Недостача сабли обнаружилась уже на вокзале, у буфетной стойки, куда подошли но русскому обычаю выпить на посошок.
Хватанув большую стопку водки со льда, Гершуни крякнул и впился крепкими острыми зубами в бутерброд с холодной телятиной. Тут у него вылупились глаза, но не от водки, а от того, что увидел.
— Степан! — прошипел он зло и тихо. — Где ваша сабля?!
Похолодевший от ужаса быть разоблаченным, Балмашев растерянно посмотрел на портупею, хотя прекрасно знал, что там увидит.
— Бы… была… — пробормотал он и покраснел, точно гимназист, уличенный во лжи.
— Вы оставили ее в гостинице, болван! — Гершуни не стеснялся в выражениях. — Ну что мне с вами делать? До поезда четверть часа!
— Я сейчас! На извозчике туда и обратно! Я успею, честное слово, успею!
— Да, — съязвил Гершуни, — настоящее офицерское слово!
Балмашев засуетился, надевая перчатки и фуражку. Выпивавший неподалеку купчик поднял голову, прислушиваясь к разговору.
— Стойте! — осадил его Гершуни. — Возвращаться не к добру. Утром купим в магазине. Тьфу! Не хватало еще, чтобы все не заладилось! Ну куда вы смотрели, раззява?
И заказал по второй, чтобы хоть водкой сгладить чувство злобы на интеллигентного мальчика, подавшегося в революционеры.
— Мы купим! Мы купим! Я знаю магазин у Финляндского, торгует военным снаряжением. Он там специально для Михайловской артиллерийской академии. И для медиков. Очень хороший магазин. Там обязательно продают сабли! Я заплачу, у меня есть деньги! — Степан оправдывался что было сил, лишь бы его не заподозрили в злом умысле избежать своей и чей-то иной смерти.
Вторая стопка подействовала, и Гершуни смягчился:
— Вот только не надо суетиться. Это еще не главное, саблю достать… Не промахнетесь?
В Балмашеве оборвалась последняя тайная надежда на то, что все это окажется дурным спектаклем. Он вспомнил мертвую собачку с карими добрыми глазами. Вот и с ним будет так же. Горло, как при стрельбе в лесу, свела судорога.
— Не промахнусь, — твердо сказал он и опрокинул в рот содержимое стопки.
Купчик успокоился и поднял рюмку, приветствуя товарищей по счастью. Зазвонил вокзальный колокол.
— Пора, — буднично проронил Гершуни. — Вперед, поручик без войска! Если спросят — сабля в багаже. Все будет прекрасно!
Почему-то совсем не спалось — видимо, гостиничные сны в промежутках между любовным бодрствованием были очень глубокими и освежающими. Голова стала ясной. Путиловский заварил себе кофе и разложил на рабочем столе фотографии Сипягина, Победоносцева, Клейгельса и Гершуни. С чего начать?
Сипягин устроил в Департаменте тихий скандал, и вопрос о прямой охране квартиры Софи Жерар-Марон отпадает сам собой. Будет ли повторная атака на Победоносцева? Если и будет, то только на похоронах. Но чьих? Клейгельса или Сипягина. Значит, задача номер один — не допустить никаких похорон!
Фотографии Клейгельса и Сипягина легли рядом, точно карты в зловещем пасьянсе. Сил маловато. Кого охранять в первую очередь?
Тут дверь чуть скрипнула, приоткрылась, и с начальственной инспекцией важно вошел Макс. Двумя прыжками он легко взлетел вначале на ручку кресла, а потом и на стол. На столе у него было любимое место — прямо в кругу света от настольной лампы с зеленым абажуром. Но сейчас там лежали две фотографии. Путиловский загадал: кот обозначит чью-либо фотографию. И пусть этот выбор станет выбором судьбы.
Вначале Макс обнюхал Клейгельса. Пахло химикалиями. Потом понюхал Сипягина. Тоже пахло, но заметно сильнее. Подумал и лапой стал скрести по фотографии министра внутренних дел, пытаясь закопать не понравившийся кусок бумаги. Отлично, пусть будет Сипягин. Хотя его охраняют не в пример строже градоначальника.
Путиловский взял чистый лист бумаги, пронумеровал десять пунктов и сразу вписал первый: поставить постоянную конспиративную охрану у квартиры Софи Жерар-Марон.
* * *
Поездка прошла нормально, Крафт встретил, как и условливались, на вокзале. Мимо вокзальных филеров, возможно имевших фотографии Гершуни и Крафта, прошли незаметно благодаря форме Балмашева. Два штатских «штафирки» в компании красавчика-адъютанта являли собой типичную картину чуть загулявшей мужской компании.
Магазин открывался в десять, поэтому к началу амурного визита Сипягина не успевали. Но выход последнего был обычно в двенадцать, после чего он ехал в Мариинский дворец готовиться к заседанию Совета министров. Так что время было.
Надев саблю, Балмашев окончательно распростился с мыслью о том, что все волшебным образом переменится и он поедет домой, к матери. Рубикон перейден, и эту решимость в нем почувствовали и чуткий к движениям чужой души Гершуни, и даже тупой в этом отношении Крафт.
Взгляд Балмашева стал отсутствующим и обращенным внутрь себя. Однако при этом он замечал все, что происходит вовне, точно обрел круговое панорамное зрение и некое шестое чувство, чувство опасности.
