Торжества по случаю поимки террориста, обстрелявшего квартиру Победоносцева, закончились.

Бергу, как самому активному участнику операции, была выдана премия в размере оклада, а от Синода — грамота и благословение на дальнейшие подвиги. Путиловскому и Медянникову дали по половине месячного содержания. Благословения они не дождались, да они в нем особо и не нуждались.

Наедине, разбирая все эпизоды по мелочам, Медянников в сердцах сказал Бергу, подчеркивая слова отеческой демонстрацией кулака:

— Ваня! Запомни: пуля дура, но бегает быстрее собаки! А если бы он тебя застрелил? Хорошо — верующий попался, не стал невинного обижать. В следующий раз без ствола в руке к человеку не суйся!

Николай Лаговский сейчас находился на психиатрической экспертизе, и, судя по отзыву профессора Цейнмерна, выйти ему оттуда в течение ближайших трех-пяти лет не представлялось никакой возможности. Николай говорил о втором пришествии Сатаны в облике Победоносцева и целенаправленно вербовал сторонников из числа пациентов больницы в войско армагеддоново, причем непонятно, на чью сторону — добра или зла.

В этих фундаментальных понятиях он сразу напускал такого туману, что рассеять его без помощи сильнодействующих лекарств было невозможно. Профессор Цейнмерн возлагал надежды на новомодное лечение электрическим шоком, однако случай оказался запущенным и шансы выписаться из больницы на каторгу у больного были минимальны. Но это была уже чужая головная боль.

У группы Путиловского все три головы болели одним: где Гершуни, как вычислить следующего исполнителя и предупредить теракт? То, что за Лаговским стоит Гершуни, сомнения не вызывало: сам Николай в своих революционно-религиозных трансах называл имя святого Герша, в православных святцах не значившегося.

— Иван Карлович! — прочувствованно обратился Путиловский к Бергу во время коллективной пирушки по поводу вручения синодального благословения. — Вот видите, стоило вам включить в работу свой мощный аналитический ум, как вы мгновенно вычислили злоумышленника. Я завидую вашему дарованию! Вам многое по плечу!

И поднял тост за здоровье награжденного.

То было вчера, а сегодня Берг с самого утра включил вышеупомянутый аналитический аппарат и стал думать о той, о которой ранее думать себе запретил. Он стал думать об Амалии с единственной целью — найти и вернуть ценности Шпорледера! А заодно и свой револьвер.

Он сидел у себя в комнате, аккуратно поглощал невкусный, но питательный завтрак (овсянку, черт бы ее съел!) и думал, думал, думал… После вчерашнего аппарат слегка ныл, но все-таки работал.

«Итак, я Генрих! Тьфу… Я Генрих. Я украл деньги, ценные бумаги и девушку. Хотя она уже наверняка не девушка. Украл барышню. Куда нам деться? Россия большая. Нет, это не выход. Она большая, но в то же время маленькая — Петербург да Москва. В них жить нельзя, поймают рано или поздно. Тогда за границу. Нужны паспорта. Заграничные. Официально я не получал — проверено. Неофициально — тоже не получал. Медянников проверил. Тогда я должен украсть чужие и выехать по ним. У кого украсть? У похожего человека. Нужны два паспорта — на мужчину и женщину. Заявлений о пропаже не поступало. Значит, украсть необходимо непосредственно перед выездом. И выехать. Ближайшая граница — со Швецией. Сел на пароход — и ты в безопасности. Шведам наши паспорта безразличны…»

Определив гипотетическое продолжение событий, Берг почувствовал тот же самый азарт, который овладел им при поимке «богомаза». Овсянка показалась вкусной, а жидкий чай — крепким и возбуждающим. Поэтому он налил себе еще стакан.

«Я затаился и вкушаю сладость первой любви… — Берг даже застонал от пароксизма ревности, но усилием воли преодолел древний пережиток. — Вкушаю сладость. Сколько можно вкушать? Дня три, не более. Потом надо драпать. А что, если этот срок — три дня — с чем-то связан? С чем? Со сладостью? Нет. С моим револьвером? Нет. С пожаром? Пожалуй. И с паспортами. Второе предпочтительней. Значит, появились или должны появиться два легкодоступных паспорта на семейную пару! Я и Амалия еще здесь, на границах предупреждены, даны описания. Семейная пара… семейная пара… это родственники, в чей дом можно проникнуть безбоязненно. Но не близкие — близкие осведомлены и будут сопротивляться, начнется семейное насилие!»

Что-то такое мелькало в бумагах! Короткий список родственников и друзей Генриха лежал под рукой. Против всех фамилий рукой Берга были поставлены птички, некоторых он успел опросить в первый же день, некоторых позавчера.

И сразу две фамилии привлекли его внимание: супруги Бибергаль! Оскар Бибергаль, троюродный брат Генриха, и его жена Елена! Он старше Генриха года на три, она — на два года старше Амалии. Тепло. Очень тепло, почти горячо! Потому что напротив их фамилии стояло его собственное примечание: «Со слов прислуги: временно пребывают за границей. Будут 9 апреля».

Берг охолодел: девятое апреля было вчера! Овсянка комом встала в горле. Большим глотком чая он пробил этот ком дальше в желудок и стал метаться по комнате, вдевая одновременно руки в рукава сюртучной пары, а ноги — в ботинки с калошами.

Стуча ногами по лестнице, Берг вырвался на оперативный простор, кликнул извозчика и помчался на Малую Морскую, где безмятежно отдыхали после утомительного переезда из Парижа молодые и очаровательные (так представлялось Бергу!) супруги Бибергаль — это было их свадебное путешествие.

* * *

С утра думалось не так ясно, как хотелось: выпили лишнего в честь успеха Берга, поэтому понадобилась горячая ванна, побольше крепкого кофе и утренний отдых в кресле. На Путиловском был его любимый махровый купальный халат и на коленях — любимый пушистый Макс, забиравшийся туда при первой же возможности.

По-видимому, коты полагают, что люди созданы Всевышним с одной-единственной целью — сидеть в кресле, чтобы можно было уютно устроиться на созданных тем же Всевышним коленях.

Вот так они и размышляли, каждый о своем: Путиловский — о Гершуни, а Макс — о далекой даче, которая теперь, с вершин роскоши и уюта, вспоминалась раем с птичками и мышами. Он попробовал найти здесь замену мышам. Таковая вроде сразу нашлась: в кухне из аппетитного на вид отверстия однажды высунулась мышь, да какая! Огромная!

Но при близком знакомстве лже-мышь оказалась слишком крупна, да и нрав у нее был не мышиный: вместо того чтобы с писком убегать, она встала на дыбки, укусила Макса в лапку и спряталась обратно. Так ведь недолго и до заражения крови! Макс обиделся на игру без правил и теперь шипел при входе в кухню — пугал нахалку.

Гершуни тоже укусил и спрятался. Однако, в отличие от крысы, его норка не была на виду. Где ставить капкан? Один возле Сипягина. И Путиловский мысленно поставил первую галочку. Следующий капкан стоит у четы Юрковских. Два. Третий надо будет заслать на Шпалерную, в публичный дом мадам Серчиковой. Четвертый… четвертый…

Они ведь тоже думают подобным образом. Значит, надо учесть все. Поставим вопрос так: где можно неминуемо подстеречь меня? У дома. У работы. В театре. У Анны… Интересно, у Сипягина есть своя «Анна»? Четвертая ловушка должна стоять у «Анны»! Но только вначале надо эту «Анну» найти.

Он погладил Макса и услышал в ответ мурчанье — знак согласия. Кот соглашался с планом.

