек выиграл достаточную сумму, поставив на красное.
Чтобы не мучить свою профессиональную память, Путиловский отошел в противоположную часть зала и сел основательно. Спиной он чувствовал — Анна стоит сзади и волнуется. Чтобы снять дрожь в душе, поставил пятифранковую фишку на красное и выиграл. Крупье кивнул — игрок ему был приятен — и ловко подвинул Путиловскому две выигранные фишки. Обе тотчас же ушли на красное. И снова выиграли.
После шестой ставки на Путиловского обратились лица соседей. После девятой подошли от соседних столов. После двенадцатой сменили крупье. После четырнадцатой стали собираться со всего зала. Он все время ждал команды «Хватит!», но сзади молчали. После шестнадцатой ставки Путиловский оглянулся и похолодел: Анны рядом не было. Она сидела в кресле у стены, закрыв глаза и сжав обе руки в кулачки.
Семнадцатая ставка на красное была сделана машинально: он не мог обмануть ожидания, которое горело во всех без исключения взорах. Шарик, пущенный навстречу движению колеса фортуны, соскочил с нумерованного трека и заскакал по ячейкам, то застревая на долю секунды, то выскакивая на свободу. Колесо послушно замедлило свой ход, шарик задержался в тридцать первом нумере — а это черное! — потом подумал и нехотя перевалил в соседний девятый. Колесо остановилось. Красное. Семнадцать раз подряд.
«Ну и что? Подумаешь!» — мелькнуло в голове Путиловского, когда с помощью служителя он ссыпал на поднос выигрыш. Рядом негромко рукоплескали зрители. Держа поднос с фишками, Путиловский подошел к Анне, все еще с закрытыми глазами сжимавшей кулачки.
— Аня, — тихо сказал он ей на ухо. — Пошли ужинать. Я угощаю.
Неузнанное российское лицо внимательно посмотрело ему вслед, вздохнуло и поставило на красное. Увы, фарт закончился так же неожиданно, как и начался. Безумный стол пришел в себя.
Анна медленно открыла глаза и узрела гору фишек. Ее тут же начало трясти запоздалой ломкой азарта. Не отрывая взгляда от подноса, она шла следом за Путиловским, как шли средневековые дети за дудочкой крысолова. И только когда в ресторане официант принес замороженную бутылку «Дом Периньон», она разжала кулачки — надо же было взять фужер.
Выигрыш честно поделили пополам — по триста двадцать семь тысяч шестьсот восемьдесят франков на человека. Больше в казино не ходили.
Взамен номеров в гостинице они сняли целую виллу, принадлежавшую какой-то августейшей английской чете, и провели на ней незабываемые две недели, описание которых можно найти в Библии, в Ветхом Завете с первых дней сотворения мира вплоть до грехопадения Адама и Евы.
Приходящие прислуга и повар делали их жизнь вполне райской. Вечерами они уезжали ужинать в разные уголки побережья, а вернувшись, любили друг друга в самых неожиданных уголках виллы и большого сада. И тогда их обнаженные тела белели в ночи промеж деревьев, как тела Адама и Евы белели в раю, в котором не было солнца и греха…
Обратная дорога была покороче, потому что Путиловского и кота привезли прямо к дому. Дверь открыла Лейда Карловна. Путиловский еще не успел ничего сказать, как Макс, почуявший жилище, высунул мордочку из-за пазухи.
Высунувшись, он безошибочно уставился прямо в глаза Лейде Карловне, поняв, что пищей в этом доме заведует она, и только она. И Лейда Карловна также безмолвно уставилась в глаза коту. Путиловский заволновался: пауза затянулась…