Он стал приказывать, куда идти и что делать, понимая, что роли переменились и теперь каждый его, и только его, шаг входит в новейшую историю России. Они взяли самого дорогого лихача, который мгновенно подбросил их к ресторану «Доминик», где и позавтракали в отдельном кабинете.
Выбирал Балмашев, заказывал Балмашев. Гершуни и Крафт безропотно слушались, ибо понимали, что стоит за этой решимостью и твердостью: и поездка по Невскому на хорошей лошади, и шикарный завтрак, делающий честь гурману, есть не что иное, как естественное прощание с жизнью. Все это Степан Балмашев видел, ел и ощущал в последний раз. Ничего такого у него в жизни уже не будет.
— Не дури! Ты сможешь уйти, — сказал Крафт, допускавший возможность благоприятного развития событий.
— Нет, — просто сказал Балмашев. — Я никуда не уйду. Пусть судят.
Гершуни промолчал. Он был солидарен с Балмашевым: партии как воздух нужен суд над праведником.
Там же в ресторане Степан проверил браунинг, дослал патрон в ствол, поставил на предохранитель и надел шинель. Все легло ладно и удобно, не давило и не топорщилось. К портупее прицепили кобуру, в ней браунинг. За отворот шинели Балмашев спрятал синий конверт с приговором Сипягину от имени Центрального комитета партии социалистов-революционеров. Крафт попытался было сунуться с прощальным поцелуем, но Балмашев отстранил его.
До исполнения приговора оставалось сорок минут, когда пролетка остановилась в начале короткого Мучного переулка со стороны Екатерининского канала. Карета Сипягина уже чернела у подъезда.
— Ну, иди! Мы постоим тут недолго.
Гершуни впервые назвал Балмашева на «ты». Они обнялись и крепко поцеловались. Крафту Балмашев пожал руку. И молодцевато выпрыгнул из кареты.
По-весеннему светило солнце, воздух был свеж и прозрачен. К Апраксину двору тянулись две фуры с кожевенным товаром. Переулок был почти пуст. Только напротив сипягинской кареты на другой стороне переулка сидел нищий черемис да пожилой бородатый дворник мел и без того чистый тротуар.
* * *
Отпускное положение позволяло свободно распоряжаться собой и своим временем. Поэтому с самого утра Путиловский уже ходил по Департаменту, распространяя ложные слухи о поездке к родственникам в Москву. Ему тут же давали конфиденциальные поручения, которые он без зазрения совести принимал, хотя в Москву ехать никак не собирался.
Прослышав о приказе Сипягина убрать всякую охрану с Мучного переулка, Медянников чертыхнулся, но потом просиял: расписание Сипягина не секрет даже для богомольных старушек, борцов с дьяволом. И на ухо поведал Путиловскому о своих бдениях со вдовой Гермогеновой.
Путиловский усмехнулся, но из чисто мужской солидарности ему стало в душе жалко министра. И они решили организовать охрану так: напротив квартиры француженки сидит Берг. Медянников метет улицу, потому что сидение на холодном тротуаре ему противопоказано. А Путиловский поедет в «Пале-Рояль» к Юрковской и Григорьеву — дать информацию о возможном появлении Гершуни и действиях на случай этого появления. Так порешили и быстро принялись за дело.
Медянников выбрал место для нищего Берга грамотно, в уголке, но на солнышке, заботливо подстелил ему вчетверо сложенную рогожку и картонку, чтобы, упаси Боже, не застудить самую ценную часть мужского тела — крестец со спрятанным там радикулитом. Под рваненький армячок Берг поддел егерское шерстяное белье и меховой жилет. Шапка была колпаком, сверху засаленная, но изнутри чистая и теплая.
Сидеть на свежем воздухе было одно удовольствие, за которое еще и платили — бросали денежку, и немалую, особенно когда Берг освоил новое для петербургских нищих заклинание, вставив туда кусочки хорошего немецкого, отчего вдруг стали подавать ранее скупые прогермански настроенные слои городского населения.
Револьвер удобно лежал в левом рукаве армяка, всегда готовый к действию. Но пока он был не нужен и, судя по всему, сегодня вообще мог не понадобиться. Чтобы не скучать, Берг прокручивал в голове сладкие воспоминания о неминуемом возмездии, которое настигло Генриха и Амалию на перроне вокзала. А счастье для бедных дурачков было так близко!
На первом же допросе (Берг слушал из соседнего кабинета) Амалия сразу сдала Генриха со всеми потрохами, уверяя, что стала жертвой оговора и страха. Дескать, Генрих обещал убить всех — и маман, и папа, и ее самое. Она поехала только, чтобы спасти семью! Боже, какой он был дурачок! (Это Берг уже думал про себя самого.)
После приятных воспоминаний о позоре Амалии нищий черемис с отличным знанием немецкого перешел к еще более приятным мечтам о сегодняшнем вечернем визите на Шпалерную улицу. Учитывая резкое уменьшение толщины кошелька, о двух дамах мечтать было вредно, и Берг для научно обоснованного выбора стал сладостно вспоминать достоинства возлюбленных: Манон была многоопытнее и толще, Зизи пленяла высокой грудью и слепой верой в любое вранье. В эту минуту Берг являл собой живую иллюстрацию к известной логической задаче о Буридановом осле.
Мимо прошелестел метлой Медянников и сердито заорал:
— Ноги убери! Ишь, расселся! Дожил до клюки, что ни хлеба, ни муки!
А потихоньку прошипел:
— Что за офицер идет?