Тут раздался призывный звонок телефона. Макс и не подумал трогаться с места, и Путиловскому вспомнилась красивая легенда про китайского императора.

Главе Поднебесной империи на рукав парадного халата забрался котенок да там и уснул.

Пришла пора императору вставать с кресла и идти по важнейшим делам. Он ждет — котенок не просыпается. Тогда император велит принести острый нож… и отрезает бесценную ткань, лишь бы не потревожить сладостный и безмятежный сон котика.

Франк, глядя на новое увлечение приятеля, так объяснил умиление, охватывающее вроде бы умных, образованных людей при виде спокойно умывающегося кота:

— У наших древних предков в африканской саванне был только один враг — леопард. С тех пор вид кошачьей морды — а леопард просто большая кошка! — вызывает интерес. А если кошка умывается и готовится ко сну, значит, она сыта и бояться нам нечего. Не съест!

Тут в дверь просунулась вся в папильотках голова Лейды Карловны:

— Вас к телефону! Это женщина. О, дайте мне его… Бедный котик!

Максик, вся бедность которого заключалась в умении жалобно выпрашивать божественно вкусную жареную корочку от утки, с недовольным вздохом перекочевал в объятия Лейды Карловны, где снова уснул сном кота-праведника.

— Алло! — Низкий грудной голос, казалось, заполнил весь дом. — Пьеро, почему вы мне не телефонируете? Как дела с Юлией? Надеюсь, она непричастна ко вчерашним событиям?

— Никак нет! — немного шутовски отрапортовал Путиловский, все еще помня ночное оскорбление в «Англетере». — Она под нашим присмотром и более не способна на глупости. Можете навестить ее в «Пале-Рояле», я предупрежу о вашем визите.

— Не стоит! Я не пойду, потому что тогда она догадается о моей роли. Достаточно того, что вы за ней присмотрите. Я рада. Большое спасибо. Я хочу видеть вас.

Путиловский хотел ответить «Я тоже!», но смолчал.

— Я понимаю, вы обиделись на мое более чем странное поведение. Приходите, я хочу принести свои извинения.

Голос манил, звал и околдовывал. В горле у Путиловского пересохло, хотя он только что перед разговором вдоволь напился кофе. Видимо, у человека бывает несколько жажд.

— Хорошо, — после приличествующей паузы ответил жаждущий хриплым голосом и прокашлялся. — Извините. Я приду. Когда?

— Сегодня, в десять вечера. Вам удобно?

Путиловский вновь сделал паузу, на сей раз чисто деловую: дескать, у меня очень напряженный график дел, на ночь тоже кой-чего запланировано, но так уж и быть…

— Я буду.

Ответом был ласковый грудной смех, от которого защемило в сердце и ниже:

— До встречи! — и с той стороны дали отбой.

К физиономии Путиловского прилипла настолько глупая улыбка, что, когда он проследовал в кабинет мимо Лейды Карловны с проснувшимся Максом на руках, кот и экономка с изумлением взглянули друг на друга, словно не веря глазам своим. «Хозяин рехнулся!» — отчетливо читалось в этих взглядах.

* * *

Каждая новобрачная пара счастлива по-своему, но несчастливы все одинаково. Все смешалось в доме супругов Бибергаль в это утро, и еще долго они вспоминали самое первое страшное событие в их совместной жизни. Жизнь подарила им в дальнейшем много ужаса, но все равно — это испытание не смогли вытравить из их души даже десятилетия.

Супруги неистово ласкали друг друга, как могут делать это дорвавшиеся до постели новобрачные после долгого любовного перерыва, вызванного переездом из Парижа. Дорога утомила души, но не тела. И вот, когда прекрасная Елена (назвать красавцем Оскара означало согрешить против истины) спросила в шестой или седьмой раз, любит ли он ее так же сильно, как она его, в дверь застучали.

Потом Оскар говорил, что стук был громким, а Елена поправляла — был дьявольски громким. К стуку добавлялись звонки в дверь. Что может подумать об этом здравомыслящий человек в восемь утра? Естественно, пожар!

Так и подумали и стали быстро бегать по спальне, собирая ценные вещи и пытаясь хоть чем-нибудь прикрыть наготу у Елены и срам у Оскара. Зрелище было препотешное, но новобрачным было не до смеха! Даже потом, при рассказе.

Как только они достигли маленького успеха в богоугодной борьбе за соблюдение приличий, служанка открыла дверь и вместо пожарных с длинными баграми в квартиру ворвался некий молодой человек весьма странной наружности. Он размахивал руками и потрясал револьвером. Супруги приготовились к смерти, которую, по правде, Оскар воспринял бы как спасительное избавление от очередного вопроса, любит ли он свою маленькую женушку, а если «да», то почему тотчас не представляет вещественные доказательства любви.

Однако дело обстояло гораздо хуже, нежели казалось. Пожар в этой ситуации был бы наивным праздником с фейерверком! Молодой человек назвался офицером полиции, расследующим дело громадной государственной важности. Не далее чем вчера он получил благословение святого Синода на продолжение следственного делопроизводства и месячный оклад вдобавок.

Все это было произнесено чрезвычайно быстро, отчего супруги запутались окончательно и решили, что Синод интересуется их семейной жизнью в целях государственной безопасности. Далее этот безумец с благословения Синода потребовал предъявить их заграничные паспорта, чем запутал и запугал Оскара, с детства боявшегося властей более женитьбы.

Когда паспорта найдены не были, молодой человек стал прыгать от радости, обнимать и целовать супругов без разбору, вселив в их души сомнение в собственном благоразумии и душевном здоровье.

Затем он затих и спросил дрожащим голосом, кто вчера был у них с визитом. Оскар задумался и устремил взор на потолок, надеясь там увидеть список визитеров. Его опередила бойкая Елена, высыпав перед следователем ворох имен.

Едва лишь прозвучало имя кузена Генриха, молодой человек издал воинственный клич племени команчей и, потрясая револьвером как боевой дубинкой, мгновенно исчез из их жизни. И более они его никогда не видели.

Оскар попытался было улизнуть в ванную комнату, но тут ему задали вопрос в лоб: любит ли он после всего этого свою напуганную маленькую женушку, а если любит, то как? Пришлось продемонстрировать как.

Бродячую ласковую дворняжку прикормили кусочком колбасы, и, пока она жадно ела, Крафт присобачил ей на шею веревку. Она безропотно пошла следом, полагая, что хуже не будет. И действительно, потом дали кусочек булочки.

Под Виипури (а решили остановиться в Выборге, по-фински Виипури) было много заброшенных каменоломен. Туда и приехали, захватив по дороге собаку. День выдался пасмурный, и стрелять было удобно: солнце не слепило и глаза не уставали.

Крафт предусмотрительно копил по дороге и в гостинице пустые бутылки, так что цели были хорошо известны Балмашеву. Сбоку стояла «смирновская», рядом с ней темно-зеленая из-под шампанского — его пили на вокзале. Шесть пивных бутылок. И дрянная местная водка, после которой до сих пор болела голова.

Крафт привязал собаку неподалеку к молодой елочке и занялся браунингом. Гершуни курил и молчал, что было для него весьма необычным делом. Балмашев ходил вдоль линии огня, заложив руки за спину. Сабля чертила узоры по талому снегу, куда проваливались новые хромовые сапоги.

— Дистанция десять метров. Давай, — пригласил Крафт Степана.

Балмашев с любопытством рассматривал невиданное прежде оружие. Коричневые накладки с мелкой насечкой на рукоятке браунинга украшала монограмма — две буквы «FN» в большом овале.

— Что они означают? — спросил Балмашев у Крафта.

— А вам не все ли равно? — недовольно буркнул Гершуни.

— Конечно, не все! — вступился за Балмашева Крафт. — Тебе же интересны фамилия и имя будущей невесты, хотя какая, собственно говоря, разница?

— Тоже мне, сравнил! — Гершуни с утра был не в духе.

— Ему с этой штуковиной на смерть идти, а не под венец! Это поважнее. — Крафт продемонстрировал браунинг в холостом действии: — Fabrique Nationale. Национальная оружейная фабрика в Льеже. Держи, поручик!

Балмашев прицелился. Сам он раньше не стрелял, но много раз видел стрелявших и считал это простым делом. Однако все оказалось довольно сложным: надо было совместить мушку с прорезью прицела, потом вывести их на мишень-бутылку и только после этого нажать на курок. Рука от этих процедур вдруг начала трястись мелкой дрожью, так что выстрел прозвучал совершенно неожиданно для самого стрелка и зрителей.

Бутылка не шелохнулась. Дворняжка жалобно взвизгнула, испуганная резким звуком. Гершуни кинул ей кусок хлеба, но собака уже чувствовала что-то нехорошее и к хлебу не притронулась. Она несколько раз рванула веревку, однако елочка выдержала.

— Цыц! — прикрикнул на собаку Крафт. — Степа! Ну какого черта ты рвешь курок? У браунинга мягкий спуск, а ты как солдат на маневрах! И не жди, пока рука затрясется, как овечий хвост. Подымаешь руку, а палец уже тихо давит! Затаи дыхание на секунду. Подвел мушку в движении и сразу дожимай! Любя! Нежненько! Как женщину! Ствол — продолжение твоего пальца. И не промахнешься. Давай.

Балмашев несколько раз глубоко вздохнул и выстрелил. Мимо. Собака опять взвизгнула и дернулась бежать.

— Дай сюда! — Крафт взял браунинг, выщелкнул учебную обойму и вставил другую.

— Ты что? — спросил Гершуни, ревниво наблюдая за делом, где ему делать было нечего.

Вместо ответа Крафт вытянул руку с пистолетом и ловко выстрелил в дворняжку, перебив ей пулей хребет.

— Надо проверить стрихнин, — Он вернул браунинг Балмашеву, вставив прежнюю обойму, — Стреляй!

Дворняжка изогнулась кольцом, отчаянно кусая спину в том месте, куда вошла пуля. Ее задние ноги бессильно волочились по снегу, из горла непрерывной струей тек жалобный визг.

Балмашева окатила волна ненависти и к Крафту, и к Гершуни, и к себе. Рука стала твердой, горло сжала судорога. Оскалясь, он быстро выстрелил в бутылку, еле сдержавшись, чтобы не развернуться и не выстрелить в Крафта. Бутылка из-под «смирновской» разлетелась вдребезги.

— Отлично! — ободряюще крикнул Крафт.

Балмашев перевел ствол на вторую бутылку.

Выстрел! Попал. Выстрел! Мимо. Выстрел! Попал. Мимо. Мимо. Черт! Браунинг застыл, обнажив вороненый цилиндрик ствола.

— Да сделай ты с ней что-нибудь! Я не могу этого терпеть! — плачущим голосом завопил Гершуни, заткнув уши, чтобы только не слышать визг умирающей дворовой сучки с ласковыми коричневыми глазами.

Крафт ухмыльнулся, зарядил пистолет одним патроном и прострелил собаке голову. Визг оборвался. Балмашев стоял, чуть покачиваясь от волнения. Интересно, Сипягин тоже будет визжать? Надо стрелять наверняка, иначе он сам не выдержит этой муки.

— Погибла за идеалы революции. Счастливая! — Крафт поддел ногой безжизненное собачье тело. — Три из шести! Отлично, Степа!

— Не смейте мне «тыкать»! Я вам не Степа!

Не в силах сдержать слезы, Балмашев быстро отошел в сторону. Там его вырвало на чистый, нетронутый снег.

— Ишь ты! Студент! Нервы, брат, — сказал Крафт, довольный пробой пистолета.

— Ничего, ничего. У всех нервы!

Гершуни закурил свежую папиросу и успокоился. Этот не подведет!

Крафт дослал в рукоятку новую обойму и, рисуясь, навскидку выстрелил три раза подряд. Три бутылки из-под пива как ветром сдуло с гранитного карельского валуна, поросшего мхом со всех сторон — и с южной, и с северной.

Выглянуло солнце.

— Это хороший знак, — сказал Гершуни. — Поехали в гостиницу!

* * *

Принесенные сведения о пропаже паспортов невинных супругов Бибергаль не вызвали в душе Путиловского ожидаемого Бергом восторга. И понятно: что значила разбитая голова и похищенные акции по сравнению с угрозой жизни одного из самых крупных чиновников империи?

Однако Павел Нестерович похвалил блестящий аналитический ум Ивана Карловича и высказал по сему поводу самые лестные слова. После чего ценная информация о беглецах ушла (не без помощи Медянникова) на филерский опорный пункт Финляндского вокзала. Капкан для двух дурачков был насторожен по всем правилам.

Самому же Бергу Путиловский определил замечательную роль: лично организовать ловушку на Шпалерной, в гостеприимном доме мадам Серчиковой, где Певзнер видел читающего газету Гершуни. Само собой подразумевалось, что Берг должен туда заявиться под видом посетителя, иначе какое же скрытое наблюдение?

Путиловский не спросил застенчивого Берга, а тот не догадался доложить, что он еще ни разу в жизни не посещал публичных домов и вряд ли годится для столь высокой миссии по причине полного отсутствия опыта в этом деле. Берг подумал было заикнуться, но тут же одернул себя: а что, он когда-нибудь ловил государственных преступников? Нет, но вполне справился с первого раза! Справится и сейчас!

Поэтому, взяв картонку с фотографией Гершуни и прихватив для конспирации газету, Иван Карлович в прекрасном расположении духа поехал на Шпалерную. Провести денек в приятном женском обществе — это ли не подарок? Все-таки в полицейских делах есть и приятные стороны. Вот жизнь и повернулась к нему иной стороной!

По дороге Берг пытался освежить в памяти рассказы лихих товарищей, окучивавших за одну ночь пяток-другой развеселых учреждений. Но с какого боку подойти к незнакомой для него проблеме, он не знал и решил положиться на свою природную смелость и решительность.

Лишь только Берг открыл входную дверь и звякнул дверной колокольчик, он обнаружил, что и смелость, и тем более решительность быстро и одновременно покинули его. Он вступил в капище разврата, аки Иосиф Прекрасный в огненную пещеру со львами. Следует напомнить неискушенным, что вышеупомянутый Иосиф был к тому времени невинен по всем статьям.

Эта совершенно отдельная, интимная мужская тема не должна затрагиваться, но, коли перст судьбы направил Берга в дом терпимости, следует заявить откровенно: Берг тоже являлся девственником. Увы.

Как он сохранил такое редкое качество в последних классах гимназии, военном училище и академии — одному Богу известно. Но это было так. Страсти в душе Берга с шестого класса бушевали апокалиптические, но выход был нулевой. Женщин он познал только платонически, хотя был не против и дальнейшего развития событий. И лишь одна закавыка перечеркивала все его далеко идущие планы: женщины были против! Все как одна считали Берга слишком херувимоподобным.