Берг, глядя искоса, не в глаза, боковым зрением осмотрел пехотного поручика с головы до ног. Поручик прошел мимо четким шагом, выправка отличная, шинель хороша, ничего не скажешь, рублей на пятьдесят потянет. Картинка! Сабля новая, уставная. Револьвера не видно, потому что кобура с другой стороны. Сделал условный знак, что все в порядке, и заныл свое, нищее, протяжное.
Украдкой вынул часы — Сипягин скоро выйдет и можно будет пойти обменять вырученную мелочь на бумажку-две. Пойдет на сахар в их рабочей комнате. Посмотрел на поручика-картинку, что возвращался по другой стороне — видать, свидание с гувернанткой или барышней из хорошего дома назначено. Ну что ж, место удобное, центральное.
Поручик подошел совсем близко, и Берг профессиональным взглядом артиллериста уставился на его уставное оружие — офицерский наган. Но вместо хорошо знакомой темно-желтой штатной кобуры, из которой торчит толстая рифленая ручка нагана, на портупее находилось нечто невиданное прежде.
Темно-коричневая кожа, желтая латунная шишечка для кожаного хлястика, никакой ручки… Что это? Неужели браунинг? Здорово!
Берг видел пару раз на кафедре совершенно новое оружие будущего. Стрелять не разрешили — патронов маловато, но подержать довелось. Вещь гениальная в своем совершенстве! Плоский, легкий, автоматика за счет отдачи свободного затвора при неподвижном стволе! Курок скрыт, патроны в рукоятке, спуск мягкий, живучесть феноменальная! Вот бы подойти и попросить посмотреть еще раз…
Самому стало смешно: нищий вскакивает и просит дать посмотреть! Умора. И тут же забегали в голове мысли:
«Откуда у поручика иностранное оружие? Неужели закупили и вооружили? Ай какие молодцы! Но почему я об этом не знаю? Не закупали! А может, он сам себе купил? Начальство разрешило? Чушь собачья! У браунинга калибр не тот. Что ему, патроны отдельно присылать? Тогда зачем он носит нештатное оружие? Думай! Думай!! Почему-почему, дубина стоеросовая! Потому что это не офицер!»
Медянников, уловив застывший взгляд Берга, прошел мимо, скребя лопатой невидимые миру льдинки:
— Ну что, чистый?
— У него оружие нештатное! Это не офицер! — прошипел Берг с окончательной уверенностью.
— Тогда берем! — Медянников оглядел улицу. — Он один. Если и есть подмога, то за углом. Справимся. Как только повернет сюда, зайду сзади. А ты страхуй отсюда.
И пошел шкрябать в сторону удаляющегося поручика. В это время со стороны Екатерининского канала, лихо цокая копытами, в переулок на полных рысях ворвался полуэскадрон конных городовых из министерской охраны. Завидев людей у кареты министра, они ловко окружили Берга и Медянникова, двое спешились и прижали дворника и нищего к стене.
В воздухе повис густой русский мат пополам с угрозами. Наконец истина с трудом пробила себе дорогу, и то лишь благодаря отчаянным действиям Медянникова, сорвавшего с себя фальшивую бороду и парик. Его знали и любили во всех подразделениях.
— Извини, Евграфий Петрович! Не признали! — Старшой в знак уважения к Медянникову спешился, — А ты чего тут маешься?
Медянников раздвинул городовых — поручика и след простыл.
— Тьфу ты! Спугнули!
В это время на крыльце появился улыбающийся Сипягин. Но при виде конвоя его улыбку с лица точно сдуло. Движением пальца он подозвал к себе командира полуэскадрона:
— По чьему приказу?
— Ваше высокоблагородие! По приказу директора Департамента полиции!
И экипаж Сипягина, в окружении конных, чинно двинулся к Мариинскому дворцу.
Внутри экипажа сидел черный от злости министр внутренних дел, прекрасно понимая, что уже вечером станет притчей во языцех всего столичного высшего чиновничества: «Слыхали новость? Сипягина сегодня под конвоем от любовницы на заседание Государственного Совета доставили! — А почему с конвоем? — Упирался!
Не хотел! С француженкой не в пример приятнее, нежели с министрами!» И хохот по всему Петербургу, включая Зимний… Это придумка Плеве. На его позор.
Медянников бросил на мостовую метлу, сдернул с себя фартук:
— От идиоты! Спугнули зверя! Мы бы его сейчас чистенько, без единого выстрела! А теперь ищи-свищи!
— Что будем делать? — спросил огорченный Берг.
— Дуем в «Пале-Рояль» на Пушкинскую! Да быстрее ты, убогий!
* * *
Карета стояла далеко за углом, поэтому бежать Балмашеву пришлось изрядно. Задыхаясь, он ввалился внутрь:
— Конные городовые!
— Пошел! — крикнул Гершуни кучеру. — На Гороховую!
— Гороховая длинная, барин, — ласково отозвался кучер. — Куды воротить?
— Направо!
И поехали к Адмиралтейству, держа тихий совет.
— Надо отложить акт! — Крафт нервно крутил барабан нагана. — Наверняка сейчас везде, где Сипягин, жандармы!
Балмашев сидел мертвенно-бледный.
— Нет, — сказал он твердо. — Или сейчас, или никогда!
— Конечно! — Гершуни совершенно не выглядел удрученным, даже наоборот, повеселел. — Подумаешь, городовые! Они тупо исполняют приказ. Вот довезут его до Мариинского дворца и останутся снаружи. Они же конные! — И набросился на Крафта: — Да спрячь ты свою железяку!
Несколько минут проехали молча, обдумывая ситуацию. Балмашева начало трясти, видно, только сейчас подступил страх.
— Так! — по-хозяйски начал Гершуни и крикнул кучеру: — Давай к «Норду»! Выпьем кофе, Степа отогреется, возьмет себя в руки.
— Я спокоен, — еле выдавил из себя дрожащими губами Балмашев.
— Вот и отлично! Сейчас в Мариинском увидят, что все в порядке, зря затеяли шум, начнут подтрунивать над паникерами. Тут ты и войдешь!
— И что скажу? Мне надо подойти к Сипягину! Я должен стрелять наверняка!
— Тихо-тихо-тихо… Скажешь, пакет от великого князя Сергея Александровича. Лично в руки. Местных адъютантов все знают в лицо. А ты — московский. Только что с поезда. Красавчик. Такие у великого князя в чести! Вот и все! Ну как?
— Отлично, — кивнул головой Крафт.
— Люблю кофе! — заулыбался Гершуни. — С пирожными.
* * *
Никто не хотел останавливаться возле странной парочки — простоволосого дворника и нищего (откуда у этих загулявших деньги?), пока озверевший Медянников не раскинул ручищи крестом перед извозчиком и не сунул ему в зубы полицейский жетон. Затем велел драть полуживую кобылу кнутом, отчего она свою скорость хоть и увеличила, но отнюдь не пропорционально насилию над собой.
— Вот если бы у нас было авто, — размечтался по дороге Берг, — мы бы уже были на месте.
— А вот скажи мне, Ваня, отчего эта дьявольщина «авто» катит? Она что, на пару, как паровоз?
Медянников отдышался и теперь был склонен к философии. Тем более они все сделали как надо, и не их вина, что офицерика спугнули. Никуда не денется, болезный.
— Вот я смотрю на вас, Евграфий Петрович, и удивляюсь: взрослый, образованный человек! Двадцатый век на дворе — а не знаете простейшего.
Берг был доволен собой. Он вновь отличился.
— Простейшее я, брат, получше тебя знаю. Так что не юли, а ответствуй на вопрос. Иначе не получишь повышения, так нищим и закончишь службу.
— А кем я буду в следующий раз? — заинтересовался Берг.
— Ха! — ухмыльнулся Медянников. — Из тебя, между прочим, отличная мадам получится. Фигуристая и стреляет прямо через муфту. Так что готовь приданое! — И огрел кулаком по спине кучера: — Да стегай ты, стегай эту сволочь! Не то сейчас тебя отстегаю!!
— А вот в авто залил специальный керосин — и поехал! — разглагольствовал нищий черемис. — Знаете, сколько лошадей по силе заменяет одно авто?
— Одну и заменяет.
— Не угадали. Шесть! А то и все десять — особо мощные.
— Ой, дуришь голову старику!
Так в разговорах и прикатили в гостиницу. Путиловский сидел в номере и тихо беседовал со скромно одетой Юрковской, внушая ей, судя по выражению лиц, любовь к отеческим гробам.
Медянников всунулся в дверь, привлек к себе внимание и поманил Путиловского пальчиком. Тот немедля выскочил в коридор:
— Ну?
— Появился. Офицерик.
— Взяли?!
В голосе Путиловского была такая радость ожидания, что Медянникову стало стыдно и он понурился. Путиловский все понял:
— Упустили…
Медянников пожал плечами и поведал грустную историю о появлении полуэскадрона конных городовых.
— Чуть не убили нас с Ваней, — пожаловался он на свою горькую судьбу вечно гонимого. — А поручик исчез! Ну ничего, достанем шельмеца.
— Куда поехал Сипягин? — задумчиво спросил Путиловский скорее себя самого.
Медянников нутром почуял, что они с Бергом совершили страшную ошибку, но по инерции еще бодрился.
— В Мариинский, куда ж еще! Заседание Государственного Совета… — И тут он похолодел: — Он же туда спокойно войдет…
— Вот именно! Городовые — конные! Только до подъезда! — зло проговорил Путиловский, заскочил в номер и выбежал оттуда, путаясь в рукавах пальто. — Туда надо было мчаться! Раззявы!
И они поскакали вниз по ступеням. Берг, не слышавший разговора, из чувства солидарности поспешил следом, хотя команды не поступило.
* * *
Коньяк убрал все лишние волнения, сознание приятно затуманилось, и предстоящая работа уже не вызывала страха. Ха! Подумаешь, зайти и выстрелить — это очень просто. Это даже лучше — в самом центре империи, на глазах у членов Госсовета задать камертон революции!
На миру и смерть красна. Это не в Мучном переулке лишить жизни никому не известное инкогнито. Казнь должна быть публичной! И очень важно не забыть последние слова!
Гершуни сошел на въезде в Исаакиевскую площадь и пошел пешком по направлению к дворцу. Крафт остался на Невском, ждать Гершуни в условленном месте.
Извозчик подъехал почти вплотную, далее был запрет для частных экипажей. Балмашев молодцевато спрыгнул, не дожидаясь, когда экипаж остановится, щедро дал кучеру, за что тот низко поклонился хорошему офицеру. От дворца конным строем уходил полуэскадрон, спугнувший его в Мучном (Балмашев запомнил пышные, в пол-лица усы командира).
Швейцар невозмутимо распахнул перед ним дверь, и Балмашев, точно нож в масло, вошел в вестибюль. Тотчас же к нему направился дежурный офицер охраны канцелярии Совета министров, но Балмашев упредил его вежливый вопрос четким и высокопарным докладом:
— Срочный пакет его превосходительству министру внутренних дел от великого князя Сергея Александровича!