Но в этом гостеприимном доме все оказалось иначе. Навстречу раннему гостю, раскрыв весьма широкие объятия, устремилась сама мадам Серчикова.

— Здравствуйте, дорогой мой! — лучезарно улыбаясь золотыми зубами под небольшими усиками, воскликнула мадам, одетая в широкий китайский халат с драконами.

— Здравствуйте, — ответил вежливый Берг и зарделся.

— Вам кого? — тихо и понимающе спросила мадам.

— Вас! — рдея, продолжил Берг. И тем самым совершил роковую ошибку.

Мадам Серчикова давно уже не практиковала, поскольку долгим неправедным путем приобрела финансовую независимость и смогла открыть свое дело. Однако женское начало в этот момент в ней возобладало над финансовым. Причиной тому стала весна, голубое небо и поразительная схожесть Берга с господским мальчиком, которого она в детском сексуальном возрасте полюбила за очки, матроску, соломенную шляпу и марлевый сачок в руке.

К тому же девушки были утомлены прошедшей ночью: гуляли мальчишник молодого, но уже известного адвоката по бракоразводным процессам. Будить кого-то было бы просто жестоко. «Справлюсь!» — решила тряхнуть стариной добросердечная мадам.

Она долгим томным взглядом посмотрела в лицо будущей жертве, которая, ни о чем не подозревая, уже готовилась к следующей фазе знакомства — представлению друг другу. Однако в этом доме, да и в аналогичных домах по всей империи, вначале делали дело и только потом представлялись.

— Проходите сюда! — и мадам ловко направила Берга по пути разврата в собственные апартаменты. — Раздевайтесь, я сейчас!

Обрадованный Берг прошел в указанном направлении и застыл в изумлении перед красотой интерьера. Воспитанный в строгих солдатских традициях, он даже и помыслить не мог, что в Петербурге могут существовать такие роскошно отделанные комнаты. Золотую кровать под малиновым балдахином украшали с десяток серебряных ангелочков, дующих изо всех сил в серебряные же трубы, возвещая всему миру о славных деяниях, совершенных на этой самой кровати многочисленными друзьями дома.

Как всякий истинный джентльмен, Берг сразу исполнил пожелание дамы и снял с себя пальто и котелок, остановившись в недоумении, куда же девать снятое. Подумав, он осторожно сложил пальто вдвое и украсил им один из малиновых стульев. Да, следует еще заметить: в комнате царил приятный полумрак, что объяснялось полностью опущенными золотыми шторами и плотными малинового цвета ламбрекенами по оконным проемам.

Через минуту, которую Берг потратил на тщательное приведение себя в порядок (сморкание, причесывание и разглядывание в зеркале), в комнату мелкими шажками вплыла мадам Серчикова, сменившая халат с драконами на халат с райскими птичками, тем не менее очень похожими на дракончиков. В руках у нее был поднос с шампанским и бокалами.

— А вот и я! — Заманчиво улыбаясь, она поставила поднос на столик и профессионально быстро наполнила бокалы. — За нашу встречу!

«Черт! — подумал Берг. — Да здесь просто хорошо!» И он душою понял неуловимого Гершуни, а также всех своих товарищей, которые расхваливали Ванечке прелести посещения подобных мест. Однако он совсем забыл представиться!

— Чиновник для особых поручений Иван Карлович Берг! — Берг вытянулся во фрунт и щелкнул каблуками.

— Очень приятно! А я буду Манон! — и мадам изобразила нечто похожее на книксен.

Далее воцарилось молчание, и только поэтому Берг выпил три бокала подряд. В голове приятно зашумело, взгляд новоявленного Казановы затуманился, и мадам предстала несколько в ином свете — уже как Дульцинея перед взором Дон-Кихота…

— Мадам! — начал свой комплимент Берг, но не закончил, потому что Дульцинея повела плечиками и халат соскользнул, обнажив крупное мясистое тело, обремененное лишь двумя черными шелковыми чулочками с кружевными подвязками.

Такого абсолютно нового для себя зрелища нервная система Ивана Карловича, утомленная несколькими днями приключений, не выдержала, и он упал на ковер в глубоком обмороке, подмочив свою репутацию и сюртук шампанским.

* * *

В кабинет Зволянского Путиловский, как триумфатор, был пропущен вне очереди.

— Павел Нестерович, заранее знаю, о чем вы будете меня просить! — Зволянский быстро вышел навстречу Путиловскому и протянул ему руку первым. Это был большой знак отличия. — Министр запретил нам охранять его в местах, где он реализует свое право на личную жизнь. И я его понимаю!

— Сергей Эрастович, если таким же образом его понимают террористы, тогда я полностью спокоен. Даже более вас! — съязвил Путиловский. — Но увы! Они не обладают нашим с вами благородством. Более того, я подозреваю, что именно такие места они и ищут в первую очередь.

Зволянский глубоко вздохнул. Он думал точно так же. Но служебная субординация превыше всего.

— Я вчера советовался с Плеве, у него богатый опыт управления Департаментом.

ДОСЬЕ. ПЛЕВЕ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Родился 8 апреля 1846 года. Из дворян. Окончил Московский университет со степенью кандидата юридических наук. С 1867 года — на службе в Московском окружном суде. В 1879 году назначен прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты. С 1891 по 1884 год директор Департамента полиции. С 1884 года сенатор, в 1894 году назначен государственным секретарем. С 1899 года министр, статс-секретарь Княжества Финляндского.

— Николай Константинович порекомендовал не злить Дмитрия Сергеевича. Сипягин не мальчик, военный муж, храбр, справедлив. Мы усилим охрану в присутственных местах. Но сами понимаете… — Зволянский состроил хитрую мину. — Есть лазейка. Частным лицам не возбраняется из любопытства, не более того, следить за другими частными лицами, никоим образом не вмешиваясь в их частную жизнь. Так что я вас прошу отдохнуть несколько дней. И ваши люди пускай отдохнут — этот храбрый немчик! Во время отпуска, естественно, вы — частные лица!

— Удивительно, но в этом вопросе наши взгляды полностью совпадают. — Путиловский коротко наклонил голову: — Разрешите идти?

— Разумеется, Павел Нестерович. И еще: как частное лицо, я тоже очень любопытен!

На том и расстались, довольные друг другом и невысказанным.

В поисках Медянникова Путиловский сразу направился в филерское отделение, где филеры отогревались, обменивались новостями и получали инструкции. Медянников возлежал на скамье, крестец его был деликатно обнажен, и сразу два дюжих филера по очереди с почтением растирали драгоценную часть тела сложной смесью скипидара, муравьиного спирта и эфира. А Медянников блаженно похрюкивал.

Путиловский дождался окончания процедуры и увел болезного в свой кабинет.

— Евграфий Петрович, новое дельце. Как у вас со здоровьем?

— Эхе-хе… — только и вымолвил Медянников. — Были б кости, а мясо будет.

— Министра надо попасти.

— У министра много путей. За всеми не уследишь!

— Тайные дорожки. Женщины, карты, канарейки…

Медянников обиделся:

— Канарейки! Ишь, как вы нас… канарейки! Правильно — кенари! Нет, Сипягин до кенарей не дорос. Тут особое должно быть мироощущение. Сладостное!

— Посмотрите, где он без охраны бывает. — Путиловский помедлил, но высказал: — Прошел слушок, что у него есть страсть. Тайная.

— Всякая страсть хороша, пока тайная. Блудит, значит… бес в ребро! Тьфу!