Коньяк нарисовал на бледном от волнения лице Балмашева очаровательный румянец, отчего он стал в точности похож на херувима, одетого в офицерскую форму.
У встречавшего не возникло даже и малейшего намерения испросить у порученца документы. Помилуйте, такие офицеры и есть краса нашей армии! Доблесть составляют офицеры совсем иного сорта — невзрачные, осповатые, с красными спиртуозными носами и кривыми ногами от постоянных маневров в седле. Ей-Богу, в свите великого князя появился еще один прекрасный цветок!
И Балмашеву указали на лестницу, ведущую во второй этаж:
— Его превосходительство только что прибыли! Кабинет слева по коридору.
Балмашев снял фуражку, остановился у зеркала и быстро поправил прическу, чем вызвал ласковую усмешку на лице дежурного. Достав из-за обшлага шинели синий конверт и держа спину прямой, поручик, ловко перебирая ногами ступени парадной лестницы, исчез за колонной второго этажа.
Дежурный же поспешил ко входу — один за другим прибывали члены Государственного Совета. С минуты на минуту ожидался председатель совета, министр финансов Витте. Сегодня предстояло обсудить насущные нужды сельскохозяйственной промышленности. Именно с сельского хозяйства ожидался столь долгожданный расцвет империи, и это определяло чрезвычайную важность совещания.
Поднявшись во второй этаж, Балмашев пошел спокойным шагом, как охранную грамоту держа в правой руке конверт, в левой, чуть на отлете, фуражку. Московскому гостю позволялось не ориентироваться в столичных коридорах, поэтому он вертел головой, читая латунные таблички. Вот. Кабинет Сипягина. С Богом!
Открыв дверь, Балмашев оказался в приемной, где сидели два секретаря, совершенно одинаковые и потому неразличимые с виду.
— Пакет его превосходительству лично от великого князя Сергея Александровича! — громко, так чтобы было слышно в кабинете, проговорил Балмашев.
Один из близнецов повернул к поручику ничем не примечательное лицо в форме кувшинного рыла и протянул руку:
— Давайте сюда.
— Лично в руки его превосходительству! — холодно повторил Балмашев.
Лицо первого близнеца скривилось в недовольной геморроидальной гримасе, в то время как второй злорадно ухмыльнулся: приперся, мол, с московскими привычками! Да у нас тут в столице одних таких поручиков сорок тысяч по улицам бегают! Чистый павлин! Только министру и дел, как с порученцем цацкаться.
Первый, однако, встал и пошел доложить в кабинет…
* * *
Мириам опустила на лицо вуаль, надела перчатки — последнюю деталь туалета — и вышла из номера. Вслед за ней коридорный вез на тележке три чемодана коричневой телячьей кожи, набитые петербургскими подарками для всей варшавской родни.
Заказанный экипаж подкатил ко входу. Мириам задержалась у стойки портье:
— Сегодня вечером подойдет господин, будет спрашивать меня. Его фамилия Путиловский. Передадите ему этот пакет, — и она оставила на стойке длинную узкую коробку, завернутую в темно-синюю бумагу с золотыми звездочками по всему полю.
— Будет сделано, мадам. Счастливого пути, мадам. Всегда будем рады видеть вас нашей гостьей.
Портье склонил в поклоне головку с безупречным пробором. Чаевые всему персоналу были более чем щедрыми.
Она откинулась на мягкие кожаные подушки экипажа, несколько мгновений молчала, углубленная в свои мысли. Кучеру даже пришлось повторить свой вопрос дважды:
— Куда прикажете ехать?
— Ах да… — Мириам вернулась на землю и печально вздохнула. — Варшавский вокзал.
* * *
Дмитрий Сергеевич Сипягин чертил на листе бумаги узоры, никак не относящиеся к подъему российской сельскохозяйственной промышленности. Они вообще не относились к подъему, скорее к упадку, поскольку в последние несколько дней министром овладела душевная меланхолия.
Первая высокая волна интимных радостей схлынула, и, как подводные камни при отливе, обнажились угрызения совести. Перед женой, детьми, престолом… Он знал, что люди вокруг него не ангелы. И сам он далеко не ангел. Но такое оправдание себе позволить не мог и поэтому страдал.
После гадкого эпизода со старухами в окне он уговорил себя, что все это случайность и никто не будет знать его маленькой тайны. Но вот теперь он обнажен не перед кучкой выживших из ума богомолок, а перед всей столицей. И это конец. Плеве выиграл. Что делать?
Деликатный стук в дверь прервал его тягостные размышления.
— Ваше превосходительство, прибыл адъютант великого князя Сергея Александровича. С пакетом для вас.
Секретарь всем своим видом выражал озабоченность: зачем пакет, почему пакет? Сипягину в эти минуты было не до великих князей с их вечными прихотями и желанием вмешиваться во все дела августейшего племянника Ники.
— Примите как обычно.
Однако секретарь не исчезал:
— Требует лично вам в руки. Синий конверт!
Сипягин вздрогнул: синий конверт? Почему?
Они час назад расстались! Что-то случилось? Но что? Хорошее или плохое?!
И он быстро встал из-за стола.
* * *
Медянников сдержал обещание — таки скинул кучера с козлов (правда, другого, но все кучера шельмы!) и нахлестывал бедную кобылу, ни жалея ни себя, ни кобылы.
Они пронеслись по середине Невского, не обращая внимания на отчаянные свистки городовых, вздыбленных коней и двух-трех сбитых оглоблями зазевавшихся прохожих. С Невского лихо свернули на Большую Морскую и в самом начале улицы повстречали злополучный полуэскадрон. На всем скаку Медянников призывно замахал руками, эскадронный признал его и мгновенно развернул своих орлов вслед пролетке.
Сам эскадронный пустил своего черного жеребца вдогон и поравнялся с Медянниковым. Тот проорал на полном ходу:
— Пехотный поручик! Увидишь — стреляй!
Тут и Путиловский, и Берг достали оружие, потому что метров через сто начиналась Исаакиевская площадь.
* * *
Фуражка в левой руке явно мешала. В голове панически заметались мысли: как он раньше не продумал такую деталь? Что-то надо придумать! Если бросить ее на пол, получится несуразно, на него могут кинуться и сбить прицел. Бросать нельзя. Можно положить ее на стул. Зачем кладут фуражку на стул? Вешалки не видно, она в закрытом стенном шкафу. Открыть шкаф? Опять глупо! Положить на стол? Стол не для фуражек! Черт! Сейчас выйдет Сипягин!
И тут он облегченно вздохнул и волна спокойствия затушила начавшийся было пожар паники. Господи, все очень просто! Сейчас он протянет конверт, Сипягин его возьмет, правая рука освободится, откроет клапан кобуры, выдернет браунинг, патрон в стволе, боек взведен! Отлично. Все будет хорошо.
Вот он уже он в трех метрах от двери. И дверь стала приоткрываться…
В голове Сипягина, пока он дошел до двери, сложилось несколько версий. Возможно, действительно конверт от великого князя. Хотя тот ни разу не пользовался таким способом общения!
Тогда почему адъютант? У Софи нет знакомого военного. Или все-таки есть? Он почувствовал первый резкий укол ревности. Что еще за адъютант? И тут же подоспела спасительная мысль: несомненно, что-то срочное! сама она явиться не может! подошла ко дворцу и попросила первого встречного военного отдать письмо! Фу, слава Богу! Возможно, в конверте что-то, что избавит его душу от угрызений совести!
И Сипягин нажал на бронзовую ручку двери. Черт, какая тяжелая! Тут надобно быть Геркулесом…
Дверь распахнулась, и перед Балмашевым возникла величественная фигура сановника. Степан представлял себе Сипягина, но не ожидал, что тот так велик и фактурен. Глаза у министра были темно-карие и смотрели на него ласково, точно ожидали нечто очень приятное. Такое было впечатление, что министр сейчас его обнимет, прижмет к груди и расцелует. Чего допустить никак нельзя — можно ли стрелять в человека, который тебя целует? И Степан судорожно выбросил вперед руку с пакетом, предупреждая дальнейшие действия Сипягина.
Адъютант оказался именно таким, каким и должно быть адъютанту: стройный молодой человек с юношеским румянцем на щеках и в безупречно сшитой форме. При виде министра его глаза озарились радостью. В правой руке он держал плоский синий конверт и четким движением протянул его Сипягину:
— Пакет от великого князя Сергея Александровича!
Конечно же, это был пакет от Софи! Ни сургучных печатей, ни плетеного шнура вкруг послания — старого чиновника не проведешь на мякине! И Дмитрий Сергеевич взялся за конверт. Секунду они держались за него вместе, словно повязанные одной, только им известной тайной.
— Давайте же! — улыбнулся Сипягин.
И Балмашев усилием воли разжал сведенные судорогой пальцы. Все. Он взялся за кобуру, сразу открыл ее и спокойно, дивясь собственному хладнокровию, достал браунинг.
Сипягин изучал конверт со всех сторон и уже разворачивался, чтобы уйти в кабинет, когда странные действия адъютанта привлекли его внимание.
Балмашев вытянул руку вперед и нажал спусковой крючок. Лица Сипягина и его секретаря не выражали ничего, кроме легкой степени удивления. Выстрела не последовало.
У секретаря мелькнула безумная мысль, что теперь именно так, с демонстрацией оружия должны вручаться срочные послания. Сипягин об этом не подумал, потому что все его мысли были заняты конвертом.
Балмашев нажал второй раз — выстрела не последовало. В чем дело? Он все сделал как надо! Чуть развернув плоскость браунинга к себе, он увидел шишечку предохранителя. Это движение секретарь воспринял с облегчением: всему есть свой предел, даже играм адъютанта великого князя!
Балмашев движением пальца сдвинул предохранитель в положение «огонь» и автоматически, целясь в плотное туловище министра, нажал курок именно два раза. По количеству пропущенных попыток. Два выстрела слились в один режущий ухо звук.
Сипягин с интересом следил за всеми манипуляциями поручика, пока из ствола не вырвался сноп пламени и какая-то неведомая сила не швырнула его на пол. «Что это?» — удивился он и попытался подняться, устыдившись собственной слабости. В левом боку ужасно жгло.
Балмашев сглотнул слюну и посмотрел на второго секретаря. Все, кроме неуклюже копошащегося на полу Сипягина, застыли на месте.
— С этими людьми только так и нужно поступать, — сказал тихо Балмашев и понял, что его не слышно.
И он прокричал яростно:
— С этими людьми только так и нужно поступать!!! — и протянул браунинг секретарю. Правильным образом, рукояткой вперед. Тот взял браунинг и с ужасом уставился на орудие убийства.