— Это его личная жизнь, и мы не должны в нее вмешиваться. Но предупредить покушение — наша обязанность. Мы с вами с сегодняшнего дня в отпуске и посему можем действовать как частные лица…

Лицо Евграфия Петровича неожиданно приняло отсутствующее выражение, точно он услышал далекий и поэтому очень тихий звук. Путиловский замолк, чтобы своими речами не мешать слушать. Сложная гамма чувств пробежала по лицу Медянникова, и вдруг оно озарилось внутренней радостью.

— О! — Медянников распрямился и сразу помолодел, — Легче стало! Вот что значит отпуск — отпустило! Павел Нестерович, считайте, что Сипягин у вас за пазухой!

Он гоголем прошелся по кабинету, пошевеливая задом для полной проверки туловища. Нижняя часть заработала исправно, сразу оживилась и голова:

— А где же наш Ванечка? У меня с ним партия не закончена!

— Я его в публичный дом отправил, Гершуни ловить.

Медянников застыл на месте:

— Ой, Павел Нестерович, что ж вы наделали? Он же нецелованный!

Путиловский от такой информации оторопел:

— А вы откуда знаете?

— Я все знаю! Отпустили ангелочка с чертями в салочки играть! Бедный Ваня… — Медянников тяжело вздохнул.

— Ну что уж вы так убиваетесь? — фыркнул Путиловский. — Иван Карлович не мальчик!

* * *

Действительно, Иван Карлович уже не был мальчиком. Произнеси Путиловский фразу пятью минутами раньше — он оказался бы не прав и вынужден был бы принести свои извинения. Впрочем, потребовал бы Берг извинений за искажение прискорбного факта своей биографии или нет — сие неизвестно. Потому что в данную минуту бывший «мальчик» плавал (в переносном смысле) в море блаженства. Все разрешилось как нельзя лучше.

Потеряв сознание при виде обнаженной Мессалины, Берг инстинктивно совершил самый грамотный поступок в своей жизни. Как только рассудок вернулся в ненадолго покинутое тело и перед глазами замаячили неясные тени, Иван Карлович решил, что его снова ударили по голове с целью ограбления.

Но дело обстояло совсем иначе. Разумеется, его грабили, но другим, неизмеримо более приятным способом! Во-первых, с него сняли всю одежду, включая «невыразимые» и носки на длинных резинках. Во-вторых, его положили на кровать и заботливо прикрыли розовым стеганым одеялом. В-третьих, ему обтирали лицо платком, смоченным прохладной и душистой туалетной водой.

Увидев, что глаза бедолаги приоткрылись, но еще туманны, Манон (это она суетилась вокруг Берга) вздохнула с облегчением:

— Я так напугалась, так напугалась! Думала, сердце. У нас приличный дом! Никто никогда — слава Богу — не умирал! Ванечка! Живой!

И, одержимая приступом филантропии, Манон, быстро скользнув под одеяло, принялась осыпать благодарными поцелуями лицо и прочие части тела Берга. Ради чистоты картины следует отметить, что Манон, равно как и Берг, была в чем мать родила. Но о кровосмешении не могло идти и речи, потому что матери у них были разными: у Берга чувашка, у Манон — русачка из-под Воронежа.

Всему есть свои нравственные пределы, поэтому на некоторое время занавес над сценой в трагикомедии «Посещение храбрым поручиком Бергом публичного дома, или Конец мальчика» опустился. А когда антракт закончился и сцена вновь оказалась перед зрителями, Иван Карлович перешел в новое для себя состояние — настоящего мужчины, пребывание в котором ему очень понравилось. До такой степени, что главный актер его труппы тут же потребовал второго акта спектакля. Занавес опустился вновь, поднялся, и так пять раз подряд. Полный успех премьеры!

Обрадованная своим возрождением Манон велела принести еду и питье за счет заведения для поддержания духа и тела триумфатора. И когда Берг вкусил и запил вкушенное, он вдруг вспомнил о главной цели прибытия. Кусок пирожного встал поперек горла, и Берг кинулся к сюртуку продемонстрировать фото Гершуни.

У Манон была профессиональная память на лица и прочие части тела. Едва взглянув на фото, она кликнула Зизи.

Зизи, православное имя Дарья, до начала успешной карьеры под крылышком Манон вела скромный образ жизни провинциальной девицы в городе Луга. Помните у великого поэта: «Есть на свете город Луга Петербургского округа…»? Так вот, это оттуда.

Дарья-Зизи была приведена к клятве, отчего сразу расплакалась и замолкла. Она решила, что сейчас ее арестуют и вышлют по этапу в родной городок. Более страшного наказания в силу легкой природной имбецильности она представить себе не могла.

Понадобился весь такт и природное обаяние новоиспеченного мужчины, чтобы вначале осушить слезы, затем внушить доверие и выдавить из Дарьи-Зизи показания по делу. Да, она узнала этого господина. Он приходил к ней, и только к ней, четыре раза в месяц. Зовут Гриша, фамилию мы тут не приучены спрашивать. Мужчина и мужчина. Один раз в неделю, по пятницам.

Ага, смекнул догадливый Берг, это он так празднует иудейскую субботу, которая, как известно, начинается в пятницу вечером. В эту пятницу? Нет, он сейчас в отъезде, а обещал появиться на следующей неделе, во вторник. У него будет праздник, так что будем пить и веселиться. Мужчина он хоть и обрезанный, но толковый, все делает обстоятельно, два раза, без издевательств и аккуратно.

Тут Берг иронически ухмыльнулся и выпятил грудь. Он-то, пожалуй, переплюнет Гершуни по всем статьям, даром что не обрезан!

Вот так одним визитом были мастерски убиты два зайца, причем оба крупные и жирные. Одного зайца Берг оставил в своем личном музее для приятных воспоминаний, а второго надо было срочно отнести Путиловскому.

Впрочем, куда спешить? Гершуни будет не ранее вторника, так что время есть… В бумажнике приятно похрустывали наградные, маленькая и жукастая Зизи-Дарья поблескивала глазками и сглатывала слюну — ей тоже хотелось шампанского и любви. Манон не возражала против праздника, годы тяжелого постельного труда приучили ее ценить такие мгновения… Эх, правы были сослуживцы!

И Берг движением руки велел подать рябчиков, шампанского и корзину с фруктами. Зизи даже завизжала от радости и повисла на шее у благодетеля, осыпая его мелкими, но жгучими поцелуйчиками.

«Надо же! — мелькнуло в голове новоявленного Лукулла. — Маленькая, а грудь большая! И ведь под халатом ничегошеньки…» Жизнь впервые сулила Бергу скорые удовольствия.

* * *

Чудесным образом излечившись от радикулита, Евграфий Петрович направил свои стопы в филерскую, взял парочку молодых, но бойких филеров и велел им следить за министром. Будучи спрошенными, они не смели выдавать имя Медянникова, а должны были сослаться на устный наказ Ратаева, который убыл в длительную командировку в Киев. Пока Ратаев вернется, вся вода утечет.

Успокоив таким образом свою служебную совесть, Медянников решил предстоящий вечер посвятить поиску Люцифера. Для этого у него уже были собраны все данные на вдову Гермогенову, включая адрес, расписание выходов и привычки, в основном дурные, как и сама вдова.

Что с этого хотел иметь сам Медянников, какая ему от этого была польза — непонятно. Он иногда позволял себе вольную охоту за информацией. Ему было любопытно просто так узнать что-либо интересное из сложной и потайной жизни большого города.

Евпитимья Иудовна была предупреждена о визите странника из-под Иркутска, специально прибывшего в Петербург при первой же весточке о видении Диавола, погубителя рода человеческого. Для визита Медянников надел один из своих простонародных костюмов, добавив к нему живописный посох из комля груши, фунтов семь весом. При необходимости посох служил отличным успокаивающим средством, усыпляя непокорных не хуже эфира.

Дверь открыла приживалка, которых теперь при вдове было видимо-невидимо. Люцифер принес в дом ощутимый доход: за мелкую мзду показывали место его явления, за крупную вдова исцеляла болящих наложением рук. Кроме того, продавались образки, изгоняющие дьявола, излечивающие болезни и привораживающие богатых мужчин.

Очень большим спросом, как издавна повелось на Руси, пользовались порошки, отучающие от хронического пьянства. В исходный продукт вдова самолично добавляла измельченный лошадиный навоз. Эту смесь надо было тайком добавлять в водку. Действительно, устойчивый рвотный рефлекс отучал многих, поэтому «вдовьи порошки» шли в драку.

Благодаря теперь уже гибкому позвоночнику и умению бормотать несусветную чушь, похожую на юродивые откровения, Евграфий Петрович, он же старец Дормидонт, быстро снискал благоволение со стороны вдовы. К тому же она была польщена так быстро распространившейся славою. И Дормидонт был сразу, без промежуточных испытаний допущен к главному действу — явлению Люцифера. Мужской дух и сила, исходившие от старца, приятно разнообразили затхлую атмосферу бдений.

По прошествию нескольких недель недалекий, но хитрый ум вдовы вывел закономерность Люциферова появления, так что Медянников попал вовремя. С аппетитом откушав чаю и пирогов с капустой, он уселся в кресло и задремал, не забывая время от времени нести гугнявую чушь, к которой прислушивались и пытались расшифровать.

В полусне Медянников, ничтоже сумняшеся, рассказывал приукрашенную подробностями историю падения Берга и Амалии, отчего трансформированные слухи на следующий день пошли гулять по Петербургу, но уже как похождения Антихриста. Дескать, оный Антихрист огнем изо рта сжег целый завод с рабочими и похитил для удовлетворения своих дьявольских страстей несколько абсолютно невинных девиц, отчего заплакали даже небеса. И имя этому Антихристу Иван Берг, только читаемое сзаду наперед — Греб Нави!

Одновременное появление в одном городе Антихриста и Люцифера взбудоражило религиозно-философскую общественность, откликнувшуюся на это созданием новой христианской религии. Для начала трое адептов (двое мужчин и одна женщина) стали жить вместе половой жизнью, сознательно путая эту жизнь с сакральным откровением.

Внезапно тараканьи шуршания приживалок прекратились и все устремились к окну. Старца Дормидонта, как лицо приближенное к вдове, пропустили в первый ряд. Сзади жарко дышали в шею очевидицы. Они все знали наперед, и, когда шевельнулись шторы, две привычно впали в транс и тихо заголосили. Когда же появился Сам, вдова стала ныть на одной ноте, не утруждая себя более сложным проявлением борьбы с нечистым.

С изумлением узнав в Люцифере голого по пояс министра внутренних дел, старец Дормидонт перекрестился и глубоко задумался. С одной стороны, вон оно как, а с другой — как же так? Налицо вторжение в частную жизнь государственного чиновника!

Ежели сейчас побежать в Люциферову квартиру и деликатно сказать министру всю правду, можно сушить сухари и готовиться в дальнюю дороженьку до Сибири, а то и далее.

Ежели оставить все как есть, то где гарантия, что сюда не придут подлые газетчики, все отснимут и запишут? А это чревато большим скандалом, чего Дормидонт, патриот государства российского, позволить никак не мог.

И Евграфий Петрович поступил просто, но, как всегда, очень эффективно. Он поднял свой знаменитый посох комлем кверху и стал крушить им вдовье оконце, отчего по всей улице пошел звон и грохот. Долетевшие до земли стекла только усилили вечерний звон, а донесшиеся снизу проклятия и свистки городовых очень оживили общую картину сатанинского шабаша.

Министр с ужасом увидел напротив и выше пустое окно, а в нем кучу старушечьих физиономий, осеняемых крестами и шамкающих пустыми ртами: «Люцифер! Люцифер!» Шторы мгновенно задернулись и более не открывались.

Когда разъяренная вдова с трудом выбралась из беснующейся толпы приживалок, старца Дормидонта и след простыл. Вместо него по лестнице, грохоча смазными сапогами, поднялись сатанинские посланцы в виде городовых и составили протокол «О нарушении общественной тишины вдовою Гермогеновой».

Попытки вдовы объяснить произошедшее происками нечистой силы натолкнулись на грубое духовное непонимание. Всем, кроме городовых, было ясно, что старец был совсем даже и не старец, а зловредный Люциферов слуга, присланный обесчестить вдову в глазах верующих и тем самым помочь дьяволу творить свое зло. Где ж это видано, чтобы из Сибири человек мог так быстро прийти в столицу? А известно, что старцы ходют по Руси ногами!

Старушка, первая высказавшая это здравое суждение, была обласкана и награждена вниманием пришедшей в себя вдовы. Когда волнения стихли, вторая высказала еще более здравую мысль: такой скандал только усилит внимание к Евпитимье Иудовне! Что назавтра и случилось.

А подлый Люциферов слуга, он же старец Дормидонт, неторопливо выйдя на улицу, враз отыскал своих орлов-филеров, проинструктировал насчет появления наблюдающих революционеров и пошел до дому, где его, попискивая, ждала будущая звезда канареечного пения.

Еще одной петербургской тайной стало меньше.

* * *

Получив от начальства неожиданное отпущение будущих грехов в виде отпуска, Путиловский сел в кабинете за стол и забеспокоился. Берг был направлен в интересное заведение, но до сих пор о нем ни слуха, ни духа. Прошло часов восемь, срок вполне достаточный, чтобы раздобыть и донести информацию. Может, туда заявился Гершуни и Берг, совсем неопытный и юный, ждет подходящего момента для его ареста?

И Путиловский, движимый чувством тревоги, взял служебную карету и покатил на Шпалерную помочь Бергу. В его распоряжении было три часа. В десять его ждали в «Англетере». Ничего хорошего от гостиничного свидания он сам не ждал. Такая у него была привычка: лучше потом обрадоваться неожиданному подарку судьбы, нежели разочаровываться в, казалось бы, стопроцентном деле.

Заведение на Шпалерной ему было хорошо знакомо из давнего судебного эпизода, по которому проходили пятеро купцов первой гильдии из Нижнего Новгорода. Завершив удачно покупку нескольких паровых мельниц, они решили спрыснуть это дело в ресторане. Спрыснули, и очень даже хорошо. Поехали к девушкам. Душа просила праздника и дождалась: полный разгром всего заведения и труп одного из купцов с множественными колотыми ранами. Вилкой.

Путиловский вел расследование, в котором ничего не было ясно: кто с кем спал, кто не спал, кто с кем что пил, дрался, целовался и мирился. Он по крупицам восстанавливал всю многоцветную картину ночи, причем уцелевшие купцы только мешали следствию, потому что каждый стремился выгородить других и брал всю вину на себя. Самопожертвование и самоуничижение достигало невероятных высот.

Иногда даже казалось, что они оговаривают себя с каким-то мазохистским удовольствием, лишь бы вдоволь накаяться, наплакаться и истребовать себе вечной сахалинской каторги. На меньшее никто не соглашался. Пользованные купцами девицы тоже мало чем помогли следствию, потому что в голом виде (ночь была сродни афинской) все купцы были как братья-близнецы — с бородами лопатой, животами, слоноподобными ступнями и прочими атрибутами ночной купеческой жизни.