«Вот оно, наказание за грехи мои! — мелькнуло в голове министра. — Господи, прости меня, грешного…»
Секретарь наклонился и зачем-то попытался выдернуть конверт из рук министра.
— Это мне… личное… — с трудом выговорил Сипягин. — Доктора…
— Доктора! Доктора! — сорвался с места второй секретарь и выбежал в коридор.
— …и священника…
Кровавая пена уже пузырилась на губах умирающего.
* * *
Бросившегося навстречу городового снесли грудью лошади. Конные спешились и заняли круговую оборону у подъезда. Берг и Медянников, видевшие поручика, вбежали внутрь. Путиловский огляделся вокруг, ища признаки сообщников. Таковых не наблюдалось.
Только он, облегченно вздохнув, пошел к двери, как она широко распахнулась и на улицу выбежала нелепая чиновничья фигура, истошно кричавшая одно и тоже:
— Доктора! Доктора! Доктора!
Гершуни, стоявший поодаль у перил Синего моста, докурил папиросу, выбросил окурок на подтаявший лед, покрывавший Мойку, и неспешно пошел мимо начавшейся сумятицы и беготни по набережной к Невскому. Отойдя на приличное расстояние, он потер руки и радостно засмеялся…
* * *
Победоносцев внял просьбам Зволян-ского и на похороны Сипягина не поехал — у него еще свежи были в памяти выстрелы Лаговского.
Градоначальник генерал-майор Николай Васильевич Клейгельс, как человек военный, позволить себе такой слабости не мог и гордо отказался. Поэтому Берг и Медянников со своими молодцами окружали его сплошным кольцом.
Путиловский издалека следил за Григорьевым и Юрковской, наряженной гимназистом. Гимназист из нее получился страшненький, снизу толстоват, а сверху женоподобен, но на похоронах не выбирают. Григорьев был вооружен недееспособным револьвером, а Юрковской дали фальшивый стилет. На всякий случай.
Поскольку официально Путиловский и его группа были в отпуске, претензий к ним никто не высказывал, не до того было. Государь пообещал озолотить любого, кто изловит Гершуни. Но пока золото оставалось лежать невостребованным в подвалах казначейства.
Путиловский был уверен, что Гершуни где-то здесь и ждет второй и третьей смерти. Победоносцева и Клейгельса. Так что бравый градоначальник выступал в роли живца, о чем не подозревал.
Кладбищенское отпевание заканчивалось. Вот уже прозвучал ружейный салют, стали засыпать могилу… возложили венки. Все тихо и покойно.
Первым кладбище покинул новый министр внутренних дел Плеве. За ним потянулись остальные. Гершуни не появлялся. Когда Клейгельс уехал, Путиловский снял оцепление. Ну что ж, отрицательный результат тоже результат… Как и в случае с Мириам, исчезнувшей практически без следа, если не считать прощального подарка.
Кстати, список удручавших потерь пополнился Максом. Третьего дня кот был отпущен под честное слово погулять во дворе и домой в назначенный срок не вернулся. Лейда Карловна ждала его всю ночь, утром дворники за великую мзду обшарили дворы, но безрезультатно. В квартире был объявлен постоянный траур, Лейда Карловна плакала по пять раз на дню. Путиловский подозревал, что она даже ставила свечу за здравие пропавшего.
На Невском он отпустил служебный экипаж и прошелся пешком до магазина Фаберже. Скоро пасха, пора позаботиться о подарках. На витрине сверкало точно такое же яйцо с младенцем Иисусом (только скорлупа темно-вишневая, а внутренность синяя), что он подарил в ту безумную ночь Мириам, хотя вначале хотел подарить его Анне. Ну что ж, Анна не должна страдать из-за его безумств, особенно сейчас, когда их будущий ребенок уже подает признаки жизни и резво бьет ножкой в живот матери. Он вошел внутрь магазина.
— Я покупаю это, — указал Путиловский ювелиру и достал чековую книжку.
* * *
Наступил май, в этом году особенно теплый. Уже к третьему числу зацвела черемуха. Вечерело. Окна в кабинете были по-летнему распахнуты, на небе виднелись признаки будущих белых ночей, хотелось все бросить и уехать подальше. Куда глаза глядят.
Но сейчас глаза Путиловского разглядывали фотографию молодого человека в косоворотке. Тонкое красивое лицо, высокий лоб с чуть наметившимися залысинами, пышная шевелюра с пробором на левой стороне головы. Путиловский обмакнул перо в хрустальную чернильницу и надписал на обратной стороне картонки:
«Балмашев Степан Валерианович. 26 апреля 1902 года приговорен военным судом к смертной казни. Приговор приведен в исполнение 3 мая 1902 года. Шлиссельбургская кр-ть». Промокнул надпись тяжелым ониксовым пресс-папье и поставил карточку в домашний архив, в надлежащую ячейку под литерой «Б».
После чего подошел к винному погребцу, плеснул в бокал коньяку и стал прохаживаться по ковру, согревая бокал в руке и вдыхая пряный аромат. Тут, естественно, раздался звонок. Уже по степени совпадения с пробой коньяка можно было стопроцентно утверждать, что объявился Франк. И точно, его голос тотчас же загудел в прихожей, а через минуту и в кабинете:
— Ты звал меня? И пьешь один! Пьеро, ну как можно? Я столько раз говорил: кто пьет один, тот чокается с дьяволом! Лейда Карловна! Будьте так добры, подайте лимончика!