Все разрешилось как нельзя лучше, если можно так сказать применительно к человеческой смерти. По требованию Путиловского провели добавочное вскрытие, призвали трех лучших патологоанатомов столицы (трое составляют кворум!) и выяснили: купец отправился в мир иной без посторонней помощи, вследствие небольшой и ранее не замеченной аневризмы головного мозга. А вилкой его кололи, чтобы не придуривался, вставал и освобождал место для очередной перемены: дамы меняли кавалеров.

К этому времени из Нижнего как раз кстати приехал безутешный, но внутренне ликующий наследник миллионного состояния. Всех лжеубийц, среди которых были два его дяди, выпустили из-под стражи и извинились.

По сему случаю наследник устроил великую тризну по покойному, на которой гуляли все: и дядья, и патологоанатомы, и девицы, и насильственно привлеченный Путиловский… На третий день печальная процессия в полном составе, включая девиц и двух патологоанатомов, убыла в Нижний Новгород. Путиловский спасся, в последнюю секунду уговорив проводника тайком открыть двери запечатанного вагона-салона, в котором посредине стоял чудовищной красоты полированный гроб с безвременно усопшим, а по стенам — ломящиеся от вин и закусок столы с посудой и хор плакальщиц из Александро-Невской лавры…

Дом был тот же, но хозяйка и девушки уже совсем иные. Навстречу гостю, радушно улыбаясь, выплыла мадам Серчикова. Но улыбка сползла с ее уст, когда Путиловский, отведя мадам подальше от чужих ушей, сухо и официально потребовал немедленно представить ему целым и невредимым служивого человека по фамилии Берг.

Мадам, испуганно семеня, провела Путиловского к себе в апартаменты, затем помчалась наверх, ворвалась в комнату Зизи и принялась самолично облачать голого как младенец Берга. Тот вначале дико сопротивлялся, но, услышав про приход начальства, полностью овладел своим непослушным телом и милостиво позволил Серчиковой одеть себя с ног до головы.

Маленькая голенькая Дарья-Зизи, чьи высокие груди наконец-то покорились отважному горновосходителю, печалилась в уютной постели. Берг сильно поднялся в ее глазах рассказами про убийц и террористов, которых он смело истреблял десятками и сотнями. И теперь, когда праздник только начался, его забирают… наверно, стрелять в этих негодяев! Боже, ему угрожает опасность! И Зизи бросилась Бергу на шею — прощаться навсегда. Что может быть отраднее для сердца настоящего мужчины?

Походкой закоренелого ловеласа Иван Карлович гордо прошествовал вниз по лестнице. Мадам опытной рукой направила его стопы в свои апартаменты, что Берг, иронично усмехнувшись, воспринял как очередную попытку соблазнения. Однако при виде спокойно сидящего за столом Путиловского весь хмель и гонор из головы Ивана Карловича как ветром сдуло.

Движением руки Путиловский отпустил мадам и ласково спросил Берга:

— Ну-с, какая информация?

И Берг, удивляясь себе, абсолютно спокойно, с достоинством настоящего мужчины сел за стол и вкратце изложил все, что успел узнать о Гершуни и времени его появления. Более того, его не мутило, голова приобрела ясность, речь — ранее не виданную логичность, а взор — твердость и мужество.

— Отлично! — подвел итог Путиловский и прозвонил брегетом. — Кстати, через час поезд на Гельсингфорс. Вы бы не хотели лично просмотреть пассажиров? Сегодня, я вижу, для вас удачный день.

— Да! — скромно обронил Берг. — Кое-что удалось!

* * *

Филеры, чтобы не простыть, каждые полчаса менялись местами: один уходил на лестницу этажом выше квартиры Жерар-Марон, а второй ходил по улице. Поэтому, когда Крафт прошел вначале в одну сторону, а через двадцать минут в другую, его не заметили как повторяющееся лицо и не сделали пометки: «Молодой блондин. 25 лет. Усы, рост выше среднего».

Ровно в назначенное время к подъезду подкатила карета, и Сипягин, прикрыв лицо воротником, скользнул внутрь. Лошади тут же рванули, и карета исчезла за поворотом.

Крафт, изображая из себя случайного зеваку, неторопливо двинулся в обратную сторону. Филеров он тоже не приметил, потому что они успели поменяться местами. Не знал он ничего и о только что произошедшей сцене: когда Сипягин вышел из квартиры, филер не успел подняться вверх по лестнице и совершенно автоматически встал перед своим главным начальником во фрунт, чем выдал себя с головой. Однако храбро сказал все, что ему велел говорить Медянников.

Взбешенный двумя чрезвычайно неприятными событиями — старушками в окне и слежкой, Сипягин чертом ринулся в карету, чтобы по приезду в министерство задать всем, а главное Ратаеву, такой нагоняй, что небо с овчинку покажется! Он им не мальчик, за которым нужен глаз да глаз!

Честно говоря, ничто не мешало Крафту в эти тридцать с небольшим секунд приблизиться к карете на прицельное расстояние, разрядить револьвер в крупную фигуру разъяренного министра и скрыться в темноте дворов. Револьвер лежал за пазухой, а стрелок он был изрядный.

Однако такая мысль даже не посетила его голову. Павел с юных лет был одержим идеей всемирного порядка и дисциплины: одни должны готовить оружие, вторые — исполнителя, а уж исполнитель должен принести себя и врага в жертву. Иначе все пойдет неправильным путем и сломается.

К тому же Крафт боялся боли и лишений и не мог себе даже представить собственное заключение в тюрьме. Тем более допросы, на которых его могли избить и поранить. Поэтому он отметил в голове время прибытия и убытия Сипягина, наличие посторонних на улице, освещение, состояние мостовой и присутствие дворников в соседних дворах.

После чего удалился в нанятую квартиру. Послезавтра должны были приехать Гершуни и Балмашев. Они обнашивали форму и готовили последнюю редакцию прощального письма ко всем здоровым российским силам. Сипягин будет здесь на следующий день после приезда Балмашева, но в такой день он приезжает утром, потому что в два часа обязательное присутствие на заседании кабинета министров.

По дороге домой Крафт купил в продуктовой лавке фунт изюму и пряники. Он обожал сладенькое и все время что-то жевал. Завтра свободный день и можно будет сходить в иллюзион. Кроме оружия, ему еще очень нравились туманные картины, которым Крафт предвещал большое будущее. Он даже мечтал стать оператором, носить везде деревянный ящик на трехногом штативе и крутить ручку, припав глазом к окуляру.

Райская жизнь! После победы революции он обязательно этим займется.

* * *

Путиловский быстро довез Берга до вокзала. По пути поручик сладко спал, положив голову на плечо начальника.

«Устал, бедолага», — ласково подумал Путиловский, но по прибытии на вокзал спящего не пожалел, безжалостно разбудил и выгнал на холод, пожелав счастливой охоты.

Войдя внутрь Финляндского вокзала, Берг потянулся всем телом, откровенно зевнул и осмотрелся с видом светского льва на балу для дебютанток.

Старший филер под видом носильщика подошел к нему и тихо сообщил, что подозреваемых супругов Бибергаль пока никто не наблюдал, но основной поток пассажиров на поезд еще не проходил. Этого было достаточно, чтобы успокоиться и пройтись гоголем по главной зале.

Прохаживаясь с независимым видом, Берг с радостью отметил совсем иную реакцию на себя самое. До сегодняшнего дня девицы и молодые дамочки не сильно отягощали себя рассматриванием совсем не дурной фигуры поручика, чем огорчали его до печальности. А сейчас все перевернулось! Две или даже три просто в упор обозрели его как диковинное животное с ног до головы, а еще одна призывно улыбнулась и состроила классические глазки — в угол, на нос, на предмет! Это указывало на революционную перемену участи в отношениях с женщинами.

Пройдя в буфет и отметив сегодняшний любовный успех большой рюмкой водки и волованом с икрой, Берг ожил окончательно и приступил к заключительной фазе операции — поимке подлого Генриха. То, что Генрих и Амалия не пройдут мимо, было аксиомой, то есть не требовало доказательств, и поэтому Берг занял самую удобную выжидательную позицию у дверей, выходящих на перрон. Туда, как горная речка в ущелье, стекался весь пока еще редкий поток пассажиров.

Для маскировки Иван Карлович вставил в глаз монокль, отчего его лицо приобрело чрезвычайно скептическое выражение. Этот маневр придумали они вдвоем с Медянниковым, ища минимальные средства коренного преображения рядовой Берговой внешности. Мать родная и та прошла бы мимо Ванечки, не признав его в насмешливом господинчике.

Монокль позволил ему беспардонно рассматривать подходящие пары. На одиноких мужчин Берг не обращал никакого внимания. Рюмка водки приятно согрела внутренности и придала мыслям решительность в достижении намеченной цели.

Хорошо известно, что сильное желание способно реализовываться гораздо чаще, нежели слабое. А Бергу так хотелось вернуть свой любимый, до царапинок знакомый револьвер! Не говоря о том, что еще более сильно ему хотелось холодно взглянуть в глаза обманщицы.

Опознание затруднял тот факт, что многие дамы носили чрезвычайно плотные вуали, так что приходилось вглядываться, а проклятый монокль только смазывал всю картину. Но его величество случай на стороне сильных: не прошло и пары минут, как сердце Берга внезапно дало сбой. В нескольких шагах от него стояла Амалия!

Берг даже зажмурился на секунду, но когда открыл глаза, все сомнения исчезли, как воск пред лицом огня. Амалия прятала свои рыбьи глазки за практически непрозрачной вуалью, однако челюсть Берг признал безошибочно. Рядом с ней вился ужом плотный господин с чрезвычайно противным лицом, по-видимому тот самый кузен Генрих.

Берг глубоко вздохнул, приводя спертое дыхание в норму, и двинулся навстречу судьбе. По дороге он прошел сквозь нескольких пассажиров, сметая все и всех, не ощущая толчков и не слыша оскорбительных намеков в свой адрес. Лицо его застыло в презрительной гримасе и должно было внушать ужас.

Приблизившись к Амалии, стоявшей боком к траектории Бергова движения, Иван Карлович быстрым и изящным движением руки сдернул вуаль вместе со шляпкой и париком с головы аферистки, пустившей по миру своих бедных муттер и фатера. И застыл, как жена Лота, обращенная в соляной столп… Это была не Амалия!!

То есть челюсть была точь-в-точь как у Амалии, но выше все было иным, еще более гнусным, нежели у аферистки. Все здание будущей достойной мужской жизни, выстроенное Бергом за прошедший день, рухнуло в мгновение. Он увидел себя со стороны: жалкий, одинокий, трусливый, глупый, полупьяный субъект с замашками парвеню и фатовским моноклем… Так ему и надо!

Истошный вопль скальпированной лысеющей дамы огласил своды величественного зала. Все взгляды пассажиров и провожающих внезапно обратились на Берга. Он стоял, понурив голову, а вокруг него плясал, багровея от злости, плотный господин с противным лицом и визжал не менее противным голосом на весь вокзал:

— Что вы себе позволяете, милостивый государь?! Щенок! Молокосос! Да я вас! Жандарм! Полиция! Грабят!

Уже бежали со всех сторон, придерживая сабли, дежурные городовые. Уже вокруг скандала собралась толпа сочувствующих и галдящих зевак, уже чьи-то две услужливые руки вцепились в воротник и рукав пальто Берга… Весь вид страдальца только убеждал окружающих в правоте противного господина, продолжавшего позорить без пяти минут отставного поручика:

— Да он пьян! Подлец! Негодяй! Держите меня, я убью его!

Теперь уже четыре руки крепко держали несчастного, так что он даже не мог выдернуть револьвер и застрелиться, чтобы кровью смыть позор. Монокль вылетел из глаза, упал на пол и превратился под ногой зеваки справа в стеклянное крошево.

Подняв взор к небу, Берг готов был взмолиться, чтобы только пропало это дьявольское наваждение, но краем глаза заметил изумленное лицо, чье выражение резко контрастировало с окружающим Берга общественным презрением. Он с трудом (проклятый воротник!) поворотил голову — то была Амалия безо всякой вуали! Она стремительно уходила в дверь, ведущую к поезду.

Спокойствие снизошло на Бергову душу, он вновь превратился в настоящего хладнокровного мужчину, способного просчитывать ходы своих противников на несколько шагов вперед. А превратившись, он начал активно действовать соответствующим образом.

Первый короткий удар левой коленкой он нанес в пах беснующегося противного господина, отчего в вокзале стало удивительно тихо. Затем одним движением правого локтя Берг отворил в носу левого зеваки кровяной фонтанчик, после чего тот потерял всякий интерес к руке Берга и занялся исследованием внезапно открывшегося месторождения теплой красной жидкости.

Освободив таким образом половину туловища, Иван Карлович резво развернулся на сто восемьдесят градусов, оказался в тылу правого зеваки и локтем все той же беспощадной руки резко ударил его в затылок. Зевака ткнулся носом в опилки, застилавшие пол вокзала, и стал к ним тщетно принюхиваться.

Такие решительные действия вызвали обратную реакцию толпы: все в страхе отпрянули от беспощадного бойца, тем самым открыв путь к выходной двери. И Берг им хладнокровно воспользовался!

Несколькими прыжками, сделавшими бы честь самому прыгучему кенгуру, он покрыл расстояние до двери и выскочил на перрон. Впереди он увидел знакомую до боли в сердце спину. Рядом с ней семенил какой-то коротышка, в руках у него был черный чемодан.

— Стоять! — громовым голосом прокричал Берг.

Но парочка, чуть присев от ужаса, только ускорила свой бег, прикрываясь плотным слоем пассажиров.

Тогда Берг выхватил револьвер и выстрелил в воздух. Дикая паника охватила перрон, люди стали прыгать на рельсы и бежать по шпалам. Коротышка остановился, обернулся, и лицо его исказилось гримасой отчаяния. Он сунул руку в карман, неуклюже достал оттуда любимый револьвер Берга и, судя по движениям, стал пытаться лишить Берга жизни из его же собственного револьвера!

Такого позора не перенес бы никто, тем более кадровый военный. Берг ловко уклонился, ушел под правую руку коротышки и выбил так и не сработавшее оружие из рук преступника. От неожиданного удара Генрих свалился на перрон и снизу жалобно смотрел на Берга.

Амалия, решившая, что возлюбленного убили, подскочила к Генриху, упала рядом с ним на колени и обняла за голову. Кстати, лицо у Генриха действительно оказалось прыщавым. Берг стоял над ними, а снизу доносился злой хрип Амалии, обращенный к нему:

— Подлец! Подлец!

Но это оскорбление Берг перенес с холодной усмешкой. Переступив через поверженного Генриха, он спокойно поднял свой старый добрый револьвер, повернулся к набежавшим городовым и, указывая на поверженную криминальную парочку, произнес давно заготовленную фразу:

— Взять их!