Лейда Карловна внесла блюдечко с лимоном с таким трагическим выражением лица, будто похоронила близких. И тут же удалилась с еще более печальным лицом и слезами на глазах: все здесь напоминало ей Макса.
— Ну как? Не объявился котик? — Франк был посвящен в местную трагедию и пользовался этим, чтобы лишний раз почтить память пропавшего рюмкой коньяка. Вот и сейчас он состроил соболезнующую мину и поднял бокал: — За кота!
— Нет, — отозвался Путиловский. — Сегодня казнили Балмашева. За упокой души раба Божьего Степана…
Франк понимающе поднял брови, выпил и закусил ломтиком лимона. Помолчал, но не смог удержаться от комментария:
— Это ведь первая политическая казнь в царствование нашего мягчайшего Ники!
— Казни бы не было, подай Балмашев на помилование. Сестра уговаривала, а он отказался: мол, это вызовет раздор в партии. Смерть же всех объединит!
— Смерть всех объединяет, — цинично ухмыльнулся философ. — И Степу, и Сипягина, и твоего кота. И нас с тобой. Умереть — значит присоединиться к большинству. Не люблю большинство. За живых!
Выпили за живых. Франк с тоской взглянул на блюдечко с лимоном. После пропажи Макса закуска в этом ранее гостеприимном доме тоже куда-то пропала.
В эту секунду в кабинет вплыла Лейда Карловна. Лицо ее светилось таким неземным счастьем, что первая мысль у Путиловского с Франком была одна и та же: рехнулась, тронулась умом!
— Коттик фернулся! Сител у черного хота, — произнесла Лейда Карловна и заплакала чистыми слезами радости.
Все ринулись на кухню с бокалами в руках. Действительно, худое кошачье существо объемом в одну треть прежнего Макса жадно, но деликатно поглощало пищу, которая каждый Божий день ждала беглеца на условленном месте.
Более тщательный осмотр показал, что это не самозванец (такие случаи описаны в мировой фелинологической литературе), а действительно Макс собственной персоной. Правда, персона эта была несколько изуродована тремя шрамами на морде, которые, впрочем, мужского вида не портили, а только украшали.
Все остальное было цело, руки-ноги на месте, и приятели, погладив кота в знак приветствия (он даже ухом не повел, продолжая есть), удалились, чтобы не мешать Лейде Карловне наслаждаться возвращением блудного сына.
— Вот, получили из Киева прокламацию на смерть Балмашева. — Путиловский протянул Франку желтый листок бумаги с плохо пропечатанными буквами.
Франк близоруко вгляделся и стал читать вслух:
— «Ночью товарищ погиб — жить ему стало невмочь». Хм… завидую! «Труп его свежий зарыт в ту же зловещую ночь!» Однако-с! «С другом надежным сойдись, острый клинок отточи…» — прямо-таки программа действий! «Нужно не плакать, а мстить, мстить за погибших в ночи». Свежие трупы им нужны! Петрарки! Кстати, у индусов наблюдается весьма поучительный обычай: когда тигр-людоед приходит в деревню, все прячутся и не препятствуют ему ни в чем. Но когда он кого-нибудь убьет и потащит тело в джунгли, то все храбро идут в бой за никому уже не нужный труп! В этом есть резон — не дать хищнику испробовать человечинки.
Стали рассуждать о сходстве в поведении животных и людей, завязалась интересная беседа, когда произошло просто-таки чудо. Франк потом долго вспоминал момент появления Лейды Карловны.
Вначале в дверях неведомым образом возник поднос, за которым саму Лейду Карловну видно не было, — так плотно сей поднос был уставлен тарелочками с бужениной, телятиной и тарталетками, соусниками, икорницами и прочей дребеденью. Когда все это богатство было осторожно водружено на подобающее место, Франк, потерявший дар речи, встал и молча поцеловал раскрасневшейся Лейде Карловне ручку.
— Фы бес сакуски фыпиваете! Этто фредно! — и она царственно удалилась.
— Ну что, Пьеро? — радостно захохотал Франк. — Все-таки жизнь побеждает смерть! Хотя бы здесь и сейчас!
И они отдали должное великолепному ужину. Когда муки голода были утолены, закурили по сигаре и блаженно затихли в кожаных креслах.
— Вчера получил письмо от Юрковского, мужа Мириам. Представь себе, они ждут ребенка!
— А что, — осторожно поинтересовался Путиловский, — у них разве недостаточно детей?
— Что ты! Целая трагедия! Молодые, здоровые — и десять лет никого! Дай Бог им счастья! — и расчувствовавшийся Франк подлил себе коньяка за здоровье будущего племянника.
Путиловский встал, достал из ящика стола длинный и узкий футляр кедрового дерева, а из него — два старинных серебряных подсвечника, богато украшенных виноградными гроздьями и листьями.
— Послушай, откуда у тебя эта иудейская древность? — удивился Франк. — Давай зажжем субботние свечи! Вон уже и первая звезда появилась!
Зажгли свечи, погасили электричество. Небо стало темно-синим, над Заячьим островом повисла блестящая точка Венеры. Дверь тихо скрипнула, неслышно вошел Макс и вспрыгнул Путиловскому на колени. Они по старинке обнюхались носами, потерлись лбами. Макс свернулся клубком на коленях и, мурлыкая, заснул.
— Хорошо, — тихо сказал Франк.
Путиловский промолчал, соглашаясь с приятелем, разжал руку — на ладони лежал маленький квадратик картона. Почерк по-женски изящный, с наклоном влево, написано всего лишь одно слово:
«Спасибо».